В декабре большого города

      Ещё никогда в своей жизни Никита не испытывал столь смешанных чувств, как тем поздним вечером, плавно и незаметно перетëкшим в глухую ночь: опасная стычка, адреналин чужой драки, глубокий порывистый поцелуй со вкусом хмеля, солода и отчаяния, и под конец — одиночество, в котором его бросили, ничего не объяснив.       Он неприкаянно шатался по квартире, натыкаясь на углы, и глуповато улыбался, а сквозь улыбку эту по щекам текли слëзы. Всë внутри до сих пор искрило и сходило с ума от короткой близости, от грубоватых, но страстных ласк, которыми так скупо одарили его тело — и память об этом была ещё достаточно свежа, чтобы испытать беспросветное уныние и с головой утопиться в нём.       В конце концов он не придумал ничего лучше, чем лечь спать, но стоило только забраться под одеяло, как сразу же стало ясно, что уснуть так просто сегодня не получится.       Обычно Никита подобным не мучился и рукоблудием, в котором его незаслуженно подозревала в детстве нянчившая соседская бабушка, не страдал: как и в случае со свальным грехом, он лишь удивлëнно таращил глаза и с вящим непониманием прятал руки по карманам, а на него после этого почему-то начинали ругаться ещё сильней.       Сейчас ситуация была в корне иная.       Сейчас он всё прекрасно понимал, и гораздо лучше, чем невинная бабушка могла бы представить.       «Наверное, она бы меня просто распяла за это всё», — ненароком подумал он, запуская руку под одеяло, неуверенно сжимая свой член, пульсирующий от любого нечаянного прикосновения к ткани, и впуская в свою душу Дениса — и всё, что между ними только что произошло.       Чтобы воскресить угасающие ощущения, другая его рука переместилась на грудь и сжала один из сосков, постаравшись повторить это в точности так, как делал Денис, и даже сквозь обиду, сквозь тоску и чувство ненужности, по ветвям пророщенных в теле нервов заструилась медовая патока: он бы почти поверил, что это его руки сейчас мнут и крутят до сладостной остроты, если бы не ощущал слабость и мягкость собственных пальцев.       Тем не менее он продолжал себе врать, и в воспалëнной голове, охваченной психогенной температурой, расцветали пошлые и очень живые картинки того, чего никогда не было — и, наверное, никогда не будет.       …С пальцами, перемазанными вязким и белым, он лежал на спине и бессильно смотрел в потолок, поневоле вслушиваясь в живую тишину засыпающего многоквартирного дома, и сквозь эту тишину, казалось, можно было услышать, как скрипит снаружи рыхлый снег под валенками несуществующего седого старика с такими же несуществующими подарками для хороших детей…       Оказывается, запоздало и с грустью понял он, ничего из того, о чëм ему говорили в детстве, в реальности не существовало.       Реальные вещи и явления были какими-то неправильными, покорëженными, бессмысленными: и ополчившиеся ни за что соседи, и последовавшая драка…       …И — особенно — то, что Денис его так жестоко, бессмысленно и резко бросил и даже не сказал, за что.

* * *

      Он чувствовал себя разбитым и под утро, когда стоял под дверью, держась мëрзнущиии пальцами за ручку, колеблясь и раздумывая, стоит ли выходить.       Что-то неуловимое звало, тянуло ступить за порог, да и самому Никите хотелось ненадолго покинуть затхлые стены и прогуляться на свежем воздухе: иногда это, как ни странно, помогало избавиться от плохого настроения.       Вся беда заключалась в том, что раньше причины его дурного настроения были откровенно смехотворными, по крайней мере, в сравнении с причинами нынешними, и прогулка здесь вряд ли могла помочь — это во-первых…       Во-вторых же, он банально боялся по несчастливой случайности снова наткнуться на своих шумных соседей и получить от них с процентами то, чего вчера благодаря своевременному вмешательству Дениса удалось благополучно избежать.       Постояв так минут пять, послушав, что происходит снаружи, и убедившись, что там царит безмятежная тишина, свойственная обычно всем выходным или праздничным дням, он всё-так решился.       Отворил дверь, сделал первый шаг, выбираясь на площадку…       …И уткнулся взглядом в Дениса.       Тот, как обычно, околачивался ниже на лестничный марш, аккурат между своим этажом и Никитиным.       Денис на звук открывшейся двери резко, почти ломко вскинул голову, обдав Никиту виноватым и вместе с тем каким-то мрачным взглядом, и первым не выдержал — отвëл глаза в сторону, устыдившись.       И Никита как-то сразу без лишних объяснений понял, что Денис его здесь ждал — час, два? целое утро? — а потому беспомощно замер, не представляя, что в такой ситуации делать.       К счастью, Денис ни на какую инициативу с Никитиной стороны и не рассчитывал.       — Поговорим…? — тихо выдохнул он, и это прозвучало одновременно и как вопрос, и как надрывная просьба.

* * *

      Предпраздничный город, в спальных районах такой же невзрачный, как и город будничный, лил в комнаты серо-белый свет, аргентум и тяжëлый свинец, просеянные сквозь поредевшее небесное сито, и в этом блеклом, бесцветном потоке силуэт Дениса, стоящего у окна, казался почти чëрным, а его лица и вовсе было не разглядеть: всё скрывали грифельные тени, глубоко закрасившие каждую черту.       — Я не хотел на тебя набрасываться, — начал было он, но тут же мотнул головой, осаживая сам себя, и быстро поправился: — Ложь. Хотел. Не хотел всего, что после… Но я не был трезв и отдавал себе в этом отчёт. Я и без того… облапал тебя, как последняя похабная скотина. Прости.       Никита обиженно насупился: он такого не думал и расценивал случившееся иначе, а теперь вот выяснилось, что его, оказывается, похабно облапали; слова извинения же тем более саданули по сердцу, рухнули пудовой глыбой, придавили, заставляя по самую макушку погрузиться в омут отчаяния.       Кухня Дениса, где Никите довелось во второй раз очутиться, теперь выглядела чуть более обжитой: на столе стояла чашка с недопитым чаем, на спинке стула висела мятая толстовка, а в раковине топилась неопрятной горкой грязная посуда — в остальном же неприхотливый быт таким и остался.       — Я не знаю, как ты относишься ко мне, — продолжал говорить Денис, а его руки тем временем, выдавая сильнейшее нервное напряжение, ухватили с подоконника потрëпанный красный кумпур и принялись неосознанно наматывать привычными движениями на левую кисть. — Но ты… ты мне нравишься… да ты и сам должен был это понять после того, что случилось вчера.       Никита потрясëнно вскинулся, почти со стула подскочил — глыба рассыпалась, голова просветлела, а сердце возликовало и забилось чаще, сильнее, — однако всë-таки усомнился, сдержался и с опаской уточнил:       — Почему ты тогда так… зачем ты со мной так? Почему, когда я сказал, что было бы здорово… дружить…       Денис зло скрипнул зубами, сдëрнул с руки всё, что успел намотать, и ожесточённо отшвырнул в сторону.       — Я же тебе объяснил, — прорычал он, перебивая на середине фразы. — На пальцах объяснил, кто я и что я. Не нужна мне твоя дружба, ясно тебе?       — Ясно, — коротко откликнулся Никита, хотя ничего ясного для него здесь не было: ведь можно было бы начать дружить, а потом…       Даже он, неискушëнный дурачок из деревни, и то это понимал.       Воцарилась продолжительная тишина, которую Денис, не выдержав, нарушил первым, надсадно выдавив сквозь зубы:       — Блядь… Я не хотел об этом… Ну какого же чëрта…       …Это было очень яркое лето.       Может быть, самое лучшее лето — оно могло бы таким и остаться в памяти, но…       Но стало в итоге летом, которое никогда не хотелось вспоминать.       Летом, когда началось и закончилось всё.       Они познакомились в летнем спортивном лагере: оба — способные, подающие большие надежды, гордость своих тренеров и будущие чемпионы страны, а может, и мировые чемпионы: им это прочили, и звëздные мечты дурманили юные головы.       Чëрное море вблизи казалось густо-синего, хмурого цвета даже в те дни, когда остервенелое солнце палило с вышины июльских небес, розоватая вода Сакского озера на закате отливала то лиловым, то и вовсе кровавым, соль оставалась на пальцах и в волосах, спелые арбузы лопались под ножом и хрустели сахаром; байки в темноте, тайные вылазки на ночные купания, невинные игры в нарды — днëм, игры в карты на непристойные желания — после наступления темноты: всё это в конце концов невесть как незаметно закончилось тем, что они стояли в одной душевой кабинке вдвоëм и, затаив дыхание, под шум воды ласкали друг друга, натирая торчащие колом члены трясущимися ладонями.       Денис, всегда питавший странное тепло к своим немногочисленным друзьям и абсолютно равнодушный к окружающим девушкам, его полюбил.       Тайком тянулся, чтобы поцеловать, но тот поцелуи не жаловал, зато дрочку в душе, превратившуюся в ежедневный рискованный ритуал, охотно позволял.       Паренёк этот был родом из Сибири, их с разделяли сотни и тысячи километров необъятной страны, но Денис по юной наивности этого не понимал.       Твердил, что приедет. Звал в гости к себе.       Когда лагерная смена закончилась и пришла пора отправляться по домам, Денис стал сам не свой. Подходил к нему, заглядывал слишком долгим, слишком выразительным взглядом прямо в светлые небесные глаза, без слов о чëм-то просил, ещё не умея толком высказать то, что лежало на сердце.       Они обменялись телефонами и продолжили общаться, перекидываясь в мессенджере сообщениями и редко-редко созваниваясь, чтобы вспомнить связавшие их деньки.       …А потом вдруг случилось какое-то невозможное чудо, в которое не получалось поверить даже в эйфории полуденных грëз.       Не прошло и месяца, едва начал догорать сухой и жаркий август, как паренëк этот перебрался в Москву — родители отправили, чтобы тренировался в хорошем клубе: всегда-то ведь негласно считалось, что всё самое лучшее находится в столице.       Денис всё бросил, рванул к нему.       Встретил с поезда, довёз до места — как раз этим августом получил права и за рулëм автомобиля ощущал себя почти совсем взрослым, — помог распаковать вещи, хотя вещей было мало, и никакая помощь там не требовалась.       Остался на ночь.       Что-то большее обещало начаться у них, и привычная жизнь затрещала по швам, однако Денису было плевать, во что это выльется, чем обернëтся и какими последствиями может грозить — он ровно сорвался с цепи: хотел съехаться — в их-то смехотворно-юные годы, — хотел проводить всё время вместе, собирался перейти в тот же спортивный клуб…       Финал наступил почти так же стремительно и бурно, как и сумасбродное начало, отпечатавшееся в памяти запахами черноморской соли, арбузов и солнца.       Их встречи стали случаться всё реже, и всякий раз на то находилась весомая причина; полевой колокольчик беспокойства рос, постепенно превращаясь в храмовый колокол тревоги, но Денис продолжал себе врать, что всё в порядке, пока однажды возлюбленный не огорошил его этими фатальными словами:

«Пожалуйста, давай просто прекратим это. Будем дружить, как нормальные пацаны».

      …Прежде Денис и не предполагал, что способен на такое буйство.       Он швырял предметы, переворачивал столы, бил ногами стены и дверные косяки до того, что на жëсткой деревяшке оставались после его ударов нешуточные вмятины.       «Нахуй твою дружбу! — в исступлении орал он так, что за стеной затихали соседи, прислушиваясь к чужой аморальной мелодраме. — Нахуй её! Я не этого хотел! Не этого!..».       У него из глаз начинали помимо воли течь слëзы, и он, испугавшись самого себя, быстро обулся и выскочил вон: обезумевший, шалый и полностью потерянный.       Что было дальше, Денис помнил очень плохо.       В основном знал всё это с чужих слов.       Он напился, пьяным сел за руль и поехал домой.       Слетел в кювет. Никого не задел, но сам остался весь переломанный.       Права у него, конечно, тут же отобрали.       Спорт пришлось бросить самому: полгода после лечения потратив на физиотерапию, и ещё столько же — на восстановление базовых навыков, Денис в конце концов сдался и признал, что никому в таком состоянии уже не сможет составить конкуренцию.       Это только в фильмах искалеченные и перемолотые в фарш герои выходили на ринг свеженькие, как огурчики, и укладывали соперников в нокаут одной левой — в реальности всё оказалось несколько печальнее и прозаичнее: кость, сросшуюся не вполне так, как ей следовало, оставалось только наново ломать, вставлять стальные штыри, держать положенное время в гипсе, а потом весь адов круг терапии и реабилитации заново.       Он понимал, что и так безнадёжно отстал от своих товарищей, а если решится на операцию, то вернëтся в спорт, по тамошним меркам, уже никому не нужным «стариком».       Тишина, вторично сошедшая на маленькую общажную кухню, теперь ощущалась не просто угнетающей — смертельной.       — А он… тот человек… где он сейчас? — наконец отважился подать голос Никита: слишком потрясëнный крушением чужой жизни, развернувшимся перед ним в скупом и кратком пересказе — как гигантские волны, расходящиеся по морской глади от трëхпалубного лайнера, целиком ушедшего под воду, — он спросил совсем не то, что, наверное, спросить или сказать бы следовало.       — Я не знаю, — очень резко отозвался Денис. — Где-то. — Помолчав немного, честно и уже спокойнее прибавил: — У него всё нормально. Всё… как у нормальных пацанов. С тех пор ведь прошло уже несколько лет.       Никита покусал губы, позаламывал пальцы и, пугаясь самого себя, несмело заговорил:       — Мне кажется, я… не очень нормальный пацан… и не стремлюсь таким быть, и… Если только я правда тебе нравлюсь… то ты… ты мне… тоже…       Горло сводило от собственной смелости; он чувствовал, что начинает задыхаться, что слова — эти немыслимые слова, на которые так страшно было получить отказ, — застревают у него внутри, спотыкаются об язык, не идут, критически не идут на свободу из бьющегося в панике сердца.       Видя, как недоверчиво распахиваются глаза Дениса, он даже заставил себя подняться с места и, пошатываясь от адреналина, текущего по венам, сделал шаг вперёд…       Ещё один шаг…       Пока наконец не почувствовал, как его подхватывают крепкие руки — те самые, чьими прикосновениями он грезил все последние дни.       Говорить оказалось тяжело, непосильно, сложно, и поэтому, когда губы Дениса осторожно прижались к его губам, он попытался ответить на поцелуй: неумело, ломко — как на картинках, которые рассматривал, как на видео, от которых в панике бежал, — но порывисто, и с облегчением ощутил, что руки смыкаются сильнее и заключают в неразрывные объятья.       Большой город никого не жалеет и в слëзы, как известно, не верит, но дарит иногда судьбоносные спасительные встречи:       и для тех, чья жизнь искалечена,       и для тех, кто не выплывет в одиночку.