Пролейся дождём

2027-й год, июнь — Льёт как из ведра, — ленно протянула Кендис, услышав хлопок входной двери. Она сидела у окна в мягком глубоком кресле, укутавшись в шерстяной безразмерный свитер крупной вязки и натянув высокое горло на нос, чтоб было теплее. По стеклу и подоконнику громыхал тяжеленными каплями июньский дождь, навевая сонливость и тоску. Хорошо хоть с выходных осталась бутылка красного вина, пусть и початая: «Сгодится, чтобы развеять печаль, — решила Кендис, отыскав выпивку в настенном шкафчике. — Чёрт, обещала же, что брошу. Ладно, эта последняя, потом непременно брошу». Топ-топ — звук лёгких шагов, взметнувших на второй этаж. Топ-топ — и вот они уже стремительно приближались к ней. Шурх! Из-за спинки кресла показались маленькие руки и невесомо сплелись вокруг шеи. Маленькие губы отпечатались на виске небрежно-ласковым поцелуем. Вжик! И на подлокотник взобрался любопытный птенчик, склонил к лицу Кендис медово-русую макушку, приблизил любопытные голубые глазёнки в обрамлении пушистых чёрных ресниц и снисходительно поджал губы. — Опять вином балуешься, мам? — тихо спросил он. — Извини, котёнок, — виновато выдохнула Кендис, сомкнув усталые веки. — Я брошу, честное слово. — Она открыла глаза, нежно потрепала усердно зачёсанные с висков к затылку волосы сына, и один локон игриво навис над тонкими длинными бровями. — Вы с ним как небо и земля, но порой ты просто вылитый отец… — Это какой уже бокал? — не унимался мальчишка, вертя головой из стороны в сторону. Ну точно отец! — Второй, — призналась Кенди. — Тебе неприятно? — Нет. Я просто переживаю за тебя, — честно ответил мальчишка. — Я брошу, Кейтаро, обещаю. — Да не парься, мам, я не злюсь. — Кейтаро выпрямился и задумчиво уставился в окно. — Только хватит этих «вылитый отец». Ненавижу, когда ты так говоришь, — пасмурно произнёс он. — Всё равно никогда про него не рассказываешь. — Дурацкая сентиментальность, не бери в голову, — отозвалась Кендис. Кейтаро слез с подлокотника и направился в кухню. Хлопнул дверцей холодильника, погремел ящиком столешницы, а затем вернулся с ведёрком фисташкового мороженого и, сев на диван, стал самозабвенно уплетать за обе щеки. — Как в школе? — спросила Кендис, подтянув колени к груди и обхватив согнутые ноги. — Нормально, — ответил Кейтаро без энтузиазма, а после отставил ведёрко на кофейный столик и обратил на маму полный предвкушения взгляд. — В среду поедем в Токородзаву, в Музей авиации! — воскликнул он так, будто от этого зависела вся жизнь. — Аж мурашки по коже, смотри! — И вытянул вперёд руку с «гусиной кожей» и вставшими дыбом белёсыми волосками. — Жуть как хочу в кабину пилота забраться! — Правда? А я-то думала на день рождения тебя туда свозить, во время каникул. Ну, ладно, — с улыбкой смирения произнесла Кендис. — Всё равно круто. — Тогда ещё раз съездим. — Кейтаро пожал плечами. — Раз сюрприз не вышел, можешь выбрать ещё одну коллекционную модельку самолёта с того сайта, откуда в прошлый раз заказывали, — расщедрилась Кендис. — Ты добавь в корзину, а я потом оплачу. Уголки широкого рта Кейтаро забавно вздёрнулись, и смущённая, благодарная улыбка на миг озарила его лицо. Он улыбался редко и робко, но Кендис любила эти драгоценные мгновения больше всего на свете. Маленький угрюмый ангел вспорхнул с дивана со словами «пойду уроки делать» и умчался в свою комнату, на второй этаж, а Кендис снова уставилась в окно — на неутихающий ливень, стегавший кусты цветущих гортензий и сливовое дерево. По комнате разлился оловянный полумрак, где-то в отдалении раздался гром. Ощутив себя крошечной и беззащитной перед буйством природы, Кендис поёжилась в кресле и крепче сцепила руки вокруг ног. «Отчего мне тоскливо? Отчего так странно? Обычный день и обычный июньский дождь. Тогда почему у меня чувство, будто сердце разодрано в клочья?» Она перевела взор на электронные часы, любезно сообщившие ей трепетно хранимую в сердце дату: ровно двадцать лет назад, в разгар таких же июньских дождей, Сатору подарил Кендис её первый поцелуй.

***

2017-й год, октябрь — Не понимаю, чего ты всё бегаешь ко мне? Ни за что не поверю, что не можешь найти кого-то менее замороченного для потрахушек. В окно дышала горечью опадающей листвы мягкая осенняя прохлада, вечернее бледное солнце стекало по стене на спинку кровати, на которой лежали запыхавшиеся Кендис и Сатору, небрежно обёрнутые мокрой чёрной простынёй. Погружённый в посторгазменную негу Годжо не сразу расслышал вопрос и некоторое время продолжал молча пялиться в потолок, а затем нехотя приподнялся, взбив под спиной пуховую подушку. — Могу, — ответил он, глядя куда-то сквозь пространство. — Но не вижу в этом смысла. — Не видишь смысла? Пф! — Кендис издала смешок. — Хорошо ты устроился, — раздражённо добавила она и тоже приняла сидячее положение, бесполезно прикрыв грудь уголком простыни. — Наверное, странно прозвучит, но с годами я понял про себя одну вещь: меня мало интересует секс. — Чего? — в недоумении протянула Кендис. — Эту чушь можешь заливать в уши несметной ораве девок, которых переимел за свои двадцать семь лет, но не мне. — По правде сказать, «оравой» там и не пахнет, — признался Сатору. — Забавно получается: секс тебе не интересен, но со мной ты почему-то спишь. — Сама спросила и сама ответила. Кендис вопросительно повела бровью. — Мне не интересен секс сам по себе, — повторил Сатору, — мне интересен секс с тобой. Это вообще-то разные вещи! — Расскажи это девице, в которую «влюбился» и с которой изменил мне, пока мы жили в Нью-Йорке, — язвительно ответила Кендис. — «Изменил»? — Сатору озадаченно почесал затылок и усмехнулся. — Но я не изменял тебе с ней! В смысле, я переспал с ней уже далеко после того, как мы расстались. — Видимо, это должно меня утешить, — саркастично парировала Кендис, с трудом скрывая изумление. — Подожди, ты правда сейчас спишь только со мной? — Ладно, поясню! — Сатору устало покрутил головой по кругу. — Да, я могу переспать со всем, что движется и не движется, потому что нравлюсь женщинам, и в юности частенько этим пользовался: чтобы просто научиться трахаться, чтобы доказать себе, какой крутой, и чтобы… эм… забыть тебя, — смущённо добавил он и придурковато улыбнулся. — Я могу, но вообще-то мне это не нужно. Самый жалкий и самый навязанный обществом способ самоутвердиться! Не находишь? — с ухмылочкой спросил он Кендис. — Я, может, и не умею по-настоящему дружить или любить, потому что зациклен на себе, но если подумать, то в моей жизни были всего один настоящий друг и всего одна большая любовь… Выходит, я — однолюб! — Звучит максимально тупо, — произнесла Кендис, сделав вид, будто его признание не убедило и не впечатлило её. — Всё, что я о тебе знаю, противоречит твоим словам. — В самом деле? Хах! Ну-ка расскажи, Конфетка, что же это ты обо мне знаешь? — То, что ты разбил мне сердце самым премерзким и сволочным образом, причём дважды. И все два раза только и стремился доказать, что тебе не нужны серьёзные отношения со скучной девочкой вроде меня, ибо слишком простенькая для поцелованного в жопу всеми богами и магическим миром Годжо Сатору. — Прежде я думал, что не создан только для серьёзных отношений, а потом оказалось, что и секс как самоцель меня не особенно впечатляет. Приятно, спору нет! Только быстро надоедает. Как и любой другой навык, интимные премудрости мне давались без труда. Скука! — Сатору в театральной манере утомлённо высунул язык. — Но я упорно доказывал себе, что мне это нужно, ведь якобы круто! А на деле только попусту тратишь драгоценное время и эмоциональный ресурс. К тому же у магов есть занятия поважнее и куда более увлекательные. — Сатору умолк и на миг сделался серьёзным. — Я понял это примерно через полгода после нашего расставания, — тихо продолжил он, — что-то разоткровенничался с самим собой. Ты тогда только замуж вышла, а я… Да не важно! Короче говоря, мне плевать на твоего мужа и на то, насколько ты «замороченная», потому что мне не интересно с тобой трахаться, мне интересно трахаться с тобой. Понимаешь? Кендис молчала. Его признание задело её, заставило взглянуть на знакомого всю жизнь человека в новом свете и под иным углом, однако дважды уязвлённая и дважды растоптанная его «большой любовью» девочка внутри неё кричала изо всех сил: «Ну и где ты раньше был со своим осознанием?! Где была твоя мудрость?! Почему великое озарение не снизошло на тебя прежде, чем ты уничтожил меня и наши отношения?! Прежде, чем я вышла замуж за нелюбимого мужчину. Вышла тебе назло! Несправедливо, нечестно! Ненавижу тебя и никогда не прощу! Хоть голову расшиби, хоть клянись в любви до гроба. Теперь ничто не имеет смысла, потому что больше я тебе не верю». — Если начистоту, ты самая не замороченная девушка из всех, кого я знал, — произнёс Сатору, немного помолчав. — Пожалуй, ты в принципе самый не замороченный человек в моей жизни, — добавил он с улыбкой. — Ты американка, и этим всё сказано. Хотя, наверное, ты и для американки слишком прямолинейная. — Я бы не назвала себя такой уж прямолинейной. Хотя для человека, родившегося и выросшего в стране, где каждую секунду нужно «читать воздух», наверное, так и есть. — Меня это душит всю жизнь. Ненавижу. — Ненавидишь японский менталитет? Вот так признание! — Не настолько категорично, — уточнил Сатору. — Но ты… — Он неосознанно прикрыл в блаженстве веки. — Ты с лёгкостью можешь сказать «нет», можешь быть и грубой, и невыносимой, можешь прокричать что-то в сердцах, без угрызений совести ставишь собственный комфорт на первое место, прямо говоришь о своих чувствах и умеешь обижаться — ты настоящая! С тобой всегда было легко, даже когда ты говорила на ломаном японском, и я не понимал трети из произнесённых тобой слов. Пускай «мы» оказались в итоге катастрофой, но те месяцы, что я прожил с тобой в Нью-Йорке — лучшее время в моей жизни. — Забавно, что ты, отрицая в себе японское, даже сейчас — ну японец японцем! Скрываешь за нескончаемым словоблудием то, о чём сказать не в силах: топчешься вокруг одной единственной мысли, ходишь кругами и никак не можешь признаться, что ты меня… Кендис замолчала. Страшно. Страшно вновь ошибиться. Страшно допустить, что Сатору в самом деле любит её и, наверное, любил всегда. «Лучше бы и впрямь не любил, а так мучается сам и меня мучает: и отпустить не может, и ответственность брать не желает». К чёрту сентиментальщину! Кендис откинула простыню, оседлала Сатору и, чуть поёрзав, обхватила руками его шею: мощная, мускулистая — Кендис и не задумывалась, как он возмужал в разлуке. — Здоровенный такой стал, — не удержавшись, произнесла она. — Ты и раньше задохликом не был, но под одеждой не особо заметно. — Нравится? — с довольной ухмылочкой спросил Сатору, смяв поглаживающими движениями кожу её бёдер. — Очень, — восхищённо прошептала она. Сатору нетерпеливо припал к её губам, коснулся языком языка Кендис и задрожал от восторга. Потянулся рукой к прикроватной тумбе, вслепую нащупал презерватив и расторопными трясущимися пальцами попытался его открыть, но тот предательски выскальзывал и никак не хотел открываться. — Да забей, я на таблетках, — заверила Кендис, усевшись на его член. — Вечно у тебя с резинками какие-то недопонимания, — хохотнув, добавила она. Кендис прогладила его по груди, спустилась к низу живота, и едва она коснулась тёплой кожи и снежных мягких волосков, как Сатору закатил глаза, издав протяжный стон. — Обожаю, как ты сходишь по этому с ума, — шепнула она ему на ухо. — Ты одна об этом знаешь, Конфетка, — ответил Сатору, потёршись щекой о её висок. — Серьёзно? Сатору кивнул, утвердительно промычав в ответ: ему было так хорошо, что сил говорить уже не осталось. Он обхватил плечи Кендис своими длиннющими руками, сжал её покрепче в объятии и участил толчки. Невозможно хорошо, невозможно приятно! Секс с Кендис, как крепкий алкоголь, с годами становился всё лучше, оставлял послевкусие. Хмель после их встреч выветривался из головы Сатору не сразу: расставаясь, Годжо по несколько дней ходил опьянённый и разморённый, прокручивал в памяти сладостные минуты и упивался ими. Пока его не отрезвляло горечью осознание: «Отныне она никогда не будет моей». Сатору любил неуловимые утренние мгновения, в которые Кендис помогала ему наматывать белую повязку, пока он разнузданно наглаживал её обнажённые живот, спину и грудь. Он наслаждался прикосновениями её пальцев к векам и скулам, млел, когда Кендис заботливо поправляла ему волосы. — Чего это ты перестал очки носить? — спросила она одним зимним утром. — С повязкой столько мороки. — Не практично в бою. А ещё из-за «шести глаз» мозг вечно перегружен, да и полное отсутствие картинки — отличная тренировка интуиции! — ответил Сатору. — К тому же очки на кожу давят, след потом остаётся. Но я знаю, как ты и их любишь, Кенди! — добавил игриво. — Когда к тебе собираюсь, то непременно надеваю очки. — Чёрная будет смотреться лучше. — Кендис отодвинула ящик прикроватной тумбы и вынула оттуда маленькую плоскую коробочку. — Вот, держи. — Сняла крышку и достала чёрную повязку из мягкой тянущейся ткани. — Это не подарок, если что. Так, просто… — Она смущённо скрестила на груди руки. — Подумала, что пригодится. — Надень ты, — с улыбкой произнёс Сатору, вытянув вперёд шею, а после звонко чмокнул Кендис в лоб. — Спасибо, Конфетка! Он вновь уходил от неё, трусливо сжимая в кармане брюк помолвочное кольцо, которое импульсивно купил ещё год назад, когда вновь ворвался в жизнь Кендис. Глупая и пустая трата денег. Впрочем, вряд ли Сатору по-настоящему знал им цену. Зато лишь он один совершенно точно знал, что готов к следующему шагу в отношениях с Кендис. «Беда в том, что больше она никогда не будет моей». Сатору убеждался в этом раз за разом, когда вместо прямого предложения жениться спрашивал у Кендис «зачем тебе этот старикан?» или «неужели ты хочешь прожить с ним до конца своих дней?». Кендис ненавидела эти вопросы и всегда отвечала одно и то же: «Я вышла за Такеши, потому что он позвал. Он надёжный и предсказуемый. Он оказался рядом, когда был нужен. И да, я останусь с ним до конца». «Я один виноват, что шестнадцатилетняя девочка из две тысячи седьмого года, грезившая о школе танцев и детях от любимого мужа, вышла замуж по расчёту, позабыв о прежних мечтах, — с болью на сердце думал Сатору, сидя в вагоне поезда и спрятав замёрзший нос в вороте куртки. — По моей вине Кенди почти не улыбается, а только раздражённо насмехается, сыплет сарказмами и постоянно сердится. Вернуться бы в то чёртово утро! — Он съехал по сидению, вытянул вперёд длинные ноги и обречённо хлопнул по лицу растопыренной пятернёй. — Вернуться бы и не говорить той позорной лжи. Обнять бы печальные плечи Кенди да сказать, как мне жаль, что наш первый раз вышел настолько отвратительным. Не через несколько лет сказать, а именно тогда, в то треклятое утро!» Сатору нащупал в кармане кольцо, просунул в него палец на одну фалангу и немного успокоился, почувствовав прохладу заветного кусочка металла. «А клёво было бы жениться по любви, — пришло ему на ум, когда после остановки поезд вновь тронулся. — Да ещё и на обычной женщине: плюнуть в рожу всем этим заскорузлым стариканам из верхушки! Ха! — Сатору широко улыбнулся своим бунтарским мыслям. — Представляю недоумение на тупых физиономиях половины клана Дзенин или семейства Камо, мол, неужели сильнейший Годжо выбрал себе какую-то дворняжку? Он что, не стал заниматься нашими гнусными селекционными экспериментами, дабы достойно продолжить свой род?! Вот идиот, по любви он, видите ли, женился! Как непрагматично! — передразнивал Сатору представителей великих кланов, трясясь от хохота. — Вот умора была бы! Нет, ну правда: будто для рождения уникальных детей так уж нужно «скрещиваться» с величайшими представителями шаманского мира». Годжо настолько погрузился в мечты о Кендис, что прошёл мимо кондитерской, в которую собирался зайти, чтобы прикупить на вечер десертов. Он на автомате открыл дверь в квартиру, на автомате разулся и снял куртку, прошёл в гостиную и рухнул на кожаный диван. Даже свет не включил. Вечерняя тьма пожирала мебель и стены, стелилась по потолку и полу, убаюкивала Сатору: «Кенди лучше всех, — думал он. — По всей Японии не сыщешь девчонку с таким же классным чувством юмора. И такую же своенравную! Разумеется, нет никого красивее Конфетки, уж это я знаю наверняка. Ведь я не просто так её выбрал: у Сатору Годжо всегда было только самое лучшее! — Сатору самодовольно ухмыльнулся, удовлетворённо запрокинул голову и игриво оттянул краешек повязки. — А как бы нам было хорошо вдвоём! Вместе не скучали бы и не мешали бы друг другу тешить амбиции — идеально. Вот только… всё это пустые грёзы. Жестоко в принципе подписать кого-то на жизнь с магом. Но куда хуже, что я разбил моей Конфетке сердце, а затем потоптался на его ошмётках».

***

2014-й год, октябрь Их общение неизбежно свелось к банковским переводам и коротким однотипным смс: «Господин Оота, перевела вам очередную часть долга. Скоро совсем расплачусь! Ещё раз благодарю». Снова на «вы». И больше не друзья. Его «невинная и распутная» Кендис проживала свои лучшие деньки в чужой стране, говорила на чужом языке и сама стала ему чужой. В самом деле, зачем ей старик, у которого в жизни уже было всё? Но призрачная Кендис всё ещё танцевала на ковре его гостиной под пластинку Милен Фармер и в его страдающем сердце. О том, что Кендис вернулась в Японию, Такеши рассказала Сэёми: — Мне очень неловко просить, но, может, проверишь, как она? Вдруг ей что-то нужно, — запинаясь, лепетала Сэёми в трубку. — Кендис со мной уже много лет почти не разговаривает, только деньги шлёт, — виновато добавила она. — Я о её возвращении-то узнала лишь от Элейн — это кузина Рика, они с Кендис в Нью-Йорке вместе жили. Какой-то парень моей девочке сердце разбил, но я толком ничего не поняла, а Элейн не уточняла… Такеши ликовал, ведь судьба подкинула ему самый благородный и ненавязчивый повод встретиться с Кендис! Уж на сей раз он её не упустит. Кендис встретила Такеши приветливо и добродушно: напоила чаем с моти из малины и похвастала тем, как легко заняла высокую должность, переведясь в токийский филиал фирмы, в которой работала в Нью-Йорке. — Здорово, что в компании тебя так ценят. Хотя чему удивляться, ты же дочь Рика Джонса, — добавил Такеши с покровительственной, ностальгической улыбкой, — а этот прохвост всегда и всем нравился! Вот и мама твоя не устояла перед этим «гайдзином»: выскочила за него замуж назло родителям, ещё и в Штаты жить улетела. — Да, папа был само очарование, — с грустью ответила Кендис, улыбнувшись в ответ. При воспоминании об отце в горле застрял комок, грудь налилась свинцом, а в носу зажгло из-за подступивших слёз: медововолосый, высокий и сероглазый, с охапкой весёлых историй на любой случай жизни. Рик улыбался забавно и нежно, никогда не лез в карман за острой шуточкой и был душой любой компании. Одной Сэёми он улыбался не так, как остальным: «Папа казался мне ангелом во плоти, кроме тех моментов, когда приносил маме на годовщину букет красных роз. Его забавная улыбка вмиг куда-то исчезала, и появлялась она… эта бесовская ухмылка. В те мгновения он переставал быть моим папой и становился мужем моей мамы. И всё из-за той ухмылки. Этой проклятой бесовской ухмылки! Которую чёртов Годжо словно подсмотрел у моего отца». Мысли о Сатору добили Кендис окончательно. Она встала из-за стола, достала из настенного шкафчика бутылку вина и, наполнив бокал, встала у окна. Такеши проводил её взглядом и молча смотрел на печальный силуэт на фоне пасмурного неба с сизыми облаками. О чём она думает? Что скрывается в глубинах её сердца? Невыносимо было видеть её такой. «Был бы я Риком, уже давно придумал бы отличную шутку или взял её за руки, обнял, прижал к груди. Уж он-то не мучился бы в сомнениях, не спрашивал себя, прилично ли это. У иностранцев с этим проще. Но ведь усадил же я её когда-то к себе на колени и предложил двусмысленную дружбу! Отчего сейчас робею как пацан?» Целый месяц Такеши застенчиво звал Кендис на «приятельские ужины» в рестораны, познакомил её с традиционным японским театром, а иногда просто вызывался проводить до дома. Кендис быстро смекнула, что Такеши ухаживает за ней совсем не как друг, но перед ним делала вид, будто не понимает его намёков. «Японцы всё равно нерешительные, — рассудила Кендис, — уверена, он целую вечность будет ухаживать за мной, но так и не осмелится на серьёзный шаг. Ну и ладно, зато будет время разобраться в себе, мне не нужны сейчас серьёзные отношения и обязательства, — убеждала она себя. — Если вообще когда-нибудь будут нужны. Сраный Годжо убил во мне всякое стремление стать с кем-то семьёй. Не хочу больше ни мужей, ни детей — ничего не хочу! Одной лучше. Сама себе хозяйка: ни слёз, ни тревог, ни эмоционального или финансового рабства». Каково было удивление Кендис, когда на Рождество Такеши внезапно явился с кольцом и попросил стать его женой: «Знаю, у меня ни единого шанса, и я не могу дать тебе ничего, кроме уверенности в завтрашнем дне и своей нелепой любви, но мне хочется на закате лет немного побыть безумцем и допустить мысль, что прекрасная девушка согласится выйти за меня замуж». Кендис была обескуражена, но ещё больше — тронута его нежными и вместе с тем пылкими словами. «Жар мальчишки и решительность зрелого мужчины», — с восторгом подумала про себя она, глядя в серьёзное лицо Такеши. И приняла его предложение. Она занялась с ним любовью в тот же вечер. Такеши оказался внимательным и умелым любовником, пусть и непривычно сдержанным. В его объятиях было уютно и безопасно. Его нерасторопные поцелуи дарили покой и погружали в топкую негу. Такеши был галантен и любезен, не требовал ответных признаний или душевных откровений. Жизнь с ним была понятной и предсказуемой: не сулящей фейерверков, но и не приносящей тревог. Почти два года Кендис убеждала себя, что Такеши именно тот мужчина, которого она давно искала. И бессовестно лгала себе, что не чувствует уныния рядом с ним: «Я же не Годжо, в конце концов! Это ему скучно в нормальных отношениях, а я не такая». Она бессовестно лгала себе, что не тоскует по Сатору. Пока на исходе две тысячи шестнадцатого года он вновь не ворвался ураганом в её жизнь. Кендис сидела в роскошном ресторане в кругу коллег мужа, на очередном скучнейшем корпоративе. Одетая в элегантное облегающее платье с вызывающим декольте, она воображала, как вешается на дорогом галстуке Такеши. «Вот переполох поднялся бы! — подумала про себя Кендис и, шкодливо усмехнувшись, осушила четвёртый бокал вина. — Все забегали бы, завизжали, как поросята, а кто-то, небось, даже грохнулся бы в обморок». Тук! Что-то стукнулось о спинку стула. Кендис обернулась и перед ней — невозможно! — оказалось лицо Сатору. Он по-ребячески отклонился на своём стуле, держась за край стола, и очутился в непозволительной близости. — Привет, Конфетка! — шепнул он. И бесовская ухмылка расчертила его широкий рот. — Пошёл к чёрту, — огрызнулась Кендис, оттолкнув спинку его стула. В низу живота пожар, в голове — бардак. И фейерверки, фейерверки, фейерверки! Сатору и Кендис едва не сломали раковину-столешницу в уборной, пока безрассудно предавались охватившему обоих желанию. Полнейшее безумие. Но до чего сладкое! Глупая, глупая Кендис! В самом деле, не глупо ли раз за разом попадать в одну и ту же ловушку? Позабыв обо всём, растворяться в синеве лживых глаз, млеть от мягкости снежных волос и неумолимо сгорать дотла в крепких объятиях. — Секс в уборной — какая мерзость, — лепетала Кендис после, неловко одёргивая подол и поправляя всклокоченные волосы. Обернулась к зеркалу и ужаснулась: помада размазалась по подбородку, тушь отпечаталась на скулах маленькими веерами. — Как дешёвая потаскуха. — Она закрыла ладонью своё отражение. — Ниже падать просто некуда… Из-под ресниц скатилась чёрная слеза, прочертила мокрую дорожку на подрагивающей щеке. Сатору бережно утёр большим пальцем слезу с лица Кендис, обхватил широкими ладонями её голову, припал к губам и нежно поцеловал. — Перестань, Конфетка. Какая же ты потаскуха? Столько лет с одним и тем же мужиком спишь! — отстранившись, ответил Сатору и сдавленно хохотнул. — Всё-то у тебя одни шуточки, — проворчала Кендис, а затем сделала глубокий вдох, чтобы успокоить растравленные нервы. — К дьяволу всё, я ещё хочу… — прошептала она, потупив взор. — Отвези меня куда-нибудь, где есть кровать, не хочу снова трахаться в толчке. — На моей кровати можно «Боинг» посадить! — заверил Сатору. — Кто бы сомневался.

***

Они виделись так часто, как только могли, и первые месяцы их встречи были целиком посвящены занятиям любовью: Кендис и Сатору алчно нагоняли упущенное в разлуке время, жадно вкушали друг друга, выпивали без остатка. Но потом всё чаще стали видеться для того, чтобы просто побыть вдвоём — не важно, за каким занятием. Порой Кендис и вовсе приходила к Сатору только за тем, чтобы свернуться клубком в его объятиях и проспать до следующего дня. А по утру она заливалась хохотом, слушая, как он поёт в душе: «Наверняка ещё и обезьянничает перед зеркалом». В один из таких дней Кендис, не удержавшись, вылезла из-под одеяла и на цыпочках заглянула в ванную комнату: Сатору приглаживал к затылку мыльные волосы, разделял их на одинаковые пряди и вытягивал в ладонях сплющенными пластинами. — И чем это ты тут занимаешься? — звонко прыснув, поинтересовалась Кендис. — Я индеец-чероки, — заявил Сатору, обернувшись к ней и дурашливо помотав головой из стороны в сторону. — Ты не индеец, ты имбецил, — ответила Кендис, продолжая посмеиваться. — Хотя… — Она шагнула к нему под воду и с серьёзным выражением на лице вытянула его волосы в высокий конус. — Ну вот, теперь ты герой «Властелина колец». — Вряд ли я похож на хоббита. — Правильно, любимый, не похож, — сохраняя непрошибаемую мину, согласилась Кендис. — Ты Гэндальф. Гэндальф Белый! — добавила она с комичным пафосом. Сатору сложился от смеха пополам. — Ты чего это, за «посох» решил подержаться? — не унималась Кендис, нагнувшись за ним следом. — В нём ещё недостаточно магии, чтобы стать твёрдым, так что оставь эту затею. Сатору выпрямился и мазнул пеной по подбородку Кендис. — А ты тогда гномиха. — Не знала, что ты любишь бородатых женщин. — Настоящий ценитель! — Сатору театрально поднял вверх указательный палец и задрал голову. — Вылезай уже, ценитель! — Кендис направила ему в лицо душевую лейку. — У тебя телефон от сообщений директора Яги разрывается. — Бла! — Сатору сгорбился, высунув язык и изобразив усталость. Кендис наскоро смыла шампунь с его волос, а затем закрутила кран и сняла с крючка полотенце. — Хорош уже воду попусту тратить, — приговаривала она, просушивая волосы Сатору. — Пошли скорее завтракать, иначе я на «летучку» опоздаю, а мой начальник терпеть не может опозданий. — А ты приготовишь свои фирменные шоколадные панкейки? — капризно выкатив вперёд нижнюю губу, протянул Сатору. — Ну те, что в Нью-Йорке по утрам делала. — Да. — Кендис причмокнула кончик его длинного вздёрнутого носа. — Только вылезай. «У нас всё так хорошо, — думал про себя Сатору, сидя с ногами на стуле и наблюдая за Кендис, украшавшей столбики панкейков взбитыми сливками и ягодами, — почему она не бросит своего скучного старикашку? Она же ни капельки его не любит. А я устал делить её с ним. В пепел бы сжёг её дурацкого муженька! Мне всегда всё доставалось по щелчку пальцев. Всё, кроме Кендис. Как же бесит! И ведь никакая магия не поможет мне исправить прошлое, не убедит мою Кенди, что на сей раз всё будет иначе. Кенди, ну посмотри на меня! Я теперь другой и давно повзрослел, пускай и дурачусь часами в душе. Ну как ты не понимаешь, Кенди?!»

***

2018-й год, 31-е октября, 18:20 (незадолго до начала инцидента в Сибуе) — Значит, никогда не простишь? — спрашивал Сатору, сидя на диване в апартаментах Кендис и держа её на коленях. — Никогда. — Даже если умру? — Умрёшь? Ты? Не смеши. — А если в теории? — Даже тогда не прощу… Без шансов, без единой надежды. Два года они топтались на месте, перебиваясь встречами втихаря и боясь быть застуканными Такеши. Порой Сатору казалось, что он смирился с тем, что их отношения навсегда останутся такими: застынут в состоянии неопределённости и абсурда. Но лишь до тех пор, пока буйное воображение вновь не подкидывало ему картинки возможного счастливого будущего, в котором Кендис уже по-настоящему стала бы «миссис Годжо». «И совсем не страшно звучит. Даже напротив», — думал Сатору, сосредоточившись на ощущении тепла, исходящего от тела Кендис. — Можешь сделать кое-что для меня? — спросил он без ужимок и шутовства. — То есть, для себя. — Что? — Покинь ненадолго Токио. Поезжай куда угодно: хоть на Мальдивы, хоть в Нью-Йорк к своей шизанутой двоюродной тётке — всё равно. Только подальше отсюда. Кое-что надвигается, не хочу, чтобы ты пострадала. — Мне не нужна твоя забота. — Кенди… — Если появится что-то опасное, я увижу, сам знаешь. — Но противостоять не сможешь. — Ладно. Сгущать краски — не в твоём духе. Видимо, и впрямь что-то серьёзное. «Неужели мы так и останемся друг для друга никем? Просто любовниками. Я даже позаботиться о ней порядочно не могу! Уехать на время и то нужно уговаривать. Были бы вместе, не пришлось бы сражаться каждую минуту». — Теперь долго не увидимся, — проговорил Сатору, прервав терзающую тишину. — Как будто впервые. — Давай ещё разок? — Уголок его широкого рта озорно вздёрнулся. — Ну, на прощание… — Было уже на прощание! — оборвала его Кендис, небрежно откинув со лба шаловливые белые пряди. — Обойдёшься. Такеши вернётся через пару часов, а мне ещё следы преступления заметать… Кендис изо всех сил старалась выглядеть гордой и непоколебимой, но куда там! Она была бессильна, когда Сатору упрашивал её столь нежно, а потому забыла обо всём на свете: и про гордость, и про ненависть. И даже про таблетку противозачаточного, которую нужно было принять по расписанию. Мысли о ней напрочь выветрились из памяти Кендис за два дня безудержных утех, в которые они с Годжо пустились сразу, как Такеши улетел по делам за границу. Кендис не вспомнила о таблетке и после возвращения мужа, направив все силы на то, чтобы уговорить Такеши немедленно отправиться в незапланированный отпуск на Багамы. И едва ли мысли о контрацепции могли втиснуться между тревожными новостями, что одна за другой приходили из наводнённого проклятиями Токио, над которым нависла угроза уничтожения. Кендис не спала ночами, отправляя Сатору бесчисленное число сообщений: «Где ты? Что с тобой? Умоляю, ответь!» — нервно настукивала она по дисплею, спрятавшись от Такеши на балконе гостиничного номера. Но ответа не было. Не было ответа и от Сёко, которой Кендис решилась написать в порыве отчаяния: «Может, проблемы со связью? Вполне возможно: в городе такой ад творится». Сатору ответил ей лишь девятнадцатого ноября: «Я в порядке, Конфетка! Извини, что не отвечал, был немного занят. Ты в безопасности?» Перед смертью он списался с Кендис ещё пару раз: получил от неё трогательное поздравление с днём рождения, а сам, отправляясь на бой с Сукуной, поздравил свою Конфетку с наступающим Рождеством. «Не грусти, Кенди-Кенди! Даю слово, скоро всё закончится. Я страшно соскучился», — написал он ей постскриптум. Сообщение, что пришло с номера Сатору после, было уже не от него, а от Сёко: «Кендис, это Иейри. Сатору погиб. Прости, что приходится сообщать вот так». Погиб. Шутка какая-то? Было бы в духе её дурачелы. Кендис ждала, когда следом придёт пулемётная очередь из смеющихся смайликов, но так и не дождалась. Погиб? Кендис нажала на значок контакта и судорожными руками приложила телефон к уху, но звонок остался без ответа. Погиб! «Всё будет хорошо, детка. Клянусь», — всплыли в воспоминаниях прощальные слова отца, отправлявшегося в своё последнее сражение с проклятым духом. Слова, что были такой же ложью, как и прощальное обещание Сатору. Жестокое дежавю. «Лгун! Лгун! Ты же дал слово! — безмолвно кричала Кендис в ночную тишину, зажимая ладонью рот, чтобы не разбудить рыданиями мужа. — Ты дал слово…» Январь прошёл, словно в аду. Мир менялся на глазах: стремительно падала японская йена, крупные компании, что успели спасти активы и сотрудников, обустраивались в других странах; в новостях говорили о тысячах беженцев из Японии, о разрушающейся экономике и возможном военном вмешательстве иностранных государств; но, разумеется, главной новостью стало объявление японского правительства о существовании проклятий. Для Кендис мир рухнул. Однако вокруг неё мало что поменялось: корпорация, в которой она работала, имела не один десяток филиалов в разных странах, а потому уже спустя неделю после перелёта на Багамы пришлось вернуться к работе. Бизнес Такеши пострадал сильнее, но и он быстро справился с «шоком» первых дней после инцидента в Сибуе: нашлись новые инвесторы и возможные будущие партнёры, и господин Оота с головой ушёл в работу, а с женой так и вовсе вёл себя так, словно ничего не случилось. «Мы ни разу не поговорили о том, что произошло в Токио. Он, как и прежде, обсуждает новые контракты и прибыль, ходит на встречи с партнёрами и заваливает вопросами о моей работе. Как будто всё по-прежнему! — Кендис издала истеричную усмешку, глядя на Такеши, сосредоточенно уставившегося в ноутбук. — Такое чувство, что я живу в сюрреализме, а кругом — абсурд. Он зовёт меня с собой на деловые ужины, а я не хочу с ним никуда идти. И его не хочу. Не хочу ничего! Только умереть». Она не спала ночами, и снотворное не помогало. На счастье Кендис, в гостинице на одном этаже с ней и Такеши поселился менеджер полулегальной фарм-компании, с которым она поделилась во время пустого трёпа у бассейна жалобой на бессонницу, и тот продал ей без рецепта несколько упаковок антидепрессантов. «Ну, хотя бы сон нормализовался», — успокаивала себя Кендис, не заметив, как начала спать по пятнадцать часов в сутки. Вот только причиной были вовсе не антидепрессанты. Правда, Кендис не подозревала, что дело в беременности, списав задержку и сонливость на стресс с акклиматизацией. К началу февраля мир с облегчением выдохнул, когда по новостям, обходя подробности и детали, передали, что правительству Японии удалось вернуть контроль над Токио и всей страной, а полчища проклятий были уничтожены. Тогда-то Иейри Сёко и позвонила Кендис, попросив о встрече. Такеши отговаривал Кендис от поездки, называл её безрассудной и легкомысленной: — Не понимаю, что ты там, чёрт возьми, забыла? — скрывая раздражение, спрашивал он жену, когда та в спешке собирала чемодан. — Лучше бы уж тогда к матери в Штаты слетала. Ещё неизвестно, так ли безопасно в Токио, как утверждают. — Аэропорт открыли, рейсы восстановлены — значит, безопасно, — не поднимая на мужа глаз, отвечала Кендис. — К матери не поеду, — сухо добавила она. — Сам знаешь почему. Главное, что она жива и здорова, а об остальном Элейн позаботится. — Она подошла к Такеши и безразлично чмокнула его в щёку. — Не волнуйся, я вернусь через неделю. Кендис была тронута до слёз, когда в аэропорту её встретила Аямэ — пожилая домработница, которая проработала на них с Такеши почти два года и добросовестно поддерживала чистоту и уют в апартаментах. Оказалось, господин Оота попросил её встретить Кендис, и Аямэ любезно согласилась. Квартира предстала жалким зрелищем: половина комнат была разрушена, сохранились лишь ванная да спальня Кендис. «Что ж, этого вполне хватит», — решила Кендис, убедившись, что несущие конструкции не пострадали. — Может, всё-таки переночуете у меня, госпожа Джонс? — сердобольно поинтересовалась Аямэ, наблюдая за Кендис, перебиравшей в шкафу платья. — Мои домашние уехали в Германию, а я решила остаться, чтобы присмотреть за домом. Они меня, конечно, отговаривали, но я им сразу сказала, что я родилась в Токио и в Токио умру! — Отчаянная вы, госпожа Аямэ, — грустно приулыбнувшись, отозвалась Кендис. — Благодарю, но не стоит. Лучше закажите машину, мне нужно кое-куда съездить. — Водитель господина Оота тоже не уезжал, могу позвонить ему. Уверена, он обрадуется, что снова есть работа! — улыбнувшись в ответ, сказала домработница. — Спасибо, Аямэ, — с теплотой ответила Кендис, достав из шкафа маленькое чёрное платье.

***

Кендис потребовались сутки, чтобы прийти в себя. Наконец-то оставшись наедине с собой, без мужа и лишних свидетелей, она впервые смогла целиком отдаться горю и оплакать Сатору. Вернувшись с кладбища, Кендис прорыдала на скамейке в полуразрушенном парке до глубокой ночи, прокручивая в воспоминаниях все двенадцать лет, что знала Годжо: «Двенадцать лет! И что мне осталось после них? Не проходящая душевная боль и его дурацкие очки, через которые всё равно ни черта не видно. Как нелепо всё-таки». Кендис поднялась в апартаменты, упала на кровать и забылась сном до полудня следующего дня. Вставать не хотелось да и сил на это не было никаких, но она уже договорилась с Сёко, что приедет к Магическому колледжу к двум часам — нехорошо было подводить старую знакомую. — И давно тебя тошнит? — спросила Иейри, стоя на заднем дворе здания морга с Кендис и глядя на её бледное лицо и трясущиеся руки. Всё ведь было слишком очевидно! И как за три месяца Кендис не догадалась? Похоже на глупую шутку. Последнюю шутку вечно дурачившегося Годжо. — С тех пор, как мы с Сатору последний раз были вместе, — потупив взор, отозвалась Кендис. — Понятно, — протянула Иейри, упустив отвалившийся с кончика сигареты кусочек пепла, который прожёг любимые брюки. — Сёко… — Кендис посмотрела на знакомую растерянно и робко. — Умоляю, не говори никому! Я пока ни в чём не уверена, а если об этом кто-нибудь узнает… Это ведь его ребёнок — сама понимаешь. Если решу оставить, то буду всеми силами оберегать от шаманского мира и участи, которую он сулит. — Как скажешь, — тихо ответила Сёко. — Я всё понимаю. Но… — Она проглотила застрявший в горле комок и с мольбой уставилась на Кендис. — Если оставишь… позволишь хоть раз на него посмотреть? Кендис вдруг улыбнулась — чуть заметно, превозмогая страшную душевную боль — и сжала в ладонях кисть Сёко. — Конечно, Иейри. «Если решу оставить… Так сказала, будто у меня теперь есть выбор! — рассуждала Кендис сама с собой, бредя в вечерних сумерках до своего дома. — Как же не вовремя. Я больше не наивная шестнадцатилетняя девочка, мечтавшая о муже и детях, вся моя жизнь — это карьера. По крайней мере, раньше всё крутилось вокруг неё. Сейчас уже и не знаю. Сатору умер, и всё остальное будто утратило смысл, лишилось вкуса и цвета. Нелепо! Нелепо, что я, отрицая свою любовь к нему, зациклила на мести ему всю свою жизнь. Скучная работа, нелюбимый муж — и всё это исключительно ради того, чтобы доказать другому человеку, что смогу без него жить. А жила ли я всё это время? — Кендис остановилась у витрины магазина и взглянула на своё отражение. — Кто я? Что в своей жизни я по-настоящему делала для себя? Из настоящего в ней были лишь мои любовь и ненависть к Сатору. Больше ничего». Кендис вернулась домой и, к своему удивлению, застала в квартире Такеши. — Не звонишь, сообщения игнорируешь. Я уж решил, что с тобой случилась неладное, — обняв жену, сказал он. — Такеши, нам надо расстаться, — высвободившись из нежеланных объятий, решительно произнесла Кендис. — Прости. Но я больше так не могу. — Расстаться? В смысле, немного пожить раздельно? — Нет, я хочу развестись. — Развестись, значит… — Такеши выпрямился, расправил плечи и задумчиво уставился на разрушенную стену гостиной. — К своему беловолосому сосунку побежишь? — Что? — Кендис округлила глаза и в изумлении открыла рот. — Я знаю, что ты изменяешь мне с этим пустоголовым клоуном. — Такеши снова посмотрел на Кендис, и его стеклянные, ничего не выражающие глаза испугали её. — Видел ваши задорные подёргивания на видеозаписи со скрытой камеры. — Скрытой камеры? — Кендис не могла поверить своим ушам. — Записал одно из ваших свиданий, когда заподозрил тебя в неверности. — Выдержав паузу, Такеши продолжил снисходительным тоном: — Мне уже за пятьдесят, а тебе нет тридцати, и ты вышла за меня без любви — у меня не было детских иллюзий насчёт нашего брака, я давно смирился, что он не будет идеальным. Да и какой брак идеален? Ты молода, у тебя есть потребности, которые я просто физически удовлетворить не способен. Но на той записи ты убеждала этого молокососа, что никогда не бросишь меня, и я был спокоен. Поверил тебе, как наивный школьник. Поверил, что твоя интрижка не угрожает нам. — Прости, Такеши. — Кендис стыдливо прикрыла ладонью рот. — Прости, что причинила тебе… — Если решишь уйти, я это так не оставлю, — перебил её он. — В суде стрясу с тебя за измену всё до последней йены! Будешь мне моральную компенсацию до гроба платить, уж это я тебе обеспечу. Такеши схватил с покрытого пылью кофейного столика очки Сатору, с которыми Кендис просидела всю прошедшую ночь, пока горевала. Брезгливо покрутил их в руках за дужку и с отвращением фыркнул. — От него, наверное, осталась безделушка, да? — Положи, пожалуйста, — как можно спокойнее произнесла Кендис. — Давай всё обсудим, хорошо? — Что тут обсуждать? Ты же не останешься со мной, верно? — Я не могу, — сорвавшимся голосом ответила Кендис, с трудом сдерживая слёзы. — Прости меня. Такеши разломал очки пополам и с размаха вышвырнул в разбитое окно. — Мои адвокаты свяжутся с тобой, — холодно отчеканил он. Взял с пола дорожную сумку и, хлопнув дверью, покинул апартаменты. Убедившись, что такси Такеши уехало, Кендис спустилась на улицу. Было темно, и она искала очки Сатору, подсвечивая асфальт фонариком на телефоне. В груде оконных осколков, мусора и отколовшихся кусков бетона было не видно заветной круглой оправы: больше часа Кендис сгорбившись бродила под окнами, но всё было тщетно. Отчаяние прокралось в душу, скрутило желудок тугим узлом. Всхлипнув, Кендис упала коленями в осколки и безутешно разрыдалась во весь голос. Что-то больно впилось в ногу. Кендис сменила положение и увидела, что сидела на кусочке оправы с разбитой линзой. Рыдание накрыли с новой силой, и Кендис, причитая, принялась трепетно целовать грязную покорёженную дужку, прижимать её к щекам. Ей было плевать на угрозы мужа. Плевать на свой развалившийся брак. Кендис хотелось сломать свою прежнюю жизнь и выкинуть в окно так же, как Такеши сломал и выбросил одну из последних частичек памяти, что осталась после смерти её любимого человека. В квартиру она вернулась лишь с рассветом. Сняла ботинки, прошла в спальню, легла на кровать и под шум дождя сидела в телефоне Сатору, который днём получила от Сёко: листала альбом с фотографиями, перебирала ворох смешных картинок в папке «для Конфетки», которые Годжо так и не успел ей отправить. Кендис надеялась найти какое-нибудь послание, ведь не мог он оставить ей телефон просто так! Ничего. Пусто. Обречённо вздохнув, Кендис надела наушники и, засыпая, слушала сохранённые в памяти телефона немногочисленные плейлисты. Она почти погрузилась в сон, когда услышала звонкое и дорогое сердцу: «Привет, Конфетка!» Кендис вздрогнула и отняла голову от подушки, в испуге поставив аудиозапись на паузу. Прикрыв веки, она сделала глубокий вдох, чтобы успокоить нервы, а затем снова нажала на плей: «Надеюсь, не очень далеко запрятал эту запись. Что-о-о ж, если ты это слушаешь, значит, я умер! Хах! Даже звучит странно… Ну да ладно. Вряд ли ты в самом деле когда-нибудь это услышишь, потому у меня развязаны руки. Эм… Вот дела: столько всего в голове, а включил запись, и не знаю, что сказать. Ладно, постараюсь быть серьёзным. Тебе там, небось, уже смешно, да? Серьёзный Годжо Сатору! Ха-ха! Ну вот, не получилось быть серьёзным. Наверное, сперва нужно сказать какую-нибудь очевиднейшую и самую слащавую на свете вещь, да, Конфетка? Пусть это будет «я люблю тебя». Люблю тебя, Кенди-Кенди! Знаешь, я часто говорю себе это перед сном, когда тебя нет рядом. Раньше это казалось так сложно, а теперь стало почти ритуалом. Как зубы почистить. Не то чтобы это были равноценные вещи… Вот блин, вышло совсем не романтично! Но я честно пытался. Надеюсь, сделаешь мне скидку на придурковатость, лады? Что ещё? Пожалуй, ничего важнее и дороже этого у меня и нет. Разве что чистосердечное признание: твоя мечта юности теперь стала моей мечтой. Ты ещё помнишь, о чём мечтала в шестнадцать, а, Кенди? Уверен, что помнишь. И прости за всю боль, что причинил тебе. Если б умел манипулировать временем, то непременно исправил бы всю ту херню, что натворил, но в моём арсенале есть только бесполезная «бесконечность»! Хах… Может, я потому бесконечно приношу тебе одни лишь страдания? Надеюсь, ты не будешь по мне сильно убиваться. И наконец освободишься от прошлого. Хочу, чтобы ты знала, Кенди: ты никогда не была скучной. Каждая секунда рядом с тобой была лучшим временем в моей жизни. Кенди… ну как же всё-таки сладко звучит! Люблю твоё имя, Кенди. И тебя люблю».

***

Февраль прошёл для Кендис как в тумане: судебные тяжбы с Такеши и резко усилившиеся токсикозы выбили из-под ног остатки почвы. Она согласилась со всеми условиями, что выдвинули адвокаты бывшего мужа — только бы поскорее избавиться от ярма прошлого. Сумма моральной компенсации оказалась внушительной, и Кендис пришлось опустошить под ноль все накопленные сбережения. Правда, дни потекли столь стремительно, что она не успела расстроиться или пожалеть о своём разорении. На горизонте маячило новое будущее — её собственное будущее — и всё прочее перестало иметь значение. Кендис оформила декретный отпуск, но твёрдо решила, что по его окончании не вернётся на работу, оставив в своём распоряжении лишь небольшой пакет акций компании: «Ребёнку на будущее, — деловито рассудила она, выслав на почту начальнику подписанные документы. — Пускай он или она и вырастет без отца, но уж точно ни в чём не будет нуждаться». В марте, на пятом месяце беременности, Кендис переехала в пригород Большого Токио — в префектуру Сайтама, поселившись в небольшом городе Тити́бу. Поля и горы, безлюдные улицы, частные дома и спальные районы с малоэтажными домами — воплощённое пристанище спокойствия. «Сатору, небось, от души рассмеялся бы, — думала про себя Кендис, давая указания грузчикам, заносившим мебель в её новый дом. — Скучная девочка теперь будет жить в самой скучной префектуре страны!» На новом месте было нелегко обживаться: всё новое и вокруг ни одного знакомого лица. И если поначалу Кендис была даже рада остаться наедине с собой, то по прошествии месяца от одиночества хотелось лезть на стену. Беременность тоже не была сказкой: тошнота отступила, но на смену ей пришло изменившееся тело, из-за которого болела спина и отекали ноги. «Я, как маленький заводик по переработке отходов, хочется только есть, спать и в туалет. А последние месяцы ещё и на лето придутся… То ещё веселье будет лежать тюленем на диване, умирая от жары и духоты. Отвратительно! И откуда берутся люди, романтизирующие беременность?» Роды были тяжёлыми и долгими: Кендис едва не потеряла сына. Больше двух месяцев пришлось провести в клинике под присмотром врачей, чтобы полностью восстановиться самой и убедиться, что ребёнку ничего не угрожает. От послеродовой депрессии спасли лишь сеансы с психотерапевтом, рекомендованные лечащим врачом. Но вернувшись домой и оставшись с ребёнком один на один, Кендис едва не впала в отчаяние: малыш плохо ел, мало спал и постоянно плакал. «Я этого не вынесу! Я так устала! Мама! Мама!» — кричала про себя Кендис, давясь слезами и баюкая малыша Кейтаро, безутешно кричавшего на протяжении восьми часов. Она схватила телефон и дрожащими пальцами отыскала контакт Сэёми. — Мама! — прокричала она в трубку. — Мамочка, я больше не могу! — Детка, что случилось?! — в испуге спросила Сэёми, приложив ладонь к груди. — Кендис дорогая, что такое? — Он всё время кричит, он не ест, — захлёбываясь слезами, выла Кендис, — он меня с ума сведёт! Я хочу, чтобы он помолчал хоть несколько минут! Боже, за что мне это, мама? Я одна! Я совсем одна, мама! Сэёми отпросилась с работы, спешно собралась и через три часа приехала к дочери. Кендис с порога бросилась матери на шею, громко плача и приговаривая: «Мамочка, прости!.. Побудь со мной, мама!..» Сэёми крепко обняла дочь и утешающе погладила по взмокшей спине. — Показывай маленького крикуна, — вмиг взяв себя в руки, сказала она. Кендис не могла взять в толк, что за магия такая, но стоило матери совсем немного покачать малыша и побаюкать, как он успокоился. — Запеленала туго, — заметила Сэёми, меняя малышу пелёнки, — и держишь немного неправильно. — Неправильно? Мне вроде показывали в роддоме… — Надо вот так, — нежно приговаривала Сэёми, взяв внука на руки и повернувшись к дочери. — Ещё и кондиционер на всю шпарит, сделай-ка потеплее, детка. С появлением в доме Сэёми к Кендис стало понемногу возвращаться душевное равновесие. Наконец-то можно было спокойно позавтракать, сходить в душ, поспать и даже выбраться в одиночестве на получасовую вечернюю прогулку. Наконец-то можно было насладиться материнством. Кендис не чувствовала себя в полной мере матерью ни во время беременности, ни в первые месяцы после родов. Осознание себя мамой пришло к ней внезапно, погожим зимним деньком, когда она неспешно катила перед собой коляску, наслаждаясь тёплым сухим ветром и алым предзакатным солнцем. Кендис вдруг остановилась, взяла на руки расшалившегося Кейтаро, дрыгающего маленькими ручками, и крепко прижала к груди: «Ты такой славный! Такой любимый! И у тебя его голубые глаза…»

***

2027-й год, июнь «Похоже, быть грозе», — кутаясь в шерстяной свитер, заключила Кендис, когда вновь раздался гром. Сверкало и гремело до самого вечера, а сад залило так, что игрушечный кораблик Кейтаро переплыл с одной клумбы на другую. «Ну вот, придётся занятие по румбе отменять», — с досадой подумала Кендис, бросив короткий взгляд в окно. Когда сыну исполнилось три года, она наконец воплотила давнюю мечту — открыла в городе собственный класс бальных и спортивных танцев. Вначале не задалось: учеников было мало, за аренду приходилось платить из собственного кармана и работать в убыток. Но упорный труд и тёплое отношение к ученикам в какой-то момент породили «сарафанное радио», благодаря которому танцевальный класс Кендис быстро оброс местной славой. Оставив на плите вариться спаржу, Кендис пошла в коридор за телефоном, чтобы написать ученикам в общий чат об отмене занятия. По лестнице ей наперерез вылетел Кейтаро: шустро обулся, схватил зонт и кинулся к выходу. — Ты куда? — строго спросила Кендис. — На улице потоп. — Мы с ребятами забились в приставку поиграть, — ответил Кейтаро, а затем деловито добавил: — Уроки я уже сделал. Можно пойти? — Сложил руки в замочек и состроил жалобную мину. — Пожалуйста-пожалуйста, мам! — Обратно домой как, на лодке поплывёшь? — Пожа-а-а-алуйста! — не унимался её голубоглазый угрюмый ангел. Как тут откажешь? — Ну хорошо, — сдалась Кендис, шумно выдохнув. — Обувь только смени, в кедах не пущу. Кейтаро, радостно припрыгнув, бросился переобуваться. В дверь раздался стук, и Кендис, обступив сына, пошла открывать. Снаружи в коридор просочился густой влажный жар, дохну́л в лицо сладковатым цветочным ароматом. Кендис застыла на пороге и выронила из рук телефон. По голове словно ударило обухом. Не пошевелиться, не заговорить. Немыслимо. Невозможно. По пепельно-белой макушке стекали крупные дождевые капли, струились по лбу и затекали под тёмно-синие линзы очков в круглой оправе. Будто во сне. В несбыточной грёзе. Широкий рот растянулся в пленительной бесовской ухмылке и ласково произнёс щемящее сердце: «Привет, Конфетка!»