В декабре большого города

      Жизнь в общажном доме шла своим чередом, и в круговерти одинаковых дней, всё теснее подбирающихся к Новому году, одни из его жильцов, заполучив наконец-то обетованное собственное жильё, радостно съехали в него справлять зимнее новоселье, а на их место сразу же вселились жильцы другие.       И вот эти, другие жильцы, Никите действительно мешали и пугали тоже уже по-настоящему.       Их было трое или четверо — строители, гастарбайтеры или просто гопники, промышляющие сомнительно законным бизнесом, они заняли квартиру справа от Никиты, и с того самого злополучного момента жизнь его ни минуты уже не была безмятежной и спокойной.       Здоровенным соседушкам-лосям ровно бы и не требовался сон — а может, они просто спали поочерёдно: в любое время суток кто-нибудь из троих (или четверых?) бодрствовал, и делал это обязательно так громко, чтобы оповестить весь этаж: врубал на полную катушку телевизор, музыку, что-то трубно орал, а иногда, к величайшему ужасу Никиты, принимался за имитацию ремонта. Имитация заключалась в следующем: тип этот брал молоток-болгарку-дрель — в зависимости от настроения — и абсолютно рандомно наносил захваченной квартире увечья, высверливая где-нибудь в стене загадочную одиночную дырку, ударяя то там, то тут по несуществующему гвоздю или же снимая визжащим наждачным диском шкуру с многострадального пола.       Какой в этом был прок — Никита не понимал.       Что ему с этим делать — не представлял тоже: проявления соседской жизни были недостаточно регулярными, чтобы вызвать полицию, как советовал по телефону обеспокоенный отец, но вместе с этим и достаточно явными, чтобы портить жизнь окружающим.       Если же не спали всё трое или четверо, то быт под боком с ними и вовсе превращался в сущий ад: время, когда они отрывались на полную катушку, всегда без исключений было дозволенное законом, и в эти дозволенные часы они бухали, смолили прямо у Никиты под дверью так, что чад вползал сквозь широкие щели в прихожую, горланили песни, приводили с собой каких-то девиц с размалëванными и пропитыми лицами и, кажется, так втроём или вчетвером их и трахали, не считая нужным уединяться по двое с избранной пассией, а устраивая то, что бабуля в Никитином детстве называла «свальный грех», осеняя себя при этом крестом — теперь-то он понимал наконец, что это значило, а тогда по блажной дурости считал, что это про мусорную свалку, когда фантики и сор швыряют где ни попадя.       Самостоятельная жизнь окончательно вправила Никите мозги, и с этими он уже здороваться лишний раз бы не стал, дабы не привлекать к себе нежеланного внимания — более того, изо всех сил старался даже не попадаться им на глаза, всякий раз перед выходом из дома подолгу стоя у двери и прислушиваясь, есть снаружи кто-нибудь или же нет, можно выходить или лучше подождать немного.       Но сколько бы он ни старался, а жизненные параллели тем и отличались от геометрических, что рано или поздно, вопреки всем законам, пересекались всë равно, и это конкретное пересечение априори ничем хорошим закончиться не могло.

* * *

      Совсем немного дней оставалось до Нового года, и декабрь, запоздало отряхнувшись от осеннего плена, наконец-то продемонстрировал себя во всей зимней красе: выпал снег, его насы́пало так много, что на дорогах сразу же образовалось жидкое месиво, но деревья стояли в лебяжьем пуху, и пух летел с полупрозрачного, тоже побелевшего неба тихими хлопьями.       Таким, походящим на глазированный пряник, окружающий мир простоял ровно до обеда, а потом нестойкая погода неумолимо начала портиться: воздух наполнился мельчайшей моросью, поползли той же кашей, что и на дороге, придорожные сугробы, осевший на деревья и кусты снег обратился водой и повис прозрачными чистыми каплями, а отец написал Никите, что на Новый год не сможет приехать.       В компенсацию он скинул ему на карту порядочную сумму, но Никита, огорчëнный вестями и непривычный к шумным гуляниям и жизни в достатке, долго таращился на эти деньги, не зная, что с ними делать.       Это были последние выходные перед праздником, и занятий в университете в уходящем году больше не предвиделось. Отправиться на родину без отца Никита не мог — какой был смысл в одиночку ехать туда, в неотапливаемую деревенскую халупу, лишëнную канализации, водопровода и прочих удобств? — и оставалось только как-то развлекать себя тут.       Немного поколебавшись, он сперва надумал сходить в кино, но, стоя этим пятничным вечером у входа в переполненный кинотеатр и наблюдая за толкотнëй возле стойки с карамельным попкорном, острыми начос и шипучими газировками, так и не осмелился переступить черту и туда войти.       Точно так же он не смог переступить другую черту и ещё раз наведаться в спортзал, где работал Денис: существовал риск, что снова накатит чувство головокружительной сладобости, а ему становилось всё сложнее с этим справляться и всё страшнее, всë болезненнее ощущать подле своего сердца мëртвое дыхание невзаимности.       В конце концов, так ничего и не надумав и ни на что не решившись, Никита пришёл к мысли, что можно ведь и дома какой-нибудь фильм посмотреть — так было даже лучше, так было гораздо безопаснее и спокойнее, и все его скромные гуляния ограничились посещением супермаркета «Пятëрочка», где он впервые покидал в тележку всего того, чего никогда в жизни не пробовал, но что попробовать давно хотелось.       Пить он не пил, курить — не курил тоже, своë светлое отрочество так толком и не перерос и сейчас возвращался домой с двумя пакетами, набитыми чипсами, лимонадами, пачками редкой китайской или корейской лапши — Никита не умел их закорючки-иероглифы различать, — шоколадными конфетами и какой-то странной трюфельной колбасой, которая пахла одновременно отвратительно и притягательно и которую он видел на прилавках в магазинах ещё в те дни, когда отец не успел перебраться на север и денег у них не всегда хватало даже на простой сервелат на мясном клею, не говоря уже о трюфелях.       С этими пакетами он и ступил на общажную лестницу, а мысли сразу же вновь переметнулись к Денису. Где, как и с кем тот проводил свой досуг — Никита не знал, и любые допущения заранее расстраивали и угнетали.       Время было уже довольно позднее: пока он впустую мотался по городу, пытаясь сходить в кино, пока добрался до дома и зашёл в магазин — сгустился глубокий вечер, настоянный на подтаявшем снеге, залитом яркими бликами городских огней; пошарпанная лестница с гнутыми перилами и сколотыми ступенями топилась в темноте на этажных площадках, почти поголовно лишëнных лампочек, и только на площадках промежуточных темнота эта разбавлялась скудным фонарно-снежным свечением с улицы.       Уже на подступах к своему этажу Никита начал подозревать неладное: до его слуха доносились приглушëнная музыка и чьи-то сиплые грубые голоса, исполненные пьяной удали и задора; чем ближе он подбирался к их источнику, тем яснее становилось, что тот находится не где-то ещё, а ровно под его дверью.       Хуже того: судя по неторопливому, вальяжному темпу речи, никто никуда оттуда уходить в ближайшее время и не собирался.       Никита потоптался на лестничных ступенях, спустился к лифту и потыкал кнопку в надежде доехать на нëм, а после как-нибудь вдоль стеночки прошмыгнуть за чужими спинами, но сломанная кабинка, естественно, оживать и не думала.       Отчаявшись, он застыл с пакетами этажом ниже, таращась на дверь, за которой жил Денис, и не зная, что дальше делать: его собственную этажную площадку оккупировали те самые соседи, и ему не хватало духу ни пройти мимо них, ни постучаться к Денису за смехотворной и унизительной помощью.       Так и не решившись на последнее, Никита в конце концов отважился на первое; «Не тронут же они меня ни с того ни с сего, — убеждал он самого себя, — ведь мы же с ними соседи, с чего им меня трогать, зачем я вообще им сдался? Да они, скорее всего, не обратят на меня внимания».       Интуиция твердила обратное, упреждающе горела тревожной красной лампочкой, но прозябание с пакетами в подъездной темноте становилось всё невыносимее, и он обречëнно двинулся вверх по лестнице.       В лицо дохнуло спëртым перегарно-табачным облаком.       Сквозь полумрак показались массивные и плечистые фигуры соседей: те рассредоточились по этажной площадке и курили, дверь в их квартиру стояла распахнутой, оттуда сочился слабый кухонный свет, процеженный через мрак прихожей, лилась женская речь, где-то в недрах комнат воркотал телевизор, по временам взрываясь комеди-смехом.       Неосознанно втягивая голову в плечи, Никита робко просочился к своей двери, стараясь сделаться как можно меньше и незаметнее. Уж было взялся ходящими нервной дрожью руками за брелок с ключами, как вдруг услышал за собой недовольный оклик:       — Эй, ты! Сосед что ль? Чего не здороваешься?       Никита вздрогнул и застыл, а ключи так и вывалились у него из пальцев, с громким звоном грохнувшись под ноги.       — Здороваться, спрашиваю, не учили? — медвежья пятерня ухватила за хилое плечо и резко, с претензий развернула — а затем с дюжей силой толкнула, вбивая в обшитую рейками створку.       И в эту же самую секунду случилось то, что в корне переменило весь ход событий.       Дверь этажом ниже коротко щëлкнула, распахнулась, и на площадку кто-то вышел. Донеслись не очень ровные шаги, размашистое чирканье спички об коробок, сдавленное: «Ч-чëрт», произнесëнное знакомым манером; и впору бы обрадоваться — даже если Денис и не захочет вмешиваться и защищать, сами соседи при лишнем свидетеле, скорее всего, поумерят излишний пыл, — но всё, что Никита испытал вместо этого, были смятение и ещё бóльшая беспомощность.       Судя по тому, как невнятно Денис чертыхался, он едва ли был трезв тоже.       Смутно представляя, чем всё это обернëтся и чем закончится, Никита застыл, затаив дыхание и стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, но Денис, имеющий привычку курить на промежуточной площадке маршем выше, а не ниже своего этажа, уже успел подняться и узреть эту вопиющую сцену.       Вся его фигура тотчас же напряглась, зажжëнная спичка выпала из рук, а сигарету он так и не раскурил.       — Что за хуйня? — чуть охрипшим голосом спросил он, для устойчивости хватаясь за перила, и тут Никита с ледяным ужасом осознал, что ошибся.       Денис был не просто пьян, а, что называется, пьян в хламину.       Более неудачное стечение обстоятельств и представить было трудно; Никита раскрыл уж было рот, собираясь выдать что-то наивное и смехотворное, должное всех сейчас примирить — ведь скоро Новый год, зачем эти склоки, разве это того стоит? он ведь может прямо сейчас поздороваться, если им так надо, он же просто привык, что никому не надо, — но не успел вымолвить и слова.       Соседушки в количестве трёх человек дружно обернулись на дерзкий окрик, и один из них с нарочитой ленцой произнёс:       — Тебе какое дело? У нас тут свои тëрки.       — Пацан зазнался, не здоровается — надо вежливости поучить, — прибавил другой.       — Не… здоровается? — бессмысленно повторил за ним Денис, скривив рот и с недоверием приподняв одну бровь. Пальцы его, обретя наконец некоторую твëрдость во хмелю, вытащили изо рта так и не подожжённую сигарету и скомкали её в труху; одновременно с этим он начал целеустремлённо подниматься по лестнице выше, и Никита в ужасе зажмурился: ещё пару минут назад всё могло бы ещё обойтись малой кровью, он бы извинился перед ними — пускай виноватым себя и не чувствовал, — и всё тут же прекратилось бы, но теперь…       Теперь, из этой новой отправной точки — он это остро чуял и угадывал, — ничего обойтись уже не могло.       Не дойдя до их площадки пары ступеней, хоть и несильно, но явственно пошатывающийся Денис вдруг бросил в них вызывающее и дерзкое:       — Я сейчас тоже не поздоровался. Дальше что? Поучишь вежливости?       Вот теперь все трое окончательно забыли про Никиту и обратились уже к нему, оглядывая и пытаясь понять, на чëм держится такая дерзость — и не находили ей ни малейшего оправдания: внешне Денис казался не слишком внушительным и даже щуплым.       — Тебе, парень, неймётся? — наконец изумлëнно спросил один из них. — На драку нарываешься?       Было очевидно, что издеваться над ним им неинтересно: бывают вот люди-жертвы, которых всякая собака горазда обидеть, а бывают и иные, вроде ничем не отличные, но обижать их почему-то никто не любит, не рискует и не думает даже.       — Ну да, — коротко отозвался Денис. — На неё и нарываюсь.       С этими словами он ухватил ближайшего к нему противника за грудки, рванул, выводя из равновесия, а после резким швырком отправил мимо себя вниз по лестнице.       Движения его были хоть и шаткими, хмельными, а всё равно куда более точными и быстрыми, чем у его — таких же хмельных — оппонентов. На лестнице поднялся гвалт, оглушительная матерная ругань разнеслась по шахте вверх и вниз, наверняка долетая как до первого, так и до последнего этажа, а общежитие притаилось, внимательно прислушиваясь к чужой размолвке и прикидывая, не пора ли вызвать полицию.       Вопреки наихудшим опасениям Никиты, бледного как полотно и вжавшегося в свою дверь, где его и бросили, не доведя дело до избиения, драка прекратилась очень быстро. Ровно бы сообразив, что снаружи закручивается что-то очень неладное и плохое, из распахнутой квартиры торопливо повыскакивали те самые размалëванные дамы и увели своих кавалеров, прихватывая под локти и подталкивая в спину — те, впрочем, не особо и сопротивлялись такому благодатному разрешению конфликта: как бы они всей гурьбой ни старались, а ни одного серьёзного удара нанести Денису не смогли, и этот бой напомнил Никите древний поединок Давида и Голиафа, с той только разницей, что Голиафов было несколько, и все участники, включая и самого Давида, были пьяны.       Дождавшись, когда дверь за бегущими с поля боя вражескими силами закроется, Денис мазнул пальцами по скуле, где наливался сизой краснотой единственный доставшийся ему синяк, потëр её, поморщился и обратился к Никите, по-прежнему распластанному по двери, как морская звезда:       — Ты в порядке? Они тебя не тронули? Чего эти упыри хотели-то?       Голос его звучал сипло, а язык немного заплетался в словах, и Никита некстати вспомнил, что люди пьянеют все по-разному: отец вот, к примеру, всегда начинал путаться в речи, а дядя Саша, самый частый отцов собутыльник — в ногах, хоть и продолжал при этом вещать, как заправский диктор с Первого канала.       — Чтобы… чтобы я… по… поздоровался с ними, — к ужасу своему, запинаясь и заикаясь, чего с ним отродясь не случалось прежде, кое-как выговорил Никита.       — А ты не поздоровался?       Никита виновато мотнул головой.       Денис весело хмыкнул. Затем резонно заметил, подходя ближе ещё на шаг и всматриваясь в его лицо так пристально, словно искал в нëм какой-то иной, одному ему известный, ответ на никогда не высказанный вопрос:       — Ну и правильно. Зная, как ты здороваешься… Уже давно битый бы был.       Глаза его глядели уже в упор, и Никита краешком сознания, затуманенного от всего пережитого, отметил, что они карие.       Глаза были карими и очень тëплыми, руки, вдруг ухватившие за петли на поясе джинсов и вместе с этим дотронувшиеся кончиками больших пальцев до кожи на животе — и вовсе горячими, сводящими с ума даже такими невесомыми касаниями, а губы, от которых пахло то ли горьким пивом, то ли приторным вином…       Губы вдруг прижались к губам Никиты, накрыли его рот немыслимым первым поцелуем, от которого затрясло и ноги начали подгибаться в коленях.       Денис прильнул к нему всем жилистым телом, ещё крепче вдавил в дверь, застенавшую плохо прилаженными рейками; язык его напористо и жадно толкнулся, проникая Никите в рот и заполняя его глубоко, до удушья, до кружащейся каруселью головы.       Подобного и так было почти достаточно, чтобы потерять сознание, но этим их спонтанная близость не ограничилась.       Руки Дениса, пересекая все мыслимые и немыслимые границы, отлепились от джинсов, забрались под футболку, прошлись вверх по талии, по груди, и вдруг сомкнулись пальцами на сосках, сдавливая их так, что по телу пронëсся молнией сладостный ток, а Никита коротко ахнул — звук, вырвавшийся из его горла, больше походил на всхлип, — и стал беспомощно сползать по двери. Его собственные руки при этом схватились за Дениса, за его рубашку, за его плечи, и от тряски, охватившей их, тот резко протрезвел.       Опомнился, отшатнулся.       Обдал ничего не соображающего и тающего так же, как новогодний московский снег, Никиту диким взглядом, развернулся и, не сказав ни слова, стремительно сбежал по лестнице.       Хлопнула дверь.       Спасëнный, зацелованный — и глубоко несчастный, — Никита остался на лестничной площадке, погруженной в глетчерный сумрак, в полном одиночестве.