Роза ветров

~~~^~~~       Он находит Труд в тренировочном зале уже после заката.       На ужине она не появляется. Тор не подает виду, будто волнуется. Быть может, и не волнуется вовсе? Тот разговор, которого не должно было быть, вытягивает из Локи весь остаток сил, а купол тишины на место возвращать отказывается. Разве что часть звуков стихает, уменьшается до нормальных размеров, но есть ли толк… Мыслить о том, что ему не стоило задавать вопрос, не получается. Теперь уже, под пологом ночи и после купели, которую он принимает следом за тем, как возвращается с ужина, думать не хочется вовсе.       На шнурке, который Тор носит на груди, висит все то же кольцо.       Оно точно является знатным путешественником, раз в сотню лет кочуя то к одним, то к другим рукам. Но много более важным все же оказывается — в воспоминаниях Тора нет лжи. Быть может, конечно, Локи ошибается, быть может, Тор просто хороший лжец, но так или иначе следом за его уходом в волосах Локи отстаёт влага его слез. Этому ведь можно верить? Тор рыдает, как малое дитя. И вряд ли самому Локи его за это осуждать, но мыслить именно так много проще, чем размышлять о самом Торе, о том, что он догадывается с одного лишь взгляда, или — о его руках. В них, обнимающих и держащих все то же, и полюбовное, и проклятое кольцо, ощущается что-то слишком родное и слишком утерянное.       Получится ли это возвратить? Не имеет смысла гнаться за дичью, еле стоя от усталости, если только нет желания стать посмешищем для всего леса. Локи для себя такого не хочет уж точно. Он отказывается стараться. Он отказывается, отказывается, отказывается… Сквозь долгие мгновения не тишины, но воя боли и их общего молчания, он просто просит Тора уйти — тот уходит, забирает с собой кольцо, закрывает за собой дверь.       Когда они встречаются в царском кабинете вновь, шаг солнца спустя, Тор сидит за столом и в его блеклом, утомленном взгляде нет ни единого следа всех тех разрушений, которые Локи видит, когда Тор тянет его ладонь к собственному лицу. Все в порядке — притвориться, что ничего не было не получится. Локи не притворяется. Локи просто отказывается на заплетающихся, изможденных ногах бежать сквозь лес и отказывается быть посмешищем.       А у Тора, сидящего за столом в царском кабинете, на руках спит Унум… Конечно, просыпается ещё до ужина. Конечно, перебирается за стол к Локи, чтобы выспросить у него о десятке неизвестных слов рунического языка, а ещё спросить: Локи ведь знает, что Труд не желала ему зла?       Локи знает.       Унуму этого оказывается достаточно.       Но так или иначе на ужине Труд не появляется. Она пропускает его, она, вероятно, не возвращается ни в покои, ни в постель. Выходя из собственных покоев долгие мгновения назад, Локи замечает на первом уровне дворца Тора, который сворачивает за угол галереи. Ищет ее. Найдет вряд ли. Не то чтобы Локи прям уверен в этом, но этот лопоухий щенок ещё им обоим, им с Тором, точно даст фору, когда вырастет… Как будто бы в те времена Локи ещё будет здесь? Где-то в воспоминаниях Тора есть размышление: их дети. Помимо всего прочего, помимо всего невозможного или чего-то, существующего уже, чего-то вроде правления, это есть в его мыслях тоже.       Локи не разделяет, просто потому что отказывается мыслить, загадывать наперед и стараться.       От того, что на шнурке все это время висело принадлежавшее когда-то ему кольцо, ничего не меняется. Но выглядывающий из-за ворота шнурок перестает мозолить глаза, это становится очевидным почти сразу. Изнутри попускает лишь самую малость. Труд же оказывается в тренировочном зале. Ничуть не удивительно. Закономерно даже. Вероятно, Тор уже успевает проверить здесь, ведь и он не дурак, но — этот лопоухий щенок ещё даст им в фору, потому как от Тора в ней слишком уж много. Эта яркость, эта подвижность и текучесть… Лишь та, что обычно присуща водопадам, со всей силы срывающимся с высоты утеса вниз.       Локи в общем-то приходит сюда не за ней. Мыслит, конечно, о том, что стоило бы ее поискать, как только он закончит с очередным, случайно объявившимся среди дня делом, но мысль эта не содержит в себе ни волнения, ни резвого, заряженного страхом стремления. Труд ведь не уйдет далеко? Она в общем-то не уходит никуда. А Локи после ужина уходит к себе покои, набирает купель горячей воды и отлеживается там, пока нутро не заполняется ощущением всех сросшихся костей изломанных чувств.       Он все еще болен и вылечится столь быстро вряд ли, если еще вылечится когда-нибудь, но — тяжкая, душная боль пропускает. Шнурок перестает мозолить глаза. И злая мысль, которую не хотелось даже обдумывать, которую Локи не обдумывал ни единожды… Тор дает свой ответ. Нет, не любил. Пусть так. Ладно. С этим ведь можно жить?       Можно попытаться.       В тренировочном зале после заката привычно тихо. То ли потому что Сигюн ночами здесь больше не живет, то ли потому что Фандрал не желает больше драться. Или ему просто не с кем? Составить ему компанию Локи не сможет. Сколь бы уставшим ни был, он не держит при себе уверенности, что сможет остановиться, если действительно начнет… На самом деле он не злится. У него есть все ответы. У него теперь есть даже пара новых. Он все знает, все понимает и Тора не винит — но.       Где-то внутри живет злость. Потому как не будь ее, Номад бы забрал Унума уже давно, да и сам Локи оказался бы пленником кочевников слишком быстро.       Миновав все арены, он достигает последней. Ленивым движением оглядывается, перебирает взглядом воткнутые в колонны факелы, а еще пальцами перебирает рукава рубахи, подкатывая их чуть выше. Смолкший, отошедший ко сну дворец лишает необходимости и церемониться, и беречь поверх тела все церемониальные одежды. Под ворот обычной, коричневой рубахи пробирается осенняя свежесть, но такой холодной, как во все прошедшие дни, не ощущается.       Тор был, Тор есть, Тор остается ему — слабостью, слабостью, слабостью.       Уже завтра, вероятно, все вернется на круги своя. То, что попустило, или же какое-то внутреннее тепло, противостоящее ночной, осенней прохладе… Да, впрочем, та же Труд — Локи находит ее в тренировочном зале, при том, что даже не ищет, пока Тор бродит по дворцу, занятый поисками. Это, пожалуй, даже забавно. Самую малость. Взгляд Локи цепляется за фигурку лопоухого щенка, походя, а ещё по случайности отличия — все остальные арены пустуют.       На той же, где среди дня оказывается выпущена злая стрела, находится Труд. Обняв колени, сидит на корточках на самой нижней ступени у правого края арены и смотрит на тот лук, что лежит чуть ниже, у самых ее ног. Локи не приходится даже вглядываться, чтобы увидеть, что тетива порвана. Но лук ведь цел? И все тренировочные стрелы тоже целы? Дело случившегося отнюдь не в халатности. Да и не в Огуне. И уж точно не в луке. Пострадать так или иначе все равно успевают все — на ужине Огун выглядит ещё более суровым и молчаливым, чем обычно.       Труд сейчас выглядит так же. И, конечно же, замечает Локи сразу же. Этот взгляд, напряженный и звериный, вскидывает к нему — спускаясь по ступеням напротив нее, вдалеке, он не смотрит в ответ. И не оглядывается, чтобы убедиться… Она ведь не шарахается прочь? Не уходит ведь? Похоже, мироздание обращается шуткой в собственной простоте, потому как дело Тора ее искать и дело Локи — случайно ее находить. Пожалуй, в этом есть определенная забава. Но так или иначе он приходит сюда, в тренировочный зал, отнюдь не за ней, не ради нее и даже не вопреки. Смолкший дворец уже укладывается спать или же спит. Локи просто спускается по ступеням на левом крае арены, разворачивается к ним лицом и легким движением встряхивает кистями рук.       Сквозь весь прошедший день, весь ужин и даже все время в купели — поверх спины остается ощущение присутствия Тора. Будто бы призрачный, но столь яркий след тепла… Согласиться осмыслить его значит согласиться стремиться вперёд и вдаль — туда, куда добираться нет никак сил. Локи просто не осмысляет. Его рукава уже подкатаны. У него есть мелкое, крошечное дело, и на кончиках пальцев сама собой загорается зелень магии — на затылке ощущается пристальное, лопоухое внимание.       Что бы Труд ни ожидала от него, ее ожидания оправдываются вряд ли. Под натиском плавных движений его пальцев медленно крошится камень нижней ступени и следом за его шагами, бредущими по периметру, появляются рунические письмена. Вероятно, пройдёт ещё пара месяцев и Унум даже сможет их прочесть. Но сейчас они все же для него слишком сложны, пусть имя Труд и мелькает в них слишком часто. Заклинание защиты, много большее, чем оберег, много больше похожее на саркофаг, чем то походит на каждое из тех, что бежит по оконным сводам в галереях — там, правда, служанкам то и дело приходит дописывать одну руну, чтобы спасти внутренние коридоры от дождя или ветра.       Здесь не придется дописывать ничего. Нужно лишь сделать шаг…       Вероятно, кому-то это не понравится, а ещё, возможно, Локи стоит заранее посоветовать с Тором, но — Тор дает ему власть. Распоряжаться ею трусливо и с осторожностью было бы глупо. Даже если Труд никогда не возьмет лук в руки, теперь эта арена принадлежит ей. По периметру нижних ступеней Локи вырезает, выдалбливает магией витиеватые, почти узорные руны заклинания. Медленными шагами он обходит половину арены, достигает Труд, но так и не останавливается. Она же — не поднимается. Разве что ноги ближе к себе подтягивает, настороженно и заинтересованно косится на бок ступени под ними. Руны не обходят стороной и его.       Был бы здесь Унум, он скорее всего почувствовал бы, но Труд не выглядит так, будто бы ощущает — рождающийся круг защиты начинает пульсировать магией тем больше, чем длиннее становится. Он останется здесь уже навсегда. И если однажды произойдет так, что Асгард сгорит дотла, разрушится до основания… Эта арена будет цела. Всегда. Навечно.       — Что ты делаешь? — поведя носом, Труд вскидывает глаза к его лицу, но ответного взгляда не получает. Локи лишь задумчиво губы поджимает, не отвлекаясь от шагов и движений пальцев. Откликается то ли по долгу, то ли ради того, чтобы не показаться злыднем:       — Колдую, — это, конечно же, очевидно. Да и Труд спрашивает не об этом. Но отвлечься на нее в полной мере не получается: ему нужно следить за рунами, ему нужно шагать, ему нужно породить — защиту. От очередной стрелы, не так ли? Изначально он планирует сделать ее таковой, но с самой же первой руны что-то идет не по плану — теперь арена медленно обращается магическим бастионом. Вряд ли Труд такое нужно, но если однажды его не окажется рядом, чтобы ее защитить… Это ведь может случиться, не так ли? Загадывать бесполезно. Кочевники пока что отмалчиваются и, быть может, останутся таковы навечно. Тень новой войны не дразнит горизонт своим присутствием. Позволив ему отойти почти до угла арены, третьего, предпоследнего, Труд поднимается на ноги с осторожностью и спрашивает уже:       — Зачем? — потому как ей нужно знать, потому как ее ведет, ведет, ведет интерес… Локи забывает, как он чувствуется, еще месяцы назад. Все, что он знает — любой возможный интерес приведет его к боли. Зачем тогда спрашивает про Хульгу или смотрит на проклятый шнурок? Боль и правда приходит. Без нее теперь уже как будто не обойтись. Но в ощущении тех рук, которыми Тор обнимает его, мелькает нечто позабытое и родное. Сейчас Локи даже взгляда не отводит от бока нижней ступени. Его краем видит, как Труд балансирует на поверхности, вышагивая следом за ним без попытки нагнать. Знает ведь, что он не уйдет так просто?       Даже если попытается, его встретит гордо вскинутая голова, а еще требование остановиться и все рассказать. Такие у них отношения.       Не обрывая мерного движения собственных пальцев, он отвечает задумчиво, занято:       — Чтобы уберечь тебя от случайностей, — и объяснять не приходится. На новом же шаге Труд останавливается, надуто поджимает губы… Она слишком похожа на Тора и в то же время так сильно отличается — Локи не смотрит. И определённо не ждёт ее, но стоит ему пересечь половину арены, как Труд вновь приходит в движение. Просто следует за ним, осторожными шагами перебирая нижнюю ступень и не спрыгивая на арену. Когда Локи завершает полный круг, соединяя конец последней руны с началом первой, она вновь сидит на корточках, на четвертом углу. Произносит негромко, не глядя на него:       — Я вижу, как они светятся, — иначе и быть не может, потому как это ее арена теперь, это ее место, это место никогда и никем не сможет быть разрушено, но все же — пульсации магии она не чувствует. Смог бы Унум ощутить ее? Пламя в тех факелах, что находятся ближе всего к арене, откликается колыханием на завершенный круг. И вновь успокаивается. Ничего ведь и не было? Тор жив. Локи становится теплее, но завтра, вероятно, все вернется, как было. Это немного прискорбно. Но с этим можно жить. Встряхнув руками, Локи наколдовывает колчан со стрелами заранее и между делом ставит на одну из верхних ступеней свою иллюзию. Труд уже поднимает к нему голову вновь и требует: — Что это?       Все это. Весь рунический круг, бегущий по боку нижней ступени. Его приход сюда в ночи. Или же ее имя, повторяющиеся среди письменов вновь, и вновь, и опять? В руническом языке она не разбирается. Качнув головой, Локи протягивает ей ладонь, не подходя, и просто говорит:       — Заходи, — Труд, конечно же, лишь скептично приподнимает бровь ему в ответ. Вероятно, все дело в мягкости голоса, в этой отеческой интонации, которой у Локи в общем-то никогда и не было, а может и в чем-то другом… Стоит ли стараться и переучиваться? Правда в том, что его все устраивает. И Труд, видимо, тоже, потому что, помедлив немного, она все-таки распрямляется, а после делает шаг с нижней ступени.       Естественно, шаг этот случается гордо и бесстрашно. Как будто бы может быть иначе? Тор ведь даже не учит их, не преподает им это, как одну из наук или что-то подобное, Тор просто такой, какой есть, и теперь одни из первых воспоминаний его детей — о том, как он собирает цветы в поле у замка из белого мрамора. Цветы для Хведрунга… Он собирает их, он рассказывает Унуму и Труд десятки историй из прошлого, пересказывает им множество собственных воспоминаний — как и в прошлом, как и дни назад, как и, может быть, навсегда, Локи не знает, что об этом думать и как с этим жить. Поэтому, пожалуй, выучивать мягкую, покровительственную интонацию не имеет большого смысла. Труд и Унум отличаются от Фенрира и Слейпнира разве что меньшим количество шерсти да лап. Малые, лопоухие щенки…       Стоит Труд зайти на арену, как ее взгляд сбегает прочь от его лица моментально. Магический, защитный купол не вырастает из пола — он просто смыкается над их головами так, словно был здесь всегда. Задрав голову вверх, Труд говорит так, словно забыла вовремя вдохнуть:       — Ты видишь его? Это защита, да? — вряд ли ответ ей так уж нужен. Крутя головой во все стороны, она вновь цепляется взглядом за рунические письмена заклинания, выписанные в камне, проходится им по всему куполу. Локи, конечно же, видит и сам. Каждый, кто окажется снаружи или внутри, будет видеть теперь — это ее арена. И очередной его ей подарок. Который в череде многих? Не загадывать, не стремиться, не бежать ни в единую из сторон — это все, конечно, не станет его личными правилами. Он лишь мыслит, между дело бросает взгляд к иллюзии себя самого, стоящей по ту сторону магического барьера. Заклинание защиты выходит, быть может, чересчур сильным, потому что нить магии, протянутую от него к иллюзии, разгрызает слишком быстро. Не то чтобы, впрочем, Локи собирается ослаблять его. Если однажды его не будет здесь, чтобы защитить их, малых, лопоухих щенков — эта арена переживет и войну, и огонь, и конец миров. Все ещё оглядываясь с приоткрытым ртом, Труд бормочет негромко: — Как будто маленький мир под колпаком…       Ей нравится. Это звучит затаенным восторгом в ее голосе. А ещё блеском в глазах, что является отражением всей мягкой зелени купола. Качнув головой, Локи говорит и привлекает ее внимание назад к себе:       — Пока ты здесь, заклинание активировано. Зайти никто не сможет. Ни магия, ни удары извне не смогут его пробить. Смотри… — указав Труд в сторону собственной иллюзии, Локи дожидается, пока она повернет голову, а после поводит пальцами. Из-за истончавшейся нити магии иллюзия откликается с задержкой, но все же получает для себя и лук, и колчан со стрелами, а после, вставив стрелу в окно, спускает натянутую тетиву. Целится, конечно же, не в них, чуть правее, но Труд не дергается все равно и Локи мыслит по случайности — если бы стрела была направлена в их сторону? Все это доверие, детское, бесхитростное и лопоухое, насколько оно велико? Он не станет проверять этого никогда. Резвой искрой долетев до поверхности защитного купола, стрела врезается в него, отскакивает и просто падает на ступени. Труд разве что охает негромко, чуть удивленно. К мелочной, неощутимой радости она оборачивается к Локи за мгновения до того, как его иллюзия растворяется в воздухе, потому что нить магии рвется окончательно. Забавно даже, пожалуй… Вероятно, с силой заклинания он и правда перестарался, но, впрочем. Потянувшись взглядом себе за спину, Локи подбирает магией лук, валяющийся на другом конце арены, по пути восстанавливает тетиву. Под самим куполом магия служит ему так же верно, как и вне его. Труд, правда, такой же довольной, как была только что, уже не выглядит — она видит собственный лук в его руках. И напряженно поджимает губы за мгновения до того, как Локи говорит: — И также любой удар изнутри. Попробуешь?       В том, чтобы подать ей лук и вытянуть из-за спины стрелу, мирно лежавшую в колчане все это время, нет определённо никакой сложности. Но — Труд даже не двигается. Смотрит ему в глаза долго. После опускает взгляд к луку. Локи бы и поторопился, но ему совершенно некуда. Его ждёт разве что мягкая, мирная постель, и она вряд ли будет недовольно косится на него за опоздание так, как малый, лопоухий щенок уже глядит на лук. Стоит ли успокоить ее? Что вообще стоит ей сказать? С Фенриром было проще. Пожалуй, проще было даже Слейпниром. Слова или же их отсутствие, все это, оно всегда было интуитивным и таким простым… С Труд так не получается. Говоря откровенно — даже с Унумом много проще, чем с ней.       И в этом точно есть своя прелесть. В том, насколько она похожа на Тора и не похожа на него одновременно… Вот и сейчас, сквозь все долгую, напряженную паузу, она протягивает руку в его сторону быстро, почти что выхватывает лук и выставляет пустую, требовательную ладонь в ожидании стрелы. Кое-как спрятав мелькнувшую в уголках губ улыбку, Локи отдает ее ей и просто отступает на шаг в сторону. Стрелу в окно Труд вставляет сама. Становится в стойку, натягивает тетиву — помедлив, все равно косится в его сторону в сомневающемся ожидании, а ещё на самом деле в нужде. Как так получается? То, насколько он нужен им с Унумом, то, какое место он занимает в их жизнях даже без собственного ведома… Тор ведь не обучает их этому.       Они просто перенимают это от него так же, как и десятки мелких черт характера.       Кратко кивнув в ответ и взгляду, и стойке, и крепко натянутой тетиве, Локи лишь ладонью ведет в ту сторону, куда Труд уже прицелилась. Просто предлагает. За его предложением, конечно же, следует ее собственное промедление, но, впрочем — она уже взяла лук. Могла бы и отказаться, но это для нее вряд ли было возможно. За всю гордость, за всю силу и весь норов… При близком рассмотрении от малого, бурого медвежонка в ней много больше, чем от щенка. И Локи определённо никогда не собирается говорить об этом вслух. Сейчас же просто наблюдает — как оказывается спущена тетива, как резвым, быстрым рывком стрела устремляется вперёд. Она врезается в защитный купол точно так же, как и другая, выпущенная извне, а после падает на арену. Охнув вновь, Труд оборачивается к нему мгновенно и уже требует:       — То есть теперь все в безопасности, да? — самое важное, самое необходимое знание — никто больше не пострадает из-за случайности. По крайней мере здесь — точно. Пожав плечами, будто желая беззвучно подтвердить очевидное, Локи лениво тянется к себе за спину, стаскивает прочь колчан. Его очередное дело среди всех тех, что теперь появляются неожиданно и остаются жутко просты, завершается. Оставлять Труд в тренировочном зале, конечно, будет плохой идеей. Уже даже солнце ушло спать до нового дня, так что и ей бродить без сна не стоит. Только будто бы она согласится уйти вместе с ним? Раньше, чем Локи успевает предложить или хотя бы вновь опустить взгляд к ее лицу, малая, девяти лет отроду рука хватает его за предплечье. При том, что они стоят рядом, это происходит так же неожиданно, как в прошлом, не столь далеком, когда Фенрир исполняет свое дурное обещание о волчонке и Унум несется к Локи со всех ног, а после обнимает его за пояс. Вероятно, будь его воля, забрался бы и с ногами… Как медвежонок, не так ли? Думать о них так, просто думать о них — это, пожалуй, почти единственное место, где не разыскивает боли мыслей и чувств. Злиться на них не получается. Размышление же о том, как так выходит, что они перенимают у Тора всю эту любовь к нему, к их Хведрунгу — оно просто сложное. И времени на него, очередное из множества, никто Локи не предоставляет. Стоит ему откликнуться взглядом на крепкую хватку малой медвежьей лапы, как Труд уже требует: — Покажи, — естественно, вне всяких манер и вне любых сомнений о том, что она не отпустит его, пока своего не добьется. Локи замирает лишь на мгновение. Все эти схожести, все эти различия… Она ведь тоже хочет посмотреть? На самом деле — убедиться, что он в порядке. Вот за чем приходит Тор. И в том его приходе, где настойчивость оказывается будто бы незаметна за всем пологом блеклости взгляда и скорби, она все же выглядит слишком знакомой. Он ведь постоянно это делает. По крайней мере — постоянно делал в прошлом. Приходил, требовал, пусть иногда и мягко, а еще отказывался уходит, в то время как гнать его прочь по-настоящему у Локи никогда не получалось… И теперь все возвращается? Легким движением магии переместив колчан со стрелами к противоположному краю арены, Локи протягивает Труд левую ладонь. Ее взгляд опускается к ней мгновенно. Ни следа ранения, ни крови найти на его коже у нее, конечно же, не получается, но достаточно этого не становится. Зажав лук подмышкой, она выпускает его предплечье, оставляя за собой разве что тепловой след, а после хватается за ладонь обеими руками. Прощупывает ее сверху и снизу, бросая взгляд за взглядом к его лицу. Это почти даже вызывает улыбку. Улыбнуться, правда, так и не получается. Замерев на пару мгновений, Труд поджимает губы, а следом говорит еле слышно: — Я не хотела, чтобы ты пострадал. И Унум, он…       Она произносит само собой разумеющееся, но все же сказать об этом явно оказывается так же необходимо, как и задать вопрос… Локи не собирается спрашивать у Тора о Хульге. Он отказывается даже мыслить. И в общем-то успешно справляется — все портит проклятый шнурок. Теперь уже, правда, он проклят чуть меньше. И большого зла в нем нет так же, как нет его и в Асгарде. На шнурке просто висит кольцо.       А Тор просто говорит: нет.       Не любил.       Пождав губы, остаток собственных слов Труд так и не произносит. Вздыхает тяжко. Его ладонь она выпускать даже не собирается, и потому Локи легким движением другой руки подтягивает брюки и присаживается на корточки. Какие слова лучше подобрать? У него нет лучших. Худших, впрочем, нет тоже. И мысль вопроса о том, что он делает здесь — отсутствует. Как будто бы ему есть куда торопиться? За одним завершенным делом приходит другое, и Труд уже переводит к нему свой напряженный, звериный взгляд. Локи просто отдает ей правду:       — Это была просто случайность. И, я думаю, Унум намного больше волнуется, в порядке ли ты, — для Бога лжи он явно успевает стать слишком уж честным в прошедшие годы, но, впрочем, тех, кто мог бы устанавливать правила для его божественной милости, здесь нет. Труд ведь говорит однажды, не так ли? Большое зло в Асгарде не живет. И сама она теперь уже не называет Локи злюкой. Даже если он и скучает по этому прозвищу самую малость, рассказывать ей об этом не станет уж точно. Медленно, тяжко вздохнув вновь, Труд перетаптывается на месте, вновь бросает взгляд к магическому куполу. Уже возвращая его назад, говорит:       — А это правда, что у тебя есть магический лук? — естественно, все дело в нем. В этом вряд ли стоило сомневаться. И однажды это, конечно, изменится, но пока… Унум учит рунический язык, а она перебирает оружие в тренировочном зале и занимается с Огуном почти так же, как Локи, в свое время. Стоило бы явно и Тору причислить здесь какие-то заслуги, хоть какое-то влияние, но Локи не порождает и мысли об этом. Каким бы сложным ни было размышление обо всей этой малой, все же медвежьей, а не щенячьей любви — оно теплое.       Теплое, тихое и приятное.       Кратко кивнув, он отвечает:       — Ага. Завтра могу показать его тебе, если ты… — и даже протягивается мыслью в новый, будущий день, но ни дотянуться, ни договорить у него так и не выходит. Двери в тренировочный зал раскрываются звучно, определенно впуская внутрь того, кого здесь явно не ждут. Тор ведь уже проверял это место? Похоже, пошел по второму кругу. Перебросив взгляд в сторону входных дверей, находящихся достаточно далеко, Локи видит мельком, как Труд быстро оборачивается и сразу присаживается на корточки рядом с ним. Меж колонн и стен громадного зала раздается:       — Труд?! Если ты здесь, отзовись, пожалуйста! — в голосе Тора нет злости. Да и волнения в общем-то нет. По крайней мере не того, которое было бы переполнено ужасом. Обычный, почти обыденный голос… Насколько знакомый? Локи не думает о том, что все закончится так, когда позволяет Тору зайти в кабинет своих покоев. Локи не думает, что Тор останется. Локи просто — отказывается думать об этом. Как все возвратить и как все исправить? Все те силы, что могли бы потребоваться для этого — у Локи их нет. И у Тора их нет тоже. Ещё тогда, больше месяца назад и под куполом Бивреста, Тор говорит — правление и дети; потому что он знает, что эти пункты предложения, или соглашения, или даже союза чрезвычайно просты. Любые иные будто бы ведут прямым путем к смерти. И все равно он остается посреди… Ещё шаги солнца по небосводу назад, прямо посреди кабинета в покоях Локи Тор просто остается. Тепловой след его объятия сохраняется поверх спины, позволяя не чувствовать осеннего холода, но завтра скорее всего сгинет. Молиться о том, чтобы не сгинуло так же крохотное узнавание рук Тора или его всего, оказывается некому.       Локи не молится. Следуя слухом за крепкими, звучными шагами сапог Тора, он разве что поводит в воздухе свободной ладонью и накрывает их с Труд заклинанием. Она даже и не замечает. Сидя на корточках, разве что осторожно откладывает лук на пол, но ладонь Локи так и не выпускает. Да и головы к нему не поворачивает. Она просто ждёт, почти не дыша, пока твердый шаг проходится меж аренами, подступая все ближе, и ближе, и…       — Он же не видит нас, да? — стоит Тору остановиться на верхней ступени перед ее ареной, как Труд тут же поворачивает к Локи голову и шепчет свой важный, малый вопрос. Защитный купол оказывается заметить вовсе не сложно, но вот их — увидеть не получится. Только если почувствовать наложенное заклинание невидимости… Тор ведь может так. Теперь может. Обернувшись в его сторону вновь, Труд вместе с самим Локи вглядывается в то, как его взгляд скользит по арене. Цепляется разве что за колчан со стрелами, лежащий на другом конце. Локи откликается шепотом:       — Не-а. Не волнуйся, — и, вероятно, за эти слова ему придется объясняться уже в новом дне. Или же за то, что он обманщик. Но ведь все еще не злюка? Стоит ему ответить, нет-нет, Труд даже кивнуть не успевает, Локи разве что шепчет ей свой ответ, и они оба тут же видят, как Тор закатывает глаза, притворно тяжко вздохнув. А после говорит:       — Я вас слышу, — но ведь не видит по крайней мере, так? Локи спасается хотя бы от того, чтобы быть застигнутым на корточках с приоткрытым ртом и парой-тройкой бранных слов, которые точно мелькают в его взгляде. По велению усталости, по велению внимания, уделенного Труд, по велению чего угодно — он отлично справляется с тем, чтобы спрятать их. Но не их голоса. Тор добавляет серьезно: — Вас обоих, Локи. Выходите сейчас же.       Поверить ему не удается. То ли суровость в выражении его лица пасует, то ли ещё что, но Труд даже не оборачивается к Локи, чтобы взглянуть на него с осуждением. Лишь бормочет:       — Капец, попались… — не сдержавшись, Локи смешливо фыркает ей в ответ. Иначе ведь и не скажешь. Но прийдется ли ему объясняться перед ней после за всю мимолетную слабость его магии? Нарочито медленно повернув к нему голову, Труд хватается за его ладонь крепче, дожидается, пока он переведет к ней взгляд и шепчет заговорщически: — Побежали?       Если после Локи придется предстать перед самим Царем Асгарда, он никогда не произнесет вслух правды — не согласиться с этим ярким, шебутным блеском детских глаз было просто невозможно. Отказать Труд, или же сбросить прочь заклинание невидимости, или же… Медленно распрямиться, а после встретить эту напускную суровость Тора лицом к лицу? Говорить с ним сейчас Труд явно не хочется. И Локи определённо понимает ее в этом — быть может, даже сильнее, чем хотел бы. Кратко, с усмешкой кивнув, он отвечает разве что:       — Побежали, — и голос Тора, который вновь повторяет, что вообще-то слышит их, просто теряется где-то в стороне. Рванув к боковому краю арены, они оставляют за своей спиной и валяющийся на полу лук, и все злые случайности, которые больше никогда уже не проникнут под полог защитного заклинания. Труд минует нижнюю ступень первой, и вся защита арены тут же спадает, давая Локи выбежать следом, но — его руки она так и не отпускает. Невидимые, оставляющие за собой разве что топот ног, они уносятся прочь к дверям входа.       Локи точно слышит новый, притворно тяжелый вздох Тора, но так и не оборачивается.       Как велика будет кара или же ругань? Они с Труд несутся по коридорам Золотого дворца прямиком к детским покоям, и весь этот бег пахнет столь позабыть, древним, но таким знакомым весельем, что на мгновения Локи и правда чувствует себя живым. Тор за ними, естественно, не гонится. Потому что Царь или потому что дурень? Локи не станет спрашивать. Хватит с него уже заданных вопросов, хватит их на будущие пару недель или даже месяцев. Сейчас же он просто возвращает лопоухого, ничуть не щенка, настоящего медвежонка назад в дом. Его ладонь Труд выпускает только когда переступает порог кабинета детских покоев. Оборачивается к нему, с большими, восхищенными глазами, но ничего так и не говорит. Локи, впрочем, хватает и взгляда.       Маленькая, крошечная шалость, которую она делит с Хведрунгом, останется жить в ее сердце навсегда. Станет ли последней или одной из первых?       На то, чтобы уложить ее в постель, так уж много времени не требуется. Локи подтыкает ей простынь с боков, сменяет пару почти догоревших свечей, мимоходом уменьшая их пламя магией. Труд желает ему доброй ночи, а после, уже когда он оказывается на пороге, желает доброй ночи и Хведрунгу, тому мягкому, игрушечному буйволу, который явно был рожден для всей этой детской любви. Мысль о зависти к нему, даже если бы и хотела появиться, просто не успевает — как только Локи открывает дверь детских покоев, чтобы выйти, первым же делом натыкается взглядом на Тора. Он стоит чуть поодаль, в нескольких шагах от порога, а ещё смотрит в упор.       В его глазах нет вражды. Сейчас. В прошлые дни. В тот первый день, когда Локи только возвращается. Пускай теперь уже истоки прошлой вражды, защитной, понятны и известны, не зацепиться мыслью за ее отсутствие не получается. Это отсутствие важно для Локи вряд ли меньше, чем мягкий, игрушечный буйвол Хведрунг — для Труд. Осторожно прикрыв за собой дверь, Локи делает разве что один шаг прочь и останавливается. Будто бы лениво, но на самом деле нервозно косится влево, в сторону своих покоев. Ему ведь везет, что пауза молчания не затягивается? Необходимость сказать что-нибудь ощущается очевидной, но сказать нечего. Разве что мысль рождается… Эти руки. Руки Тора. Насколько они походят на те, что успевают потеряться собственной нежностью где-то в памяти? Коснуться их намеренно походит на самоубийство. Тор говорит первым:       — Я видел заклинание на арене. Спасибо, — потому что, пускай его дочь и не учит рунический язык, он сам знаком с ним достаточно, чтобы все понять. Теперь это ее место, теперь это ее арена и… Тор благодарит. Скорее всего, не сделай это Локи уже, завтра услышал бы просьбу — разобраться. Разрешить вопрос. Позаботиться, не так ли? Качнув головой, Локи переводит взгляд назад к Тору, пожимает плечами. Слов найти не получается. После всего, что успело случиться в прошедшем дне… Его ждёт мягкая постель и мирный сон. Помедлив немного, Тор спрашивает: — Она спит?       Для вопросов слова находятся много легче и, пожалуй, сами собой. Кивнув, Локи откликается:       — Да, я уложил ее, — проблеск улыбки в чужом лице рождается будто бы сам собой. Локи видит. Локи смотрит, замечает и чувствует, как изнутри вздрагивает то, что дурное много больше любых шнурков, хоть проклятых, хоть нет — этот проблеск улыбки, который выглядит почти знакомо, ведь настоящий? Сам Тор, тот самый, что стоит впереди, в нескольких шагах, ведь настоящий? Локи просто отмалчивается. Не меняется в лице. И уже шагнув прочь, разве что говорит: — Доброй ночи, Тор.       От звука чужого имени в горле появляется вряд ли эфемерная боль. Как-то так получается, что за весь прошедший месяц и немногим больше, за все прошедшие месяцы — Локи не произносит это имя. Сейчас оно звучит. Остаться ради того, чтобы увидеть ответ в чужих глазах, он, правда, так и не остается. Вместо это лишь притворяется, словно не бежит от спокойного, блеклого и на самом деле пустого:       — Доброй ночи, Локи.       И торопиться, конечно, некуда, но его уже ждёт мягкая постель, а ещё глубокий, молчаливый сон. На пути к своим покоям Локи не оборачивается ни единожды. И просто скрывается за дверью. ~~~^~~~       Он выживает, не так ли? Вряд ли дело в том, что воевать оказывается проще, чем переживать поражения, но война в какой-то момент, ещё давным-давно, оказывается слишком привычна в том ощущении неуязвимости, которое приносит — при всех сложностях, при всех бесконечных сражениях, будто театральная роль, с которой столь легко сжиться, вот чем она становится. Но на обратной стороне войны существует беспомощность.       И в каждом своем проявлении она губительна, ужасающа настолько же, насколько удивительна… Ему удается выжить? Ему и правда удается это после того, как он отдает Локи свои ответы, а ещё подходит к нему, обнимает его, касается его — ему и правда удается выжить?! Ни сама жизнь Тора, ни присутствие Локи в Асгарда, ничто в общем-то не обрывается после того разговора, в котором точно лучше не участвовать и от которого лучше бы сбежать как можно дальше. Тор так и не бежит. Для начала попросту не умеет, для середины — Локи задаёт вопрос звуком собственного голоса, а ещё задаёт другой, уже взглядом. Если бы дело было в чувстве вине, по воле которого Тор отвечает, быть может, было бы много проще, но — он отвечает, потому что Локи задаёт вопрос.       Бросить его без ответа ощущается так же невозможно, как и в прошлом, как в общем-то и всегда… Просто бросить его? Тор так не умеет. Учиться не имеет смысла. Когда придет война, когда тишина Асгарда будет разрушена навечно, когда же, когда же, когда же случится той самый день, в котором они разойдутся уже навсегда — верить в то, что не будет задано новых вопросов бессмысленно. Тор и не верит, но у него вопросов нет, а ещё высказываться он не станет, потому как, да, ему удается выжить единожды, но удастся ли, если разговор инициирует он?       Ему с Локи не о чем говорить.       Ему бы для начала лишь усвоить, переварить и принять — он все еще жив. Так и не рушится, так и не разваливается на части, а ещё не валится к чужим ногам без возможности подняться вновь. Притвориться, словно разговора не было, словно Локи не рыдал молча в его руках не получается, но отсутствие притворства ничего не меняет. Разве что болезненный, выжигающий плоть жар чувствуется в руках и груди, в каждом из тех мест, где они соприкаются… Тор ждёт, когда кожа начнет сползать обгорелыми лоскутами. Этого не происходит. Запертая в сознании боль на глаза мирозданию не показывается.       В Асгарде будто бы как и прежде царит тишина. Она касается правления, она касается указов и утренних советов, она сохраняется, обнимая собой все, что видимо глазу. Не обходит и Труд, конечно же. В новом дне после того, в котором она случайно стукает тетиву, Тор разыскивает ее в одном из коридоров нижнего уровня дворца. На самом деле он не ищет ее. Все важное обсуждает с ней ещё за завтраком, между делом выясняет, что с Унумом Труд успевает поговорить в предыдущем вечере и… Конечно же, успевает. Поэтому Унум врет, что она легла спать до прихода вечерней сказки, пока сама Труд прячется в тренировочном зале. Но с Тором ведь не говорит, к Тору не приходит, да и в общем-то все тот же застарелый вопрос остается жив — насколько плохим отцом он является, раз его дочь избегает его после подобных случайностей?       За завтраком признается, потупив взгляд: она не хочет, чтобы он видел, как она плошает. Слова о том, что он будет любить ее, даже если она будет стрелять хуже всех в мирах, пожалуй, становятся такими же важными, как и те, которые он отдает Локи — не любил. И кольцо его. Это кольцо, что висело на шнурке все прошлые месяцы, это кольцо, что висит на нем до сих пор — оно принадлежит только Локи. Какое значение это имеет? Даже если все прошлые недели Локи вглядывается в шнурок, Тор не замечает. Весь зрительный спектр внимания сам собой отсекает мелочи, что тогда, что теперь, но все же именно теперь — на вопросы оказываются получены ответы. И Труд Тор отдает ответ тоже. Кажется, ее это успокаивает. Не то чтобы, конечно, она обещает не прятаться от него впредь. Но так или иначе уже среди дня, много позже завтрака, Тор находит ее в одном из коридоров.       Не потому что ищет. Просто возвращается вместе с Локи с прогулки и видит: суровый, подобравшийся Огун, не менее суровая, почти злая Труд, которая стоит напротив него. Если начнется драка, — при том, что Огун никогда не станет драться с ней, — Труд, конечно, проиграет, но настойчивость в ее поджатых губах будто бы сама собой обещает если не кровавую расправу, так точно порванную рубаху и расцарапанное лицо да руки. К началу разговора Тор не успевает. Просто выходит из-за угла коридора, бок о бок с Локи, замечает их, а после слышит, как Огун говорит:       — Боюсь, я должен отказаться и дальше обучать тебя после того, что случилось вчера, — спокойная интонация без отзвука стали. Суровость лица. И ещё — обязательная твердость. Огун всё решил, Огун не отступится и Огун… Действительно забирает на себя всю вину? Тор не успевает даже подумать о том, чтобы поговорить с ним об этом более дотошно, как видит — Труд закатывает глаза. Отвечает так, будто им ещё придется проверить, кто останется последним неотступившимся:       — Я не спрашивала, согласен ли ты. Я спросила: ты свободен сейчас? — то, насколько грозной она может быть, то, насколько мягкой бывает — поводы для ненависти, зачастую столь малые, не представляются Тору тем, что действительно может жить. Замедлив собственный шаг, он слышит, как сбоку, у правого плеча, мелко и будто насмешливо хмыкает Локи. Что он думает об этой сцене? О чем думает в принципе и как теперь с ним говорить? Прогулки, которые они разделяют надвое, проходят в молчании. Их не получается назвать ни частыми, ни редкими. Это простые прогулки. А Огун, точно оторопев от малого, девяти лет отроду напора, успевает очень глупо допустить — кивок согласия. Да, он свободен. Да, он ничем не занят. Но он уже отказал, потому как вся вина за случившееся… Его вина, реальная или выдуманная, Труд не интересует. Здесь и сейчас все в порядке. Здесь и сейчас все живы. Поймав краткий кивок за хвост собственным взглядом, Труд вскидывает руку вперед, хватает Огуна за ладонь и разворачивается в их с Локи сторону, уже говоря: — Ты идешь со мной в тренировочный зал.       Не то чтобы Огун действительно начинает идти следом. Она тащит его за собой, будто маленький, очень упорный буйвол — тяжелую телегу. Проходя мимо Тора да идущего рядом с ним Локи, здоровается. И ведь улыбается даже? Приветствие достается лишь Тору ровно так же, как совершенно оторопевший взгляд Огуна. Его никто так и не спасает. Труд просто утаскивает его прочь. Вина виной, но вот лук и стрелы! Стоит им уйти достаточно далеко, как Локи бормочет негромко:       — Жду не дождусь, когда она вырастет… — его голос звучит так, будто бы он говорит это себе, будто бы мысль просто выскальзывать прочь из клетки сознания в мироздание. Тор все равно поворачивает к нему голову тут же — замечает проблеск усмешке в уголке губ до того, как Локи точно нарочно отворачивается от него. Его веселит это, не так ли? Ох, да, Тор отлично запоминает, как находит их с Труд голоса на арене тренировочного зала, а еще как они убегают от него прочь под пологом заклинания невидимости.       Этот миг, растягивающийся воспоминанием на вечность, ощущается, как облегчение и освобождение.       В Асгарде ведь все еще тихо? Тор жив. Труд возвращается к занятиям с луком. Унум уже читает свою первую книгу на руническом языке. И Локи… Пожалуй, пройдет еще немного времени и Тор просто привыкнет к его присутствию, но это, конечно же, ложь. Вроде как прикосновение к нему не убивает, вроде как с ним даже получается говорить, но — не бежать ещё не значит идти навстречу. И любое размышление является лишним, потому что навстречу Тор не пойдет.       Для чего-то подобного он слишком проклят. И каким бы сильным ни был, все еще слишком беспомощен — не существует в мироздании тех извинений, слов или жестов, которые бы все исправили. Выдумывать же новые, ещё неведомые, нет никаких сил.       Но тишина… Она сохраняется, какой и была. Или же она сохраняется собственной иллюзией, мороком, призраком. Тор занимается — делами Асгарда; а еще заботится о своих детях. Тот день, в котором ему приходится позаботиться и о себе, приходит, конечно же, совершенно несвоевременно: будто по случайности Агот забывает свой платок в его спальне, на тумбочке подле постели. Тор замечает это уже вечером, слишком поздно, чтобы разыскивать ее среди коридоров дворца. Платок пахнет сладостью, и она, будто магическая, заполняет собой все пространство его спальни, а после травит и кабинет, когда Тор выносит платок туда.       Эта ночь становится первой за все прошедшие недели, когда бессонница приходит по его дух размышлением — меры должны быть приняты. Вопрос должен быть решен. И он ведь не столь сложен, этот вопрос, все это дело, но аромат романтики да любви, что сопутствует ему, вычесывает нутро когтями до открытых ран и кровотечений.       Это ведь отнюдь не первый раз, когда он становится чьим-то сердечным интересом? Раньше было иначе. На пересчет лет, на пересчет столетий, а под конец — это был Локи. Тот, кто любил его. Тот, кого любил сам Тор. И промедление в том, чтобы прогнать Агот, спасает от необходимости что вспоминать, что чувствовать, только ведь ничто не является вечным. Ровно так, как ему удается сжиться с вездесущностью Агот, ровно так, как ему удается свыкнуться с ее внешней схожестью с Локи и даже разыскать важные, фундаментальные отличия — период затишья завершается.       Она забывает платок, который пахнет подобно ей — Тор никогда не поверит в то, что она забывает его случайно.       И не верит, впрочем. Прежде чем замечает его и правда пытается заснуть. После замечает лишний, инородный запах. После выносит платок в кабинет, а сам — усаживается на балконе, где нет ни единого запаха, кроме того, что принадлежит осени и звездному небу. Тихая, молчаливая ночь длится долго, даруя возможность осмыслить, а еще почувствовать нехватку. Если бы на этом балконе напротив него сидел Локи, все было бы в сотни раз сложнее и в то же время легче… Не так ли? Это является обманом. Тор жив, Тор все еще, все еще, все еще жив, но как обходиться со всей собственной беспомощностью он не знает. Где-то в далеком прошлом, там, где Хульга снимает сапоги, там, где любовь его сердца умирает у него на глазах — Тор остается заперт там вопреки всей тишине, что претендует на целебность.       Если не размышлять об этой клетке, то будто бы легче жить. Но отсутствие размышления клетку не разрушает, оно вовсе ее не касается ни единым эфемерным пальцем.       Клетка остается. Навсегда ли? Локи переживает и все прошлые жизни, полные жестокости, и имя Свальдифари. Локи переживает его, Тора, вынужденное предательство. И будто бы даже остается жив после нового, случайного и много более кровожадного. С момента, как грудь и руки Тора покрываются больными, невидимыми ожогами объятия, с момента, как Локи задаёт ему вопрос и получает ответ — Тор желал бы не думать, но теперь уже не получается. Потому что Локи переживает. Столетие в звериной шкуре или же насилие, которое Тор вершит над ним в одной из прошлых жизней? На самом деле вершит его почти в каждой, просто оно отличается друг от друга. Но насилием так и остается. И даже в присутствии всех воспоминаний о нем, им, ему да Локи, удается вырастить великий, столь обширный мир любви.       Как много в Локи мощи на самом деле, если он смог все прошлое пережить? Речь, конечно же, о доверии. О множествах новых шансов, о бесконечных попытках и ведь даже сейчас — Локи возвращается в Асгард. Никто не заставляет его, но он здесь, молчаливый, с блеклым изумрудным взглядом и виднеющейся в глазах смертью. Будучи на его месте, Тор вернулся бы вряд ли… Думать об этом, конечно, было уродливо. Но, быть может, в том и был весь смысл? Его напористость и неумение бежать. Способность Локи выжить и остаться живым.       Теперь уже смысла не было ни в чем. Тор был беспомощен так, как никогда не желал.       Но все же был обязан позаботиться… На самом деле это не было заботой о себе. Это было заботой о той Агот, с которой в общем-то ему не хотелось вести беседы да долгие объяснения, рассказывая о том, что он не нуждается в ее любви. Ему подходит его пустая постель. Ему подходить мирный сон в ночи, вместо объятий, секса или других телесных утех. У него однажды — был великий, обширный мир любви.       Того мира уже нет.       Тор все еще жив.       Но сделанный ещё в древние времена выбор менять не собирается.       Агот же нуждается в месте. В жаловании. В красивых платьях, а может и не в них вовсе. Что ей нравится и что дорого ее сердцу, Тор не знает. Ему это просто не интересно… В то время как Лия, к примеру, заботится о будущем Асгарда и его дев. Она умна, она любит Вольштагга и тот бисер, которым, была бы ее воля, она бы точно вышила все рубахи Локи. Она бережна с Унумом и Труд. И она знает свое место, потому как однажды выбирает его сама, а после отказывается с него сходить. В сравнении со всеми знаниями Тора об Агот, его да Лию можно было бы назвать близкими друзьями, но, впрочем — лишь в сравнении.       Все, что с Агот связано, Тору не нужно. Да и сама она не сильно нужна, но ее схожесть с Локи, вся суть ее намерений, о которых упоминает ещё Лия, приводят его в состояние оцепенения, в котором он просто позволяет себе остаться. Свыкнуться с присутствием служанки в своих покоях оказывается много проще, чем говорить с ней или даже гнать ее прочь, потому как уже это — прячет за собой чувство. И чувство является болью. Но столь ли велика проблема, пустить кого в свою постель? Тора устраивает все таким, какое оно есть. Отстраненное, отданное на откуп тишине, а ещё игнорированию — будто бы никогда, никогда, никогда Хульга не снимала сапоги и мира любви не было.       Царь Асгарда просто аскет, верно? Он забывает, как ощущается физическое возбуждение ещё почти пять лет назад. Не мыслит о нем, сторонится любого воспоминания, где Локи находится в его постели, а много больше сторонится каждого, в котором Хульга снимает исподнее, но именно эти оказываются крепче. Их питает ужас. Их насыщает отвращение и невозможная, невыносимая беспомощность. Тор сторонится их все равно, но — Агот будто бы забывает платок.       Малый, аккуратно сложенный на поверхности его прикроватной тумбы квадратик ткани, что пахнет сладко и удушающе.       Даже если Тор скажет ей, что не желает этого, ничего из того, что могло бы между ними быть — он не скажет. Он не может говорить о таком, потому что любой разговор неизбежно притащит за собой всю боль тех переживаний, что являются изломанными. Но мысль, которая остается с ним все несколько прошедших дней… После того, что делает Свальдифари, после того, что делают норны, после всего того ужаса, насилия и жестокости — как Локи возвращается к его рукам? Как у него получается это? Тор не понимает. И спрашивать не станет никогда вовсе, потому как худшее, что он может сделать, это признаться — его уничтожило. И выбором, и решением, и последствиями, но именно той жестокой ночью, в которой было выпито зелье, а после Хульга сняла сапоги и сняла белье.       В конце концов Тор бравый, могучий воин. Он хорош в том, чтобы воевать. Озвученная беспомощность же отнюдь не то, с чем он может жить.       Обстоятельства, подговоренные им, в новом же дне после ночи бессонницы складываются удачно или по крайней мере ему кажется именно так. Он просит Агот зайти в царский кабинет в определенный шаг солнца по небосводу, чтобы не допустить любого ощущение, будто разговор является хоть немного личным. Он набирает несколько важных писем и просит Локи отнести их к Лейву, попутно прося — узнать об успехах Унума и Труд. В последнем в общем-то нет надобности так же, как и в первом, но и то, и другое даст Тору хотя бы небольшой запас времени.       По крайней мере ему кажется именно так. Но следом за уходом Локи Агот приходит отнюдь не сразу. Она запаздывает на долгие, тягостные десятки мгновений… В ожидании у Тора не получается обратить свое внимание ни к письмам, ни к свиткам. Он просто сидит и смотрит в случайную точку на поверхности книжного стеллажа, стоящего напротив его стола. Он пытается подобрать слова, а, впрочем, нет, вовсе нет, он лишь смотрит в одну-единственную точку пространства и следит за вдохами. Первый, второй, каждый последующий — Агот запаздывает. Вести с ней разговор на глазах у Локи Тор не желает, потому как он слишком хорошо знаком с проницательностью его изумрудных глаз.       Если они не принесли войны до сих пор, это отнюдь не значит, что не принесут ее в любом новом дне.       Тор отказывается испытывать судьбу так же, как и призывать беду. Но ведь приглашает Агот в царский кабинет… Ей нужно уехать. Обсуждать здесь нечего. Рассказывать ей о том, что его, Тора, сердце занято, — даже будучи проклятым не меньше, чем его плоть и разум, — слишком безрассудно, да к тому же вряд ли сможет к чему-то привести — он не станет проверять. Как бы хороша она ни была в том, чтобы следить за его одеждами и прибираться в его покоях, ей нужно уехать. Сейчас же.       — В соседних землях требуется твое присутствие, — предлог придумывать, к неощутимому счастью, не приходится. Агот все же приходит, пускай и с опозданием, и у Тора не получается солгать даже себе самому, мол, заметная радость на ее лице вызывает у него хотя бы толику сожаления. Теперь уже, благодаря вмешательству Лии, среднее жалование прислуги в Асгарде много выше, чем было раньше, и большой разницы в том, будет Агот прислуживать в Золотом дворце или же будет главной служанкой ярла, не существует. Но все те подруги, которых она успевает найти среди дворцовых стен, но вся та новая жизнь, которую она пытается выстроить здесь… Ей нужно — уехать. И сейчас она приходит. И до ее прихода Тор укладывает аккуратно сложенный платок на передний край своего стола. Запах сладости является удушающим отнюдь не по причине омерзения ко всему сладкому, но по причине омерзения просто. Стоит ему произнести самые первые слова, как лицо Агот, мягкое, радостное в этом дне, замирает в переживании непонимания. Тор смотрит в ее зеленые, но вовсе не изумрудные глаза, потому как он Царь и отнюдь не ему сбегать взглядом прочь, а ещё потому что держится крепкой хваткой за мысль — разговор не продлится долго. Ему нужно лишь пережить его единожды и после вновь переживать уже не придется. Ведь так? Выдержав краткую паузу, он продолжает: — Нападение ванов лишило их ярла и потому кто-то должен позаботиться обо всех ближайших поселениях и главном наследнике, прежде чем он сможет занять место отца. Жалование там не многим меньше, чем в Золотом дворце. У тебя будет своя комната в главном доме ярла и несколько дев-служанок в распоряжении. Ты отправишься туда…       Обстоятельства складываются удачно. Тор продумывает их. Тор производит подготовку и отправляет Локи прочь, к Лейву, рассчитывая, что с легкостью сможет выиграть время — но Агот опаздывает. И, конечно, уже успевает прийти, уже становится перед столом в привычном платье, чьему цвету Тор отказывается уделять внимание… Агот выглядит столь же обычной, столь же отдаленно похожей на Локи, как и всегда. Чем дольше Тор говорит, сухими фразами в общем-то просто уведомляя ее о высылке, тем более напряженным становится ее лицо. И те руки, что лежали в замке поверх ее живота, приходят в движение: одной она приобнимает себя за бок, другую сжимает в кулак. Столь знакомая поза? И черные, смоляные волосы. И бледная кожа. И зеленые, зеленые, зеленые глаза… Тор спотыкается на новом собственном слове не из-за разочарования, что воцаряется в чужих глазах, но из-за ощущения иллюзии, что появляется откуда-то справа, от входа в кабинет.       Иллюзия замирает там, невидимая, на несколько мгновений. А после проходит бесшумно через весь кабинет, обходит Агот со спины, и воцаряется за столом светлого дерева породы золотистого кедра. От того, что Локи прячется под пологом заклинания, становится будто бы даже хуже, чем если бы он зашел в открытую. Взглядом Тор его, конечно же, не провожает. Лишь вязнет и мыслью, и словом на мгновения, так и продолжая смотреть Агот в глаза. Воспользовавшись случайной, больной насквозь паузой, она спрашивать твердо и требовательно:       — Неужели я была плоха для вас, ваше величество? — размышлять, к лицу ли ей этот проблеск наглости, бессмысленно. Тору удается свыкнуться с ее присутствием, потому как это много легче, чем заводить любые, тревожащие боль разговоры, но это отнюдь не значит, что ему и правда хочется — смотреть на нее или же узнавать, что дорого ее сердцу? Сколь бы важно для нее ни было повторить путь Лии, воссоздать свою историю на фундаменте успеха, Тору это не нужно. Он отказывается участвовать. Он не станет потворствовать — уж точно не теперь, не после будто случайно позабытого в его покоях платка. Да и вопрос в общем-то… Агот задаёт его уже. Была ли она плоха? Недостаточно красива, или же недостаточно умна, а может недостаточно настойчива?       Ни ее, ни кого угодно другого не будет достаточно никогда, потому как выбор в пользу Локи был сделан Тором еще столетия назад. Ни сейчас, ни сквозь новые столетия менять его он не станет.       Насильно сморгнув ступор, Тор поводит плечом в желании сбросить напряжение, заполнившее нутро слишком быстро, а после качает головой. Напряжение не уходит. Локи уже здесь, пускай и прячется. Локи видит, слышит, присутствует, а еще, вероятно, смотрит. Столкновение с ним или же с проницательностью его глаз — что будет хуже? Молиться о том, что его глаза не принесут войну в будущем, если не принесли ее до сих пор, глупо. Тор не молится. Тор вынуждает себя произнести:       — Ты была хорошей фрейлиной, и потому я… — интонация выламывается до сухости всех веток, что всегда столь идеальны для костра. Интонация проводит собственной твердостью границу, что, быть может, так же тверда, как и стена огня, которую Локи возводит за своей спиной и перед всем кочевничьим племенем, но — граница, проведённая Тором, остается невидима. Поджав губы с еле заметной оскорбленностью, Агот встревает посреди его слов, даже не дослушивая:       — И только? — это требование. О внимании, о том, чтобы Тор уделил его и заметил, наконец…! Что-то из того, что он не видит уже? Еще в прошлом Лия проводит грамотную, очень хорошую работу для того, чтобы назойливые, грызливые слухи не бродили по Золотому дворцу, но от того, что ей удается добиться успеха, ни придворные, ни стражи, ни прислуга не слепнут. Все всё видят. И все прекрасно знают — большая, великая любовь, которая живет в сердце их Царя. Теперь она, конечно, проклята, но когда была жива, принадлежала лишь Локи. Прядям его черных, ласковых волос, изумрудному свету его хитрых и частенько наглых глаз и, впрочем, ему всему.       Агот на него, конечно, похожа. Где-то слишком сильно, где-то еле различимо, однако эта схожесть — она реальна. И места ей в Золотом дворце нет.       Поджав губы, Тор медленно, глубоко вдыхает и не отводит взгляда прочь. Ни ради уважения, ни ради того, чтобы удовлетворить чужое желание о внимании, он так и не всматривается. Перебрать ли взглядом красивые черты лица Агот или, быть может, насладиться красотой ее платья? Он смотрит только в глаза. И раньше, чем его собственный взгляд окончательно станет озлобленным, обрубает:       — И только, — раздражение в голос все же просачивается. Тяжело ли оно, легко ли по собственной сути — является разрушительным для и так сомнительной тишины. Агот вздрагивает. Верить в то, что ей не удастся найти собственное счастье там, где смогут оценить ее ум и красоту, глупо настолько же, насколько и притворяться, будто бы Тор гонит ее прочь ради ее же счастья. Лишь ради себя, лишь ради собственного спокойствия, лишь ради того, чтобы просто удержать целостным — какой-то призрак тишины. Локи ведь догадается об этом чрезвычайно быстро, не так ли? Его пристальный взгляд умен и разум ничуть не дурнее. Тор хотел бы верить, что его обойдет стороной необходимость говорить о том, что происходит уже, но в том-то и дело — он отсылает Локи прочь из царского кабинета, а ещё приглашает Агот на время его отсутствия, чтобы говорить было не о чем, чтобы ничто их этого не оказалось у Локи не глазах… Промежуточный итог выглядит поганым. Присутствие иллюзии ощущается за столом светлого дерева породы золотистого кедра. Не отводя взгляда от Агот ни на мгновение, Тор добавляет: — Как только соберёшь свои сундуки, Лейв передаст тебе грамоту, с которой ты поедешь туда. Ты останешься там. Или же можешь возвратиться к семье уже сейчас.       Добавить бы немного мягкости? Добавить бы хоть пару песчинок радушия? Его голос звучит ровной шеренгой шагов войска, что уже идет к полю битвы. Предупреждая любой дополнительный вопрос Агот, отсекает: когда наследник прошлого ярла вырастет и войдет в должность, она останется подле него.       В Золотом дворце ей рады не были и не будут.       — Я поняла вас, ваше величество. Я пойду собирать свои сундуки, — медленным, вынужденным движением опустив руки, Агот заметно держится, чтобы не позволить себе то ли слез, то ли мольбы. Посочувствовать ей не получается. Та постель или же тот статус, на который она, вероятно, рассчитывала — никому не принадлежат и уже заняты. У Царя Асгарда теперь проклятое сердце. И разум ничуть не лучше. Любое прикосновение к телу провоцирует будто физическую боль, а ещё омерзение. Но так или иначе — спасение в лице миловидной служанки ему не нужно. Не потому даже, что спасение для него является невозможным. Помедлив немного, Агот делает шаг вперёд, мягким, чуть дрожащим движением ладони забирает с края стола свой платок, а после стискивает его в пальцах. Тор смотрит так, что не отступить назад она не осмеливается, но все же замирает ещё ненадолго. Говорит, будто желая извиниться: — Я не желала вам зла. Я лишь хотела принести мир и богатство моему дому, ваше величество.       Ох, ну, конечно. Делить постель, не деля сердце. Делить жизнь, не разделяя желания духа. Тору не хочется мыслить, как часто подобная девичья жертва становится во главу угла, и правда в том, что ему эта жертва не нужна. Ничем, кроме мучения она для него самого не является. Даже не попытавшись выдохнуть и расслабиться, Тор отвечает лишь немногим мягче:       — Я знаю. И потому я отдаю тебе шанс сделать это, вместо того, чтобы судить тебя, — поджав уже подрагивающие губы, Агот кивает и разворачивается. Она уходит прочь с прямой спиной да гордо поднятой головой. Гадать о том, насколько она расстроена, естественно, не приходится. И все же схожести… Все эти мелочные вещи, все эти проблески чего-то знакомого — ему удается сжиться с ними в прошлые недели, потому как его отлично отвлекают дела Асгарда и его дети. От того, что Агот уходит прочь насовсем, легче отнюдь не становится. Дождавшись, пока дверь закроется за ее спиной, Тор раздраженно поводит нижней челюстью. Без выдоха. Без расслабления. Он ведь продумал все столь хорошо? Не так хорошо, как мог бы продумать раньше или если бы чувствовал себя живым. Агот естественно опоздала. Локи естественно возвратился раньше. Медленно потянувшись напряженным туловищем назад, Тор откидывается на спинку кресла и говорит: — Я знаю, что ты тут.       Голову поворачивает к светлому столу за мгновения до слов. И видит, как иллюзия невидимости растворяется, будто и не было. И видит — Локи не пытается даже притвориться, что занят бумагами на поверхности стола. Он сидит, вальяжно расположившись в своем кресле. Смотрит прямо на Тора с тем самым проницательным прищуром, который отнюдь не несет добра. И говорит, говорит, говорит:       — Просто не хотел мешать собственным присутствием, — в его взгляде определённо не существует вызова, но сам факт существования этого взгляда здесь, прямо сейчас, вызывает у Тора лишь больший зуд раздражения. Скривившись на мгновение, он бросает кратко и, впрочем, попусту:       — И правда, ты же всегда был столь большой помехой… — главный вопрос заключается в том, нужна ли ему война, потому как ответом будет нет, потому как воевать с Локи Тор не желает тем более, но говорит то, что говорит, все равно. Всего скепсиса в его словах, вероятно, хватит на то, чтобы дождями удобрить пару-тройку полей. Даже при том, что именно ему не нужно было присутствие Локи здесь, именно в этот момент всего разговора с Агот, то, что говорит Локи уже вызывает реакцию — она есть раздражение. И острое слово целится во все столетия правления жестокого-жестокого бога, оно целится в лицемерие Фригги, во всех тех, кто умеет считать и считает себя более умным, а потом выбирает решать — с кем Тору знаться? Если сюда добавить лишь пару пунктов о смешанной крови етуна-полукровки, если сюда добавить ещё пару любых пунктов, которые могли бы касаться Локи… Собственными словами Тор определенно не желает уязвить именно его, и все равно говорит их зря. Прикрывает глаза тут же, на несколько мгновений. Поможет ли оправдание о том, что весь этот страх и вся это беспомощность делают его слова несносными? Над собственными словами властвует только он. Ему и отвечать. Потянувшись ладонью к лицу, Тор слышит, как Локи кратко, многозначительно хмыкает, и выдерживает паузу, прежде чем говорит что-то ещё, потому как — не ему кликать войну и не ему, впрочем, воевать, но если Локи желает ответить… Как говорить с ним, как смотреть на него и как к нему подступиться? Тор выбирает сторониться. Иного и не хочется. Локи так ничего и не отвечает, но стоит Тору открыть глаза вновь, как он сразу же натыкается на взгляд. Переводит тему мгновенно: — Можешь поговорить с Лией, чтобы она подобрала мне прислугу, которая не будет мельтешить перед моими глазами и отвлекать от правления?       Предлог для перевода темы, конечно, выходит поганый. Тема в общем-то все та же. Но вероятное отвлечение сработает, подействует, чтобы избежать любых комментариев об Агот со стороны Локи, да к тому же он уже откликается:       — Ты можешь разыскать ее сам, — развязная поза лжет ничуть не меньше, чем легкое движение головы. Локи говорит о Лие или же о прислуге? Тор просто поджимает губы, чувствуя, как новая, более дотошная просьба прожигает кончик языка — она невозможна, потому как походит на признание в слабости. И оно много больше просьбы заботы о магах Етунхейма, просьбы заботы о чем-либо ещё, ведь… Тору не нужно, чтобы в его покоях шастала очередная дева, которая очень желает залезть к нему в постель. Он не желает думать об этом, чувствовать само это размышление, а ещё выбирать. Кто ему будет милее, а кто — нет? Просьба с кончика языка так и не соскальзывает. Улыбнувшись почти змеиной улыбкой, Локи добавляет уже другое: — Если, конечно, у Лии найдется на тебя время, да к тому же… — и это ведь уже война? Или ещё нет? Зачем, Суртур бы его подрал, он вообще возвращается, а?! Кусачая насмешка блеклых, изумрудных глаз, что пропадает так же быстро, как появляется, неожиданно ранит где-то глубоко внутри. Тор просто сжимает зубы и отводит взгляд прочь первым. Вся эта несносность чувств… Вот для чего — нужна была тишина. Вот какую функцию — она выполняла. Не думать, не чувствовать и хотя бы пытаться верить, что боль излечится сама собой, хотя бы попытаться притвориться, что прошедших почти пяти лет вовсе и не было. Хульга, которая снимает сапоги и белье, или же любовь его, Тора, сердца, умирающая у него на глазах — отнюдь не ему было высказываться после тех разрушений, которые принесли его дела. Но на удивление так же резво, как звучит кусачая насмешка слов, Локи добавляет много спокойнее: — Я поговорю с ней, хорошо.       Пускай Тор уже отвел взгляд, Локи так и продолжает смотреть на него. А ещё соглашается помочь. Все то, чем ни являются и во что превратились, ощущается не менее уродливым, чем выглядит — вместе мира любви между ними теперь лишь дни в ожидании войны. Коротко кивнув, Тор откликается:       — Спасибо, — но благодарности не чувствует. Очередная мелочь просто сбегает прочь из зрительного спектра его внимания. Это ведь хорошо? Не глядя на Локи вновь, Тор тянется туловищем назад к столу, садится ровнее. То, насколько быстро он успевает поверить, что разговор не продолжится, пожалуй, глупо настолько же, насколько удивительно, потому как не проходит и десятка мгновений, потому как Тор не успевает даже вспомнить, какие пергаменты и письма держал в руках до прихода Агот — Локи произносит уже:       — Почему? — серьезность его интонации недооценить невозможно. И вместе с тем вопрос этот звучит так же, как прошлый, совершенно больной — Тор ведь любил, да? Нет. Никогда. Ни единого мгновения. Но все же — почему Тор отказывается сейчас? Сколь проста была бы жизнь, если бы в этом вопросе Локи не было подоплеки! Сколь проста бы она была, если бы вопрос не звучал, если бы и Локи здесь не было, если бы, если бы, если бы… Как Лия живет теперь, со своим выбором остаться подле той власти, с чьей жестокостью, безнаказанностью и безнравственностью знакома лицом к лицу? Она ведь не доверяет. И вряд ли чувствует безопасность. Конечно, у нее есть магия, что сможет ее спасти, но любое нападение, от которого ей придется бежать, заставит ее потерять слишком многое — она выбирает остаться. Тор не знает, сколь многого ей стоит смотреть на дела, не доверяя словам, но продолжает снова, и снова, и снова мыслить об этом, потому что — Локи здесь. Он возвращается. С ним нужно говорить, потому что иначе не получается. На него приходится смотреть, потому что взгляд липнет, притягивается, глупый-глупый взгляд, который не желанен вовсе, но все равно — как к Локи подступиться? У Тора нет — на это сил. У Тора нет — предложений, желаний и все остального. Он проклят собственным выбором. Удивительно даже, как так выходит, что присутствие Локи не является для него извечным, повсеместным обвинением, а, впрочем… Локи не винит его. Не высказывается подобным образом ни единожды. Даже сейчас задаёт вопрос, вероятно, больше из искреннего интереса, чем из желания уязвить. Этот вопрос все равно заставляет Тора замереть. Одна рука сжимается в кулак сама собой. Напрягаются бедра и плечи. Что ответить Локи, а? Что где-то глубоко внутри ещё жива сама суть бесконечной, безмерной любви? Что эта любовь теперь обезображена, проклята и болит? Или же что Тор беспомощен, просто бессилен? Как бы там ни было, но после подобных слов с Локи станется ответить ему смешком да словами о том, что в нем любви не осталось — Тор не сможет обвинить его за это так же, как не сможет этого ответа пережить. Сейчас лишь медленно, напряженной опаской поднимает голову. Поворачивает ее. И бровь приподнимает почти мягко, вместо того, чтобы дернуться вперёд, перевернуть стол и заорать — даже если бы попытался, получилось бы только завыть. Качнув головой ему в ответ, Локи лишь отвечает: — Она красива. Умна, к тому же. И явно согласна полностью подчиняться. Так, как тебе нравится… — его голос звучит негромко и спокойно. Он ведь такой сейчас: спокойный, расслабленный, а ещё — лживый. Так, как Тору нравится, верно? Ему никогда не нравилось это. Ему нравился етун-полукровка, горделивый, обнаглевший, а ещё хитрый. Плутливый, засранистый, владеющий магией, огнем и отнюдь не случайно завладевший его, Тора, сердцем. Покорность, а?! Для кого-то вроде Локи это слово было оскорбительным. Ему больше подходило сравнение с дикой гончей, которая с легкостью могла и обе руки, и обе ноги откусить просто за то, что потянешься ее погладить. Послушания в нем не было и того, завалявшегося, заплесневевшего. И даже сейчас… Насколько зорок его блеклый, изумрудный глаз, чтобы не заметить, как Тор стискивает зубы? Насколько остер его великий разум, чтобы не увидеть, что разговор стоило завершить еще в самом начале? Локи точно видит все это. Но ему — нужен ответ. И он задаёт вопрос: — Почему нет?       Тору хочется подорваться с кресла, рвануть к нему, а после схватить его за плечи и встряхнуть. И зарычать, и рявкнуть… Произнести ничего, кроме вопроса, не получится и вопрос тот будет ничуть не сложнее заданного Локи — неужели же он не видит, что все сломано? Он не зол на Тора? Он не винит Тора? Почему не приносит с собой ни войну, ни обвинения, ни жестокость?! На любое искупление вины, которую искупить невозможно, на любое наказание для Тора руки Локи пусты. И от этого будто бы гаже. Прямо здесь, прямо сейчас Тор смотрит ему в глаза, чувствуя, как ядовитые черви отзвучавшего вопроса пробираются ему в сознание сквозь уши и множатся, множатся, множатся… Почему Тор просто не продолжит жить так же, как жил до Локи?       Потому что не будет этого. Ни сейчас. Никогда уже. И ладно бы вина, ох, она была бы столь полезна, чтобы спрятать ее за всем этим воздержанием, которое таковым не является, но нет — Тора тошнит. От себя. От реальности. От смрада сожженного мира любви, который заполняет полость его тела, будто склеп. Этот смрад душен, ядовит и от него нет спасения.       А Локи смотрит так, будто разделывает мертвую тушу дичи. Пристальный, пристальный, пристальный взгляд вскрывает грудину острым ножом и еле теплые руки вытаскивают потроха с лживо нежной осторожностью — нет в нем нежности. Тор его нежность убил. Тор убил в нем жизнь, любовь и саму суть духа. Еле удержавшись, чтобы не оскалится в ответ, Тор отвечает кратко и жестко:       — Потому что — нет.       А после возвращает взгляд к своему столу. Говорить дальше не имеет смысла. Локи, конечно же, понимает это, потому что умен. И его великая память содержит в себе все воспоминания Тора, не так ли? Ровно так, как это выглядит благом, настоящим спасением, когда Тор молит его эти воспоминания забрать, сейчас становится проклятьем, потому что не проходит и шаг солнца по небосводу, не проходит никакого времени вовсе, когда звучит:       — Если однажды ты захочешь поговорить об…       Не имеет значения — о чем именно. О Хульге? О детях? О правлении? Об Агот? Или же о постели?! Дать Локи закончить предложение значит умереть прямо здесь, потому как вся призрачная, шаткая и вряд ли существующая тишина рушится ещё в момент требования Агот: была ли она только лишь хорошей прислугой? Иной быть и не могла. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Резко вскинувшись, Тор поворачивает голову к Локи и рявкает, тут же хлопая ладонью по поверхности стола:       — Здесь не о чем разговаривать!       Локи не вздрагивает. Они смотрят друг другу в глаза долгие, будто бы пахнущие войной или бурей мгновения. Ждут, кто сломается первым, не так ли? А всё уже сломано. И все сломаны тоже. Тор отворачивается первым, поднимается из-за стола с резким, тревожащим слух скрежетом ножек кресла, а после выметается из кабинета прочь, не оборачиваясь ни единожды.       Чем бы Локи ни хотел закончить собственные слова — Тор знал, что он собирался сказать. Потому что их отношений не было и о них не имело смысла говорить, потому что между ними была пропасть и засыпать ее, бездонную, словами было бесполезно — но. Однажды приходит тот день, в котором выбор становится во главу угла. Советоваться оказывается не с кем. Нужно просто согласиться или отказаться и — выходить за дверь нельзя.       Здесь и сейчас. Жизнь или смерть. Краткая, краткая, краткая жизнь или страдание, что является жестокостью. Что он, трусливый и низменный, решит? Дух Хульги, найди для себя успокоение, вероятно, хохотал бы над его страданием всю будущую вечность, но по крайней мере везет с тем, что он, лишенный судебной нити, просто растворяется в мироздании. Везение ли это? Из царского кабинета ведут сотни, тысячи путей, но Тор широким, гневным и на самом деле больным шагом устремляется к той поляне, что когда-то принадлежала им с Локи. Ему там делать нечего и искать его там никто не станет.       Там он спрячется.       Там он сможет пережить, пережить, пережить каждый миг грызливой, омерзительной боли происходящего до момента, пока не сможет притворяться вновь — той ночи не было. Хульга не снимала ни сапоги, ни белье. И неизлечимое проклятие беспомощности, оно… Было именно таким. Хоть с притворством, хоть без. ~~~^~~~       На удивление Тор возвращается в царский кабинет в том же дне.       Да-да, в том же самом дне, когда Агот оказывается изгнана из дворца и сам Царь лишается любой прислуги… Или же в том самом дне, где Локи действительно решает, что любое давление имеет место быть? Он не решает так в полной мере. Он просто забывает своевременно удержать язык за зубами. А у Агот черные волосы, зеленые глаза, светлая кожа и вообще-то она не столь повсеместно покладиста, как могло бы показаться. Локи узнает о том, что она является фрейлиной Тора будто бы ещё на второй день после возвращения во дворец и просто заваливает эту мысль кучей других, чтобы спрятать ее от себя самого. Правление ведь важнее? Унум ведь важнее? И, конечно же, важнее Труд. Сигюн, Огун, маги для Етунхейма, малый волчонок, которого дети Тора называют Ульвом, отношения миров или же отношения Золотого дворца с ярлами… У Агот черные волосы, а ещё Лия говорит, что Тор знает о ее возможных намерениях сблизиться с ним, и правда заключается в том, что думать о чем угодно кроме этого — вот что приемлемо.       Остальное — отнюдь нет.       Как много боли может крыться в банальном чужом присутствии? Как много вопросов, на которые не хочется искать ответы, как много чего-то, похожего злобу и слишком неотличимого от страдания по имя всего утерянного… У них ведь был когда-то целый мир — теперь у Тора фрейлина и отрицать тот факт, что она похожа на Локи, глупо. Пускай Локи сильнее физически, и шире в плечах, и бедра у него крепче, а ещё магии в нем много больше, но — спасением от отрицания является бездумство. Вот чем Локи занимается, и ведь справляется с этим определённо успешно, но соврать не получается даже себе самому: когда Тор просит передать Лейву письма лично да еще и расспросить о успехах своих детей, это не пахнет таинственностью.       Это ею смердит.       А Лейв выглядит будто бы даже удивленным. Разве же не он говорил с Тором об Унуме и Труд ещё пару дней назад? Разве же не он приносил ему вести об их успехах? По крайней мере этот разговор не случился среди царского кабинета и прямо у Локи на глазах, а то лживая просьба Тора выглядела бы и вовсе бездарно. Она, конечно, выглядит таковой все равно. Тор совершенно не старается. Или же просто теряет мелкие детали… Локи бы обвинить его — так не получается. Где-то внутри, на глубине, точно живет злоба за все разрушенное, но понимание то ли морали, то ли всей сути прошлого вместе с отсутствием сил помогает держать в узде любые проблески зла. Даже если бы Локи очень захотел, ему не о чем с Тором ругаться.       Для чего только задаёт вопрос об Агот… Это является провокацией. Она не настолько намерена, как может показаться со стороны. Локи просто не понимает, а почему бы и нет, почему, почему, почему бы Тору просто не двинуться дальше — у Тора на груди так и висит шнурок с кольцом. Он виднеется из-под ворота его рубахи. Непонимание, которое принадлежит Локи, является глупым, но чешется внутри слишком сильно, чтобы смолчать… Легче бы просто спросить, любит ли Тор его все еще, но спросить подобное невозможно. От ответа, каким бы он ни был, легче не станет. И будет больно в любом случае.       Ровно так же, как безмолвно больно от всей пропасти — та, что находится между ними, слишком открыто мертвыми, является скорее стеной. Она высока, непреодолима и нерушима.       Когда Локи перебарщивает, когда давит слишком сильно каждым из тех слов, которые произносит следом за уходом Агот, и по итогу Тор вылетает из кабинета прочь — это ощущается будто новый кирпичный ряд второй стены.       Вероятно, ему стоит смолчать. Он мыслит об этом уже среди собственных слов, но так и не останавливает их течения. Тор выглядит больно, обезображено в том переживании, что очевидно в его глазах — как будто предложение об обсуждении его боли сможет помочь? Локи не уверен даже, что хочет говорить об этом. Он не знает, как Тору помочь. У него нет сил на то, чтобы помощь оказывать.       Ему просто не удается закрыть рот вовремя.       И Тор уходит прочь, прежде хлопнув по столу ладонью и рявкнув: не о чем разговаривать. Им обоим или же в той теме, которую Локи мог бы предложить? Следом за его уходом, Локи просто остается сидеть за столом неподвижно еще долгие, тягостные мгновения. После выдыхает, ободрано, дёргано. И трет лицо ладонью. Вернуться, что к свиткам, что к письмам, ему так и не удается. Он магией вытаскивает из библиотеки первую попавшуюся книгу, открывает где-то посередине, чтобы просто не выглядеть нелепо в случае чужого возвращения… Прежде Тора приходит Унум с книжкой на руническом языке. На него отвлечься удается много лучше.       Уже к вечеру, ещё до ужина, в кабинет возвращается и Тор. Среди молчания точно гнетущей тишины Локи произносит, ставя себя под удар мгновенно:       — Мне не стоило давить. Прости меня.       Тор к нему даже головы не поворачивает. Только губы поджимает, после говоря спокойно и ровно, но на самом деле мертво:       — Я зря вспылил.       Вот и всё. Чем является мироздание и из чего состоит? Разговаривать — не получается. Даже не так, как было прежде, но хоть как-нибудь, хоть немного… А, впрочем, о чем им говорить? По крайней мере Агот во дворце больше нет. Тем же вечером, уже после ужина, Локи видит с балкона своих покоев, как она уезжает прочь вместе с сундуками и сопровождающей ее стражей. Не оборачивается ни единожды. Она умная дева и повезет ей, как и другим девам, вряд ли, но все свое оно для себя создать сможет, в этом не стоит и сомневаться. Локи же освобождается от зарытой под кучей других мыслей необходимости обдумывать — вот она есть, и она является фрейлиной Тора, и она… Ее больше нет. На все пустое, бесполезное волнение Локи Тор отвечает простым: потому что.       И разговаривать здесь не о чем.       Но ведь в Асгарде тихо, не так ли? Теперь уже, чем больше дней проходит, тем меньше эта тишина чувствуется. Вес прошлого, что и так был очевиден, начинает придавливать грудину. Дышать становится сложнее. Но — ничего не меняется. В том дне, что идет за прошлым, они с Тором все так же сидят в общем на двоих кабинете, они обсуждают первое письмо с неутешительными результатами, что приходит из Етунхейма, и… Никаких стоящих ресурсов девам-магам Асгарда найти там пока что не удается. Они, конечно, ищут. Ещё — занимаются обучением Далии. И через каждые пять строк упоминают: Гейрред — зловредный пентюх.       Естественно, никто не пишет именно так. Но даже при том, что Гейрред нуждается в присутствии магов-асов в своих землях, более радушным не становится. Зато Фенрир оказывается нарасхват и теплых рук, что всегда рады его погладить, и умных глаз, что всегда готовы с ним поболтать. Локи, конечно же, мыслит об этом, но вслух произносит именно Тор — опять Гейрреда лишают мирной жизни с волком под боком. Какая жалость. Как же, как же, как же он это переживет… Относиться серьезно к Гейрреду, сколь бы необходимым злом он ни был, не получается. Локи позволяет себе смешок и видит его отражение у Тора в глазах.       Асгард притворяется будто бы в нем все еще тихо и ничего не происходит. Золотой дворец неторопливо готовится к Самайну. Лия вышивает бисером очередную рубаху из его гардероба. Светлую такую — теперь на ней множество мелких, изумрудных змей. Они поселяются на рукавах, груди, спине, и Лия не произносит вслух, но, забирая рубаху из ее рук, Локи видит в ее глазах смех. Рубаха по следам стола? Просто прелестно. Просто уморительно.       Но ведь всегда может разыскаться то, что будет ещё веселее? Локи подобного не ищет. При том, как груз звучания, давящий на грудь, становится все тяжелее, он просто старается больше не допускать оплошностей в том, что говорит и в какой момент времени. Это, правда, от вторжения Труд его не спасает вовсе. Тора, в общем-то, не спасает тоже. Проходит разве что пара дней с того, в котором Агот окончательно исчезает из чрева дворца, когда по утру тяжелая дверь царского кабинета натужно открывается детскими руками и впускает в себя — то есть малый, лопоухий медвежонок. Время солнечных шагов успевает перевалить и за рассвет, и за завтрак, потому, пожалуй, приход Труд много больше походит на неожиданно вторжение.       Локи даже глаз к открывшейся двери не поднимает — ровно до момента, пока не слышит, как Труд здоровается с Тором. Краткое, обыденное «Привет, пап» проходит мимо чужого стола, машет легкой рукой в чужую сторону, даже не поворачивая головы, чтобы увидеть то, насколько удивленным Тор выглядит. В подобное время, и после утреннего совета, и после завтрака, царский кабинет обычно отдаётся во власть либо молчанию, либо их с Тором неспешной беседе исключительно о делах Асгарда. Сейчас, конечно, царит молчание, потому как отнюдь не звуку рождаться после того, как несколько дней назад Локи не удается удержать язык за зубами, да и в общем-то… Разговор просто не случается.       Вместо него случается Труд. Приходит, пересекает кабинет и, остановившись перед столом Локи, протягивает ему сжатую в кулак ладонь. А ещё говорит:       — Лента порвалась. Почини, — следом за словами, в которых приветствие отсутствует явно из принципа, мелкая медвежья ладошка разжимается, показывая ему два обрывка ленты, небесно голубого цвета. Рвется она, конечно, не прям посередине, насколько замерший Локи может судить, но — как именно рвется? Рассказывать об этом Труд станет вряд ли. Да и выглядит не сильно расстроенной. Только головой кратко дергает, отбрасывая прочь с лица пряди, висящие с одно стороны головы. До того, как лента порвалась, они явно были сплетены в привычную, бегущую по ее макушке косу. Теперь ее нет, осталась только вторая, ещё целая. Но как скоро порвется и ее лента? Локи не успевает даже ответ придумать, как у Труд из-за спины уже звучит негромкий вздох и многозначительное:       — Труд, — голос, естественно, принадлежит Тору. Но прежде чем перевести к нему взгляд, Локи ещё несколько мгновений смотрит на Труд — та закатывает глаза. Вздыхает беззвучно. Не обернуться ведь не решится? Следом за поворотом головы и разворотом плеч ее встречает преувеличенно суровый взгляд Тора и почти даже настойчивое: — Пожалуйста?       В какой момент Локи становится участником этого представления? Мгновение назад он читал письмо из Ванахейма с очередным требованием Берси о мировом совете и знакомстве с Гейрредом. Теперь же приходит мгновение новое: Труд вторгается в царский кабинет и не помыслить не получается — случись так, что Золотой дворец встретил бы ее да малого Тора одновременно, он не продержался бы и недели. И не столь важно было, разрушили бы его гонором, наглостью или же резвой настойчивостью игры… Забава, конечно. Перевести взгляд в сторону Тора Локи так и не удосуживается. Смотрит лишь на Труд, видит, как она закатывает глаза своему отцу в ответ, даже не пытаясь прятаться.       В общем да целом у Локи нет к ней ни требований, ни претензии. Так ли уж важен мелкий, лопоухий да медвежий этикет? Или, быть может, правила приличия? Труд больше не зовёт его злюкой. Это определенно является достижением, пускай Локи никогда не признается, что немного скучает по этой кличке. И, конечно, глупо размышлять, будто она ненавидит его или же он ей не нравится.       Она буквально — называет своего любимого мягкого буйвола в его честь.       Сейчас же вторгается в кабинет, приходит к нему, потому что ей очень нужно и это важнее всего среди всех миров — порвалась лента для волос. Ласковая. Нежно-голубого цвета. Только-только заменяя в собственных мыслях требования Берси на принадлежащие ей, лопоухому медвежонку, Локи успевает разве что моргнуть. Уже обернувшись к нему после кратких переглядываний с настойчивостью Тора, Труд говорит:       — Почини мне ленту, Локи, — и вслед ей со стороны царского стола будто бы даже звучит почти незаметная брань, но «пожалуйста» никто так и не произносит. Закусив щеку изнутри, чтобы только не выпустить мелкий, такой же настойчивый, как и Труд, смешок, Локи все же бросает в сторону Тора быстрый взгляд. В том, как тот откидывается на спину кресла, окончательно отказываясь от любых бумаг и дел Асгарда, точно существует бесстыдство всех миров, потому что Тор выглядит именно так, буквально так — он бы и извинился за свою дочь, но не станет. Не то чтобы Локи попросил бы от него извинений. Не просит и мелкого смеха, что задевает собой взгляд Тора… Смех случается. Он выглядит знакомым слишком сильно, чтобы на него можно было смотреть дольше мгновения, и потому Локи просто сбегает взглядом прочь. Возвращается им к Труд. Та, как смотрела в упор, так и смотрит все еще — она не сдвинется с места, пока лента не будет цела. Если Локи решит уйти, она пойдет следом, а, впрочем, вряд ли выпустит его из кабинета. Но про ровный срез на двух краях ткани ленты, конечно же, не произнесет ни единого слова… Локи ведь сам дарит ей меч, не так ли? Определенно не для того, чтобы она могла разыскать себе лишний, новый или очередной предлог прийти к нему. Если, конечно, она приходит именно к нему? Все её малое, лопоухое и медвежье вторжение вклинивается посреди его утра, успевая качественно смешать пару-тройку важных размышлений. Для отказа не находится и единого повода. Не то чтобы Локи даже ищет их, те самые поводы, он просто откладывает письмо от Берси на стол, тянется вперёд и легким движением поводит пальцами над раскрытой ладошкой Труд. Разрезанная мечом лента срастается своими краями назад, пока они вдвоем так и смотрят друг другу в глаза. Труд — с настойчивостью. Он сам — все с тем же, прикушенным на обратной стороне щеки смешком. Для чего она приходит в действительности? Коротко кивнув, просто говорит: — Спасибо, — и разворачивается. По крайней мере здесь правила приличия соблюдаются? Локи не успевает даже отвести взгляд прочь от светловолосого, на половину заплетенного затылка, как Труд уже обходит стол отца с дальнего края, подходит к нему, но ленту вновь не протягивает. Вначале говорит так мягко, будто не она только что требовала по праву, и ради, и вопреки: — Пап, ты не занят? Заплети мне косу, пожалуйста, она расплелась.       Закушенная щека не спасает. Локи разве что мельком видит, как Тор без слов приоткрывает рот, и тут же опускает взгляд к поверхности собственного стола. Его руки тянутся к письму, присланному из Ванахейма, будто бы сами собой, пока среди сознания бьется, будто дурное — малый, лопоухий медвежонок. Локи ведь не нравится ей, не так ли? Или же нравится слишком уж сильно? У него в общем-то теперь тоже есть привилегия плести ей косы, — или по крайней мере была единожды, — а ещё дни назад он успевает показать ей свой магический лук и им удается даже пострелять вместе под защитным куполом арены. Труд эта маленькая тренировка приводит в неимоверный восторг, быть может, даже больше, чем бегающий по арене Унум, который приносит ей все промахнувшиеся мимо цели стрелы. Еще она называет в его честь своего игрушечного буйвола, ещё вместе с ним убегает из тренировочного зала прочь от Тора, ещё… Правда в том, что здесь нет того размышления, которое было бы тягостным. Не поднимая взгляда, Локи замечает краем глаза, как Тор медленно встает с кресла, слышит, как он вздыхает, будто тоже пытается сдержать смешок, а после говорит:       — Разве ты не должна заниматься с Лейвом сейчас? — пожалуй, даже если бы Локи смотрел на Тора в упор, ему бы не удалось поверить, что Тора действительно очень сильно заботит данный вопрос. Нет, к обучению своих детей он, конечно, подходит обстоятельно, а все равно спрашивает сейчас будто бы между делом и определённо не спрашивает с Труд. Забава, конечно… Кто он такой, этот Царь Асгарда? При всем том незнакомом, что есть в нем, эта его сторона оказывается новой для Локи действительно. Теперь Тор — отец. Теперь у него, помимо всего Асгарда, есть ещё и два малых, лопоухих медвежонка. И где-то в прошлых воспоминаниях, принадлежащих ему, точно остается размышление о том, насколько он плох в заботе о них. Это размышление ведь успевает исчезнуть? Локи думает об этом временами, потому как даже об этом думать оказывается на удивление много проще, чем обо всем ином, с Тором связанном. Есть ли в его руках что-то родное, как с ним говорить, насколько в общем-то безопасно рядом с ним вот так, без сил на защиту… Теперь Тор является отцом. Он уже поднимается с кресла, задаёт пустой вопрос мимоходом, а ещё тянется к Труд. Говорит: — Иди сюда.       Труд разве что руки поднимает ему в ответ. Позволяет подхватить себя, позволяет усадить себя на край стола. Откинувшись на спинку кресла и подняв письмо из Ванахейма повыше, чтобы было не так сложно притворяться, будто бы его очень занимает чтение, Локи мыслить лишь мельком — теперь понятно, почему тот край стола всегда пустует. Как бы много пергаментов и писем ни было у Царя на столе, чернильница, фигурка двух воронов и все остальное всегда стоит на левом краю. Правый принадлежит Труд, пусть даже не так часто Локи видит ее здесь или же видит Тора, который плетет ей косы.       Вообще-то он не видит этого ни единожды. Но это утро… Все начинается с настойчивого, лопоухого и медвежьего вторжения. Усевшись на краю стола полубоком, Труд разворачивается так, чтобы смотреть на Локи или держать его в поле зрения. Тор уже становится за ее спиной, первым мягким движением прочесывая пряди светлых волос.       Локи, естественно, в упор на них не смотрит. Просто держит письмо так, чтобы оно было чуть ниже его глаз… Кто он такой, это Царь Асгарда? Пожалуй, та забота, что появляется в нем, когда он оказывается рядом с Унумом и Труд, выглядит знакомо. В ней слишком много любви и бережности, чтобы ее можно было не узнать. Она очень тихая, чтобы о ней было слишком больно думать.       Труд говорит:       — Мы с ним договорились, что он будет отпускать меня погулять иногда, — на удивление от вопроса о побеге с занятий Труд совсем не бежит. Просто отвечает. Просто бесхитростно покачивает ногой. А смотрит, конечно же, на Локи… Этот взгляд, малый да медвежий, оказывается ощутим много больше, чем любой из взглядов Тора. Вероятно, потому что в нем много больше жизни. Вероятно, потому что в нем никто не пытается спрятаться. Локи в ответ не смотрит, лишь чувствуя: как Труд изучает его лицо, не отрываясь. Возвратить ей взгляд сейчас точно значит ещё больше признаться, что на самом деле Локи даже не пытается вчитаться в строчки письма, по которым ведет глазами. Там и строчек-то не так уж много. Одна, другая — требование об устройстве мирового совета, что приходит в Асгард прямиком от Берси в который только раз. Не будет ничего удивительного, если через десяток столетий Труд будет похожа на нее, не так ли? И тогда ведь вряд ли будет приносить Локи свое «пожалуйста», но много страшнее будет тот день, в котором Локи и правда решит, что оно ему жизненно необходимо. То, что есть у них с Труд, вся эта большая-маленькая дружба, определенно может обойтись и без «пожалуйста, и даже — вероятно, к ужасу Тора, — без «спасибо». Смолкнув на пару мгновений, Труд, добавляет: — Лейв говорит, что я меньше отвлекаю Унума. А ещё лучше всё запоминаю, когда возвращаюсь.       Тор откликается почти без промедления:       — Ему явно удалось позаботиться о том, чтобы тебе было интереснее заниматься, — и вот эта вот задумчивость его голоса, эта неспешная мягкость, которая появляется сама собой, как только он обращается к своим детям… От того, что Локи не уделяет этому множество мыслей, он отнюдь не становится слепцом. Замечает. И чувствует даже: подобная, незнакомая сторона Тора выглядит знакомой много больше, чем молчаливость или вся блеклость его глаз. Как так получается? Вскинув глаза вперёд лишь на мгновение, Локи замечает, как Труд всматривается в деревянную фигурку двух воронов, а ещё — как мягко, словно позабывшись, Тор улыбается, уже подбирая первые пряди ее волос в новую косу. От этой улыбки почему-то вздрагивает сердце. Возможно, все дело в том, как много в ней жизни, но осмыслить Локи не успевает — Труд уже откликается лениво и задумчиво:       — Ага… Еще бы он не был таким нудным, старым пнем… — Лейву этого, естественно, лучше бы никогда не слышать. Ему, естественно, никто об этом и не расскажет. Локи вздрагивает сам собой по воле краткого, многозначительного смешка, что новым рывком пытается пробиться в звучное пространство, и тут же возвращает взгляд к письму — за миг до того, как Тор вскидывает в его сторону взгляд, полный на все ту же мысль. Они ведь теперь становятся соучастниками этого варварства чужих слов, которые Лейву никогда не достанутся? Локи почти жалеет, что в письме Берси не так много строк, потому что, если Труд и не успевает заметить, Тор знает точно — одна строка, другая, да всё то же требование о знакомстве с Гейрредом через посредничество Асгарда. Притворяться перед ним, будто письмо очень длинное, бессмысленно, но весь этот миг, всё это утро и то, во что оно превращается… Обычно подобные шаги солнца по небосводу тихи или же полнятся их с Тором обсуждениями дел Асгарда. До прихода Труд, правда, стоит тишина молчания. Она уже не такая крепкая, как была в прошлом месяце, если она, конечно, ещё жива, потому как успевают прозвучать вопросы, потому как ответы уже отданы… Локи извиняется за то, что ему не удается придержать язык за зубами, и Тор извиняет за то, что вспылил, но — притвориться, будто бы ничего не произошло, в реальности совершенно не получается. Одна случайность, вторая… Как много их наберется к моменту, когда разразится война конфликта? Труд это не заботит вовсе. Она о таком и не думает даже, все так и продолжая покачивать ногой, а ещё интересуясь между делом: — Теперь только ты будешь нам с Унумом на ночь сказки читать, да?       Помедлив немного, Тор отвечает:       — Если тебе не нравится книжка, мы можем взять другую, — и в общем-то Труд задаёт вопрос не об этом. Локи удается сдержать смешок, он в этом определенно теперь очень хорош, но где-то в уголках губ все равно вздрагивает улыбка. Что она, что Унум, весь их мир выглядит столь цельным, будто бы в нем не было ни войны, ни страдания и после всего этого не осталась лишь разруха. Их взгляды чувствуются. Их голоса не являются ни звуком, ни тишиной, существуя в иной, третьей плоскости безболезненного мира. И само их существование, пускай даже происходит из злой ночи жестокости и отсутствия выбора, с которой все начинается — в их существовании зло не живет.       Как у них это получается? Все дело явно в их хорошем, заботливом отце. Даже если и существуют другие объяснения, Локи с легкостью согласится остаться слепцом, чтобы их не видеть, потому что эта мягкость голоса, эта нежность и бережность, весь он, Тор… Рядом с Унумом и Труд он выглядит знакомо, потому как будто бы становится живым. Совсем таким же, как и прежде? Качнув ногой, Труд говорит почти без промедления:       — Нравится. У тебя просто кончились интересные истории, — и, ладно, в общем-то Локи не так уж хорош в том, чтобы неволить смешки. Вначале достается Лейву, теперь вот это… Труд ведь знает, что говорит, не так ли? Определенно. Она слишком умный малый и лопоухий медвежонок, чтобы не понимать сути всех формальностей общения. Несдержанно фыркнув себе под нос, Локи еле удерживает беспристрастное выражение поверх лица. Получается у него это так же хорошо, как и сдержать последний смешок. Как сильно успевает оскорбиться Тор? В том, чтобы смотреть ему в глаза сейчас как будто существует ещё больше уязвимости, чем в том, чтобы смотреть на него в любое другое время. Признаться, что это и правда забавно? Признаться, пускай и глазами, что Унум да Труд — малые, лопоухие медвежата? Локи привязывается к ним уже, не мысля об этом и вряд ли даже замечая. С чего бы ни началось их знакомство, они встраиваются в его жизнь сами собой. Лестницы в восстановленной библиотеке, волчонок Етунхейма по имени Ульв, малый меч, рунический язык, лук и стрелы, цветы у порога… Последние, к слову, так и не заканчиваются. Локи находит их вновь, и вновь, и в каждом новом утре у двери своих покоев. Пока Тор говорит: обсуждать — нечего.       Сейчас, правда, произносит совсем другое:       — У Локи их много, как я знаю. Если ты хочешь, ты можешь его попросить, — от имени, что произносится с подобной мягкостью, на сердце режет болью. Локи вскидывает глаза тут же, запоздало успевая приподнять бровь — слишком уж поздно. И слишком мало скепсиса в выражении лица. Много больше растерянности… Тор, конечно же, смотрит прямо на него. Но взгляд опускает назад к макушке Труд быстро, застигнуто врасплох. Столь объемная, почти великая недосказанность повисает в воздухе будто впервые за все прошедшие недели, и Локи прикрывает глаза на пару мгновений. Переждать, пережить, не осмыслять. Приходит ли Труд для того, чтобы внести эту неразбериху? Она определённо умна, но настолько хорошо притворяться не получилось бы даже у нее. Много вероятнее она приходит для того, чтобы… Просто побыть здесь? Просто поболтать ногой, пока Тор заплетает ей косы? Просто потребовать у Локи починить ее ленту?       Тор мыслит где-то среди собственных воспоминаний: то мироздание, в котором это могли бы быть их дети.       Что ж. Мироздание, которое есть сейчас, является таковым. Между ними с Тором, правда, не пропасть даже — настоящая, высокая и нерушимая стена. И точно стоит уже задаться вопросом, кого погребет под ее руинами, когда она развалится в момент очередного заданного вопроса, но прежде Труд говорит:       — Локи, — без вопроса, без восклицания, лишь необходимостью привлечь его внимание. Так уж оно ей нужно? Ей без него теперь уже — никуда. Ее отец, конечно, не учит ее любить Хведрунга, но так случайно выходит, что Хведрунг становится ей верным, умным другом раньше, чем сам об этом узнает. Вначале она зовёт его злюкой. Теперь вот — по имени. Медленно, глубоко вдохнув, Локи открывает глаза и одновременно с этим сбрасывает бессмысленное письмо на поверхность стола. В нем не так уж много строк, чтобы за ними действительно получилось спрятаться. И тишина, царившая в Асгарде, истончается ото дня ко дню тоже… Когда пропадёт и она, где нужно будет прятаться? Где спрятаться вообще получится? Но много важнее тот вопрос, что более глуп: почему Тор гонит Агот прочь? Ее уже нет, она уехала, она больше не вернется, и мыслить незачем, незачем, незачем — она сильна, красива, умна, а ещё бережна с детьми Тора. О последнем Локи, конечно, не знает с точностью, но будь иначе, Агот во дворце давно бы уже не было. Если и существовало то место, где Тор действительно был буйным, необузданным медведем — так это в тех землях, где ему должно было защищать своих малых медвежат. Откинувшись на спинку кресла удобнее, Локи обращает собственное внимание к Труд, не позволяет себе ни слабости, ни чего-то иного, более страшного, и потому к Тору не бросает ни единого взгляда. Краем глаза не заметить, конечно, не получается: Тор смотрит на него… Усмехается глазами или же уголками губ? Локи смотрит на Труд. В ловушку ее взгляда не попадает, потому что она отнюдь не одна из тех, кто стала бы расставлять ловушки — ей по нутру выйти лицом к лицу и требовать. Вот и сейчас. Она смотрит так. Поджимает губы спокойной настойчивостью, выдерживает паузу. И говорит: — Ты будешь рассказывать нам с Унумом сказки на ночь, — естественно, все уже решено. Теперь у Локи на одно дело больше. Это новое дело, достаточно знакомое ему, останется навечно в его руках или же до момента, пока он будет в Золотом дворце. Однажды ведь придет день, в котором он будет вынужден бежать прочь от войны? Это поистине удивительно, то, как им с Тором удается лавировать на острие клинка то ли в спарринге, то ли в танце слов — те, которые произносятся, лишь толика всех, что есть, но все, что есть, больные и уродливые. У них был целый мир любви. Теперь у них нет ничего. Помедлив немного, прищурившись даже задумчиво, Труд добавляет: — Если не будешь занят.       Локи вскидывает глаза к лицу Тора, только потому что слышит слишком отчетливо, как тот закашливается, подавившись смехом. Малая, девяти лет отроду поблажка звучит почти издевательством, но подобное в свои слова Труд, конечно, не вкладывает. Ей просто нужно, чтобы Локи пришел и принёс свои интересные истории — так же, как ей нужен Огун. Чувство вины не будет достойной отговоркой в его случае. И отказ, естественно, не принимается, как же иначе, но, вероятно, если бы Огун сказал Труд тогда, что занят, она бы его опустила ради того, чтобы вернуться за ним через время и спросить вновь: теперь Огун свободен? А сейчас? А завтра будет свободен? Огун нужен ей и для ее мира не существует тех обстоятельств, что были бы непреодолимой преградой для тренировок. Ещё — для дружбы.       Но что насчет любви? Спрашивать у нее совета было бы странно, но Локи между делом случайно мыслит — о ней, об этой ее нужде, обо всем отсутствии непреодолимых преград… Его взгляд задерживается на лице Тора много больше, чем на одно мгновение. Сбегает же прочь, естественно, как только Тор поднимает глаза — Локи почти замечает в них усмешку вопроса.       От него ведь уже потребовали — ему и выкручиваться. Если он не хочет занимать себя вечерними историями, если он не желает заменять Тора в кресле напротив детских постелей, если… Ему определенно потребуется любое из непреодолимых препятствий вроде дел Асгарда, чтобы выкрутиться. Вернув взгляд к ожидающей ответа Труд, Локи интересуется почти лениво:       — Отказы принимаются? — и даже голову склоняет немного к плечу, в изучающем, задумчивом жесте. Отказывать он не собирается точно. Но ему искренне хочется услышать, как будет звучать это бесхитростное, лопоухое и медвежье… Труд говорит, все так и покачивая ногой:       — Не-а, — взгляд от него она больше не уводит. Смотрит в упор, прямо ему в глаза. Разве что головой не качает, но, впрочем, и не смогла бы — ее голова занята отцовскими руками и неспешно сплетающейся косой. Как много в происходящем бережности? Как много в этом неспешности? Ладно бы только Труд, но Тор смотрит на него тоже. Спросить о том, нравится ли ему то, что он видит, спросить о том, забавляет ли его происходящее, никогда не получится. Локи просто не станет спрашивать, потому как вопросы несут боль, которая кроется в любом шаге навстречу и… Бежать по лесу на заплетающихся ногах, чтобы стать по итогу посмешищем, провалившись в волчью яму? Пройдет ещё несколько дней, недель, а может и месяцев — страх о той войне, которая придет и без которой обойтись не получится, будет лишь крепнуть.       Между ними с Тором высокая, нерушимая стена и слишком много слов, заполненных агонией, чтобы у них получилось спрятаться от войны на века.       Но здесь и сейчас войны нет. Труд просто очень, очень, очень нужно — чтобы Хведрунг был. В тренировочном зале, в голосе вечерней сказки, за завтраком, за обедом, за ужином, но на самом деле просто рядом. И, конечно же, всегда. Пожав плечами, Локи говорит:       — Ладно, — но к письму вновь он так и не тянется. Идея была глупа, пожалуй, изначально. Прятаться ведь уже негде… Поджав губы, Труд задумчиво оглядывает его, вновь косится на фигурку двух воронов у Тора на столе, после переводит взгляд к спинке кресла Локи. На ней сейчас никого нет, но мысль, очень уж важная, малая, медленно формируется у Труд во взгляде. Локи смотрит на нее, чувствуя, как в уголках губ улыбка дает слабину на мгновение… Тор правда думал об этом, не так ли? Их дети. Это могли бы быть их дети, а они ведь в прошлом ни единожды даже не обсуждали подобного, при том, как важно для любого правления всегда было наличие наследника. Имея при себе и Фенрира, и Слейпнира, Локи о детях не думал. Тор — тоже. Это ведь было в его воспоминаниях. В них было в общем-то всё. Весь он, вся его честность, вся его боль и… Он прогнал Агот, потому что все еще любил или же потому что любое размышление о постели было ужасающим для него? Здесь не о чем разговаривать — вот как он сказал. А Труд, возвратившись взглядом к лицу Локи, говорит:       — И, между прочим, ты давно не появлялся в тренировочном зале. По папе не видно будет, если он поправится, а вот без тебя в тренировочном зале скучно, — ее малый, девяти лет отроду голос звучит достаточно нравоучительно, чтобы не получилось не расхохотаться. Тор кратко закашливается. Потому как по нему будет совсем незаметно, что он располнел, а? Как Труд удается сплести разом и комплимент, и оскорбление, и требование о большой нужде видеть Локи в тренировочном зале, осмыслять бессмысленно, потому что невозможно. Она ведь только что точно мыслит о воронах, верно? Говорит о другом. Локи прикрывает глаза и на пару мгновений незаметно сжимает зубы, чтобы не рассмеяться. Просто кивает Труд в ответ: он все услышал и если — он не будет занят; он, конечно, придет. Как будто может быть иначе? Стоит его глазам открыться, как взгляд сам собой тянется к Тору. Замирает поверх его лица на мгновения, вглядываясь почти болезненно — эта крошечная улыбка, этот мягкий и живой свет глаз, весь он… Такой знакомый в той ипостаси, в которой Локи его никогда не видел. С Фенриром и Слейпниром ведь все было иначе? А, впрочем… Возможно, они стали настоящей семьей с парой мохнатых детей ещё задолго до появления Унума и Труд. Здесь и сейчас их, правда, не было. Вздохнув поглубже, Труд поводит плечом. На Локи уже не смотрит. Оглядывает кабинет, вновь смотрит на деревянную фигурку двух воронов, а после, надув щеки, неожиданно мягко гудит. Локи, так и продолжая смотреть на Тора, вздрагивает по случайности звука, но раньше, чем уводит взгляд прочь, видит наяву — прикрыв глаза, Тор улыбается во всю ширь. Он знает это гудение. И Локи, конечно, знает его тоже теперь, Локи знает в общем-то всё, но — малый, девяти лет отроду гул большого, живого горна, который живет у Труд в груди. Если бы Локи был на месте Тора, если бы даже пошел по его пути, Хульга была бы мертва еще после того дня, в котором собственным шагом почти сбила малую Труд с ног. Качнув ногой вновь, шире, чем прежде, Труд заканчивает гудеть и говорит: — Ладно, мне пора идти. Ты закончил, пап?       Ей в ответ ладонь Тора уже тянется вперёд, забирает поданную, светло-голубую ленту и в несколько легких движений повязывает ее у основания косы. Перебросив ее, аккуратную, красивую, Труд через плечо, Тор говорит:       — Да, солнце, — мягкость голос, улыбка в уголках губ, сама суть теплого взгляда… Тор ведь и правда жив, верно? Где-то там, на глубине и под всем молчанием, под каждым из блеклых взглядов, под всей существующей болью — он все еще жив. Оторвать от него взгляд сейчас оказывается невыносимо сложно. Везет хотя бы в том, что Тор в ответ уже не смотрит. Он спускает Труд со стола, подхватив под руки. Целует ее в макушку, говоря: — Беги.       Ответом ему становится поцелуй в щеку и ласковое, медвежье:       — Спасибо, пап, — сомневаться в том, что об этикете и приличиях Труд знает всё, не приходится. Локи, впрочем, и не сомневается. А ещё смаргивает насильно, спешно и торопливо, только бы, только бы, только бы успеть — до момента, пока взгляд Тора ещё его не коснулся. До момента, пока не увидел… Довольствоваться малым это благо, если напротив малого существует война или смерть. Локи довольствуется. Та часть его сознания, что отвечала когда-то за тоску, просто отключается во избежание страдания. Его мягкая, удобная постель подходит ему такой, какой является — пустой. Но правда в том, что мелочное, злое ожидание оправдывается слишком легко: тепло, которое появляется внутри после объятия Тора, тепло, которое спасает от осеннего холода, исчезает через день. Прохлада вновь становится повсеместной. А у Тора руки, наверное, все такие же теплые… Какие они, эти руки, что чаще незнакомы взгляду? Локи просто смаргивает. Насильно и настойчиво. Опускает взгляд к столу, садится ровнее. У затылка уже зарождается мысль, и ее зуд оказывается настойчивым мгновенно, пока дошедшая до порога Труд бросает себе за плечо, будто резво вспомнив: — До вечера, Локи.       Она так и не оборачивается. Может быть и да, но Локи не поднимает глаз. Просто кивает. И смотрит, смотрит, смотрит, как в самых кончиках пальцев появляется дрожь. Тор ведь живой? Прямо по-настоящему живой, да? Труд уходит прочь, оставляя их в тишине, что не походит на существовавшую до ее прихода. В новой тишине висит недосказанность. Быть может, и нет, но Локи чувствует ее зудом мысли, которая ширится где-то у затылочной кости. Сдержать ее, как первые смешки, как весь смех, отнюдь не получится.       А перед глазами, вцепившимися взглядом в подрагивающие кончики пальцев, расцветает вопрос — Тор мыслит так, как в прошлом, до сих пор? О своем отцовстве, о себе в качестве отца, обо всем, что связано с Унумом и Труд… Локи не знает. Локи не станет спрашивать. И говорить ему явно не должно тоже, потому как его слова несут ему беду спешно, торопливо, но отвлечься на письмо вновь уже не получается. Локи сидит над ним долгие мгновения, пока Тор возвращается за свой стол. Он сидит, и чувствует, как зуд становится громче, а после вскидывает взгляд не сдержавшись.       Тор на него не смотрит и все равно вздрагивает, когда Локи говорит негромко:       — Тебе к лицу это, однако… — вот они оба и они уничтожены. Все, что у них было, разрушено. Между ними то ли пропасть, то ли стена, то ли любая иная метафора, но все же факт — Тор вздрагивает, потому что не ожидает его слов или же опасается их слишком сильно. Локи не желает нести ему беду. И даже медленно поднявшийся взгляд встречает почти стойко. К дрожащим рукам уже присоединяется сердце, и оно сжимается тоскливым воем того вопроса, который не будет задан: Тор ведь не думает сейчас так же, как прежде? Тор ведь думает иначе, правда?! В его вновь поблекших голубых глазах читается непонимание, и Локи медлит несколько мгновений, прежде чем говорит: — Из тебя получился хороший отец.       Все так же негромко. Спокойно. Если бы Локи мог чувствовать, он был бы рад за Тора и правда гордился бы им. Если бы Локи мог, он бы… Он просто не может. Видит, как у Тора в глазах вздрагивает что-то уязвимо, страдальчески, и от этого взгляда скулеж на сердце становится чуть громче. Дурной, глупый и мучимый виной — Локи нечем его утешить, Локи сломан и убит его делами, но от этого ничего не меняется. Глядя ему в глаза много больше страданием, чем благодарностью, Тор приоткрывает рот. Закрывает его почти сразу. Прокашливается негромко, а после говорит сдавлено:       — Спасибо… — его голос звучит будто «Прости меня». Но — за что? За то ли, что было важно для них обоих? За ту ли жизнь Тора, которую Локи так сильно боялся потерять? Теперь Тор жив. В редкие моменты даже выглядит, словно живой. Локи сбегает взглядом прочь от его лица так быстро, что будь это движением тела, он бы точно во что-нибудь врезался. Просто сказать, просто подступиться, подойти и тронуть его дурную, светловолосую голову, а после прижаться к нему в рыдании ради утешения и ради того, чтобы утешить… Беззвучно, медленно вдохнув, Локи возвращает себе какие-то крохи самообладания и говорит:       — Берси вновь требует аудиенции с Етунхеймом на нейтральной территории. И, зная ее, если Асгард не отправит ответ сегодня, завтра она будет у наших дверей, — потому что ничего, ничего, ничего не было. Ему удается удержать интонацию за дрожащий хвост. Но взгляда сразу он так и не поднимает. Тор, конечно же, подхватывает смену темы на обезличенную так быстро — стоило бы испугаться, но это привычно.       Все те вещи, которые будто не происходят.       Все те вещи между ними, что являются болью…       Солнце в собственном шаге успевает достричь обеденного времени, когда натужным движением детских рук дверь кабинета открывается вновь. Это уже не Труд. Другой, малый и лопоухий, медвежонок. Он, правда, проходит мимо стола Тора точно так же, как до этого его сестра — здоровается между делом, подходит к столу Локи, останавливается перед ним. И говорит:       — Привет. А ты правда принесешь вечером историю? — в его глазах, в глазах Унума, сотканных из небесной голубизны и изумрудной зелени, существует лишь надежда и слепое доверие. Последнее, правда, на поверку оказывается не таким уж слепым — Унум приходит за подтверждением. Мазнув взглядом по книге в его руках, Локи кивает. Откликается сразу:       — Да, — одна его рука уже тянется в сторону, чтобы наколдовать кресло рядом с собой, но он не успевает. Все дело ведь в заторможенности, так? Все дело в отсутствии сил, в усталости, в медлительности… Лицо Унума озаряет мягкая, довольная улыбка, которая не замечает — где-то за его спиной Тор смотрит на него да на Локи и вновь еле заметно улыбается уголками губ. В его глазах, голубых, но блеклых слишком часто, точно рождается облегчение. Вместо того, чтобы смотреть в них, вместо того, чтобы раниться, Локи спрашивает: — Нужна помощь с руническим языком?       И, пожалуй, хорошо даже, что он не успевает наколдовать для Унума кресло. Это промедление спасает его от того, чтобы прослыть среди леса посмешищем. Унум качает головой, говоря:       — Нет, там все понятно, я просто зашел узнать, правда ли ты придешь, — он замирает рядом со столом ещё разве что на мгновение, а после разворачивается и уходит прочь. Прощается и со своим отцом, и с Локи. Но так и не видит, что Локи остается единственным, кто смотрит ему вслед до конца — Тор просто откидывается на спинку кресла и закрывает глаза ладонью. Стоит двери закрыться за спиной малого, лопоухого медвежонка, как Локи опускает взгляд к своему столу. Двинуться сразу у него не получается. Внимание рассеивается то ли из-за дурного разума, то ли из-за того, что взгляд размывается ничуть не хуже того, который принадлежит Тору.       Вот оно, это мироздание. Они семья. У них есть дети настолько же, насколько их самих — не существует. То ли пропасть, то ли нерушимая, высокая стена… От них не остается ничего, кроме выжженного пепелища мира их любви, но они семья. Как так получается?       А, впрочем — что есть мироздание и из чего оно состоит? ~~~^~~~       Из него получается хороший отец.       Локи ведь говорит именно так? Его слова, звучные, оглушительно громкие и бьющие в самый центр боли, оказываются зажеваны мирозданием так быстро, что Тор забывает уже через миг, в каком порядке они были произнесены и какие из них звучали. Ему остается лишь воющее ощущение из смеси облегчения, а ещё необъятной тоски… Оно телесное. От него веет теплом, искренностью и попаданием в самую цель — откуда Локи знает? Его разум теперь богат на все воспоминания прошлых лет, которые когда-то безраздельно принадлежали Тору. Его разум, столь острый, столь исключительный, вероятно, выстреливает стрелой слов наугад, а может и нет, но так или иначе — менее искренними они не становятся. Локи ведь действительно считает так?       Из Тора получается, получается, получается… Он хороший отец. А у Локи нет ни единого повода для лжи. Ему ничего от Тора не нужно, потому как он имеет все. Он ничего не просит после того, как говорит открыто и вслух — все в порядке. С тем, как Тор заботится об Унуме и Труд? С тем, как много любви и ласки им отдает?       Он, беспомощный и бессильный, ведь делает достаточно, правда?       Его дети сыты и живут в радости. У них много друзей. Есть волчонок по имени Ульв. А ещё те занятия, которые дороги их сердцам. Тор сопровождает первые мгновения их сна, читая им сказки на ночь, и встречает их пробуждения. Теперь, правда, по утрам его дети просыпаются рано, потому как берут на себя долг — приносить к порогу Хведрунга цветы; но после возвращаются в постели и досыпают свое. Да и вечерами, говоря откровенно, теперь то и дело сказку им читает вовсе не Тор… Таких вечеров случается уже два или три. Локи обещает прийти и принести к ногам детских постелей занимательную историю — приходит действительно.       А Тора никто, конечно же, не приглашает. Он спрашивает о приглашении сам, тем же вечером, до которого Труд берет с Локи обещание, а Унум приходит убедиться… Тор спрашивает у Локи приглашения, получая в ответ банальное: было бы странно, если бы Локи решил запретить ему приходить. Но так уж странно? Как правильно, больше уже не известно. Тишина становится тем крошечнее, чем больше проходит дней. Звук набирает громкость, что стадо слонов — скорость; когда речь заходит о защите.       От врага, от войны, вопреки или ради?       Такие вечера… Теперь на ночь Тор уже не читает своим детям сказки. Просто приходит, усаживаясь в стороне, на полу у стены, и слушая — Локи рассказывает о Етунхейме. Или о том, как деревья сменяют листву. Как птицы ориентируются, куда им лететь? Откуда появляются бури? Или же как дворфы раскапывают большие, яркие изумруды внутри своей горной гряды? Истории Локи являются историями о мироздании. Их, вероятно, с легкостью смог бы рассказать и Лейва, но его вряд ли кто-нибудь стал бы слушать с вниманием приоткрытых ртов. Был бы Тор не столь уставшим, не настолько замершим в ужасающем ожидании войны, он бы тоже слушал так.       Но слушает просто. И мыслит — Локи говорит, что из него получился хороший отец. Вспомнить, как звучат эти слова, не получается, потому что мироздание сжевывает их, что скот — свежую зелень; но ощущение, телесное, физическое, теплое, это ощущение все равно остается внутри. Те советы о детях, которые Тору не у кого спрашивать? Все те вопросы, вся та помощь, поддержка, а ещё знание — как же будет правильно? Чем больше проходит месяцев, тем лучше он привыкает жить без того, до чего дотянуться ещё невозможнее, чем даже до Локи. Его дети живут в мире, радости и без горя. Учиться жить подле них становится ежедневной данностью. Тор привыкает, привыкает, привыкает, но так и продолжает мыслить — худший отец в мирах.       Если и так, его дети его не боятся. Они честны с ним. Они открыты, и когда счастливы, и когда печальны. А ещё он с дотошностью продолжает следить за малым в череде прочего — как сильно его новое слово походит на то, что посмел бы произнести жестокий-жестокий бог?       Слова отличаются.       И это хорошо, это важно, но то, что говорит Локи — сама суть нежного, настойчивого уничтожения. Он стреляет вслепую, он желает проверить что-то или просто озвучивает очевидное? Как бы там ни было, его слова звучат искренне. Тор не успевает запомнить их из-за резвой искры боли, но все же они, юркие, честные, успевают пробраться в полость его грудины. Теперь они живут там. А Локи, как был, так и остается для него — слабостью, слабостью, слабость. Но среди тех слов становится будто бы силой, позабытой, брошенной в прошлом, а еще точно стерегущей в своем нутре гордость… Как Тору жить с этим, с его гордостью?       Его дети живут в мире и радости. По вечерам Тор, правда, больше не читает им сказки. Дни назад, позавчера, вчера… Проходит не столь много дней на самом деле. Середина осени заступает в свои права, окрашивая листву разноцветными красками. Локи рассказывает Унуму и Труд о том, почему так происходит, вчера вечером. Тор успевает заснуть, кажется, на середине, а просыпается с мыслью надеждой о том, что никто не успел заметить — когда он открывает глаза, Унум и Труд уже спят. В детской спальне царит тишина. Но сидящий в кресле Локи, что глядит в сторону окна, так и не спрашивает с Тора оправданий. Было ли ему жутко скучно или же он просто устал?       Скучно не было. Вся истина сна крылась где-то в мирном, убаюкивающем голосе и…       Тор не оправдывается. Локи ничего не спрашивает. Замечает его пробуждение быстро, будто бы чувствуя тот взгляд Тора, что вновь притягивается к нему — висок, щека, скос челюсти и черные пряди волос, спускающиеся на плечо. Как с ним говорить, как к нему подступиться? Они не говорят вчера ночью. Тор не подходит. Ничего, ничего, ничего ведь не происходит, и они просто выходят прочь из детских покоев, расходясь по собственным. Рухнув в постель, Тор засыпает вновь, так и слыша где-то среди сознания отзвуки убаюкивающего голоса Локи… То, как он продавливает все свои вопросы об Агот, или же то, как извиняется после? То, как предлагает поговорить, или же то, как бежит прочь от Тора вместе с Труд? Мелочи, которые накапливаются, все эти мелочи, на самом деле мелочами вовсе не являются. Они собираются в округлый, тяжелый ком. И чем больше их набирается, тем становится невыносимее и выносимее одновременно.       В Асгарде ведь все еще тихо? Тут громко. И каждый новый шаг, и каждое новое слово грозит войной. Но слушать, как Труд перебивает историю Локи своими вопросами, оказывается забавно и тихо. Но видеть, как Унум приходит к Локи вновь и вновь, принося с собой книжку на руническом языке, оказывается мягко и заботливо. В то время как все, что не связано с ними двумя… Ничего не меняется. У Тора так и не хватает духу пригласить Локи на молчаливую прогулку хотя бы единожды после того дня, в котором Агот оказывается изгнана. Сам Локи ничего не предлагает. Его взгляды не ощущаются, как и прежде. Тор же смотрит вновь, и вновь, и опять по случайности больного, верно проклятого, притяжения. А ещё наблюдает, как длится бессмертная мысль — он выживает.       После одного столкновения в разговоре, которого стоило бы избежать. После другого подобного и более жестокого. Если случится третий, сможет ли Тор пережить его, как и прошлые, но, впрочем — когда придет тот день, в котором прозвучит первое обвинение? Чем больше пустых проходит, тем сильнее становится этот страх. Перед войной, перед одним словом или кучей убитой, больной брани. От того, быть может, звучащий вечерами в детской спальне голос ощущается столь убаюкивающим… В нем нет зла.       Только история — о мироздании и о том, из чего оно состоит.       Вот, к примеру, пожелтевший пролесок. Он определенно красив, удивителен в том, насколько невидимая рука художника является исключительно природной. А перед пролеском, вот к примеру, тренировочное поле. И поверх его травы, ничуть не пожухшей, туда-сюда носится Труд — со Слейпниром наперегонки. Пройдет шаг солнца по небосводу и сюда придет толпа лучников-новобранцев с Огуном во главе, но пока что здесь существует лишь детская радость и беспечное раздолье. Слейпнир, конечно, поддается, то и дело позволяя Труд себя обогнать. На удивление, ему ничуть не стыдно даже перед той Гунн, что стоит в стороне и наблюдает, время от времени потряхивая сложенными белыми крыльями.       Отнюдь не Тору так мыслить, о стыде и обо всем с ним связанном, да и не после той игры в прятки, на которую Труд с Унумом подбивают его еще вчера, среди дня. Приходят к нему в кабинет, уговаривают недолго, а ещё берут обязательное обещание со своего любимого Хведрунга — ни за что Тора не прятать. И что же, а? Что же остается от всего того мира великой любви или хотя бы от верности друг другу?! Локи дает клятвенное обещание — ни за что, никогда и ни при каких обстоятельствах Тору не помогать.       — Какое предательство… — вот что Тор говорит, глядя Локи прямо в глаза, как только за развеселыми, убежавшими прятаться Унумом и Труд закрывается дверь. В его голосе сама собой появляется легкая, дрожащая, будто натянутая тетива, развязность. Она походит — на древний, позабытый флирт. Но как будто бы Тор может оставить чужой отказ помогать без своего комментария? Локи смеётся глазами с момента, как Унум с Труд приходят в поисках нового участника для игры в прятки. Тор просто отдает, отдает, отдает ему должно, допуская в интонации столько напускной, вовсе не настоящей оскорбленности, что понять не удается — стоит смеяться или плакать? Локи лишь хмыкает. Опускает взгляд к своему столу, помахивает в его сторону рукой, будто бы прогоняя, и говорит между делом:       — Скажи спасибо, что у тебя нет судебной нити, по которой я мог бы помочь им найти тебя где угодно, — вот так выглядит союз и вот такое словарное определение имеет. Без попытки звучать нагло, Локи всё равно звучит — смеётся ведь, ничуть не меньше. А Тор просто не помнит, когда в последний раз улыбается, выходя из царского кабинета, когда в последний раз улыбается именно так, мягко, смешливо, вне присутствия своих детей и… Это было, кажется, во время последнего приезда Берси. Ни раньше. Ни позже.       Но вчера — тоже было.       Что есть мироздание и из чего оно состоит? Что ж. Ни Труд, ни Унума Тор не находит ни единожды. Точнее он просто не находит их в самый первый раз, когда они прячутся, и шаг солнца по небосводу спустя возвращается в царский кабинет почти с каменным от напряжения лицом — Локи встречает его взглядом ещё на пороге и выглядит так, будто действительно прикладывает усилие, чтобы не захохотать в голос. В его глазах царствует невинность и будто живой смех. А после Унум и Труд просто вылезают из-под его стола.       Тору определенно не стоило заказывать настолько большой стол, вот о чем он мыслит, одновременно с этим чувствуя — подступиться к Локи, тронуть его и…       Все в порядке. Ничего не происходит. Полог тишины и правда обращается собственной иллюзией. Нежеланные звуки становятся громче. А древесная листва желтеет. Вот, к примеру, и пролесок, вот и тренировочное поле да бегающая по нему туда-сюда Труд. Унум уже не бегает. Привычно устает раньше, приходит к Тору, посидеть вместе с ним на нижней ступени лестницы, ведущей к полю, но по итогу просто с ним остается. Стянув с плеч плащ, Тор накидывает его Унуму на плечи, чтобы было не холодно в немного влажной от пота рубахе. Как сильно пожалеет об этом после? Когда накидывает, конечно, не догадывается.       Алый, алый, алый цвет победы или же — крови.       — Я знал, что она выстрелит… — на тренировочном поле молчаливо и мирно. Через шаг солнца по небосводу придет куча лучников-новобранцев, а еще Огун. Молодая, горячая кровь ему обычно не нравится. Но срываться на них он, конечно, не будет. Да к тому же все то случится ещё не скоро — шаг солнца по небосводу, это ведь много? Оно, яркое и осеннее солнце, уже тянется в сторону горизонта. Вскоре прибудет вечер, замерший на пороге, за ним придет ночь, Тор же замирает среди движения, дыхания и даже зрения, когда сбоку от него звучит… На тренировочном поле тихо и спокойно. То и дело что-то покрикивает Труд вдалеке. А со спины не слышится привычного среди дня лязга тренировочных мечей. Кто-то, конечно, тренируется, но не назойливо, без громкого, оглушительного звука. Унум вносит ясность: — Ну, Труд, — потому как она зачастую бывает важна. Это очень даже логично и чрезвычайно понятно, его малое, девяти лет отроду пояснение. Но у Тора внутри что-то натягивается больно и ошарашено всё равно. Его голова поворачивается медленно, заторможено, пока слух различает — новый радостный крик Труд. Она победила. Она снова перегнала Слейпнира, любимого коня Хведрунга. И сейчас она помчится в новый забег… Унум на Тора не смотрит. Потирает носком сапога траву, закутавшись в алый, столь яркий плащ. И говорит: — У меня было видение утром, до этого, и я видел, что она выстрелит. А я… Умру…       Об этом ведь рассказывает ещё Номад Асгарда, верно же?! Тор не помнит. Его сознание сужается до иголочного ушка, будто всех мыслей, которые только что были, никогда и не было. Что Локи сказал, что между ними есть, как выторговать у Берси ещё времени, чтобы подготовить Гейрреда к мировому совету или же мировой совет к Гейрреду, а ещё сама суть отцовства… Его сын собирался умереть. Если бы Локи знал об этом, сказал бы то, что сказать успел ещё дни назад?       Тор говорит:       — Унум… — вместо слова выходит хрип. Где-то внутри его тела крошатся кости, пока весь мир тренировочного поля уходит на второй, сторонний, лишний план. Но ведь планы это очень важно? У Тора нет планов. У Тора нет сил и теперь все, что он может, это реагировать по ситуации, да к тому же продумывать нечего — будущее не туманно, будущее отсутствует. И строится на один шаг вперёд после каждого нового шага. В случае же Локи не строится вовсе. А Унум просто не поднимает к нему голову. Не смотрит, молчит, поджимает губы… Тор склоняется к нему, потому что нуждается в том, чтобы видеть его лицо, а ещё потому что вес собственных плеч неожиданно оказывается непосильно тяжелым. Его голос изменяет ему, выдавая будто бы каждое его натянувшееся чувство, когда он произносит: — Почему ты не рассказал мне?       Но, впрочем, вряд ли это так уж важно. Тор на самом деле не знает, что важно. Мгновения назад вокруг было мирно, теперь — все мысли исчезают. Внимание сужается, сужается, сужается… Унум качает головой. Переводит взгляд к нему и прочь от травы, но вряд ли делает это для того, чтобы Тор увидел — он выглядит виноватым настолько, словно вот-вот начнется извиняться. За не случившуюся смерть или за видения? Когда его рот приоткрывается, на миг Тор чувствует, как в нем останавливается жизнь, потому что услышать новые слова ощущается таким страшным, как ничто и никогда не было. Если только прозвучат извинения за не случившуюся смерть… Унум бормочет чуть тише:       — Я не хотел, чтобы ты расстраивался, и… Я видел, что это было неизбежно, и я подумал, что странно даже пытаться что-то делать. Если это должно случиться, то оно и случится, ведь так? — звук, с которым крошатся кости. Звук, с которым горят миры. Или же звук малого, девяти лет отроду взгляда, который поднимается к лицу Тора — в нем нет надежды, потому что вопрос пустой и риторический. Тор никогда, никогда, никогда не спросит о том… А, впрочем, о чем здесь ещё спрашивать? Что говорить? Каким словом откликнуться? У Тора не получается ответить и долгие мгновения спустя взгляд Унума просто сбегает прочь. Он кутается в алый плащ цвета крови крепче. Он произносит ответ сам: — Я не знаю… Они всегда сбываются, эти видения, — то ли, следом за которым Хульга заносит руку и бьет Труд? То ли, в котором Тор умирает посреди битвы? Но вовсе не то, в котором — Номад Асгарда должен был забрать Унума в кочевничье племя. Почему? Быть может, Тор произносит этот вопрос вслух. Он не уверен. Он перестает чувствовать собственные руки, себя самого, а ещё все, что есть вокруг. Его взгляд, зацепившись за черноволосую макушку Унума, остается на месте, пока приоткрытый рот молчит. Унум, правда, отвечает все равно: — Но иногда приходит Хведрунг. Или ты… И вы со всем разбираетесь. Я не знаю, почему так получается, но вас в моих видениях нет и… — ответ на вопрос, который не был задан. Но все же — почему, почему, почему? Осмыслить не получается. Тор сглатывает через силу, уже чувствуя, как грудина схлопывается, как болью стискивает легкие, а еще в висках бьется — то есть слова Локи о том, что из него получается хороший отец. Если бы Локи знал обо всем этом, что бы сказал теперь? Дело не в нем, дело не в отцовстве, дело ни в чем, кроме — то есть Унум. Тору бы собственный плащ лучше сжечь, потому как алый цвет, обернувшийся вокруг его сына, уродлив, жесток и поистине кровожаден. Но все, на что его хватает, так это потянуться в бок, потянуться теми руками, которые не ощущаются, а ещё тронуть малое детское плечо. Стоит прикосновению случиться, как Унум горбится весь, уменьшаясь лишь больше, и шепчет: — Я думал, Номад меня правда заберет. Сначала Труд откажется уходить, позовет Лию и Лия, она… Она погибнет, а потом…       Кочевничье дитя. Он предвидит близкое и далекое. Он видит — страшное, страшное, страшное. У Тора же сердце просто останавливается. Подвинувшись ближе, он обнимает Унума в миг, притискивает его к себе, чувствуя дрожь, вряд ли порожденную осенней прохладой, и прижимается губами к его волосам. Шепот выходит сдавленный, больной насквозь:       — Эй, тихо… Все хорошо, слышишь? Здесь и сейчас все хорошо. Все живы и ты со мной, дома, — его глаза закрываются, лишая — вот, к примеру, желтеющий пролесок, и мирное тренировочное поле, и бегающая туда-сюда Труда, а еще Слейпнир… Зрение обращает тьмой. Развеселые звуки игры, которые они издают, становятся столь тихими, потому как весь слух Тора обращается с тяжелому, испуганному дыханию Унума. Что делать с этим? Как с этим разобраться? С кем биться, с кем говорить, с кого требовать? Унум — дитя кочевничьего табора. Но табор ему домом не станет никогда и до момента, пока сердце Тора ещё будет биться. Дом Унума здесь. Это Золотой дворец, занятия с Лейвом, игры с Труд, а ещё сказки на ночь, рассказываемые голосом Хведрунга. И сам Тор, который… Он подвигает Унума ближе, прижимает его к себе впритык и разыскивает его ладошку под складками плаща собственной. Рука у Унума теплая. И дрожь не столь велика. Он ведь больше не просыпается от кошмаров? Его жизнь становится — чередой кошмарных видений. Обнимая его в нужде, в необходимости забрать всю его дрожь себе, пускай и бессильному, пускай и беспомощному, Тор шепчет сдавленно: — Если ты видишь что-то, рассказывай об этом мне, договорились? Или рассказывай Локи, если меня нет рядом…       Чем бы оно ни было. Страшное, самое худшее, любое — чтобы только не оказываться с этим наедине, потому что так нельзя, неправильно, а ещё жестоко. Унум лишь вздыхает. От того, что он не плачет навзрыд от страха, становится будто больнее — за тем отсутствием страха прячется не смелость, но смирение вопроса: если чему-то должно случиться, то оно и случится, верно? Нет, неверно. Нет, так быть не должно. Потому что Тор здесь, потому что здесь Локи, и они не то что могут — они вмешаются всегда.       Унум лишь шепчет грустно:       — Но если это расстроит тебя? Или Хведрунга… Я не хочу, чтобы вы расстраивались, — его голос звучит так тихо, заботливо. А ещё — несчастно. Но ведь именно сейчас? Ведь именно здесь, да? Посреди других дней он да Труд живут в радости и мире… Тор лишь вздыхает беззвучно, а ещё качает головой, пытаясь сморгнуть весь непосильный вес — лучше ли он, чем облегчение от слов Локи, хуже ли, раздумывать об этом сейчас вряд ли уместно. Унум нуждается в нем, Унум точно нуждается в чем-то, пока Тор лишь чувствует, как острым витком прошлое переживание вгрызается ему в плоть. Найти того, кто расскажет, как правильно быть родителем, разыскать того, кто укажет верный путь слов, кто посоветует, как себя вести… Искать некого. И мелочно хочется возвратиться в царский кабинет, подтащить свое кресло к столу Локи, сесть перед ним, а после спросить у него помощи и признанием в слабости, и уязвимостью — у Локи ведь всегда есть ответы, правда? Здесь Локи нет. Уходить к нему, чтобы вернуться к Унуму вновь с правильными словами, как будто бы глупо. Да и все те правильные слова, вдруг их не окажется даже у Локи… Сжав его ладонь крепче под складками алого плаща цвета крови, и сражения, и страдания, Унум добавляет долгие мгновения молчания спустя: — Я не хочу вас пугать, никого не хочу пугать тем, что вижу.       От того, в сколь разных положениях они находятся, их сердца остаются чрезвычайно одинаковы — не пугать, не печалить, беречь. Разница, правда, в том, что Унум совершенно, бесхитростно мал, а Тор очень даже велик. И его обязательство беречь много больше любого чужого, много больше любого детского. Но слова… Медленно, с осторожностью отстранившись, Тор разворачивается к Унуму лицом, выпускает его ладонь, а после мягко обнимает руками его лицо. Ему в глаза Унум сразу не смотрит. Косится куда-то в сторону, будто боясь тех слов, что могут встретить его. Тор в общем-то и сам их боится. Но произносит все равно мягкостью, мягкостью, мягкостью:       — Я люблю тебя и это делает меня ужасно слабым, потому что я боюсь потерять тебя всегда. Этот страх — та цена, которую я плачу за то, чтобы любить тебя, — вероятно, это худшее из того, что он мог бы сказать. Ему стоило бы разыскать что-то более утешительное, нечто клятвенное, вроде слов о том, что никто никогда не умрет и никто никогда не пострадает — но. В его руках остается только правда. Он отдает ее Унуму вместе с нежным прикосновением, вместе с бережностью движения, которым поглаживает его по щекам большими пальцами. Вскинув к нему глаза, Унум выглядит удивленным, пожалуй, а ещё всматривается так, будто поверить слишком уж сложно… Они боги и они все же смертны, пусть горизонт лет их жизни длинный. Они ошибаются, они временами подпитывают собственное зло ничуть не меньше, чем обычный люд, да к тому же та ноша, что лежит на их плечах, много тяжелее любой иной. Как править? Как властвовать? Как сражаться против юркого яда всей этой власти божественности? Помыслить о том, что бессмертие дарует неуязвимость, не получается, потому как оно лишь балует и при том является ложью. Чувствуя, как губы вздрагивают в печальной, но честной улыбке, Тор лишь плечами пожимает: без страха нет жизни. Он сопутствует ей, он движется под руку с ней, временами даже опережая, но, не будь его, чего бы стоила истинная любовь? Видя, как Унум задумчиво поджимает губы, Тор добавляет до того, как прозвучит новый вопрос: — Поэтому, если я могу сделать хоть что-нибудь, чтобы помочь тебе, чтобы не потерять тебя… Я бы хотел знать об этом, хорошо?       Быть может, он не самый худший отец. Быть может, он и правда делает достаточно. Унум ведь не таит от него эту правду на пересчет веков? И Труд выбирает честность, когда признается: она боится оплошать у него на глазах. Как будто бы этого станет достаточно, чтобы Тор однажды перестал ее любить или любить их с Унумом обоих… Ничего и никогда не будет достаточно. Как бы малы ни были поводы для ненависти, как бы легко ни было отказаться любить — Тор не выбирает их рождение осмысленно, но после того, как они рождаются, все меняется лишь по воле его выбора.       Не потому что Асгарду нужен наследник и отнюдь не потому что их присутствие могло бы порадовать Фриггу. Не потому что согласиться любить их обоих, малых, умных и сильных, намного легче, но, впрочем — именно потому что так сложнее. А напротив этой сложности нет ничего кроме жестокости да безответственности.       Даже если у Тора никогда не получится гордиться тем, каким отцом он является, он выбирает постараться в прошлом, он же остается сейчас — прямо здесь, на нижней ступеньке лестнице, ведущей к тренировочному полю, и с непосильной тяжестью, накинувшейся на плечи подобно голодному, дикому зверю. Как просто было бы встать да сбежать… Он остается. Унум кивает ему в ответ, с негромким, согласным и совсем малым:       — Хорошо, — а после тянется к нему. Тор видит, как в его глазах будто бы и правда мелькает благодарность. За заботу или за верность? За всю эту любовь, что временами бывает непосильно тяжела и чаще требует отдавать ей невыносимое, должное? У Тора на самом деле не получается многое. Рождение Унума и Труд обнажает это с первого же дня, как они оказываются у него на глазах. Он ведь могучий воин и мудрый царь — он иногда бывает настолько бессилен, что не удается понять, стоит плакать или смеяться. Он не знает самые лучшие игры, не знает самые лучшие сказки, а ещё не знает, как сможет пережить, однажды своих детей потеряв. Как успокаивать их слезы? Как рассказать им, что горечь тоже существует и ощущается больно? И как им объяснить, что он бы хотел быть счастлив у них на глазах, что он бы хотел подавать им пример бесконечной, бессмертной силы, но иногда так просто не получается? Иногда — те миры, что были важнее других, умирают, и сердце умирает вместе с ними, и всё время, что есть в руках, обращается временем возвращения к жизни или хотя бы попыток обрести ее… Унум не спрашивает ни о чем из этого. Он обнимает его долго, прижимаясь щекой к его груди, а после отстраняется сам. Его окликает Труд, спрашивая, как и всегда, смотрит ли он, и Унум машет ей ладонью, а ещё улыбается. Это ведь самое важное, правда? Научить их переживать невзгоды, научить их тому, что на смену горю, всегда приходит радость, потому как одна только радость существовать не может вовсе… Горе ведь тоже является важным? Быть может, и так, но Тор упирается в стену печального, непосильного размышления, потому что вовсе не знает ответа на этот вопрос. Вильнув в строну, его мысль сама собой обращается к Локи — с ним нужно будет поговорить. Об Унуме, о предвидении, о тайнах, об ужасающих картинах будущего, а ещё о том, что Унум должен знать и разумом, и сердцем — они рядом с ним и они всегда дадут любой случайности бой, если будет необходимо. До того, как эта мысль становится достаточно настойчивой, чтобы Тор мог подняться со ступеней, Унум поворачивает к нему голову вновь. Приоткрывает рот, тут же, впрочем, закрывая его. Он всматривается задумчиво, внимательно долгие мгновения, а после кивает сам себе. Тор не смотрит на него ни сурово, ни напряженно, и все равно в случайный момент перестает ждать добра. А следом звучит: — Я видел сон в прошлой ночи… Ты мог рассказать ему, пап. Ну, Хведрунгу, — мягкий, малый голос, приносящий кровожадные вести. В этот раз вновь вносится ясность, но теперь уже правда заключается в том, что она и не нужна. Тору хватает единственного, разрушительного: ты мог рассказать; и его мысль сама собой протягивается лучем проклятого света лишь в единое места. Понадеяться, что он ошибается, времени просто не остается. Задумчиво сморщив нос, Унум опускает взгляд вниз, к собственным рукам, и качает головой. Тор бы и увидел, какое переживание появляется на его лице, Тор бы хотел уделить этому внимания, но просто слепнет. Биение его сердца останавливается. И сознание очищается на все мысли, которые были, которые могли бы быть — вместо них появляется надутая, будто пузырь, пустота. В ушах зарождается отдаленный, набирающий силу гул. А Унум говорит: — Ты не смог бы сказать, как любишь его, кочевничья магия не позволила бы тебе этого, но ты мог рассказать ему, что стряслось, — вздохнув тяжко, он кутается малыми руками в алый-алый плащ крепче, а после поднимает глаза к продолжающей резво бегать из стороны в сторону Труд. По крайней мере Тору кажется, что Унум делает это. Пускай он и продолжает смотреть, пускай не отводит взгляда… Его сердце просто останавливается, встает посреди его груди шатко, неустойчиво, и уже заваливается на бок, чтобы просто обрушиться. Помедлив, Унум оборачивается к нему вновь и добавляет: — Мама соврала. Она хотела лишь поквитаться и… Пап?       Тор вздрагивает по случайности. Смаргивает пустым, отупевшим движением, когда Унум обращается к нему. Взгляд так и не сосредотачивается достаточно, чтобы разглядеть взволнованное выражение малого лица, и в общем-то не сосредотачивается вовсе — у Тора перед глазами, будто ветвь птичего клина, пролетают мысль за мыслью. Пока гул в ушах становится настолько громким, что за его спиной даже не удается услышать…       Полог столь важной, целебной тишины взрывается и разлетается осколками во все стороны.       Тор говорит:       — Все в порядке, Унум, — он не узнает своего голоса. Его сердце отказывается биться. И воздух, столь важный для дыхания… Где теряется он весь? Хульга лжет ему. Она соглашается ложью, она предлагает помощь ложью, она существует, что само сосредоточие лжи, но ни единого воспоминания об этом в ее памяти нет. Вероятно, ей удается вытравить их. Те важные, неимоверно значимые воспоминания, в которых молчать не обязательно, в которых высказываться могут не только дела, в которых… Унум говорит: Тор мог рассказать Локи всё. Не смог бы признаться в любви, но — в реальности смог произнести вслух слова и об уважении, и о ценности Локи для дворца. Пускай это не было признанием в любви, это было признанием всё равно, да к тому же, как далеко от любого уважения жила любовь? Хульга лжет. Ей хочется поквитаться, ей хочется разыскать того, кто расплатится за ту жизнь, что остается при ней, после смерти Гута, а ещё она нуждается в том, что возвратить жестокость — назад в руки Илвы. Но Илва ведь давно уже мертва?! Это не имеет значения. Теперь уже значение имеет всё. Каждый миг, каждое мельчайшее мгновение, каждое слово из тех, которые Хульга произносит, глядя Тору в глаза, а ещё ее согласие… Илва завещает ей быть для Тора подарком, ставя жертву во главу угла ее жизни. И потому Илва соглашается оказать ему услугу, и потому даже Тор спасает собственную жизнь, но — оставить его без расплаты Хульга отказывается. Где-то в той злой ночи, когда она запрещает ему выйти за дверь и возвратиться в Асгард, чтобы с Локи все обсудить — он может выйти. Где-то там, на пересчет всех месяцев агонии, пока он молча наблюдает, как любовь его сердца умирает у него на глазах — он может говорить, он имеет возможность объяснить и он способен признаваться… Просто без слов о любви. Те слова о любви, которые он и хотел бы сказать, у него сказать бы просто не вышло. Все остальное — было доступно. И стоило ли мыслить о том, были бы разрушения так же велики, если бы Тор знал, что случайным словом правды ничего не изменит? Вероятно, мир любви не сгорел бы дотла. Весь тот мир, уже утерянный, разломанный, он остался бы жив и… Потянувшись в сторону Унума, Тор задевает его плечо ладонью и говорит, не ощущая узнавания в пустой, бесцветной интонации собственного голоса: — Мне нужно переговорить с Локи, хорошо? Если я не вернусь в ближайшее время, то…       Договорить у него не получается. За спиной того гула, что захватывает собой его слух, разбивается на осколки полог тишины, а ещё смердит войной. И Унум перебивает его… Тору удается расслышать его слова отнюдь не сразу, потому как мысль звучит много громче: Хульга знала, что делает, ровно так же, как знал и Номад. Любой кочевник, каждый кочевник, все они, живые и существующие, ведь всегда знали о том, как устроена их магия?       Никто не произнёс ни единого слова. Номад помолчал, заботясь только об утерянном дитя, которому должно было вернуться в табор. И Хульга, конечно, уже была слишком мертва, чтобы с нее можно было спрашивать, чтобы с ней можно было биться и получилось убить ее вновь, расплаты ради, но — живое, существующее кочевничье плечо, полное уродливых, обезумевших от жадности до власти разумов.       И, конечно, Номад.       Тот, кто должен был умереть по праву и без разбирательств еще давным-давно.       Унум говорит:       — Не ходи к ним, пап. Пожалуйста, только не ходи к ним, будет беда и… — его голос звучит мольбой, просьбой, а ещё шепотом. Тор не чувствует, лишаясь уверенности, слышит ли его наяву и правда. Где-то на востоке, где-то на западе, на юге и на севере уже темнеют да собираются тучные облака. Они пока не громыхают, но несут беду уже, замыкая плоскость Асгарда в круг. Сколь сильно этот походит на круг огня, из которого не выбраться? А ведь все могло быть иначе. Страдания ведь могло и не быть. И Локи остался бы жив… Он выглядел бы — живым.       Но Хульге нужна была расплата, а Номаду Асгарда требовалось исключительной забавы представление… Будучи богами и правителями, будучи теми, кто защищает и держит власть, как много они все стоили в глазах кочевников? Насмешливые, обнаглевшие и раскормившие собственное эго знанием о том, что они смогли пережить отвержение норн — пускай бы не с них все началось, пускай даже понять было уже слишком поздно, кто принес начало этой бесконечной войне, кочевники поддержали ее. Они остались в тени. Они видели, что происходит, и выбрали наблюдать.       Потому как, будь мир любви жив и силен, никто не позволил бы им забрать кочевничье дитя в табор и они были бы истреблены? Забава. Нет, вовсе и не она — уморительный, громоподобный хохот. Разрушенный, погоревший мир любви, запертый в смрадном тумане смерти, вот каков был итог, но даже так попытка забрать Унума ни к чему не привела.       Они желали разрушить их с Локи союз, чтобы было легче забрать себе власть? И они разрушили его. И они ничего не забрали. Если, конечно, их план был таков, но, впрочем — каков бы он ни был, Хульга уже была мертва. Спрашивать с нее было нечего, как нечем было ее казнить.       А кочевничий род всё ещё был жив.       Потянувшись вперёд, Тор поднимается на ноги и говорит бесцветно:       — Все будет в порядке, Унум. Забери Труд во дворец, пожалуйста, приближается буря. Я никуда не уйду, — его ладонь соскальзывает с малого плеча, даже не замечая этого. Зрение исчезает так же, как и биение сердечного ритма. Лишь гул в ушах — он является зудом остервенелой, позабытой злобы. Как давно завершилась война и сколь долго Тор ещё будет мучим разрушениями, которые принесло поражение в ней? Это не имеет веса. Война уже здесь. Война была здесь всегда. И принёс ее отнюдь не Локи… А Тор ведь так страшился. С момента, как Локи вернулся, их конфликт, любой из возможных, ощущался самым страшным, потому как мог предложить лишь безвозвратное окончание.       Конфликта так и не случилось. Война пришла со стороны Дальних земель, но правда в том, что она стояла на пороге с той самой ночи, когда Тор понял: здесь и сейчас выбор должен быть сделан. Выйти за дверь и вернуться не получится, переговорить с Локи невозможно так же, как после не будет возможно перед ним объясниться, и… Тор мог. На пересчет месяцев. На пересчет всех почти пяти лет, пока разрывался между югом Альфхейма и Асгардом.       Он мог говорить с Локи о происходящем всегда.       Того, что говорит сейчас, почти не слышит и сам. Его тело движется будто бы без его участия, взбегая по ступеням и устремляясь сквозь тренировочный зал в одно-единственное место… Нужна ли ему, изможденному и изломанному, война? Нужна ли она Асгарду? От здравости мыслей остается только злоба и она перетягивает собой все внутренние территории, вырастая на почве — то есть больное, отупевшее неверие. То есть невозможность объять что сердцем, что разумом непосильное. Все могло быть иначе?! Если бы Хульга не солгала, если бы, если бы, если бы все те, кто знал правду, не стали бы молчать…       Возвратить вспять ничего уже не получится. И на самом деле Асгарду война не нужна, но сквозь все шаги, стремящиеся вперед яростное, раскаленной добела кровью — Тор не мыслит. Сейчас он возвратится в кабинет и Локи отправит его в Дальние земли. Сейчас он возвратится в кабинет, и Локи откажет ему, и тогда Тор оседлает коня и поедет сам. Вероятно, он сгинет там, среди кровавого побоища, которое начнет в песках Дальних земель, но — кто-то обязан поплатиться.       И лучше уж умереть среди битвы, чем от ощущения разрывающегося в клочья сердца, что уже подрагивает внутри, приведенное мыслью: все могло быть иначе.       Он мог Локи не убивать.       Но он его убил. ~~~^~~~       От всей тишины, царившей в Асгарде с момента его приезда, остается разве что иллюзия. Конечно, война не начинается, да и в общем-то они с Тором не успевают даже поругаться, но так или иначе… Те окружающие звуки, чьи корни живут внутри полостей тела, становятся громче. Они есть чувство, они есть боль, они есть — недосказанность.       Потому что говорить ведь не о чем и нечего обсуждать? О том, из чего состоит то озеро яда, которое разливает от края до края и на глубину у Тора внутри, остается лишь гадать. Локи не занимается этим. Не мыслит нарочно, не рассуждает ни молча ни вслух, тем более — не заводит разговора. Но мысли, будто получившие возможность для вторжения, просачиваются сквозь иллюзию столь важной тишины и объявляют: они уже здесь. Пока для Тора действительно оказываются важны его слова о том, что из него получается… Тор хороший отец, не так ли? Это достаточно глупо, думать, будто бы может быть иначе. В присутствии всей его бережности и нежности, которые достаются Унуму и Труд, причислить ему иную характеристику не получается. В далеком, древнем даже, прошлом Локи в общем-то не размышляет ни единожды о том, как бы Тор мог выглядеть, будучи отцом, но то, что происходит сейчас, выглядит словно единая возможная ветвь развития событий. Рассудительность, сплетающаяся с заботой. Твердость, сросшаяся с хрустальной, уязвимой мягкостью до неразделимого.       Смотреть на то, как они проводят время вместе, смотреть на то, как Тор заплетает Труд или болтает с Унумом — Локи никогда не думал, что может быть так, но все это порождает мир в сердце.       А ещё узнавание… Оно точно является одной из самых страшных вещей, потому что где-то в далеком прошлом существует тот Тор, которого невозможно не любить и к которому слишком сложно не тянуться. Видеть его в том Торе, который есть сейчас — слишком страшно. Как с ним говорить? О чем с ним вообще говорить? Его дела приносят не разлад, лишь разрушение, смерть и жестокость. У Локи не получается винить его открыто, — что теперь, когда он имеет ответы на все вопросы, что даже в прошлом, до того, как ответы появляются в его руках, — но из-за отсутствия обвинений ничего не меняется.       Прошлое существует данностью — то есть агония, и страдание, а ещё смерть духа.       Вот что приносят Локи дела Тора и, впрочем, он сам. Возможность узнать его, увидеть в его лице того, кто в прошлом был столь родным и любимым, ощущается страшно, потому что между тем прошлым и нынешним сейчас существует лишь пропасть предательства и боли. Не попусту будет сказано, но разве не глупо тянуться к зверю, который в прошлый раз уже откусил одну руку? Локи не тянется. Просто смотрит. А ещё размышляет — недосказанность. Чем Тор живет, о чем думает, что радует его и что пытает его сердце… Локи не хочется знать об этом, потому что страх приближения к Тору велик. Локи узнает все равно, хотя бы тот растерянный, блестящий облегчением взгляд, которым Тор смотрит на него после того, как звучат слова — из него выходит хороший отец.       Но он ведь уже знает об этом, так? Он ведь уже умертвил злую мысль из прошлого о том, что плох и делает недостаточно? Отнюдь нет. Это является ответом, за которым Локи не следует по пятам, но на который все равно натыкается. У Тора не получается победить злую мысль. Никому вокруг нет и единого дела до того, как он чувствует себя в отношении нее. Жалеть его, конечно, глупо и совершенно бесполезно. Тор, вероятно, и сам никому ни о чем не рассказывает. Теперь он молчалив, теперь в его голубых глазах столь много мертвой блеклости… Локи не мыслит нарочно, но от того мысли не отказываются настигать его.       В Асгарде ведь все еще тихо? День за днем, день за днем, день за днем и каждый из них заполнен делами. Находить в их череде прорехи свободного времени оказывает достаточно просто. Последние три дня, к примеру, Локи просиживает вечера в детских покоях. Он усаживается в кресле напротив двух постелей, занятый малыми, лопоухими медвежатами. Он приносит с собой новую тему. Сказки, которые он мог бы прочитать, интересуют Унума и Труд много меньше историй о том, из чего сделаны звезды или как рождается магия. Кто тащит солнце по небосводу? Как рождаются грозы? И из чего состоит земля Етунхейма? Тор приходит тоже. В каждый из прошлых вечеров заходит, усаживается у дальней от Локи стены и просто слушает. А вчера вечером и вовсе засыпает… Кто он такой, этот Царь Асгарда? В редкие мгновения он выглядит столь знакомым, что щемит на сердце. Много чаще — походит на морок.       Его бы и тронуть, но ладонь пройдет сквозь туман. А ещё кожа покроется волдырями яда.       Локи, конечно, не трогает. Держит язык за зубами, следит за словами, которые произносит, но от того ощущение не становится меньше — вот такая жизнь, она хороша. При том, что является неполноценной? Увидеть в Торе того, кто был столь сильно любим и дорог, значит отдаться на растерзание тоске по нему. И в этой тоске свет сойдется клином, и в этой тоске будет всё то, что было и чего сейчас нет. Каждое нежное слово, каждое мгновение флиртующей улыбки, смех и прикосновения, поцелуи и шуточная ругань, отнюдь не пустая в ночи постель, а ещё ужины и… Весь мир любви. Он был когда-то у них обоих, он был когда-то у Локи в руках и Локи жил в нем — тот мир ощущался ему истинным, единственным возможным домом.       Но его больше нет.       И даже при этом, чем больше проходит дней, тем крупнее становится ощущение — хорошая жизнь. В ней, конечно, слишком уж много страха, в ее текстурах кроется страдание, а ещё она существует в ожидании войны да ругани, но ещё в ней есть мир, есть отвлекающие дела Асгарда и то мгновение, в котором Тор наигранно оскорбленно говорит, глядя ему прямо в глаза: предательство. Вот что Локи делает с ним и вот что приносит ему в своих руках, отказываясь помогать ему прятаться от его детей во время игры. Забава ли, а может стоило бы рыдать, но у Локи на сердце вздрагивает: и привычной болью, и смехом, что пахнет свободой да любовью. Этот смех красив настолько же, насколько пустое недовольство Тора, когда он обнаруживает своих детей, прячущихся под столом Локи в царском кабинете. Он проигрывает им полностью и даже без разбирательств. Потому ли, что находить их — задача Локи? Лишь случайность. Она происходит временами. Находить их, находить для них заботу, защиту, бережность или важные знания…       Находить для них ответы на вопрос: что есть мироздание и из чего оно состоит? Конечно, именно этим занимается не только Локи. Унума и Труд по утрам обучает письму, чтению и наукам Лейв. Временами Лия показывает им, как шить или вышивать бисером. Тюр учить их вырезать из дерева, пока Агвид научает — как обходиться с малыми лошадьми и как дарить им свою любовь? Это не столь сложно. Насколько бы мироздание ни было скручено в бараний рог, иногда оно настолько простое, что остается разве что смеяться, то горечью, то облегчением.       Иногда, но все же не в тех землях, где Локи мыслит опять и опять — подступить к Тору. Тронуть его, коснуться кончиками пальцев его щеки, коснуться его рук, чтобы узнать их, убедиться, что они не злы, а ещё выгладить ладонью по затылку и… У Тора на шее висит кольцо-обещание. И Тор говорит — не любил. Верить ему небезопасно, но не поверить не получается. Именно этому, всему этому и его затаенной, прячущейся среди недосказанности боли. При том, что Локи его не винит — винит ли себя Тор?       Количество сложностей, существующее здесь, определенно больше количества миров или даже планетарных поселений, вроде Сакаара, потому что отсутствие обвинение не является решающим. То, что было важно для самого Локи, то, что было важно для них с Тором — вот ради чего это было. Возможность переиграть норн, возможность избежать предначертанного и предписанного, возможность просто… Жить в мире? Жить вместе, править вместе, ужинать и просыпаться вместе, а ещё — не оставаться в мире, где Тора нет.       Вот что было важным с самого начала. И Тор добился этого. Теперь он был жив.       Настолько же, впрочем, как мир их любви и они оба были мертвы.       Винить его у Локи не получалось. И злость за всё разрушенное, за всю причиненную боль — она была жестока настолько же, насколько глубоко внутри сидела. И она была. Но, впрочем… Что стоило делать с ней? Что стоило делать со всем комом боли? Что следовало делать со всем переплетением переживаний, а? Когда-то давно жизнь Тора была важна для них обоих и теперь та жизнь была в целости, в сохранности — вместе с этим все остальное выглядело подобно руинам. Вот и все.       Сморгнув резвым движением то ли наваждение, то ли размышление, Локи уводит взгляд прочь от полок шкафа, стоящего у стены царского кабинета, прямо напротив стола Тора. Когда Лия успевает договорить и как давно завершается одна из последних вестей, Локи не замечает. Она рассказывает что-то про сад и цветы, что-то про новых, молодых магов, что-то про служанок, а ещё… Важные-важные вести. Привычные. Они звучат ровной, спокойной интонацией Лии до момента, пока она не смолкает. Замечает, наверное, что Локи по случайности отвлекается. Замечает, но станет ли спрашивать? Вернувшись к ней взглядом, Локи кивает кратко, и согласием, и предложением продолжить, если, конечно, есть о чем продолжать. Лия отзывается почти без промедления:       — Мне так и не удалось подобрать камень-оберег для Унума, ваше высочество. Я пробовала разные, но магия, которая есть у него… Она разрушает каждый камень, который я выбираю, — выражение ее лица, привычное и на самом деле уже родное после стольких лет, не меняется. Только меж бровей залегает малая морщинка сосредоточенного размышления. Локи ведь даже не дает ей этого задания, позаботиться о детях Тора, но Лия берется за него сама ещё в те дни, когда тело Тора вот-вот будет сожжено, а Унум и Труд нуждаются в защите от произвола Фригги. Благодаря камню-оберегу, который она подбирает для Труд, кочевники Асгарда уходят с пастбища подле дворца ни с чем. Стоит ли размышлять о схожести? Что отец, что дочь — шнурки, висящие на их груди, просто охраняют разное. Качнув головой, Локи забирает себе часть задумчивости Лии. Прежде чем отвечает, та говорит: — Может ли это быть связано с его провидением?       Уж скорее это связано с тем объемом магии, что живет в его малом, лопоухом теле. Рожденный кочевницей завидного ума да самим богом, Унум вряд ли станет жаловаться на недостаток силы, когда вырастет. Прежде его, конечно, нужно будет обучить магии, изучить его возможности, показать ему границы существующего колдовства и… Кошмары ему больше не снятся. По этой причине, вероятно, Локи упускает мимо собственного внимания необходимость заняться этим вопросом. Да к тому же, стоит ли заниматься им сейчас? И Унум, и Труд выглядят взрослыми, но им всего девять лет отроду. На их руках нет ни одной возрастной метки. Они достаточно взрослые для того, чтобы шаг или два солнца по небосводу заниматься с Лейвом, но все остальное — травить их детское раздолье десятками занятий и обучений, которые могут и вовсе быть им нежеланны, не имеет смысла.       В отличие от защиты.       Поведя носом задумчиво, Локи отвечает:       — Я посмотрю, что можно сделать, — и на самом деле он не врет, но вряд ли у него действительно получится придумать что-либо. Если Лии не удалось подобрать камень-оберег, — зная величину ее ума и дотошность, — то Локи даже не стоит пытаться перебирать доступные камни вновь. Много проще будет создать постоянно работающее поисковое заклинание с возможностью общения по магическому каналу и подобное заклинание потребует наличие якоря, к которому его можно было бы привязать. Но одного якоря не хватит. Помимо Унума заклинание придется привязывать к Тору, или к Локи, или даже к Лие, если не к ним ко всем, и уже здесь с легкостью рождается вопрос об уязвимости — чем больше участников будет в заклинании, тем менее защищенным оно будет само по себе. С камнем-оберегом, выполняющим в общем-то такую же роль, конечно, много удобнее, но… Камней, которые выдержали бы магическую мощь Унума, не существует. Будто бы чувствуя подоплеку его слов, Лия разве что кивает. Новое, очередное дело, одно из тех, что теперь появляются сами собой в его руках, становится во главу угла. Но стоит ли действовать уже? Унуму больше не снятся кошмары. Дожидаться нового вряд ли столь хорошая идея, но прежде стоит хотя бы разобраться, с чего начать. Качнув головой, Локи говорит: — Если это всё, то…       Не договаривает. И на самом деле за все прошлые недели успевает уж слишком привыкнуть — к тому ожиданию войны, которым полнится его жизнь. Вот сейчас, или к вечеру, или в завтрашнем дне война придет… Редко кому удается выдерживать столь великое напряжение, в особенности, когда война не приходит долго, будто нарочно вымучивая обещанием появиться. Чем дольше то обещание длится, не исполняясь, тем плотнее ожидание, тягостное и напряженное, встраивается в саму жизнь — однажды оно становится настолько привычным, что общее расслабление даже не удается заметить. Пожалуй, из всех тех, кто остается собран всегда, Локи удалось бы вспомнить только Сигюн, но мироздание не предлагает времени на то, чтобы покопаться в воспоминаниях и мыслях.       Снаружи стен дворца небосвод взрывается оглушительным громом.       Потому что война уже здесь. Потому что она была здесь — всегда. Не на пороге даже, внутри дворцовых стен, внутри залов и помещений, она была тут все это время и просто ждала собственного часа. От резкого звука, рычащего, яростного и раздающегося будто над самым шпилем Золотого дворца, Локи дергается с такой силой, что сам собой врезается коленом в поверхность стола. К его неощутимой радости, Лия крупно вздрагивает тоже. Пугается ничуть не меньше. За его испуг — смеяться после станет вряд ли.       Да и, впрочем, стала бы в других обстоятельствах? Конечно, нет. Метнувшись к ней взглядом, Локи лишь рот приоткрывает. Прежде его слов звучит:       — Ваше высочество? — Лия не знает, что происходит. Замирает в движениях, смотрит, смотрит, смотрит лишь ему в глаза… А небо ведь было ясным весь день. Снаружи стен царила осенняя свежесть и прохлада. Откуда было появиться грозе? Ответ на это вопрос, конечно же, был очевиден, и отказываясь разводить долгое обсуждение, что может с легкостью стать опасным, Локи бросает разве что:       — Уходи. Живо, — его интонация становится приказной без обсуждений и размышлений. Что-то случилось. Бог грома и молний приносит грозу собственной яростью. И заметить темнеющее небо не получается, потому как в царском кабинете под потолком висят магические шары, источающие свет, а ещё потому что Локи не оборачивается себе за плечо, к балкону, все прошлые мгновения. Стоит Лие исчезнуть с его глаз, как он высылает одну собственную иллюзию на балкон, ее глазами видя черные, обозленные тучи, быстро наплывающие от самого горизонта. Другая же иллюзия отправляется к порогу кабинета, уже оглядываясь по сторонам, в поисках… Хоть кого-то или кого-то определенного? Тор зол, но суть в том что он, молчаливый да смотрящий блеклыми глазами, теперь уже вовсе не умеет злиться. По крайней мере за прошедшие недели Локи не видит его таким, разгневанным настолько, что небеса покоряются его воле без обсуждений.       Однако — сейчас. Сегодня. Вот когда война не придет, но покажется, наконец, на глаза. Иллюзия Локи, замершая в коридоре дворца перед порогом кабинета так и не делает ни единого шага. Ей на глаза попадается несущий в сторону кабинета Тор, ее слух дразнит громким, больным звуком неистовый топот мерных, ожесточенных шагов. Локи успевает увидеть разве что выбеленное чужое лицо и налитые, темные от ярости глаза, как тут же возвращает иллюзию назад себе. Она прячется в его руках, прячется среди нитей его магии… В чем причина грома, в чем причина грозы и всей той войны, которую Тор несет? Он направляется к кабинету, иначе и быть не может, а значит правда будет обличена уже сейчас, но на миг Локи все равно мыслит: прогнать Лию было верным решением.       Она, конечно, в почете у Унума и очень любима Труд, она заботится о царских детях, она, к тому же, теперь приглядывает и за покоями Тора, так никому из служанок и не отдавая эту работу, но — ничто из этого не имеет значения. Ещё на подходе к кабинету Тор выглядит так, будто сметет собственным гневом все без разбирательств.       А после открывается дверь… У Локи не находится времени для того, чтобы выстроить хотя бы единую догадку. Мысли в его голове смешиваются, пока сам он неосознанно садится в кресле ровнее. Лучше ли притвориться, будто он не слышал яростного грома над собственной головой? Лучше ли сразу дать Тору понять, что он слышал все? Ничего лучшего не существует, будь то выборы или обстоятельства, пока худшее медленно скручивает им головы — пока не отрывает, словно нуждаясь в том, чтобы насладиться в полную силу. Когда открывается дверь, Локи просто сидит и просто смотрит на нее. Тор врывается внутрь, подобно смерчу. Вместе с ним приходят его остервенелые шаги, темный, оглушающе яркий взгляд и напряжение, боевое, ожесточенное, что засело в его плечах — в его лице не вражда, сама суть ненависти. Локи не успевает испугаться, лишь потому что Тор рявкает почти сразу:       — Отправь меня в Дальние земли. Сейчас же! — все происходит слишком быстро. Насколько же, насколько размерены были прошлые дни, хоть тихие, хоть громкие, нынешний вечер выглядит, будто телега, несущаяся из-под шапки горы. Она перевернется много раньше, чем достигнет земли у изножья. Но каждая мысль вопроса о том, приходит ли Тор за Локи или по его жизнь, просто не успевает появиться — резкий шаг, требующее, ожесточенное слово, все это рождается по жизнь Дальних земель.       В них много песков и есть койоты. Еще в них живут кочевники.       Притворяясь, будто он беспросветно туп, Локи говорит:       — Что-то стряслось? — ему удается сдержать интонацию достаточно громкой и даже не пропустить в нее дрожь голоса, но внутренности все равно скручивает в жгуты. С Тором ему биться теперь уже не с руки. Локи не желает этого, у Локи нет на это сил, да к тому же… Драки с Тором его полумертвое сердце не переживет. Но если без драки обойтись не получится? Тор пересекает кабинет вдоль широким, громким шагом, но в стол Локи на удивление не врезается ни хлопком ладоней, ни всей собственной яростью. Останавливается перед ним, шагах в двух, и стискивает руки в кулаки, выдавливая из себя почти спокойное:       — Мне нужно в Дальние земли, — его голос рычит все равно. Его голос требует, приказывает и повелевает. От того попытка выглядеть мирно выглядит лишь более убого, но рассмеяться у Локи не получается. Темный, переполненный ненавистью взгляд врезается в него со всей силы — в этот раз он не по его жизнь. В прошлые месяцы, впрочем, был таким же. Это ведь было где-то среди всех воспоминания Тора, верно? За его враждой, глядящей Локи в глаза из месяца в месяц, прятались боль и бесчестие. Его личные. Обособленные. С Локи никак не связанные.       Что же прячется за ней теперь? Тор сжимает зубы, но губы не поджимает, отчего обращается будто бы скалящимся зверем. Тяжелое, ожесточенное дыхание требует от него бежать, ехать, нестись прочь в ту сторону, где… Кочевники, верно? Вот кто живет в Дальних землях. Они забирают себе те пески еще незадолго после начала времен. Там расположен их табор. Там каждый потерянный путник находит для себя дом и каждый враг находит для себя смерть.       Если Тор желает отправиться туда, значит у стен Золотого дворца кочевников нет. Если Тор желает отправиться туда… Локи знает этот его взгляд, Локи знает эту ярость и с легкостью узнает ее — она не молчаливая и не блеклая. Все воинственное, жестокое и призванное на защиту, вот что сосредотачивается в ней.       Все, кроме разумного размышления — получится ли из Дальних Земель вернуться? Никогда. Не в этот раз. Тор желает войны, Тор жаждет чужой крови и для чего бы она ни была ему нужна, Асгарду — не нужна война. А Локи не станет потворствовать. Чувствуя, как чуть болезненной искрой напряжения сводит нижнюю челюсть, он произносит кратко и твердо:       — Нет, — и в следующий же миг Тор вскидывает руку в сторону. Локи не успевает вздрогнуть. Вряд ли даже успевает заметить, как громсекира, стоящая в углу кабинета, слева от него, срывает со своего места и оказывается у Тора в руке. Если он ударит сейчас… Эта мысль не появляется, но все размышление, что существует до настоящего момента времени, очень правдиво — вот почему отнюдь не Локи драться с Тором. Он не желает, он не может и вера в то, что Тор действительно кинется на него, эта вера ощущается противоестественной теперь. При том даже, что доверия его рукам у Локи в сердце почти нет.       А все же рука Тора вскидывается. Он забирает громсекиру, он разворачивается, устремляясь прочь, до того, как Локи хотя бы мыслит, что стоит выставить защитный купол вокруг себя. Но ведь Тор не ударит по нему? Он приходит с требованием и обозленной, уже не мыслящей нуждой отправить его в Дальние земли. Получив отказ, устремляется прочь. Стоит ли предлагать обсуждение, стоит ли пытаться успокоить его или же стоит и дальше притворяться глупцом… Кочевники не нападают. Не звучит горн. Разве что гром разрывает небо вновь, теперь уже точно по имя самого Локи, который отказывает — Тор ведь понимает, что это решение, это устремление самоубийственно? Ослепшая, яркая ненависть, вот что ведет его.       И кочевники, конечно не нападают — сейчас. Но что насчет прошлого? Не желая смотреть в глаза пустой, больной догадке, Локи стряхивает оцепенение рывком и в новый же миг вскидывает ладонь. Защита действительно устанавливается им, но отнюдь не вокруг кресла, на котором он сидит, или же его стола. Пробежав бесчувственной дрожью по стенам, магия запирает и его, и Тора в границах кабинета, потому как — позволить ему уйти безвозвратно или же спастись от драки?       Локи просто устанавливает защиту. Два шага спустя Тор дергает ручку двери, но та не поддается. Удар кулаком по деревянной поверхность дверь встречает стойко, но без любой ответной злобы. При том, как ярость буквально распространяется от Тора в стороны резкими, оскаленными волнами, сравнить его с буйным медведем не получается. Он выглядит не пробужденным зверем, попросту запертым в клетку и от того дичающим лишь крепче от одного мгновения к другому. Обернувшись рывком, Тор вгрызается взглядом в лицо Локи, а после рывком возвращается. Его крик звучит среди шагов, но бежать крику некуда, ровно как и Тору. Его крик остается заперт в пределах кабинета, каждым новым движением разрушая плоть иллюзии тишины. Этот ожесточенный, неистовый крик…       — Открой дверь, иначе, клянусь всеми мертвыми богами, я…! — будто бы врезавшись в невидимую стену, Тор замирает в двух шагах от его стола, а ещё стискивает древко громсекиры в ладони так, будто вот-вот занесет ее. Локи просто смотрит на него в упор. И слышит, как обрывается недосказанная клятва, и видит, как тяжелое, шумное дыхание сулить лишь беду… Та самая война, в ожидании которой он находится, на самом деле живет подле него и ею является боль. Хоть покоренная тишиной, хоть зарытая на глубину, она никуда не исчезает. И сейчас будто даже показывается в глазах Тора, пытаясь спрятаться за неистовой, разрушительной злобой. Еле заметно поведя кончиками пальцев, Локи словно бы собирает на них то заклинание, которое будет применено первым и останется единственным, если Тор только посмеет дернуться в его сторону. И говорит, говорит, говорит так, будто у Тора не вздрагивает плечо — он видит движение его руки, он понимает все мгновенно.       Но знает, что Локи будет защищаться? Знает ли, что Локи не станет ни биться с ним, ни воевать?!       Локи говорит:       — Я не выпущу тебя никуда, пока ты не объяснишь мне… — его слова это такая же ложь, как ровная интонация его голоса и оцепеневшее спокойствие его лица. На самом деле он Тора просто не пустит ни в Дальний земли, ни даже за порог этого кабинета. Тор выглядит так, будто принесет войну, сгинет в войне, а ещё положит конец… Чему-то определенному? У Локи вздрагивают и кончики пальцев, и вся ладонь, уже готовая сотворить любое защитное заклинание из существующих, когда поперек его слов рев вгрызается в суть происходящего:       — Она солгала мне! Хульга солгала мне! Она знала, что я могу говорить с тобой, она знала, что я могу все тебе объяснить, и она солгала мне, ясно?! — вскинув руку с громсекирой резким движением, Тор обрушивает ее вниз и вбивает острие секиры в пол. Камень растрескивается с болью плача — он подобного уж точно не заслужил. Но что насчет них обоих? Вот почему Локи мыслит из недели в неделю: только бы не война. Вот почему выбирает держать язык за зубами, когда единожды высказывается слишком громко для их с Тором общего слуха. Вот почему… А, впрочем — так ли важны причины? Он каменеет от произнесенных Тором слов, так и не пользуясь заклинанием защиты. Ширины зрительного спектра, который болен, узок и убит страданием, не хватает на то, чтобы одновременно и мыслить, и действовать. Тор на него, правда, не нападает. Его громсекира просто вонзается в плоть пола, а после вскидывается рука. Указательный палец был бы стрелой, точно нашел бы себе цель у Локи меж глаз, но не по причине ненависти — лишь по воле запрета. Потому как ложь была, потому что как теперь она вскрыта и становится правдой, потому как Тору нужно в Дальние земли и он орет уже: — Номад был там. И он промолчал. И он… Отправь меня в Дальние земли, иначе я поеду туда сам! Я должен убить его! Он солгал мне, все они просто использовали меня, слышишь?! — от полога тишины не остается ни следа, ни проблеска прошлого существования. Его больше нет. Он не будет восстановлен. Вряд ли даже убивая его, крик Тор сжигает его дотла, разрушает, разламывает его до столь крошечных осколков, что они обращаются песком. У Локи не получается ни двинуться, ни увести взгляд прочь от его разгневанного, но на самом деле выбеленного ужасом лица Тора. Вот что прячется за всей этой ненавистью, вот что кроется за яростью и столь резвой, убийственной воинственностью. Тор желает войны? Локи не верит в это. Потому что Тор дергается вперёд рывком, ударяет ладонями по краю его стола и нависает, требуя, требуя, требуя, но на самом деле почти воя: — Я убил все, что было мне дорого, потому что они сказали мне, что я умру, если произнесу хотя бы слово! Дай мне уйти сейчас же, Локи!       Ему не нужна война. Но война предпочтительнее, чем смерть от этого… Название ведь существует? Оно обязано быть. У всего и всегда есть названия. Локи, правда, не помнит. И мыслит, зациклившись — он был прав. Откуда бы Тор ни прознал об этом, источник, принесший ему вести, имел достаточный вес для подобной ярости или же боли. А Хульга солгала… Ведь магия никогда, никогда, никогда не была столь жестока? Ее беспристрастность была подобно природе или же шагам солнца по небосводу. Она достаточно часто брала плату за сложное колдовство, и той платой были ингредиенты, кровь, но — никогда не страдание.       Магия никогда не питалась этим так, как люди упивались им, чужим и трясущемся в агонии сердца.       А он был прав. В ощущении лжи, в присутствии подвоха, морока и вранья. Хульга желала поквитаться или просто что-то напутала с обрядом? Тор уже говорит: она знала. У Локи же так и не получается ни двинуться, ни вдохнуть. Глядя в темные, переполненные ненавистью глаза, он приоткрывает рот, а после произносит:       — Нет.       Асгарду не нужна война с кочевниками. Никому в общем-то не нужна новая война. Но Тору она необходима, потому как — вся ненависть его глаз растрескивается уже, обнажая боль столь громадных масштабов, что справиться с ней не получится. Ему нужна месть и кровопролитие? Локи понимает. Локи собирался убить его детей у него на глазах, собирался запытать их до смерти у него на глазах, а еще сжечь его мир и убить его. Потому что, как можно было пережить это ранение сердца, все это предательство… Подобное было не ведомо ему. При том даже, что он знал уже все, при нем были все воспоминания Тора, он до сих пор не был уверен, что и правда пережил. Кем был этот могучий воин и разумный Царь? Сейчас в нем не было ничего от разумности, пока вся его мощь растрескивалась по краям, открывая осколочную, кровоточащую боль, живущую в его взгляде.       В кочевниках, конечно, не было та много ценности, как в Труд, Унуме или самоуважении Локи, но пустить Тора к ним, но позволить ему отомстить значило выдать ему разрешение — на смерть.       Как много раз Локи ещё мог позволить себе его потерять? Ни единого больше. Никогда. Да к тому же война никому, никому, никому не нужна… Если просто не мыслить о том, что всё — могло быть иначе. Тор бы ведь вышел за дверь тогда, Тор бы вернулся из Альфхейма в Асгард, чтобы с ним говорить и все ему рассказать, правда? Он отшатывается от его стола сейчас. Дергается так резко, больно, будто бы Локи бьет его наотмашь смертельным ударом. И делает шаг назад, но вместо того, чтобы выдернуть громсекиру прочь из пола лишь вдыхает.       Короткий, изорванный вдох звучит, будто последний, пока в темных, изломанных глазах и правда появляется слишком громкий, безмолвный вопрос: вот оно, наказание? И Локи бросит его здесь? И Локи бросит его прямо так, на растерзание всей этой агонии? Да, потому что Локи уже отвечает — нет. Дальние земли для Тора теперь закрыты. Любая попытка отправиться туда, будет пресечена. Если потребуется, Локи запрет его в этом кабинете, Локи запрет его где угодно, но — нет, им не нужна война.       Не та, в которой Тор желает умереть, чтобы только не подохнуть от сердечной боли.       Ведь все могло быть иначе, да? И никто не составил бы Фандралу компанию в полуночных спаррингах. И никто не пытался бы пробиться в запетый магией царский кабинет. И ни единого, переполненного злобой разговора бы не было, и Тор бы не смотрел на него с враждой, а еще Локи не отдал бы ему кольцо… И познакомился бы с Унумом и Труд сразу после их рождения. Пока между ними с Тором осталось бы многое — и прикосновения, и разговоры, и ужины.       Даже если бы что-то было утеряно, они выстояли бы много лучше. Никому не пришлось бы оплакивать смерть. Никто бы не оказался заперт духом вне тела на десяток дней.       И каждый миг прошедшего года, который Локи пережил, и каждое мгновение последних почти пяти лет, которые пережил Тор — ничего этого просто не существовало бы. Но Хульга солгала. Стоило ли задаваться вопросом почему? Локи молчит. Поджимает губы без суровости, лишь попыткой сдержать саднящий в горле зуд. Его глаза покрываются им, в его плечах сама собой рождается непосильная слабость, ладонь же, лежащая на поверхности стола, расслабляется, пока перед его глазами Тор вдыхает вновь, но вместо любого слова просто тянет ладонь к лицу. С балкона резким рывком уже настигает их шум непроглядной стены ливня, который обрушивается… От всей заряженной, раскаленной ярости, что была в Торе только что, не остается и следа. Он опускает голову, напряженно пристискивает локти к бокам. Сказать ему о том, что это поможет сдержать рыдание, не выходит. Локи стискивает зубы, чувствуя, что вот-вот разорвется в клочья сам.       Что остается от них? Что остается от мира их любви? А все же — что есть мироздание и из чего оно состоит? Еле поведя объятыми эфемерной болью пальцами, Локи наколдовывает кресло у Тора за спиной и произносит:       — Присядь… — его голос много больше походит на зловещее воронье карканье. Оно бы и несло беду, но беда уже здесь, беда была здесь всегда, начиная с того мгновения, в котором Хульга сказала: не выходить за дверь, решать, а после — молчать. Потому что каждое, каждое, каждое лишнее слово с легкостью сможет убить… Что ж, их отсутствие справляется много лучше и много честнее. Тор на его сдавленное, переполненное солью слез предложение не реагирует. Дергается разве что, словно подбираясь, а после рушится вниз — Локи видит, как у него подгибаются ноги. Кресло, конечно, приходится к месту. Стоит ли радоваться? Ни двинуться, ни вдохнуть, ни пережить. Все то, что было в них, является мертвым, потому что Хульге так захотелось. Жаль, она уже была слишком мертва, чтобы ее можно было убить.       Жаль, что у нее — всё получилось.       Отодрать взгляда от Тора у Локи так и не получается. Он видит, как Тор прячет лицо в обеих ладонях, видит, как его плечи заходятся дрожью… В защите, укрывающейся стены кабинета, не остается смысла, но она забывается. Как и все дела. Как и все важные вопросы. Снаружи дождь уже избивает Асгард заостренными каплями и обращается громкой, непроходимой стеной. Пока здесь и сейчас Тор шепчет надрывно, на грани отчаяния:       — Я ничего не могу… Я больше ничего не могу исправить…       И вот он, тот самый миг. Злиться на него, а? Ненавидеть его? Глупый, обманутый и добившийся того, что было когда-то очень важно для них двоих — он жив. А Локи был прав. Насчет всей той лжи, которая чувствовалась в словах Хульги, на счет магии, что не могла быть столь жестока, насчет… Узнавание. В каждом мгновении сгорбленных плеч Тора. В каждом мгновении их дрожи и тяжкого, задушенного рыдания, которым он обращается, потому что правда необычайно проста.       Все, что было у них, всегда было важно для него ничуть не меньше, чем для Локи. Ничего из этого больше не было. Но Тор был жив. Рыдающий, разрушенный и сгорбленный… Чувствуя, как горячие, больные слезы переваливаются через край нижнего века и оставляют на его щеках эфемерные ожоги собственными следами, Локи медленно и молча закрывает глаза. Если бы он мог смотреть и дальше, он бы смотрел. Если бы он мог сказать что-то, он бы сказал. Утешительное или надменное? Насмешливое или жестокое?       Локи не винит Тора и, пожалуй, даже не злится на него.       И сказать ему нечего. Он просто остается сидеть, чувствуя, как эфемерно разламывающиеся кости его тела осыпаются на сиденье кресла, и слыша, как тяжелое, больное рыдание Тора бьется от одной стены кабинета к другой.       Все, что у них было, могло быть живым.       Но было таким же мертвым, как и они сами. ~~•~~