Сезон дождей

13 лет назад.               — Чонгук… После нескольких недель, проведённых в отделении интенсивной терапии, Чонгука перевели в обычную палату. Обычную, насколько его ситуация позволяла её таковой называть. Здесь не было круглосуточно мигающих шумных приборов и мониторов. Здесь не было ежедневного конвоя врачей и процедур, вытягивающих из него последние силы. Последние… Силы… Это смешно даже. А они у него вообще есть? Он не чувствует. И это словосочетание отныне — одно из ключевых в его жизни. Он не чувствует. — Чонгук. Высокий, средних лет врач стоит у ног его больничной кровати и пытается что-то ему объяснять. Словно бы он тупой и сам не понимает, что произошло. Словно в те минуты и иной раз часы, пока находился в сознании, до него не долетали обрывки чужих, брошенных вскользь фраз или разговоров. «Бедный мальчик» «Потерять в таком возрасте всё» «У него кто-то есть? Никто не спрашивал о нём» «Родители погибли, родственников вроде бы ищут» «Всего четырнадцать лет… Ещё и жизни-то не видел» «Думаешь, он нас слышит?» «Не должен…» «Красивый. Отбоя бы от девчонок не было» Чонгук перестаёт смотреть в стену и поворачивает голову, поднимая взгляд на врача только из чувства уважения. Его так учили — уважать старших. Особенно таких важных врачей. Особенно, если они спасли тебе жизнь. — Чонгук, мы с тобой уже виделись мельком. Я доктор Кан. — Врач делает попытку улыбнуться. Улыбка выходит мягкой, но очевидно натянутой. Что в данном случае вполне объяснимо. Не каждый день приходится общаться с ребёнком, который потерял не только семью, но и ноги. Чонгук медленно кивает. Всё так же молча. Ладони, лежащие по бокам от его тела, дрожа, сжимаются в кулаки. Доктор Кан обращает на это внимание и улыбается уже намного сильнее. — О! Давно ты это можешь? — Чонгук лишь молча кривит рот и пытается не плакать. — Обязательно потом расскажите мне о любых изменениях, — он обращается уже к медсестре. Та кивает и спешно делает какие-то записи в своей карте. — Итак… Чонгук, я понимаю, что тебе сейчас очень тяжело воспринять всю информацию, которую мы пытаемся донести. Но ты должен постараться. Ты всегда можешь задать нам любые вопросы, на которые мы постараемся ответить как можно более подробно. Чонгук молча лишь сильнее сжимает губы в жёсткую линию. Подбородок его немного дрожит, и он отчаянно пытается унять эту позорную, по его мнению, реакцию тела и психики на произошедшие с ним события. — К сожалению, несмотря на все усилия наших врачей во время операции, я вынужден сообщить тебе о том, что ты парализован. — В этот момент Чонгук, не сдерживаясь, кусает губы и всё же отворачивает голову от врача, как только чувствует, что по щеке скатывается первая предательская слеза. А глаза и горло жжёт подкатывающей истерикой. — Ты и так это уже знаешь… Понимаю, что могу звучать для тебя сейчас глупо: «Зачем он говорит мне эти вещи? Он же видит, я и так это понимаю. Он издевается?» — Чонгук прикусывает губы сильнее и начинает медленно дрожать. — Нет, я не издеваюсь. Мне очень жаль сообщать тебе это. Но как врач я обязан. Ты должен знать о том, что с тобой происходит и о возможных перспективах в будущем. Он всё говорит и говорит. Долго, медленно, стараясь подбирать слова. Чонгук очень пытается слушать. Очень. Каждая фраза врача отпечатывается в его сознании намертво. Въедается противной едкой жижей. Сразу после — стирается. Словно мозг, нервная система — что угодно — пытаются оградить его от этого. Словно он сам пытается оградить себя от того, что и без них знает и чувствует. Чёрт побери. Не чувствует. И это чертовски больно, дико и несправедливо. Когда душа твоя разрывается на части, а тело — нет. И лучше б болело оно, но ты хотя бы будешь знать, что раз болит, значит, живое. Кто он теперь? Инвалид? Что там говорит ему этот врач? Ходить не сможет? Или да? Он не понимает. Ему рассказывают о переломе позвоночника, об ушибах, гематомах, сотрясении мозга. Ему рассказывают о проведённых операциях и последствиях. Возможных последствиях. — То, что сейчас ты плохо управляешь верхней частью тела и конечностями — последствия долгого времени, проведённого в больнице, а также вмешательства во время операций, плюс — эффект от медикаментов. Твоё тело сильно пострадало. Ты ослаб, и необходимо долгое время и, что немаловажно, твои усилия для того, чтобы прийти в норму. Что? В норму? В какую норму? Двигать руками? Это, по мнению врача, норма? Чёрта с два. Да он даже кулак еле сжимает. Врач рассказывает о том, что верхняя граница того, насколько Чонгуку удастся восстановиться, пока расплывчата. Они уверены в том, что после должного ухода и работы над собой, а также обязательной медицинской реабилитации, он сможет работать руками, как и раньше, и подвижность верхней части тела не будет ограничена. Что касается ног… Шанс того, что Чонгук когда-нибудь сможет ходить, очень мал. Но никогда не стоит терять надежду. Надежду терять, как же… Чонгук тихо плачет, не глядя на врача. Хочется кричать, рвать одеяло, простыни, бросить в доктора подушку. Если не в доктора, то хотя бы в стену. Хочется заснуть и проснутся дома, в своей кровати. Чувствуя свое тело и ноги. Хочется встать на них и пойти к другу. Пойти на чёртов фильм, куда так и не попал… — Есть вероятность, что ногам вернётся часть чувствительности. Но относительно всего остального… Я бы хотел быть с тобой предельно честным и не давать пустых надежд. Однако никогда не стоит её терять, — заканчивает врач. — Возможно, у тебя есть какие-то вопросы? Понимаю, что переварить и принять всё это для тебя сейчас очень сложно… — Где мои родители? — хрипло и тихо произносит Чонгук, уже зная ответ на этот вопрос. Он не чувствует. Ничего, кроме боли.              

***

       Кресло. Спустя еще какое-то время его пересадили в кресло. Сам Чонгук не сопротивлялся, но и не выказывал активного желания что-то делать. Если бы он мог выбрать умереть в той аварии, то, скорее всего, он бы так и сделал. Но не сидеть в этом ужасном кресле и не чувствовать себя немощным уродом, которому во всём нужна помощь. Даже… Он пытается двигаться. Головой пытается, тело не слушается. Внизу нет вообще ничего. Только боль. Какая-то странная. Говорят, фантомная. Настоящая боль заканчивается где-то на уровне поясницы, а всё, что он чувствует ниже — это лишь галлюцинации его организма. Так ему говорят. Так он это слышит. Для того, чтобы появилась обещанная доктором условно возможная чувствительность, ещё слишком рано. «Тебе придётся пройти долгий путь» Чёрта с два. Он покончит с собой, как только разберётся с тем, как это можно сделать. Он не будет жить таким. Ему не нужна такая жизнь. — Чонгук? Ты готов? Нет. А у меня есть выбор? — Чонгук, познакомься, — всё тот же добрый доктор Кан заходит в его палату в сопровождении ещё троих людей. Две женщины и мужчина. — Это твоя тётя… Тетя? Ну да… Точно… У Чонгука ведь и правда есть тётя, с которой они никогда не виделись. По крайней мере, он не помнит. Сестра его мамы. Самая что ни на есть родная. Вот только жизнь раскидала их по разным странам. Всё оттого, что их родители развелись и каким-то волшебным образом поделили детей. Так мама Чонгука осталась в Корее с его бабушкой. А её отец уехал жить в Японию с родной сестрой матери. Связь они поддерживали, но редкую. Не специально, конечно, просто так уж сложилась их судьба. Чёртова судьба. — Чонгук, мы понимаем, что госпожа Като сейчас кажется тебе совершенно чужим человеком, — в разговор вступает та самая вторая женщина, оказавшаяся работником соцслужбы. — Но, к сожалению, выбора у тебя всего два. Ты несовершеннолетний. По закону ты даже и решать не можешь. Мне очень жаль, но это так. Если бы госпожа Като с мужем не нашлись и не изъявили желание забрать тебя к себе, то тебя бы ждал специализированный детский дом. Ты, конечно, волен выбрать детский дом, твои желания могут учесть, но, нам кажется, быть с родственниками — это то, что тебе сейчас нужно. Лучше бы вы просто дали мне умереть. — Где мои родители? — Чонгук? Госпожа Като подходит к нему со спины и аккуратно кладёт тоную изящную ладонь на его плечо. Сегодня — день его выписки. Он навсегда покинет стены этой больницы и пределы этой страны. У него нет выбора. Он несовершеннолетний инвалид-сирота. Он не чувствует. Ничего. Кроме боли.              

***

В колумбарии, куда тётя с дядей привозят его до отлёта, очень тихо и спокойно. И холодно. Но Чонгук этого почти не чувствует. Если бы его могло трясти целиком, то сейчас бы он, вероятно, бился в конвульсиях. Даже пусть и стоя на своих ногах. Несмотря на то, что внутри всё разрывает на части, он пытается держаться. Взгляд цепляет множество шкафов, где в отдельных проёмах стоят крошечные урны, возле которых фотографии и маленькие букетики или игрушки. Когда его довозят до секции, где расположены урны с прахом его родителей, в душе всё сковывает, словно когтями. Дышать становится невероятно тяжело. В груди словно горы камней давят и давят. И ты бы умер, опустившись на дно, если бы сейчас был в воде. Непременно бы утонул. Казалось, что до этого момента он не дышал, но сейчас всё ещё хуже. Сейчас, когда его подвозят к отсеку, где за стеклом его родители. Тут только имена и маленький букетик сухоцветов. Чонгук привёз им фото, но руки, которые последние недели значительно окрепли, всё равно дрожат так сильно, словно бы его только выпустили из реанимации и он пытается что-то ими делать впервые за несколько недель. Ладони потеют. Тетя замечает его состояние и очень спокойно, не наседая, забирает из ослабевших ладоней маленькое фото. Оно сделано… А когда? Ах, точно… Чонгуку исполнилось четырнадцать, ему подарили новый телефон, и он их сфотографировал… По щекам женщины текут тихие слёзы, которые она старается незаметно смахнуть. — Мы не могли ждать, пока врачи отпустят тебя из больницы, ты же понимаешь… Мне очень жаль, Чонгук… Он понимает. Понимает… Нет, чёрт побери, он ни черта не понимает. Ничего. Вообще. Как это могло произойти? Почему именно с ним? Почему ему не дали с ними проститься?! Внезапно в воспалённом мозгу предстают картины изувеченных автокатастрофой тел. Сколько он был в больнице? Три месяца? Что бы с ними… Живот скручивает спазмом и дикая тошнота подкатывает к горлу. Чонгука тошнит, и он никак не может сдержать этот рвотный позыв. Да. Хорошо, он понимает… Ничего, кроме боли.              

***

       Наши дни.        — Добро пожаловать! Это что? Корейский? Тэхён удивлённо вскидывает голову, пытаясь усмотреть, кто прокричал ему приветствие. Тут же подмечает, что находится в небольшом ресторанчике, судя по-всему, в лапшичной. Можно угадать по автомату с быстрым заказом, на который мельком упал взгляд. На кнопках были нарисованы тарелочки лапши. Голодный желудок даёт о себе знать ощутимым спазмом и урчанием. Он осматривается получше. Справа — сплошная стена. В конце есть пара столиков, которые больше похожи на столы для персонала, чем для посетителей. Потому что, судя по всему, гости сидят по левую от него руку. Тут расположился типичный для японских лапшичных длинный стол, сразу над которым возвышается что-то вроде барной стойки и за ней — открытая кухня. Сидя за одним из стульев и немного приподнявшись, каждый посетитель буквально может наблюдать за тем, как готовится его заказ. Тэхён не видит там никого и, всё ещё пытаясь понять, кто крикнул ему приветствие, делает несколько шагов вглубь ресторана, подходя к стойке. — Извините? Взгляд натыкается на молодого парня, что довольно бодро показывается на звук его голоса. Довольно бодро для человека, сидящего в инвалидном кресле. Их взгляды встречаются. Большие, нет, огромные карие глаза гипнотизируют Тэхёна. Чонгук — так написано на его крошечном бейджике — улыбается ему, спешно вытирая руки одним из полотенец и тут же кладя его к себе на колени. Почему-то при взгляде на него Тэхён чувствует самые противоречивые чувства. Он такой красивый и такой… Почему Тэхёну кажется, что у него болит душа? Его собственная. При взгляде на Чонгука. И почему внезапно пропали все слова и мысли? Чонгук видит его замешательство и так же теряется. Сначала тупит взгляд, но потом сразу же поднимает его и осматривает промокшего Тэхёна. — Вот, — он тянет руку, подавая ему одно из чистых полотенец, — возьмите… — Спасибо… Тэхён тянется ладонью, чтобы забрать протянутую ткань. Очень спешно и неловко тянется. Боясь, что Чонгуку, который подтянулся с кресла, поднявшись на второй руке, неудобно тратить свои силы и подавать ему полотенце. И из-за своей неловкости он буквально накрывает его руку своей. — Спасибо… Только и находит, что сказать спустя бесконечно долгое молчание. Руку так и не отпускает, забывая и про кресло, и про то, что Чонгук, возможно, уже устал. То есть… Он думает об этом, но то, как Чонгук смотрит на него и не отдёргивает руку… — Отдадите? — Что? Чонгук смеётся. — Руку мою… Извините, я немного… — Ах да, да, конечно, да… Спасибо ещё раз… «Ты идиот, Ким Тэхён», — думает про себя. — Не за что. — Чонгук ему ярко улыбается и протягивает руку ладонью вверх, подсказывая, что Тэхён может вытереться. «Ты идиот, Ким Тэхён».