Душное Рождество

Bang&Jung&Yoo&Moon -- Christmas With You

***

Душно. Душно в аэропорту. Душно в самолёте. Душно на улице. Душно в такси. Грёбаная склизкая холодная декабрьская неделя перед Сочельником. Прогноз погоды в Нью-Йорке светится отрицательными пятёрками и девятками, а Сынмину так душно, словно он прилетел в сезон пекла в Каир. Его полёт на почти двухнедельные выходные к другу детства не заладился с самого начала, когда не получилось взять прямой билет, и из самых нормальных был только с пересадкой в ебучем Мадриде, после которого Сынмину и стало душно. Душно от толкучки, от смены часовых поясов, от смешения запахов, от непонятных указателей, от громких голосов, говорящих на иностранном для него языке. До кучи в самолёте он срётся с пассажиром, который занял его багажную полку своей дорожной сумкой и ни в какую не собирался её освобождать. Вопрос приходится решить с помощью стюарда, который пихает аккуратный чемоданчик Сынмина чуть ли не в хвост самолёта. Сынмин сидит, весь полёт дырявя взглядом чужой затылок, маячащий на пару кресел впереди, чтобы хоть как-то восстановить справедливость в этом мире. Из самолёта он выходит чуть ли не последним в надежде, что сейчас наконец выйдет на улицу и глотнет свежего воздуха, остудится, придёт в себя. Ведь, хэй, это Нью-Йорк. Можно ли представить место лучше для проведения новогоднего отпуска? Как только Сынмин выходит и делает вдох, то понимает, что лучше дома нет места для празднования Рождества. Тяжёлый загазованный воздух искрится неприятным морозом, оседает неприятной пылью в лёгких. Он собирает все силы, чтобы подавить возникшее желание развернуться, взять билет и улететь домой. Останавливают его две вещи: возможная пересадка в ебучем Мадриде (или городе похуже) и то, что Феликс расстроится. Феликса расстраивать не хочется, как и не хочется лишать себя возможности увидеть собственными глазами Дайкер Хайтс, побывать на ярмарке в Юнион-сквере, послушать рождественские пения в Вашингтон-сквере и совершить рейд по всем значимым ёлкам города. Да, Сынмин подготовился. В его чемодане лежит блокнот с набросанным — и одобренным Феликсом! — списком мест, которые хочется посетить. Таксист попадается довольно приятный, но это не отменяет того, что в его машине тоже душно: пахнет дурманящими восточными ароматами, обогреватель работает на полную мощность, а висящие на зеркале заднего вида чётки своим раскачиванием практически гипнотизируют. Сынмина никогда не укачивало в транспорте, но сейчас он явственно ощущает бурление желчи в пустом желудке и давление на виски. Возможно, дело ещё и в том, что в Сеуле сейчас третий час ночи, тогда как в Нью-Йорке скоро обед. Последний раз Сынмин виделся с Феликсом — прямо вживую, а не по видеосвязи — лет пять назад, в аэропорту, когда тот улетал со своим парнем в Нью-Йорк. С тех пор Сынмин сменил уже три работы, купил себе квартиру, завёл двух псов, которые остались на передержке у Хёнджина, и успел сильно соскучиться по лучшему другу и их счастливому беззаботному прошлому. Именно поэтому он с таким воодушевлением принял предложение Феликса прилететь к ним в новогодний отпуск. — Хочешь, давай к нам? Мы с Чанбином выбьем выходные, чтобы показать тебе город. Я соскучился, будто тыщу лет тебя не видел. Вид грустной моськи Феликса стоял перед глазами Сынмина ещё неделю, пока он ломался, не решаясь принять предложение. Когда он уже почти согласился, оказалось, что к Чанбину в это же время прилетит друг, и Сынмин не захотел им мешать. — С ума сошёл? — возмущался Феликс, яростно потряхивая щёткой для чистки банок. — Это ведь его друг, а не мой. Они упрутся по своим делам, а я тут буду прозябать один в этом большом шикарном доме, который мы совсем недавно украсили гирляндами, поставили фигурки оленей у входа и сделали светящуюся дорожку. Сынмин позволил себе повестись на эту неприкрытую манипуляцию и пошёл брать билеты. Те самые, с пересадкой в ебучем Мадриде. Феликс весь исписался вопросами, как скоро Сынмин появится на пороге его дома. Сынмин привычно их игнорирует, потому что есть дела поинтереснее. Из окна такси он, затаив дыхание (ещё и потому, что пахло всё же отвратно), наблюдает за городским пейзажем: красивыми яркими витринами, огромными рекламными табло, высокими многоэтажками, сменяющимися невысокими неуклюжими домиками, огромным количеством гирлянд и световых декораций. Буквально каждый кирпичик, каждый столб и дом в этом городе кричат, что наступает волшебная пора. Когда заканчиваются многоэтажки и начинается район частной застройки, Сынмин чувствует, что они где-то близко. «Где-то близко» — это ещё двадцать минут пути. Зато когда подъезжают, он сразу узнаёт и оленей, и светящуюся дорожку, и гирлянду дождиком. Да, Феликс закидал его фотографиями, чтобы Сынмин точно не передумал приезжать. Около дома стоит ещё одна машина такси, поэтому Сынмина высаживают чуть подальше. Он не успевает из салона выйти, как на него сверху прыгает Феликс, визжа непривычно высоким голосом. Взрослый человек, руководитель отдела, имеющий в подчинении двадцать человек, а повадки пятнадцатилетнего. Впрочем, Сынмин даже этому рад, потому как боялся, что пять лет — приличный срок, за который человек может кардинально измениться. Ну, что-то в Феликсе действительно изменилось — он стал ощутимо тяжелее. Но голос, живые глаза, широкая улыбка и вертлявая непосредственность остались при нём. Забрав свой аккуратный чемоданчик, Сынмин, которого берут под руку, топает в сторону дома, взглядом выхватывая стоящую у второй машины такси крупную фигуру Чанбина. — Здорово, что вы в одно время приехали. Как раз мясо будет горячее и не надо будет подогревать, — довольно басит Феликс. — Его, если что, Чан зовут. Он старше тебя, но можешь общаться неформально, он не зацикленный на этом. Рядом с Чанбином материализуется новая фигура, захлопывающая багажник. Сынмин немеет, рассматривая — рослый, широкоплечий, в тёплой куртке, которая делает его шире, со знакомым темным затылком, который он ещё в самолете изучил досконально, пока прожигал в нём дыру. — Фак, — вырывается на английском у застывшего посреди дорожки Сынмина. Чувство облегчения, которое он испытал перед тем, как вылезти из душного салона автомобиля — ура, закончилась эта ароматическая пытка, — успешно проебано лишь одним взглядом на человека рядом с Чанбином. — О, подтянул ругательства? — сияет Феликс. — Или ты чего вдруг? — Феликс, только не говори, что мудак, стоящий рядом с Чанбином, и есть ваш Чан, — цедит Сынмин сквозь зубы, крепко сжимая ручку чемодана. В груди что-то тоскливо ноет. Нет, стоило всё же взять билет и улететь обратно. Да, потом Феликс бы и через экран телефона его достал и задушил, но хотя бы Сынмину не предстояло провести почти две недели рядом с человеком, из-за которого его чемодан оказался в хвосте самолёта. А может, всё-таки это не друг Чанбина, а какой-нибудь сосед? — Это и есть Чан, — настороженно подтверждает Феликс, хмурясь. — Почему он мудак? Мученический стон давится, потому что на них смотрят, и Сынмину совершенно не нравится пакостливая улыбочка, расплывшаяся на губах Чана, узнавшего его то ли по лицу, то ли по синему чемодану — а может, по всему сразу. Второе такси тихо отъезжает с дорожки, забирая с собой надежду на побег. — Сынмин, привет! — весело кричит Чанбин, подваливая к ним, чтобы крепко обнять. Вот чего не отнять у этой парочки, так крепких объятий, после которых нужно ещё дыхание восстановить суметь. — Блин, как ты вовремя! — подмигивает и оборачивается, чтобы подозвать и так идущего к ним парня. — Хэй, познакомьтесь. Это Чан — мой друг. А это Сынмин — лучший друг Ликси. Почему? Зачем? Где Сынмин согрешил? — Приятно познакомиться, — насмешливо произносит Чан, протягивая руку. Сынмин пялится на неё, недовольно поджав губы и борясь с раздирающим внутри желанием плюнуть в открытую ладонь. Хватка Феликса на предплечье усиливается. Да, он за пять лет не потерял бдительность и до сих пор прекрасно понимает, когда с Сынмином что-то происходит. — Очень, — сухо цедит Сынмин, сжимая ручку чемодана до побеления костяшек. — Что, настолько обиделся, что даже руки мне не пожмёшь? — наклонив голову набок, спрашивает Чан, поиграв пальцами протянутой ладони. Стоящий рядом Чанбин вдруг хмурится и переводит вопросительный взгляд на Феликса. — С удовольствием пожал бы тебе горло, — ядовито отвечает Сынмин. Тогда, в самолёте, он был в шаге от того, чтобы это сделать. У Чана ещё и взгляд был такой насмешливый, смотрящий снизу вверх, будто Сынмин говно какое-то, а не человек, который требовал своё по праву! — Вы знакомы? — одновременно следует от Чанбина и Феликса. — Да, это тот мудак, который занял моё место на багажной полке, — повернувшись к Феликсу, поясняет Сынмин. — Ага. Это тот ворчун, который распылесосился на весь самолёт, что эта полка лично его и он с места не сдвинется, пока я не уберу свою сумку, — парирует Чан, продолжая держать ладонь открытой. Видимо, всё же ждёт плевка. — Ты не убрал, — с тяжёлым вздохом констатирует Чанбин, глядя почему-то на Феликса. — Нет, конечно. Эти места общие, так что кто успел, того и полка. Чувство поруганной справедливости когтями разрывает грудную клетку. Хочется сорваться в скандал, побить этого невыносимого человека, таки плюнуть в него и гордо удалиться в закат. Хороший новогодний отпуск ему здесь не светит. — Раз ты и сюда успел приехать первым, то можешь оставаться. Благородный жест от Ким Сынмина вызывает не новую улыбочку, а удивлённо вскинутые брови. — Что? — взвизгивает Феликс, поворачиваясь. — Ты куда собрался?! — Сынмин, боже, это всего лишь полка, — закатывает глаза Чанбин, взглядом умоляя не устраивать сцену. Всего лишь полка. Всего лишь хуёвый сервис в самолёте. Всего лишь отвратительно душная и липкая атмосфера везде, где не Корея. Всего лишь четырнадцать часов временной разницы. И всего лишь ебучий Мадрид с ебучей пересадкой. Сынмин накручивает сам себя, но остановиться уже не может: после длительного перелёта у него не так много сил, чтобы вытерпеть ещё и это. К хуям эти новогодние скверы, рождественские песни и ёлки, этот красивый и — Сынмин уверен — уютный дом внутри. — Поживу в отеле, — бормочет он, ныряя рукой в карман, чтобы достать телефон, и тут же роняет его от неожиданно раздавшегося рядом оглушительного баса. Телефон падает прямо в открытую ладонь Чана. — Ким Сынмин, ты охуел?! — рявкает Феликс так, что подпрыгивает не только Сынмин, но и Чанбин с Чаном на пару. Природный глубокий бас пышет раздражением, пробирает до костей. — Я тебя не видел пять лет! И не для того собрал всё наше барахло, отыскал все диски с видео, отрыл наши выпускные альбомы, скачал хуеву тучу фильмов, что мы обсуждали, запасся всеми видами алкоголя, который мы с тобой когда-то пили, чтобы ты, блядь, съебался от меня в отель только потому, что не хочешь жить с чуваком, с которым вы ёбаную полку в самолёте не поделили?! Ты издеваешься надо мной?! Сейчас, когда Феликс обозначает его принципиальную позицию как «полку не поделили», Сынмин вдруг осознаёт, насколько по-детски и ребячески выглядит его поведение. Настолько осознаёт, что, не пользуясь раньше заложенной природой опцией стыда, сейчас вдруг испытывает его в полной мере, зардевшись, как отруганный мамой пятилетка. — Ты скачал «Собачью Жизнь»? — отмирает Сынмин, когда пауза для ответа затягивается, а на него помимо одной кипящей яростью пары глаз пялятся ещё две — любопытствующие. — Обе части, — деловито отвечает Феликс, закатив глаза. Мол, как ты мог сомневаться, что я не скачаю твой любимый фильм, над которым ты ревёшь, как маленькая девочка, всякий раз. Выбор даётся Сынмину тяжело. В самом деле, почему это он должен всегда уступать?! Сначала несчастную полку, а потом и уютный красивый дом. Он забирает свой телефон из ладони Чана и поворачивается к Феликсу: — Окей. Показывай комнату.

***

Сынмин действительно старается вести себя подчёркнуто вежливо, молчать в ответ на любые шпильки, кои летели в его сторону, как стрелы в сторону войска ополченцев. Он позволяет Чану посмеиваться над собой, ущемлять его, поддразнивать, потому что знает, что этот подвиг затем будет вознаграждён душевным разговором с Феликсом. За ужином воздух искрит, как закоротившая гирлянда на ёлке. — Оу, Сынмин, ты работаешь? Так молодо выглядишь, думал, ты ещё школьник, — мило улыбается Чан, хлопнув ресницами. Сынмин скрежещет зубами. Вроде бы и комплимент, а вроде и палочку в чужой глаз хочется воткнуть. — Мы одного возраста, — поясняет Феликс, будто бы не замечая напряжение, натянувшееся тетивой между двумя гостями его дома. Удивительная способность существовать рядом с ядерным взрывом. Сынмину такому терпению только учиться, а он ведь считает себя самым невозмутимым человеком в мире. Но, видимо, не прошёл последний краш-тест в лице самодовольного мудака, сидящего сейчас с ним за одним столом. — Рядом с тобой любой будет выглядеть школьником, — отвечает Сынмин, разочарованно думая о том, что за всеми переживаниями не успел насладиться вкусом мяса. — О, так хорош? — заискивающе подаётся вперёд Чан, лукаво щуря глаза. — Так стар. Вместо того, чтобы продолжить пикировку, сказав что-то обидное в ответ, и дать Сынмину разойтись в полную силу своего мастерского красноречия, Чан моргает и хохочет так, словно услышал очень смешную шутку. — Ладно. Это будет весёлый отпуск, — резюмирует Чанбин, многозначительно переглядываясь с кивающим ему в ответ Феликсом. Остаётся надеяться, что в этом казавшемся огромным снаружи, но таки крохотном внутри доме будут две гостевые спальни, потому что делить одну на двоих комнату в лучших традициях тупых романтических дорам Сынмин не намерен. Если его пихнут жить вместе с Чаном, то он поселится в спальне Чанбина и Феликса. Будет третьим в их супружеской постели. Пусть не сомневаются. Комнат оказывается две, и Чан благородно предлагает Сынмину выбрать первым. — Не хочу быть виноватым ещё и в том, что тебе досталась не та комната, — он кусает губы, чтобы не засмеяться, но две крохотные ямочки на бледных щеках всё равно прорезаются. Сынмин задерживается взглядом на мускулистых предплечьях, сдерживает порыв ударить первым, понимая, что будет заведомо в проигрышной позиции. Он выбирает себе комнату с восточной стороны с видом на улицу, и это одновременно хороший и плохой выбор. Хороший, потому что из окна открывается изумительный вид на празднично украшенную улицу. Плохой, потому что в комнате невыносимо душно. Когда он слышит, как Чанбин извиняется перед Чаном за то, что в его комнате прохладно из-за проблем с окном, то ненависть к Чану возводится в максимальную степень. *** Спасибо, что первые несколько дней Феликс и Чанбин организовали так, что Сынмин встречается с Чаном только за завтраком и ужином. Будь его воля, он бы и этих двух встреч себя лишил, но завтрак пропускать нельзя — залог хорошего дня. А на ужин всегда готовилось что-то очень вкусное, поражающее вкусовые сосочки до глубины их сосочковой души. Сынмин не дурак лишать себя удовольствия несмотря на не очень приятную компанию. Феликс перетаскивает в его комнату всё собранное для посиделок барахло, включая коробки с альбомами, тетрадями, алкоголем, дисками. — Почему у тебя всё время окно открыто? — ёжится он от прохладного ветерка из форточки, бережно разбирая подростковые сокровища. — У вас тут жарко очень. Не могу спать в духоте. — Поменяешься с Чаном? У него прохладно. — Нет. Судя по отсутствию реакции, Феликс и не надеялся на другой ответ и предложил чисто из чувства гостеприимства. Сынмину двадцать девять, однако он с таким удовольствием кутается в плед — к вечеру ветерок становится холоднее, но окно остаётся открытым — и подкатывается под бок к Феликсу, открывающему на ноутбуке разные папки со старыми видео, что от ностальгии по старым временам щемит в груди. Они трещат ночами и спят вместе в обнимку, как в детстве, когда Феликс оставался на ночёвках у Сынмина. Сынмин даже думает, что Чанбин скоро выгонит его из дома из-за похищения мужа, но Чанбин и сам пропадает ночами, только не дома, а в городе, таская Чана по своим знакомым и любимым местам. Желание Феликса и Чанбина растащить их в разные стороны, чтобы не искрило, импонирует Сынмину. Ещё бы ел Чан у себя в спальне, а не в общей комнате, и было бы совсем хорошо. За пару дней до сочельника Феликс подкатывает к Сынмину с робким предложением сходить на Центральный каток. Его уверенность настолько неуверенная, что селит в душе гадкие сомнения. Сынмин, правда, на коньках уже вечность не стоял, но был бы не против наконец выйти из дома в город и побродить там по красивым местам, как и планировал изначально. Ностальгические марафоны — это хорошо, но и новые впечатления собрать в мысленную коробочку тоже хочется. — Почему у тебя такой вид, будто на этом катке нас убьют? — смеясь, спрашивает Сынмин. — Потому что я хочу, чтобы мы пошли вчетвером, — сообщает Феликс, вглядываясь в его вмиг окаменевшее лицо. Ну пиздец. — Мы с Чанбином ещё не были на катке, — быстро поясняет Феликс и руки вперёд выставляет, словно боится, что на него совершат нападение. Правильно боится, в общем-то. — Сынмин. Пожалуйста. Отказать этим оленьим глазам, вздёрнутому в просьбе веснушчатому носу, поджатой верхней губе просто невозможно. — Мы выйдем к вечеру, пройдёмся по красивым местам и закончим катком. А потом домой. Поедем в разных такси, — раскрывает продуманную схему Феликс. Сынмин ещё в школе восхищался его подготовкой к школьным дебатам в политическом кружке. Кто же знал, что когда-то он использует этот талант против любимого друга. — У вас такси слишком дорогое, чтобы так тратиться, — бурчит он. — Хорошо, я согласен. Феликс обнимает его так долго, будто Сынмин согласился как минимум быть крёстным их с Чанбином несуществующего сына. Ради друга он потерпит присутствие неприятного человека. Тем более что последние дни прошли в относительно благоприятной атмосфере, и впечатления о неприятностях первого дня немного стёрлись.

***

В Нью-Йорке красиво. Сынмин вглядывается в каждую украшенную витрину, светящуюся фигуру и ощущает себя героем рождественских комедий, которые они с Феликсом так любили смотреть в детстве. Улицы и все праздничные места, конечно, полны людей: местных и туристов, пришедших поглазеть на волшебные инсталляции. Феликс держит Сынмина всегда при себе, чтобы не затерялся в толпе. Чан почти не отсвечивает. Он идёт вместе с Чанбином впереди, как огромный ледокол, о который разбивается море людей и огибает их. До катка они добираются часам к десяти, и количество катающихся вводит Сынмина в состояние шока. В любом случае он не собирается далеко отходить от бортика. Вокруг так красиво, словно в сказочном домике: всё сверкает, искрит, переливается. От ряда лавок тянет уличной масляной едой и имбирными напитками, шоколадом. Сынмину только от одного запаха становится жарко, а он даже круга по катку не сделал. На первое время с ним у бортика остаётся Чанбин, пока Чан и Феликс, взявшись за руки, укатывают в самую гущу толпы и рассекают там по льду так, словно всё это время скрывали свою несостоявшуюся карьеру фигуристов. — Позёры, — фыркает Чанбин. Сынмин согласно кивает. Он наблюдает некоторое время за счастливым Феликсом, вспоминая их катания в прошлом, но взгляд так и соскальзывает к Чану. Он, оказывается, красивый, когда находится на таком далёком расстоянии; когда забавно смеётся, разевая рот во всю ширину так, что глаза исчезают совсем; когда, несмотря на комплекцию, изящно крутится вокруг своей оси и крутит Феликса; когда от мороза его бледные щёки становятся красными. Сынмин мысленно даёт себе подзатыльник. Нельзя засматриваться на врагов. Лучше засмотреться на ярмарочные ряды со всякой всячиной, запечатлеть взглядом эту картину, послушать приятную рождественскую музыку, льющуюся из громкоговорителей, пропитаться волшебством момента. — Хэй, тебя Феликс ждёт. Волшебство момента прерывается запыхавшимся голосом Чана, подкатившего к их борту. Чанбин кидает извиняющийся взгляд на Сынмина и быстро укатывается в сторону танцующего у другого края Феликса. Для того, кто выглядит неуклюжим бегемотом, Чанбин очень хорошо стоит на коньках и удачно лавирует между народом, не создавая аварийных ситуаций. Сынмин бы врезался в первого же едущего рядом с ним человека, поэтому и стоит у бортика. Не имея желания смотреть на чужое романтическое свидание, Сынмин снова отворачивается к ярмарочным рядам. Надо будет потом, как эти двое накатаются, упросить Феликса зайти туда. Может быть, купить чего-то тёплого и вкусного, чтобы прочувствовать волшебный момент до конца, оформить его не только зрительно и через запах, но и через вкус. — Хочешь туда? — внезапно интересуется Чан, кивнув в ту же сторону. Сынмин мгновенно напрягается, чувствуя, как каждая клеточка тела выбрасывает свой защитный шип. Ему хочется, но он из принципа говорит обратное. — Нет. Вообще, его немного напрягает присутствие Чана рядом: и тем, что они оба далеки от статуса не то что друзей, а обычных знакомых, и тем, что Чан в целом шире его и будто бы давит своей фигурой. — Эх. А я бы выпил горячего шоколада и заточил какую-нибудь булку с корицей, — мечтательно тянет Чан, облокотившись о бортик. На упоминание еды и её визуализацию в фантазиях желудок остро реагирует тихим урчанием. Сынмин надеется, что общий шум на катке его заглушил. — Точно не хочешь? — уточняет Чан, давая понять, что он всё услышал. — По-моему, хочешь, но вредничаешь. — Я не вредничаю, — по-взрослому возражает Сынмин. Для полноты картины остаётся только губы поджать и ножкой топнуть. — Раз ты не вредина, то пошли. Возьму тебе какао за свой счёт. Не дожидаясь ответа, Чан тянет его за локоть и аккуратно катит за собой вдоль бортика. Сынмин и сам не понимает, почему так легко даёт себя везти: то ли из-за опасности упасть, если начнёт вырываться, то ли из-за замаячившей возможности бесплатного какао. — Не отходи далеко. Тут движение адское, а Феликс меня взгреет, если я тебя потеряю, — просит Чан, когда они, выйдя из проката коньков, направляются в сторону манящих ярмарочных рядов. Сынмин не сдерживает смешка: забавно, что Чан боится возмездия Феликса. И он не может его в этом винить, ведь сам прекрасно знает, насколько страшен в гневе друг. Тем не менее острая иголочка раздражения почёсывает рёбра: Чан думает, что Сынмин — совсем маленький ребёнок, который может потеряться в толпе? И он действительно чуть не теряется, заглядевшись на огромный сверкающий ёлочный шар, внутри которого, будто в музыкальной шкатулке, двигаются фигурки. Выдумка мастеров поражает сознание. Сынмин успевает сделать пару фото, как его хватают за предплечье и с напором тащат в сторону. — Серьёзно?! На секунду отвлекся, а тебя уже нет! — возмущённо рычит Чан. — А ты не отвлекайся! — в тон ему рычит Сынмин и осекается, заметив в чужих глаза беспокойство. Боже, насколько его запугал Феликс, раз реально боится его потерять? По напряжению в уголках глаз заметно, как Чан сдерживается, чтобы их не закатить. — На что засмотрелся хотя бы? — На вот этот шар. — Красивый. — Ага. Содержательный диалог заканчивается минутным совместным созерцанием движущихся фигурок внутри шара. Вокруг толкаются люди, громко смеются, поют. Суетой пропитан каждый грамм воздуха. Рождественская музыка ласкает слух, рождает в груди приятное покалывание, насыщает волшебством. Чан стоит совсем рядом, и сейчас его фигура не давит, а наоборот дополняет картину, создаёт обманчивое чувство безопасности. Момент отпечатывается в памяти достаточно ярко. Его руки касается другая, прохладная, и настойчиво сжимает, тянет в сторону. — Чтобы не потерялся, — поясняет Чан и разворачивается в сторону ларьков. Сынмин позволяет себя увести, ощущая странное, будто феи крылышками щекочут, чувство внутри. Они останавливаются у ларька с выпечкой. Сынмин чуть ли не носом зарывается в ароматно пахнущие булочки. — Нам два какао и две вон те косички с корицей, — просит Чан на английском и оборачивается к Сынмину, уточняя на корейском: — Ты не против какао с той косичкой? — Только какао без сахара, пожалуйста, — согласно кивает Сынмин и тянется во внутренний карман пальто за кошельком. Достать, правда, не успевает: Чан расплачивается своей карточкой и перекидывается парой слов с румяной, как булочки на прилавке, женщиной-продавцом. — Пара минут — и будет готово. Сынмин кивает и отходит в сторону, чтобы рассмотреть в ларьке рядом разные леденцы, манящие своей причудливой формой и цветом. Он периодически поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с бдящим за ним Чаном, удостовериться, что толпа не снесла его куда-то к выходу, и снова опускает взгляд на прилавок и осторожно перебирает пальцами блестящие упаковки. В душе постепенно зарождается какое-то искреннее детское счастье и желание верить в сказку и волшебство. Сынмину двадцать девять, а он чуть ли не визжит от восторга, рассматривая обычные леденцы в виде трости. — Держи. Он вздрагивает, когда прямо перед носом появляется стаканчик с ароматным какао. Чан оказывается внезапно рядом и слишком близко — его теснит толпа, пихает к Сынмину, зажимает у прилавка. — Я там столик присмотрел. Шевели ногами, если хочешь посидеть, — отрывисто шепчет Чан и отворачивается первым. Сынмин идёт за ним шаг в шаг. Столик оказывается стоящим в центре у ёлки — удивительно, что не занят. Он крошечный совсем, чисто для стакана и десерта. Они усаживаются на крохотные стульчики, Чан кладёт две коричные косички на стол и протягивает стакан, чтобы чокнуться. — За хороший вечер? Сынмин бы, конечно, поспорил про степень хорошести вечера в компании Чана, но сейчас не хочется: царящая вокруг атмосфера его размягчила. Они чокаются. Отпивают. Синхронно морщатся. — Чёрт. Перепутал стаканы, — извиняется Чан, вытирая рот ладонью. — Да у тебя тут сахарная кома, а не какао, — отплёвываясь, Сынмин забирает свой стаканчик, поворачивает, чтобы не коснуться места, где уже побывали чужие губы, и делает глоток, блаженно выдыхая после. — А у тебя безвкусное пойло, — не остаётся в долгу Чан, забирая свой напиток. Он стаканчик не вертит и отпивает прямо с того места, где пил Сынмин. Щёки почему-то стыдливо вспыхивают румянцем, а взгляд прикипает к налипшей на полную верхнюю губу молочной пенке. Чан слизывает её кончиком языка и довольно улыбается. — Вот это другое дело. Каждый в свою косичку вгрызаются одновременно, как и блаженно стонут, закатывая глаза. В морозный день горячая выпечка с хрустящей корочкой — это верх блаженства. Вгрызаясь в тёплый мякиш зубами, Сынмин с любопытством рассматривает снующих людей, сидящие за столиками семьи, скользит взглядом по гирлянде, куполом расходящейся от ёлки в центре. Какао заканчивается как-то слишком быстро, и когда Чан предлагает взять ещё, Сынмин соглашается: пусть хоть так отмолит свой грех за принципиальность тогда в самолёте. — Без сахара? — Без сахара. Чан возвращается через пять минут с двумя новыми стаканами и огромной булочкой в виде спирали, помазанной белым кремом и украшенной различными карамелизированными орехами. Булочка аккуратно рвётся надвое. У Сынмина во рту собирается огромное количество слюны: от крышесносного запаха, от хруста, от количества начинки — и от чужих измазанных в креме пальцев, держащих в руках его часть булочки. На вкус она оказывается ещё лучше, чем Сынмин мог представить. Он ест аккуратно, чтоб не изгваздать лицо и пальто, но внутри дрожит от нетерпеливого желания запихнуть всю булку в рот, подавиться ей и умереть счастливым. Одна предательская капля таки соскальзывает и падает на лацкан пальто. Чан тут же протягивает ему салфетку, а потом, когда Сынмин не может определиться, доесть ли ему сначала или избавиться от пятна, тянется вперёд и вытирает каплю сам. След, конечно, всё равно остаётся, что немного расстраивает. Как расстраивает и то, что Чан вон ел свою часть булки, как варвар, дорвавшийся до вкусной еды, но сидит без единого пятна на одежде. Их телефоны звонят одновременно, но Сынмин ответить не может — пальцы все в липком креме, а Чан отвечает и сообщает Чанбину, как их найти. — Да, с Сынмином. Нет, оба живы и невредимы, — со смешком отвечает, лукаво поглядывая на вспыхнувшего Сынмина. — Мы уже поели, возьмите себе чего-нибудь, и посидим вместе. Оке, давай. С появлением розовощёких Феликса и Чанбина места за их столиком становится катастрофически мало, поэтому Сынмин двигается ближе к Чану. Три пустых стакана они вставляют один в другой, а о четвёртый, наполовину полный, Сынмин продолжает греть руки, хотя на самом деле ему очень тепло, даже жарко. Особенно с того момента, когда он пододвинулся к Чану. Распивая свой пряный кофе, Феликс и Чанбин рассказывают о забавных ситуациях на катке и закусывают хот-догами, не сманившись на сладкую выпечку. Сынмин на мгновение прикрывает глаза, ощущая в данную секунду странный прилив счастья: хочется остановить время, чтобы проникнуться моментом до конца. Напитаться им, запомнить до конца жизни, или лучше даже остаться навечно здесь, в этой волшебной сказке посреди обычного города. — Можно? Тихий шёпот на ухо вынуждает распахнуть глаза. Сынмин недовольно смотрит на Чана, указывающего на его стакан с какао. — Это же безвкусное пойло, — припоминает он чужие слова и выгибает бровь. — Кофе я не люблю ещё больше, а глотнуть чего-то хочется, — пожимает плечами Чан и с благодарностью в глазах принимает придвинутый в его сторону стакан. — Тем более, если пить вот тут, где касались твои губы, то уверен, напиток станет намного слаще. От столь явного, неприкрытого, ужасного флирта у Сынмина на мгновение коротит мозг. Глаза распахиваются, рот глупо открывается. Чан же, словно смутившись своей развязности, прячет взгляд в стаканчике и отпивает действительно с того места, откуда пил Сынмин. Как это вообще называется? — Ладно, — вмешивается Феликс, не услышавший их обмен репликами, но по лицам уловивший, что стоит вмешаться. — Давайте сначала на метро, а потом такси вызовем до дома. Идёт? Так оно и получается, с той разницей, что такси приходится вызывать до ближайшей больницы. Поднимающийся по лестнице Феликс неудачно поскальзывается и летит вниз, поэтому в приёмную они заваливаются взволнованной толпой. Пальто, шарф и рюкзак Феликса остаются в руках Сынмина. Чанбин уходит вместе с докторами, оставляя его наедине с Чаном в полупустом холле. От волнения крутит живот и недавно съеденные булочки и выпитый какао просятся наружу, но Сынмин стоически терпит подставы со стороны организма и терпеливо ждёт. Косой взгляд на Чана подсказывает, что тот тоже напряжён и переживает из-за происходящего. Эта открывшаяся истина добавляет пару плюсов ему в карму. Чанбин выходит к ним через минут сорок: резко уставший, побледневший и с затаившейся глубоко во взгляде паникой, хотя он и старается звучать подчёркнуто бодро и весело. — Вывих и сотрясение. Он точно останется на ночь, я останусь вместе с ним. Завтра с утра скажут, что будет дальше. Вы езжайте домой. Вас всё равно в палату не пустят, а сидеть просто так в больнице за два дня до Сочельника — такое себе. Всё внутри Сынмина сопротивляется: он переживает за друга и не хочет покидать больницу, чтобы в случае появившейся возможности оказаться рядом. Меж тем адекватная часть разума понимает, что помочь он всё равно ничем не сможет. И лучше, когда Феликс очнётся, чтобы рядом был любимый человек, а не друг. Он, как в замедленной съёмке, наблюдает, как Чанбин отдаёт Чану ключи от дома, что-то объясняет и даже пытается впихнуть деньги, от которых Чан отказывается и, кажется, немного сердится — брови сдвигаются к переносице. — Извините, что так получилось, — на прощание произносит Чанбин, несчастно поглядывая на них, словно это он виноват в скользких ступенях и неосмотрительности Феликса. Вместо ответа Сынмин порывисто его обнимает. Они с Чаном оставляют ему вещи Феликса, которые можно будет сдать в гардеробную на хранение, и вместе выходят в сгустившийся мороз улицы. Чан ловит такси, усаживаясь вперёд. Сынмин садится назад и всю дорогу печально пялится в окно. Вывих и сотрясение — это серьёзно, хорошо, если выпишут хотя бы через неделю. Плохо, что Рождество Феликс встретит, скорее всего, в больнице. От этой мысли становится как-то мерзко и грустно. Сынмину кажется, что это он виноват: в том, что приехал, что согласился пойти на этот каток, что не уследил и не ухватил, когда Феликс поскользнулся. Всё волшебство дня, которое копилось в нём до этого момента, рассеивается, оставляя после себе неприятную холодную пустоту, заполняемую горьким разочарованием. Всё же стоило взять билет обратно. Чан расплачивается за такси — Сынмин решает, что эту сумму он точно вернёт — и открывает дверь дома. Сынмин же останавливается в нескольких шагах от крыльца, разглядывая тусклые украшения, которые ещё не включили и, наверное, уже не включат до конца года, пока хозяин не вернётся. Олень под окном смотрит на него в ответ с забавным тупым выражением морды. Горький шумный вздох сдержать не получается: всё это время он назревал где-то под рёбрами, щекотал их колючими шипами. — С ним всё будет хорошо, — доносится до его ушей мягкий вкрадчивый голос. Сынмин поворачивает голову, цепляясь взглядом за стоящего у открытой двери Чана. Откуда у него такой спокойный, обволакивающий надежностью и безопасностью голос? Что-то раньше он так не говорил. Сейчас же Сынмин позволяет себе обманчиво ему довериться. — Ты будешь ужинать? Точно нет. Сынмин качает головой, и они молча расходятся по своим комнатам. Дом, обычно наполненный заливистым смехом Чанбина и громоподобным басом Феликса, сейчас ощущается одиноким и покинутым. Сынмин бьёт себя по щекам — боже, Феликс же просто упал, а не умер. Что за унылое настроение? Перед сном он долго стоит у окна, всматриваясь в сверкающие украшения соседских домов. Они возвращают ему некоторое количество потерянного волшебства. Негромкий стук в дверь отвлекает от созерцания. Сынмин оборачивается. — Да? Дверь приоткрывается, являя в щели вихрастую голову Чана — Сынмин и не замечал, что у него настолько волнистые волосы. Он одет в футболку с рукавом и длинные штаны. Точно, в его комнате же прохладно. Зато у Сынмина всё ещё духота, провоцирующая мучной ужин выбраться наружу. — Извини, что отвлекаю. Увидел, что ты тогда залип на эти леденцы, и взял тебе один. А за всей суматохой забыл отдать. Слышится шуршание упаковки, на комод рядом с дверью кладут что-то, блестящее в скудных лучах лампочки из коридора. — Спокойной ночи, — не дожидаясь ответа, прощается Чан и улыбается ему такой мягкой, доброй улыбкой, что щемит сердце. Сейчас он совсем не похож на того мудака, который пошёл на принцип и не позволил Сынмину занять своё законное место своим чемоданом. От этой двойственности потряхивает, как и от мысли, что первое впечатление может быть обманчиво. Ноги сами ведут к комоду. Леденец в виде трости, на конце которой пара карамельных бубенцов и лист остролиста — банальный символ Рождества, но так греющий сейчас душу. Сынмин засыпает с лёгкой улыбкой на губах.

***

Завтрак им готовит Чан, и получается у него шикарно. Спускаясь вниз, Сынмин размышлял о том, что, кажется, впервые попробует позавтракать хлопьями с молоком, как делают в большинстве американских фильмов, но его ждал и ароматный куриный суп, плошка риса и салат. — Решил меня под шумок отравить? — хмыкает Сынмин, усаживаясь на стул. — Будь хорошим мальчиком, не делай из меня монстра, — скалится в ответ Чан, занимая стул напротив. — Не называй меня хорошим мальчиком, — кривится Сынмин и ведёт носом: пахнет шикарно. Завтракают они молча, но Сынмин всё время чувствует на себе изучающий взгляд, хотя сам в ответ не смотрит. Как же не хватает Феликса и Чанбина, которые бы разбавили неловкость своей болтовнёй. Чанбин присылает Чану список того, что необходимо взять с собой в больницу. Сынмин быстро собирает всё в сумку, и они вызывают такси. — В этот раз плачу я, — успевает вставить он перед тем, как сесть в машину, и уже готовится к конфликту, но Чан просто кивает. — Без проблем. В больнице их встречает немного посеревший от бессонной ночи Чанбин, забирает сумку с вещами и уговаривает медсестёр пропустить его друзей в палату. Феликс лежит в отдельной и выглядит лучше, чем в мыслях Сынмина, который его уже почти в гроб положил и ленточкой перевязал. Левая нога у Феликса в лонгетке и царственно лежит на специальной подушке. Сам он полусидит на огромной кровати и светится так, словно это не он неудачно навернулся и теперь ближайшую неделю проведёт в больнице. Задав пару вежливых вопросов о самочувствии, Чан откланивается, забирая с собой Чанбина и давая Сынмину повод наброситься на Феликса с аккуратными объятиями. — Извини, что так получилось! — Бас звучит виновато. — Ты не виноват, что у вас ступени не посыпают! Там было достаточно скользко! — Я испортил тебе Рождество! — не сдаётся Феликс, пытаясь убедить Сынмина в своей вине. Кажется, кто-то тоже провёл ночь в мыслях о несостоявшемся совместном празднике. — Так много ещё тебе не показал, а теперь и не покажу, потому что эту штуку с меня раньше, чем через неделю, не снимут, если вообще снимут. Маленький аккуратный кулак со злостью бьёт по постели. — Не страшно. Если разрешат, то притащу сюда ноутбук и проведём с тобой Рождество здесь. Ну, если Чанбин против не будет, — в конце фразы Сынмин тушуется, вспоминая, что он холостой и одинокий, а у Феликса так-то муж есть, у которого явно больше привилегий. — Ты хотел попасть на рождественские пения! И посмотреть на рождественское шоу, — не унимается Феликс. — Я даже составил нам карту передвижений, чтобы мы потом аккурат к двенадцати домой заявились и отпраздновали все вместе. — Да не страшно, Ликс, — машет рукой Сынмин. — Надеюсь, что приезжаю к тебе не в последний раз и ещё попаду на Рождество. Он аккуратно меняет тему, расспрашивая про ногу, про больницу и Чанбина, который, очевидно, не спал всю ночь. Обычно до жопы упрямый, сейчас Феликс позволяет себя отвлечь, и аккурат когда идеи для отвлечения заканчиваются, в палату возвращаются Чанбин с Чаном. Чанбин, уже в другой одежде, выглядит посвежевшим, губы лоснятся маслянистым блеском — явно перехватил какой-то еды. — Я могу остаться с Феликсом, а вы дальше продолжите ходить по городу, — предлагает Сынмин. — Хорошая идея, — кивает Феликс. — Зайдёте в гости к Джисону, как планировали. Минхо сказал, что в баре под их квартирой будут праздновать сочельник. Как раз соберётесь все вчетвером. — Нет уж. Я тебя не оставлю, — качает головой Чанбин. — К ребятам я и сам забегу, — улыбается Чан, пожимая плечами. Сынмин чувствует странную неловкость: он считал, что его идея бесподобна. Он остаётся вдвоём с Феликсом и развлекает его и себя заодно, приглядывая за его самочувствием, а Чанбин занимается запланированными делами со своим другом, чтобы хоть у кого-то прошло так, как было нужно. Оставаться третьим колесом рядом с Феликсом и Чанбином ему совершенно не хотелось. Он, конечно, уважал Чанбина, хорошо к нему относился и всё такое, но всё равно некоторая неловкость присутствовала. И, судя по виноватому взгляду Феликса, обращённому на Сынмина, тот понимал, в какое неудобное положение ставит его сейчас этот выбор. — Сынмин, ты разве не хотел посмотреть Дайкер Хайтс? — вдруг спрашивает Чанбин. — В принципе, больница не так уж далеко — минут тридцать на метро, включая ходьбу ножками до станции. — Я… да, — кивает Сынмин. Несмотря на снедающее любопытство, его не прельщает идея в одиночестве смотреть на рождественские украшения. — Да он потеряется в нашем метро, — фыркает Феликс. Сынмину тут же хочется возразить. Фраза звучит так, будто он маленький ребёнок, хотя проблемы у него могут быть разве что языковые, так как практиковался в английском Сынмин не то чтобы много, а ситуации подчас случаются разные. — Уж не сложнее Сеульского будет, — демонстративно закатывает он глаза. — В крайнем случае есть карты и добрые люди, так что не потеряюсь. — Я могу довезти его до района и всё показать, — вдруг произносит Чан и немного смущается, когда на него устремляются сразу три взгляда. — К Джисону зайду завтра, как раз там и сочельник отпраздную. А сегодня я свободен. Чанбина отсюда не вытащишь, а тухнуть дома мне не хочется. Сынмин резко поворачивает голову в сторону Феликса в надежде, что тот скажет что-то вроде «я не доверяю тебе своего друга», но Феликс вдруг задумывается, кусает губу, переглядывается с Чанбином, который в свою очередь смотрит на Сынмина в ожидании ответа. — Лучше я один потеряюсь, чем мы оба, — тактично и мягко отзывается Сынмин, надеясь, что его отказ не будет воспринят двояко. Чанбин прячет ухмылку в кулаке. — Я точно не потеряюсь, — насмешка в голосе Чана Сынмину совсем не нравится. — Я здесь жил некоторое время, пока не уехал работать в Сеул. Не скажу, что знаю Нью-Йорк как свои пять пальцев, но могу ориентироваться без карты, не боюсь метро и знаю, как попасть в Дайкер Хайтс. А ещё знаю, что там рядом находится корейское кафе, где готовят отменную свининку. Прекрасно. Чан так красиво презентовал себя как гида, что отказываться повторно будет совсем неудобно. — Я знаю, что у вас было некоторое… недопонимание, — привлекает к себе внимание Феликс, дёргая головой и тут же морщась, по-видимому, от пронзившей затылок боли. Чанбин встревоженно подаётся вперёд. — Но Чан надёжен. Возможно, даже надёжнее меня, который до сих пор путается в ветках метро. Сынмину хочется крикнуть обиженно-детское: «Но он не ты», но это лишь усилит груз вины на дружеских плечах. Ладно, можно согласиться, а потом на берегу с Чаном договориться, мол, Феликсу мы сказали, что ты будешь со мной, а по факту будь добр, свали в закат, я сам разберусь. Собственно, эту схему Сынмин и предлагает Чану, когда они вместе выходят из больницы. — Извини, но я не буду обманывать Феликса, — хмурится тот в ответ, а Сынмина вмиг охватывает стыд за предложение. Вот тебе и друг. — Поэтому тебе придётся немного меня потерпеть, — ухмыляется Чан и играет бровями. — В самолёте же вытерпел. — Я прожёг твой затылок взглядом, — сухо цедит Сынмин, поджимая губы. Чан хохочет. — Поверь, я чувствовал его весь полёт. Итак, предлагаю перекусить, потом заглянем в один торговый центр — он тут поблизости. Там много разных рождественских интересных штук, и магазин игрушек тоже имеется. А там как раз стемнеет, и мы поедем в сторону Дайкер Хайтс. Оке? Оке. У Сынмина нет выбора как такового, и он целиком и полностью отдаётся под власть человека, который когда-то не уступил ему багажную полку.

***

Ладно, Сынмин признаёт, что в одиночку долго бы искал нужный выход из метро. Чану же хватает взгляда на таблички, чтобы понять, куда идти. Сперва Сынмин старается идти рядом с ним рука об руку, но людской поток так и сносит его в сторону, поэтому он сердится и прячется таки за широкую спину, следуя за Чаном, как за тем самым ледоколом. В торговом центре оказывается волшебно в самый наивысшей степени. Они обходят каждый уровень по несколько раз, потому что у Сынмина глаза разбегаются от поражающей воображение картины. Кажется, что он как минимум попал в декорации к рождественскому фильму, как максимум — в сказку. Неловкость между ним и Чаном пропадает на третьем этаже, где Сынмин сам хватает Чана за руку и ведёт в сторону выставки игрушечных поездов. Все сделанные фотографии он честно отправляет Феликсу, повизгивая в голосовых. Добравшись до фуд-корта, Сынмин берёт им обоим по обильно политому соусом хот-догу и с особым вниманием изучает информационный буклет, где расписаны основные выставки центра. — На последнем этаже стоят огромные интерактивные сани Санта-Клауса, — восхищённо произносит Сынмин, скользя пальцем по глянцевому листу. — Мгм, — слышит он в ответ, а в следующую секунду чувствует давление на руку, в которой был зажат один раз надкушенный хот-дог. Теперь он надкушен дважды, а Чан смотрит взглядом побитой собаки. — Прости, но ты им так махал перед моим лицом, что я не выдержал! — в голосе не то извинение, не то возмущение. Своё возмущение Сынмин не выказывает, засмотревшись на капли красного соуса в уголках чужих губ, и сам откусывает щедрый кусок от хот-дога, остатки пихая Чану в руку. Вообще, Сынмин не то чтобы и голоден: питается впечатлениями от увиденного. А этому бугаю явно одного хот-дога было мало. До саней Санта-Клауса они добираются. С любопытством ребёнка Сынмин забирается внутрь, дёргает рычажки, восхищённо разглядывает резные тумблеры, ахает от эффекта реалистичного скольжения саней по снегу. Телефон вибрирует входящим сообщением. Феликс прислал две фотографии, обе с сидящим в санях Сынмином, с подписью «Чан скинул». Сынмин резко вскидывает голову, замечая стоящего рядом Чана, снимающего его на камеру. Это вообще законно?! Вспышка ярости гаснет при виде доброй улыбки на чужом лице, поэтому Сынмин не матерится, а показывает язык и возвращается к чудесным саням. Часам к семи они добираются до Дайкер Хайтс, где Сынмин буквально немеет, не в силах сделать шаг: картинка, которую он разглядывал в интернете, оживает прямо на глазах. — Тут всегда очень много людей, поэтому, пожалуйста, не отходи далеко, — просит Чан, обеспокоенно вглядываясь в его лицо. — В идеале, лучше держаться за руки, чтобы тебя, такого зависшего от красоты, не снесло толпой туристов. — Я не ребёнок, — фыркает Сынмин, мгновенно насупившись. — А ведёшь себя порой именно так, — отвечает Чан, но без усмешки в голосе, а будто бы даже с печалью. После такого и продолжать спорить не хочется. Вздохнув, Сынмин протягивает руку, и Чан её аккуратно сжимает. Район украшенных домов выглядит лучше, чем на картинках. Из минусов — только людская суета и громкий смех, перекрывающий песни из динамика, в остальном же это рай для глаз и души. Увитые гирляндами деревья, самые обычные и максимальные вычурные фигуры у домов, в большинстве случаев светящиеся. Над головой — тёмное небо, но улицы освещены настолько ярко, будто сейчас день или ранние сумерки. Куча разномастных Санта-Клаусов, олени, эльфы, щелкунчики, снеговики, ангелы — глаза разбегаются от яркого великолепия. Сынмин следует за Чаном шаг в шаг, выпуская его руку только для того, чтобы сфотографировать что-то или снять видео, но затем покорно возвращая ладонь обратно. Этот жест отзывается странным теплом в душе, а мысли всё чаще возвращаются к сказанным словам Феликса: «Чан надёжен». За весь день Сынмин удостоверился в этом слишком много раз, чтобы подвергать фразу сомнению. Когда они заканчивают с Дайкер Хайтс, Чан уводит его в парк поблизости, где народа практически нет, а из украшений только гирлянды на фонарных столбах. — В больницу уже не попадём, — со вздохом произносит Сынмин, усаживаясь на холодную скамейку. — Ликс написал, что Чанбин наконец вырубился и он сам сейчас тоже будет спать. — Оке. Домой? Почему-то от простого вопроса у Сынмина сердце пропускает удар. В голове мимолётно проскальзывает шальная мысль, что Чан предлагает вернуться в их дом, а не Чанбина и Феликса. Некоторое время они сидят, чтобы перевести дух. Сынмин чистит галерею, внимательно слушая рассказ Чана о том, как он впервые попал в этот район на Рождество. — Ты давно знаешь Чанбина? — вскидывает он голову, когда выключает телефон. Чан задумывается. — Года четыре точно. Мы работали вместе в одной компании, а потом я уехал в Сеул, а он здесь остался с Феликсом, женился. — Я не смог прилететь на свадьбу, — кривит губы Сынмин, вспоминая войну за отпуск с руководителем и как затем в порыве ярости чуть не разнёс половину дома. Остановили его только собаки, в которых мог случайно прилететь осколок. — Я тоже, — кивает Чан, пиная носком ботинка воздух. — На работе был аврал, не получилось отпроситься. — Аналогично, — кивает Сынмин. Феликс тысячу раз сказал, что не обижается, да и вообще свадьба будет маленькой и тихой, но Сынмин всё равно переживал и до сих пор чувствовал вину. — Думал, что и на Рождество не успею, — продолжает Чан, смахивая пару снежинок с пальто Сынмина. — Когда выбил отпуск и кинулся брать билеты, оказалось, что прямых рейсов нет, только с пересадкой в… — Ебучем Мадриде, — заканчивает за него Сынмин, скрещивая руки на груди и улыбаясь уголком губ. Общая проблема будто бы делает их ближе. — Ебучем Мадриде, — с широкой улыбкой повторяет за ним Чан. — Аэропорт там адский, конечно. — Угу. Они замолкают, вспомнив один неприятный совместный эпизод, произошедший в мадридском аэропорту. Сынмин всё ещё не чувствует своей вины и считает, что прав. Попади он в эту историю вновь, то поступил бы точно так же. — Ты был такой миленький в самолёте, — резко втянув воздух через нос, произносит Чан, глядя на Сынмина прямо. Тот тушуется и от проникновенного взгляда, и от слов. — Я на самом деле бы тебе уступил, если бы ты попросил вежливо, а не стал качать права на весь салон, чем отбил мне желание сделать тебе приятно. — И это меня называют вредным?! — вскидывается Сынмин. — Я стал вредным из-за тебя! — выставляет вперёд ладони в защитном жесте Чан. — Это было моя полка по праву! Там моё место, значит, и полка моя! — Сынмин топает ногой, чтобы унять поднявшуюся ярость. — Что же делать первым местам, полки которых заняты необходимыми в полёте вещами и аптечкой? Сидеть в обнимку с багажом? — мягко поддевает Чан, насмешливо поднимая брови. — Над моим и следующим местом всё было занято, поэтому я пристроил свою сумку на твою полку. — Тем самым обрёк меня на ожидание, пока все выйдут из самолёта, чтобы достать свой багаж. — Если бы ты со мной не препирался, то вполне бы успел пристроить свой чемодан на полку рядом. — парирует Чан. Его улыбка максимально добрая, а тон мягкий и спокойный, как при разговоре с ребёнком. — Но ты был слишком занят тем, что выговаривал мне за моё «раздолбайство». Это невозможно! Сынмин вновь топает и отворачивается. Порыв ветра мажет холодным касанием по его горящим от праведного гнева щекам. Ебучий Мадрид. Ебучая полка. Как поменялись бы их взаимоотношения, познакомься бы они другим способом? — Так домой едем? — Едем.

***

Папка на ноутбуке, названная «Рождество с Сынмини», вызывает слишком много умиления, чтобы Сынмин мог как-то адекватно это пережить. Внутри обнаруживается с десяток фильмов, которые они должны были посмотреть, и конкретно один, который должны были глянуть в ночь на сочельник. «Эта замечательная жизнь». Старая, можно даже сказать — древняя традиция, тянувшаяся со школьного возраста. Феликс тогда увлёкся каким-то мальчиком, ходившим в кинокружок, и, чтобы подбить к нему клинья, засматривался разными старыми лентами и активно приобщал к этому делу Сынмина. «Эту замечательную жизнь» они впервые начали смотреть как раз в ночь на сочельник, но заснули ещё на первой трети. И с тех пор им так и не удалось досмотреть его до конца: либо кусками, либо на ускоренной перемотке (потому что старые фильмы жутко медленные). Мальчик в итоге Феликсу разонравился, а традиция осталась — и как дань уважения первой совместной ночёвке, и как элемент создания праздничного настроя. Последний раз Сынмин смотрел этот фильм пять лет назад, вместе с Феликсом. Потом же ему было не так интересно смотреть одному. Он со вздохом подтягивает к себе столик с ноутбуком и включает видео. Да, Феликса нет рядом, но он в доме, буквально пропитанном его существованием. Возможно, это сойдет за совместный просмотр. Дальше начальной заставки он не уходит — в дверь аккуратно стучатся. — Заходи, — с лёгким раздражением отзывается Сынмин, нажимая на паузу. Он думал, что они сегодня больше уже не встретятся, разойдясь по комнатам. — Хочу сварить себе шоколад, но не хочу пить его один. Пойдёшь со мной? — лукаво спрашивает Чан, улыбаясь той самой умоляющей улыбкой. — Я могу и тебе сварить. — Такой, что мне дёсны от сладости сведёт? — морщится Сынмин, спуская ноги на пол. — Я положу меньше сахара. Что ты смотришь? Зашедший внутрь Чан с любопытством заглядывает в экран. Сынмин давит глупое желание захлопнуть крышку ноутбука, придавив этим самым чужой нос, и неожиданно для самого себя поясняет: — «Эта замечательная жизнь». Это наша традиция с Феликсом — смотреть его перед сочельником. — М. Могу присоединиться? С шоколадом будет приятней смотреть. Предложение звучит так легко и непосредственно, что Сынмин на мгновение теряется. Вообще-то он хочет отказать, потому что в традицию нельзя вмешивать посторонних, да и вообще, у Чана что — своих дел нет? Пусть вон спать ложится, тем более что выглядит бледновато. Однако вопреки логично выстроившейся цепочке отказа Сынмин вдруг соглашается и терпеливо ждёт до тех пор, пока Чан не возвращается с двумя огромными кружками шоколада и тарелкой с крохотными зефирками и печеньем в довесок. — Добавишь по вкусу, — поясняет Чан, заметив вопросительный взгляд. — Могу сесть на кровать? Такой вроде бы обычный вопрос вызывает у Сынмина чувство уважения. Кровать — его личное пространство, которое он не намерен делить с кем попало. Однако то, что Чан спросил разрешения вместо того, чтобы завалиться так (хотя, Сынмин уверен, он мог и без спроса), смягчает недовольство, так что он разрешает. Чан приваливается рядом, скрещивая ноги. Или открытое окно комнате совершенно не помогает, или Сынмин слишком присосался к горячему шоколаду (несладкому, кстати), потому что снова становится даже не душно — жарко. Внутренности плавятся от температуры в комнате, от температуры шоколада, от температуры сидящего рядом Чана. Он как печка, боже. Сынмин немного отодвигается, чтобы не соприкасаться с посланником дьявола — как ещё объяснить этот сатанинский жар? Чан на удивление оказывается молчаливым напарником по просмотру кино. Сынмин почему-то ждал, что тот будет комментировать каждое действие, но нет: смотрит с интересом в глазах, пьёт свой шоколад (скорее всего, настолько сладкий, что у Сынмина бы зубы выпали) и точит печеньки, надкусывая их аккурат над кружкой, чтобы не крошить на одеяло. Чужое присутствие перестаёт напрягать на десятой минуте фильма, и можно с наслаждением окунуться в историю, провести параллели с собой, немного загрузиться философской стороной. Конечно, у Сынмина нет таких проблем, как у героя фильма, но иногда он чувствует себя бесполезным, ненужным, неинтересным, непритягательным. С тех пор как уехал Феликс, подбивавший его на различные авантюры и вносивший приятный хаос, в его жизни всё идет достаточно ровно. Да, у него были отношения, но они заканчивались быстрее, чем Сынмин успевал познакомить избранника со своими собаками. Сынмин в курсе своего противного характера, как и в курсе того, что он такой не специально и вообще-то умеет быть добрым, мягким, заботливым и надёжным, но с теми, кому полностью доверяет. Ему бы найти кого-то, как Феликс: неконфликтного, необидчивого, любящего таким, какой Сынмин есть, но в то же время не дающего ему распуститься во всей красе своего омерзительного очарования. Но Феликс такой один и занят Чанбином, да и Сынмин никогда не ощущал к нему любовный интерес, просто подсознательно искал себе в партнёры вот такого же человека. В последний год Сынмин и вовсе перестал искать любви, посвятив себя работе и собакам. Затянутый в серый круговорот рутины, он погряз в нём, лишая себя интересной жизни, — и поэтому так отчаянно вцепился в предложение Феликса о новогоднем отпуске, поэтому так бесился, когда поездка с самого начала пошла как-то через жопу. Ту самую, в которую он сам себя загнал с год назад. И сейчас все его надежды на прекрасные выходные и воссоединение с другом идут прахом. Сынмину сложно признать себя неудачником хотя бы потому, что он не неудачник. Просто сам себе обозначил рамки и пришёл в ту точку, в которой сейчас находится, по собственному желанию — и что делать дальше с этим, не знал. Уж хоть какой-нибудь бы ангел-хранитель появился на его пути и показал, направил, посоветовал, как начать жить эту замечательную жизнь.

***

— Это красиво, но это сказка, — говорит Чан, когда экран подсвечивается тёмным, означая конец фильма. — Все рождественские истории так или иначе сказка, — сонно зевнув, отвечает Сынмин, потягиваясь. Его пятки упираются в чужое бедро. Ближе к середине фильма Сынмину внезапно стало зябко, стопы заледенели, и он не нашёл иного выхода, как прижаться ими к бедру Чана. Отсутствие чужого возмущения его успокоило, — Чан будто бы не заметил, что внезапно стал подрабатывать грелкой — и фильм он досматривал полулёжа. — Да, — согласно кивает Чан, не собираясь спорить. После кивка Сынмина он прикрывает крышку ноутбука, подхватывает пустые кружки. — И у каждой есть смысл. — И какой у этой? — интересуется Сынмин, недовольный тем, что Чан сдвинулся к краю кровати, тем самым лишив ноги обогрева. Чан задумывается слишком сильно, свободной ладонью поглаживая ноутбук, указательным пальцем обрисовывая силуэты наклеек на крышке. Сынмин зависает против своей воли. Он завороженно наблюдает за перемещением чужого пальца, поднимается взглядом выше — к узкому запястью, охваченному браслетом-цепочкой. Из оставшейся приоткрытой двери в тёмную комнату льётся рыжевато-жёлтый свет, озаряя красные пятна на бледной руке Чана. Сынмин уже встречал людей с таким типом кожи, когда каждое, даже невесомое, прикосновение оставалось на ней розово-красными отметинами. — Наверное, в том, что не нужно ждать какого-то эфемерного счастья в будущем, а нужно ценить то, что есть сейчас. — Мягкий голос в тишине комнаты звучит как голос диктора детской книжки. Чан смотрит в сторону незанавешенного окна, через которое видно часть праздничных украшений. — А если нечего ценить? Сынмин приподнимается на подушке, усаживаясь и скрещивая ноги. Взгляд упирается в чужой загривок и примятые отросшие прядки. Вообще, причёска у Чана выглядит неопрятно. И не только потому, что она потревожена частым взлохмачиванием, но и потому, что отросшая, словно эти волосы с год не видели ножниц. Но Сынмину нравится. — Джордж Бейли тоже думал, что в его жизни нет ничего ценного, — отвечает Чан, пожав плечами. — Поэтому ему показали, как выглядит его жизнь со стороны. Подсветили ценные моменты, чтобы он задумался и понял, в чём его счастье на самом деле. Он замолкает. Слышится тяжелый вздох, Сынмин видит, как напрягаются чужие плечи, и чувствует лёгкую недосказанность. — Проблема в том, что сложно что-то оценить в моменте. Важность некоторых ситуаций ты понимаешь только спустя время, — заканчивает Чан, рождая этим выводом у Сынмина горькое послевкусие на языке. Так и подмывает спросить, важность какой ситуации Чан понял спустя время. Потому что в этой фразе слышится что-то отчаянно личное, скрытое в глубинах, понятное только самому Чану. У Сынмина хватает такта промолчать. Они ведь не друзья, чтобы делиться сокровенным. Ощущая зудящую потребность сгладить ситуацию, Сынмин произносит: — Спасибо, что присоединился и сварил шоколад. Я впервые смог досмотреть этот фильм. Обычно нас с Феликсом вырубало на эпизоде со свадьбой. — Спасибо, что разрешил, — обернувшись, улыбается Чан. Морщинки у глаз делают его взгляд смешливым, но в глубине таится печаль. Или Сынмину это лишь кажется из-за недостаточного освещения. — Теперь я знаю, откуда Феликс почерпнул одну фразу, которой так любит частенько разбрасываться, когда речь заходит об отношениях. — Эту какую? — заинтересованно выгибает бровь Сынмин, подаваясь вперёд. Что-то он не припомнит, чтобы Феликс цитатил этот фильм. — Что девушек надо целовать, а не заговаривать до смерти. Правда, в его интерпретации девушки заменены на парней, но суть дела это не меняет, — ухмыляется Чан, возвращаясь к поглаживанию пальцем наклеек на ноутбуке. — Когда ещё я жил здесь, в Нью-Йорке, и частенько ходил к ним домой, рассказывал про неудачные свидания, каждый раз Ликс говорил эту фразу. — Ты не целуешься на свиданиях? — вырывается у Сынмина прежде, чем он осознаёт нетактичность вопроса. Любопытство распаляет. — На первых — нет, — пожимает плечами Чан. — Но, видимо, многие ждут, что именно поцелуем и должно закончиться первое свидание. Сынмин, конечно, не знаток правил этикета на первых свиданиях, да и не то чтобы у него их было много, чтобы прослыть экспертом, но все те, на которых он присутствовал, заканчивались именно поцелуями. Этакий ритуал, который закрепляет взаимный интерес друг к другу. Сынмин чешет за ухом. Он не знает, что ответить, поэтому говорит первую банальность, что приходит в голову, туго соображающую в час ночи. — Возможно, это был не твой человек. — Ага, — безэмоционально кидает Чан, поднимаясь. Зацепленные за его указательный палец кружки звонко брякают. — Пойду. Спокойной ночи. — Спокойной. Чан осторожно прикрывает за собой дверь, лишая комнату дополнительного освещения. Сынмин видит силуэты мебели только благодаря свету от праздничных украшений за окном. Витающая в атмосфере странная недосказанность сжимает грудную клетку. Как разговор о фильме мог перетечь к личным проблемам? И почему Сынмина сковывает странное ощущение, похожее на сочувствие, хотя Чан не сказал ничего такого, чтобы оно могло появиться. Не иначе как подействовала магия ночи, подсвечивающая то, что в другое время будет незаметно. Сынмин ещё с минуту смотрит на улицу, заворожённый красочными огнями, пытается усмирить мысли и встаёт, чтобы пойти почистить зубы. Шоколад был вкусный, но маслянистая плёночка после него стягивала рот на протяжении всего фильма, а выйти за стаканом воды ему не позволяли уже магия момента, затянувшегося на добрых два часа с хвостиком, и чужое теплое бедро, о которое было так приятно греть холодные стопы.

***

Когда Сынмин и Чан подходят к палате Феликса, то становятся невольными свидетелями конфликта. Феликс напирает на Чанбина, вынуждая отпраздновать сочельник с Чаном и друзьями. Чанбин рычит на Феликса, что никуда он не уйдёт и праздновать сочельник будет здесь, в больнице, рядом с ним. — К тебе Чан приезжает раз в год! — яростно гремит Феликс. — И в этом году он вообще еле выбрался, а ты его собрался на этих двоих спихнуть?! — Минхо и Джисон тоже его друзья! Феликс, я не оставлю тебя здесь одного! — Я не нахожусь при смерти! У меня просто вывих и сотрясение… — Ага, это же совершенно не тебя от каждого движения головой тошнит! — Но от этого не умирают! — рявкает Феликс так, что у Сынмина вдоль позвоночника бегут мурашки. — Чанбин, ты же сам упрашивал Чана приехать к нам на Рождество, чтобы хоть как-то его разгрузить и вдохнуть жизнь. Когда это делать, как не в Рождество?! Удивлённо вздёрнув брови, Сынмин косит взгляд в сторону Чана. Тот морщится, будто от кислой ягоды, по лицу проходит судорога. Его недовольство и раздражение Сынмин ощущает кожей и задумывается над словами Феликса, соединяя их с ночным разговором. Похороненное вчера во сне любопытство разгорается с новой силой, требуя утолить себя информацией о жизни человека, стоящего рядом. По сути, Сынмин не знает о Чане ничего, кроме того, что он друг Чанбина, жил и работал некоторое время в Нью-Йорке, вернулся в Корею, не уступил Сынмину багажную полку в самолёте, варит потрясающий горячий шоколад, и у него горячие бёдра, о которые можно погреть ноги. Ну и, судя по всему, он предпочитает парней, если вспомнить интерпретацию Феликсом цитаты из фильма. — А ты всё решил, да? — огрызается в ответ Чанбин, напоминая двум подслушивающим, что конфликт ещё не завершён. — Меня к Чану, Сынмина отправишь в Вашингтон-сквер, а сам тут будешь сидеть один. В сочельник! В Рождественскую ночь! Ты! Тот, для кого Рождество главнее дня рождения! — Не страшно, буду с родителями по видеосвязи! — Нет. С Чаном мы это уже обсудили. Он встречает Рождество с Минхо и Джисоном в баре, а я — здесь, с тобой. Не выдержав давления совести, шепчущей на ухо, что пора прекратить подслушивать семейную разборку, Сынмин толкает дверь и заходит внутрь. Чанбин и Феликс резко оборачиваются к ним, замолкая. Феликс выглядит на порядок лучше, чем вчера, даже чёрные волосы не взлохмачены, а аккуратно расчёсаны и уложены на пробор. Чанбин стоит рядом с кроватью, его руки скрещены на груди, а лицо красное, как у варёного рака. — Извините, мы не хотели подслушивать, — слегка кланяется Сынмин, ощущая, как позади перемещается фигура. Далее следует щелчок, оповещающий о закрытии двери. — Но, почему меня обязательно надо куда-то отправлять? Я могу остаться с Феликсом здесь, а вы отпразднуете, как планировали. Он заканчивает говорить, глядя в глаза Чанбину. На сегодняшний день у него было два плана. Первый — провести сочельник с Феликсом в палате. Второй, если его таки выпнут, — съездить самому на рождественские пения. Он уже скачал карту, отметил для себя важные места и маршрут, переместил поближе иконку переводчика, посмотрел, какие кафе есть рядом и как добраться домой. Утром даже обсудил это с Чаном, попросив у него комплект ключей, раз уж сам Чан не собирается возвращаться в эту ночь домой к Чанбину и Феликсу. — Нет, — упрямо машет головой Феликс и вдруг дует щёки, тяжело сглатывая. Чанбин дёргается в его сторону, хмуря брови. — Ты, как планировали, едешь в сквер. Я хочу, чтобы ты услышал, как там поют, и спел с ними! — он поворачивается к Чанбину. — А ты… — А Чанбин остаётся с тобой, — мягко прерывает его Чан. — Мы с ним действительно это уже обсудили, Ликс. Ты же знаешь, что я всё равно не хотел праздновать, поэтому вечеринки в баре мне вполне достаточно будет. Переночую у Минхо и Джисона. Сынмин вновь смотрит искоса на Чана, пытаясь по лицу понять ответы на свои вопросы. Не хотел праздновать Рождество? Разве ему не хотелось какого-нибудь волшебства в жизни? Вот у Сынмина тоже не самая шикарная и насыщенная жизнь, и даже день рождения он не отмечал, но Рождество — это время, которое дарит надежду и, пусть и мнимое, но ощущение нужности и творящегося вокруг чуда. — Сынмин, — вдруг произносит Чанбин, задумчиво сведя брови к переносице. — А ты собрался до ночи там в сквере песни горланить? А само Рождество где отметишь? — О, об этом я не думал, — Сынмин теряется, поняв, что этот момент не отследил. — Вернусь домой, приготовлю себе вкусный ужин, пройдусь по вашей улице. Там стало больше украшений. — Один? — Ужас и возмущение очень забавно отражаются на лице Феликса. Все не сдерживают улыбки. — Это же Рождество! Там рядом со сквером есть пара кафе, где будет рождественская программа. — Говорит тот, кто собрался один праздновать! — поддевает его Чанбин, беззлобно скалясь. — Я неходячий и тошнотик минимум неделю, считай, мёртвый груз, — в тон отвечает ему Феликс, указывая рукой на ногу в лонгетке. — Бесишь! — рычит Чанбин и вдруг стремительно подаётся вперёд и впивается поцелуем в поджатые губы Феликса. Сынмин и Чан одновременно поворачиваются друг к другу, встречаясь взглядами. На щеках Чана забавный румянец. Сынмин уверен, что у него такой же. Боже, они взрослые люди, а смущаются проявлений любви в виде поцелуев. Чанбину стоит отдать должное — у него более действенный метод по затыканию Феликса. Сынмин в своё время мог только ладонью чужой рот прихлопнуть или печенье в него впихнуть. Но это были краткосрочные меры: ладонь откидывалась, печенье прожёвывалось, Феликс снова начинал говорить. Сейчас же он тяжело дышит и зыркает возмущённо из-под опущенных ресниц, но молчит. — Окей, — робко вступает Сынмин, развернувшись к кровати. — Тогда я еду в Вашингтон-сквер, а оттуда — в какое-нибудь кафе или… — взгляд цепляется за склонившего набок голову Чана. Сынмин выпаливает остаток предложения раньше, чем успевает его осознать. — Или могу сходить на вечеринку в бар вместе с Чаном. Такое положение дел тебя устроит? Вопрос адресован Феликсу, который задумывается над ним так серьёзно, словно принимает решение о покупке дома. — О, — неловко кашляет Чан. — Я не против, но там такой бар… кхм… как бы сказать. — Это гей-бар, — со странной ухмылкой сообщает Чанбин. — Мне подходит, — пожимает плечами Сынмин, не понимая, что, по мнению Чана, его могло смутить в существовании гей-баров. А судя по тому, как расширились его глаза и открылся в удивлении рот, Чана действительно что-то смущало. Да даже если не брать в расчёт ориентацию, Сынмин приехал в гости к лучшему другу, у которого буквально муж, а не жена. Следовательно, о существовании геев он в курсе. А раз есть геи, значит, и бары тоже для них есть. Это как с детьми и детскими садами. Всё логично. — О, извини. Не знал, — Чан как-то совсем тушуется, а в глазах тенью мелькает то ли уважение, то ли ещё пойми что. — Тогда так и решим? — резюмирует Сынмин и, дождавшись медленного кивка от Феликса, хлопает в ладоши и просит рассказать, что сказал врач при обходе. Усаживаясь на свободный стул, он боковым зрением замечает некоторую обособленность Чана. Зря он, наверное, навязался. Но сейчас главное — успокоить Феликса, а с Чаном он разберётся потом.

***

Прохладный воздух улицы совсем не свеж: тянет уличной едой, больничными медикаментами и чем-то прелым, полуразложившимся. Сынмин морщит нос и исподлобья смотрит на Чана. — Итак. Тебе необязательно быть моей нянькой. Я придерживаюсь своего плана, а ты своего. Потом только расскажи главные моменты вечеринки, чтобы наши показания совпали, — как на духу выпаливает Сынмин. Чан смотрит на него, нахмурившись, и, прежде чем что-то ответить, молчит достаточно долго, чтоб можно было почувствовать себя неловко. — Тебе так нравится обманывать Феликса? — Не нравится, — машет головой Сынмин. — Но иногда использую принцип лжи во благо. — Я таким не пользуюсь, — серьёзно произносит Чан. — И если пообещал, то выполню. Феликс — не тот человек, которого я хочу обманывать. — Значит, всё же пользуешься, просто не с Феликсом? — вопросительно приподнимает брови Сынмин. Резко становится душно, — ещё запах этот отвратительно кислый — будто его уже уличили во лжи. — Пользуюсь в том случае, если нет иного выбора, — отрывисто сообщает Чан, давая понять, что разговор на эту тему закончен. — Давай телефон, я тебе покажу на карте, куда надо будет добраться. Я тебя заберу с остановки и доведу до бара сам. Он здесь недалеко, — Чан неопределённо указывает рукой в сторону дороги. — Чанбин к ребятам ходит мыться и спать, чтобы до дома крюк не делать. Можем, как встретимся, дойти вновь до больницы, поздравить, если нас пустят, конечно, и пойти отмечать. — В баре есть какой-то дресс-код? — уточняет Сынмин, осознав, что вышел из дома в удобных джинсах и толстовке, чтобы легче было передвигаться по городу. Конечно, сейчас под пальто ничего не видно, но он в сквере и раздеваться не собирался. — Дресс-код? — переспрашивает Чан, его лицо забавно вытягивается. — Нет. Из дресс-кода только наличие нетрадиционной ориентации. А так — хоть голым, но имей в виду, что тебя сразу утащат наверх и Рождество ты встретишь с чьим-то членом в заднице. Последнее Чан произносит настолько ровным на контрасте со смыслом фразы голосом, что Сынмина коротит, а потом он заходится громким хохотом, пугая бродячих котов, выглядывающих что-то в канализации рядом. Как давно он не смеялся с чужих шуток вот так громко, задорно, чтобы глотка чесалась от количества невысмеянного. Кажется, весь этот год Сынмин чувствовал по большей части лишь гнев, злость, апатию и раздражение; только собаки, которые вечерами укладывались рядом и давали себя гладить, веселили его, будто забирая всю отрицательную энергию себе. — Хорошо, — отсмеявшись, озорно соглашается Сынмин. — Нетрадиционная ориентация имеется. — Тогда ты будешь в тему, — уголком губ улыбается Чан, минутой ранее стоявший в некотором замешательстве, очевидно, не понимая, чем был вызван приступ смеха. — Окей. До встречи. Сынмин убегает первым, боковым зрением увидев нужный ему автобус, идущий до станции метро. Впервые за долгое время он ощущает непривычную для него лёгкость в голове и теле. Смех выпустил часть тревоги и волнения, которые сковывали его с момента, как он сел в самолёт в Корее, чтобы вылететь в другую страну. До сквера он добирается достаточно быстро и, пока есть время, заглядывает в кафе неподалёку, чтобы перекусить. Официантка называет его акцент милым, ввергая в дичайшую неловкость, которая растворяется после первого укуса картофельных вафель. Потом Сынмин заглядывает в пару празднично украшенных магазинов. Берёт Феликсу в подарок серьгу, Чанбину — ремешок для часов с мордой смеющегося оленя. Он уже собирается уходить, когда на крайней витрине с детскими товарами замечает серебряный браслет с крохотными волчатами и луной и почему-то думает об узких запястьях Чана. Консультант поясняет, что браслет «растёт» вместе со своим хозяином и фиксируется по длине, как будет угодно. Этот факт становится основным, когда принимается решение о покупке. Выходит из магазина Сынмин с тремя крохотными коробочками, которые прячет в рюкзак. Начиная с четырех вечера он прогуливается по скверу, наблюдая за тем, как музыканты устанавливают инструменты в пространстве триумфальной арки. Позади стоит ёлка, которая своим жёлтым свечением мягко подсвечивает людей в черных куртках и красных колпаках Санта-Клауса. К пяти народа становится настолько невыносимо много, что Сынмин чуть не зарабатывает паническую атаку, рассматривая увеличивающуюся толпу. Хорошо, что он вовремя сообразил и подобрался поближе к ограждению, иначе бы ничего не было видно. Стоять у скамеек было довольно ветрено, — он достаёт шапку и шарф — а в людской толпе тепло и даже каплю душно. Сынмин берёт буклет с текстами песен и, пока оркестр разогревается, скользит взглядом по знакомым строчкам. Вообще, это Феликс и его прекрасная семья приучили Сынмина к рождественским песням. Он знает каждую, которая указана в оглавлении на первой странице буклета, и от этого теплеет на сердце и появляется чувство сопричастности к происходящему. Оно усиливается, когда концерт открывается атмосферной «Jingle Bells», и стоящие рядом люди начинают тихонько подпевать. Сынмин, стесняясь своего голоса, тоже начинает тихонько, но с каждой последующей строчкой его голос крепнет, появляется уверенность. Волнение сменяется теплой волной умиротворения, счастья и наслаждения происходящим. Люди вокруг создают настроение не хуже песен: кто-то стоит в таких же, как у музыкантов, красных шапках с белым помпоном и ободком по краю, кто-то повесил светящуюся гирлянду-ожерелье на шею, кто-то надел рождественский забавный свитер. Сынмин жалеет, что не нацепил на себя какую-нибудь тематическую брошь, чтобы ещё больше почувствовать единение с толпой. Он снимает несколько видео, которые сразу скидывает Феликсу. А после завершения концерта ещё долго стоит в сторонке, наблюдая, как расходятся люди, продолжая напевать, улыбаться, поздравлять друг друга и громко смеяться. Смотрит на музыкантов, убирающих инструменты в чехлы, и жалеет о том, что зря, конечно, не отстоял в школьное время у родителей возможность посещать вокальную студию. Зацепившись взглядом за время на часах, Сынмин спохватывается и бежит к станции метро. У него ровно час до встречи с Чаном, а опаздывать не в его правилах. Тем не менее он всё-таки опаздывает на двадцать четыре минуты. Когда начинается двадцать пятая, подбегает к сидящему на скамейке Чану и из-за сбившегося дыхания не может связать и пары слов. — За тобой гнался кто-то? — обеспокоенно приподнимается Чан, вглядываясь в толпу за спиной Сынмина, и поправляет ему съехавшую набок шапку. Сынмин тратит пару минут, чтобы объяснить, что он бежал, боясь опоздать и всё равно опоздал. — Ты не представляешь, насколько велико у меня желание закатить скандал по поводу твоего несвоевременного прибытия. Но я не такой, как ты, — подмигнув, весело сообщает Чан, хохочет и, прежде чем Сынмин успевает осмыслить подколку и возмутиться, хватает его за локоть и тащит за собой. Они забегают на несколько минут в больницу. Благодаря Чанбину их пускают в палату, которая значительно преобразилась с последнего их визита. Пара гирлянд на стенах, крошечная пластиковая ёлочка со сверкающей звездой на столе, серебристый дождик на окне, накрытый стол с минимумом еды и открытой бутылкой воды. На голове Феликса — красный колпак, на голове Чанбина — заячьи ушки. Сынмин ставит им под ёлку две коробочки, зарабатывая от Феликса укоризненный взгляд, в ответ на который показывает язык. — Откроете в полночь. — Ага, если он выдержит, — смеётся Феликс, указывая на Чанбина, заинтересованно поглядывающего на подарки. Чан ставит рядом с коробочками свой маленький пакет. — На двоих. Чисто символически, — сообщает он. Они поздравляют друг друга с наступающим, и затем Сынмин позволяет Чану за руку увести себя из палаты.

***

В баре оказывается не так шумно, как Сынмин предполагал. Или пока не шумно, потому что народ только собирается, подваливает парами или сразу компаниями; люди занимают столики, усаживаются у стойки. Сынмин с любопытством осматривается вокруг и утёнком ходит за Чаном: зайти, пройти до гардеробной, снять одежду, вернуться, познакомиться с Джисоном и Минхо, сесть за забронированный для них столик, который оказывается удачно стоящим около сцены. Непривычно. Необычно. Неловко. Сынмин даже в простых барах-то ни разу не был, что уже говорить про гей-бары. Будучи приверженцем других занятий и способов отдыха, он никогда не любил шумные места, напичканные огромным количеством пьяных людей. Публика разношёрстная: и национально, и по возрасту, и по внешнему виду. У Сынмина глаза разбегаются, так сильно он хочет рассмотреть всех и каждого. Его радует и немного успокаивает то, что многие пришли в обычной одежде, как и он. Меж тем находятся и те, которые подошли к выбору наряда с большей ответственностью. Сынмин очень некрасиво пялится на молодого человека у бара: у парня кожа настолько тёмная, почти чёрная, словно кто-то размазал нефть по его телу, серебристая блестящая кроп-футболка едва прикрывает грудь, но зато открывает шикарный вид на рельефный корпус, тёмные, со стразами, уходящими треугольником вниз, джинсы плотно сидят на мускулистых ногах. С места, где сидит Сынмин, макияж видно плохо, но отражающие свет блёстки на веках и скулах он рассмотреть в силах. Парень помимо внешности завораживает ещё грацией движений и громким грудным смехом. Сынмин попадает под его очарование, и когда Минхо, заметив его интерес, спрашивает: «Познакомить?», кивает головой. Чан придерживает Сынмина за руку, когда тот встаёт, и тянет на себя. Его глаза подсвечиваются беспокойством. — Из чужих стаканов ничего не пить. Если закажешь себе выпить, следи за своим бокалом всегда. Как только потерял из виду — меняй. Будь осторожен с предложениями типа «пойдем подышим воздухом». — Но если тебе предложат потрахаться, то тут наверху очень удобные комнаты, не переживай, — хохотнув, добавляет Джисон, салютует бокалом с каким-то красным напитком и многозначительно играет бровями. Сынмину хочется отдёрнуть руку и брякнуть, что он не маленький ребёнок, но беспокойство в чужих глазах настолько неподдельно искреннее, что у него нет моральных сил, чтобы вести себя, как мразь. — Окей. Сынмину двадцать девять. Он считает, что все его предыдущие знакомства отдают какой-то псевдовзрослой рафинированностью. Что знакомиться в парках, в кофейнях, на работе — это совершенно не тот уровень. Или точнее — самый основной, доступный всем. А вот знакомиться в барах ему не приходилось. Спать с кем-то, кого только что встретил, тоже не приходилось. Интерес распаляется присущим ему любопытством, тем самым снижая уровень дискомфорта и застенчивости. Минхо знакомит его с Гарри. Сынмин говорит, что ему нравится эта прекрасная футболка. Гарри отвечает, что ему нравится акцент Сынмина. Беседа льётся непринужденно, но тягуче, с щекочущим рёбра странным ощущением. Вокруг веселятся люди, на сцене играет музыкальная группа, за стойкой два бармена сбиваются с ног, чтобы обслужить всех посетителей. Поглощённый разговором Сынмин иногда украдкой посматривает на свой стол. Почему-то фигура сидящего за ним Чана успокаивает, будто он — якорь, который и держит здесь Сынмина, и как только этот якорь исчезнет, то решимость Сынмина тоже испарится, и он останется один на один с красивым парнем, который так хвалит его внешность. Внезапно музыка стихает, микрофон попадает в руки самопровозглашённому ведущему, который вдруг тычет пальцем в Сынмина и Гарри. — Хэй, я не понял! Мы перестали чтить традиции или что? Парни, вы уже с двадцать минут тусуетесь под омелой и до сих пор так и не поцеловались! Исправляйтесь! Все одновременно поднимают головы вверх, чтобы посмотреть на тот несчастный букетик омелы, неряшливо перевязанный бечёвкой и прикреплённый к потолочной балке — аккурат над Сынмином и Гарри. Они одновременно опускают головы, встречаясь взглядами. У Сынмина в животе завязывается узел, лёгкие сдавливает. Непонятно, правда, от чего больше: от предстоящего поцелуя или того, что на них смотрит две трети бара в ожидании, когда они исполнят традицию. — Не против?— уточняет Гарри и мягко улыбается, растягивая полные красивые губы. На кромке сознания шевелится мысль, что Сынмин уже недавно видел у кого-то такие же губы, только светлые. — Не против. Сынмин и в самом деле не против погрузиться в новый опыт с головой и взять от этого Рождества всё, что не сможет себе дать когда-нибудь ещё. Если все планы изначально пошли куда-то не туда, то зачем их пытаться вернуть в прежнее русло? Надо насладиться тем, что предлагает судьба. Гарри аккуратно притягивает его за талию, оставляя на ней руку, и осторожно прикасается к губам, постепенно углубляя поцелуй. Шум улюлюкающей толпы отходит на второй план. Кажется, музыканты возвращаются к прерванной песне, кто-то похлопывает Сынмина по плечу, мол, молодец, парень. У Гарри мягчайшие губы со химическим привкусом вишни от помады, и целуется он хорошо. По крайней мере, Сынмину нравится. В нём ничего больше не трепещет, сердце не выпрыгивает из груди, но поцелуй однозначно был хорош, как и лукавый взгляд Гарри, который после предлагает продолжить разговор наверху. Сынмин совершенно не пугается предложения и совершенно честно отвечает, что не заинтересован, умалчивая, что самую малость брезглив и не подготовлен сейчас для секса. Взгляд Гарри окрашивается печалью, уголки губ опускаются, и Сынмин чувствует вину за чужое разочарование в себе. Он благодарит за беседу и безусловно шикарный поцелуй, даже кланяется слегка Гарри, отчего у того вылетает тихий смешок, и желает найти в эту волшебную ночь кого-то, кто сделает её для него поистине чудесной. — Ты себе тоже найди, — в ответ улыбается Гарри, пальцем подбирает блёстки с уголков век и размазывает их Сынмину по скуле. — С Рождеством! Сынмин возвращается за стол, облегченно выдыхая, пододвигая себя вместе со стулом. — Всё хорошо? — напряжённо спрашивает Чан. Сынмин кивает. Блёстки стягивают кожу, но он не спешит их вытирать, хочет оставить до самого конца. — Где Джисон и Минхо? — Ушли помогать своим товарищам, — Чан машет в сторону стойки, за которой уже не два бармена, а четыре стараются угодить толпе, и придвигается ближе, потому что музыканты начинают вдруг играть что-то громкое, отчего звук голоса приглушается. Он почти касается губами уха Сынмина. — Тут в праздники, особенно в Рождество, всегда лютый движ. Джейк и Пол — это бармены, держат бар уже лет восемь. Минхо и Джисон здесь познакомились, задружились с владельцами, а теперь ещё и квартиру наверху снимают, ну и иногда помогают им в такие наплывы. Сынмин сосредоточенно слушает, кивает, но большей частью сознания фиксируется на прикосновениях чужих губ к своему уху, внезапно вспоминая, у кого именно он видел такие же пухлые губы, как у Гарри. Когда Чан отодвигается, Сынмину вдруг хочется тоже прикоснуться к чужому уху. Он придумывает вопрос и наклоняется, слегка касаясь. — Почему ты не веселишься? Чан от неожиданности вздрагивает, резко оборачиваясь. Они сталкиваются носами и отодвигаются, потирая каждый свой. Затем Чан жестом просит наклониться обратно, что Сынмин с готовностью выполняет, и отвечает на вопрос: — Прошло то время, когда я любил вечеринки и зажигал на них получше вот этого ведущего, — он стреляет взглядом в отплясывающего посреди сцены парня, который недавно попросил Сынмина и Гарри чтить рождественские традиции. — Теперь мне хочется чего-то более приземлённого и спокойного. Сынмин кивает, показывая, что у него есть ещё вопрос. Чан подаётся ближе. — Тогда зачем вообще пришёл сюда? Ты же, скорее всего, знал, что Минхо и Джисон не смогут быть с тобой всю ночь и уйдут помогать, а ты останешься один. — Чтобы Чанбин не беспокоился. А так я, по его мнению, в надёжных руках друзей, которые в случае чего могут спасти меня, если станет плохо. — У тебя припадки? — обеспокоенно интересуется Сынмин, толком не дотянувшись до чужого уха, но Чан понимает вопрос и так. Он моргает, приподнимая брови, а затем громко хохочет, прикрывая рот рукой. Выглядит на самом деле красиво. — Нет, в плане если слишком упаду в депрессию. Но в целом это можно считать за припадок. Сынмин же задумывается. Ещё ни разу Чан не вызывал ни одного подозрения насчёт депрессии. По крайней мере, тогда за эту полку он срался очень даже пылко и активно, да и потом в доме у Феликса и Чанбина подтрунивал. Возможно, он молчалив и будто часто погружен в себя, но так и про Сынмина можно сказать, а он точно уверен, что у него не депрессия — ну или она пожизненная. Чан вообще создаёт впечатление компанейского человека, весёлого, любящего социум. Следующий вопрос придумывается быстрее первого. Сынмин наклоняется так спешно, что врезается носом в чужой висок. — Пойдём домой? — Домой? — удивляется Чан, выгибая бровь. Он бросает взгляд на стойку с работающими за ней барменами. — До Рождества осталось полтора часа. — На такси отсюда минут тридцать-сорок. Успеем. Сынмин поражается собственной активности и тому, как ярко отзывается в нём его же предложение отпраздновать Рождество дома. Точнее, в доме Феликса и Чанбина. Но, чёрт, Феликс так готовился, потратил столько сил и вложений, чтобы что? Чтобы это всё стояло выключенным в самую прекрасную рождественскую ночь? — У нас там из готовой еды только вчерашняя курица и рис, — Чан медлит. — Я не привередлив, — отмахивается Сынмин. Привередлив на самом деле, но будто бы сейчас вчерашняя курица и рис звучат для него вкуснее, чем любое блюдо из меню бара. Судя по внимательному взгляду Чана, тот ему не верит, но ничего не говорит по этому поводу. — Я предупрежу Минхо и Джисона. Возьмёшь вещи из гардеробной? Когда Сынмин возвращается с вещами, Чан обнимает Минхо, хлопая ладонью по его спине так сильно, что тот загибается и что-то возмущённо выговаривает, рождая у Чана микроскопическую улыбку. Сынмин подходит к ним, чтобы вежливо попрощаться, и оказывается утянут в крепкие объятия Джисона. Такси ловится с раза четвёртого. Первые минут десять они едут молча, под играющее радио, а затем Сынмин тычет пальцем в высотку, мимо которой они проезжают, и спрашивает у Чана, знает ли он, что это за здание. Чан, привалившись на мгновение ему на колени, чтобы лучше разглядеть, отвечает, что знает, кратко рассказывает о нём и о вкусной пекарне рядом, да и вообще тут недалеко здание, где они с Чанбином когда-то работали, но его не видно с этой улицы. Сынмин слушает заворожённо. Ему нравится, как Чан рассказывает: как ладно складывается его речь, как оживает мимика — дует губы, щёки, прикрывает глаза, дёргает бровями, — да даже тянущиеся как ниточка карамели паузы его нисколько не убивают. Ему нравится, что Чан не смотрит всё время на него, а глядит то в своё окно, то в лобовое, когда задумывается, смотрит наверх, щурит глаза и улыбается. За разговором они доезжают будто бы быстрее, чем могли. Чан расплачивается, а Сынмин мчится к двери, чтобы поскорее открыть её и включить гирлянды, потому как их дом единственный в линии стоит мрачный и тёмный, как выбитый зуб среди целых. Он быстро находит нужные тумблеры и переключает их вверх, сразу выскакивая за дверь, чтобы насладиться красотой. Чан стоит на середине подъездной дорожки, заворожённо разглядывая переливающиеся жёлтыми огнями гирлянды. Сынмин подскакивает к нему, пихает в плечо и, пошире раскрыв глаза, рассматривает украшения. Время будто замирает, потерявшись в огнях гирлянд, мир сужается до конкретного дома, а внутри будто кто-то разлил горячий чай — настолько Сынмину хорошо. До Рождества остаётся двадцать минут, когда они спешно забегают внутрь и сбрасывают верхнюю одежду. Чан занимается подготовкой еды и приведением её в более-менее праздничное состояние, Сынмин — сервировкой стола и поиском напитков. В итоге их рождественский стол выглядит куце, но достаточно празднично. Поджаренная с рисом и остатками замороженных овощей курица, наспех нарезанный салат (Чан крутит носом, потому что огурцы он мог бы порезать и поровнее. Сынмин в ответ на замечание просто ворует огурец из салатника и демонстративно громко им хрустит), поджаренный хлеб и стоящая рядом коробочка с творожным сыром, полная тарелка фруктов, бутылка вина (шампанское Сынмин не нашёл) и нарезанный благодаря сырорезке сыр. Они успевают зажечь свечи, включить на фон сборник рождественских песен на ютубе и сесть за стол, как кухонные часы начинают отбивать полночь. — С Рождеством? — поднимает свой бокал вина Чан. — С Рождеством! — вторит ему Сынмин. Звон бокалов тончайше звонкий, приятный, знаменующий новое начало. Обычно привередливый, Сынмин с огромным аппетитом поглощает праздничный ужин и считает, что лучше еды он не пробовал. На телефоны обоих приходят уведомления о входящих сообщениях. Феликс поздравляет Сынмина, Чанбин — Чана, но фотку они кинули одинаковую обоим. Феликс пишет огромное спасибо от себя и Чанбина за подарки, и Сынмин вдруг подрывается с места, вспомнив об ещё одном, который затерялся у него в рюкзаке. — Что это? — Чан с опаской смотрит на коробочку, которую Сынмин ему протягивает. — Подарок. Рождество же. — Я тебе не взял ничего, — растерянно бормочет Чан, принимая подарок. — Ты подарил мне леденец. — Это не подарок, а просто знак внимания. Мне сейчас открывать? — Чан указывает на коробочку, которую мнёт в руках, аккуратно её поворачивая, чтобы разглядеть со всех сторон. Сынмину нравится, как его бледные пальцы ярко контрастируют с темным бархатом коробочки. — Как хочешь. Чан, очевидно, хочет сейчас, потому как тянет за ярлычок, открывая крышку, — и немеет. Сынмин ёрзает на стуле, ощущая внезапное волнение от грядущей реакции. Почему-то ему сильно хочется, чтобы Чану подарок понравился. — Это дорогая вещь, — первое, что говорит Чан, круглыми глазами рассматривая браслет. — Я купил это в детском отделе, — фыркает Сынмин и подаётся вперёд, наклоняясь ближе к столу, чтобы заглянуть в лицо напротив. — Ты уверен, что на меня он налезет? — Уверен. Консультант сказала, что у него раздвижной механизм, так что на любую руку подойдёт. Сынмин огибает стол, сам достаёт из коробочки браслет, расстёгивает застёжку и аккуратно обхватывает им Чаново запястье. Смотрится действительно красиво и совсем не по-детски, особенно рядом с массивным плетением соседнего браслета. — Спасибо, — тихо выдыхает Чан, подушечками пальцев аккуратно трогая волчат и крошечные луны. Сынмин довольно хрюкает, возвращаясь на место. В голову приходит странная мысль. Ещё неделю назад он хотел заживо сжечь Чана на костре правосудия, а сейчас дарит ему браслет просто потому, что посчитал, что ему подойдёт. Они вместе убирают со стола. Сынмин не подпускает Чана к раковине, чтобы тот не мочил новый браслет. Тот, ворча, остаётся в стороне и вытирает посуду, складывая её аккуратным рядком, чтобы полностью обсохла. Даже сквозь закрытые окна с улицы слышны крики, взрывы фейерверков. Сынмин накидывают первую попавшуюся куртку и выбегает на улицу, чтобы насладиться зрелищем. Его, как в детстве при посещении зоопарка, пробирает дрожь восхищения при взгляде на разноцветное небо. — Красиво, — тихо говорят над ухом. Сынмин дёргается, но не оборачивается, а делает полшага назад, чтобы слегка опереться спиной о чужую грудь. Когда фейерверки прекращаются и Сынмин чувствует, что подмерзает, Чан утягивает его за локоть назад. Последний запоздалый фейерверк они встречают вместе у закрытой двери, смотрят, как догорают огни, затем — друг на друга, поворачиваются к двери, и оба замирают, уставившись на венок с омелой. Сынмин вспоминает ведущего в баре и поцелуй Гарри, который сейчас кажется таким далёким, будто произошёл месяц назад. Вдруг кожу на скуле снова стягивает — точно, Сынмин так и не вытер блёстки, зато сейчас их стирает Чан, нежно касаясь его лица пальцами. — Омела должна висеть над головами или достаточно просто стоять рядом? — спрашивает Сынмин, потому что он не знаток всех рождественских традиций. — Висеть над головами, — поясняет Чан, растирая между пальцами блёстки, но взгляд от его глаз не отводит. — Получается, нам не нужно целоваться? — спрашивает Сынмин, не понимая, почему от этой мысли ощущает такую горечь. — А ты хочешь? Наверное, хочет, иначе почему ещё сердце стучит, как сумасшедшее, рот наполняется слюной при одной лишь мысли об этом, в животе завязывается узел туже, чем тогда при поцелуе с Гарри. — Хочу, — и в подтверждение своих слов Сынмин кивает. Чан заметно колеблется, медлит, в его глазах разлито сомнение. Сынмин, не понимая причины, готов отказаться от своих слов. Возможно, ему вскружила голову рождественская атмосфера, их приятный ужин его расслабил. Захотелось тепла и ласки, почувствовать себя нужным и любимым. На них двоих такой большой уютный дом, хозяевами которого они стали поневоле. Возможно… Сынмин не додумывает мысль, потому что занят тем, что отвечает на робкое прикосновение чужих губ к своим. Он с готовностью раскрывает рот, позволяет чужому языку скользнуть внутрь и подхватить его. У Чана мягкие губы со вкусом недавно съеденного мандарина, Сынмин слишком варварски их сжимает своими и прикусывает, превращая поцелуй из робкого в страстный. Он хватается рукой за чужие плечи, чтобы прижать к себе сильнее и почувствовать не только губы, но и теплое крепкое тело. Чан стискивает ладонями его бока. Однозначно у Сынмина не было поцелуя лучше и волшебнее. — Надо уйти с улицы, — сбивчиво шепчет Чан, оторвавшись на мгновение. В его глазах сомнение заменилось на желание, простреливающее Сынмина электрическим разрядом. Они заходят в дом. Сынмин уверенно ведёт Чана в сторону его же комнаты, потому что у Сынмина душно, а ему хочется, чтобы было холодно, чтобы можно было придавить себя горячим телом и греться о него всю ночь. Они оба не понимают, что происходит. Ведут себя растерянно — так, словно забыли, каково это — целовать человека, и что делать дальше после поцелуя. Нет какого-то дикого физического притяжения или огненной страсти, которая бы туманила рассудок, включала животные инстинкты, из-за которых бы рвалась одежда и появлялись засосы. Внезапно охватившее их желание не поддаётся какой-то классификации. У Сынмина такое впервые: когда он остро желает человека, но в духовно-физической форме, когда нужен не секс, а что-то большее. Сынмин дрожит, когда Чан снимает с него сначала толстовку, а потом футболку. В комнате действительно прохладно, соски набухают мгновенно и предательски торчат. Кожа покрывается мурашками не только от холода, но и от чужого проникновенного взгляда, жадно рассматривающего каждый изгиб. Трясущимися руками Сынмин стаскивает с Чана тёплый свитер и воздухом давится, когда упирается взглядом в крепкие грудные мышцы и коричневые соски. Чужая кожа тоже покрывается мурашками. Они тянутся друг к другу. Их ведёт что-то безрассудное, не до конца осознаваемое головой, но душой они сливаются в одно целое, остро нуждаясь друг в друге здесь и сейчас. Сынмин не знает, что у Чана за прошлое, почему Чанбин вытащил его сюда на Рождество, с чем связана его депрессия, но он чувствует седьмым чувством, что в этом тёмном уголке есть что-то его. Что-то, с чем он сможет помочь. Сынмин вроде бы никогда не страдал синдромом спасателя, но сейчас вдруг хочется. Тем более, что и Чан его в какой-то мере спасает, когда дарит в ответ тепло, ласку и нежность. Это безумие — целоваться большую часть ночи, гладить друг друга, кусать и лизаться, но не переступить черту, ни разу не потянувшись к поясу штанов. Сынмин засыпает, придавленный чужим горячим телом, прижимает ступни к щиколоткам Чана, и впервые за долгое время чувствует себя наполненным, сытым, полноценным, будто жизнь наконец расцвела яркими красками, как небо — фейерверками в рождественскую ночь.

***

Сынмин, затаившись, лежит в кольце чужих рук, крепко прижатый к горячему телу, и нагло рассматривает лицо спящего Чана. Он проснулся с пару минут назад, но выбираться из тёплого кокона рук и одеяла не спешит, наслаждаясь контрастом холода комнаты и томного, растекающегося вязкой негой жара внутри. Чан дышит размеренно, но грузно, с присвистом, словно что-то мешает ему дышать в полную силу, часто морщит нос. Его ресницы подрагивают, под тонкой кожей век хаотично двигаются глаза — Сынмину интересно, какой сон он сейчас видит, потому как сам Сынмин свой уже не помнит. Вытянутые уточкой губы манят прикоснуться к себе, и Сынмин прикасается осторожно, скорее мажет, чтобы просто почувствовать мягкость и нежность. Сердце трепетно бьётся в груди. Момент сейчас какой-то до безобразия уютный. Он зажмуривается, чтобы запомнить его во всех деталях: от ощущения устойчивой связи между их телами до витающего в комнате неидентифицируемого запаха — что-то древесное, что-то свежее, что-то терпкое. Чан открывает глаза в ту секунду, когда Сынмин, наплевав на чужой отдых, бесстыже прижимается к губам сильнее, и отвечает на поцелуй лениво, сонно и покорно. — Доброе утро, — тихо шепчет Сынмин, вглядываясь в щелочки глаз. Чан, не в силах раскрыть их сильнее, щурится на свет, идущий ото окна. — Доброе, — гундосит он в нос и шевелит правой рукой, на которой лежит Сынмин, с готовностью двигающийся, чтобы помочь её высвободить. — Нет, лежи как лежал. Просит — и притягивает к себе ближе. Теперь Сынмин утыкается носом в обнажённое горячее плечо, с которого от движений сползло одеяло, а в его щиколотки упираются теплые шершавые ступни Чана. Встречайся они, этот момент можно было бы назвать идеальным и положить в копилку общих воспоминаний, потому что именно сейчас Сынмин с какого-то перепугу считает себя очень счастливым. Ему совершенно не хочется вылезать из-под одеяла и объятий, а остаться здесь чуть дольше. — Можно ещё немного полежать? — жалобно просит Чан, словно его заставляют встать вот прямо сейчас, как ребёнка, которого родители будят перед школой. — Можно, — разрешает Сынмин и в подтверждение своих слов целует чужое плечо. Странное желание, но его сложно держать в узде. Кожа у Чана бледно-розоватая, и, если надавить сильнее, на ней остаётся красноватый след. Сынмина это приводит в почти детский восторг. Они лежат ещё минут двадцать, а может, и тридцать. По крайней мере Сынмин считает, что достаточно долго, чтобы полностью проснуться и проголодаться до урчащих животов. — Можно я тебя поцелую и пойду готовить завтрак? — спрашивает Чан, нависая над Сынмином, чтобы перелезть и спуститься с кровати, но останавливаясь в самый последний момент. — Можно, — вновь разрешает Сынмин, потому что не чувствует в себе сил, чтобы отказать. Да и отказывать ему незачем — сам хочет того же. Поцелуй не такой ленивый, как был до этого, а глубокий, громкий, дразнящий. На кухне Сынмин решает сидеть на стуле и не лезть под руку, пока Чан, повязав фартук, пытается что-то соорудить из муки, яиц, сахара и молока. Кажется, будут оладьи. Сынмин не любитель мучной еды на завтрак, но сейчас готов съесть и их. — Ты же не против оладий? — вдруг спрашивает Чан, когда первая ложка теста с шипением растекается по сковороде. — Нет. — Честно? — он оборачивается на Сынмина, вглядываясь в его лицо, хмурит брови — видимо, что-то не понравилось в ответе. — Ладно, я обычно не люблю завтракать тестом, но сейчас хочу попробовать. И это абсолютно честно, — отвечает Сынмин, немного уязвлённый тем, что ему не верят. Чан остаётся доволен услышанным. — Чем тогда завтракаешь? — Тем, что осталось с вечера и быстро готовится, потому что мне надо успеть выгулять собак до того, как уйти на работу. — Собак? — Чан заинтересованно оборачивается, переворачивая оладьи подрумяненной стороной вверх. По кухне разносится щекочущий живот аромат. — Да, у меня две, — кивает Сынмин и подтягивает ноги к груди, ступнями упираясь в сиденье стула. — Хару — кламбер-спаниель и Хонча — сапсари. Сейчас они у друга на передержке. Показать? Вместо ответа Чан подходит к нему ближе, кося взгляд на плиту, пока Сынмин ищет в галерее, полной рождественских фотографий прошедших дней, фото своих собак. — Этот забавный, — улыбается Чан, показывая на Хонча. — Да, из-за длинной шерсти у него всегда получаются смешные фотографии. — Получается, ты живёшь один с собаками? — Да, на остальное времени нет, — Сынмин умалчивает, что время, возможно, и есть, но нет желания что-то предпринимать. — А где живёшь? — В Тобонгу, недалеко от работы. А ты? — Я сейчас живу в Тэджоне, а раньше жил в Мапхогу. — Почему уехал из Сеула? — удивляется Сынмин и по резко ставшей напряжённой чужой спине понимает, что зашёл на опасную территорию. Чан не отвечает достаточно долго, убирает оладьи на тарелку, выливает на сковороду новую порцию теста, ставит греться чайник, переворачивает подрумянившиеся к тому времени оладушки, которые через пару минут присоединяются к своим испеченным братьям, зачерпывает ещё теста и наконец отвечает: — Расстался с парнем и решил, что надо что-то поменять. Оставаться в Сеуле не захотел, меня пригласили на работу в Тэджон, и я не отказался. Тем более там жить дешевле, а в тот момент мне это было нужно. Сынмин сглатывает образовавшийся ком горечи и закусывает щёки изнутри. Голос у Чана вроде ровный, отстранённый, но подрагивает на гласных. Можно ли лезть в душу дальше, или всё же не стоит расспрашивать, хотя у Сынмина жуть как пригорает жопа от любопытства? Новая партия оладий пополняет тарелку, когда Чан оборачивается и, смерив Сынмина взглядом, произносит с доброй усмешкой: — Спрашивай. Аж воздух искрит от твоего любопытства. Ты как Феликс, но от него искрит больше, конечно. Сынмин вспыхивает, не до конца понимая — ему нравится сравнение с другом или не очень? Но вопрос задаёт, раз разрешили. — Почему расстались? Чан отвечает, как только усаживается за стол, на котором уже стоит огромная тарелка с оладьями, яблочный джем из запасов Феликса, творожный сыр, карамель; две огромные кружки наполнены обжигающим чаем. Сынмин берет верхний оладушек — самый горячий — перекидывает его с ладони на ладонь, дует и смачно откусывает половину. Вкусно. — Мы не совсем расстались, — заметив вопросительный взгляд, поясняет Чан с горькой улыбкой на губах. — Меня бросили. Или лучше сказать — кинули. Феликс настаивает именно на этом слове, хех. — Что это значит? — Это значит, что мы встречались больше двух лет, вместе жили в Сеуле, я любил его очень сильно, безгранично доверял, что и стало моей роковой ошибкой. Сынмин тянется за новым оладушком и тычет им в лицо Чану, который так и не взял пока ни одного. — Они же остынут! Ешь! Чан благодарно принимает его, макает в карамель и быстро запихивает оладушек в рот, довольно жмурясь.Сынмин вот тоже довольно жмурится. — Так и почему ошибкой? — проследив, чтобы Чан съел ещё пару оладий, возвращает его к разговору Сынмин. — Потому что в один прекрасный день я прихожу с работы, а его нет дома, как и нет двух трети денег на моём счёту, которые я копил, чтобы купить нам квартиру, — совершенно будничным тоном отвечает Чан, а у Сынмина поджимается желудок и чай носом идёт. Такую историю он не ожидал услышать. — Он тебя обокрал?! Ты написал заявление в полицию?! Его нашли?! — Боже, ты реально как Феликс, — смеётся Чан. — Вопросы один в один, только голос мягче, а не эта самолётная турбина, ревущая в уши. Нет, я не писал заявление в полицию и не искал. Но его нашёл Феликс по каким-то инстаграмным отметкам и фото — профиль он не удалил почему-то — и сказал, что тот счастливо живёт где-то в Европе и у него есть парень. — Но почему? — Сынмин из-за подгорающей от факта несправедливости жопы ёрзает на стуле. Гнев пополам с яростью охватывают тело, хочется самолично найти того придурка и придушить собственными руками. — Потому что любил и люблю, наверное, и не хочу превращать это в погоню за головами, — последнее Чан договаривает неуверенно, смотрит куда-то сквозь Сынмина. — Да, было больно от осознания, что выстроенные отношения оказались ложью. Вернуть деньги для меня не было целью — заработаю ещё, а встречаться с тем, кто предал, у меня нет особого желания. Он замолкает, упирая взгляд в гору оладий. Сынмин задумчиво смотрит, как от кружки с чаем поднимается пар. Сильная история. И мерзкая. А у Сынмина чувство справедливости слишком обострённое, чтобы просто так с ней мириться. — Тебя поэтому Чанбин убедил приехать? Чтобы не дать одному чахнуть? — осторожно спрашивает он, глядя исподлобья. — В том числе, — кивает Чан, делая глоток. Сынмин задерживается взглядом на подаренном браслете. — Ённам бросил меня в Рождество год назад. Чанбин настоял, чтобы я прилетел к ним, а не загибался один в праздник. Последний съеденный оладушек просится наружу — желудок слишком скручивает от новой информации. На языке горячим пятном разливается привкус желчи. Каков мудак. Сынмин не знает, что его убивает во всей ситуации сильнее: что Чана обокрали или что бросили в самый добрый и семейный праздник на свете (после Соллаля, конечно). — Извини, если слишком лезу. Извиняться за своё любопытство не в правилах Сынмина, но сейчас он чувствует эту потребность наравне с той, которая требует подойти и обнять Чана. — Нормально, — бодро улыбается тот и даже подмигивает. — Прошло достаточно времени, и я могу нормально об этом говорить. — А ты… а вы, — Сынмин чешет ухо, не зная, как задать вопрос. Чан наклоняет голову набок. — Ты приводил его сюда? — Да, однажды вместе отмечали здесь Рождество. Феликс и Чанбин только переехали сюда. Задумавшись, Сынмин вспоминает, как пару лет назад Феликс говорил что-то такое, что они будут отмечать Рождество с друзьями Чанбина, и морщится. Возникает острое желание взять тряпку и перемыть весь дом, хотя он уверен, что Феликс тут за прошедшее время нагенералил раз сто, избавившись от мудачьего духа начисто. — Феликсу Ённам уже тогда не нравился, — усмехнулся Чан. — Он всё мне советовал быть осторожнее. Они даже поссориться умудрились. — Феликс? — поражённо выдыхает Сынмин. — Мистер Бесконфликтность с кем-то поссорился? Чан смеётся, прикрывая глаза. — «Мистер Бесконфликтность» — мне нравится, хех. Не помню суть, помню только, как растаскивали их с Чанбином по разным углам. У Феликса же пояс по тхэквондо, а у Ённама острый язык. Как у тебя, кстати, но у него злее. Оказывается. Просто я не замечал. Точнее, замечал, но не придавал внимания, да мне и нравилось с ним спорить. У Сынмина щёки горят от внезапной похвалы его красноречию. — Если это тот эпизод, о котором я думаю… Два года назад было? — Сынмин дожидается кивка от Чана, чтобы продолжить. — Феликс тогда звонил мне, чтобы с Рождеством поздравить и успокоиться. — Да, он ушёл из дома, чтобы освежиться. Чанбин его обыскался, — виновато кивает Чан. — Если кратко, он многое мог вытерпеть, включая раскиданную по дому одежду, но терпеть, когда его в его же доме назвали дешёвой подстилкой, сосущей деньги из нормального мужика, не смог. Лицо Чана каменеет, он шумно втягивает воздух, щёки втягиваются, челюсти крепко сжаты. Сынмин чувствует себя в крайней степени гадко, будто рассказал чужой секрет. Но он помнит, на каком эмоциональном подъёме был Феликс в тот звонок, как рычал в трубку и матерился. Тогда Сынмин, поставив вызов на громкую связь, строчил сообщения Чанбину, выяснив, где находится Феликс, чтобы тот его нашёл и забрал. За друга было страшно. — Любопытно, что дешёвой подстилкой, сосущей деньги из нормального мужика, оказался сам Ённам, — тихо бормочет Сынмин, вглядываясь в напряжённое лицо напротив. — Ага, — кивает Чан, промаргиваясь. Он резко встаёт — ножки стула противно скрипят — и относит пустую тарелку и наполовину полную кружку к раковине. Чувство проёбанного утра накрывает Сынмина с головой, как и удушающая атмосфера чужого горя. — Давай я. Ты готовил, — мягко просит Сынмин, подходя к Чану и стараясь его оттеснить. — Не надо, я сам, — отрывисто отвечает он, остервенело натирая губкой тарелку. Кажется, ещё немного — и она треснет от давления, а ведь это часть любимого набора столовой посуды Феликса. Сынмин не может дать ему погибнуть. Он скользит ладонью по чужой руке, отбирая губку, забирает тарелку, бедром отталкивая Чана от раковины, чтобы занять его место. — Лучше принеси остальную посуду, а оладьи убери, чтобы не заветрились. Боковым зрением он видит, как Чан открывает рот, чтобы сказать что-то возмущённое, но быстро его захлопывает и уходит к столу. Домывают посуду они в полной тишине. Чан стоит, прислонившись поясницей к столешнице и скрестив руки на груди, смотрит прямо, но взгляд его будто направлен внутрь себя, подёрнут дымкой воспоминаний. Обтерев руки о полотенце, Сынмин осторожно касается чужого локтя. — Хочешь на ярмарку? — неожиданно выпаливает Чан, поворачивая голову. Его глаза блестят странным озорным блеском, как у задумавшего шалость ребёнка. Сынмин застывает с открытым ртом, проглотив вопрос про посещение больницы. — Ярмарку? — Можем съездить на Юнион-сквер, или Коламбус, или Брайант-Парк. Лучше последний, он круче. Там в паре кварталов Таймс-сквер, может, ближе, не помню уже. Прогуляемся по нему, там много рождественских штук, — на одном дыхании выпаливает Чан и смотрит так умоляюще, что Сынмин не может отказать. — Давай.

***

Bang&Jung&Yoo&Moon -- Winter Magic

Бегать по метро, тесниться в набитом автобусе, оббивать ботинки об уличные бордюры — всё это Сынмину нравится до мазохистского удовольствия. Он полностью вверяет свою судьбу Чану и следует за ним неукоснительно, шаг в шаг, боясь потерять из виду кудрявый затылок. Его радует, что Феликс не стал задавать лишних вопросов в ответ на сообщение, что Сынмин и Чан не смогут к ним сегодня прийти, так как решили устроить забег по рождественским местам. Потому как вряд ли бы нашёл вразумительный ответ. В прошлый раз, когда Чан его сопровождал, увлечённый созерцанием рождественских штук Сынмин его практически не замечал, вспоминая только тогда, когда его звали или надо было пойти дальше. Сейчас же он смотрит больше на него, чем на разномастные ёлки, огромные ледовые фигуры, гирлянды, украшенные витрины, и отчего-то сильно радуется, что на лице Чана нет той тёмной тени, что присутствовала за завтраком, только чистый, искренний, неподдельный интерес к происходящему. Он такой активный, что Сынмин устаёт за ним бегать и просит дать передышку в минут тридцать. Для этого они выбирают крохотную — на три столика — кофейню, украшенную в стиле сказок братьев Гримм. — Серьёзно, ты в кофейне с огромнейшим выбором кофе взял чай? — ужасается Сынмин, когда они усаживаются за столик. — С другой стороны, я даже рад. Ты настолько активный, что, боюсь, после кофе стартанёшь куда-то в стратосферу. — Это я ещё не в форме, — улыбается Чан, щёки его довольно румянятся. — Раньше и ходил быстрее, и разбирался в закоулках лучше. Тэджон меня расслабил. — Ужас. Не хотел бы я встретиться с прошлой версией тебя. — Я бы тоже не хотел, — хохочет Чан. Сынмин залипает, вслушиваясь в каждый звук громкого смеха, и пропускает мимо ушей следующую фразу, поэтому просит повторить. — Девушки за стойкой обсуждают, какой ты милый, — повторяет Чан, а Сынмин бросает в их сторону быстрый взгляд и стремительно краснеет. — Айгууу, милый, — Чан подаётся вперед и хватает его за щёку, оттягивая её в сторону. Сынмин шлёпает его по запястью и тушуется сильнее. — У тебя уши красные! — восторженно. — У самого-то! — огрызается Сынмин, прикладывая ладони к своим ушам — действительно горячие. — На улице холодина, а ты ходишь без шапки! — Шапки для слабаков. — Хочешь сказать, я слабак? — щурится Сынмин, злобно скалясь в ответ. — Хочу сказать, что тебе они идут. А я в них сорокалетний дядя. — Ты и есть сорокалетний дядя. — Мне тридцать два! — Вот и гордись этим, старик, — вкидывает Сынмин перед тем, как им приносят заказ. От кофейни до Брайант-парка они добираются за полчаса. Сынмин теряется меж аккуратных рядов, напоминающих скорее торговые мини-павильоны, чем уличные ларьки. Они не успевают дойти и до конца первого ряда, как Чан утягивает его на каток. — Я не умею кататься! — отчаянно кричит Сынмин, едва поспевая за его широким шагом. Вроде бы у Сынмина ноги длиннее, а шаг всё равно вполовину меньше. — Подержишься за меня, — бросает Чан, ледоколом рассекая толпу. И Сынмин действительно держится за него, а потом цепляется отчаянно, когда ноги разъезжаются в разные стороны, шипит и ругается. — Чуть больше уверенности, и всё получится! — подбадривает его Чан, придерживая сзади за бока. — Говорит тот, кто родился с коньками вместо ног! — Когда родители в первый раз повели меня на каток, я расквасил нос, — хвастливо отзывается Чан и уводит Сынмина в сторону, чтобы не врезаться в катящуюся на них парочку. — Заживало долго. Но на следующей неделе я всё равно пошёл снова. — Мазохист, — мрачно отзывается Сынмин и, напоровшись на какую-то неровность, хватается за вовремя подставленную Чаном руку, пока его и без того неустойчивое положение не стало плачевным. — Мой нос тоже хочешь расквасить? Феликс за меня отомстит, так и знай. — Нет, твой я бы хотел поцеловать, — легко отзывается Чан и смеётся, довольный своей шуткой, а Сынмин на мгновение обмирает внутри. — Давай, шевели своими красивыми ножками. И прекрати дрожать. — Мне холодно и страшно! Больше страшно, а когда мне страшно — я дрожу! — Да? Я думал, ты дрожишь от меня? — подмигивает ему Чан. — Не многовато ли подкатов за полминуты? — интересуется Сынмин, стараясь за ворчанием скрыть волнение. — Если хочешь, то могу ещё и красиво на коньках подкатить. Так, чтобы ледяная крошка веером разлетелась. — Чтобы она попала мне в глаза, а я потом — в глазной травмпункт? Пожалуй, откажусь. — Как знаешь, — пожимает плечами Чан и отпускает его, отъезжая в сторону и лишая опоры. Сынмин вскрикивает, чувствуя, как разъезжаются ноги, дёргает руками, в попытке ухватиться за что-то, но получается только за воздух. В момент, когда он думает, что сейчас точно разобьёт свой нос, Чан хватает его за руки и подъезжает ближе, обнимая и не давая упасть. Сынмин набирает в лёгкие воздух, чтобы выразить возмущение, но оно испаряется сразу после короткого поцелуя в нос. У Чана смешинки в глазах подсвечиваются желтыми огоньками гирлянд, а у Сынмина и вовсе дар речи пропадает. Они ещё некоторое время пробуют кататься, но получается просто отвратительно. Чан, сжалившись наконец, увозит их выходу. Феликс и Чанбин настигают их видеозвонком, когда они стоят в очереди за горячими венскими вафлями, которыми пропахла вся округа. — Как вы? — суёт в кадр обеспокоенное лицо Феликс. — Хорошо, — отвечает Чан, переключая камеру и показывая то, что их окружает. — Тут красиво и не так людно, как я думал. — Но ещё и не вечер, — вмешивается Чанбин, оттесняя Феликса. — Наша очередь! — кричит Сынмин и бьёт Чана по плечу. — Подержи пока, — Чан вручает свой телефон в руки растерявшемуся Сынмину, а сам отбегает в сторону ларька. — Тебе шоколадные? — Нет, ванильные! — кричит ему в ответ Сынмин и поворачивается к экрану. — Чан вам показал, как тут красиво? — Показал, — кивает Феликс. — Как ты? — В целом нормально. Но ваш Чан — это пиздец, — Сынмин сокрушённо качает головой. — Уверен, что после сегодняшнего забега я завтра не встану. Сначала мы обошли два квартала прежде, чем я затащил его в кофейню, чтобы отдохнуть. Потом он затащил меня на каток, где я чуть не разбил себе лицо! Потом дорвался до местных игр, где порывался выиграть мне плюшевую собаку. Хотя я тысячу раз ему сказал, что это собака мне ни черта не сдалась. — Выиграл? — спросил Феликс со странной улыбкой на губах. — Выиграл, — фыркнув, обречённо отвечает Сынмин. — Собаку отдали ребёнку, который стоял рядом. Ещё он затащил на дегустацию какого-то фермерского варенья. Мы обошли каждую локацию в Зимней деревне по нескольку раз, а теперь вот стоим в очереди за вафлями, потому что ему хочется похрустеть! А дальше мы идём на Тайм-сквер, и я очень надеюсь, что там мы будем просто ходить! — Старый добрый Чан, — с налётом печали усмехается Чанбин, толкая Феликса в плечо. — Взял! — доносится позади, а перед лицом Сынмина оказывается пышущий жаром гигантский квадрат, посыпанной сахарной пудрой. — На всё пожаловался? — Нет, не на всё! — хмурится Сынмин, рассматривая шоколадную вафлю перед собой. — Я же просил ванильную! Вместе с его словами слышится хруст. Чан замирает, не решаясь продолжить. Его зубы глубоко увязли в мягком горячем лоне вафли, от которой валит пар. — Чёрт, прости! Перепутал! Сынмин поджимает губы и мстительно откусывает кусок чужой вафли, а потом выдирает свою, чтобы откусить с другого угла. — Запачкался, — произносит Чан и стряхивает с его носа сахарную пудру. Сынмин морщится. — А вы там как? — Мы всё так же. Феликсу лучше. Сказали, что выпишут через пару дней, если положительная динамика сохранится. Будет на больничном дома сидеть, — отвечает Чанбин. — Сынмин, ты когда улетаешь? — Самолёт двадцать девятого, — отзывается Сынмин и тянет руку с вафлей в сторону, заметив поползновение чужой руки, стремящейся отломить кусочек. — Свою ешь! — Жадина, — Чан показывает ему язык. — Улетаешь так рано? — Я смог договориться с Хёнджином до двадцать девятого. А потом он уезжает к своей семье на праздники, а мне не с кем больше оставить собак. Боже, ты ешь, как варвар! — закатывает глаза Сынмин, указывая на грязные от пудры уголки губ. — Это офень вкуфно, — с набитым ртом отвечает Чан. Громкий смех из динамика звуковой волной щекочет Сынмину ладонь. — Тогда успеем ещё день провести вместе, — радостно восклицает Феликс, будто он не знал точную дату отлёта. — Закроемся в твоей комнате и за сутки выполним недельный план по просмотру кино и старых видео! Чан, ты улетаешь первого, как планировал? — Да. Я вам глаза ещё немного помозолю, не переживай. — Мы только за, — отзывается Чанбин. — У Минхо и Джисона завтра годовщина, они пригласили нас. Пойдёшь? — А ты? — уточняет Чан, вмиг становясь серьёзным. Вся та непосредственность резко исчезает, черты лица грубеют, взгляд становится колючим, острым. Сынмин, затаив дыхание, следит за этой переменой. — Ликс меня выпинывает, — жалобно ноет Чанбин и вскрикивает: Феликс отвешивает ему подзатыльник. — Отлично! Тогда я завтра оккупирую палату Феликса! — вмешивается воодушевлённый открывшейся возможностью Сынмин. — Притащу ноутбук и начнём смотреть то, что планировали. Все дружно кивают. Чанбин громко с ними прощается, отключая связь. В ожидании, пока Чан вытрет пальцы о салфетку, Сынмин держит в руке его телефон — горячий от работы, увесистый. Прежде чем дойти до Таймс-сквер, Чан утягивает Сынмина в павильон со всякими рукодельными штуками, долго крутится около кассы, пока Сынмин рассматривает свалянных крошечных собак, а затем утягивает его на улицу. — Это мой подарок на Рождество, — светится Чан, протягивая крошечный тряпочный мешочек с логотипом парка. — Не стоило, — смущается Сынмин, забирая подарок. — Ты подарил леденец. — Перестань. Уверен, ты его ссосал уже. Сынмин к нему так и не прикоснулся, положил в чемодан, чтобы увезти с собой. Они отходят в сторону, чтобы не мешать потоку людей спокойно перемещаться по ярмарке, и становятся аккурат под фонарным столбом с колонкой, из которой льётся спокойная джазовая мелодия. В мешочке что-то крошечное, но увесистое. Сынмин вытряхивает это что-то на ладонь и задерживает дыхание. Чан в предвкушении реакции закусывает губу. Глиняная брошь в виде мордочки корги с ободком-ёлкой на голове. Сынмин пялится на неё добрую минуту, поглаживая большим пальцем глянцевую поверхность. Брошь красивая, а ощущение от подарка приятное. — Подумал, что ты ещё не скоро пальто постираешь, а так можно прикрыть, — делится своими умозаключениями Чан, забирает брошь и крепит её прямо на пятно, оставшееся от крема, когда они ели булочку на катке перед катастрофическим падением Феликса. Сынмина затапливает волной тепла, счастья и благодарности. Он молча следит за тем, как брошь крепят к пальто; молча смотрит на довольно улыбающегося Чана, сдерживая желание прикоснуться к его губам своими. Он не может выразить эмоции словами, но хотел бы передать их поцелуем. Однако он слишком стесняется делать это на людях, поэтому просто берёт Чана за руку, крепко сжимая чужую холодную ладонь, и тихо бормочет: — Веди уже меня на Таймс-сквер.

***

Домой они возвращаются за полночь: взбудораженные, насытившиеся рождественской атмосферой досыта, успевшие урвать ещё немного фейерверков. Сынмин чувствует каждую мышцу ног и спины, когда, переодевшись в пижаму, валится на кровать и блаженно выдыхает. Он точно завтра не встанет. Освобождённые от тесной обуви стопы приятно зудят, мурашки разбегаются вверх к щиколотке, следом — к голени. Они распрощались с Чаном на пороге, Сынмин поблагодарил его за хороший день, и каждый ушёл в свою комнату готовиться ко сну. Сынмин подбивает подушку под голову, закрывает глаза, но сон почему-то не идёт, хотя по дороге домой он дважды вырубился на плече Чана: сначала в метро, потом в такси. Сейчас же сна ни в одном глазу. В комнате ещё и душно ужасно, не помогает даже открытое окно. Уставший мозг прокручивает сегодняшние воспоминания, окрашивая их в приятный желто-оранжевый цвет. День был хорошим, несмотря на количество активности и внезапно впавшего в детство Чана, который, если честно, таким нравился Сынмину больше, чем загруженный и задумчивый Чан. А ещё он так задорно улыбался, что невозможно было не улыбнуться в ответ, хоть Сынмин и пытался держать лицо невозмутимым. Но вся невозмутимость трескалась, стоило Чану заискивающе заглянуть в лицо, подойти ближе, хлопнуть ресницами и улыбнуться коварно уголком губ. Сынмин тут же пихал его в плечо, прося держать дистанцию, и улыбался тоже. Потому что невозможно не. Он ворочается с бока на бок, охлаждает горячие ступни о прохладную простыню, но та быстро нагревается, и приходится искать новое место. Не выдержав, в конце концов он встаёт и выходит из комнаты. Дверь в комнату Чана приоткрыта, но Сынмин всё равно стучит по косяку пару раз и, не дождавшись ответа, заглядывает в темноту, силясь что-то разглядеть. — Что-то потерял? — внезапно раздаётся за спиной. Сынмин, испуганно ойкнув, поворачивается в прыжке, прижимая руки к груди. Чан стоит в шаге от него, с любопытством рассматривая. Его мокрые волосы рассыпались хаотичными прядками, белая футболка в некоторая местах пестрит мокрыми пятнами, как бы намекая, что её натянули на влажное тело. — Тебя, — честно отвечает Сынмин. — Не можешь без меня заснуть? — шутливо тянет Чан, заходя в комнату и включая два настенных бра. — Не могу, — снова честно и будто бы против воли. Сынмин сам себе ужасается: слишком легко вышли из него эти слова. — Если тебя не смущают мокрые волосы, можешь лечь со мной, — предлагает Чан уже без смешливости в голосе. Сынмин, готовый обороняться в ответ на любую возможную остроту в свою сторону, расслабляется. — Могу подсушить их тебе феном. — Давай. Требуется пара минут, чтобы сбегать до комнаты, взять одолженный у Феликса без спроса фен и вернуться. — Глаза закрой на всякий случай, чтобы не попали вода или волосы, — просит Сынмин. Причина просьбы на самом деле другая: он не хочет, чтобы Чан смотрел на него своим испытующим взглядом, от которого рождается предательская дрожь. Волосы у Чана мягкие, покорные, сушатся быстро. Сынмин успевает даже сделать лёгкий массаж головы, поглаживая кожу. Чан урчит котом на каждое движение и качается немного, будто убаюкивая себя. Ещё не хватало потом его, заснувшего, тащить до кровати! Он случайно касается ушей, вдруг замечая пару проколов с обеих сторон. — Ты носил серьги? — достаточно громко, чтобы перекричать звук фена, спрашивает Сынмин. — Да, было по молодости. Потом пришлось снять: Ённаму не нравилось. Выглядело слишком по-гейски, — не открывая глаз, достаточно бодрым голосом отвечает Чан. — Удивительное совпадение, что ты как раз гей, — усмехается Сынмин, выключая фен и осторожно касаясь пальцами чужой мочки, раскатывает её меж подушечек, чтобы почувствовать заросший комочек. — Уверен, что тебе шли серьги. Гвоздики или висячие? — Да разные. Каффы ещё были, но от них пришлось отказаться и из-за работы. Там такое не совсем понимали. Спасибо, что к синим волосам претензий не было. — Ты красился в синий? — удивляется Сынмин, вперивая взгляд в кудрявые тёмные волосы, пушащиеся после такой беспощадной сушки. — И обесцвечивался, и в синий красился, и в красный, и в морковный. Да, было дело, — Чан зажимает ладонь Сынмина между щекой и плечом и трётся о неё котом. — Здорово. Я только чёлку позволил Феликсу себе обесцветить, он её потом красил в разные цвета. Всю голову боялся — вдруг потом восстановить не смогу. — А мне сейчас жалко, хотя иногда хочется психануть и покраситься в фиолетовый или зелёный. Но в Тэджоне не поймут, когда руководитель отдела придёт на работу с фиолетовыми волосами. Там всё строго с дресс-кодом. — Жаль. — Сынмин не лжёт. Он бы посмотрел на Чана с синими или фиолетовыми волосами. — Всё. Готово. Чан бросает мельком взгляд на висящее зеркало, показывает себе язык и косолапит до кровати, утягивая Сынмина за собой. — Поспишь со мной? Или ты не для этого пришёл? — У тебя прохладнее. У Сынмина переворачиваются внутренности от того, как тонко его прочитали, но меж тем он не отнекивается, кивает и позволяет затащить себя в кровать. Чан никак не реагирует на его замечание, по-хозяйски подтягивает к себе ближе, носом упирается в его плечо. Сынмину комфортно до дрожащих коленей, тепло и уютно как дома, когда пришёл после тяжелого рабочего дня, упал на кровать и оказался придавленным соскучившимся собаками. Он вспоминает слова Феликса о том, что Чан надёжен, и готов согласиться с этим утверждением, потому что рядом с Чаном действительно чувствует себя надёжно и безопасно. Огорчает только то, что продлится это недолго. Тяжёлый вздох Сынмин скорее ощущает, чем слышит — вдоль позвоночника бегут мурашки, тепло чужого дыхания согревает. — Спасибо за этот день, — тихое бормотание рождает новую волну мурашек. — Спасибо, что нянчился и показал новые места, — шепчет в ответ Сынмин и прижимается сильнее, практически вдавливая себя в сильное тело, жар которого постепенно передаётся и ему. Он ждёт, что Чан скажет что-то вроде: «Я не нянчился» или «Мне было приятно с тобой гулять», но Чан ничего не говорит. Его молчание тяжелое, практически осязаемое, гнетущее. Спиной Сынмин чувствует, как вздымается его грудь. Он набирается смелости, переворачивается в чужих руках и, ударившись подбородком о его лоб, немного спускается вниз, чтобы быть на одном уровне глазами. Ладонями Сынмин упирается в твёрдый живот Чана и чувствует, насколько тот напряжён. Подушечки пальцев жжёт желанием прикоснуться к обнажённой коже. — Как давно у тебя кто-то был? — хрипит Чан. Сынмин чувствует, как давление чужой ладони на его пояснице усиливается. Чан раздвигает коленом его ноги, удобно устраивая свою между ними. — Если ты про отношения, то год назад. Если про секс, то больше года. К желанию потрогать прибавляется желание поцеловать. Сильное, жгучее, рожденное где-то под рёбрами в котле из сомнения и интереса. Влечение к Чану почти болезненное и отягощённое тараканами в голове, сигнализирующими о неправильном поведении. — Спросишь у меня? Вопрос удивляет Сынмина настолько, что он не сразу осознаёт его. — Ты уже говорил, что вы расстались год назад. — Второе спроси. — Как давно у тебя был секс? — скорее уточняет вопрос, чем действительно его задает. — Больше двух лет назад, — с горькой усмешкой отвечает Чан. У Сынмина брови ползут наверх, он не сдерживает удивлённого вздоха. — Я тебе не верю. — Я не лгу, Сынмин. — Ты вообще видел себя?! Я ни за что не поверю, что никто тебя не склеил за всё время, — возмущённо шепчет Сынмин, ёрзает на месте и замирает вдруг, вспоминая, что между его ног зажата чужая, находящаяся слишком близко к промежности. — Моя внешность обеспечивает поток поклонников, но это совершенно не означает, что я готов с каждым лечь в постель, — в голосе Чана появляются смешинки и задорные нотки. — Со мной лёг. — А ты поклонник? Самодовольство, которым пропитан вопрос, исчезает сразу, стоит Сынмину резко ударить Чана в живот растопыренной ладонью. Чужое дыхание сбивается, слышится смех. — Зря я пришёл! — возмущённо пыхтит Сынмин и пытается отстраниться, но с каждой попыткой выбраться его прижимают сильнее. Он почти заваливается на Чана. — Волк в овечьей шкуре! Притворялся добреньким, чтобы потом показать своё истинное лицо! Я ещё тогда в Мадриде лишь по одному взгляду на тебя понял, что… — Можно я тебя поцелую? Сынмин осекается, замирает, а потом весь подбирается внутри. Во рту предательски пересыхает от желания согласиться. Впрочем, он и соглашается, первым прижимаясь к мягким губам. Чан, не разрывая поцелуя, крепче перехватывает его под поясницей и практически вынуждает лечь на себя. Оба голодные до ласки, трутся друг о друга, рычат, когда кто-то прекращает поцелуй для того, чтобы вздохнуть. — Это нормально, что я хочу заснуть, лёжа на тебе? — шепчет Сынмин, когда в очередной раз разорвав поцелуй, он поднимает голову выше, лишая Чана возможности притянуться для нового. — Нормально. — Если станет тяжело, скинь меня. Чан обещает, что скинет. Судя по тому, что утром Сынмин просыпается большей частью лежащим на нём, обещание Чан не выполняет.

***

Экскурс в прошлое даётся очень легко. С каждым взрывом хохота они ждут, что вот сейчас точно зайдёт медсестра и попросит вести себя прилично. — А я ведь был уверен, что с этой причёской был неотразим, — вытирая слёзы, рокочет Феликс, пока Сынмин клацает на следующую фотографию. — Боже, эти очки. Помню, как ты их оставил в медкабинете и мы искали их часа два по всей школе. Но ты был хорош! — Я и сейчас хорош, — фыркает Сынмин, вспоминая свои очки, от которых довольно легко отказался, когда сделал коррекцию зрения. Когда папки со старыми видео и фотографиями заканчиваются, они быстро обедают, и Феликс звонит Чанбину, чтобы спросить, как обстоят дела. Утром, когда Сынмин пришёл в палату, приняв пост смотрящего, Чанбин уехал домой, чтобы переодеться и подготовиться к празднику — они с Чаном должны были ещё заскочить в мебельный, чтобы выбрать подарок. — Выбрали какое-то кресло ядерного жёлтого цвета, — сообщает Феликс, убирая телефон от уха, и увеличивает фотографию на экране. На ней то самое жёлтое кресло и корчащий рожу Чан позади него. Феликс не сдерживает смешок. — Как ребёнок, — фыркает Сынмин. — Я думал, он взрослее. — Это Чан, — откликается Феликс, губы его трогает печальная улыбка. — Чан… Он вот такой, как был вчера. Озорной, весёлый, лёгкий на подъём, активный, непоседливый. Мы давно его таким не видели. На самом деле… Больше года уже. Феликс замолкает, хмурит брови, опуская взгляд на слегка потемневшее от перехода в режим ожидания фото. Наверняка раздумывает, имеет ли право рассказывать о чужой трагедии. Сынмин чувствует в груди болючий укол, дыхание стягивается. Он понимает значение паузы. — Чан рассказал мне об Ённаме, — сообщает Сынмин и передёргивает плечами, когда Феликс резко переводит на него недоумённый взгляд. — О. Даже про причину расставания? — Да. Феликс хмыкает, закусывает заусенец на большом пальце и переводит взгляд на фото. — Честно говоря, Чан ещё при Ённаме стал отстранённым, закрытым, никаким, словно жизнь выкачали, — длительная пауза для глубокого вдоха. Феликс задирает голову к потолку и часто моргает. Сынмин кожей чувствует, как ему морально тяжело вспоминать события прошлого года. — Он нам сказал через два дня после, чтобы не портить Рождество. Ну, как «сказал»… Чанбин позвонил ему и по голосу понял, что что-то случилось. Надавил, и Чан сразу рассказал. Благо, что у нас были отложены деньги на разные внеплановые ситуации, и Чанбин смог вылететь к нему на следующий день. — Вы с Чанбином хорошие друзья, — проговаривает Сынмин, в порыве успокоить прикасаясь ладонью к руке Феликса. — Здорово, что вытащили его. — Ага. Заботились о нём целый год, следили, чтобы в работу не зарылся, настояли на приезде в это Рождество, Чанбин провёл его по местам их совместной молодости, а в конечном итоге расшатал его ты, — насмешливо, качая головой. — Это даже как-то обидно. — Мы целовались, — вдруг выпаливает Сынмин и ладонью прикрывает себе рот, когда Феликс резко к нему поворачивается. Его глаза готовы выпасть из орбит. А Сынмин совсем не ожидал, что вот так просто признается в тайном, сокровенном секрете, который, вообще-то, принадлежит не только ему. Но так сложилось исторически — сложно что-то хранить в тайне от лучшего друга. Единственный раз, когда пришлось через силу держать рот на замке, пришёлся на день рождения Феликса, когда они ещё жили в Сеуле. Чанбин умолял Сынмина не раскрывать вечеринку-сюрприз, и тот сдержал обещание — ценой собственных нервов. Меж тем это никогда не мешало ему лукавить или что-то утаивать. — Вы что? — переспрашивает Феликс, его удивлённое лицо выглядит забавным. — Когда успели? — В рождественскую ночь и сегодня ночью тоже. — Охереть. Сынмин согласен — охереть. Они замолкают на некоторое время: Феликс, видимо, пытается осознать открывшийся факт, а Сынмин пытается понять своё отношение к складывающейся ситуации. Выходит плохо, потому что он не может объяснить свои порывы ничем, кроме как тактильным голодом. — Это так забавно, — негромко начинает Феликс, усмехаясь. — За сутки до вашего прилёта мы с Чанбином обсуждали, как здорово бы было вас свести. Он одинокий, ты тоже. Он хлебнул говна, ты со своими тоже натерпелся. Мы бы ездили семьями друг к другу. А потом вы прилетели и ты на него нагавкал прямо на подъездной дорожке, — раздаётся смешок. — Тогда мы решили вас растащить, чтобы ненароком не подрались. Точнее, я решил, Чанбин меня уговаривал оставить всё как есть, потому что Чан впервые за год оживился. Я ему не поверил, хотя надо было: Чан его друг, а не мой, и он его понимает лучше. — Если бы вы продолжали держать нас вместе, то мы бы точно полаялись, — веско замечает Сынмин, вспоминая своё прошлое отношение к Чану, когда он знал его как мразоту, не уступившую багажную полку, а не как человека со своей историей и раскрывшимся с новой стороны характером. — Так что ты принял правильное решение. — Если честно, я бы правда хотел, чтобы вы стали встречаться, — Феликс поднимает на него взгляд и застенчиво улыбается. В последний раз такую застенчивую улыбку Сынмин у него видел, когда тот случайно врезался в старшекурсника и разбил модель проекта, который ещё даже не успел предстать перед глазами преподавателей для оценки. А потом, через пару лет, тот самый старшекурсник забрал Феликса в Америку, где они поженились. — Мне кажется, что вы подходите друг другу. — Ликс, — тяжело вздыхает Сынмин и морщится, недовольный тем, что придётся пояснять вслух очевидные вещи. — Ты же понимаешь, что это просто искра между двумя людьми, находящимися в почти безвыходном положении? Мы столкнулись лбами, потому что вынуждены жить вдвоём в ваше доме. Плюс ко всему оба с тяжелым бэкграундом и достаточно давно одиноки, чтобы соскучиться по ласке и теплу чужого тела и от этого размягчиться сильнее. Это просто хорошее совпадение, не более. Я не думаю, что из этого что-то получится. — То, что я когда-то врезался в Чанбина, тоже можно считать хорошим совпадением, — упрямо поджимает губы Феликс. Его глаза светятся такой надеждой, что Сынмину жалко его разочаровывать. Но и себя разочаровывать сильнее ему тоже не хочется. Эта рождественская сказка закончится через пару дней, когда Сынмин улетит в Корею, вернётся в ровный круг своей рутины и будет вспоминать прошедшее Рождество, как хорошую романтическую сказку. Есть курортные романы, а есть рождественские, призванные подарить тепло одинокому человеку в семейный праздник. Больше этой темы они не касаются. Сынмин остаётся до позднего вечера, пока уставший и захотевший спать Феликс не выгоняет его из палаты. Сначала он хочет прогуляться по ночному городу, но, сделав пару шагов, вдруг понимает, что не чувствует себя здесь безопасно: один, ночью, в чужой стране, с сомнительным знанием языка. Так что он принимает решение вернуться домой. Там он долго ворочается на своей кровати, не может заснуть. Ощущение, что с каждым днём в комнате становится всё душнее и душнее. Одеяло комкается в ногах, Сынмин готов спать обнажённым, чтобы не чувствовать, как пижама неприятно липнет к влажному от пота телу. В конце концов он не выдерживает и уходит спать на чужую кровать. Подушка пахнет Чаном, его собственным ароматом с горьковатой примесью то ли дезодоранта, то ли шампуня. В комнате достаточно прохладно, чтобы вспотевшее тело быстро остыло и можно было натянуть на себя тяжелое одеяло. Сынмин не замечает, как засыпает. В середине ночи он ворочается и просыпается на мгновение, почувствовав движение за спиной и пахнущее алкоголем горячее дыхание на шее. Но стоит чужой тяжелой руке придавить его, как он засыпает снова, объятый приятным чувством безопасности.

***

Чанбин привозит Феликса к обеду, и дом наконец-то наполняется жизнью. Феликс королём восседает на кресле, выставив ногу вперёд на подставку, а остальные кружат вокруг него пчелиным роем. Они быстро обедают, играют в пару настолок и заканчивают рождественским фильмов из подборки Феликса на этот отпуск. Сынмин впервые с момента прилёта чувствует себя правильно и умиротворённо в компании троих человек. Чан всегда оказывается достаточно близко, они соприкасаются то коленями, то локтями, шутливо дерутся, когда один подставляет другого в игре. Наверное, вот о таком Рождестве он мечтал, когда летел сюда в гости: весёлое, забавное, наполненное шутками, теплом, просмотром дурацких фильмов, не обременённое размышлениями о своей никчёмной жизни. Хотел попасть в сказку, раствориться в уюте чужого дома, почувствовав себя своим на короткое время, отречься от мирских забот и той безысходности, которая будет его ждать по прилёте обратно. Он хочет создать себе мощное воспоминание, чтобы подпитываться им целый год, запомнить этот момент от начала и до конца: от громкого весёлого хохота Феликса до крошечных морщинок в уголках глаз Чана при улыбке. Будь его воля, он остался бы жить в этом мгновении, закольцевав его петлёй. — Вы прогуляетесь вечером? — спрашивает Чанбин, когда помогает Сынмину отнести часть грязной посуды на кухню. — С Ликсом? — удивляется тот, оборачиваясь. — С Чаном, — голосом «ты балда?» отвечает Чанбин и смотрит испытующе, пристально, тая в своём взгляде неозвученный вопрос вида «я знаю, чем вы занимались прошлой ночью». А они так-то ничем таким не занимались, просто спали. Утром Сынмин проснулся первым, не сумев побороть желание, чмокнул Чана в нос, скривил свой от запаха перегара и перелез через спящее тело, оставив досыпать. — Не планировали, — сухо отрезает Сынмин, машинально оборачиваясь в сторону гостиной, где Чан уделывает Феликса в Уно, а тот верещит на высоких частотах и клянётся, что в его неудаче виноват вывих. — Ладно, — кивает Чанбин, очевидно, не собираясь давить. — И… В общем, спасибо тебе, — заметив вопросительный взгляд, поясняет: — За Чана. Да, я в курсе, что сначала вы не поладили, но спасибо, что дал ему шанс. — Я ничего такого не сделал, Чанбин, — дёргает плечом Сынмин, и он действительно так считает. — Возможно, Чану самому надоело весь год вариться в этом котле, а я удобно попался под руку. — У тебя тоже был нелёгкий год, — мягко продолжает Чанбин, продолжая сверлить своим внимательным взглядом занервничавшего от неудобной темы Сынмина. — Феликс мне немногое рассказывает, но из-за его поведения, некоторых брошенных фраз и прочего я могу сделать вывод, что тебе было непросто. — Вынужденное одиночество — это сложно. — Но ты сам его выбрал. — Да, — подтверждает Сынмин. В душе становится тоскливо. — Взрослая жизнь оказалась не такой забавной, как представлялась. А уж найти нужного человека и построить с ним отношения — вообще целый квест. Проще одному. Хотя я не совсем один, у меня есть собаки. — Как они, кстати? — улыбается Чанбин и с любопытством заглядывает в экран телефона, который Сынмин достал, чтобы поделиться фотографией питомцев. — Нормально. Правда, боюсь, что Хёнджин их закормит. Слишком любит баловать. — Забавные. Если всё получится, то на следующий год мы прилетим к вам на Соллаль, — делится планами Чанбин и осекается, поправляя себя. — В плане, Феликс к тебе, а я к Чану. — Поедешь в Тэджон? — Нет уж, надеюсь, он соизволит притащить свою королевскую задницу в Сеул, — недовольно пыхтит Чанбин, вызывая этим у Сынмина смех. — Если, конечно, до этого момента не найдёт себе кого-нибудь. Но, — он мнётся, бросая взгляд в сторону гостиной, улыбается мягко и по-доброму. — Я уверен, что не найдёт. — Дай ему шанс, — фыркает Сынмин. — Он у него есть сейчас, — туманно отвечает Чанбин, разворачивается и идёт к ребятам, оставляя Сынмина в смятении от услышанного. Почему-то ему кажется, будто последняя фраза имеет к нему непосредственное отношение. Их игровой вечер заканчивается глубокой ночью, когда Чанбин, подхватив на руки Феликса, несёт его в спальню, а тот яростно просит отпустить его, чтобы показать этому лживому Сынмину, где раки зимуют, чтобы не смел больше обманывать своих друзей. — Ликс, эта игра и строится на обмане! — смеётся Сынмин, собирая карты. — А наша дружба — на честности! — возмущённо рычит Феликс. Чан помогает Сынмину собрать карточки в коробку, которую они затем пристраивают на полке с десятком таких же. — Не знал, что ты такой азартный в играх, — смеётся Чан. — Я думал, что вы с Ликсом подерётесь за эти несчастные фишки. — Мы оба такие, просто он всегда притворяется феечкой, а я не слежу за репутацией, — скалится в ответ Сынмин. — Спасибо за вечер и спокойной ночи. — Спокойной, — наклонив голову, повторяет Чан. Они расходятся каждый в свою комнату, хотя Сынмина невыносимо тянет вниз, на первый этаж, в чужую холодную спальню, но согретую теплом чужого тела кровать. Он договорился сам с собой, что пора прекратить эти перебежки, от которых ни одному, ни другому не станет лучше. Душа, правда, ныла и просила ещё одну ночь, ведь потом целый год он всё равно будет один, а так ещё недолго почувствует себя нужным. Сынмин оставляет приоткрытой дверь, чтобы создать подобие сквозняка с открытой форточкой, и укладывается спать. Ворочается долго, прислушивается к звукам засыпающего дома, к шуму машин за окном, оправдывает свою бессонницу тем, что получил слишком много эмоций за день, а не тем, что не может заснуть без ощущения тяжести чужой руки на себе. Через полчаса после того, как в коридоре гаснет свет, оповещая, что хозяева дома легли спать, Сынмин встаёт, чтобы тихонько прокрасться на кухню и выпить воды, возможно, посмотреть на огни за окном и на светящуюся гирляндами домашнюю ёлку. Вода прекрасно смачивает горло, а вид из окна завораживает, создавая впечатление ожившей сказки, в голове мысленно проигрывается рождественская песня. — Не спится? Сынмин подпрыгивает от тихого проникновенного голоса и пялится на Чана с добрую минуту, прежде чем ответить: — Нет. Душно. — Ко мне почему не пришёл? — буднично спрашивает Чан, наливает и себе стакан воды, осушая его затем за пару глотков. — Пора прекратить мешать тебе спать, — бормочет Сынмин, возвращая взгляд за окно. — Ты не мешаешь. Мне даже нравится. Наверное, не запрети себе Сынмин думать об отношениях, то он бы сейчас ступил на этот тонкий лёд, чтобы красиво станцевать, пофлиртовать и пококетничать, примерно представляя, чем может всё закончиться. Но он молчит, потому что пора не только прекращать мешать Чану спать, но и прекращать давать себе ложные надежды. Сынмин всё равно всё испортит, как портил всегда, а ему совершенно не хочется делать больно Чану. Это желание связано не только с его безусловно грустной и несправедливой историей, но и с тем, что Чан — действительно хороший человек, которому лучше не связываться с кем-то вроде Сынмина. За спиной раздаются шаги. Сынмин непроизвольно напрягается, надеясь, что они направлены в сторону выхода, но жестоко ошибается, когда ощущает чужое присутствие спиной. — А если я попрошу, ты поспишь со мной? — тихий голос дрожит. Нечестный приём. Ко всему прочему, что характеризует его неприятную личность, у Сынмина доброе сердце. Поэтому он позволяет себя увести в чужую спальню, позволяет уложить себя на кровать и снять футболку, позволяет целовать себя всюду, куда только дотянутся чужие губы. Позволяет себе в последний раз почувствовать себя желанным и нужным. — Давай договоримся, что это останется здесь и дальше не получит развития? — Только если ты этого действительно хочешь. Сынмин не знает, чего хочет на самом деле, но зато отлично понимает, что это будет правильным решением.

***

Следующий день целиком и полностью посвящён Феликсу и их плану успеть всё за сутки. Они почти запираются в комнате Сынмина и перемежают просмотр фильмов долгими разговорами, сплетнями, воспоминаниями. Ещё один день, который Сынмин хотел бы зациклить и остаться в нём подольше. Феликс, его аура, темпераментность, душевная сила наполняют Сынмина до конца, чтобы хватило минимум на год. Они ночуют на одной кровати, обнявшись, хотя Чанбин увещевает обоих обратиться к здравому рассудку. — Ликс, у тебя же нога! — он почти плачет, пока стоящий за его спиной Чан хохочет до слёз. — Хочу спать с Сынмином! Всё, отстань! — недовольно ворчит Феликс и своим длинным костылём захлопывает дверь. Сынмин обнимает Феликса осторожно, потому что действительно — нога и тревожить её нежелательно, и чувствует себя счастливым, наполненным, будто бы откатившимся назад, к своим настройкам пятилетней давности. — Я по тебе так соскучился, — шепчет Сынмин, обычно не произносящий вслух такие искренние фразы, обличающие его привязанность. — Я по тебе тоже, — довольно урчит Феликс, подтягивая его к себе ближе одной рукой. Оба не могут заснуть большую часть ночи, разговаривая уже на более откровенные темы, делясь самым сокровенным, тем, что можно рассказать только когда темно и не смотришь друг другу в глаза. Феликс делится тем, что перед Рождеством они с Чанбином крупно поссорились пару раз: проблемы с домом, с машиной, которую пришлось отдать в ремонт, до кучи взвинченное работой состояние. — Просто орали друг на друга, выпускали пар, — шепчет Ликс, пальцами перебирая волосы Сынмина. — Я ночевал в этой спальне, потому что иначе бы продолжили ругаться в постели. Как-то всё навалилось внезапно. Собраться смогли только к вашему прилёту. Вернулись домой в одно время и как-то душевно так поговорили, потом поцеловались, потом… — Можно не продолжать, — останавливает его Сынмин, чувствуя смущение. Феликс смеётся. — Да ладно. Большой же мальчик, знаешь, чем могут закончиться поцелуи. Сынмин, к своему сожалению, знает, но представлять не собирается. — Чанбин тебя любит. — Я его тоже, но иногда прибить его готов за упрямство. — Ты сам упрямый. Вообще оба хороши. — Это точно. Они вздыхают, молчат некоторое время, и Феликс осторожно ступает на опасную территорию. — А ты к Чану… Ну, совсем ничего не чувствуешь? Сынмин вместо напряжения вдруг ощущает странного рода тоску, сжимающую грудную клетку. — Чувствую, что он хороший человек и достоин найти себе такого же хорошего человека. — Почему этим хорошим человеком не можешь стать ты? — Феликс, — устало вздыхает Сынмин, прикрывая глаза. — Ну правда. Может, вот она, крепкая и искренняя любовь? — Это у вас с Чанбином крепкая и искренняя, можно сказать, появившаяся с первого взгляда. Одна на сотни тысяч. — Не у всех складывается так, как у нас, кому-то нужно время. Чан ведь правда очень хороший. — Ты тоже хороший. Предлагаешь отбить тебя у Чанбина? — В следующий раз, как поссоримся, наберу тебе и попрошу выкрасть из страны. — Замётано. Они смеются в унисон и жмутся друг к другу сильнее. Феликс больше ничего не спрашивает, а Сынмин старается побыстрее заснуть, чтобы освободить голову от настойчивых мыслей.

***

Сборы перед отлётом проходят скомканно. Они просыпают все будильники и встают от рокота Чанбина над их ушами. Сынмин, толком не позавтракав, собирает чемодан и рюкзак, перепроверяет документы и вызывает такси, потому что скоро выезжать. Феликс половину утра ноет, что не сможет проводить и пореветь в аэропорту, поэтому с лихвой ревёт сейчас, постоянно дёргая бегающего мимо Сынмина к себе для объятий. — Я могу съездить и порыдать за тебя, — в шутку предлагает Чан. — Нет, — слишком громко и грубо вклинивается Сынмин и смотрит серьёзно, не посчитав шутку шуткой. — Я справлюсь один, всё-таки я большой мальчик. Возможно, он маленький для того, чтобы слушать про постельные утехи друзей, но достаточно большой, чтобы самому доехать до аэропорта и сесть в самолёт. Ему не перечат. Ровно к одиннадцати приезжает такси, и пока Чанбин помогает Феликсу одеться, потому что тот отказывается оставаться дома, несмотря на предупреждение не натруждать ногу, Чан тянет Сынмина за рукав, уводя на кухню. — Я бы хотел тебя проводить. Можно? — Не стоит, — качает головой Сынмин. У него внутри и без того одна натянутая пружина, которую тронь — она схлопнется, и этот умоляющий взгляд чужих глаз не добавляет ему сил. Он набирает воздуха в грудь. — Спасибо тебе за эти выходные. За то, что был проводником по городу, за то, что позволил отметить с тобой Рождество и, — он сглатывает, краснея щеками. — И позволил засыпать с тобой в прохладной комнате. В общем, приятно разнообразил мне этот отпуск. Но я не думаю, что стоит продолжать. Извини, если я дал необоснованную надежду. Чан молчит долго, хмурится, мышца на щеке периодически дёргается. Сынмину жаль, действительно жаль, что так получилось, что они окунулись в этот водоём потерянных чувств и эмоций с головой. — Всё нормально. Спасибо, что был рядом. Ты, скорее всего, не осознаёшь, насколько мне помог за эти несколько дней, а я не знаю пока, как до тебя это донести, — опустив уголки губ, улыбается Чан. — Но, если вдруг передумаешь… мой номер есть у Феликса. Они жмут друг другу руки так вызывающе крепко и по-мужски и выходят в прихожую, где уже готовые Феликс и Чанбин смотрят на них так, словно сейчас вершится какое-то научное открытие. Чан качает головой, Феликс грустно хмыкает. На прощание уходит минут пять: со всеми обняться, поклониться, принять все пожелания удачного полёта, ответить благодарностью за отпуск. Такси мягко отъезжает с подъездной дорожки, Сынмин весело машет друзьям, взглядом упираясь лишь в одного. Дорога до аэропорта практически пустая, они едут быстро, но Сынмину вполне хватает и секунды, чтобы в последний раз посмотреть на высотки, рождественски украшенные дома и витрины, напитаться праздником ещё чуть-чуть. В этот раз у него рейс прямой, без ебучих Мадридов, что не может не радовать. В самолёте его багажная полка пуста, так что он с радостью впихивает на неё свой чемодан, а потом у него есть почти пятнадцать часов, чтобы вспомнить, подумать, принять важные для себя решения. В Сеул он возвращается в шесть вечера следующего дня. Хёнджин уже отписался, что собаки дома, а сам он покормил их ещё в обед и уже уехал на выходные в другой город. Хару и Хонча практически сбивают Сынмина с ног, когда он заходит домой, скачут, громко, наперебой лают и рычат, требуют ласки, которую он им тут же даёт, запутываясь пальцами в их шерсти и притягивая к себе любимых обормотов. Они едва дают ему разобрать вещи и проверить холодильник на предмет еды, а потом долго не отпускают в магазин, боясь, что он снова надолго уйдёт. В магазине Сынмин проводит не больше получаса, возвращаясь с тремя огромными пакетами, готовит себе ужин, ест и укладывается на постель, разрешая собакам лечь рядом. Очарование прошедших праздников тлеет в нём, как угли в костре. Оно остывает постепенно, дымом улетучиваясь вверх, создавая ощущение, что всё произошедшее в Нью-Йорке было не более чем сказкой или сном. Стены квартиры будто нависают сверху, давят, заставляют вспомнить о прошедших в ней днях. От мыслей его отвлекает тихое рычание Хару и громкое шуршание. Сынмин свешивается с постели. — Хэй, Хару! Что такое? Дай мне. Давай, дай я гляну. Собака покорно отступает назад, глаза её блестят игривым блеском, а у Сынмина в руках оказывается красно-белый немного раскрошенный леденец в замусоленной слюнями Хару блестящей упаковке. Видимо, выпал из чемодана, когда он второпях разбирал вещи. Около сердца что-то неприятно колет, скребёт когтями и рычит, как рычат его собаки, недовольные отсутствием прогулки. Сынмин сжимается в комок, кладя рядом леденец, и смотрит прямо Хонча в глаза. Точнее, пытается, потому что из-за длинной шерсти глаз почти не видно, но он чувствует ответный внимательный взгляд. Воспоминания накатывают, захватывают сознание настолько, что кажется, будто в квартире играют рождественские песни с катка, язык фантомно обжигает горячим какао без сахара, а с кухни доносится запах не куриного бульона, а косичек с корицей. Сынмин рывком встаёт с постели, волнуя такой резкостью собак, — они поднимаются вместе с хозяином — и размашистым шагом идёт в прихожую, разворачивает пальто к себе лицевой стороной. Корги с ободком-ёлочкой весело поглядывает на него с броши, Сынмин снимает её, вглядывается в потемневшее пятно на лацкане и внутри что-то надрывается. Будто разрушается каменная оболочка, выстроенная вокруг чего-то живого, давно похороненного. Ему сложно осознавать собственные ошибки, сложно принимать, что где-то был не прав, он привык полагаться на себя, потому что кто, если не он, будет желать себе лучшей жизни. Сформированное в самолёте решение принимается сейчас — спонтанно, но продуманно. Он начнёт новый этап, перестанет закрываться, перестанет прикрываться выбором в пользу одиночества, чтобы оправдать собственные недостатки и невозможность ужиться с людьми, попробует стать лучшей версией себя, попробует найти кого-нибудь и построить с ним отношения. Сынмин кидает новый взгляд на брошь — забавный корги улыбается ему будто бы загадочной улыбкой. Он найдет кого-нибудь, с кем будет себя чувствовать комфортно, кого-нибудь, с кем будет безопасно и надёжно, кого-нибудь, с кем досмотрит самый скучный фильм, с кем-нибудь, с кем можно будет согреться в самой холодной комнате. Сынмин обязательно встретит.