Вскрывая стигматы

Пилат не помнил, как добрался до дома. Воспоминание выкорчевали из его памяти, оставив на смену пустоту такой величины, что он забрался в нее ногами, поселился и врос. Осознался только в постели, обнаружив себя мятущимся на смятых, мокрых от пота простынях. В ногах заливался лаем чуткий Банга, переживающий за хозяина. Пилат побоялся вскакивать и приподнялся, придерживая стену. Единственное отчаянное чувство, которое он только мог способен испытывать, разъедала его плоть и сознание. Банга казался размытым черным пятном. Он даже не мог понять, темно в комнате или светло. Головная боль прошила его изнутри, перешла на шею и медленно спускалась вниз: тело агонизировало, мозг отмирал. Не выдержав напряжения, Пилат упал обратно на простыни и раскрыл рот, чтобы закричать, но из горла высокой нотой вышел только стон, постепенно ушедший в сип. Бангов лоб толкался в ладонь; пес вылизал пальцы, встал на него лапами, и принялся за виски — дискомфорт придал жизненных сил, и Пилат очнулся на минуту, обводя комнату лихорадочным взглядом. Тело нестерпимо жгло и пульсировало, как будто с него заживо сдирали кожу, как будто рвали кнутом. «О, господи, — простонал он, поворачиваясь на живот. — О, господи». Он разучился рассуждать и действовал только сиюминутными побуждениями и глубинными инстинктами. Нащупал телефон в кармане брюк и достал его дрожащими руками; стал по памяти набирать номер, отличающийся от собственного на одну только цифру. Застопорился на моменте, когда нужно было зажать вызов. Затрясся и то ли всхлипнул, то ли просто вздохнул. На экране высветился предложенный абонент в списке контактов: сын. Пилат отбросил телефон. Какой стыд. — Банга, — он с трудом сглотнул и с надеждой заглянул другу в глаза. — Вода. Пес подорвался с места и шумно спрыгнул с кровати. Уже через пару секунд он ткнулся носом в руку хозяина, принеся пластиковую бутылку. Пилат схватился за основание бутылки и наклонил ее в сторону Банги — тот открутил крышку зубами. Пилат облил себя водой от лба до груди, пытался проглотить хоть каплю, не вовремя вздохнул и закашлялся так, что перевернулся набок и спустил одну руку с кровати. К горлу подступила тошнота, и он сделал над собой усилие, чтобы не стошнить на пол выпитым в баре. Осознание проткнуло виски еще сильнее. Вспомнить, что с ним произошло, удалось только сейчас. Благодаря Банге в голове прояснилось, а в теле уже не чувствовалась слабость. Пилат даже смог сесть и сорвать с себя вымокшую рубашку. Нет, не мог он выпить столько, чтобы после этого чуть не умереть в собственной постели. Да и невозможно довести себя до такого состояния пивом, это было бы просто смешно. Мысли смешивались, наскакивали друг на друга, брызгами разлетались по черепу: Пилат думал грубыми набросками на мольберте, крупно, широко, непостижимо — мысли охватывали всю его жизнь чуть не с самого рождения. Насколько он себя помнил, всегда чувствовал перед кем-то подспудную навязчивую вину, преследующую его неукоснительно, как укоряющая тень. Сперва он думал, что виноват перед родителями за то, что родился, потом — виноват перед учителями за средние способности в науках, потом — перед женой за неподобающее к ней отношение. Но все это было пустяком и не разрешалось даже после разговоров с психоаналитиками, потому что все эти люди в конечном итоге оказывались безразличны взыскательной Пилатовой вине. Характер долго не позволял ему выдерживать соседство возникшей в сознании червоточины, постепенно истощающей Пилата до состояния ничто. Он действительно старался постичь, докопаться, загладить, — вытребовать прощение. В этом году прекратил. Устал. Невыносимо хотелось покончить с собой, но Марк отказался забрать Бангу. Сегодня что-то изменилось. Сдвинулись тектонические плиты, на которых держалась Пилатова личность, сбила его с ног и заставила посмотреть в глаза тому, перед кем он был так безгранично виноват. Иначе он не мог объяснить себе произошедшее. Сколько бы он не жонглировал приходящими на ум объяснениями, это было единственным, что в нем утвердилось. Но это было невозможно. Пилат никогда раньше не видел этого человека, не слышал его имени, не трогал этих рук с чудовищными шрамами. Но несмотря на это сердце раздувалось и кололось об ребра, стоило ему вновь вызвать в памяти его лицо. Бармен Ману — человек, перед которым Пилат испытывал вину все это время. Телефон пиликнул пришедшим сообщением, и Пилат тут же поднес экран к глазам. Спи спокойно, храбрый сын звездочета. Не хотелось бы, чтобы сегодняшний день показался тебе дурным сном Пальцы дрожали, набирая сообщение. Буквы расплывались. Вряд ои меня можщо назвать харберцом. О, нет. Трусом тебя не назовешь. Ты так отважно сражаешься с собой, что давно опустил бы руки, если бы ни был Пилатом Он сильно ударил себя по щеке, чтобы сконцентрироваться. Ты не можешь знать моего имени. Я не говорил. Да, я до сих пор его не знаю. Знаешь ли ты его сам? — Ну конечно же я… — произнес он вслух, но быстро замолчал, огорошенный новым всплеском в сознании. Реальность стремительно начала размываться, и Пилат тонул в ней, как в зыбучих песках, — чем больше барахтался, тем быстрее шел ко дну. Он силился поднять воспоминания из раннего детства в мегаполисе, в котором родился, но перед глазами возникали совершенно иные образы: деревянный меч, с которым он любил носиться, но сразу же оставлял, если отец хотел провести с ним время. Мать в странных старинных одеждах, нежно обнимающая его и шепчущая на ухо имя, которое Пилат не расслышал. Он вспоминал отца, который никогда не был звездочетом. А, может быть, был. Вспоминал мать, которую он видел реже, чем кормилицу, но все же очень любил. А, может, и не было никакой матери, и не было Пилата, сына звездочета, и загадочного бармена тоже не было, ничего, ничего и никого. Воспоминания о мальчике, чья молодость пришлась на девяностые годы двадцатого столетия, поистерлись и поредели. Всяко лучше он помнил мальчика, который получил буллу, мальчика, который в детстве часто болел, мальчика, в котором, несмотря на это, было столько жизни, что хватило бы еще на нескольких детей. А еще он видел его повзрослевшим — и покрытого кровоподтеками бармена, стоящего напротив. Было бы издевательством над собой не вернуться в бар следующим днем. Не зная, насколько может задержаться, Пилат прихватил с собой Бангу. Это место обязано было быть благосклонно к собакам. Да и как будто бы раньше что-то мешало Пилату протаскивать друга куда угодно, начиная супермаркетом и заканчивая работой. Это утро для Пилата было самым тяжелым, пожалуй, за всю его долгую жизнь. Он поднялся, как только рассвело, долго мылся под холодной водой и старался не смотреть на себя в зеркало. Следы помятости и остаточного шока с него так и не сошли. Лихорадочный блеск в глазах он пытался погасить, но вскоре махнул рукой. Банга вился под ногами, стараясь преподносить Пилату мячик в зубах так, чтобы не бросить тень на свое собачье величие. Пес тоже плохо спал сегодняшней ночью и бегал по квартире, грузно переваливаясь с боку на бок. — Банга, — позвал Пилат и погладил подошедшего друга по холке, прижался к нему лбом, — спасибо. Без тебя я, пожалуй, так лежа бы и сдох. Банга задорно гавкнул и вывалил розовый язык. Ему пришлось полаять и перед дверью, ведущей в бар. Она была закрыта, но Пилат почему-то был уверен, что увидится с барменом, поэтому неотступно ожидал, пока кто-нибудь откроет ему. В ином случае придется выламывать ее самостоятельно. Словно испугавшись его намерений, дверь вскоре открыли, и в проем высунулась лохматая голова Иши. — А, это вы, господин. Равви ждал вас. Ого! — Мальчик рассмеялся, увидев Бангу, и кинулся гладить его, несмотря на предупреждающее порыкивание пса. — Тише, Банга, — Пилат придержал его за ошейник. — Не лезь. Он может укусить. Иша вскинул голову и широко улыбнулся: — Никогда не поверю, что собака благородного господина, друга моего Равви, сможет сделать мне неприятность. Да и видится мне в его поведении нечто показное. Ему, как старому псу, необходимо поддерживать авторитет, абы кто не счел, что он сдал полномочия. — Ты много говоришь. И все не по делу, — ответил ему Пилат, заходя вовнутрь. — Тебе бы писать школьные сочинения, а не ошиваться здесь. — Ну, скажем так, одно другому не мешает, — Иша весело пожал плечами, наглаживая раздобревшего пса. — Равви разрешил угостить собаку засушенным мясом, если вы дадите добро. Можно? — Откуда он… — Начал Пилат. И точно, он успел рассказать про Бангу, пока позорно не сбежал. Правда, откуда в словах бармена такая уверенность в том, что Пилат приведет его с собой? И что придет вообще? На этот раз никакой ширмы не было, как и полной темноты. Зал обливали тусклым светом парочки лампочек, свисавших с потолка, и нелепая новогодняя гирлянда. Окон не наблюдалось. Бармена — тоже. Пилат уселся на тот же стул, на котором сидел вчера, — он единственный все еще был чуть сдвинут в сторону. Поднял взгляд на карниз с оборванными крючками и почему-то засмотрелся на них, пересчитывая и прогоняя в мыслях, сколько выплатить Ману в качестве компенсации. — Это действительно ты. Пилат, услышав знакомый мягкий голос, обернулся и сразу встал. Смутился. Чтобы смотреть бармену в глаза, Пилату приходилось наклонять голову. А лучше бы и дальше смотрел себе вперед, чтобы не видеть этого взгляда, полного не выплеснутой нежности. Он действовал Пилату на нервы. — Значит, так, — начал он тяжело, — нужно разрешить все сразу. — Что, здесь? — Удивился Ману. — В этом душном зале? Прости, что говорю об этом прямо, но, кажется, тебе стоит развеяться. Боюсь, что в этой духоте ты быстро заснешь. Пилат быстро согласился, хотя и не хотел долго тянуть с разговором. Он вообще поймал себя на том, что не способен отказывать этому человеку в чем-либо. Попроси его бармен тут же выехать за черту города, чтобы отправиться на море, — он бы согласился без раздумий. Они прохаживались вдоль пруда небольшого парка, как некогда с Марком: только от обыденной прогулки с другом это отличалось в корне. Пилат не мог ни на чем сконцентрироваться, когда хотя бы ощущал рядом с собой этого человека; ни одна здравая мысль не приходила на ум, а озвучить нужно было целую речь. — Откуда у тебя мой номер? — Чтобы разрушить молчание, озвучил он один из интересующих вопросов. — Мои ученики подружились с Марком Крысобоем и изъявили желание прийти к нему на тренировки. Он оставил контакты. Я позвонил ему… — Ты позвонил, потому что знал, что со мной было? — М… Я догадывался. Вспоминать о предыдущей жизни также больно, как сращивать кости. — Ты говоришь непонятные мне вещи, головой Пилат, — скрывая потрясение, медленно помотал — будет лучше, если мы все разъясним на берегу и закончим на этом. Ты согласен? Ману склонил голову набок и ласково улыбнулся. — Как пожелаешь… Думаю, мне стоит присесть? — Да. Сядь, — тон получился приказным, и Пилат поморщился собственной несдержанности: — Если хочешь. — Он перевел дух и приглушенно заговорил, отвернув голову к шумящей воде: — Я ни разу не видел тебя до вчерашнего дня, но непогасимую вину, которая мучает меня, не переставая. У меня не получается спокойно спать и есть до насыщения. У меня стали вдруг литься слезы, хотя к этому ничего не вело, — наверняка, увидев меня хоть раз, в это трудно поверить. Я не могу смотреть на тебя без настойчивого желания раскаяться. — О, — улыбнулся Ману. — Это так необходимо? Шел бы разговор в таком ключе с кем-то другим, Пилат бы, наверняка, оскорбился такой беспечности. Но в словах Ману он теперь зрел простую истину, которой вверял себя без раздумий. — Да, — серьезно ответил Пилат. Хотел что-то сказать — и мгновенно передумал. Если бы он хоть на секунду позволил себе расслабиться, сейчас же отвел бы взгляд от веселых глаз напротив, от этой всепрощающей улыбки. Пилат и так был похож на Бангу в щенячестве, просительно заглядывающему в глаза: «Хозяин, это же ничего, что я снова изгадил ковер?» Единственное снисхождение, которое он мог допустить — зажмуриться, протереть ладонями лицо. — Прости. Мои слова не имеют смысла, все сказанное — бред. Просто забудем об этом, хорошо? Ману медленно, даже жалостливо помотал головой и взял Пилата за плечи: — Поехали ко мне. По сравнению с домом Пилата, Ману вел образ жизни почти аскетичный. Квартира была необжитая и неуютная, словно обитали здесь только по случаю, даже ночуя крайне редко. В гостиной царил легкий переполох: диски, кассеты и пластинки торчали из полки под телевизором, одежда выпирала из раздутых шкафов. — Я не слишком хорош в наведении порядка… и организации пространства, — попытался оправдаться Ману. — Только не говори, пожалуйста, что мне нужна жена. Честно говоря, мне это сказали столько раз, что и слышать больно. — Не скажу. Хорошо понимаю. — Садись на диван, не стой. Ты будешь есть, иге… как мне, все-таки, к тебе обращаться? — Пилат. Ману отчего-то громко хмыкнул и опустил взгляд: — Значит, Пилат… Он суетился, пытаясь поспеть за всем и сразу. Поставил джезву на вспыхнувший синим цветком газ, метнулся к холодильнику, чтобы вывалить оттуда остаток съестного, нарезал фрукты. Не позволил Пилату встать, чтобы проконтролировать вскипание кофе, и сам разлил его по чашкам. И постоянно улыбался, улыбался так, что Пилату стало резать глаза. Он и так страдал от дереализации даже больше, чем от непрекращающейся боли в голове, — к гемикрании он как будто бы притерпелся. И откуда только взялось это богом забытое слово — гемикрания? Почему бы ему не выразиться проще и привычнее для своего века — мигрень? Когда Ману сел рядом и крепко обнял его за плечи, Пилат неодолимо смягчился и стихийно ответил на объятие. — Я ужасно скучал по тебе, — прошептали Пилату в ухо. — Я думал, что нам так и не случится встретиться, мой игемон. — Не смей меня так называть, — он отклонил голову, но приблизился снова, стоило Ману коснуться его виска и потянуться, чтобы легко поцеловать. Пилат не понимал, почему ему так тошно слышать это покрытое тонной пыли обращение, и не хотел докапываться до истины. — Что ты делаешь? — Только и сумел спросить он, пока не забылся под мягкими поцелуями, которыми покрывали его напряженные плечи и шею. — Люблю тебя, — просто ответил Ману. — Нет. Невозможно, — Пилат пошевелил головой и осторожно отодвинул его от себя ладонью. — Возможно. Еще как. — Горячо зашептал Ману, выпрямляясь и обхватывая лицо Пилата ладонями. Он смотрел с любовью и нежностью, смотрел так, как, возможно, когда-то на Пилата смотрела мать, — и называла… — Как тебя зовут, мой игемон? Я мучился этим вопросов все это время. — Я не помню, — вздохнул он, кривя губы. — Ты вспомнишь… Ты вспомнишь, моя любовь, бедный, бедный игемон… Иди сюда, — он уложил его голову на свое плечо и принялся гладить по затылку, бормоча что-то убаюкивающее: слова были непонятны, но в них угадывались знакомые Пилату интонации, которые он как будто бы уже слышал. У него стали намокать глаза. Он чувствовал себя одиноким, раздавленным щенком, которого наконец приласкали. Он наконец чувствовал что-то похожее на облегчение. Ману смотрел на него смеющимися глазами, в которых тоже застыли слезы, и подул в переносицу. Пилат прищурился и хлипко улыбнулся, потому что все еще слабо понимал, что происходит, — но он лучше бы сразу помер, чем прекратил это. — Откуда у тебя эти чудовищные шрамы? — Спросил Пилат, касаясь его рук. — Я в детстве напоролся на гвоздь. — Это ложь. — Хватит с тебя правды на сегодня. И вопросов — тоже. Засыпай. Ты так мало спал… Ты так долго мучился. Пожалуйста, закрой глаза, попробуй уснуть. Я не отойду от тебя ни на шаг. Я буду рядом с тобой… всю оставшуюся вечность. Ману прошептал ему в макушку очередные слова любви и зарылся носом в волосы. Пилат не смог сопротивляться его словам. На Ману оборачивались люди. Внимание, проявляемое к нему, было столь естественным и вписанным в общую картину мира, что Пилат сперва даже не удивлялся, пока взглядов через плечо и робких улыбок не стало слишком много. Ману притягивал к себе людей, как магнит. Если кому надо было спросить о ближайшем метро или уточнить время — все без сомнений выбирали его, как безопасного человека, который ни в чем не откажет. Люди улыбались ему и жали руки. Но удивительнее был он сам: не выспавшийся, помятый и нечесаный, но без исключений отвечающий на улыбки каждому нуждающемуся. — Почему ты терпишь их? — Спросил изумленный Пилат, не выносивший общества чужаков. — Разве эти добрые люди сделали что-то, что могло вызвать мое раздражение? Они были уважительны и серьезны. На уме у них не было никакого зла. — Называя каждого встречного «добрым человеком», перестаешь различать фальшь и злой умысел в их словах. Маньяк для тебя тоже специфическая категория доброты? Педофил, годами растлевающий детей, по природе добр? — Те, с кем мы имели дело сегодня, не имеют ничего за душой. Я знаю это. А если ты все же хочешь добиться от меня ответа и вопрос не был риторическим — мира бы не существовало без теней. Это сказал близкий мне… человек. Очень и очень давно. С твоего позволения, я не возвожу эту истину в абсолют и не считаю, что мир только из теней и состоит. Я не смотрю на человека с той позиции, что он может оказаться злым. Это было бы несправедливо ко всем остальным. То, что я люблю людей, означает, что я люблю и все плохое в них, — но при этом это совершенно не значит, что я закрываю глаза на их преступления. — Есть те, от которых ты отворачиваешься? Те, которых ты устал любить? Ману горько улыбнулся. Его глаза были красны, словно он болел несколько недель кряду. — Прости, — Пилат с досадой покачал головой. — Я не хотел, чтобы ты оправдывался передо мной. — Конечно, я знаю, что ты не хотел, — чуть сипло заверил его Ману, кладя ладонь Пилату на плечо и заглядывая ему в глаза. — Честно говоря, это становится невозможным… Я хотел оттянуть этот момент, чтобы не травмировать тебя слишком сильно, но я верю, что ты уже готов прозреть, мой игемон. Время перестало течь привычным образом. Окружающее Пилата бытие приостановилось и стало с задержкой сменять кадры. Высшие силы словно отключили звук так, чтобы он слышал только человека перед ним, — и никаких других фоновых шумов. Перестали говорить люди. Перестали разноситься их шаркающие шаги. Перестали кричать птицы. Перестали шелестеть ивы. — Смотри туда, вперед, — зашептал ему Ману, разворачивая за плечо и вставая за спину. Его губы были совсем близко к уху Пилата, волосы касались виска и шеи. – Смотри и вспоминай. Вспоминай ненавистный тобою город Ершалаим с замешанным в его естество запахом розового масла, от которого у тебя жутко болела голова. Вспоминай тунику и тяжелые доспехи, в которые ты был одет, — но, конечно, давно уже не замечал их веса. Вспоминай пса Бангу таким, каким он был тогда, и Марка Крысобоя с изуродованным лицом от удара палицей. Вспоминай военные победы… Вспоминай, каково было держать пилум в руке в тот самый момент, когда собираешься метнуть его во врага, и как при этом заходится сердце и распаляется сознание. Представь… раннее утро четырнадцатого числа весеннего месяца нисана… крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого… — Прекрати! — Рявкнул Пилат, сделавший попытку вырваться из его рук, но в Ману откуда-то взялась сокрытая до того сила, способная удержать беснующегося прокуратора. — Не смей! Не смей! Я не хочу… Оставь это при себе! Не смей этого делать, сукин ты сын! — Он стонал и держался за голову; он лег на перила моста, потому что ноги его боле не держали. — Тише, мой игемон, — ласково упрашивал Ману, утешительно водя рукой по его спине, — тише, прокуратор Иудеи. Тише, Понтий Пилат. Он упал на колени и прижался лбом к холодному металлу. Слезы неконтролируемо текли из глаз. Ладони нестерпимо жгло, словно их протыкали насквозь. — Вспоминай, как неподвижно ты сидел в тот день, боясь, что каждое движение принесет тебе нестерпимую боль. Как лицо твое со стороны могло показаться глиняной маской от того, что ты боялся даже лишний раз покривить губами, чтобы не вызвать новый приступ боли в половине головы. Вспоминай, как тогда тебе все-таки пришлось поговорить… с одним странным бродягой, обвиненным в смутьянстве. Одним неказистым человеком с подвешенным языком, которому удалось вызвать улыбку на твоем лице. Человеком, имя которому было… — Нет… — умоляюще выдавил он. Ману приблизился к его уху еще ближе, бережно отодвинул волосы и чуть различимо прошептал, касаясь губами мочки: — Иешуа Га-Ноцри. Пилат закричал от боли, в ужасе смотря на руки. На его ладонях червоточили дыры, словно пробитые чем-то насквозь, — из них обильно текла кровь, заливая колени вместе с мостовой. У Пилата был совершенно бешеный, бегающий взгляд очнувшегося от долгого небытия человека. — Иешуа, — захрипел он. — В тебе найдутся силы воссоединиться со мной несмотря на то, что казнь… была? Га-Ноцри с великой осторожностью взял его ладони в свои и поцеловал каждую, залечивая вскрывшиеся раны. Посмотрел с такой укоряющей любовью в глазах, словно Пилат произнес сущую глупость: — Я слишком долго искал тебя, чтобы задуматься об этом хоть на секунду. Но если ты хочешь узнать ответ — я давно за все тебя простил, Понтий Пилат. Пилат не смог ответить — он впервые сумел вздохнуть и заплакал от облегчения.