Вскрывая стигматы

Марк сказал, что бар в широких кругах окрестили миллениальным. «Почему меня должно это заинтересовать?» — спросил тогда Пилат, выпуская изо рта кольца дыма и разбивая их ладонью. «Разве ответ сам не напрашивается, старик? Потому что там нет мелюзги». Пилат посчитал это достойным аргументом и взял идею на карандаш. До лучших времен. Все-таки в последнее время он не чувствовал в себе столько моральных сил, чтобы пить в общественном месте и отбиваться от желающих познакомиться. С другой стороны, перспектива глушить бренди в одиночестве тоже не забавляла. — Ты знаешь, — снова начал этот разговор Марк через несколько недель, — тот бар, о котором я говорил, кажется, набирает популярность. Они стояли перед хилым прудом, недавно обросшим ограждением из декоративных бревен: Пилат в блеклом свитере в катышках и Марк, холеный, подкаченный, недавно снявший бинты после ринопластики. Отрощенные борода с усами ему удивительно шли, как и модная косуха с шипами, как и цепь, вдетая в джинсы. Есть некоторая доля благословения господа в том, что Пилата до сих пор хватало на бритье. Об аккуратности в одежде речи и не шло, хотя еще полгода назад он бы такого себе не позволил. Но тут — развод, отпуск, восстанавливающийся после операции Банга, и еще… и кое-что еще. — Неудивительно, — хмыкнул Пилат, — учитывая, что ты наводнил им весь фейсбук. — Всего лишь поделился с подписотой хорошим местечком, раз не смог завербовать тебя. Я не виноват, что расплодился аудиторией. Но дело не во мне, а в Нем. Ударение резануло. Пилат подавился дымом и постучал по груди кулаком: — В ком — в нем? — В бармене, кем же еще? Вообще-то, от бармена зависит семьдесят процентов успеха заведения, если не больше. — Поэзия. — Да чтоб я сдох! Можешь пойти и проверить, если не доверяешь словам. Как раз выйдешь лишний раз из дома без того, чтобы я обивал тебе пороги. — Я подумаю. Когда Марк замолкал, Пилат слышал бултыханье, с которым сухие листья опускались в воду. Плакучая ива в стороне от него сливалась в лохматого монстра. Она рябила и подплывала, как будто у нее не было очертаний. Она вся стремилась вниз, к воде, — наверное, давно уже хотела утонуть, кренилась, плакала, потому что плоть от плоти вода, но уродилась в лешего. Он до последнего верил, что не сунется в жерло разгоряченных алкоголем и людей; не будет бродить по ночным улицам, не отводя взгляда от карты, потому что до сих пор не предпринимал попыток научиться ориентироваться в этом городе узких переулков, ветвящихся дорог и нежданных тупиков; не будет пересекать пешеходный переход таким тяжелым шагом, что люди стихийно шарахнутся от него и зачем-то проведут жалостливыми взглядами. На нужном месте он увидел небольшую деревянную дощечку, прилепленную к кирпичному фасаду здания. «Миллениальный» бар носил затасканное название «Shelter» и казался жалким рудиментом, отжившим век. Буквы на вывеске были почти неразличимы из-за слоя граффити, которыми ее облагородили местные художники: впрочем, благодаря их стараниям Пилату не пришлось обращаться к гуглу, и он прошел в нужный проход по фосфоресцирующим стрелкам на асфальте. Он спустился по убитой лестнице и снова оказался перед выкрашенной дверью. К ней тоже была прибита доска, но уже совсем с другими буквами и ничем не размалеванная. Пилат даже не знал, что удивило его больше: неприкосновенность таблички или ее гордое наименование — «Jesus Сries». Дверь была неплотно прикрыта, и Пилат, ожидающий услышать стандартные барные звуки, напрягся, не распознав ничего похожего. В какой-то момент подумалось, что Марк разыграл его и ради шутки завел в место сбора анонимных холостяков. Он уже подумывал уйти, но дверь приоткрылась, и оттуда вышла маленькая женщина с заплаканными глазами и приоткрытым дрожащим ртом. Сперва она даже не заметила Пилата, но, чуть не налетев на него, подняла лицо и подслеповато заморгала. Голос ее был ломкий и жухлый, как осенняя листва: — Вам плохо, милый? Вы пойдите к Нему… Нет, вы пойдите, — ее голос стал настойчивее, и она тронула Пилата за плечо. — Он утешит вас. Я вижу, как тебе плохо, как ты страдаешь. Здесь все страдают, а Он нас лечит. — Женщина улыбнулась. Пилат, не желающий выносить старушачьи бредни, рыкнул ей отойти, быстро оттеснил и скрылся за дверью. Так он оказался внутри — и чуть было не ослеп от ударившего в глаза света. К потолку небольшого пространства было прикручено столько лампочек, что место было похоже на одиночную холодную камеру. Оно кишело дополнительными светильниками и ночниками. Огромный дискошар, лепящий везде разноцветные лучи, несколько разбавлял ситуацию, но и создавал атмосферу по-настоящему абсурдную. Пол отделали мраморными серо-белыми плитками, то вздымающимися, то вновь опускающимися из-за неровности кладки. Стены сплошь были исписаны выписками из библии и огромными карикатурными портретами Христа со слезой, стекающей по его щеке. На каких-то изображениях он был чернокожий и с сигарой между зубов. Где-то — с выкрашенным в синий ирокезом и подведенными глазами. Бар был голимым, бессовестным средоточием богохульства; удивительно, как его еще не прикрыли. Здесь действительно не было ни намека на младшее поколение, что казалось Пилату чрезмерно странным. Его снова постыдно потянуло дезертировать. Даже среди своих сверстников, не обращающих на него ровно никакого внимания, он чувствовал себя не в своей тарелке, как будто какая-то неведомая сила упорно выталкивала его за порог. — Господин? — вдруг обратились к нему подозрительно тонким голоском, и Пилат обернулся. Рядом стоял мальчик того поганого возраста, в котором себя нельзя причислить ни к ребенку, ни к взрослому. Он был одет в балахон белого цвета, достающий до пят, и смотрел на Пилата круглыми оленьими глазами. — Если вы…. если вы к Равви, вам надо будет пару минут подождать. Сегодня не так много народу, так что он общается с каждым посетителем обстоятельно. — Как тебя зовут? — Иша, господин. — Что ты делаешь в баре, Иша? Тебя, по-хорошему, не должны были сюда даже впустить. Дети не могут работать в таких местах. — О, я не ребенок, если вы об этом, — блаженно улыбнулся мальчик. — Хотя, я здесь нелегально, в этом вы правы. Но я почти не дотрагиваюсь до алкоголя. Могу принести закуски, если вы голодны. — Нет, — устало ответил Пилат, не находя в себе сил даже уйти. Единственное, что ему хотелось, это куда-нибудь сесть. Мальчик, как бы подгадав настроение гостя, метнулся к свободному столику под самым вычурным граффити и сгрудил в руки пустые пивные кружки. — Садитесь, садитесь, господин! Уверен, долго ждать вам не придется. Я чувствую возмущение в воздухе и легкое дуновение грядущего смирения, а это значит, что уже скоро равви… — Иди, — прервал его Пилат. От щебетания юноши у него начинала кружиться голова. Нужно было поскорее прогнать его, чтобы ненароком не начать вникать в смысл сказанного. Иша кивнул молча, вовсе не удивившись такому обращению, и поспешил скрыться за посеребренной кисеей вместо двери. Там же, судя по всему, стояла барная стойка и загадочный Равви. Люди в основном были погружены в себя. Пилат даже не встретился ни с кем взглядом за все то время, которое ждал неведомо чего. Это как-то и не предполагалось — отсветы дискошара били в глаза при любой попытке рассмотреть человека. Он никак не мог сконцентрировать ни на чем внимание. Музыка проходила через него, как песок сквозь пальцы, не оставляя ни малейшего воспоминания даже о жанре. Кажется, это было что-то андеграундное, а, может, и обычный джаз. В баре, как в казино, не висело часов. Чешуйчатый пол вскоре начал бродить перед глазами и изъявлял желание откусить Пилату ногу. «Распылили что-то?» — с нарастающей тревогой думал он, щипая себя за затылок. «Но я бы почувствовал странный запах на входе». — Настала ваша очередь, — шепнули ему под руку, и Пилат сразу подобрался и резко поднялся. Иша сидел у его стула со скрещенными ногами и улыбался с сигарой между белых зубов. — Вам ужасно повезло. Равви согласился принять вас, но после его сменит Петр. — Черт подери… — голос Пилата был подсевшим и хриплым. — Нет-нет, — засмеялся Иша, — этого не надо. Дать заднюю в таких обстоятельствах было бы постыдно, и Пилат, мысленно кляня Марка за эту гнусную издевку, одним уверенным движением одернул кисею, сделал несколько шагов и наткнулся на дверь. Это переставало даже пародировать шутку. Это было уже страшно, а не смешно. Пилат нажал на ручку двери и замер, удивленно смотря перед собой. На контрасте с первым залом, здесь была абсолютно таежная темнота, не разбиваемая ни одним признаком света. Расслабившиеся глаза не справлялись с тем, чтобы перестроиться, и Пилат не спешил прикрывать за собой дверь. — И все же это нужно будет сделать, — донесся до него мягкий голос. — Вот увидите, буквально через мгновение зрение вам вернется. Стоит лишь немного потерпеть. — Кто вы? — Теряя терпение, повысил голос Пилат. — Что у вас творится в этом притоне? На вас работают курящие дети, висит поддельная вывеска, барная стойка находится черт знает где. — Да… мне тоже не нравится работать по этим правилам. Была бы моя воля, все было бы иначе… но я, к сожалению, не владелец и просто зарабатываю деньги. Текучий и размеренный тембр сводил Пилата с ума, размывая границы опьянения и трезвости. Он никогда не чувствовал себя таким поддатым, хотя ни капли не выпил. — Вы сказали, Иша курит? Я бы говорил с ним на эту тему, если бы это не было бесполезным занятием. Боюсь, что в этом даже мое влияние на него не распространяется. Ну как? Пилат, за это время закрывший дверь, отлепился от стены и пошел на голос. Он до сих пор ни на йоту не прозрел, но убил бы себя, показав слабость незнакомцу. — Лучше, — соврал он и тут же наткнулся на барный стул, который отозвался громким лязганьем. Сцепил зубы. — Ничего страшного. — Поспешил его успокоить голос. — Они и вправду незаметны. Зато теперь вы знаете, куда сесть. В иной ситуации Пилат бы, наверное, наметил улыбку на губах. Он сел и оглянулся, что есть сил напрягая зрение. — Ну как? — Спросил голос. — Лучше… Здесь нет этих безобразных граффити. — Вы считаете их таковыми? — А вы — нет? — Я считаю, что любое искусство имеет право на существование. Но даже без этого утверждения мне эти рисунки просто нравятся. Они позволяют взглянуть на вещи совсем другим взглядом, не так ли? Пилат задумчиво помолчал, перед тем как сказать: — Он плачет. — Да? — Почему он плачет? Голос не сразу ответил, и в темноте Пилат почти осязал его мыслительный процесс. — Я думаю… есть одна причина. Распространяться голос не стал, и Пилат лучше рассмотрел пространство, которое, в общем-то, почти ничем не выделялось: ничем, кроме огромной черной ширмы, которую он обнаружил перед носом. Таинственный бармен был целиком скрыт за тряпкой, в которой виднелась только прорезь для выдачи заказа. Натуральная католическая церковь с исповедальней и таинственным духовником. — Что будешь пить, добрый человек? — Вдруг перейдя на ты, спросил голос. — Вас не видно. — Констатировал Пилат, касаясь пальцами ширмы. — Тебя это смущает? — Меня смущает, что ты можешь добавить мне в выпивку все что угодно. Ты же понимаешь, что это уже достаточный повод, чтобы вызвать полицию? — Я понимаю. Дать жалобную книгу? — Причем тут жалобная книга? — Поморщился Пилат. — Я понимаю, что нужно разговаривать с владельцем. — Тогда эля? — Наливай. Он мог ориентироваться только на звуки. Почему-то, несмотря на возмущение, заглядывать за ширму и портить концепцию не хотелось, как будто он был в театре и не хотел заранее разрушать себе первое впечатление от раскрывающего занавеса. Все-таки думать, что занавес рано или поздно откроется, было приятно. Через пару минут в прорези показался стакан внушительных размеров вместе с обхватившими его пальцами. Пилат сдуру подался вперед, чтобы лучше их рассмотреть, но они тут же застенчиво юркнули обратно. — Вкусно, — отметил Пилат, отпив глоток. — Если бы я видел тебя, попросил бы попробовать первым. — Чтобы убедиться, что не отравлено? — Сказал голос со смехом. — Я обговорю с владельцем новшество, которое только что пришло мне в голову. — Дай угадаю, — поддержал Пилат, — красная помада? — Очень красная помада на очень прозрачном стакане. Комплимент от шефа. Пилат предвосхитил собственный смех, выпив оставшийся эль залпом. Запретить себе улыбаться он все равно не мог. Большая удача, что его никто не видел. — Боюсь, что это никак бы не успокоило таких, как я. В конце концов, ты мог бы просто поцеловать стакан, а не отпить из него. — Я очень уважаю таких, как ты. Как тебя зовут, добрый человек? Вот опять. Его снова замутило, как на резком повороте, и сразу он не ответил. Голос счел эту за желание сохранить анонимность и допытывать не стал. Пилат был ему за это признателен. Голос, в свою очередь, представился: — Называй меня, м… Ману. — Не Равви? — Выдавил Пилат, изображая иронию. — Так меня зовут мои протеже. С их инициативы. — Они все несовершеннолетние? — Иша — мой младший, все остальные достигли восемнадцати лет. Еще эля? — Да. Он понял, что действительно опьянел, когда стихийно опустошил пять стаканов. На последнем пришло осознание, что еще какое-то время назад Пилат всерьез подозревал рассеивание наркотических паров, а теперь упивался здешней выпивкой, как в последний раз. Марк был сто тысяч раз прав: на бармене держался весь фундамент; стоит ему уволиться, и бар можно будет закрывать. Пилату хотелось говорить с ним, хотелось доверять ему. Не оставалось шанса продумывать действия наперед — он сам не замечал, как открывал рот и выкладывал ему все как есть: — …недавно моя собака погрызлась с соседской овчаркой, да так, что раны пришлось в больнице зашивать. Думал, разорву на части хозяина этой шавки. — Хорошо, что не саму шавку. — Животные не виноваты. Это природа, Ману. Вот люди… могут себя контролировать и осознавать последствия своих действий. Но даже и у людей отключается эта способность, если им ударяет в голову желание. — Я не стал бы так категорично обобщать. — Ты добр. Это пройдет. Ману неопределенно хмыкнул в ответ. — У меня такой голос, потому что недавно свалила простуда. Друг даже не признал, когда я позвонил ему после недели молчания. Как будто мне не хватало проблем с женой. Точнее, экс-супругой. Мы в разводе. Дольше, чем то отражают документы. Не могу собрать себя по частям. Постоянно теряю какую-то деталь. Иногда становится так… Невыносимо. Мне кажется, что все по кругу. Как будто я проживаю один и тот же день год за годом. На самом деле сезоны сменяются, и я становлюсь старше. Старею. Нахожу седые волосы. Но впечатление топтания на месте так и не проходит. Я выполняю механические действия и скучаю. Скучаю. — По жене? — Нет. Не по кому-то. Я имею в виду скуку другого рода. А может и… — он замер. «А может и по кому-то…» — Мы начали про искусство. — Точно. Я считаю, что называя искусством что ни попадя, мы бросаем тень на действительно гениальные вещи. — Думаешь, «Корабль дураков» Босха пострадает от существования Христа с ирокезом? — У тебя сомнительный вкус. — Предпочитаю «меломан». Они засмеялись. — Здесь тихо, из первого зала не проникает ни одного звука. — Да, так сделано намеренно. Стены с шумоподавлением. — Игры со светом — тоже намеренно? — Конечно. Наш владелец очень умен и сведущ в монастырских способах завлечь паству. Говорят, он был монахом. — Такие люди знают толк в манипуляциях, вот, что я скажу тебе. — Ты прав. Об этом я и говорю. Грамотное воздействие на органы чувств человека легко лишают его рационального подхода к чему бы то ни было. Люди, склонные ко внушению, могут поверить и в Христа, и в Черта, если их только к этому немного подтолкнуть. — Взрослых людей вводят в состояние транса и доводят их до галлюцинаций. В религиозной экзальтации они наносят себе травмы на руки и виски и объявляют себя носителем воли господней. А что еще хуже, они привлекают к этому детей. — Да… — проговорил голос, зазвучавший вдруг очень печально. — Я разделяю твое негодование. Но здесь никто никого не вербует. Я всего лишь разговариваю с тобой, как и со всеми остальными. — На входе я столкнулся с женщиной. Она плакала. — Да, она всегда плачет. Приходит ко мне каждую неделю. Недавно у нее разбился муж. — Выходит, ты хороший психолог? — Я люблю выслушивать людей. Психолог всегда отвечает и задает наводящие вопросы. Иногда я молчу, и молчать могу часами, если чувствую, что не должен вмешиваться в словесный поток. — У тебя есть хобби, добрый человек? Пилат задумался: — Не знаю. Я люблю проводить время с собакой. Обучать командам и прослеживать уровень нашего взаимопонимания. — И как? — В сто крат лучше, чем с людьми. Что скажешь о себе? — Думаю, у меня сменилось довольно много увлечений. В детстве забавлялся резьбой по дереву. До сих пор иногда люблю занять руки, вырезаю игрушки детям. В целом, люблю рукоделия разного рода. Хожу на киноночи, совместные чтения и обменники растений. Люблю реанимировать погибающие цветы. — Как у тебя хватает на это сил? — Что только не сделаешь, чтобы заполнить дыры. — Да, — выдохнул Пилат, складывая руки перед собой. Голова качнулась, готовясь припасть к ним, но он не позволил себе. — Да. Я понимаю. По прошествии скольких-то часов Пилат откровенно клевал носом. Если бы с ним вновь не заговорили после длительного молчания, он бы, может быть, уснул на согнутых руках: — У тебя есть дети? Это заставило не только пробудиться, но и немного протрезветь. Вопрос застиг его врасплох и переполошил установившийся порядок внутри. — Не отвечай, — поспешил добавить Ману. — Извини. — Нет, все в порядке… Есть. Сын. Мы мало общаемся. Я его никогда не знал и, кажется, не стремился узнавать. Из меня отец настолько же никудышный, насколько и муж. Я даже плохо помню его детские годы и тем более не застал момент, когда он пошел. Как думаешь, это было важно? — Первые шаги твоего ребенка? — Переспросил Ману, и Пилат тут же замолк, различив легкий укор в его голосе. — Да… Наверное, я пойду. — Он встал со стула, но зацепился взглядом за осушенные стаканы и обхватил один из них пальцами. — Куда их? — О, давай сюда, — ответил Ману и сунул руку в квадратную прорезь до самого запястья. У Пилата чуть не помутился рассудок. Он грохнул стаканом по барной стойке и судорожно вздохнул, как человек, на мгновение утративший способность дышать. Радужка выходила за пределы зрачка, заполняя глаз целиком, рот скривился и неумолимо стекал в сторону. Голова гудела и горела изнутри. Пилат схватил эту руку, с силой потянул на себя и в это же время одним резким движением сорвал черную занавесь. Крикнул что-то странное, сам себя не понял, расшифровал себя только тогда, когда повторил одно и то же раз шесть: «Что с рукой? Что с твоей рукой?!». Тогда и сообразил, что стиснул чужую ладонь с такой силой, что, вероятно, оставил еще один шрам в подарок к предыдущему. Перестал кричать ровно в тот момент, когда увидел лицо бармена, на котором отразилась отчетливая эмоция узнавания. Ману смотрел на него так, как будто увидел мертвеца. И Пилату тоже казалось, что… ему казалось, что… — Пилат? — Несмело, с отчетливой мольбой в голосе спросил Ману, заглядывая ему в глаза. — Это ты — мой игемон?