Роза ветров

~~~^~~~       У него не получается запомнить, как он добирается до покоев. В единый миг, замерший в непосильном страдали, будто в капле смолы, Локи открывает глаза, утирает ладонью лицо так, будто слезы ещё не успели высохнуть, а после наводит порядок на столе. Тор перестает рыдать задолго до этого, вероятно, потому что выдыхается.       Не то чтобы Локи спрашивает у него об этом или о чем ещё. Он перебирает окаменевшими руками письма и свитки, складывает их кучей и между делом высылает свою иллюзию к Лие с просьбой: кто-то должен позаботиться об Унуме и Труд, кто-то должен уложить их спать и сказать им, что их отец в порядке, просто сейчас не может прийти. Что-то успевает случиться? Локи находит Лию в библиотеке, или в кабинете ее покоев, или на пути, в одной из газелей дворца — на самом деле просто не запоминает. Окружающий антураж не является важным. Лия ничего так и не спрашивает. Кратко рассказывает о том, что успела увести детей с тренировочного поля до того, как начался ливень, рассказывает о том, что Унум очень волнуется…       Потому что рассказал папе кое-что, что его очень расстроило, и папа умчался в Дальние земли.       Вот с кого все начинается, не так ли? Зоркий, кочевничий глаз, как бы мал ни был, имеет доступ ко всему прошлому, настоящему и будущему, ко всему сущему. Унуму снится сон или, быть может, ему приходит видение — Хульга солгала. Лучше бы было, если бы он никогда об этом Тору не рассказывал, но, впрочем, чего-либо лучшего просто не существует. Есть лишь истина и она больна, а ещё проклята: все могло быть иначе, но вышло именно так.       В ответ словам Лии Локи говорил лишь одно, крайнее, а после исчезает иллюзией прочь с ее глаз. Кто-то должен позаботиться о детях, кто должен уложить их спать, кто-то должен сказать им, что их отец в порядке, но все же много важнее — Тор не уехал в Дальние земли и никогда не уедет. Он остается в Золотом дворце. И Хведрунг ведь о нем позаботиться? Каждое из возможных размышлений каменеет у Локи в сознании так же, как и его руки, всё его тело, а ещё чувства. Он настигает Лию собственной иллюзией по неосознанной данности — требовать от Тора заботиться о них сейчас не имеет смысла и у самого Локи не получится смотреть им в глаза, кому-либо в глаза в принципе.       Поэтому он собирает в стопку письма да пергаменты бездумными руками. Поэтому поднимается из-за стола. Тор уже не рыдает, перестает издавать любые звуки задолго до этого, но Локи так ничего у него и не спрашивает. Подступив к нему сбоку, касается бесчувственной ладонью его плеча и говорит:       — Пойдем со мной.       Тор приходит в движение почти сразу и просто встает с кресла. Его пустой взгляд метит собственную цель то ли на поверхности стены, то ли где-то на балконе, за аркой выхода и тонкой, полупрозрачное ткань, которой он занавешен. На балконе дождь льет так же, как на всей плоскости Асгарда. Локи замечает это по случайности, запоминает так же, но как добирается до покоев… Он просто переносит их с Тором магией. В спальне, которая принадлежит Тору, стоит вечерняя тишина и не горят свечи. Как много времени в этом заторможенном, изуродованной и скорбном ступоре они проводят? Локи не считается мгновения и забывает убрать защитное заклинание с царского кабинета. Все, о чем он заботится — лишь Унум и Труд. На большее его не хватает.       А Тор просто не выглядит ни живым, ни мертвым. В его глазах нет осмысленности. Она в них не появляется и тогда, когда он замечает, где оказался, а после просто забирается в постель. Без слов, без единого нового взгляда в сторону Локи… Желает ли он остаться в одиночестве? Локи не чувствует уверенности, что Тор желает хоть чего-то. Локи и сам, впрочем, далеко в этом от него не уходит.       Какой смысл имеют дела, какой смысл имеет все, что существует вокруг… Мир любви мог не погибнуть и они могли быть живы внутри — но. Размышление о том, что позже нужно будет выспросить у Унума подробности, не рождается. Локи остается стоять столбом в изножье чужой постели долгие, тягостные мгновения. Он не помнит, как оказывается здесь. Избирательная память вычеркивает картинки воспоминаний то ли ради самозащиты, то ли ради спасения.       Тор просто укладывается на левую половину постели. Проскальзывает ладонью по той, что рядом, стискивает простынь в пальцах. Слышит ли она что происходит? Сам Локи теряет и громкий, неистовый в собственной боли шум дождя, что вгрызается во внешние стены дворца. То и дело точно звучит гром, но, сколь бы оглашающим ни был, его грохота оказывается недостаточно, чтобы пробиться сквозь рев окровавленного, растерянного нутра. В разъяренном и плачущем блеске молний Локи видит — лишь раскрытые глаза да пустой, темный взгляд.       В нем теряется блеклость так же, как в общем-то теряется и голубизна.       Тор не просит его остаться. Локи просто забывает то мгновение, в котором стряхивает сапоги, сбрасывает плащ, обходит постель справа и усаживается на край. Вопрос о том, кто пострадал больше и кому следует оказать большую помощь, не появляется даже в мыслях. В молчании не горящих свечей и шума ливня Локи укладывается, разворачивается к Тору лицом. Чтобы только не тронуть его, не коснуться его протянутой руки, приходится лечь ближе к краю, но суть мироздания ни к чему не ведет — какие бы действия ни были предприняты, худшее слишком живо, чтобы умереть.       Что страшнее чего другого? Что невозможно и невыносимо? Или же чего стоит сторониться? У Локи не хватает сил уйти, потому как все сознание сужается до малости — просто остаться там, где внешние обстоятельства не вторгнуться вновь. Или опять. Или снова? Ему нужно лишь повести ладонью, чтобы оказаться в собственных покоях, но те силы, которых и не было, словно бы полностью истрачиваются, когда он переносит Тора в его спальню. Все, что ему нужно, лишь уйти туда, где получится, получится, получится спастись от этой ужасающей боли… Таких мест нет. В какое бы место Локи ни пошел, за ним по пятам будет следовать размышление — иначе.       Если бы Хульга ни солгала, если бы она сказала правду, то — все осталось бы живым. Как бы сложно ни было согласиться на то, чтобы Тор переспал с ней, какой бы больной ни была мысль о том, что она родит ему детей… Локи бы согласился на это и ни единожды в будущем не посмел бы Тора упрекнуть, потому как это было важно для них обоих всегда. Сохранить его жить, избежать предначертаное, переиграть предписанное — вот что было важным.       У них получилось.       Ценой всего, что было в их руках или же у них внутри.       А ведь могло быть иначе… Стоит ему лечь на правой половине постели, как Тор запоздало вздрагивает. Дергается так, будто что-то бьет его разом и изнутри, и снаружи. Стиснувшись простынь пальцы разжимаются тут же, но ладонь приходит в движение много позже. Локи видит его, это опасливое, медленное движение, пускай даже так и не может отвести взгляда — Тор смотрит на него так пусто, растерянно, что вряд ли даже видит его лицо. А Локи ведь любил его. И в какой-то момент правда перестал ждать от него зла. Было ли то зло, которое Тор принёс ему, его собственным? Оно было ложью Хульги.       Она, правда, не запрещала пускать Локи в царский кабинет. Она многое не запрещала. Но винить Тора… Если бы Локи не знал, что все прошедшие месяцы, являющиеся для Тора годами, дались ему так же тяжело, Локи бы его и правда убил. Не то чтобы это было важным теперь. От всего, что было таковым, ничего не осталось.       Как они оказываются здесь, в темной, гнетуще молчаливой спальне? Локи не запоминает этого так же, как и мгновения, в котором ладонь Тора доползает до его живота. Пальцы хватаются за ткань рубахи так, будто собираются порвать ее, но на самом деле просто тянут на себя. Каждое движение, которым Локи подвигается ближе, ощущается больным и приносит лишь большее ощущение разрушения. Тор обнимает его поперек спины, перебирая пальцами ткань рубахи, а ещё прижимается лбом между ключиц. Со стороны он выглядит настолько напряженным, что дрожь оказывается незаметна, но вблизи она чувствуется, то ли лихорадочная, то ли продрогшая.       Ее присутствие, этой больной, загнанной в ловушку дрожи, оказывается ощутимо много больше, чем все тело Локи или его отдельные части. Он просто не чувствует — ничего. Каменными, неподъемно тяжелыми руками обнимает Тора в ответ. По наитию, по случайности или данности, но… Правая рука проскальзывает под его плеч, пока левая ладонь разыскивает для себя еле теплый затылок. В коротких прядях волос, что на ощупь столь мягкие, точно существует узнавание, точно есть нечто разное и древнее, но увидеть это не получается. От первого прикосновения Тор выдыхает сдавленно — на самом деле выдыхается. И стискивает ткань рубахи Локи поверх середины спины до треска ткани.       Этот звук, каким бы громким ни был, остается незамеченным. Звук рыдания сердца заполняет собой все. Но сможет ли голос быть громче? Локи забывает взмолиться о том, чтобы молчание длилось вечно, потому что не размышляет — ему самому сказать нечего. И Тор будет молчать. Но Тор говорит:       — У меня ничего для тебя не осталось. Я хочу, чтобы ты ушел, и я хочу, чтобы ты не уходил никогда. Мне больно смотреть на тебя, говорить с тобой и слышать, как ты говоришь в ответ. Я больше не чувствую… Когда ты смотришь на меня, я больше не чувствую этого, — шорохом всех пролитых слез, но не прощанием, вот как Тор говорит. Звук его голоса просачивается проникает сквозь мышцы и кости грудину, а внутри отзывается воющей, тяжелой боль, потому что Локи — знает. Теперь уже, имея при себе всю память Тора, заточенную в прошлых месяцах и годах, он знает и… Самым страшным оказывается не сам взгляд вражды, что встречает его в первую встречу после того, как Тор возвращается из Альфхейма, но именно мысль — Тор в порядке. Он зол на Локи и ему не больно, он просто зол так, будто бы все, что было у них, не являлось важным именно для него. Это оказывается ложью. Она обнажается с приходом воспоминаний, которые Тор отдает ему, она обнажается и показывает — мир любви сгорел с обоих концов. Локи никогда не был в нем одинок и себе его не выдумал. А Тор говорит: — Я больше ничего не могу. Все, чего я хотел, это тебя уберечь. Защитить то, что у нас было… И я не справился, — скорее уж шепчет. Прогоркло, продрогше и даже без попытки сдержать ту дрожь, что передается от него Локи. Ему бы закрыть глаза и не смотреть, но это не спасет его от того, чтобы слышать — недосказанность умирает следом за всем остальным. Пусть вой чужого рыдания уже не звучит, Тор говорит им, Тор хватается за рубаху на спине Локи именно так, а ещё притискивает его к себе, будто оплот спасения… Локи нечем его утешить. У Локи не для него тоже ничего не осталось. Все, что он может, это слепнущим взглядом смотреть в пустоту темной спальни, да слышать, как звучит: — Я должен отдать им то зло, которое они мне принести… Кочевники, Номад, они знали… Он знал, что я могу говорить с тобой, и он не сказал ничего, — ужасающая в собственной тяжести мольба есть рыдание. Если бы Локи имел необходимую власть, он никогда, никогда, никогда не пожелал бы Тору этого страдания так же, как не пожелал бы его и себе. Но этой власти у него не было. И сколь бы могуч, сколь бы велик он ни был… Та власть, что была у стражей ворот альфхеймской стены, была много меньше его, но и его власть на поверку оказалась не столь великой. Все те действия, которые Локи мог бы предпринять, чтобы уберечь, уберечь, уберечь — они оказались недоступны. Перед лицом Хульги, или кочевников, или даже перед лицом предначертанного… Норны ведь получили то, чего желали, а? И теперь мироздание было живо. Оно уже вырвалось из закругленной цепи обстоятельств. Можно было выдохнуть, можно было не жить окоченевшим от страха сердцем в ожидании смерти Тора, но — ощутить радость было невозможно. Ценой успеха оказалось страдание, ценой успеха оказалась жестокость, а ещё сдавленная, беспомощная мольба Тора: — Отпусти меня… Отпусти меня, я прошу тебя…       Никогда.       Не в Дальние земли. Не на смерть, пусть бы и ради мести. Не после того, как жизнь победила… Правда ведь? Локи отмалчивается. Даже рта не приоткрывает, сомневаясь, что сможет произнести хотя бы единое слово, произнести хоть что-то кроме рыдания. Темная комната, что была перед его глазами, теряется среди влаги слез. Нутро стенает. Пока Тор, будто бы зная ответ, будто бы не ожидая его вовсе, все говорит, говорит, говорит:       — Я не знаю, как с тобой разговаривать… Я смотрю на тебя, а вижу только, как ты умирал на моих глазах, и я… Я никогда не хотел, чтобы ты страдал по моей вине. Я так сильно хотел тебя уберечь, — поверить ему сейчас ничего не значит. Суть в общем-то даже не в том, чтобы верить — он говорит правду. Этой правдой пронизана вся его память. От этой правды отвернуться уже не получится. Локи, впрочем, даже не двигается. Чувствует, как под его ладонью будто бы становится теплее живой затылок Тора, чувствует, как сам Тор подрагивает в его руках… Разрушения — вот он, их итог. И мысль о том, что на месте всего разрушенного можно выстроить новое, мысль об этом, она должна быть необходима, но ей просто не находится места. Боль звучит много громче и ливня, вгрызающегося в плоть Асгарда, и раскатов грома, рвущим небо в клочья. Пока Тор шепчет: — А теперь мне больно от каждого мгновения твоего присутствия. Каждое твое прикосновение, я боюсь их, они ранят меня, оставляют ожоги на моей коже и… Мне тошно от себя и я не могу отмыться, сколько бы месяцев ни проходило, — следом за каждым новым его словом недосказанность умирает, но лишь наполовину. Локи не знает, что ответить ему. У Локи нет таких слов, утешительных, важных и исцеляющих боль, и для себя самого. Все ведь могло быть иначе. Последний год был трагедией. Переполненный агонией сердца, переполненный жестокостью переживаний, а еще неверием — пообещав любить, Тор ведь просто обманул его, да? И всех девяти жизней не хватило, чтобы хоть немного пожить вне его злобы и ненависти, и всех девяти жизней не хватило, чтобы остаться в любви с ним до скончания времен… Это было неправдой. Теперь уже это действительно выглядело так, ощущалось так на кончиках пальцев и виделось перед глазами, но — куда ему было деть весь прошедший год страдания? Притвориться, будто его и не существовало, был невозможно. Локи устал. Локи нуждался в тишине и в мире, но то мироздание, что должно было быть беспристрастно, решило отказать ему вновь, громко и четко — потому что Хульга и правда солгала. И Тор был разрушен этой ложью. И Локи был вряд ли сильнее его хоть в чем-то здесь. — Я так виноват перед тобой, я так сильно тебя люблю, но я так виноват перед тобой…       Стоило ли злиться на него? Стоило ли его винить? Разбираться в том, на чью долю выпало большее страдание, не имело смысла, потому как у них обоих был лишь разрушенный мир да они сами. А мироздание жило. Мироздание собиралось жить долго, вечно, и дела ему в общем-то не было… Месть или возмездие? Быть может, война? Существовал ли хоть единый повод спастись от этого ужасающего, перетянутого болью переживание, что имело лишь единое имя — то была беспомощность. Как бы сильны они ни были, как бы много власти ни имели и каких размеров разум ни был бы в их руках, они вряд ли были в большей безопасности, чем те же стражи ворот альфхеймской стены.       Потому как всегда были те, кто нёс бы имя Хульги и ее зло. Потому как кочевники были живы, а еще были голодны до власти даже больше норн. Потому как… В Етунхейме сейчас скорее всего было так же тихо, как и в тот день, когда Локи покинул его. Там не было этой правды. Там не было этой беспомощности. Уйти туда, вероятно, было бы так же просто, как уйти прочь из спальни Тора, уже увидев, что он лёг в постель. Было ли дело в том, что Локи не искал этой простоты? Он не мог ничего изменить, и слов утешения у него не было даже для себя самого, а ещё он был ничуть не сильнее Тора сейчас, но все же бросить его вот так — это было неосуществимо.       Мир любви был разрушен. Это был их мир любви. Их обоих.       — Я так боялся, что ты уйдешь, и все никак не могу понять, почему ты остался. Ты был так нужен мне… В каждом мгновении всех этих лет, в каждом дне и каждой ночи, ты был так нужен мне… И Унум… У него глаза в сердцевине твоего цвета, — его шепот не утихает. Не чувствуя тепла дыхания, Локи все же ощущает, как влажная рубаха начинает липнуть к груди, но двинуться не получается. Куда ему идти, чем ему заниматься и каковы имена тех дел, что являются неотложными… Его сознание остается пусто на размышления так же, как замершее сердце — на чувства. Все, что он может, так это держать Тора в своих руках и ждать: однажды он смолкнет, однажды он уснет. Что случится после? Ничего. Но Тор говорит: — Я думал, ты возненавидишь их так же, как ненавидишь меня, и…       И Локи приоткрывает рот даже не замечая. Тот голос, что не принадлежит ему и не ощущается знакомым, звучит шорохом пепла, осыпающимся из-под горящих небес:       — Я не ненавижу тебя, — «потому что люблю» он так и не добавляет. Быть может, пугается того, как резко Тор дергается в его руках. Быть может, пугается просто. Признаться в чувстве сейчас, чтобы в новом дне опять увидеть, как оно разламывается? Признаться прямо здесь, чтобы уже завтра почувствовать, как проклятое пламя пожирает его израненное сердце с потрохами? А Тор дергается. Вжимается в его грудь лицом лишь крепче и шепчет надрывно, почти заклиная:       — Не говори этого. Не говори так… Никогда. Не говори, не говори, не говори так, будто не винишь меня, — его голос звучит так, будто нуждается в наказании, и, быть может, в его присутствии пережить все происходящее было бы легче, но правда в том, что нет. Наказание ничего бы не исправило. Самому Локи его наказывать — не за что. За разрушительную боль или страх? За ужасающую агонию или бесчестие? Сохранить Тору жизнь было важно для них обоих, потому как значило сохранить мир любви целостным. И теперь Тор был жив. И весь мир любви погиб. Хотелось бы мыслить хотя бы о том, что подобная сделка была честной, но все же правда — Хульга солгала. Честности здесь вовсе не было. Лишь жестокость, страдание, а ещё больной, рыдающий шепот: — Все, что у нас было… Я разрушил все, что у нас… — пожалуй, даже если бы Локи хотел его винить, у него бы не вышло. Если бы обстоятельства сложились иначе — другим было бы всё. Но есть лишь здесь да сейчас, и Тор спотыкается на новом слове, так и не договаривая. Локи молчит. Бессильно смаргивает всю влагу глаз, чувствуя, как слезы срываются прочь, уже впитываясь в подушку. На переносице щекочет ими безобидно, но больно, потому как боль растекается от одного края мироздания до другого. И каждый звук, и каждая картина, что есть перед глазами, и сама суть… Локи скучал по нему так сильно. Среди всего прошедшего года, среди каждого дня и каждого его мгновения, помимо всей злобы и боли тоска была тоже. Их правление, их ужины, взгляды, прикосновения и просто — они. Теперь уже это ощущалось столь далеким, будто бы недостижимым. А следом Тор прошептал: — Если бы я знал, что могу, я бы вернулся к тебе ещё тогда, в ту ночь. Но я… А после было уже поздно. Я не знал, как смотреть тебе в глаза после того, что мне пришлось… Мне пришлось… — ни в едином из его слов, собирающихся из мелких камушков в высокие, непокорные горы, не было чего-то, что Локи не знал бы, только и конца этим словам будто не существовало. Подобные не ручью, не реке, лишь мертвому и молчаливому снегопаду Етунхейма, вот какими они были, эти слова. Говорил ли их Тор для него? Говорил ли их для себя? Локи не спрашивает. От тех слез, которые ему удается сморгнуть бессильным, отупевшим движением век, ничего не меняется. Зоркость взгляда перетягивается туманом боли да размышления… Иначе. Все, что есть сейчас, все, что осталось в недалеком прошлом — иначе могло быть все. Тор же шепчет: — Я должен был тебя беречь. Но я оказался так слаб перед мыслью, что ты покинешь меня, возненавидишь меня, уничтожить меня, а теперь… — сломленный болью безумец, вот кем он обращается. Сейчас или ещё давным-давно? Сквозь всю боль его удается узнать, будто знакомого и родного, много лучше, чем в присутствии недосказанности, но боль является лишь половиной и отнюдь не равной. Она отвоевывает себе территории. Она покоряет их… А все же с кем Тор говорит? В темной, сумрачной спальне кроме него есть лишь Локи. Он смаргивает пелену слез вновь, вдыхает, не помня, когда дышал в последний раз. И вновь раздается: — Отпусти меня, я хочу умереть…       В Дальние земли. Чтобы кочевники познали месть. Чтобы кочевники упились, наконец, кровью, но лишь собственной. И чтобы поняли, что им никогда, никогда, никогда не удастся забрать то, что им не принадлежит… Стоит ли это жизни Тора? Вопрос звучит пустотой, оставаясь риторическим. Локи никуда его не отпустит. Запрет, наложен вето, запрет, если потребуется, но — вновь его он не потеряет. Не так. Не сейчас.       Никогда, впрочем.       Медленно двинув окаменевшей, неподъемной рукой, он выглаживает ладонью теплый, живой затылок Тора. И шепчет:       — Тебе нужно поспать, — но ответа так и не дожидается. В кончиках пальцах появляется зуд магии, а следом — изорванный, сорвавшийся в глубокий сон вздох. Тор замолкает и дрожью, и всеми собственными словами, что являются мольбой много больше, чем объяснением — почему именно ему так нужно уйти. Что ж. Как бы там ни было, какое бы влияние решение Локи ни имело на будущее — здесь и сейчас Тор останется. Асгарду ведь не нужна война? Пережить эту отчаянную беспомощность как будто бы проще, чем любое сражение с кочевничьим родом, при том даже, что Локи не знает, как можно ее пережить. Он усыпляет Тора, он чувствует, как сон забирает его себе. Хватки пальцев Тор так и не разжимает, продолжая держать ткань его рубахи в кулаке. Боится ли, что Локи уйдет? Локи не сможет. Все, что было у них и между ними, мертво. Все, что у них осталось — лишь они сами. Прижав ладонь к теплому затылку, Локи медленно наклоняет голову и шепчет вновь: — И завтра ничего не изменится, но сейчас… Тебе нужно поспать.       Тор его, конечно, не слышит. Да и чувствует вряд ли, как Локи утыкается лбом ему в макушку. Он спит и в том сне нет ни сновидений, ни боли. Локи же просто остается — слепо глядеть в никуда и пытаться не забывать о том, сколь важно дыхание. Пока где-то внутри настойчиво бьется пугающая, больная мысль…       Если сейчас он закроет глаза, кто ещё будет жив, когда он откроет их вновь? ~~~^~~~       Пробуждение настигает его рывком резвой, неизвестно откуда появляющейся мысли. Сознание встряхивается, сбрасывая забвение, будто зимняя ель весь — снег от крепкого удара по стволу. Тор открывает глаза, шепча:       — Унум… — и новым же движением вскидывает голову. Он не бьет Локи макушкой в подбородок лишь по случайности — тот успевает увернуться и отстраниться. Вероятно, он бы даже и откатился в сторону, но это оказывается невозможным… Резвое, искрометное пробуждение возвращает ему воспоминания быстрой, но стройной чередой — первыми появляются те, которые привлекают внимание к месту, к положению его тела и к тому факту, что Локи слишком близко. Он бы точно откатился в сторону, но Тор обнимает его поперек спины и даже собственные пальцы почувствовать сразу не может, так сильно впивается ими в ткань его рубахи. Эти пальцы, это прикосновение, объятие и в общем-то всё это положение, — их положение, — оказывается тем, что устанавливает правила. Локи успевает увернуться головой, но остается лежать рядом. Тор же, только поняв, что происходит, замирает. Договаривает неосознанно: — Мне нужно уложить их с Труд спать, я…       На самом деле он не договаривает. Ощущение положения тела и присутствие Локи становятся первыми вещами, которые он видит и чувствует — следом приходит память. Слова Унума, вскрывающие глотку лжи Хульги. Попытка уйти в Дальние земли, а ещё тот самый звук, с которым сердце дробится, разбивается на куски, когда Локи говорит: он не пустит Тора никуда. Так ведь выглядит истинная, глубинная жестокость? Пересекая расстояние от тренировочного поля и до царского кабинета, Тор не размышляет о том, отпустит ли его Локи в действительности, вместо этого чувствуя — ему нужно и он пойдет, он поедет, он принесет в Дальние земли войну своего гнева и мести.       Локи не отпускает его. Все, что происходит после… Тор не уверен, что помнит это. Разве что тот момент, в котором оказывается в своей спальне и проваливается в темный, пустой сон без сновидений, вот что запоминается. Следом за отказом, настойчивым и четким, сознание схлопывается вместе с мирозданием. Дело ли в том, что Локи желает наказать его, дело ли в чем-то другом… Замерев от ощущения накатывающих воспоминаний и боли, Тор чувствует, как ладонь Локи поднимается с его затылка, а следом видит, как Локи трет глаза. Он говорит:       — Они уже давно спят. Лия уложила их, — от того, как тихо и пусто звучит его шепот, Тор вздрагивает сам собой. А взгляда отвести прочь просто не может. Среди вороха спешных — больных, и злых, и воющих — мыслей не оказывается места хотя бы для тех, что смердят тошнотой от каждой точки их с Локи соприкосновения, но и без них слишком быстро становится тошно. В Дальние земли ему теперь не попасть уже никогда, потому как вряд ли произнесенный Локи отказ является единоразовым или не является запретом. Отомстить Номаду Асгарда не получится. Разыскать в сражении хоть какой-то смысл для всей пережитой боли — тем более. Как будто бы смысла сохранности жизни недостаточно, но в том-то и дело, в том-то вся суть: цена, которую приходится заплатить за эту жизнь самому Тору и Локи, несоотносимо высока. И счет должен быть уравнен, и Номад Асгарда должен встретить свою плату лицом к лицу… Этого не случится. Тор заторможенно смотрит на то, как Локи трет глаза, и мыслит лишь о жестокости, о наказании, которое Локи отдает ему своим запретом, а ещё о непонимании. Почему Локи остается с ним здесь? Тор помнит отдаленно лишь тот миг, в котором окружающее пространство сменяется с кабинета на спальню. Память не сохраняет мгновение, в котором Локи ложится рядом. Память вычищает десятки, сотни других мгновений, теперь же он просыпается и… Непосильная, больная тяжесть накатывает постепенно, вдавливая его тело в постель, но становится лишь хуже, когда Локи еле заметным движением поводит кончиками пальцев и несколько свеч, стоящих по углам в высоких ножках, загораются. Их мерное, спокойное пламя разбавляет ночной сумрак спальни.       Локи и правда не врет о том, что Унум с Труд уже спят, потому как снаружи дворцовых стен царит глубокая ночь.       Локи и правда не врет, просто потому что не признается — он выглядит ужасно.       Бледное лицо, раскрасневшиеся глаза и еле заметные, высохшие дорожки слез. Его кожа пропитывается солью, ладонь же, опустившись, вновь Тора уже не касается. Ее движение прочь обнажает ту правду, которую Тор и не собирался искать — Локи отказывается и отправлять, и пускать его в Дальние земли не ради того, чтобы наказать, но для того, чтобы просто его дурную голову сохранить на его дурных, проклятых плечах. Если бы оглушающий звон внутренней боли не был столь громким, это было бы очевидно. Но Тор просто шепчет:       — Хорошо… — потому что Унум и Труд уже спят. Потому что Лия о них позаботилась. И спрашивать с Локи, почему не позаботился он, не имеет смысла, потому как он выглядит так же ужасно, как в то злое утро, когда Тор приходит в зал советов и приносит ему свои воспоминания. Теперь, правда, Локи от него не шарахается. Укладывает опустившуюся руку вдоль тела, укрывая локоть Тора своим предплечьем, а в глаза смотрит молча и пусто. Его взгляд, больной и заплаканный, воспаленный, остается будто бы все таким же проницательным, как и прежде, но… Для страха не остается места. Для омерзения или тошноты места внутри просто не находится. Помедлив долго, опустошенно, Тор шепчет: — Ты спал?       И ему в ответ звучит:       — Да, — лживо, даже без попытки скрыться, вот как Локи откликается. Взгляда не отводит. В его лице нет ни выражения, ни чувства, пока весь он и правда вглядывается. Чего только ждёт? У Тора ничего нет. И вся эта потеря, глобальная, глубинная, ощущается пропастью уже даже не между ними, лишь в нем самом. Кем он был, кем мог бы быть и почему — так просто позволил себя обмануть. Среди всей ошарашенной, кровоточащей боли сердца сил не было даже на то, чтобы сетовать, мол, Хульге нельзя было доверять изначально. Она ведь была злобной ведьмой, верно? Но она научила Тора видеть то, что скрыто магией. В ее обязанности определенно не входили улыбки или дружелюбие. Ещё — она помогла ему спасти его жизнь так, как они условились. Кто только мог знать, что ее ложь окажется живой, юркой и столь искусной…       Медленно потянув руку на себя, Тор разжимает пальцы, схватившиеся за рубаху Локи ещё шаги луны по небосводу назад, а после вытягивает руку из-под его локтя. Локи остается недвижимым. Смотрит на него и становится лишь немногим напряженнее — не наказание, но желание спасти дурную голову Тора, вот чего ради он отказывает ему. Спасение это, правда, ощущается ничуть лучше того, которое сам Тор осуществляет годы назад. Оно разрушительно. А ещё жестоко в том, как лишает его любой возможности биться… Злоба не ощущается сейчас, но однажды она придет с именем кочевничьего племени на устах. Ни покорить ее, ни усмирить не получится. К себе руку Тор так и не тянет. Она, тяжелая, скорбная, замирает в пространстве, а следом медленно тянется выше. От прикосновения к щеке не вздрагивает ни Локи, ни даже его взгляд, но сам Тор хмурится печально, почти в отчаянии. И шепчет беспомощно, в непосильной мольбе:       — Иди ко мне, — голос предает его собственной дрожью мгновенно. Звуки обращаются рыданием и болью глубинного нежелания — прикоснуться к нему значит себя сгубить. Но сильнее ли, чем есть уже? Сильнее и некуда. Локи же остается недвижим. Он смотрит, и смотрит, и смотрит Тору прямо в глаза — смотреть на него в ответ значит видеть собственные дела. Тор ведь должен был беречь… Оказаться сильнее и храбрее, чем есть, у него не вышло. Пускай даже Хульга солгала, сетовать на нее не имело смысла, потому как невозможно было ни вернуть ее к жизни, ни убить вновь, ни даже возвратить все, как прежде. А, впрочем — как это? Тор не пытается вспоминать, но временами, теперь уже, натыкаясь на воспоминания прошлого, натыкается лишь на ощущение — будто в иной жизни, вот как выглядит это прежде. Те времена, где у них была и любовь, и мир между ними. Те времена, когда каждое прикосновение — несло покой. Сейчас они приносят лишь застарелую, тяжелую боль. Когда Тор прикасается к мягкой, теплой щеке и чувствует под кончиками пальцев шорох высохшей соли слез Локи. Он ведь не спал ни мгновения. И он врет, глядя Тору прямо в глаза… Но следом за долгим промедлением все же вздыхает, а после и правда подвигается ближе. Утыкается лбом ему в плечо, будто в молчаливом, изможденном отчаянии. Но чувствует ли, как у Тора дрожит рука, соскальзывающая по его волосам? Мрачная, жестокая ночь, за которой придет такой же тяжелый, тусклый рассвет. Все кончено и он жив, но это не ощущается так. Вместо ощущения звучит лишь бесконтрольный, подрагивающий шепот: — Мне так жаль, я… Я больше ничего не могу. Я проиграл.       Тор не уверен даже собирается говорить это или нет. Интонация дергается так, будто вот-вот разломится надвое рыданием, но ему удается сдержаться. Пока Локи откликается:       — Хорошо, — звучание его голоса является молчанием. Пустые звуки, пустая интонация, лишенная чувств, а ещё рука, что так и не обнимает Тора в ответ. Так ведь и лучше, так меньше боли, но меньше ее не будет уже нигде и ни в чем. Обняв Локи ладонью за затылок, Тор успевает разве что прижаться щекой к его лбу, как следом его бьет, ранит и убивает: — Я тебя не виню.       Самое страшное в череде всего самого страшного. Или же самое жестокое в череде себе подобного? Локи произносит эти несколько слов, будто для него нет ничего легче, и Тор чувствует, как его собственное сердце замирает. Это ведь ложь, это ведь просто обязано быть ложью, потому как прощение недоступно и заслужить его никогда, никогда, никогда не… Тор клянется себе оберегать и заботиться — в стремлении свершить то, что было важно для них обоих когда-то, уничтожает все, что у них было просто. И если бы Хульга не солгала, и если бы у него была возможность говорить с Локи, да, конечно, все было бы иначе — но.       У Тора было то, что было. И он распорядился им… Как Локи мог говорить нечто подобное? Зажмурившись почти до боли, Тор отвечает ему приказом, отвечает ему требование:       — Не говори так. Никогда так не говори, будто… — но интонация предаёт его. Она проклята не меньше, чем его голос, его мысль или весь он, и она отказывается сопровождать его сквозь эту мрачную, больную ночь. Поэтому вздрагивает. Поэтому спотыкается сама собой, Тор же лишь пытается вдохнуть — вдох выходит слезно и рвано. Закончатся они когда-нибудь, нет? Эти бессмертные слезы… Ему должно быть крепким, бравым воином, ему должно быть могучим защитником, но вся боль прошлых лет обращает его изломанным подобием себя самого. Не ему биться с ней и не ему ее победить. Он мог бы — отправиться в Дальние земли. Своей местью он мог бы придать хоть мельчайший смысл всему, что случилось, потому что, нет, его жизни было недостаточно, его жизнь никогда не стоила подобных разрушений и стоить их не могла. Кто-то должен был — поплатиться! Но из тех, кто мог бы, здесь никого нет. Только Локи, прямо в его руках, и он говорит, говорит, говорит. Тор отвечает еле слышно: — Будто все еще любишь меня, как прежде.       И ему в ответ звучит всё то же:       — Я тебя не виню… — а следом тяжелая рука медленно поднимается. Локи обнимает его за бок, обнимает его поперек спины и вжимается лбом ему в плечо крепче. Была бы возможность завыть, да волчьего голоса нет, только человеческий или божественный, а еще… Локи его не винит. Любит все так же, как и прежде. Но — так быть не должно! Не после всего, что Тор сделал, не после всей его трусости прошлых жизней или этой, нынешней, загубленной да проклятой. Так быть просто не должно, не может так быть, потому что — ему был дан выбор и он выбрал — страдание для любви своего сердца. Почему та любовь все ещё жива? Почему вообще Локи смеет произносить подобное?! Чувствуя, как изломанный вой все же рвется изнутри, скручивая плоть грудины в жгуты, Тор стискивает зубы почти до боли. Перед зажмуренными глазами вспыхивают белые пятна.       Так быть — не должно. Это неправильно, невозможно и будто бы жестоко много больше, чем даже вся Хульга и ее ложь в придачу. Локи его — не винит. А Тору бы просто уснуть и не просыпаться, просто убиться бы, только бы спастись от этой невозможности ничего изменить, от всей этой боли и отчаяния. Что ему делать дальше? Любая мысль о том, чтобы просто продолжать жить, выглядит оскаленной издевкой. Будто бы ничего и не было, а? Будто бы ничто не разрушилось? Вот он сам, и вон он, Локи, тоже здесь, в Асгарде.       У Тора нет для него ничего. Кроме жажды уехать, умчаться и устремиться прочь да в Дальние земли. Истратив долгие мгновения на то, чтобы хоть как-то перетерпеть весь внутренний вой, он шепчет:       — Поспи немного, хорошо? — сиплый, изломанный голос. И дрожь все тех же, непосильно тяжелых, рук. Бравый воин, ха! Бесчестный, трусливый и обманутый, будто малый ребенок… Ему хочется взмолиться, чтобы Локи заснул уже, но правда в том, что ему от Локи никогда уже не спастись. Теперь он живет в Асгарде. Чтобы он ушел, его придется изгнать, и это принесет столько же блага, сколько и зла. В царском кабинете стоит его стол, светлого дерева породы золотистого кедра. Унум и Труд любят его. Теперь он правит с Тором наравне, как всегда и должно было быть. Но его проницательный взгляд, весь его заостренный, будто наконечник стрелы, ум — он выстреливает Тору меж глаз, даже не прицеливаясь. Локи говорит:       — Тогда поклянись мне, что не уйдешь.       Стоит его слову смолкнуть, как Тор чувствует звон в ушах. Его будто глушит, при том даже, что он не успевает ни помыслить, ни обдумать — как уйти незамеченным. Или же как возвращаться?       Его дом был в сердце его любви с испокон веков.       Он разрушил свой дом, он сжег его дотла и возвращаться ему было уже некуда.       Да и получилось бы вернуться? Никакая песчинка плана войны в Дальних землях не предполагала этого. Ему нужно было спасение от боли. Все, что было нужно ему сейчас — придать этому страданию, длиной в годы, хоть какой-то смысл, потому что его жизни было недостаточно. Вот он жив, и что с того? Вот же он, совершенно точно живой, он все еще дышит, он все еще чувствует биение собственного сердца, голод и жажду, но — что с того, а?! Смотреть на Локи, столь родного и будто незнакомого теперь, смотреть на него, молчаливого, кроткого и блеклого, невыносимо настолько же, насколько знать — кто в том виноват.       Но Локи ведь нет до этого дела, так. Локи попросту плевать, ему все равно, ему нужно лишь… Разозлиться и хочется, но совершенно не получается — резкое, грызливое пробуждение встречает Тора алым, воспаленным взглядом Локи и его пустым лицом. Он лжет, что спал, и спрашивать его, стерег ли сон Тора, бессмысленно, потому как он стерег — самого Тора. Чтобы не пустить его, чтобы запретить ему уходить, запереть его и… Наказать? Лишь сохранить его дурную, ослепшую от боли голову на его дурных, проклятых плечах.       Лишь сохранить для себя хотя бы его жизнь среди всего погоревшего мира их любви.       Появившийся в ушах звон не стихает. Тор забывает вдохнуть. Лишь мыслит — нынешняя клятва станет вечным отказом. Путь в Дальние земли будет закрыть для него навсегда. Отомстить не выйдет. Война с кочевничьим племенем не случится. Тор среди этой боли и бессмертной злобы сдохнет, разве же Локи не понимает? Его разум слишком остер. Его взгляд слишком проницателен. Он знает, и где-то за спиной требуемой клятвы кроется почти невидимый, но столь значимый вопрос: позволит ли Тор ему вновь оплакивать свою смерть?       Позволит ли ему Тор вновь хоронить себя, мертвого уже навсегда?       Его рот приоткрывается медленно, в ослепшем ужасе. И слово звучит твердо, убежденно, но, впрочем, лишь шорохом голоса. Когда он говорит:       — Клянусь.       И ответа услышать не удается. Меж его губ рвется изодранный, мертвый выдох, потому как мироздание разделяет вновь, так же, как в тот миг, когда жестокий-жестокий бог опаивает Локи и Тор находит его будто бы мертвое тело в его покоях. Мироздание разделяется, разламывает и смолкает посмертно. Все, что было в прошлом, останется там. Будущего — не существует.       Тор ничего уже не изменит. Тор не сможет отомстить. И ложь Хульги, и молчание Номада, и все последние несколько лет агонии, и медленная, отсроченная смерть любви его сердца прямо у него на глазах… Всего этого могло бы не быть. Но оно есть. И Локи его не винит так, будто бы жизнь Тора, после всего сделанного, все еще ценна.       Если бы Тор знал, как пережить эту боль, он бы пережил. Но он не знает. ~~~^~~~       Рассветное пробуждение не приносит ни равновесия чувствам, ни успокоения сердцу. Локи раскрывает глаза так, будто и не спал вовсе. В глазах ощущается утомленный слезами зуд, пока в кольце рук Тора оказывается так тепло, как по утрам не было все прошедшие недели. Даже с магической защитой собственные покои Локи оставались промозглыми, но, впрочем, вряд ли это было связано с ней, с любой существующей магией. Внутренний холод болящих чувств оставался неутолим, словно прожорливые зверь.       Но Тор… Пускай даже он не обладает магией и Лия никогда не согласилась бы оказать ему подобную услугу, стоит Локи проснуться, он истрачивает долгие, молчаливые мгновения на то, чтобы просто впитать правду — Тор все еще здесь. Это он. Не иллюзия, не морок, не обман.       Тор все еще здесь и он поклялся не уезжать в Дальние земли.       Переждав острый, пустой испуг, Локи разве что вздыхает тяжело, а после тянется подбородком чуть выше. Прижимается губами к плечу Тора поверх рубахи. Это движение, мелкое, совсем крохотное, но такое важное, остается незамеченным, и следом он просто перемещается к себе в покои. Рассветный луч будит не столь многих в Золотом дворце и важные, неотложные дела точно могут обождать, но все же Локи отсылает собственную иллюзию в конюшни. Агвид уже проснулся, но встречает его заспанно, еле разлепляя глаза. Он становится первым из тех, кого иллюзия ещё настигнет, и при том остается самым важным, потому как — заботится о лошадях.       На любую попытку Тора оседлать своего коня и уехать куда-либо Локи накладывает вето.       Вот как начинается это блеклое, пустое утро: с полного беспомощности признания в поцелуе и с твердого, нерушимого запрета. Агвида он явно удивляет, это отражается на его лице так ярко, словно он просыпается от слов Локи за мгновение, но ни единого вопроса так и не задаёт. Умный малец, умный и сноровистый. Только после того, как Локи убеждается, что его воспрещающий приказ был услышан и понят, он, наконец, добирается до купели. Этим утром она набирается будто нарочно медленно, а, впрочем, возможно, время теперь течет так — заторможенное, больное и очень старающееся эту боль пережить… Как сделать подобное? Ни напоминания о силе, ни попытки солгать себе о том, что все в порядке, все уже кончилось, не помогут. Трагедия прошлого обязана быть — оплакана.       Сил, правда, на новые слезы уже не остается. Он стаскивает одежды, бездумно бродя по своей спальне и разбрасывая их по полу. Между делом возвращается иллюзией в спальню Тора, чтобы забрать плащ да сапоги, но на самом деле, чтобы убедиться — Тор никуда не ушел. Но ведь это было бы слишком просто? Для всего мироздания, что должно быть беспристрастно, или для них обоих, уже и так настрадавшихся… В постели Тора не оказывается. Локи столбнеет среди дрожи ужаса почти на десяток мгновений, пока не слышит сквозь его зуд и гомон плеск воды, доносящийся из купальни.       Тор уже проснулся. Он все еще здесь. Он поклялся — не идти на смерть.       Решится ли нарушить эту клятву так же, как Локи нарушает свою, о его убийстве? Клятвы существуют для того, чтобы быть нерушимыми. Одна нарушенная обращает десятки других, и чужих, и собственных, сомнительными, не столь достойными доверия, как прежде. Сглотнув беспомощный, молящий вопрос о том, сдержит ли Тор свою, Локи просто возвращается в спальню. С плащом да сапогами. Они, правда, не находят себе места ни в шкафу с одеждами, ни даже на кресле. Его покои превращаются в кавардак, по размеру соотносящий с тем, что царит внутри, но, впрочем, много меньше.       Сам же Локи будто бы вновь возвращается, возвращается, возвращается… Молчаливое утро. Горячие воды купели. И мнимое, столь хрупкое спокойствие. Он вымывается достаточно долго для того, чтобы отослать новую иллюзию уже к Лейву, с просьбой об отмене совета, а другую — к Огуну.       С краткой вестью и приказом: если появится хотя бы единый намек на попытку Царя отправиться в Дальние земли, Локи должен быть оповещен мгновенно.       Вместо вопроса о кочевниках или о Торе, Огун долго всматривается в глаза его иллюзии, а после спрашивает другое — нужно ли ему знать, что происходит? Как рассказать это, как это объяснить и как вообще об этом теперь разговаривать… На пару мгновений даже взгляд его, Локи, иллюзии теряет четкость, рассредотачиваясь в пространстве так, будто это может сделать открывшуюся правду менее заметной. На деле не помогает. На деле — не поможет уже ничто и ничего изменить не получится. Огуну в ответ Локи все равно отдает банальную, пожалуй, правду: если выпустить Тора в Дальние земли, он не вернется.       Огун просто кивает. Как он собирается обеспечить Тору подобную безопасность, Локи не знает и не хочет даже задумываться. Среди дворцовых стен не должно родиться и проблеска любого слуха о том, что происходит с Царем, потому как, пусть войны не желает ни единый мир, слабость все ещё непозволительна. В особенности перед лицом кочевничьего рода, который с легкостью решится на провокацию, только дай им повод. Однако, во дворце все еще есть Сиф да Фандрал с Вольштаггом. Здесь все еще есть Лия и, конечно, Сигюн. О ней, воинственной и озлобленной, думать, правда, вовсе не хочется — на ее плечах лежит тот долг Тору, который Локи отдает ей еще недели назад.       Но, отдавая его тогда, не мыслит и не раздумывает, не желает даже — чтобы была вскрыта ложь и правда оказалось такой.       Уродливая, неизбежная, разрушительная… Они ведь могли быть в порядке, они могли сохранить столь многое, если бы Хульга не солгала и у кочевников хватило честности рассказать правду — но.       Изменить прошлое было невозможно.       Что насчет настоящего? Локи истрачивает все время до завтрака на то, чтобы выкрасть хоть какие-то крохи спокойствия у заполненной горячей водой купели. Окруженный запахом масел и трав, он возвращается в спальню, выбирает одну из вышитых Лией рубах для нового дня. Светлые змеи бисера бегут по рукавам и груди ткани, а Лия ведь и правда вышивает эту рубаху так в честь того стола, стола Локи, о котором заботиться Тор, но почувствовать радости не получается, что в прошлом, что сейчас. Бардак разбросанных по полу вещей, помеченных следами рыдания и боли, так и остается лежать на полу его спальни, когда он выходит из нее прочь. О бардаке позаботится Лия. Но кто утешит его самого? Последний взгляд в зеркало шкафа с одеждами не приносит ничего нового или удивительного — это все еще он. Чистый, спокойный и скорбящий. На глубине зрачков прячется боль, но, если не всматриваться пристально, увидеть ее получится вряд ли.       В Асгарде все еще, все еще, все еще царит тишина и… Стоит уже начать опасаться, как бы эта идея, сама эта мысль о тишине, не стала чумной болезнью. Она была успокаивающей раньше. Сейчас — вот-вот обратится иллюзией, за которую столь сильно хочется схватиться, чтобы спастись так, как невозможно. Реальность уже здесь и она уродлива, и она смотрит ему прямо в глаза. Все ведь и правда могло быть иначе? Но есть, как есть — стоит Локи сделать шаг за порог своей спальни, как он мгновенно находит Тора в своем кабинете.       Выглядит Тор погано. Осунувшееся, хмурое лицо. Больные почти так же, как и в прошлом вечере, глаза. Напротив него Локи мимолетно чувствует себя насмешкой над всей его болью, но, впрочем, разница между ними лишь обнажает истину — там, где со своим страданием Тор бьется, чтобы его победить, Локи однажды просто сживается. Давно ещё, с испокон веков и в тех годах, когда у него биться просто не получается… Что он может, малый и столь хрупкий против жестокости Одина, Тора или мироздания? Он привыкает и адаптируется. Его отдушиной, его домом становятся горячие воды купели и библиотека.       В отсутствии возможности сражаться Тор не в силах ни справиться, ни пережить. Эта боль, беспомощная и повергнутая, ему неведома.       Но сравнение не приносит Локи ни ощущение гордости за себя, ни тем более радость. У них — был целый мир. Их мир — погиб. А Тор и правда выглядит погано. Локи не знает, как долго он ждёт его здесь, среди безмолвных стен кабинета, но кресло, на котором Тор сидит, оказывается развернуто в сторону спальни. Смотрит он, правда, в окно. А ещё говорит, как только Локи показывается на пороге:       — Мне нужно поговорить с Унумом. О том, что он видел и что знает про… Хульгу. И ее ложь, — взгляда к Локи он так и не переводит. Прищуривается разве что, с мерзлой злобой стискивает руки в кулаки как только спотыкается на проклятом имени. Локи смотрит на него недвижимо. Просто слушает, слушает, слушает — находит ошибку в словах Тора так же быстро, как вновь цепляется взглядом за шнурок, виднеющийся из-под края его рубахи. Этим утром Тор церемониальный доспех не надевает. Отказывается и от плаща. От того, правда, менее окровавленным не выглядит. При всей внешней опрятности его агония настолько очевидна, что у Локи режет по сердцу. Пока мысль упирается в саму суть шнурка, в кольцо, что висит на нем, а ещё дразнит сознание вопросом: почему он сам не решился на подобное? Он, впрочем, даже не обдумывал, и потому обвинение было бессмысленным. Это все же всегда было какой-то привилегией Тора — подарки, цветы, кольцо обещаний и клятв… Чтобы Локи знал, что он чрезвычайно серьезен? Все, что Локи знает сейчас — Тор бы ушел в Дальние земли, чтобы умереть, но поклялся не уходить. Вероятно, он понимал, что Локи отказал ему, запретил ему, потребовал с него клятвы — не ради зла. Но в этом самом «вероятно» была вся суть. Точно сказать Локи не мог. Тор сказал: — Труд, скорее всего, тоже будет участвовать… Я бы хотел, чтобы ты был там со мной. Я не справлюсь один.       Просьба звучит бесчувственно. Ни до нее, ни в ее мгновение, ни после Тор к нему так и не поворачивается. Только ладони сжимает в кулаки крепче. Это сражение, этот бой и любая доступная война — вот его спасение от страдания. Локи ему помочь вовсе нечем, потому что Асгарду не нужна война с кочевниками так же, как и ему самому не нужно вновь переживать ужас потери. Но Номад асгардских земель ведь должен знать! Не окажется удивительным, если однажды выяснится, что и это, происходящее уже сейчас, вся открывшаяся правда и вся показавшаяся на глаза жестокость, является лишь ловушкой да попыткой ослабить защиту Золотого дворца, чтобы возвратить кочевничье дитя в табор. Выяснять самостоятельно Локи это не будет. Ему не интересно и он был бы рад сторониться любой новой правды до скончания времен.       Он просто хочет, чтобы эта агония — закончилась.       Не двинувшись с порога, он говорит:       — Нам нужно поговорить с Унумом, — та самая ошибка, которую в собственных словах допускает Тор — Локи исправляет ее. Эффект это, правда, приносит не благостный. Оглушающие звуки переживаний не становятся более выносимыми, внутренний, перетянутый тучами небосвод не становится ясным. Теплый и нежный солнечный свет, сколь важен он может быть, а? Тор лишь челюсти стискивает, так и не бросая к нему ни единого взгляда. Локи просто добавляет: — Я зайду после завтрака.       И следом видит — краткий, почти заостренный кивок. Не помедлив и мгновения, Тор поднимается с кресла и выходит прочь. Без взгляда. Будто бы его и не было здесь… Но он был. Ему нужна была помощь. В том, чтобы Локи присутствовал, или же в том, чтобы говорил с его детьми вместе с с ним? Обещание оказывается сдержать не так уж сложно. Локи и правда заходит после завтрака — разговор с Унумом оказывается много тягостнее любого присутствия на совете. Не из-за обилия мнений или чужой повсеместной необходимости высказаться, что обычно царствовали на утренних советах, но именно по причине невозможности показать голосом всю внутреннюю агонию и скорбную злобу.       Вряд ли, правда, им удается справиться с этим в полной степени. Более чем хватает и тягостного, напряженного молчания Тора… Он приходит к Локи просить о помощи, потому что знает — у него не получится ни говорить, ни задавать вопросы. И смотреть-то на Унума ему оказывается сложно: устроившись на краю стола в кабинете детских покоев, Тор просто глядит себе за плечо, в окно. Естественно, это не остается без внимания и со стороны Унума, и тем более со стороны Труд, но Локи удается забрать почти все то внимание на себя. Усевшись в кресло рядом со столом, правее Тора, дождавшись пока Унум и Труд усядутся в свои кресла напротив, он просто задаёт вопрос… Сделать акцент на провидение Унума не составляет сложности, но из-за лжи о том, чего ради случается этот разговор, у корня языка ощущается кислота желудочных соков. Локи начинает подташнивать почти сразу. Не от ответов Унума, конечно, но сама эта ситуация, все эти обстоятельства, а ещё невозможность ни отказаться от них, ни изменить их — мироздание ведь должно было быть беспристрастно, а?!       Оно является таковым. Просто отвернуться от всей боли сожалений оказывается слишком сложно.       Первое, что выясняется — Унуму больше не снятся кошмары. После того, как ему снится смерть Тора, его сны обретают для себя мир, но видений, которые настигают его среди дня, становится больше. Сами по себе они, конечно, маленькие. Унум называет из подсказками, потому что видит в них не столь далекое будущее. Что подадут на ужин или какую сказку папа будет читать им на ночь? Где Труд может запнуться на бегу? В те места, где обычно запинается в видениях Унума, он ее не водит, а ещё всегда предупреждает. Для всех ужасающих пределов, в которых может существовать предвидение, принадлежащее Унуму становится мелким, маленьким камушком. И кошмары ему больше не снятся… Локи так и не рассказывает о том, что приснившаяся ему правда о Хульге на самом деле была кошмаром. И расспрашивать об этом начинает отнюдь не сразу, но — при том, насколько открыто и дружелюбно Унум делится с ним тем, что видел и знает, Труд остается напряженной. Ее внимательный, пристальный взгляд пытается подпалить Локи щеку в те времена, когда она не смотрит на Тора. Понимает что-то или же просто догадывается? Она молчит на протяжении всего разговора так же, как и ее отец. Не будь пространство кабинета видимым в свете утреннего солнца, понять, что здесь есть кто-то кроме Локи и Унума получилось бы вряд ли.       Вероятно, так даже лучше. Вероятно — именно так хуже всего. Самое главное, о чем заботится Локи, это те слова, которые подбирает, и то, как обращается с ними. Вместо разговора о том, как Тор с Хульгой решили завести детей, уводит разговор в сторону ее лжи, в сторону тех видений Унума, где Хульга убивает часть собственной памяти, в любую другую сторону… Эта часть разговора оказывается совсем краткой, но ее влияние обращается глобальным в тот момент, когда Труд вновь обращает к Локи свой прямой, напряженный взгляд. Момент для ее слов уже давно упущен, потому что Унум как раз рассказывает про приход Номада, ещё тогда, ещё в середине лета, но — все то, что упущено, будет найдено и возвращено. В этом Труд определенно походит на Тора больше, чем во всем другом. Подняв руку, она укладывает ее на подлокотник кресла Унума и, стоит тому замолчать, как звучит:       — То есть папа мог не вернуться никогда.       В ее интонации не существует вопроса. Она смотрит прямо Локи в глаза с напряженной, требовательной внимательностью, пока самому Локи не приходится даже голову поворачивать в сторону Тора, чтобы заметить, как крупно тот дергается. Крепче сплетает руки на груди, крепче сжимает зубы… Надо ли им, этим малым сердцам, знать о том, что происходит вне земель их внимания? Надо ли им, этим малым лопоухим медвежатам, знать — что сделал Хеймдалль и как поступила Сигюн, которой они восхищаются и которую любят?       Они рождаются вне любви. Их присутствие в мироздании не является ни главным, ни косвенным планом происходящего. Их рождение является инструментом для закрепления обряда, что служит только одной цели — жизнь Тора. По ее велению Хульга, их мать, умирает. Тор же остается заперт бестелесным духом в застенках мироздания на десяток дней. Задолго до этого вообще-то клянется Локи никогда, никогда, никогда его не предавать. А после того, как возвращается собственным духом в тело, Локи приходит, чтобы его убить. Да к тому же где-то среди весны Локи мыслит без продыху — их, Унума и Труд, смерть от его руки.       Если рассказать им все это, вряд ли будет достаточно того, что сейчас все живы и сам Локи к ним очень привязался. Если рассказать им хоть какую-то часть, хоть что-нибудь, им вряд ли хватит правды — теперь мироздание цело и всюду царствует мир. Огибая ловкой мыслью тот факт, что вчера Тор собирается отправиться в Дальние земли, чтобы подохнуть, а в ночи ему приходится поклясться… Труд в общем-то спрашивает не об этом. Задолго до ее вопроса Унум успевает признаться: Локи долгое время был единственным, кого ему не удавалось видеть среди своих кошмаров и подсказок, а после к нему присоединился и папа. Предсказать их действия, предсказать их появление в событиях будущего — ничто из этого не было возможным.       Благодаря этому видение смерти Лии и Номада, который забрал Унума прочь, так и не сбылось.       Благодаря этому видение о войне, пришедшей в Дальние земли — как и не было порождено.       Но — Хульга. До того, как убивает собственные воспоминания, она знает лишь две вещи из тех, чью важность не получится обесценить: Тор может рассказать о происходящем и Тор сможет вернуться духом назад в тело с легкостью в любой момент, если его позовут. Ни о чем из этого Хульга Гертруде не рассказывает. Тору — не признается тем более. И пока Локи ступает с одного вопроса на другой с юркой, вертлявой осторожностью, чтобы узнать больше, чем рассказать, чтобы просто не рассказывать то, что отнюдь не должно ложиться на детские плечи… Труд просто смотрит. Вглядывается в него. Вглядывается в Тора. Он, их отец, ведь обещает им вернуться, так? В какой-то миг Унум роняет лишь пару слов о том, что Хульга знала: вернуться можно с легкостью, если тело ещё живо и если прозвучит зов. Новым вопросом Локи уводит его прочь и подальше от подобного обсуждения, потому что не желает вести его, не желает обдумывать, не желает — просто соприкасаться. Ведь если бы, если бы, если бы Тор вернулся сразу… Да даже в обличье Гертруды ему хватило бы и мгновения до любого удара Локи, чтобы сказать про оборотное зелье, не говоря уже о том, что он с легкостью мог бы обратиться с этой проблемой к Лие прежде чем к Локи приходить.       Но — изменить что-либо было уже невозможно. А Труд была слишком умна, чтобы упустить мимо собственных глаз… Тор ведь обещал им, что вернется? Он пропадает из видений Унума, как только умирает Хульга и судебная нить Тора, привязанная к ее духу, обрывается. Все будущее, которое у Тора могло бы быть, остается недоступным для предвидения. Ровно как и любое настоящее, любое прошлое или будущее, все, что угодно, связанное с Локи. По этой причине Унум видит, как Номад убивает Лию и забирает его в Дальние земли, по ней же — видит, как сам умирает от стрелы Труд.       В каждой из этих трагедий предвидения Локи нет.       В реальности — он здесь. И Тор просит у него помощи, потому как не способен ни говорит, ни обсуждать. Его молчание, конечно, имеет звук само по себе. Спрятать ни злость, ни боль у него не получается. И когда Труд задаёт вопрос без вопроса, он дергается крупно, поворачивает голову рывком. Желает сказать что-то или же нет? Труд на него не смотрит. Она смотрит прямо на Локи, внимательным, напряженным взглядом требуя что-то, что прочесть по ее глазам у Локи не получается. Быть может, это вопрос о том, знал ли Локи, что Тор ещё жив среди тех десяти дней, быть может, это вопрос о том, почему не рассказал ей правду тогда, в ночи, когда плел ей косы, а может… Что-то другое? Локи замечает, как Тор дергается, но так и не видит, хочет он сказать что-то или же нет. Его собственный взгляд оказывается притянут пристальной небесной голубизной глаз Труд. Пусть даже она не задаёт вопрос — без ответа никакой разговор не продолжится, никто из кабинета не выйдет и все останутся на своих местах.       Пока Локи не скажет… О том, что Тор мог не вернуться?       Промедление, которое он позволяет себе, быть может, длится слишком долго. Локи тратит время на попытку понять детское размышление, Локи тратит время просто и, вероятно, попусту, потому как ответ является достаточно банальным. Глядя Труд в глаза, он говорит:       — Не мог. Через десять дней оборотное зелье спало бы, я бы увидел, что его тело живо, и его вернул, — а, впрочем, как много они, эти лопоухие медвежата, знают в действительности? На Торе лежало проклятье и Тору нужно было спастись от него. За помощью он обратился к Хульге, потому что Локи так и не нашел нужного способа. Тор с Хульгой договорились, что она займет его место в этом проклятии… Вопроса о ее смерти не возникает за все прошедшие недели, вопроса о ее смерти не возникает и сейчас. Вероятно, Хульга им не сильно нравилась. Каждый раз произнося ее имя Унум кратко, напряженно поджимает губы прежде чем продолжает говорить. Но все же вопросы — почему так получилось, что Хульга их мать, и почему она согласилась за Тора умереть? Каждым новым собственным словом Локи увиливает прочь, в попытке не создавать почвы для подобных детских размышлений, но, впрочем, это занятие явно не приносит пользы. Быть может, Унум и Труд знают много больше, быть может, им и правда достаточно того, что у них есть сейчас: Золотого дворца, Тора, который их любит, и отсутствия рядом злобной Хульги. Но так или иначе — Труд говорит уже.       Тор мог не вернуться никогда.       Это, конечно же, ложь. Но тех слов, которыми Локи отвечает ей, достаточно не становится. Она лишь сжимает зубы крепче, быстрым движением возвращает к себе руку, прочь с подлокотника Унума. Немного прокашлявшись, Тор говорит впервые за все прошедшее время:       — Труд? — в его голосе, правда, набирает больше напряженного шороха, чем мягкости. Обычно он со своими детьми так не разговаривает, уж Локи-то может судить. Но влияние интонации, влияние даже вопроса — оно оказывается пустым. Дернув головой, Труд соскакивает с кресла и бросает лишь одно-единственное:       — Пойду погуляю.       Она выходит за дверь так быстро и устремленно, что Локи лишь вдыхает поглубже. Ни Тор, ни Унум следом за ней не идут. Воцаряется краткая, натянутая тишина, а после Унум спрашивает: он ведь может продолжать? Если они с Тором не торопятся, если они ещё хотят его слушать и… Он ведь может им рассказать? Конечно же, они остаются. Тор даже прикладывает усилие, чтобы отодрать взгляд от закрывшейся двери. Бежать ли за Труд, искать ее, уговаривать или успокаивать — за всё время знакомства с ней, не столь долгое, как у того же Тора, Локи запоминает, пожалуй, самое важное: ей надо идти и значит она уйдет. А после вернется. С вопросами, с требованиями, с десятками напряженных взглядов и слов, перед которыми придется держать ответ, но лицо удержать получится вряд ли. По крайней мере то, что лживо.       Что именно задевает Труд так сильно? Разорваться не получится хоть надвое, хоть на большее количество частей, и поэтому Локи просто остается. Тор делает тоже самое. Почти шаг солнца по небосводу они истрачивают, чтобы послушать… Унум видит магические нити. Те, что оплетают Асгард, являясь его магией, те, которые рождаются под руками Локи, Лии и любого другого мага, когда они колдуют. Его способности, которые вряд ли можно назвать даром так же, как и абсолютным проклятием, простираются много дальше того, что можно было бы представить. Но возможность поговорить об этом заметно радует его. Через время после ухода Труд он расслабляется, улыбается даже, когда Локи наколдовывает для него иллюзорного кролика и Унум рассказывает — следом за его прыжками и движениями тянется самый настоящий изумрудный плащ магии.       Кажется, даже Тор самую малость расслабляется за весь остаток разговора Унума и Локи, но, впрочем, проверить этого не удается. В какой-то миг за Унумом приходит Лейв, с напоминанием о занятиях, и, стоит им уйти прочь, как Тор уходит тоже. Оставшись среди кабинета детских покоев, Локи медлит не многим дольше. Оглядывается разве что, но Труд так и не возвращается. Решив не дожидаться ее, Локи покидает детские покои. До царского кабинета, правда, дойти ему не удается. Его ноги будто бы сами собой уводят его в тот сад, что когда-то принадлежал Фригге — теперь уже Фригги во дворце нет.       О саде заботятся одна из дев-магов и Унум с Труд.       Клумбы, которые они вскапывают и засаживают семенами цветов, прорасти ещё не успевают. Но весь остальной сад выглядит столь привычным, что на сердце щемит болезненно и тоскливо. Среди всех обстоятельств беспомощности и того прошлого, которое никогда не получится изменить, возвращаться мыслями оказывается некуда, потому что весь мир любви, оставшийся в прошлом, выглядит не меньшим призраком, чем его собственная детская радость от дружбы с Тором. Локи возвращается на сокрытую магией поляну. Ему бы найти ее заросшей, брошенной без заботы, но она все такая же, как и прежде — поляна обещаний да сотен воспоминаний.       Она настолько теряет собственное значение, что теперь он может позволить себе спрятаться на ней так же, как в древние времена ее избегал. Или же в другие времена — любил? В царском кабинете его, конечно же, ждет привычная череда писем да свитков. Да и отмененный по утру совет не делает чести что Золотому дворцу, что его власти, но все же Локи позволяет своим ногам увести себя — прочь. От присутствия Тора, от тягостной духоты царского кабинета, от всех тех дел Асгарда… За ними больше не получится спрятаться. Открывшаяся правда встает поперек горла заостренным, коротким клинком, пока поперек сознания тормозит мысль: вряд ли проклятый по-настоящему, но все же тот самый — шнурок.       На нем висит кольцо-обещание. Почему-то оно вместе с десятками иных подарков становится привилегией Тора…       В отмененном совете на самом деле нет ничего страшного. Середина осени уже настигает, никто так и не начинает войны, миры возвращаются к процветанию — на всех последних утренних советах обсуждается Самайн и подготовка к нему, а ещё мягкие, усмирившие свой пыл письма от ярлов. Никто ничего не требует. Некоторые из тех, кто был чрезвычайно нагл, приносят даже какие-то предложения, мол, в силах оказать помощь соседним территориям с продовольствием и рабочими руками, если это необходимо. На днях даже приходит письмо от наследника сгинувшего в войне ярла — с благодарностью. За острый ум и мягкое сердце Агот, которая помогает ему с властью в его землях.       Останься она во дворце, ведь смогла бы стать хорошей Царицей, не так ли? Она не осталась. В желании дождаться Труд Локи не остается в детских покоях тоже. Выходит прочь, минует дворцовые галереи и прячется так, словно ему есть что обдумывать, но мыслей набирается не так уж много. В высоком, кустистом лабиринте он находит знакомую поляну по цветам, которые когда-то давно высаживает Фригга. Ее во дворце давно уже нет, да и мир любви погиб, но поляна — ещё здесь. Какой-то собственной частью Локи хочется дотянуться магической ладонью до своего кабинета и выкрасть из него белую, костяную флейту, но вместо этого он тянется к библиотеке, чтобы не узнавать: придет ли Тор, заслышав мелодию тоски и скорби?       Его отсутствие, его отказ приходить на зов будет иметь вес. Но если он придет, у Локи не найдется для него ни слов, ни утешения.       Все могло быть иначе. Но есть — как есть.       Книгу наугад выбрать не получается. Магическое прикосновение само собой тянется к одному из томов по основам магии. Теперь ведь реальность такова, теперь мироздание таково и Унума посещают видения, а еще его зоркому глазу доступны магические нити. Вероятно, обучившись, он станет магом даже более сильным, чем сам Локи, но рассказать ему никогда не получится — где Локи находит свою магическую силу? Как добывает ее? Это случается само собой, потому как, приходя к норнам в последний раз, он не идет за силой, но это же случается преднамеренно — Илва направляет его. Вопрос о том, насколько была велика ее роль в происходящем, остается без ответа. По крайней мере в звучном пространстве мироздания этот ответ никто так и не произносит, но скорая, резвая мысль разума… Она временами бывает настолько сильна в своем размышлении, что становится и страшно, и больно.       Потому как ответ чрезвычайно прост: вероятно, планом Илвы было всё прошлое и все настоящее.       Но было ли его частью это страдание? У Локи не находится сил на размышление. Он даже обещает себе самому, что подумает — однажды. А сейчас просто усаживается на краю поляны, откидывается спиной на высокий куст лабиринта и укладывает на бедрах книгу. Прежде чем открывает ее, медлит долгие, молчаливые мгновения, вглядываясь в куст на другом конце поляны. Куст молчит. Не разделяет с ним ни размышление о всей скорби по тому, что изменить невозможно, ни мысль — шнурок, что держит кольцо. Называть это, все эти подарки, привилегией Тора, ведь глупо, не так ли? Локи чувствует себя так растеряно, будто его ни единожды не посещает и мельчайшее размышление о том, чтобы ответить хоть чем-то. Тор ведь и не просит этого. После того, на что им приходится согласиться, чтобы спастись от жестокости Одина, Тор становится тем, кто прет напролом со всей своей настойчивостью, с каждым из своих обещаний да клятв. Кольцо становится одним из них. Символ верности, преданности, а ещё — принадлежности.       Выдавленное на внутренней стороне изображение Мьеллнира как будто оставляет тавро, не подчиняя самого Локи, но давая название тому месту, в которое Тор будет возвращаться всегда.       Теперь он желает уйти. Стоило бы винить его хотя бы сейчас, но так и не получается. Что Тору любое страдание, если он может с ним биться, если он может сразиться с ним, принести ему войну и его победить — если война невозможна, Тор умирает. В этом они определенно различны и будут таковыми всегда, потому как Локи со своим страданием просто сживается. Обучается этому, привыкает к этому, смиряется даже, быть может… Тор — желает уйти. Но знает ли, что ещё нужен здесь?       Знает ли, что именно здесь, в Золотом дворце, он нужен живым, как и прежде?       На спешку не хватает сил. Пускай Локи соглашается не пытаться прятаться за делами Асгарда, он разыскивает для себя поляну да книгу. Основы магии. Когда-то давно, множество веков назад, он сам начинал с нее по указке Фригги. В не столь большом томике была собрана почти вся теория и самые простые, начальные заклинания. Унуму она должна была понравиться… Сложно, правда, было представить, как он решит отвлечься от рунического языка ради нее, но в том, чтобы привлечь его внимание, существовала определенная необходимость. Что делать с его предвидением, Локи не знал вовсе. Любое блокирующее заклинание могло для начала принести значительный вред реальности, раз уж они с Тором были способны вмешиваться в предписанное, а для середины — могло принести вред и Унуму. Его магический потенциал был силён, и предсказать, как он поведет себя в присутствии блокирующего видения заклинания, было невозможно. Последнее, чего бы Локи хотелось, так это случайно свести Унума с ума. И позволить этому произойти у Тора на глазах.       А все же… Было ли это абсолютной свободой? Теперь, когда их с Тором судебные нити были обрезаны, когда их обоих невозможно было найти, а еще их будущее невозможно было предсказать — в этом определенно жила большая мощь. И страх был ничуть не меньше ее, ведь будущее, столь беспристрастное и столь непредсказуемое… Нарушит ли Тор свою клятву и уйдет ли в Дальние земли? Хватит ли его гневу, нуждающемуся в разрушении страдания, той Сигюн, что должна ему теперь? И что будет дальше? Для начала явно стоит внести порядок хотя бы в настоящее, но скорая, тревожная и скорбная мысль уводит Локи вперёд по временной ленте много дальше, чем по книжным страницам. Он успевает слепо пробежаться глазами по оглавлению. Он прочитывает ничуть не внимательнее десяток страниц. А после, в очередной раз моргнув, видит слева от себя, в проходе лабиринта, движение. Оно застает его, спрятавшегося столь умело, врасплох, и он поднимает голову тут же, но правда в том, что ни движение чужой фигуры, ни гостья ему зла ни несут.       У них, лопоухих и малых, взгляд, конечно, пристальный. В узких плечах кроется напряжение. А подошвы сапог, будь здесь каменный пол, точно звучали бы топотом. Но каменного пола здесь нет. Лишь поляна, Локи, сидящий на ее краю, да та самая Труд… В этот раз она возвращается много раньше, чем бывает обычно, но, впрочем, скорее уж она приходит к нему, она находит его здесь — почему не идет к Тору? Выйдя из-за угла рослого куста, Труд поджимает губы и в несколько крепких шагов доходит до него. Становится перед ним. Сплетает руки на груди. Локи смотрит на нее в ответ без выражения и книгу не закрывает. Вероятно, много времени не потребуется, но о чем она желает с ним говорить теперь?       Смотрит так, будто он должен ей навсегда и пожизненно. А ещё произносит:       — Почему? — малый детский вопрос звучит приказом. Пока ответ не будет получен, никто с поляны не выйдет. Попытка сбежать обернется дракой, но даже если будет успешна, Труд все равно станет следовать за ним по пятам и без сна, и без продыха. И во всей этой ее настойчивости… Ненавидеть ее за это? Локи чувствует лишь, как мелкий, тлеющий уголек тепла сам собой ворочается где-то у него на сердце. От малых, очень настойчивых и прозрачной голубых глаз. От светлых, столь мягких прядей волос, сплетенных в косы. Труд походит на своего отца настолько же, насколько от него отличается, но видеть в ней его отголоски, ещё не разрушенные беспристрастностью мироздания, в моменте ощущается важным и ценным. О чем она спрашивает, Локи, правда, не понимает вовсе. Мягко приподняв бровь, он разве что рот приоткрывает, чтобы уже выяснить, но прежде звучит: — Папа сказал, что он сделал тебе большое зло. Поэтому я спрашиваю: почему?       Тор мог не вернутся — но он вернулся. Тор мог не вернуться — но он бы вернулся в любом случае, потому что Локи вернул бы его сам. Это было правдой сейчас. Это было правдой и тогда, в том прошлом, когда весь окружающий мир выглядел уничтоженным и предательством Тора, и его смертью. Что значила любая злоба и как много значили кровоточащие раны любви против лица самой жизни? Ее папа сделал ему большое зло, вот о чем Труд говорит. Ее папа ей об этом рассказывал. А Локи ведь видел тот разговор, видел еще среди воспоминаний Тора — эта часть его честности была хрупкой настолько же, насколько жестокой. Пожалуй, будь Локи на его месте, никогда бы не смог признаться так… Если бы он был им, если бы он чувствовал то, насколько для него важно, чтобы и Унум, и Труд любили его — он бы просто не смог этого произнести. Перевел бы тему юрким словом, выкрутился бы, быстро и ладно, но рассказывать им не стал бы.       А Тор рассказал…       И ему уже пришлось отвечать перед Труд за его дела. Теперь же настала очередь самого Локи. Скорее всего ей не столько нужен был ответ, сколько правда — Тор сделал ему большое зло, так почему Локи говорил, что согласился бы спасти ему жизнь? Прикрыв рот, Локи медленно вдыхает, чуть задумчиво поджимает губы. Пока не ответит, с поляны его никто не выпустит. Не то чтобы, правда, ему есть куда торопиться, но этот малый, лопоухий и детский вопрос… Бежать от него будто бы слишком глупо. Вернув к Труд на миг ускользнувший в сторону взгляд, Локи говорит:       — Он не хотел приносить мне это зло, как и ты не хотела стрелять в Унума. Но Унум любит тебя все еще так же сильно, как прежде. Унум знает, что это была случайность, — им двоим, правда, везет много больше. Локи этого, конечно же, не добавляет. Слов ли о том, что они с Унумом остаются живы, слов ли о том, что их детские миры, полные дружбы и радости, так и не гибнут… Труд вряд ли приходит к нему за тем, чтобы измерить, на чью долю выпадает больше несчастья, и Локи не станет заниматься этим тоже. Про Унума говорит лишь ради примера и понятного детскому разуму сравнения. Говорит — с большой надеждой, что объяснять подробнее не придется. А Труд смотрит на него безотрывно. Хмурится, сплетает руки на груди крепче. Столь малая и столь воинственная, она говорит вновь, не упреком, но все тем же требованием:       — Ты грустный. У папы в историях ты никогда не был таким грустным, а теперь ты всегда такой, — ох, ну, конечно. Чего только Тор им ни порассказывал. Про его магию, его приключения, его смелость и силу… Про него. Про того Хведрунга, в честь которого теперь был назван мягкий игрушечный буйвол Труд, а Унум зачитывался книгой на руническом языке. Они ведь познакомились с ним много раньше, чем Локи смог познакомиться с ними — в историях Тора он был другим. Потому, вероятно, что те истории были о прошлом, а ещё их углы были мягкими, очень сглаженными. Труд, впрочем, не упрекает. Лишь требует, требует, требует, глядя ему в глаза. Локи не понимает и признаться в этом не успевает вновь, как и прежде. Она добавляет: — Унум не грустный.       Умная, сноровистая и боевая. Локи удается помыслить лишь на мгновение, что его сравнение не вносит собственный вклад, но в реальности оказывается наоборот — случайность выпущенной стрелы не делает Унума таким грустным, каким Локи делает все случайное зло Тора. Значит ли это, что Локи врет ей? Но, впрочем — боится ли она, что он решится солгать ей? Замерев на мгновение, Локи кивает согласно, а после признается и себе, и Труд, и всему мирозданию:       — Иногда большое случайное зло приносит много грусти. Требуется время, чтобы ее пережить, — изнутри его собственный голос отзывается больным уродством. Думать о тех будущих временах, когда он уже сможет все настоящее пережить, не получается. Они выглядят насмешкой над его нынешним страданием. Они звучат кусачим хохотом над всей его скорбью, потому как срок — ещё вовсе не вышел. Боль слишком жива и в той живости уязвима настолько же, насколько испугана. Отречься от нее да натянуть улыбку пошире и поярче ощущается подобно предательству. Притвориться, будто ничто не случилось, будто миры не погибли, будто всё уцелело…       Чтобы притвориться так, нужно поистине ненавидеть себя. Потому как, любя себя, от своего страдания отвернуться и бросить его без утешения почти невозможно.       Но Труд ведь нуждается в ответе? Был бы он лишним или неважным, она не стала бы задавать вопрос. Но все же задаёт его и Локи отвечает, чувствуя, как изнутри крошатся, крошатся, крошатся кости его тела. Они обращаются пылью незнакомой, нежеланной сейчас правды: ждать рассвет бессмысленно, но рассвет приходит всегда. Ночь просто не может длиться вечно. Задумчиво поведя носом, Труд отводит взгляд в сторону, косится куда-то наверх, выше кустистых верхушек лабиринта. Судя по тому, как через миг по поляне проскальзывают две крупные птичьи тени, ее внимание привлекают именно они, но полностью она так и не отвлекается. Переступает с ноги на ногу, вновь глядя на Локи. Пристальный ли взгляд, напряженный ли и требовательный — ее взор смягчается. И следом она говорит:       — Можно я чуть-чуть переживу ее с тобой? — и Локи бы разрыдаться в ответ ее искренней заботе, но в историях Тора Хведрунг не рыдает, поэтому и ему приходится удержать лицо тоже. Вместо того, чтобы пожать плечами безучастно, он кивает. И зачем-то сам собой поднимает левую руку, будто бы Труд согласится… Она об этом, кажется, даже не думает. Расплетает руки быстро и мигом плюхается рядом с ним на землю, а после прижимается к его левому боку. Обнимает руками, трется щекой о рубаху на груди. Что есть мироздание и из чего оно состоит? Очень просто любить Тора, когда он силён и не совершает ошибок, но — получится ли любить его, когда он приносит большое зло тому Хведрунгу, который становится любим ничуть не меньше? Да и Хведрунга любить на самом деле просто, умного, ловкого, смешного, того самого Хведрунга, который существует в историях Тора, но — получится ли любить его, злого да грустного, недоброжелательного? У нее получается. Они с Унумом вдвоем вряд ли даже задумываются о сложности или легкости. Просто приходят, приносят свои вопросы… Вероятно, соврать им необычайно легко, но у Локи так и не выходит научиться — врать им или их ненавидеть. Накрыв Труд левой рукой, он обнимает ее в ответ и возвращает рассредоточенный, подслеповатый взгляд к книжным страницам. В глазах сама собой появляется мелкая, столь утомительная после всего прошедшего года влага слез. Эта детская забота, всё это, детское и столь искреннее, ощущается будто мягкий, солнечный луч… Вероятно, потому что Тор, само солнце Асгарда, является им, лопоухим медвежатам, отцом, но эту мысль продолжить у Локи не получается. Откуда-то из-под его руки, прижавшись к его боку для того, чтобы с ним посидеть и с ним немного пережить всю эту грусть, Труд говорит: — Почитай мне? Когда ты читаешь, у тебя нет грусти в голосе…       Ее слова вряд ли являются правдой, но Локи так и не отказывает. Вначале говорит о том, что эта книга про магию, для Унума, а после просто открывает первую страницу первой главы. Весь десяток страниц, что он успевает прочитать самостоятельно и слепо, теряется в небытие, но эта потеря оказывается столь мелкой — скорбеть по ней не приходится. Труд же неожиданно оказывается интересно. Она начинает задавать вопросы на четвертом же абзаце. Из собственных рук его так и не выпускает.       Все ее присутствие… В нем не получается спрятаться так же, как и у него за спиной, но все же оно переливается мелочным, еле ощутимым облегчением. На поляне они засиживаются вместе до самого обеда. Между делом Труд даже настойчиво говорит Локи: если это его поляна, то ему стоит ее как-нибудь спрятать, потому что лично она находит ее в первые же несколько дней, как прибывает в Золотой дворец.       Цветы, которые растут на пути к ней, оказываются очень примечательными.       Но уже по осени, когда в Асгард возвращается Локи, выясняется — они, чрезвычайно красивые, совсем не рвутся и в букет их не засунуть.       Локи и хочется рассказать ей, что это в общем-то не его поляна, эта поляна все еще незримо принадлежит им с Тором, но у него не получается. Вместо этого, уже выходя из лабиринта, он зазывает Труд вместе с собой к Велунду после обеда — Унум становится соучастником похода мгновенно и до того даже, как о нем узнает. А вопрос о том, будет ли Тор не против отпустить их, так и не звучит. Они ведь уходят с Хведрунгом, верно? Они еще не знают, но их любимый Хведрунг в застенках историй Тора тоже часто был грустен. Они ещё не знают, но однажды им придется узнать — он не так уж силен, он временами так напуган, что не может ни двинуться, ни мыслить. И ему очень-очень нужна помощь… Быть может, однажды они и правда узнают об этом. Быть может, он расскажет им сам, а пока просто зазывает Труд вместе с собой к Велунду после обеда.       Ради этого ей даже приходится отложить разговор с Тором, который подходит к ней, как только видит ее в обеденной зале. Что она отвечает ему и что шепчет на ухо, успевший сесть за свое место Локи так и не слышит. Но после Труд рассказывает сама: папа очень хотел поговорить, но согласился подождать, пока они не вернутся от Велунда.       Судя по тому, что она так и не спрашивает, зачем Локи нужно к нему идти, Тор не спрашивает об этом тоже.       На самом деле — Локи просто очень нужна помощь. Чтобы легче было соврать, глядя Велунду прямо в глаза, чтобы легче было и делать заказ, и платить, и высказываться прямо да мороком: ему нужно кольцо. Это кольцо он будет носить сам. И на внутренней стороне его обода будет выдавлена змея.       И кольцо это будет бессмертным обещанием его верности самому себе… Об этом уже Велунд не спрашивает. Локи не приходится лгать больше, чем необходимо. Пускай даже взгляд кузнеца оказывается внимательным и пристальным, вряд ли ему хватает времени догадаться — присутствие Труд и Унума в кузнице отвлекает его десятком вопросов, а ещё попытками ткнуться носом то ли в печной зев, то ли в наковальню. За работу Велунд принимается сразу же, потому как дел у него теперь не столь много. Война завершилась, во дворце тренировочных мечей и топоров ещё в достатке… Лошадям, конечно, нужны подковы, а еще вообще-то он задолжал Труд ее новый топор. Но так ли велика проблема? Вовсе нет. Долг в виде топора это малая сложность. Много больше нее, к примеру, тот Агвид, что спешно прибегает к кузне шаг солнца по небосводу спустя.       Злых вестей он не приносит. Лишь рассказывает — его величество Царь заходил проведать Слейпнира. И пусть Локи не собирался делать из него своего личного доносчика, Агвид решил, что будет важным рассказать об этом… Много важнее, чем ему кажется. Стоит Локи заметить его в дверях, чуть запыхавшегося после бега, как он оставляет Унума и Труд в руках Велунда, а после выходит из кузни прочь. Прикрывает за собой дверь. Малые, лопоухие медвежата его отсутствия не замечают. Они ни о чем, ни о чем, ни о чем не ведают.       В то время как Тор — никуда не уезжает.       Но в отговорку о том, что он приходит в конюшни ради Слейпнира, Локи поверить не удается.       А кольцо Велунд кует быстро, сноровисто. Проходит ещё разве что пара шагов солнца по небосводу и гладкий, ничуть не горячий металлический обод ложится Локи в ладонь. Он надевает его у Велунда на глазах, на самом деле отправляя кольцо магией в свои покои и окольцовывая палец иллюзией. Она садится, словно влитая. Даже если Унум что-то и замечает, так ничего и не говорит. А Тор никуда, никуда, никуда не уезжает, но с мыслью о том, как долго он сможет держаться или же сдерживать свою клятву, Локи удается переночевать лишь единожды.       Следующий же день приносит Золотому дворцу и войну, и сражение, и кровавую бойню. Когда под сводами тренировочного зала раздается насмешливо и озлоблено голос Сигюн:       — Вы только гляньте, кто приперся… И что же ты, все еще в силах поднять хотя бы меч, а?       Она звучит громче обычного. И Локи, сидящий на ступенях арены Труд вместе с Унумом, вряд ли стоит вздрагивать, но все же… Он слишком знаком, что с Сигюн, что с этой ее интонацией. Она пророчит не смерть и не жизнь.       Только предложение — забрать то или другое, но, впрочем, забрать лишь то, что принадлежит по достоинству. ~~~^~~~       Обычная ошибка редко когда бывает глобальнее, чем ошибка власти, и эта закономерность в собственной сути чрезвычайно проста — власть существует куполом, что накрывает собой обширные территории. Насколько велико может быть любое создание, этим куполом накрытое? Оно уж точно не окажется больше власти. Но Тор совершает ошибку, обычную, обыденную, столь малую, и она все же оказывается глобальнее любой ошибки власти, потому как оставляет его догнивать.       Среди всей злобы, которая встречает его новым же утром после того, как он отдает бездарную, пустую клятву… Теперь ведь Локи будет спокойнее, да? Он будет лучше спать, его личный мир, вероятно, налаживается и больше ему вовсе не о чем беспокоиться — ровно с той злостью, которая не бередит полуночного разговора, Тор просыпается утром. Она приходит до того даже, как он находит свою постель пустой на чужое присутствие. Она приходит, она остается и она звучит вопросом, от которого не получается отвернуться.       Как так получается, что он дает клятву?       Как так выходит, что он соглашается остаться, а?!       Ничто уже не получится изменить и теперь он оказывает дарован то ли участью, то ли пыткой — наблюдать. За мертвой любовью своего сердца и ее блеклыми глазами. За тем, как мироздание возвращается к балансу. За тем, как столь зоркий, но много чаще слепой Золотой дворец привычно ничего не видит. За всем тем, что… Оно уродливо. Оно омерзительно. Где-то там, в Дальних землях — продолжают спокойно жить кочевники, которые должны были поплатиться. Ведь в этом весь смысл и вся суть справедливости! Каждое нападение должно быть встречено ударом троекратной силы, и Тор оказывается тем, на кого нападают, и Тор оказывается обманут, отдан страданию на растерзание по воли жестокости Хульги, но ладно, пусть так, эта стерва уже все равно мертва, а только Номад асгардских земель — он все еще жив.       В прошлом он знает, что является правдой. И он отмалчивается.       Ведь если не останется ничего и никого из тех, кто мог бы защитить кочевничье дитя, то забрать его будет проще? У них так и не получается — забрать Унума прочь. Они ошибаются, они допускают ошибку тоже, просто потому что недооценивают не мир любви, но тех, кто взращивает его. То есть Локи. То есть Тор. Именно с него, правда, никто так ничего и не спрашивает, они используют его, будто одноразовый, расходный материал, а после приходят всем собственным, кочевничьим родом — и Локи все равно дает им отпор, да бой, да предложение о войне.       Хотят ли они биться с ним, погубившим однажды миры и губившим само Время не единожды? От битвы с ним кочевники отказываются. Унум остается в Золотом дворце. Но ни это, ни что-либо иное не является спасением для каждой озлобленной, ожесточившийся мысли, что воцаряются у Тора в сознании — он остается использован. В том прошлом, где он может выйти за дверь и возвратиться в Асгард, в том прошлом, где Хульга снимает сапоги и белье, пока Тор с воем и скрежетом дохнет прямо на месте от истины — предательство Локи да бесчестие. Бесчестие да предательство.       А Номад, пришедший в ночи, чтобы передать великую, уродливо важную весть о будущем кочевничьем дитя, выглядит насмешливым. Вальяжный, обожравшийся собственной властью, он ведь уже всех победил, всех обдурил, так и чего ж ещё ему бояться… Тор хочет видеть — как его высокомерный, всезнающий взгляд вздрагивает от ужаса. Тор желает слышать его больной, кровоточащий вой, а ещё жаждет чувствовать, как в его ладони бьется кочевничье сердце, что вот-вот будет выдрано прочь из груди. Его руки должны быть омыты в чужой крови, его глаза должны напитаться зрелищем тоже, потому что теперь — приходит его очередь.       Им всем ведь кажется, будто он глуп да беспечен? Они все ведь считают его бездарным, всё разрушившим отпрыском жестокого-жестокого бога?! Вся та злоба, в которой он просыпается во вчерашнем утре да находит свою постель пустой, определённо могла бы пировать на этих вопросах, но она прорастает сквозь его плоть и невозможностью, и необходимостью — у всего того, что невозможно изменить, должен быть хоть какой-то смысл, потому как он есть у всего, потому как иначе Тор не сможет, не справится, не изживет это страдание прочь из себя уже никогда…       Он все еще жив — и теперь он наблюдает. За мертвым, блеклым взглядом любви своего сердца. За тем, как постель оказывается пустой по утру. За невозможностью ни говорить с Локи, ни смотреть на него. Но ведь проходят недели и становится лучше? Лучшего больше не существует. Где-то в прошлом Тор делает все, чтобы выжить, чтобы сохранить ту жизнь, которая чрезвычайно важна — он не собирается жертвовать ни Локи, ни всем, что у них есть. Он был бы и рад пожертвовать собой, только лишь собой, но та плата, которую требует Хульга, оказывается жестокостью — тогда.       И кругом огня — сейчас.       Этот огонь вечен. Тор подкладывает в него дрова, чего только ради произнося в ночи — клянется не уезжать. Локи ведь будет лучше спаться, да? Локи ведь будет чувствовать себя лучше и ему будет много спокойнее? В ночи эта клятва кажется важной и значимой, но следом за ночью приходит день, и выкатившееся из-за горизонта солнце нашептывает: он дурень. Он все тот же беспечный глупец, каким его, вероятно, считают все вокруг, потому как он действительно клянется. И даже мыслит — эту боль получится пережить, зато Локи будет спокойнее. Локи ведь даже признается, что любит его все так же, как прежде?       Его стоило не пускать на порог моста. Его стоило прогнать еще дни и недели назад. Делать ему здесь было больше нечего, и не потому даже что он был слабостью, слабостью, слабость, а, впрочем — Локи соглашается поспать, если Тор поклянется не уезжать никогда.       Тор клянется, мысля, что сможет всю эту боль убить — но.       Ему нужна эта война. Ему нужно это сражение. Ему нужно, чтобы у всего пустого, бессмысленного страдания последних лет был хоть какой-то смысл, потому что ни Труд, ни Унум, ни что угодно другое им не является. Но Тор ведь жив — и что с того толку?! Все то, что было столь важным для него, мертво. Оно было убито его делами. Оно было убито его верой в Хульгу. Оно было убитой им самим.       Кто-то обязан — поплатиться. Вот что нужно Тору, вот что ему требуется и вот в каком ритме его сердце бьется вчера, а ещё бьется сегодня, ничуть не слабее. Судя по тому, как Огун вновь и вновь вглядывается в него, Локи принимает меры, но, впрочем, и без Огуна Тору хватает того мгновения вчерашнего дня, в котором он между делом забредает в конюшни. Его приводит туда необходимость и новая, уродливая данность — страданию нужен истинный смысл, зло должно быть наказано, а ему самому лучше бы сдохнуть. Среди жара битвы! Среди лязга заточенной стали!       С момента возвращения Локи в Асгард становится очевидно — смотреть на него невыносимо. Между ними пустая, обдуваемая сотней холодных ветров пропасть. И каждый раз, когда кажется, будто становится чуть теплее, является не большим, чем мороком. Мир любви мертв. Они мертвы. Тор убивает их по собственной вине, Тор убивает их по лжи Хульги и молчанию Номада Асгарда. С момента, как Локи возвращается в Асгард, смотреть на него оказывается невыносимо, теперь же — невозможно. Немыслимо. И лучше бы не было, если бы Тор остался единственным, кто знает всю правду. Потому что та самая правда, она столь банальна, что хочется разве что взвыть: все могло быть иначе, но изменить ничего уже не получится.       Когда он идет к Хульге за помощью, он знает, что она потребует высокую плату ровно так же, как знает, что она окажет помощь в полной мере. Она не обманет его. Он останется жив. Норнам придется обойтись без хохота.       Что ж. Он остается жив, но — Хульга обманывает его в другом. Она оказывается столь умна, что, верно, стоило бы заподозрить ее в родстве с Локи, потому как подобные, кровожадные и бесчеловечные пытки могут прийти лишь ему в голову. Тор, конечно, не занимает себя подозрениями. Вся лента жизни Хульги есть перед его глазами и Локи там нет так же, как и его следов. Лишь она — острого ума и великой злобы дева. Расквитаться с ней уже не получится, да к тому же Тор совершает ошибку той клятвы, по воле которой теперь уже никогда не отправится в Дальние земли, но уже вчера его ноги сами собой приводят его в конюшни. Они нуждаются в войне ничуть не меньше его самого. Им бы только заскочить на коня, погнать его прочь да к кочевничьим пескам, а после… В конюшнях его встречает Агвид. И Агвид ему говорит:       — Боюсь, его высочество Локи запретил мне помогать вам седлать вашего коня или любого другого, ваше величество. Если вы решите настоять, я буду вынужден доложить об этом…       Агвид трясется, будто древесный лист на ветру. Нарочно храбрится, конечно, но у них разница и в росте, и силе, и в возрасте, а ещё Агвид отнюдь не обладает полномочиями — высказываться подобным образом. Но ведь сам его высочество Локи дает ему задание, а?! Злоба на него является такой же пустой, как и приход Тора в конюшни, потому как уезжать он не собирается, он уже поклялся умереть от этой агонии в стенах Золотого дворца, но его ноги… Они, ослепшие от еле сдерживаемой злобы, приводят его туда, где его конь с легкостью сможет увезти его и на войну, и на сражение, и на битву. Тор нуждается в этом. Его руки должны быть омыты в кочевничьей крови. Его данностью — является смысл, потому как смысл должен быть у всего.       Потому как смысла его жизни, что до сих пор цела, недостаточно и никогда не будет.       В то время как Агвид трясется, но выстаивает. Тор лжет ему о том, что зашел проведать Слейпнира, мысля — как просто было бы разломить этого мальчишку надвое. Забрать коня. Оседлать или же не седлать вовсе, чтобы не тратить время. А после умчаться… Но Локи ведь будет спать спокойнее, если Тор останется здесь и будет здесь умирать от бессмысленности всего пережитого, а?! В злобе на него нет никакого смысла, потому что Тор отдает ему клятву сам и в ночи клятва действительно выглядит разумной, такой важной, но — ночь сменяется днем. Под солнечным светом уродство обнажается столь сильно, что режет глаза. Он не желает больше на Локи смотреть, он не желает чувствовать эту беспомощность, он не желает чувствовать себя ни бессильным, ни жалким. Изломанный, потасканный да разрушенный, ох, Локи, верно, чрезвычайно хохочет сам с собой над всей его болью. И он желает ему наказания. И он желал ему наказания всегда, пока все отсутствие обвинений с его стороны было не меньшим, чем игрой.       В подобном размышлении нет жизни. Но и убить его не получается. Где-то среди вчерашнего дня, который Тор проводит в молчании собственных слов напротив Унума, который Тор проводит на пастбище, наблюдая за пасущимся Слейпниром и пытаясь продышать, продышать, продышать… Сколь слаб он был все прошлые недели — столь же в ярости он сейчас. Кто-то должен быть наказан. Кто-то должен пострадать в ответ. И тогда по крайней мере во всем страдании прошлых лет будет смысл, ведь сейчас — его нет. Он отсутствует. Тор чрезвычайно, как и было спланировано, жив, но все, что он имел разрушено, и его жизнь, сколь бы дорога ни была, подобной цены не стоит.       Она не будет стоить ее никогда.       Однако, если кочевники будут истреблены, однако, если Тор сгинет в сражении с ними, в желании возвратить им жестокость… Он победит. И он подохнет. Вот тогда все вокруг озарится смыслом, потому как никогда, никогда, никогда больше ему не придется смотреть — Локи прямо в глаза.       Потому что никогда, никогда, никогда больше ему не придется видеть и мыслить — кто посмел те глаза обратить блеклыми и пустыми.       Пока размышление о столь важном, столь хрупком покое… Не будет его. Тор его не заслуживает. Тору, чтобы его заслужить, не хватит ни девяти жизней, ни нескольких сотен. Ему оказывается предоставлен выбор — и он выбирает, хватаясь за ту внутреннюю силу, с которой делает это. Что ж. Правда в том, что он никчемен и жалок. Бесполезный, глуповатый, бездарный, он позволяет себе довериться озлобленной ведьме так, будто бы та действительно никогда, никогда, никогда не принесет в его мир любви истинное зло. Стоит ли мыслить, что Тор недооценивает ее так же, как Номад Асгарда — их с Локи союз и каждого из них по отдельности? Отнюдь.       Хульга помогает Тору в прошлом. Хульга же помогает ему и сейчас. В их договоренности, во всей их сделке не мелькает ведь и единой просьбы — чтобы мир любви был жив. Но кто бы мог знать, что она позарится на него? А это уже не оправдание. Локи мертв. Локи убит его делами, его руками, его решениями. И Тор, конечно, жив, но перед лицом всех разрушений, это никакая не ценность. Так, ленивый, мелкий камень, валяющийся на обочине.       Вся его сила, вся его мощь… Он обращается рыданием в прошлые годы. Он обращается запертым в клетке собственного тела диким зверем сейчас. Вчера его ноги приводят его в конюшни, в прошедшей ночи ему снится война с кочевничьим племенем и облегчение смерти, но кто бы только знал, сколь велико оказывается то разочарование, в котором он просыпается — все еще живой. Поклявшийся не уезжать в Дальние земли уже никогда. Локи ведь теперь спокойнее спится, а?! С этой-то клятвой в руках… Тор и не желал бы мыслить, но успевает сделать это в прошедшем же утре — как много времени ему потребуется до того, как он возненавидит Локи, принявшего клятву, даже больше, чем кочевничье племя?       Локи знает, что клятва принесет Тору страдание, потому как иначе и быть не может.       Локи просит его — не пообещать, не подумать ещё несколько раз, нет-нет, он требует клятвы.       И Тор отдает ее, запирая себя самого на распутье: нарушить клятву и забыть об уважении к себе, забыть даже о крохах чести или же просто подохнуть здесь, сгореть под натиском жара этой злобы и сгнить? Зато Локи теперь хорошо спит. Чудесно ведь, просто, Суртур бы его сжег, замечательно, да. Но будет ли он так же хорошо и сладко спать, когда Тор сгниет до смерти?! От этой злобы не существует проку. Того места, где она должна выплеснуться, нет, а, впрочем, в то место Тор клянется не ездить. Поэтому вчера забредает в конюшни, поэтому и вчера, и сегодня видит, чувствует даже, как Огун вглядывается в него… Ладно бы только он, но нет, Локи же острого ума создание, он подговаривает их всех, и теперь пристальное внимание встречает Тора каждый раз, когда он пересекается в галереях с троицей воинов или Сиф. Если он решится нарушить клятву — они поедут следом. Так ведь выглядит вся любовь Локи, а? Та самая любовь, что выглядит, как прежде, та самая, в которой Локи признается в ночи — она уродлива, потому как он создает из друзей Тора живой щит.       И чего только ради?!       Чтобы ему — крепче спалось. Чтобы ему просто было спокойнее и легче рядом с живым да гниющим в собственной злобе Тором.       Ровно так, как вчера ноги приводят его конюшни, сегодня доводят до тренировочного зала. Зоркий глаз замечает на одной из арен Труд, что тренируется под куполом под руководством Огуна, но она не вызывает и толики того гнева, который надрывно дергается внутри, когда Тор видит Локи, сидящего на ступенях. Вновь рядом с Унумом, вновь подле него… Как много времени потребуется этой живой, требующей себе место ярости, чтобы помыслить — жаль, ни единая стрела уже не сможет случайно врезаться Локи меж глаз благодаря его же магической защите.       Тор не считает время. На прошедшем утреннем совете еле удерживается, чтобы не рявкнуть на заторможенного, смурного Фандрала, а еще почти скалится в ответ каким-то словам Аслог. Именно она скорее всего то же злится, за изгнание Фригги, но Фандрал привлекает внимание много больше… Бедняжка ведь? Как же, ну, как же ему так не повезло, вот ведь — вся его бездарная любовь к Бальдру, никак не желает даваться то ли его рукам, то ли его бездарному сердцу. У Тора на кончике языка замирает, и вязнет, и каменеет каждое слово о том, что любовь бесполезна и несет только зло. Он не говорит ничего. Он просто оставляет Фандрала в покое.       Ведь Фандрал не виноват, так? Номад Асгарда — должен сдохнуть. Тору — нужно омыть руки его кровью и воздать своему страданию длиной в года хоть какой-то смысл. Тору буквально необходимо это, Тор нуждается… Потому как теперь мироздание выглядит не насмешкой даже, озлобленным гоготом: он разрушает Локи, он убивает в нем все так же, как убивает все, что было дорого им обоим, а ещё убивает себя, и — ничего из этого могло бы не быть.       Все вообще могло быть иначе.       Но есть — как есть.       Медленным, напряженным движением руки уложив громсекиру на одну из нижних ступеней свободной арены, Тор распрямляется. Пару раз сжимает руки в кулаки. Он приходит сюда зазря так же, как вчера приходит и в конюшни. Ему больше некуда деться. Но столь живая злоба бьется в барабаны сердца, а ещё требует — воевать. Кромсать, рвать и биться. Наказать виноватых, возвратить справедливость к жизни, а еще подохнуть и… Локи мог остаться живым. Все столь же улыбчивым, мирным и хитро глядящим в ответ. В том, чтобы касаться его, могло не родиться ни омерзения, ни страха. И в том, чтобы подступать к нему близко, совсем впритык и как прежде — это могло быть возможным тоже.       Теперь же невозможно было даже смотреть на него. Тор и не смотрит. На утреннем совете не косится в его сторону взглядом, вчера уходит из царского кабинета прочь, как только Локи приходит в него. И своих детей так и не расспрашивает — понравился ли им поход с Локи к Велунду и что они там делали? Без разницы. Смысл потерян. Интереса не существует. Опасность же становится повсеместной, пока Тор расщедривается на малую, юркую ложь: он приходит в тренировочный зал, чтобы просто размяться. Ему не с кем здесь биться. Он не станет ни с кем спарринговаться. От самых дверей его провожает пристальный взгляд Вольштагга, что замечает его первым, а после сменяется на взгляд Сиф и на взгляд Фандрала. Огун оказывается слишком занят Труд.       Никто больше не смотрит и подступить не решается тем более.       Тор даже не спрашивает, потому как знает и сам — по нему видно. Эта живая злоба, эта объемная ярость и весь этот гнев… Со вчерашнего утра над Золотым дворцом висят тяжелые, свинцовые тучи. Дождем больше не одаряют, но, впрочем, и сам Тор больше не плачет.       Он в бешенстве. Он желает умыть руки в кочевничьей крови.       Подле уложенной на нижние ступени громсекиры задерживается на десяток пустых мгновений. Сжимает руки в кулаки вновь и вновь. Ему ведь даже не нужен конь, верно? Он может просто взять громсекиру, он может умчаться прочь… Когда Локи заметит его отсутствие, сколь бы быстро ни перенес себя магией в Дальние земли, будет уже поздно. Истинный смысл будет возвращен. Тор никогда уже не вернется. Но — клянется не уезжать. Действует ли клятва, порожденная в ночи, среди дня? Эта мысль, глупая, имеющая однозначный ответ, настигает его только-только, как из-за его спины вначале слышится дразнящий скрежет стали о камень, самым кончиком меча по полу, а после взрывается и само пространство, и весь пузырь живой злобы у него внутри. Окрик бьет без предупреждения:       — Вы только гляньте, кто приперся… И что же ты, все еще в силах поднять хотя бы меч, а?       Это Сигюн. Ее зовут так и она несет свое имя не столько знаменем гордости, сколько свирепой, оголенной злобой. В мироздании существует достаточно поводов для того, чтобы ее уважать, но ни единого из них Тору не хватает. Словесный удар врезается ему меж лопаток, паскудным нападением со спины, а Локи так и не берет с него клятву никого, никого, никого не убивать… Размышление о том, достойна ли Сигюн смерти, оказывается слишком непосильным перед лицом того пузыря злобы, что слишком жив и, наконец, лопается. Текучим, юрким ядом она заполняет вначале сердце, а после распространяется по телу вместе с кровью. Теперь кровь заражена. Плоть разражается тоже. Сознание, мыслящее, столь разумное, меркнет, оставляя среди себя лишь настойчивый, убежденный шепот — кто-то должен поплатиться. И в том, виновата ли Сигюн, не приходится даже разбираться, потому как она видит дух Тора первой, потому как она позволяет Локи и дальше оплакивать его смерть, потому как позволяет ему сжечь тело и попрощаться, но все же — она просто бросает Тора в застенках мироздания.       Не с насмешкой ненависти даже, но с нравоучительным оскалом. Он ведь может вернуться, так и почему не возвращается?       Сейчас он здесь. Он все ещё жив. Чьими только заслугами, а, впрочем — если Локи не может усмирить свою дикую гончую, Тору не составит труда заняться этим самостоятельно. Но правда в том, что Сигюн Локи не принадлежит, а все равно ведь она приносит зло, она злом является, и ладно бы не лезла на рожон, но — она нарывается так, будто в прошлом не наносит тот удар, на который Тор решает не отвечать.       Здесь и сейчас все меняется. Ему нужна война. И он больше не в силах от нее отказаться, потому что кроме нее ему остается лишь гореть и гнить, лишь гнить и гореть. Но как сможет смотреть Локи в глаза, когда убьет Сигюн? Тор не может смотреть на него и сейчас. Об Огуне не появляется даже мысли. Алой, плотной пеленой злоба застилает ему глаза, и движения тела обращаются звериными. Осмыслить их не получается, потому как они слишком быстры. Только ведь — и осмыслять их не хочется.       Тору нужна война.       Тор без войны умрет.       Дернувшись корпусом тела вперед и вниз, он подхватывает древко громсекиры в ладонь и разворачивается ещё до того, как окончательно распрямляется. Зрительное пространство сужается до одной-единственной, движущейся по арене точке — ее зовут Сигюн. Убить ее быстро будет той милостью, на которую Тор не способен. В два шага развернувшись к ней лицом, он вскидывает руку с громсекирой вверх и отталкивается от пола в высоком, резвом прыжке. Ни единого слова так и не говорит, потому как в его руках не остается ни слов, ни слез, ни боли — в них есть лишь война. И нести ее Сигюн Тор не собирался так же, как теперь не станет отказываться.       Сигюн вздрагивает крупно. Она вряд ли ожидает от него подобной прыти, но резво откатывается в сторону — успевает спасти свою бездумную, злую голову за мгновение до того, как на каменные плиты обрушивается острие громсекиры. Та плита, в которую метит удар, обращается щебнем. Растрескиваются несколько соседних. Тору почти хочется поинтересоваться, с оскалом да насмешкой, неужто Сигюн будет бегать от него теперь, но он отвлекается на зуд. Поверх кожи шеи и плеч, поверх его рук рождаются десятки искрящихся, ожесточенных молний.       Снаружи стен Золотого дворца небосвод разрывается в клочья раскатом грома.       Порывисто развернувшись в сторону Сигюн, Тор выдергивает громсекиру из пола. Он задерживается на мгновение — кто бы знал, как дорого они стоят среди войны. Каждое малое решает всё, каждое малое лишает жизни тех, кто медлит… От Сигюн подобного ждать не приходится. Она уже подскакивает на ноги и рывком несется к нему. Шагов между ними не столь много, четыре, быть может, но она успевает ловким движением прокрутить в ладони собственный меч — вдоль лезвия он загорается священным, очищающим пламенем. Жаль, у Тора времени не остается на злобливый смех, ведь, кто в собственном уме ринется на громсекиру с мечом? Сигюн делает это. Она кидается на него, сильным замахом меча метит прямо в голову, но на самом деле под подбородок.       Что Тор успевает сделать ей, раз она столь зла и яростна?       Ничего. Это просто Сигюн. Она такова — жива до сих пор постольку-поскольку. Дернув рукой, сжимающей древко, Тор отбивает удар ее меча острием, уводит его в сторону, а после прокручивает громсекиру в руке и основанием длинной рукояти бьет Сигюн в живот со всей силы. Она отшатывается назад, и могла бы устоять на ногах, что ей этот удар после веков войны, но с громсекирой Тор обращается ничуть не хуже, чем она — со своим мечем. Острие оказывается занесено вновь. В нужде спастись от рубящего головы удара Сигюн откатывается в сторону. Где-то в перекате болезненно морщится, и Тор замечает появляющуюся на ее лице гримасу, но мыслить отказывается. О тех ли слабостях врага, которые можно использовать, о любых слабостях в принципе — чтобы уничтожить ее, ему не нужна стратегия так же, как не нужен и план.       Он приносит войну в своих руках. В этой войне он победит.       Рванув следом за Сигюн, он намеревается застать ее на полу, до того, как она поднимется, но не успевает. Уперевшись ладонями в камень пола за своей спиной, Сигюн бьет его подошвами сапог в голени и тут же перекатывается в сторону. Тор обрушивается на пол лицом, еле успевая сгруппироваться. Бьется грудью о древко громсекиры, чуть не срезая ее острием кожу с одного из предплечий. В любой другой день или же в любой другой жизни он точно оценил бы силу ее удара по достоинству, но сейчас только подскакивает на ноги, быстро и стремительно. Речи о том, чтобы кружить да ждать чужого нападения — не идет. Они схлестываются вновь, напарываясь друг на друга на середине арены. Тор метит в плечо, чтобы лишить Сигюн и руки, и форы разом, но острие его громсекиры ударяется об выставленный плашмя меч валькирий. Будь он тренировочным или обычным, Сигюн была бы мертва еще на прошлом ударе. Но — это меч валькирий, меч воительниц и защитниц мироздания. Их слава бессмертна. Их доблесть увековечена в летах так же, как до сих пор жива.       Его громсекира разве что высекает искры собственным ударом о меч Сигюн.       Вероятно, свою роль играет пламя, горящее вдоль лезвия ее оружия. Вероятно, ей просто везет, потому что именно так мыслить много легче, чем о том, что она является великой, могучей воительницей. Она выдерживает его напор, сжимает зубы оскалом злобы… Тор видит в ней, в этой ярости, собственное отражение, но не отворачивается. Все то, что есть по сторонам, смотрится ещё более жалко, ведь там, в стороне от Сигюн, которая становится ему отражением, есть лишь беспомощность да агония. В сравнении с ними эта звериная, одичавшая ярость вовсе не уродлива. И ничуть не страшна.       Приложив усилие, чтобы увести скрещенные лезвия в сторону, Сигюн отскакивает на шаг назад до того, как Тор заносит громсекиру в новом ударе, а руку с мечом выбрасывает вперед. Пылающее светом и огнём лезвие вспарывает ему бок, но боль не ощущается вовсе. Он ведь жив, а?! Сигюн — бросает его в клетке бестелесного духа, в застенках мироздания. И, если уж быть глубинно честным, многие столетий назад она так же является той, кто обучается у кочевников Альфхейма.       Ее смерти хватит для мести? Конечно же, нет. Тору нужен — Номад. Тору нужен — смысл для всего пережитого страдания. Рванув вперёд без оглядки на кровоточащую рану, он подсекает острием громсекиры живот Сигюн в ответ. Дымящиеся, жаркие кишки на каменные плиты пола не вываливаются, потому как она много быстрее его. Она банально меньше в объемах, двигаться ей проще и о ее выносливости, как о слабости, судить не приходится тоже. Но — сейчас или шаги солнца по небосводу спустя Тор загонит ее. Априори. В любом случае. Потому как, сколь бы сильна она ни была, его физическая сила больше. И с его громсекирой ей не тягаться.       Стоит ей отскочить назад, прочь от его попытки вспороть ее живот, как следующим же движением Тор бьет ее головкой молота в бедро. Удар с боку сносит Сигюн с ног, и Тор сразу же метит острием секиры в место переката, но допускает ошибку — Сигюн перекатывается в другую сторону. На ноги поднимается так же резво, как и до этого, но все же новым шагом заметно прихрамывает. Тор ведь мастак в этом, а, в том, чтобы награждать иных хромотой… Эта мысль даже болью не отзывается. Ей просто не удается пробиться сквозь высокую и толстую стену его злобы. Все прошлое уже мертво. Настоящее — требует для себя смысл. Пережитому, выстраданному и всем пролитым слезам смысл просто необходим.       Рванув в его сторону вновь, Сигюн виляет в бок, проносится под его рукой и вновь метит острием меча в его тело, но Тор уворачивается. Сменяет ноги быстро, отбивает ее удар с такой мощью, что почти видит, как меч Сигюн вылетает из ее руки. Ей удается его удержать. Но поводит плечом она с заметным оскалом боли. Не только выходит против его громсекиры, так ещё и выходит против него, будучи раненной? Тор скажет после, что она сама желала умереть. Тор после не будет говорить ничего, потому как Локи берет с него лишь единую клятву: не уезжать в Дальние земли никогда.       Оставить Сигюн в живых Тор ему не клянется.       Использовав мгновение ее промедления, он кидается на нее вновь. Сталь бьется о сталь со звоном, но раскат грома, раздирающий небосвод жадной пастью снаружи, оказывается громче. Впрочем, и раскат этот Тор не слышит. В его мыслях, в его сердце, во всем его теле не остается ничего, кроме столь привычной тишины войны. Здесь ему не нужно ни чувствовать, ни метаться в агонии — ему нужно просто биться. Ему нужно просто убить своего врага. От каждого нового удара, который Тор желал бы наносить быстрее, Сигюн отбивается ловко, уверенно, но вернуть себе привилегию нападения ей не удается. Впрочем, лишь до момента, в котором она не пригибается, уходя от нового замаха, и не вспарывает ему предплечье. Лезвие ее меча перерезает сухожилие чуть выше запястья, и пускай боль не ощущается среди всей ярости, громсекиру Тор роняет все равно.       У него в руках оказывается лишь мгновение, чтобы подобрать ее другой рукой, и Тор перекатывается по полу в бок, слыша, как над затылком воздух со свистом разрубает меч валькирий. Кажется, лезвие задевает короткие пряди волос, но для разбирательств не находится места. Тор скажет после, что она сама хотела его убить. Тор после не будет говорить ничего, потому что — это был честный бой.       Сигюн можно похоронить с почестями.       Подскочив на ноги, он оборачивается себе за спину мгновенно и тут же отшатывается назад. Кинувшаяся на него Сигюн заносит меч вдоль линии горизонта, желая вспороть ему грудь или разрубить пару ключиц. Тору удается избежать новой крови. Разрезанного шнурка, на котором висит выскочившее из-под рубахи кольцо, он даже не замечает. Привычный вес на самом деле всегда быть столь мал, что лишиться его — ничего не значит. Стоит только мечу Сигюн миновать тело Тора в собственном движении, как он срывается вперёд. Прокручивает древко громсекиры в той руке, которой ещё может пользоваться в полной мере, и бьет Сигюн головкой молота вновь в то же бедро, куда бил и до этого. Еще занесенная рука Сигюн, что движется по оси непозволительно долгого замаха, оказывается близко к его лицу и он бьет лбом в предплечье. Его кости не хрустят так же, как и Сигюн не вскрикивает.       Звучит лишь хруст в ее бедре.       Это ничего не значит. Слыша, как меч валькирий падает на пол, Тор пихает Сигюн в плечо локтем, оттесняя прочь. Оскаленная, озлобленная и на самом деле жестокая, она точно намеревается отскочить, откатиться в сторону, чтобы вернуться к своему мечу, но раненная нога подводит ее. Сигюн падает назад, успевая разве что ловким движением подбить ему лодыжки. Удар выходит настолько мощным, что одну из ног Тора простреливает болью, но это всё пустое, это всё бездарное. Его раны еще заживут — Сигюн никогда уже не заживет ни счастливо, ни просто. Сгруппировавшись в падении, Тор отталкивается и бедром, и рукой от пола, новым же движением упирает коленом в ещё целое бедро Сигюн, забираясь на нее сверху. Она не успевает отползти прочь. Лишь скалится ему в ответ, брыкается уже — по крайней мере пытается. Подтянув собственное тело выше, Тор вскидывает громсекиру вновь, в последний раз и ответом его движению становится тонкий, прыгучий звон.       То есть металлический обод. Это кольцо. На внутренней его стороне выдавлено изображение малого Мьеллнира. Однажды, в слишком древние времена, Тор выигрывает это кольцо на ярмарке в Альфхейме, а может и покупает его — он уже не помнит. Но все же знает: сбежал туда, на ту ярмарку, он вместе с Гертрудой. После отдал кольцо ей, потому как не мог вернуться с ним Золотой дворец и не желал видеть, как Локи отказывается от него. Прошло множество, множество, множество десятилетий, прежде чем Гертруда отдала это кольцо Локи сама. Но ни единожды за все время прошлого оно не принадлежало никому так, как всегда принадлежало лишь Локи, и…       Тонкий, прыгучий звон металла о каменные плиты пола вонзается в его сознание тонкой, но слишком умелой иглой. Сузившее зрительное поле расширяется, давая увидеть в злом оскале Сигюн боль, давая высмотреть в ярости ее глаз — сожаление. И мысль уже стремится: с чего бы ей дразнить его? Знает ведь, что пощады не сыщет, знает ведь уже, какое зло принесла, ведь то зло ей возвращает ещё Локи и… Мерный, прыгучий звон. Тор узнает его за мгновение, так и застывая с занесенной в руке громсекирой. Опустить ее ничего не стоит. Сигюн умрет. Ему нужна война, потому как ему нужно воздать всему страданию прошлых лет смысл, потому как его жизнь смыслом это страдание не наделит — но.       Готов ли он, ради этого смысла, потерять эту жизнь и все возможности, которые она может принести?       Звон кольца, что скачет прочь, к краю арены, не дает обмануться — Сигюн успевает срезать его. Иначе ведь и быть не может, иначе просто не получится, потому как Тор выбирает самый крепкий кожаный шнурок из всех существующих. Он связывает его концы тугими узлами. И шнурок служит ему, храня самое ценное, из месяца в месяц. И Тор теряет его… Каждое мгновение тонкого звона ощущается оглушающим, а ещё растянутым во времени на дни, месяцы и десятилетия. Тор смотрит лишь Сигюн в глаза, безотрывно да молча, и чувствует, как изнутри требует ответа: ради этого смысла он готов потерять всё? Ради этой войны, ради этого сражения, ради крови и жестокости, ради того, чтобы просто не сгнить и…       Ради этого смысла он согласен заставить Локи вновь оплакивать свою смерть?       Звон обрывается так же резко, как начинается. Не потому что кольцо замирает поверх каменных плит. Оно только скачет, устремившись прочь, оно ещё даже не катится, но — звон обрывается. Расширившееся зрительное поле позволяет Тору заметить движение у края арены: то есть рука, что подхватывает кольцо в прыжке. Тор знает, кому она принадлежит. Но так и продолжает смотреть лишь на Сигюн среди столь длинного, однозначно важного мгновения. Ради того, чтобы наделить страдания прошлых лет смыслом — на что он готов и какую цену согласен заплатить?       Сигюн провоцирует драку так, будто глупа и не понимает, что ей лучше бы носа к нему не совать. Сигюн провоцирует войну так, будто не в ее теле уже живет боль, а может и так, будто ей нечего терять… Успевает ли помыслить о том, как Огун переживет ее смерть? И какой будет жизнь Вива без нее? Глядя Тору в глаза сейчас, она кривится, а после отводит взгляд — в ее глазах царит кусачее, неуживчивое сожаление. Но свое решение Тор принимает отнюдь не поэтому.       Сколь дорого он согласен заплатить — он больше не станет платить никому и ничем. Он прославится, как Царь рыдающий, Царь скорбный, Царь отчаявшийся, и его дети никогда не увидят счастья на его лице. И в конечном итоге он сгниет да умрет под грудой всей этой беспомощной, одичавшей злобы, но — здесь и сейчас ему нужно вернуть кольцо.       Потому что, принадлежа Локи, он должно висеть у Тора на груди. Не валяться в столе, у задней стенки ящика, не пылиться на полке, подобно трофею… Оно должно — висеть у Тора на груди. Медленно опустив руку с громсекирой вниз, Тор переносит вес собственного тела на ту ногу, что не упирается коленом в здоров бедро Сигюн, а после говорит еле слышно:       — Я принимаю твои извинения, — взгляда он так и не отводит. Пускай Сигюн не станет извиняться никогда, пускай никому не будет ведомо, что на самом деле только что случилось — они оба знают и Тор это знание делает реальным, звучным. Сигюн лишь кривится сильнее, а после, с выдохом, прикрывает глаза. Она кивает куда-то в сторону. Потянувшись назад, Тор поднимается на ноги и медлит лишь пару мгновений — все же протягивает ей ладонь. То удивление, которое видит на лице Сигюн, когда она замечает это, пожалуй, становится первым подобным.       Прежде чем принять его помощь она медлит даже дольше, чем сам он, до того, как соглашается ее оказать.       Подняв Сигюн на ноги, Тор задерживается не дольше, чем на десяток мгновений. Она может стоять и она все еще жива. Не его заслугой, конечно. Но все же — ее извинения, воинственные и провоцирующие, Тор принимает. Реальность теперь такова. Пусть же и будет такой? Дернув головой влево, к краю арены, он видит толпу воинов, что успевает собраться по всему периметру арены. Никто не улюлюкает, молчание ощущается таким же тягостным, как и тяжелый, будто проклятый взгляд Огуна, что стоит в первых рядах, на одной из верхних ступеней. Тор видит, как его бедро вздрагивает, будто он желает сбежать вниз как можно быстрее, но все же остается стоять на месте.       Много четче, чем это, Тор видит знакомую спину, что уже успевает протиснуться сквозь толпу зевак. Украв самое ценное из всего, что ещё осталось, Локи устремляется прочь почти бегом и не оборачивается ни единожды.       Но — принадлежа ему, это кольцо обязано висеть у Тора на груди. Потому как Локи не примет его, потому как Тор не уверен даже, что имеет наглость его предложит, по десяткам, сотням причин, и все же — это кольцо должно висеть у Тора на груди.       И он срывается следом за Локи почти бегом, даже не замечая, как ладонь крепче сжимается на древке громсекиры. ~~~^~~~       Это очень большая глупость. То, что он делает, то, на что он решается… Как подобное вообще приходит ему в голову? Кольцо ещё теплое, нагретое прикосновением груди Тора, но в ладони ощущается почти обжигающим, когда Локи перемещается от порога тренировочного зала в царский кабинет. У него нет времени ни на передышку, ни на то, чтобы хоть чуть-чуть привести мысли в порядок. Только мгновение — это очень большая глупость. Ладно бы кольцо, которое Локи заказывает сам, пусть так, хорошо, ему удается спрятать все смыслы от Велунда, ему удается солгать так, как и должно, но то, что происходит уже… Его внимание привлекает первый же окрик Сигюн. Он вскидывает голову, взмывает под высокие потолочные своды тренировочного зала, и первым же делом Локи тянется к сидящему рядом с ним Унуму. Осторожно отвлекает его от страниц книги на руническом языке, мягко, с интересом и будто бы без волнения спрашивает: что Унум видит и что грядет?       Унум не видит ничего. Выглядит удивленным даже, пока Локи молчаливо мыслит: если ему не видна смерть Сигюн, это отнюдь не значит, что Тор не умрет. И это же отнюдь не значит — что Сигюн останется жива. Но ведь в том и был изначальный план? Локи никогда не желал, чтобы он оказался уместным и настолько необходимым. Еще только возвратившись в Асгард с ощущением, с догадкой о возможной лжи Хульги, он предпринял нечто, чтобы перестраховаться, чтобы иметь запасной план то ли спасения, то ли жизни — наблюдать за тем, как он приходит в действие, оказалось много страшнее, чем можно было предположить.       К моменту, когда он взбегает по ступеням арены Труд и добегает до соседней, Тор уже кидается на Сигюн. Снаружи замковых стен раздается раскат грома, который с легкостью, с исключительной быстротой привлекает внимание… С прошлой драки между ними двумя проходят будто бы века, потому как реальность всех обстоятельств меняется до неузнаваемости, но позабыть ту драку у Локи так и не получается — та, что начинается сегодня, выглядит ещё более жестокой. Без пощады, без жалости, без сострадания, а Тору нужна война и впервые, пожалуй, Локи видит в нем того, кому она нужна больше, чем Сигюн. Она, конечно, отбивается крепко, движется слаженно вопреки и боли в спине, и каждой новой ране, а ещё нападет стремительно — во всех ее движениях не разыскивает и половины того глубинного, жаркого гнева, что движет Тором. Эта разница в объеме злобы формирует неравенство боя.       Но вмешиваться в него оказывается поздно ещё в той ночи, где Локи выдает Сигюн на руки долг — за принятое ею решение, за ту жестокость, которую она порождает, отказываясь признавать, что допустила ошибку.       Извинись она, скажи она хоть несколько слов признания, о долге не шло бы и речи. Локи пришел бы к ней с просьбой и даже согласится бы услышать отказ, но… Теперь мироздание было таковым. И сражение, что равняется войне, рождается среди него, Локи же просто замирает на самой верхней ступени арены, не замечая вовсе, как быстро по периметру собирается толпа. В звуке ее голосов отсутствует гул поддержки, в ее присутствии нет ни вскриков радости, ни сожалений о чужих упущенных ударах. Лишь гнетущая, плотная тишина понимания — будет удачей, если никто не умрет здесь и сейчас, на каменных плитах этой арены.       Но ведь удача столь беспристрастна и ловка? Она не приходит на зов — или она раскрывает дверь ударом ноги, когда ее вовсе не ждёшь. А Огун появляется в первых рядах, на вершине лестницы арены, случайно. Локи еле видит его присутствие. И забывает взмолиться, чтобы только Огун не вмешался, а за себя самого не молится и подавно.       Короткий бой длится будто бы несколько шагов солнца по небосводу, пока Локи не дышит и вздрагивает на каждом ударе из тех, которые не успевает блокировать Сигюн. А после она срезает выпрыгнувшее из-под ворота рубахи Тора кольцо… Локи видит, как оно врезается Тору в грудь, стоит тому дернуться вперёд рывком. Локи видит, как оно отскакивает от плеча Сигюн до того, как она роняет свой меч и уже падает, опрокидывается на спину. Будто потерявшись в пространстве, кольцо отлетает в сторону, к краю арены, рушится на каменные плиты, и Локи приходит в движение сам собой.       Это обещание, столь ценное и важное, столь многое хранящее в себе… Ему ведь не должно валяться, где попало? Под его руками толпа расходится в стороны сама собой, но вряд ли кому-то удается оторвать взгляд от арены. Тор загоняет Сигюн окончательно, забирается на нее, пытающуюся отбиваться, и даже заносит громсекиру — а после раздается звон металла о камень. Локи сбегает по ступеням арены. Он точно видит, как Тор замирает, только вернуть осознанность собственным движениям самому Локи так и не удается.       Она возвращается, обрушиваясь ему на голову, будто ведро ледяной воды, как только кольцо оказывается зажато в его ладони.       Все еще теплое настолько, что ощущается обжигающим — вспомнить, когда в последний раз Локи чувствовал такое смятение, почти граничащее со стыдом, ему не удается. Из тренировочного зала он сбегает позорно, в суматохе торопливого пульса и со звоном металла, ударяющегося об камень, что так и стоит в ушах. Зачем он вообще сбегает по ступеням за этим кольцом? Это глупость. Она очень большая. Но по крайней мере дает Сигюн фору, по крайней мере отвлекает Тора и… Куда уж там. О Сигюн больше не идет и речи. Уже дойдя до порога тренировочного зала, Локи слышит крепкий и тяжелый шаг Тора, который несется за ним следом.       Изначальный план, конечно же, так не выглядит. Изначального плана в общем-то и нет. Локи просто отлично справляет с тем, чтобы соврать Велунду, будто ему нужно новое кольцо, но до любого разговора с Тором так и не добирается. Как предложить ему что-либо и как подступиться? Локи был бы рад избегать его так долго, как получится. Тор является его — слабостью, слабостью, слабостью.       А шнурок, держащий кольцо, просто оказывается срезан. Локи не собирается красть кольцо, забирать его себе и даже поднимать с пола, но — что-то случается. Там, на арене, которая смердит войной на смерть, и пока Локи теряет слух, чувствуя лишь собственное, быстрое и напуганное сердцебиение, что-то просто случается.       Он отдает Сигюн долг, потому что знает, что Тор будет зол, если вдруг ложь была, если вдруг она вскроется.       Он отдает Сигюн долг, не мысля вовсе, насколько беспомощен окажется сам.       Ему ли биться с Тором теперь или вновь и вновь? У него рука — не поднимется уже никогда. Он просто жаждет, чтобы все закончилось, чтобы все, наконец, завершилось… Это очень большая глупость. Не то кольцо, которое он покупает у Велунда, но то, которое прямо сейчас ощущается почти обжигающим в его ладони. Замерев на мгновение подле двери, Локи откидывается на нее спиной, жмурит глаза. Тор придет сюда. Прятаться от него — бессмысленно. Как объяснить, что Локи не собирался вообще трогать это тупое кольцо и тем более его забирать? Его план, отсутствующий, пустой, закончился ровно в тот момент, когда Велунд выковал ему кольцо. На этом все. Дальше — не было ни мыслей, ни идей.       Предложить его Тору значило оказаться в опасности его отказа. Только ведь и получить его согласие значило тоже — признание. Металлический обод, змейка на внутренней стороне, а ещё обещание… Как будто бы Локи ни единожды раньше не признавался ему в любви, но, впрочем — теперь было понятно, почему все эти бессмертные, нескончаемые подарки ощущались привилегией Тора. Ему как будто всегда было проще с этим. Пока Локи не понимал вовсе, как он должен был… Что сказать? Какие подобрать слова и какие лучше не произносить? Медлить нельзя уж точно, потому как проходит лишь мгновение и за дверью, где-то там, на первом уровне дворца, уже слышится все тот же громкий, крепкий шаг. Мысленно сетуя о том, как все это не вовремя, совершенно несвоевременно, Локи переносит себя за свой стол магией. Усаживается. Подбирается весь. Когда он волновался так сильно в последний раз или же когда в последний раз ему было настолько плевать, что Тор очень зол — вспомнить не получается. Память отказывает, в то время как сердце заходится дурным, сумасшедшим боем.       Обсудить не получится. Даже если Локи и знал в прошлом, как это обсуждать, как вообще вести подобные разговоры, в нынешних обстоятельствах все знание были бесполезны. Да и о чем говорить? У него все еще не столь много сил, тех его сил вовсе и нет, ему нужен мир, ему нужно спокойствие, а ещё… Мысль обрывается сама собой, потому как он — лишь вор; и в его ладони все еще зажато доказательство. Заменить его на то, другое кольцо, и надо бы, но единственное движение руки, которое Локи успевает сделать, вместо этого переносит кольцо из его покоев Тору на стол.       Просто прелестно. Отлично. Без разговоров и обсуждений? Так будет проще, но отнюдь не легче, потому как Тор заметит, что кольцо отличается, сразу же. И размер чуть больше, и знак на внутренней стороне другой… А день ведь начинается хорошо, привычно тяжко да скорбно — все идет наперекосяк уже сейчас. Локи успевает разве что скривиться нервозно, но очередное заклинание запаздывает навсегда. Раньше чем он меняет местами кольцо в своей ладони и то, другое, лежащее на столе Тора, дверь кабинета открывается.       Ни иллюзия внешнего спокойствия, ни вся доступная ему магия, ни на что вообще времени не остается. Хочется даже порадоваться, что вокруг нет войны, а то Локи опоздал бы и на нее со всем собственным волнением… Для радости не остается места. Войну — приносит Тор. Он открывает ею дверь, прежде чем заходит сам. Он проходит ее широкими, громкими шагами внутрь кабинета. Локи дергается еле заметно от хлопка закрывшейся двери и разве что садится ровнее, но сжатая в кулак ладонь, что лежит на поверхности стола, покрывается и дрожью, и зудом сама собой. В ней прячется кольцо-доказательство. Локи согласен забрать его назад? Локи хотя бы обдумывает это? В том, как Сигюн разрезает шнурок, оказывается что-то столь уязвимое и больное, что-то столь хрупкое, что обуздать порыв подобрать кольцо не получается. Не ему валяться на полу. Не ему жить без хозяина или хотя бы без шнурка.       А может и просто у Локи в руках? Вот как Тор выглядит, вот как Тор смотрит. Взбешенный и грозный, безжалостный… Локи бы испугаться, потому как не ему с Тором биться, но он мыслит о другом совершенно: что ему сделает вся эта чужая злоба, если у него сердце бьется так сильно, будто вот-вот остановится? Словно все впервые. Словно бы новое начало. Оно идет наперекосяк, оно не продумано и Локи определенно точно к нему не готов, но его рука просто не поднимается, чтобы подменить кольца магией в присутствии Тора хотя бы втихую. Он просто замирает в своем кресле, ровный, напряженный и с поджатыми губами. В то время как Тор уже рявкает:       — Где оно? Верни его мне, — его голос походит на звериный рык. И весь он, замерший будто нарочно в пяти шагах от стола Локи, походит на зверя тоже. Держится ли поодаль, чтобы не кинутся, или же не подходит, потому как не желает подходить? Локи чувствует, как внутри все сжимается нервно, почти пристыжено. А среди вчерашнего дня, а среди хотя бы сегодняшнего остается столь много времени для взвешенного, разумного размышления… Он тратит его на что угодно, кроме этого. Он буквально отказывается думать о кольце, о кольцах или словах. И теперь все идет наперекосяк. Нарочито медленно вдохнув, Локи делает над собой определенное усилие, чтобы сдержать интонацию хоть немного спокойной, но прежде чем успевает произнести хотя бы слово, Тор дергается на шаг вперёд. И перехватив громсекиру под самой головой молота, бьет ее древком в пол. Требует гневно, предупреждающе: — Ты отказался от него. Оно принадлежит мне. Верни его сейчас же.       Локи хочется рассмеяться ему в ответ почти страдальчески, потому что он и не собирался забирать это кольцо, он не уверен, что готов его забрать, и даже не знает до конца, для чего просит Велунда выковать свое… Потому что ложь Хульги, наконец, обнажается? Потому что у них с Тором ничего больше нет? Размышление о шнурке, что висит на шее Тора, вот что становится для Локи проклятием в последние месяцы, но правда много проще и шнурка, и даже всей злобы, мечущейся у Тора в глазах.       Потому как — Тор ведь знает, что нужен здесь живым так же, как и прежде?       Отсутствие ответа на этот вопрос выглядит столь же пугающим, как невозможность его получить. Тор не желает даже слышать, что Локи его не винит. Сейчас не станет слушать тем более. Сжав руки в кулаки крепче, Локи указывает на стол Тора пальцем той ладони, что не прячет внутри себя все его волнение и весь ужас, точно сплетающийся со стыдом. А после произносит:       — Оно на столе… — ему удается не выпустить дрожь в интонацию. Ему удается даже произнести слова связно и понятно. Он в общем-то — отлично справляется. Тор дергается все равно. Неопределимая эмоция мелькает в его глазах, он оборачивается рывком. Кольцо и правда лежит на его столе — это не то кольцо, о котором они оба говорят. Локи чувствует, как воздух оказывается заперт внутри его легких, будто в закупоренной бутылке. И просто считает — одно мгновение, второе, третье… Вот сейчас Тор заметит, а что будет после Локи не успевает ни придумать, ни выдумать.       Развернувшись к столу, Тор подхватывает с него кольцо, сжимает в кулаке и уносится из кабинета прочь тем же крепким, обозленным шагом, каким приходит только что.       Когда дверь за ним захлопывается, Локи ещё на несколько мгновений остается сидеть неподвижно и напряженно. Одно мгновение, второе, третье… Вот сейчас, уже будучи посреди коридора, Тор взглянет на кольцо, все поймёт, вернется и — он не возвращается. Только через десятка два мгновений Локи медленно, с выдохом отклоняется назад и самую малость сползает по сиденью кресла. А день ведь начинался столь хорошо и привычно тягостно? Одна драка или же просто один миг сорвавшегося со шнурка кольца — в бардак превращается всё.       Медленно потянувшись пустой ладонью к лицу, Локи потирает его, массирует глаза, а после выдыхает — медленно, вновь, и вновь, и опять. Облегчение не приходит, но вся накинувшаяся на него нервозность, наконец, ослабляет собственную хватку. Тор не возвращается. Потому что не замечает подмены кольца или потому что замечает ее, но вернуться для него оказывается так же невозможно, как для Локи — с ним говорить? Тор не возвращается просто, по любой из возможных причин, и Локи почти насильно заставляет себя расслабиться. Покачивает головой из стороны в сторону, поводит плечами. Вся та усталость, что царствует в его теле и сознании прошлые недели, никуда, конечно же, не исчезает — ровно как не появляется и ответа на вопроса, как он сам допускает подобное.       Готов ли он уже, или же знает чего хочет, или же чувствует хоть что-то… Локи просто совершает большую глупость, не успевая предпринять хоть что-нибудь, чтобы остановить себя и не сбегать вниз по ступеням арены. Даже то кольцо, которое он заказывает у Велунда не является ни столь большой глупостью, ни глупостью в принципе — в злой ночи Тор просит дать ему уйти и дать ему умереть. И пускай вчера выглядит напряженным, и пускай сегодня разрывается что гневом, что бурей, так до сих пор и бушующей за стенами дворца, эти его слова, эта мольба — она умирает вряд ли.       Пока для Локи его жизнь да весь он остаются такими же важными, как и прежде.       Сквозь скорбь или боль, сквозь невозможность ещё что-нибудь изменить и даже при том, что подступиться к Тору никак, да и Локи был бы рад не подступаться — но. Для большой грусти ведь просто нужно больше времени, чтобы ее пережить? Локи говорит Труд именно так. Локи и сам знает, что это правда. Она просто не ощущается в полости тела и выглядит тошнотно. Но долгие мгновения спустя ему удается расслабиться. Его рука опускается на подлокотник. Вторая, ещё более безвольная, чем он весь, соскальзывает с края стола и валится ему на бедра. Кольцо, в котором теперь больше тепла самого Локи, чем тепла Тора, жарит, но отнюдь не жжется и не прожигает плоть насквозь эфемерной болью.       Прежде чем раскрыть ладонь, Локи, правда, медлит все равно. Смотрит на свой сжатый кулак и мыслит: он все еще имеет силы, чтобы его принять, и в то же время он беспомощен. Перед собственной усталостью, перед всем прошлым, разрушительным и жестоким, перед реальностью настоящего и… То волнение, — и стыдливое, и будто влюбленное, — что успевает взметнуться, когда он бежит от арены прочь вместе с кольцом, выглядит слишком живым и громким, чтобы с ним можно было жить. К счастью, оно затихает. И даже словно бы воцаряется тишина. Здесь, в царском кабинете, никого нет.       Только Локи.       Только кольцо, что прячется в его сжатом кулаке до момента, пока он не раскрывает его на выдохе.       Он медлит так долго, будто разыщет в своей руке нечто, ужаснее чего не существует. Самое страшное, самое жестокое, самое уродливое и, пожалуй, смертельное… Все то же кольцо. Металлический обод. На внутренней стороне изображение Мьеллнира. В него Локи вглядывается долго и молча, в какой-то пустой надежде, что вот сейчас его глаза перестанут лгать ему и окажется, что он все-таки успел поменять кольца местами — этого не происходит. Тор забирает себе кольцо, которое Локи заказывает у Велунда вчера днем. Стоит ли теперь размышлять о спешке? Да ничего из этого вообще не должно было случится! Глобально. Или же в последние два дня. Но есть, как есть, и Локи лишь прикрывает глаза вновь. Выдавленное изображение Мьеллнира на змею не меняется, как не меняется и размер кольца. Тор так и не возвращается. Локи же шепчет, опустив голову низко-низко:       — Капец, попались…       Но в царском кабинете не оказывается той Труд, с которой можно был бы разделить этот веселый зуд сердца. Да и зуда-то в общем-то нет, ни веселого, ни любого другого. Неожиданно ощутив столь большую тяжесть, будто он не спал века, Локи только вздыхает вновь, с длинным выдохом. Ему ведь нужно обдумать, ему нужно понять, ему нужно разыскать ответы на вопросы, зачем да почему, а ещё ему нужно… Он не знает. Все то, что было у них с Тором, таким, как прежде, никогда не окажется, пускай даже мелькает перед глазами редкими проблесками тепла. А на любое новое — они не способны.       Но все же следом за каждым объятием где-то у Локи внутри остается тепловой след… Ему не удается уничтожить черную мглу — он лишь с усилием обращает ее сумраком. Ему не удается изжить холод — он лишь ненадолго приносит тепло. Но не освобождение, но не облегчение даже, а все равно — Локи ведь мыслит ещё недели назад о Сигюн. И об Огуне. О том, почему, почему, ну, почему же она выбирает его столь нежную, мягкую любовь. Или о чем-то другом? Размышление вспоминается сейчас. Не рассуждениями, но образом, ощущением. Тонкой, острожной нитью оно почему-то тянется к Труд, которая очень просится, но совсем не требует: может ли она немного пережить эту грусть с ним?       А следом за Труд вспоминается Тор. Если бы он остался здесь, в кабинете, проку бы не было, потому что он очень зол, потому что ему нужна война, пока сам Локи… Вот он весь. Он заказывает у Велунда кольцо. Он обдумывает это, отрекаясь от здравости мыслей. И он хотел бы предложить его Тору, но он не уверен, что хочет, он не знает, как, а ещё где-то внутри ему до дрожи страшно. Они ведь не справятся? Или же какую цену им вновь придется платить, чтобы справиться?       Локи больше не хочет платить никому и ничего. Он просто хочет, чтобы это страдание оборвалось.       Так, конечно, не получится. И хорошо, впрочем, что Тор не остается в кабинете. С ним таким, обозленным и яростным, вряд ли удалось бы поговорить. С ним другим, любым другим — тоже. Качнув потяжелевшей головой, Локи вдыхает вновь, как можно глубже, но лишь беспомощно вновь трет уже влажные от слез глаза ладонью. Резвый всплеск и волнения, и жизни ему на пользу не идет точно. Но по крайней мере сквозь влагу усталых слез ему не удается разглядеть кольцо, что лежит на его ладони? Именно так. От него отстаёт размытый образ металлического обода. И медленно потянувшись к нему второй рукой, Локи надевает его…       В следующий же миг — ничего не случается. В кабинете никого нет. Здесь только он. Его ладони пусты на любые кольца. То единственное, которое он крадет бездумно и по большой, ужасающей глупости, садится ему на палец, как и прежде.       Размер в размер. Как и должно.       Локи лишь прикрывает глаза вновь. И выдыхает, выдыхает, выдыхает, притворяясь, будто еще не выдохся в присутствии бесконечной боли прошедшего года. Если бы Тор был здесь… Возможно, у него получилось хотя бы попросить объятия. Но его здесь нет. Но — где он будет, когда вглядится в то кольцо, которое уносит с собой? Локи не знает. Ни этого, ни любого будущего, хоть ближнего, хоть дальнего.       До самого вечера отвлечься на дела Асгарда в полной мере ему так и не удается. Он перебирает какие-то письмо, почти не вчитываясь, переписывает несколько заметок в полноценные, объемные и дотошные записи. Несколько раз заходит Лейв, ближе к ужину забегает Унум с целым списком непонятных слов на руническом языке. Тор так и не возвращается. Локи на самом деле ждёт его, вновь и вновь нервно косясь на дверь, только ожидание это не является ни предвкушающим, ни радостным. Из царского кабинета он выходит вместе с Унумом. Доводит его до обеденной залы, там же с ним и прощаясь. Ни о какой сказке на ночь не идет и речи, как, впрочем, и об ужине. Единственное, на что Локи хватает, так это дойти до лазарета.       В громадном помещении на десятки коек занята лишь одна.       Это Сигюн. Ей точно уже успевают залечить все ее раны, но она остается здесь. Медленным, еле слышным шагом пересекая весь простор помещения, Локи мыслит вряд ли по случайности — самую дальнюю койку Сигюн выбирает сама. Ложился спиной к стене. А ещё следит… Кто придет в этот раз или же кто придет первым? Глаза Сигюн открыты. Она смотрит на то, как Локи приближается, не пусто, но, впрочем, почти без чувства. Успевает пару раз моргнуть. Пожалуй, в такой позе, почти прижав колени к груди и уложив ладони под щеку, она выглядит меньше, чем обычно. Или же Локи кажется именно так. В любом случае Сигюн его не приветствует. Лишь немного отодвигает колени назад, прочь от края, когда он подходит, но вместо того, чтобы сесть на койку, Локи усаживается прямо на пол. Осторожно укладывает раскрытую ладонь перед Сигюн, молчаливым, усталым взглядом предлагая ей… Дружбу или мир? Соглашение? Что угодно или же что-то определенное? Сигюн вздыхает ему в ответ и почти не медлит, вытаскивая одну ладонь из-под щеки.       Ее рука оказывается теплой и живой. Тор остается жив тоже. Пока что или же навечно — вновь просить Сигюн спасти его, Локи не станет. Сделал ли он достаточно, не сделал ли ничего и мог ли сделать много больше… Сигюн вкладывает свою ладонь в его и сжимает мягко. Говорит:       — Не глупи, — а он ведь не произносит ни единого слова. Не задаёт вопросов. Не отдает те извинения, что мелко звенят в груди. Так вроде и должно, так вроде и справедливо, но на сердце все равно пахнет чем-то поганым, гадким. Локи лишь головой качает. Вздыхает негромко, откидываясь боком на край койки, а после сжимает ладонь Сигюн в ответ. Раньше, чей тянется к ней ближе, и больше, и заботливее, раньше, чем даже мыслит — так вроде и должно, так теперь справедливо, но правильно ли… Сигюн несет ему большое зло. А после пытается выдать его за благо, да к тому же не близкое ее рукам. Знай Локи заранее, насколько яростен и жесток будет Тор, отправил бы Сигюн на этот бой? Вряд ли в мирах существовал хоть кто-то кроме нее, кто мог бы справиться. Так вроде и должно, так вроде и правильно, только на сердце гадко все равно. И раньше, чем Локи тянется к ней ближе, она говорит неожиданно: — Мой шрам на спине… Залечи его. Я хочу их отпустить.       Слова застревают у Локи в глотке так же, как каменеет каждое новое движение его тела. Когда бы подобное случалось в прошлый раз? Ни единожды этого не было. Сигюн не требовалась помощь. А даже если нужна была ей больше чего-либо, просить было не в ее правилась. Дева, что взяла Изумрудную гряду собственной жестокостью и рубящими ударами своего меча, дева, что пережила всё и всех… Сейчас она в лазарете. Выбирает для себя самую дальнюю от входа койку, ложится спиной к стене, а ещё следит за каждым, каждым, каждым, кто приходит к ней, но все же — приходит ли хоть кто-нибудь, кроме Локи? Расстроенной Сигюн не выглядит. Ей не больно.       Она в порядке и она готова — отпустить.       Всех своих мертвых сестер? Или же всех тех лошадей, о которых она заботится веками и которые оказываются лишь мороком по итогу? Быть может, жестокость Илвы? Локи и хотел бы спросить, но выбирает мысленно отступиться: прошлое прошлому, так пусть и сгинет в молчании. Медленно развернувшись к Сигюн лицом, он подбирает под себя ноги, а после тянется ладонью к ее боку. Она, конечно, не вздрагивает. Истинная сталь валькирий, крепкая, нерушимая и несущая впереди себя хоть злобу, хоть ярость, а все же — бессмертную доблесть своего девичьего рода. Его ладонь проскальзывает по ее боку, забирается под край не заправленной в брюки рубахи. Смещается к пояснице, добирается до середины спины. След широкого, уродливого шрама, идущего наискось, ощущается под пальцами ровно так — он много древнее самого Локи.       И не заживает даже после того, как Сигюн обретает всю свою силу, потому как — ему не должно зажить. От него никто не отказывается. Он остается, остается, остается, только нести его с гордостью не получилось бы никогда. Сигюн несет его просто. Из века в век. Из века в век. Из века… Сейчас она лишь прикрывает глаза, а после опускает голову ниже, вжимая подбородок в грудь. Ей ничуть не больно, — уж Локи-то знает, как действует лечебная магия, — но все равно, стоит заклинанию засиять изумрудным светом на его пальцах, Сигюн длинно, звучно выдыхает.       Почему сейчас или же почему теперь? Локи не спросит. Ему не должно знать. Но все же приходит ли Огун… Сигюн не выглядит ни расстроенной, ни злой. Она тихая. Она в порядке и в ее выдохе будто бы рождается облегчение. Локи просто тянется ближе, проскальзывает ладонью выше по ее сухой, теплой спине, а лбом прижимается к ее макушке. Даже если слова утешения необходимы сейчас, у него не находится ни единого, но все же — сама сталь валькирий. Вся ее твердость, вся ее жесткость, бескомпромиссность и ярость.       Вероятно, поэтому она выбирает Огуна. При том, сколь он серьезен всегда, в нем слишком уж много мягкости. Она не кричащая. Простая. Заметная. Вездесущая, не так ли? Локи не спрашивает. Чувствуя, как на месте широкого, уродливого шрама под его пальцами остается лишь гладкая кожа, он позволяет себе прижаться губами к макушке Сигюн. Прикрывает глаза тоже. И будто бы слышит как ему в ответ звучит смешливое фырканье.       Он остается вместе с Сигюн, молчаливой и мирной, совсем ненадолго. Быть может, и стоило бы задержаться, чтобы после не тосковать слишком сильно по отсутствию ее злобы, но в том нет никакого смысла — Локи любит ее такой, какая она есть. И это никогда уже не изменится. Когда он выходит прочь из лазарета, Сигюн так и остается лежать на выбранной койке. Она не спит. Лишь всматривается в дверь. Ждёт ли? У входа никого не оказывается. Быть может, Огун и не приходит, быть может, успевает прийти и проведать ее, а после уходит по делам… Локи не мыслит, но, только свернув за угол, натыкается на него сам собой. Огун сидит на подоконнике галереи с воркующим Вивом на руках. Провожает Локи взглядом. А после поднимается и уходить прочь сам, но гадать о том, куда он идет, не приходится.       Локи, впрочем, и не гадает. Прошлое прошлому, так пусть и… Умрет? Сигюн на это требуются века. Раздумывать о том, как много времени может понадобиться Тору, просто не хочется. Они ведь похожи, сколь бы разными ни были, они все равно чрезвычайно похожи и отрицать это глупо. Хотя бы потому что Локи любит их обоих слишком сильно. Пусть и по-разному.       Пусть даже кольцо на его руке лишь одно — смотреть на него не получается. И всю привычность его присутствия то и дело хочется заподозрить во лжи. Его вес, металлический, значимый, не тяжелит ладонь и совсем не ощущается. Будто бы здесь место для этого кольца, здесь оно есть теперь… Локи не смотрит. Ни на пути к лазарету, ни на пути к собственным покоям, ни даже когда затаскивает свое уставшее, тяжелое тело в купель, наполненную горячей водой. Ужин он пропускает, конечно, полностью. Не выходит из покоев и ради того, чтобы пожелать добрых снов Унуму и Труд, а, впрочем — один упущенный вечер в череде сотен и тысяч вряд ли имеет такой уж непосильный вес. Завтрашний день повторит сегодняшний. Каждый новый будет вторить всем предыдущим. Почувствовать, что все и правда завершается, что зла больше не стоит ждать, у него не выходит. Когда Тор заметит подмену кольца, заметит ли ее, придется ли им говорить и что же, что же, что же будет дальше… В будущем нет того света, благодаря которому было бы видно хоть что-нибудь. Локи истрачивает все последние шаги солнца по небосводу на то, чтобы возвратить себе иллюзорные крохи тишины да спокойствия, а после одевается и выбирается на балкон. Волосы приходится высушить заранее. И рубаху он, конечно, выбирает теплую, шерстяную.       Никакой надежды на то, чтобы быть в тепле и при том быть без Тора, не существует.       А ужин выходит славным. Локи накрывает для себя стол на балконе, в тишине ест, почти не чувствуя давления со стороны звездного купола неба. Уже после того, как наедается до сыта и магией убирает прочь всю посуду, случайно замечает упущенное — то кресло, второе и пустое, что стоит напротив его собственного, почти не привлекает внимания.       Отнюдь не так, как обнимающее его палец кольцо. Отнюдь не так, как стук, что звучит от двери входа в его покои ещё до полуночи.       Локи, правда, так и не поднимается с кресла, чтобы встретить гостя или пригласить его внутрь своей иллюзорной, столь хрупкой тишины. Он просто отворачивается, в попытке вглядеться в звездный небосвод и высмотреть там что-то… Новые раскрытые тайны или ответы? На небосводе лишь мириады созвездий. Он молчит. Еле слышный стук в дверь покоев — так и не повторяется. ~~~^~~~       Тор выметается прочь от царского кабинета, лишь по удаче не путаясь в ногах на пороге. Вся злоба кусачих, оскаленных молний успевает стихнуть ещё до того даже, как он подает Сигюн руку, чтобы помочь ей подняться с пола, но зуд уже нарастает вновь. Вьется роем шершней в напряженных плечах, бьется под кожей, а ещё треплет плоть… Локи выглядит напряженным. Он таков, когда Тор входит в кабинет. Он остается таким же, когда Тор остервенело сбегает прочь.       У затылка, правда, колет еле заметно и настойчиво мыслью о том, что рявкать на него второй раз не стоило. Нужно было дать ему слово, нужно было выждать чуть дольше… У Тора не получается. Ни сделать все это, ни даже осмыслить, что именно злит его столь сильно. Кража ли, побег ли — Сигюн нарывается так, будто не ей лучше бы сторониться Тора до скончания времен. Сигюн привлекает внимание, требует войны ровно так, словно не является раненной уже. Для любого другого создания, имеющего столь же острый ум и силу, как она, подобное решение почти оскорбительно глупое.       И все же Сигюн принимает его. Именно сейчас. После того, как Тор показывается в конюшнях, Агвиду на глаза, после того, как все пристальные взгляды троицы воинов да Сиф становятся очевидны, а ещё… Ложь Хульги обнажается. Тор жаждет уйти в Дальние земли — и клянется не уходить.       Сомневаться в том, что Локи прикладывает длань собственной власти и к провокации Сигюн, отнюдь не приходится, и это определенно злит больше чего другого, пускай и не больше молчания Номада. Злит. И выбешивает лишь сильнее. Планирует ли Локи все это заранее, успевает ли озаботиться во вчерашнем дне или даже в сегодняшнем, а может он просто знает изначально — Хульга лгала. Эта мысль вгрызается Тору в сознание уже после того, как он перешагивает порог уровня своих покоев, и не сорваться на бег по коридору у него просто не получается. Где-то в глотке оказывается заперт весь воздух, что можно было бы вдохнуть, пока в ладони холодом дразнит и будто бы бьется то самое, украденное Локи кольцо… Мог ли он знать? Мог ли он догадаться первее?! Тор врывается в собственные покои, захлопывает дверь и хватается за ручку, чтобы удержать ее так, словно кто-то ворвется уже, вот прямо сейчас. Резвая, разрушительная мысль вгрызается в его сознание, в его тело, в него всего, но попускает, впрочем, так же быстро.       Если бы Локи знал, он бы рассказал.       Поверить во что-то другое не получается. В его ложь, или в его молчание… Только если насмешка во имя наказания? Только если план мести да возмездия? В ночи Локи признается, что любит его, говоря — он не винит. И Тор никогда в собственной жизни — уж точно не в этой, не в нынешней, — не стал бы хвататься за эти уродливые, приносящие боль слова, но сейчас делает именно это. Они становятся не последний оплотом, лишь новым крепким ударом, что добивает собой резвую, не понять откуда взявшуюся мысль о том, что Локи давно уже знал про ложь Хульги. Забыв выдохнуть и покачнувшись, Тор упирается лбом в поверхность двери, но скорее уж бьется. Медленно тянет громсекиру вперёд, ставя ее подле стены. Но ладонь, сжавшуюся на дверной ручке, разжать так уж быстро у него не получается. В ней зажата сама ручка, в ней же зажато кольцо, и последнее впивается ему в плоть почти болезненно, при том даже, что не имеет острых углов. Для чего Локи крадет его, этот дурной металлический обод? Вопрос не имеет смысла, все остальное — вопросом не является. Вдохнув глубоко, дерганно, Тор шепчет с рычанием на выдохе:       — Как только посмел…! — на оскорбление не хватает фантазии или такта. Он лишь зубами скрежещет, а после отшатывается от двери прочь. Чем резче, тем лучше. Сейчас — самое важное возвратить кольцо на его место. Не мыслить, не действовать и уж точно не принимать решения. Потому как какими они могут быть, а? Эти злые, жестокие решения… В Дальние земли ему не уйти. А ещё каждое новое решение из тех, которые он принимает, делает лишь хуже. Согласие принять и Сигюн, и ее извинения, но все же нет, отнюдь не это, лишь ответ на вопрос — согласен ли Тор в погоне за смыслом потерять все то, что уже имеет?       Бездарно. Бесполезно и бессмысленно. У него нет — уже ничего. А все, что есть, не является важнее его боли, его агонии, которые не пропадут, не исчезнут и заставят его сгнить изнутри. Желает ли Локи ему такого окончания жизнь? Или да, или нет, но важнее то, что он готовится. В провокации Сигюн есть его след. Пока Тор отдергивает ладонь от дверной ручки так резко, что почти роняет кольцо на пол. Оно, будто позабывшее и его руки, и его всего, точно желает выскользнуть нарочно, но Тор так и не позволяет ему этого. Широким, резким шагом доходит до стола, укладывая металлический обод на его поверхность со злым стуком. После — устремляется в спальню. Новый шнурок на смену разрезанному и потерявшемуся ему удается найти даже слишком быстро. Вероятно, всему виной резкость движений, и гнев, и та мысль, что крутится, крутится, крутится в его голове, заслоняя собой все иные. Как Локи только посмел? В том, что ничего страшного не случилось, нет утешения так же, как и в том, что кольцо вновь на своем месте, но — в провокации Сигюн есть следы Локи. Он планирует это. Он подговаривает всех, раздает приказы во все стороны, а ещё заставляет Тора поклясться, что тот не уедет.       Ему ведь нравится все это наказание, а? Ему хочется взглянуть на то, как Тор будет гнить заживо ото дня ко дню?! Ладно бы это было реальностью, оно просто омерзительное, но иное — поистине жестоко. Если Локи действительно действует так, будто бы верит, что Тору удастся пережить эту беспомощность и агонию с помощью Сигюн, с помощью запретов и границ в передвижениях… В этой вере нет ничего, кроме безжалостной мглы, потому как она бьет по чувствам не верой в его, Тора, дурные плечи и дурную голову, а насмешкой. Даже если и не является таковой, эта вера ощущается именно так — преуменьшением того страдания, которое не получится, не получится, не получится пережить будто бы никогда.       Все так и скрежеща зубами, Тор возвращается из спальни в кабинет, уже тянется рукой к кольцу, лежащему на столе, а ещё выдыхает рыком, рычанием, яростью:       — Как ты только… — но Локи здесь нет. Говорить с ним бессмысленно так же, как и к нему обращаться. У Тора, впрочем, не получается даже закончить новых собственных слов, потому как следом за рукой к кольцу тянется и взгляд. Тор подхватывает кольцо в ладонь. Тор замечает — на внутренней стороне металлического обода нет изображения Мьеллнира. Там только змея, и ее изображение становится стрелой, что пронзает ему один глаз, в то время как второй будто бы слепнет сам, по воле жестокой магии. В реальности этого, конечно, нет. Для реальности все это — не больше, чем ощущение. Но Тор чувствует, как под коленями бьет слабостью, а ещё слепнет весь на мгновение, на десяток ему подобных, и отшатывается прочь от стола. Шнурок, который он только что держал в другой руке, выпадает сам собой. Кольцо же оказывается сжато в кулаке по случайности, неведомой, неосознаваемой.       Чувствуя, что ещё немного и ноги откажут ему и в чести, и в доблести окончательно, Тор отступает на них, еле гнущихся, к ближайшей стене. Опирается на нее плечом в поисках поддержки — все равно сползает на пол. И пустой ладонью в тот пол вцепляется, чтобы только… Локи ведь здесь нет? И говорить с ним бессмысленно так же, как к нему обращаться, но — сам Локи уже высказался. Он высказывается ещё десятки мгновений назад, где-то среди царского кабинета, когда Тор требует его вернуть кольцо.       Локи возвращает.       Но кольцо не то. На внутренней стороне нет изображения Мьеллнира. И размер чуть больше. Даже цвет металла немного отличается. Он темнее или светлее? Тор не видит. Вдыхает со свитом, выдыхает резко и просто теряется в том дыхании, которое забывает оказать ему услугу собственного существования. Внутренности скручивает в тугой, болезненный узел так сильно, что Тору приходится сделать усилие, чтобы просто не сложится вдвое. Он жмурится до белесых всполохов перед глазами, откидывает голову назад, ударяясь затылком о стену ничуть не случайно, только это ничем не помогает.       Локи — высказывается. Без слов. Без долгих рассказов и обсуждений. Ему ведь и не нужно? Подобное ему отнюдь не свойственно, Тор не может даже вспомнить последнего раза, когда бы… Они просто разные. В этом. Во многих иных вещах. Он, например, дарит Локи кольцо, не мысля о собственном, потому что не нуждается в нем. Локи же остается рядом, или приходит на помощь, или говорит так, смотрит так, что во всей сердечной сумке не остается ничего кроме жизни. Локи действует, строит планы, ведет тайные игры, в каждой из которых за Тора вступается — вот что он делает. Это не требует перепроверки или обдумываний. Не проходит и дня с момента, как он возвращается, и Хеймдалль извиняется за свои дела, а ещё в провокации Сигюн присутствуют его следы. Вот он, его стиль, вот и сам Локи, весь, какой есть, но все же кольцо — оно бьет со всей силы неожиданностью, а ещё несвоевременностью настолько объемной, что даже взвыть не получается. Каждый звук оказывается сдавлен дрожащей глоткой. Тор просто пытается дышать, чувствуя, как задыхается.       Имеет ли он право носить это кольцо? Имеет ли силы, чтобы его надеть? Локи не предлагает ни выбора, ни альтернативы — это так же является тем, что он делает. В прошлом или прямо сейчас. Он отдает Тору кольцо с выдавленной на внутренней стороне змеей. Как давно успевает это спланировать, ради этого ли крадет другое кольцо, а ещё… Локи здесь нет. Даже если бы был, у Тора не получилось бы спросить у него ничего, потому что таких слов он не имеет. И воспоминание, слишком живое, слишком свежее, ранит сознание скорым движением — посреди царского кабинета Локи выглядит напряженным. Он собирается ответить, но медлит отнюдь не так, как обычно. Тор рявкает на него во второй раз.       Что кроется за его напряжением, у Тора не получается рассмотреть, потому что он не всматривается.       Его ведет лишь злоба. Его ведет необходимость возвратить кольцо. Все остальное оказывается неважным — тогда, долгие мгновения назад и посреди царского кабинета. Сейчас же ему еле-еле удается продышаться. То ли услужливое, то ли жестокое сознание проглатывает мгновение реальности, в котором Тор тянется вперёд и с осторожностью укладывает кольцо на пол, прямо перед собой. Он подтягивает колени к груди. Он смотрит… Металлический обод и тавро принадлежности, выдавленное на внутренней стороне, что может быть проще? Попытка обдумать происходящее не венчается успехом. Все мысли разбегаются, вероятно, в том же страхе, который подкашивает и самого Тора этой неожиданностью. Локи ведь не делает так никогда, Локи делает по-другому, но — сейчас есть лишь это.       А Тор просто смотрит. Сидит, зачем-то слишком крепко обхватив колени, и гипнотизирует кольцо взглядом. Дышит, но каждый новый вдох дается ему с усилием. Он должен согласиться — или же должен отказаться. Иных вариантов не существует. Если он повесит уже это кольцо на шнурок и наденет тот на шею, будет ли это отказом или согласием?       Кольцо должно быть надето.       Кольцо должно быть возвращено Локи или вышвырнуто прочь.       Чем Локи руководствуется, о чем думает, почему принимает это решение, почему вообще… Бессильную злобу, которая остается жива даже после краткосрочной войны с Сигюн, не смывает прочь волной то ли ужаса, то ли удивления, но топит. Пройдет немного времени и она всплывет. Пройдет немного времени, но ничего не изменится. Беспомощность останется, изменить ничего не получится, как не выйдет и умчаться прочь, в Дальние земли. Тор ведь клянется не делать этого? А после сорвавшееся с разрезанного шнурка кольцо требует ещё большего, чем даже клятва — требованием является ответ на вопрос.       Как много он готов заплатить, чтобы воздать страданию, длинной в годы, смысл? Но в то же время — есть ли ему, чем платить? Теперь у него есть кольцо. Оно прямо здесь, лежит на полу прямо перед носками его сапог и молчит. Это отнюдь не то кольцо, которое Локи крадет у него, это отнюдь не то кольцо, которое Тор требует вернуть… Лишь громкое, оглушающее высказывание. Оно выглядит так, будто ему вовсе не нужны ответы. Оно выглядит так, будто находится здесь лишь для того, чтобы сказать, повторить, высказаться.       Локи — Тора не винит. И ему вряд ли даже плевать, что от этой правды Тору хочется удавиться, но, если бы ему было плевать, все оказалось бы много проще. Чуть больше жестокости — не полюбовной, не раненной в сердце, а настоящей. Много больше холодности и отсутствие всего прошлого между ними… Проще уже не будет. Легче не получится. Локи ведь знает, что у Тора нет для него ничего? Тор не помнит, говорил ли ему об этом и сколько раз. Тор сидит и вглядывается в кольцо так, словно оно вот-вот ответит ему, скажет что-то, и произнесенные слова внесут простоту, но этого так и не происходит.       Являясь высказыванием, кольцо молчит.       Что будет, если Тор наденет его? Если он согласится, если примет и… Мысль о том, чтобы действительно выбросить его, появляется в качестве возможного пути, но надолго не задерживается. В том выборе, который Локи точно предоставляет Тору, выбора вовсе нет. Как, впрочем, нет и вопроса о том, куда пропадает кольцо, которое Локи крадет с арены. Принимает его и надевает без сложностей, не так ли? Тор и хотел бы оскалиться больно, разочарованно, но поверить в то, что Локи действительно делает это, или же делает с легкостью, не получается. На самом деле он изранен ничуть не меньше. На самом деле они оба — изломаны уродливо и до неузнаваемости, а ещё не готовы вовсе. Новое ли начало, попытка ли отстроить разрушенный мир любви, у Локи нет на это сил, что бы Тор, злой и беспомощный, ни желал думать о нем. И у самого Тора сил нет тоже.       А все же. Что случится, если он наденет кольцо? Правда в том, что — это ничего не изменит. Ничто не произойдет. И завтрашний день будет таким же, как и сегодняшний. И каждый из будущих… Их череда будет следовать, следовать, следовать друг за другом до скончания времен. Теперь, правда, мыслить о том, что у него ничего нет, уже не получится. На что он готов и какую цену согласен платить за то, чтобы разыскать смысл для страдания? Ему нечем платить — теперь у него есть кольцо. Оно еще не его. Оно лежит перед ним и, было бы живо, точно уперлось бы в носы его сапог, но — ласковым жестом или жестоким?       Лишь высказывание. То, что вторит уже произнесенным словам — Локи его не винит, не винит, не винит. Но почему? Тор не знает ответа на этот вопрос и боится его узнавать. Тор себя никогда уже не простит. Медленно потянувшись взглядом прочь от кольца, он оглядывает все так же слепо свой кабинет — нужда спросить с Локи, почему именно сейчас, почему именно тогда, когда все стало ещё гаже, чем было, почему именно теперь, когда изменить прошлое хочется лишь сильнее, но изменить его все так же невозможно… Локи здесь нет. Вероятно, он остался в царском кабинете. Вероятно, сбежал оттуда тоже, как только Тор ушёл. В любом случае — его нет здесь, да и у самого Тора не наберется слов для вопроса.       Все, что ему остается — лишь это кольцо.       Оно молчит. Тор же возвращает к нему взгляд вновь, медленно, с резко настигшей его утомленностью, откидывается затылком на стену. Больше уже им не бьется. Краткая, но столь мощная война с Сигюн истощает его вместе с выходкой Локи, возвращая к изведанной и печальной усталости. Злобу она, конечно, не убивает. Злоба ещё будет жить, злоба ещё будет возвращаться вновь и вновь, да к тому же сама суть беспомощности… Размышлять столь просто не получается. Каждая новая мысль возвращается сама, а ещё возвращает его — кольцо. Металлический обод. Выдавленное изображение змеи на внутренней стороне. Подойдет ли размер, но много важнее неожиданно оказывается другое — похожа ли эта змейка на бумсланга?       Этот вопрос пахнет тоской. Ощущается ею. Столь тонкой, еле заметной, но, стоит Тору подумать, как она вплетается в его мышцы и кости сама собой. Он ведь все ещё помнит, как чувствуется вес змеиных колец на плечах… В последний раз, когда они видятся, бумсланг грозится отравить его насмерть. Заслужено, конечно. Но легче от этого не становится. Если вдруг он решится попросить Локи вернуть бумсланга хоть на чуть-чуть — он не решится. Вопрос не имеет смысла. Но уже родившаяся мысль вздрагивает где-то внутри его плеча, а после медленно тянется вперед и его рукой, и всем туловищем. Тор подхватывает кольцо с пола, попутно распрямляет ноги. В пальцах дрожит рыдание, что стискивает его горло, будто бы жестокой хваткой ладони Сигюн.       А змейка и правда похожа. Она, конечно, не зеленая. От нее на поверхности металла есть разве что контур, но Тору режет и глаза, и по сердцу — узнавание. Тот самый вес змеиных колец на плечах, та невысказанная просьба Локи о заботе да безопастности, а ещё необходимость двигаться медленно, чтобы малая змеиная голова не закружилась… Принадлежал ли этот бумсланг Тору хоть когда-нибудь, хоть недолго? Для чего-то подобного Локи был слишком свободным, и вместе с тем его доверие — оно и было принадлежностью.       Сейчас оно живо вряд ли.       Да и Локи здесь, в кабинете покоев Тора, нет. Только сам Тор. Только кольцо… Он подбирает его с пола, берет его в ладонь и кожу жалит холодом — вне любых прикосновений металл успевает остыть. Или же априори является таковым, ледяным да колким наощупь? Медленно, тяжело выдохнув, Тор разве что головой качает, а после прикрывает глаза. Выбор без выбора, но если не смотреть, если просто не видеть, то он будто бы и не столь страшен. Тор не смотрит. Дрожащими пальцами надевает кольцо. И печально хмурится, не в силах даже улыбнуться — кольцо садится, как и должно, размер в размер. Кольцо просто высказывается.       Так и не поднявшись на ноги, Тор остается ещё какое-то время просто сидеть подле стены. Бросает короткий взгляд в сторону валяющего на полу шнурка, который теперь совершенно бесполезен. Переводит его к собственной руке и… Ничего не происходит. Никто не пытается ворваться в его кабинет ни со смехом в честь устроенной шутки, и кажется будто бы даже небосвод остается на своем месте. Он не рушится. Тору — просто требуется какое-то время на то, чтобы почувствовать себя и сидящим на полу, и все еще живым. Долгий день, что ещё даже не начал клонить голову к завершению, правда, времени на отдых ему не предоставляет: приходится и подняться да сменить испачканные кровью одежды, и бесполезный шнурок поднять с пола, и выйти прочь из покоев. До царского кабинета Тор, правда, так и не доходит. Пусть и признается себе, что возвращаться слишком уж страшно, только это ничего не меняет. Встреченная им на первом уровне дворца Лия на вопрос об Унуме и Труд в спешке торопливого шага указывает в сторону сада. С глаз пропадает тут же, видимо, не имея ни времени, ни желания стать той, на кого Тор мог бы отвлечься.       Ему ведь нужно будет объяснение после? Почему он не возвращается в царский кабинет, почему отказывается от дел Асгарда в сегодняшнем дне, почему, почему, почему… Локи, вероятно, не станет спрашивать. А Лия не то чтобы лжет, но на поиски Унума и Труд в дворцовом саду Тору приходится потратить почти половину шага солнца по небосводу. Их не оказывается на тропинках меж клумб, их не оказывается между разлапистыми шапками деревьев, и никто, конечно, не запрещает им ходить в лабиринт сада, но бредущий среди его кустов Тор так и не вспоминает, когда бы в последний раз это место было им интересно.       И Унума, и Труд он находит, естественно, в лабиринте.       На той самой поляне, что когда-то принадлежала ему самому да Локи.       Но принадлежит ли до сих пор… Ничего не меняется — у края поляны сидит Унум, с книгой на бедрах, а по центру из стороны в сторону мечется Труд, упражняясь с мечом. Они могли бы точно так же сидеть и на пастбище, но, стоит Тору подсесть к Унуму, как тот очень задумчиво делится с ним размышлением о том, что им с Труд было бы неплохо обзавестись какой-нибудь шкурой, — как у лошадей, к примеру, — потому что с приходом осени на пастбище оказывается достаточно прохладно. И для того, чтобы сидеть на траве. И для того, чтобы тренироваться. Тор отвечает первое же, что приходит ему в голову, но идея быть превращенным в медвежонка, настоящего, шерстяного, Унуму явно не нравится — лапами книжные страницы уж слишком тяжело переворачивать. Да и как тогда Труд будет держать свой меч? Каким бы великим магом ни был тот Хведрунг, который мог бы помочь им с превращением, подойдет оно им вряд ли.       Тор разве что хмыкает. Улыбнуться как прежде, привычно и подле них обоих, у него не получается. Но, впрочем, за ним никто и не следит. Ненадолго подняв глаза от книги, чтобы только пожаловаться на отсутствие звериной шкуры, Унум вновь опускает их к страницам. А Труд, увлеченная тренировкой с мечом, будто не замечает его прихода вовсе. Тор остается все равно… С еле слышным вздохом вытягивает вперед ноги, откидывается спиной на высокие кусты лабиринта. В вечно цветущем саду и правда оказывается много теплее, чем на пастбище. И тепло это, столь мягкое, нежное, неожиданно оказывается убаюкивающим для всей его усталости. Молчаливо скользя взглядом по поляне, Тор замечает небольшой лист пергамента, лежащий с другой стороны от Унума. Сквозь долгие мгновения он то и дело мелким угольком аккуратно записывает на нем рунические слова из книги. После скорее всего пойдет с ними к Локи, ведь так?       Такова реальность теперь. Тор просто отмалчивается. Замечает по случайности — книга на руническом языке это книга с детскими сказками. А Унум между делом, среди строк и страниц, по которым скользит его взгляд, подвигается ближе, прямо к Тору под бок. Чтобы обнять его, нужно поднять руку, но когда Тор мыслит об этом, оказывается уже слишком поздно: Унум прижимается щекой к его плечу. Ни о чем не спрашивает, помощи с руническим языком не просит, но все же Тор замечает малую, мирную улыбку, которая появляется на его лице. В тишине и покое теплого дворцового сада Унуму хорошо. Но правда ли, что тот покой здесь есть? Правда ли, что хоть немного его есть у Тора в руках? Не в прошлом, отнюдь не тогда, когда в его голове не было и единой мысли о детях, но все же сейчас — ему бы хотелось быть лучше для них. Иметь больше радости, больше сил и просто быть более живым…       Хотя бы — не грезить о том, чтобы уйти на войну в Дальние земли.       Так вовсе не получается. Но Унум подвигается ближе, а ещё улыбается, словно ему достаточно всего, что существует уже. И немногим после Труд, наконец, разрывает полог собственной увлеченности, опускает меч и утирает влажный от пота лоб рукавом рубахи. Стоит ей оглянуться вокруг, — точно в поисках Унума, — как она тут же натыкается взглядом на Тора. Ее лицо озаряется радостью и улыбкой. Тор не может улыбнуться в ответ, он слаб и беспомощен, он хотел бы быть лучше для них обоих, сильнее и радостнее, но у него не получается… В ответ Труд улыбка, крохотная, нежная, рождается все равно. Словно бы сама собой? Именно так. Устало поведя плечами, Труд подходит ближе, плюхается сбоку от него на землю, а ещё рассказывает — она видела, видела, видела их с Сигюн драку.       Она видела, как Сигюн победила.       Было ли именно так? Они ведь не дрались даже, по-настоящему воевали и отнюдь не ради победы. Но Тор кивает. Соглашается. Сигюн победила, потому что он все еще жив, а ещё потому что на его руках нет ее смерти. И Труд говорит — когда она вырастет, она станет такой же сильной и всегда-всегда будет побеждать. Так, конечно, не получится, но Тор просто кивает вновь да тянется к ней ладонью. Мягко треплет по щеке, гладит по плечу. Рубаха Труд вся влажная. И она выглядит ничуть не лучше, растрепанная и взмокшая. Ей бы стоит сказать, чтобы она сходила и переоделась, но Тор просто не успевает. Посидев с ним лишь пару десятков мгновений, Труд поднимается с места сама и обещает вернуться быстро, а ещё берет с него обещание тоже — сторожить ее меч и ее Унума.       Иначе и не получится, но провожая ее, убегающую прочь, взглядом, Тор по случайности мыслит обо всех собственных обещаниях… Локи ведь и правда его не винит? Среди злобы оказывается чрезвычайно легко мыслить о том, что все его пустое дружелюбие лишь игра, лишь злобливая насмешка, замершая в ожидании ещё большего страдания Тора, но в реальности — он заботится. Знаменует собственное возвращение в Асгард разговором с Хеймдаллем и Сигюн, отдавая им тот ответ за все принесенное зло, на который у Тора не находится сил. Уводит Тора в постель и остается с ним в той уродливой ночи, которую теперь уже у Тора не получается даже вспомнить. Сейчас заботится о кольце… У Тора нет сил и на то, чтобы просто любить его, чувствовать, как сердце бьется этим чувством. Тору нечем ответит ему.       Но выбросить кольцо прочь невозможно так же, как повесить его на шнурок.             Теперь Тор будет носить его до скончания времен. И это, конечно, ничего не изменит, но до того, как возвращается Труд, Унум будто бы между делом спрашивает у него, приедет ли тетушка Гертруда на Самайн, а стоит Труд вернуться, уже сухой, переодевшейся в теплую, шерстяную рубаху, как она плюхается на траву перед Тором и протягивает ему гребень с просьбой заплести ей какие-нибудь новые косы, такие, каких ещё не было… Жизнь ведь продолжается? Она не ощущается так. Тор просто обещает своему сыну списаться с Королевой Альфхейма. Тор просто истрачивает шаги солнца по небосводу, сплетая из кос венец на голове своей дочери. Прикосновения к волосам ее больше не пугают так, как давным-давно. И большое зло в Асгарде не живет. Пока все то зло, что остается в прошлом — как быть с ним? Прятать ли его или же смотреть ему в глаза до конца времен? Что делать, как разобраться и где искать освобождение? Ни о чем из этого Труд и Унум у него не спрашивают. Тор же просто не рассказывает им, Тор просто остается с ними на поляне дворцового сада до самого ужина.       Вероятно, уже завтра Лейв взглянет на него с неодобрением. Или Аслог вновь попытается высказаться на утреннем совете. Но в царском кабинете сидит Локи и… Тор отказывается возвращаться туда. Он не знает, как это сделать. У него нет слов, нет мыслей и сил нет тоже. А ужин проходит славно — Локи на нем так и не появляется. Благодаря освободившемуся месту, сбоку от Тора, Унум и Труд пересаживаются к нему. И ужин обращается словно бы одним из завтраков, где они всегда сидят в детских покоях втроем за столом. Мирный, благостный и спокойный ужин. Унум, конечно же, рассказывает мимо ходом, что Хведрунг помог ему перевести все непонятные слова, и Тор не спрашивает, Тор не желает спрашивать, при том даже, что чувствует, как вопрос замирает на кончике языке — Унум рассказывает ему.       Хведрунг выглядел уставшим.       Но ведь завтра он будет в порядке? Тор так и не задаёт собственный вопрос о Локи, но, когда Унум поднимает к нему задумчивый, взволнованный взгляд о том завтрашнем дне, что ещё неизведан, ответить приходится именно ему. Быть может, Тор лжет. Быть может — говорит правду. Унум верит ему и просто возвращается к ужину, в то время как сам Тор ещё немного мгновений пустым взглядом смотрит на его плечо. Встряхивается насильно, отворачивается прочь. В том самом завтра, что начнется с рассветом — Локи ведь будет в порядке? Ужин проходит славно. Унум и Труд уходят к себе чуть раньше, и через время Тор вновь встречается с ними, уже в их спальне. Ту сказку, которую читает им, он так и не запоминает. Дочитывает до момента, пока они не засыпают, укрывает их, целует в макушки и уходит прочь… Не столь глубокая ночь пахнет осенью и его слепым, утомленным размышлением все о том же — это кольцо. Вероятно, Локи заказывает его у Велунда. Быть может, планирует отдать его Тору еще недели назад, быть может, решает сделает это только вчера. В чем вообще заключает его план, но, впрочем — почему именно сейчас? Покинув детские покои, он достигает двери собственных, но заходит отнюдь не сразу. Прежде смотрит недолго на молчаливую, закрытую дверь покоев Локи. Вздыхает.       У него нет ответов. Да и вопросы выглядят больше пугающими, чем важными. Если он подступит к чужой двери сейчас, будет ли она заперта магией или же открыта? Тор так и не подходит. Возвратившись к себе, он раздевается, набирает купель и опускает в горячую, будто расплавленную воду. На вспоротом мечом Сигюн боку остается разве что след шрама да запекшаяся кровь, которую Тор не смывает среди дня. Бурая, осыпающаяся мелкой крошкой при движениях, она покрывает его кожу поверх тазовой кости и немного забирается на бедро. Одежды, окровавленные и изодранные он сменяет, конечно, ещё когда только собирается вновь выйти из своих покоев, но теперь, в ночной тиши, словно бы приходит время — для заботы или для подведения итогов? Он не знает. Вымывает собственный бок, почти не чувствуя зуда регенерации. Прощупывает предплечье у самого запястья. Перерезанное сухожилие выздоравливает медленно. Пусть на арене Тор старается не ранить его лишний раз, но как только видит кражу да Локи, который уходит прочь вместе с кольцом, всё забывается само собой. Среди ослепших чувств, среди всей суматошной, оглушительно громкой тяжести прошедшего дня ему не удается вспомнить ни единожды что о раненном боку, что о запястье. По крайней мере лодыжка, успевшая познать боль тоже, не ноет? Именно так. И шрам на боку сойдет. И рука регенерирует. И все будет, будет, будет… В порядке ли? Торопиться не получается. Тор вымывается долго, растрепанный и нерасторопный в собственных движениях, а после выбирается из купели и одевается вновь. Какая-то шерстяная рубаха, какие-то брюки, исподнее, сапоги — прежде всего другого Тор находит на одной из полок шкафа плотный бинт и перевязывает предплечье вместе с запястьем потуже. Получается сносно. Подвижность кисти, конечно, ограничивается, но ему сегодня уже не с кем биться и не с кем воевать.       Завтра же… Каким оно будет? Ничего не изменится. Новый день повторит прошедший. Каждый следующий — будет вторить предыдущему. Выбравшись из купели, Тор одевается вновь, то ли по глупости, то ли по наитию. У него нет слов, нет предложений, да и ночь уже успела усыпить весь Золотой дворец. Вероятно, Локи тоже спит. В то время как Тор даже не уверен, что нуждается в проверке этого факта, и все равно покидает собственные покои. Медленным шагом усталых ног достигает чужой двери, тяжелой рукой стучит негромко, но достаточно отчетливо.       Изнутри никто не откликается.       Тор ждёт. Стоит, и вглядывается в прочное, крепкое дерево, и тихо, почти неслышно дышит. Если дверь окажется заперта магией, это не привнесет ни смятения, ни новых вопросов, потому что теперь такова реальность и они таковы тоже. Разрушенные, изломанные, а все же уставшие… Выждав достаточно, Тор перекатывает с носок на пятки, вздыхает. Его взгляд проходится по одной стороне пустого коридора, после задевает собой другую. Спать не хочется. То ли дело в усталости, столь объемной, что она искажает внутренние ощущения, то ли дело в чем-то ещё, но — изнутри покоев Локи никто не откликается. Тор отступает прочь от двери разве что на шаг, уже отворачивается и все равно в последний миг дотягивается ладонью до ручки. Она нажимается столь легко, а следом так же легко открывается дверь. Медленным, неспешным движением распахивается настежь от толчка его ладони. Об стену — не бьется. Тор не желает — ни будить, ни вредить, ни тем более дразнить собственным шагом чужой порог, но, впрочем, делает именно это.       В покоях Локи оказывается молчаливо и сумрачно. Пустой порог, быть может, и защищен магией, но Тора впускает внутрь без боли и любого запрета. А ещё предлагает видеть, смотреть и больше уже не обманываться… В покоях Локи — пусто. Тор прикрывает за собой дверь, чувствуя, как скорбная складка появляется меж его бровей. Сквозь пустой дверной проем меж кабинетом и спальней он видит ничуть не менее пустую постель. Это, конечно, ничего не значит. Локи может быть в тренировочном зале, в библиотеке, где угодно и где ему только захочется, но изнутри все равно жалобно скулит вопросом: неужели он, наконец, ушел?             А ведь вчера да сегодня днем Тор мыслит, что так было бы лучше… Он мыслит злобой. Она ведет его за собой, она подталкивает его шаги впереди себя, и при том, что не является лживой, она скорее уж прячет — сегодня, или вчера, или в каждом мгновении прошлого. Его страхи, его волнения, временами даже его всего, вот что злоба прячет за собой — в ее отсутствии и перед лицом пустых покоев Локи всё оказывается жалобным и напуганным.       Если Локи уйдет, он уже никогда, никогда, никогда не…       Шаг сапог Тора остается бесшумен. Он медленно пересекает кабинет, прокрадывается в спальню. Запах трав и масел, доносящийся из купальни, трогает его сознания одновременно с размышлением о том, пойдет ли он искать Локи дальше — по галереям дворца, а может и по мирам. Вероятно, нет, потому что искать бессмысленно, потому что, если Локи не пожелает того сам, найти его и не получится, потому что… Тор не знает, зачем приходит сейчас. Он не готовится, не подбирает слова, ему просто не хочется спать, а ещё среди ужина Унум говорит, что Хведрунг выглядел уставшим, но правда в том, что — Локи отдает ему кольцо. И в провокации Сигюн есть его следы. И ничего не меняется, но Тор все же приходит.       Всем, что достается ему, оказываются пустые покои.       Замерев ненадолго подле постели, он тяжело вздыхает, качает головой. Ладонь тянется к лицу сама собой, будто нуждаясь в бесполезной попытке стереть хоть часть усталости. Она так и не дотягивается. Откуда-то со стороны балкона звучит легкий звон, слишком похожий на звон ножки кубка о поверхность стола. Локи все же здесь. И это не приносит радости, радости в общем-то не существует, Тор лишь по случайности печально улыбается самыми уголками губ. Выходит в купальню он так же медленно, как шел и до этого. Теперь правда где-то в груди появляется зуд, требующий и уйти, и сбежать, и не делать, не делать, не делать — глупостей.       Тор просто проходит в купальню. Даже в присутствии осенней свежести, прибывающей с балкона, маслами и травами здесь все еще пахнет слишком отчетливо. Этот запах приносит с собой воспоминание об утерянном покое, но оно, столь зыбкое, почти бесплотное, оказывается неспособно воздать ни облегчение, ни ностальгию.       А Локи живой. Он правда здесь. Он никуда не уходит. На широком балконе его покоев стоит стол, за которым он, вероятно, успевает поужинать. По бокам от стола стоят два кресла. Временами они ужинали здесь раньше — до того, как все переменилось неисправимо и обратилось руинами. Теперь уже думать об этом было так же глупо, как и мечтать, а Локи вряд ли стоило заботиться о двух креслах, но все же здесь их было именно два. Одно, принадлежащее ему, и другое, пустующее. У Тора не было права садится в него. А возможность подкрасться была утеряна: еще до того, как он обходит по кругу утопленную в пол купель, Локи поворачивает голову. Смотрит на него. Видит его. Не улыбается.       Вражды, правда, в его лице не находится тоже. Для чего Тор подходит? Его ведут его ноги. Его ведет нечто, у чего вряд ли существует название, но прежде чем сесть, он все равно произносит негромко:       — Занят? — его голос не дрожит, пока сам он останавливается даже не рядом со столом, скорее уж на пороге балкона. Новый шаг делать не хочется. Новый шаг — сделать просто невозможно. Локи ведь понимает, верно? Тор не знает. Они не разговаривают. Они не обсуждают. Между ними пропасть. Пока сам Тор… У него нет права — на слова и предложения, на что-либо, на что угодно. Помимо всего страдания сердца и, впрочем, помимо всего — как он может посметь просто приблизиться к Локи теперь?       От того, что Локи его не винит, ничего не меняется. Тор не может, Тор просто не желает, чтобы его возвращение случилось, потому как оно будет в любом случае выглядеть так, словно ничего и не было, и это самое ужасное. Но — не принять кольцо не получается. Локи, правда, его руки не разглядывает, даже взгляда к ним не опускает. Качнув головой, отвечает кратко:       — Вовсе нет, — его голос звучит легко. Спокойная, тихая интонация не наполняется мягкостью, потому что в ней слишком много усталости, но все же та вражда, о которой Тор мыслит случайно — она не встречает его в этих покоях. Она не приветствует его, даже когда он замирает на пороге балкона. Локи просто кивает ему на второе кресло и отворачивается. Истратив ещё несколько мгновений на то, чтобы не смотреть, не смотреть, не смотреть на его руки в попытке выискать взглядом кольцо, Тор кивает сам себе и все же подходит. Усаживается в кресло со вздохом, осторожно вытягивает ноги вперёд. Руки он, конечно, не прячет, — ему, настолько разрушенному, прятать уже и нечего, — но все равно сплетает их в замок поверх собственного живота. За краем стола кольцо на его пальце увидеть не получится. Но это ведь не значит, что Локи не успевает заметить его уже? Только потянувшись взглядом в сторону звездного небосвода и спящего Золотого города, раскинувшего под ним, Тор слышит, как звучит негромкое: — Налить тебе чего-нибудь? — первыми же словами Локи так и не гонит его прочь. То ли пытается быть гостеприимным, то ли и правда ухаживает — Тор не возвращает к нему взгляда, потому что слишком отчетливо видит краем глаза, как Локи поднимает руку и приподнимает собственный кубок. В этом движении нет никакого смысла. Тор и так его отлично понял. Тор не желает — смотреть на него; потому что не желает случайно увидеть кольцо или же увидеть пустые на его присутствие пальцы. Он просто кивает, и в новый же миг перед ним появляется наполненный кубок. Радости с собой, конечно, не приносит. Тор впивается взглядом в звездный небосвод ещё на несколько мгновений, а после из жалкой вежливости все-таки переводит взгляд к кубку. Цвет жидкости, что заполняет его, в сумраке оказывается неразличим, но вот ведь она, их реальность, вот ведь и оно, все живое мироздание — ровно как и прежде, Тор вовсе не мыслит, что Локи стал бы его травить. Вцепившись взглядом в край чаши кубка, он притворно легкой рукой подхватывает ножку, а после поднимает его, а после отпивает… Это не яд. Не медовуха, не вино и даже не чай — обычная вода. Не вскинуть глаза к лицу Локи не получается. С выражением вопроса, и скепсиса, и почти раздражения. Серьезно ли он думает, что Тор станет это пить или же что это хоть немного гостеприимно? Голос Локи звучит почти насмешливо, когда он откликается на немой вопрос: — Другого нет.       Естественно. С тех древних времен, когда Локи выпивает впервые, он больше не пьет. Тор об этом помнит так же, как и о сотнях, тысячах вещей, с Локи связанных, но на себя примерить не пытается. А, впрочем… Хотелось бы ему напиться и правда? Ему не хочется ничего. Он не знает, зачем приходит. Он не знает, зачем заходит настолько далеко, что разыскивает Локи и даже показывается ему на глаза.       Но теперь он здесь. Делает глоток воды, чистой настолько, что почти сладкой. Отставляет кубок на стол. Отвернуться вновь уже не получается. Взгляд прикипает сам собой — к сумеречному лицу, ко всему чужому образу и тем глазам, чьего света больше не существует. Ниже плеч Локи Тор взгляда так и не опускает. Он не желает видеть, не желает знать, не желает ничего вовсе, потому как любой возможный ответ не принесет ничего, не изменит ничего и лишь воздаст ту новую боль… А ведь прошлая все еще здесь. И Локи смотрит на него в ответ. Без выражения на лице, обкусанном сумраком по краям. Без чувства и без эмоции.       Вот ведь она, реальность.       Вот ведь и оно, живое мироздание.       Они вместе здесь — но между ними почти пустой стол, что является пропастью. Стоит удивиться, отчего в обоих кубках нет яда, но Локи говорит ещё среди темной и злой ночи: он не винит. Он даже любит, совсем, как прежде. И вопрос отнюдь не в том, верить ему или же нет, вопрос много проще — у Тора ничего нет. Тор не чувствует среди собственного нутра и единого права даже на то, чтобы быть здесь, прийти сюда и тут остаться.       Его жизнь и ее спасение было важным для них обоих — не той ценой, что была уплачена, потому как этой ценой стали они сами. Благодаря лжи Хульги. Благодаря молчанию Номада. А, впрочем — без благодарности. От всего того, что было настоящей реальностью, Тору было деться некуда. Так же, как и Локи? Он отдает ему кольцо. Дурит его, обводит вокруг пальца и просто всучает — кольцо является высказыванием. Даже приняв его, Тор не желает знать, где находится второе и надето ли на палец Локи.       Обойдет ли это знание его стороной в завтрашнем дне? Или же встретит лицом к лицу уже сейчас? Локи смотрит прямо на него, а ещё молчит. Все, что есть между ними, является лишь безграничных звездным небосводом: как бы велики ни были эти звезды вблизи, на далеком расстоянии они — лишь точки. Яркие, конечно. Приметные. А ещё их много… Это ничего не меняет. Ничто и никогда уже не изменится.       И Тор уж точно не собирается ругаться, но невидимой рукой сама собой к нему притягивается давняя мысль. В прошлом она мелькает быстро, какой бы полной ни была, а после исчезает. Сейчас он говорит:       — Так значит Илва…       Потому как на самом деле им больше нечего обсуждать. Они мертвы. Между ними пусто. Все, что есть у них внутри, больное и изможденное. Стоит ли это дразнить? Свежесть осенней прохлады не требует его говорить, она не требует от него ничего так же, как и Локи, что смотрит прямо на него, но Тор говорит, говорит, говорит… Та женщина, та Королева Альвов, с которой все начинается. Но благодаря ли ей завершается так, как есть?       Если и да, то уж точно — без благодарности. ~~~^~~~       Как будто бы может быть иначе? В том вся суть — Тор не меняется. Он был таким в прошлом, он есть такой и сейчас, в то время как сам Локи не идет встречать его у двери отнюдь не из вредности или любого существующего желания. У него этих желаний и нет.       Он просто выбирает бездействие.       После столь насыщенного дня, только-только вернув собственному телу шаткое ощущение тепла и мира, он остается сидеть на балконе, но — как будто бы может быть иначе? Тор заходит в его покои почти бесшумно, и это самое «почти» вызывает в уголках губ настойчивую, ничуть не удивленную усмешку. Слишком уж знакомое поведение, слишком уж знакомый он… Кем является этот Царь Асгарда? Локи никогда не расскажет ему, как сильно внутренности стискивает резвым страхом и как он плотнеет по мере приближения беззвучных шагов. Ему хочется верить, что Тор уйдет восвояси, но в том вся суть — и реальности, и мироздания, и всего в общем.       Тор не уходит. Его настойчивость, точно врожденная, умеет открывать перед ним двери ничуть не иначе, чем любая война. Локи, правда, не рассчитывает, что его голос окажется столь спокоен и тих. Буйство негодования ведь было бы честнее? Ну, точно. Локи крадет у него кольцо. Локи подменяет его другим. Локи даже не заботится о том, чтобы выбросить прочь любые доказательства… Именно это является невозможным. Тор же выглядит не мирным, но уставшим. Вот что лежит в основе его спокойствия. Вот из чего он состоит сейчас, но все-таки — чего ради приходит? Сказать, что ему нет здесь места, не выйдет так же, как и произнести слов о том, что Локи соскучился. Сквозь всю усталость, сквозь всю беспомощность и боль, но то, что было у них когда-то…       Оно было тихим. Сейчас эту тишину не вышло бы воссоздать ни при каких обстоятельствах.       Да к тому же вопрос без вопроса уже оказывается задан. Да к тому же Тор уже говорит, уже смотрит на него и… Его взгляд не ощущается прикосновением, потому как не ощущается вовсе. Локи смотрит в ответ, не чувствуя прикосновения собственного. Стоило бы винить в этом сумрак, но он не виноват. При свете солнца все то же самое. Ничего не изменится. Все — разрушено. Но Тор ведь и правда ждёт, что Локи нальет ему чего-то кроме воды? Дурной. И забавный, пожалуй. По крайней мере ему хватает такта не скривиться, когда он сглатывает, а может он кривиться и не собирается. Локи просто смотрит на него, среди всего окружающего сумрака выцепляя взглядом будто точки ярких, но слишком далеких звезд — блеклые глаза, легкая щетина на щеках, короткие пряди волос и даже губы.       Они привычны. Обыденны. Все другое — тоже; но самое главное не опускать глаз и не выискивать ответа на вопрос о кольцо. Самое главное этого ответа сторониться. И раз уж Тор предлагает тему… Кто Локи такой, чтобы ему отказать? Он трус, вероятно. Трус, и слабак, и лишившийся доблести глупец. Качнув головой не столько с сомнением, сколько с размышлением, Локи откликается:       — Я думаю, да, — потому что больше говорить не о чем и теперь уже негде прятаться — не о чем говорить им обоим. Они в равном, изуродованном и разрушенном положении. Можно ли возрадоваться этому равенству? Локи не улыбается. И не смеется. Тор предлагает — не говорить. Как будто бы все не закончится так, как у них обычно заканчивается? Сейчас Илва, а по итогу — всё пережитое страдание. Иной путь диалога существует вряд ли. Но раз уж Тор предлагает! Стоит Локи ответить согласием, как следом чужая бровь приподнимается. Это не удивление. Тор желает услышать его мнение, пока собственное отмалчивает. С кого же, с кого же, с кого же все начинается… Локи размышляет об этом кратко среди прошлых недель или прошедших месяцев. После того, как воспоминания Тора, нежеланные ему, оказываются все-таки в его руках, многое становится на свои места и полотно событийности оказывается достаточно завершенным, чтобы судить. Теперь оно и того больше. Хульга лжет, чтобы отыграться за чужую жестокость, Номад Асгарда молчит, а, впрочем, что с них, кочевников, спрашивать, они ведь всегда приходят, когда пожелают, не так ли? А когда не желают — не приходят. И когда желают дождаться падения, разрушения, смерти, чтобы отобрать из хладных рук то, чего недостойны — не приходят тоже. Но легкой мыслью огибая их вмешательство в ленту времени, ответить на вопрос Тора, что не содержит в себе вопросительной интонации, оказывается слишком просто. Локи отвечает: — Илва сказала мне однажды, что… Сигюн, та, другая, из первой жизни, всегда говорила, что у меня вовсе нет сердца и вся моя сила лишь в остром разуме. Но когда Илва увидела меня, увидела, как черчу печати снова и снова, из жизни в жизнь, чтобы только возвратить все вспять и не дать тебе умереть… Она поняла — в мирах нет ничего, что я любил бы сильнее, чем ты. Видимо, это сыграло свою роль в принятии ею решения, — «спасти нас», или же «спасти твою жизнь», или же что-то ещё — Локи не договаривает. И так в несколько малых предложений умещает слишком многое. А Тор смотрит лишь на него. Прячет руки за краем стола, не опускает взгляда ниже его лица, словно сам боится увидеть, ничуть не меньше, чем боится и Локи. Как получается так, что все упирается в два дурных кольца? День, что начинается обыденно, обращается бардаком и хаосом. Локи совершает большую глупость, но за нее никто так и не приходит к нему — ни казнить, ни миловать. Тор приходит просто. Хмыкает скептично в ответ его словам почти одновременно с тем, как Локи добавляет: — После того, конечно, как она пыталась убить тебя мне в отместку в одной из жизней.       Вот с кого все начинается. Ее зовут Илва и будут звать так до скончания времен, пусть от нее давно уже не остается ни костей, ни их пепла. Той силе, всей той устремленности, что была у нее, вероятно, можно позавидовать, но Локи не произносит этого вслух. Тор говорит за него, вместо него и отнюдь не то, что мог бы сказать он сам:       — У тебя явно сильная кровь… — разыскать в его голосе хотя бы единый оттенок чувства не получается. Интонация пуста. И слова явно должны вместить в себя все, что могло бы быть в ней, но этого не происходит. Дернув плечом кратко, в желании не отказаться, скорее уж отречься, Локи приподнимает брови — на самом деле ему не хочется слышать больше. Но Тор добавляет все равно, почти развязно: — Сложно представить кого-то, кто не был бы тебе родней и пересек бы столько жизней ради одной лишь цели.       О да, это должно бы быть комплиментом, если только не задумываться — обо всем или о чем-то определенном? За всеми его следами, пересекающими жизнь за жизнью, тянется кровавый след. Невинно убитые или же убитые в гневе, годы или столетия жестокости… Но, впрочем, Тор говорит: сложно представить кого-то, кто сделал бы тоже самое, не будучи Локи. Что он желает сказать этим на самом деле? Это не является комплиментом. Лишь выражение некоторой мысли, и ей в ответ Локи медлит, передергивая плечами вновь. Илва — планирует столетия на пересчет. В прошлых ли жизнях, именно в этой, она перебирает мироздание, подобно искусным бусинам, нанизанным на прочную нить. И по итогу добивается своего. О плате, которую за это приходится принести многим, не размышлять не получается. Локи откликается скептичным       — Ха-ха? — но Тор не улыбается и даже не пытается выглядеть злобно-насмешливым. В нем остается лишь утомленное спокойствие… Здесь и сейчас оно претит Локи так же, как те слова, что уже звучат ему в ответ:       — Я не шучу. Это восхищается настолько же, насколько пугает, — но проблема в том, что это не должно восхищать. Никогда и ни при каких обстоятельствах. В Илве текла его кровь, Илва спланировала не просто его жизнь, само мироздание, и ей уже не приходилось думать обо всех тех, кто стал жертвой ее плана. Но Локи был здесь. И пускай шрам на спине Сигюн затянулся, внутри него самого все еще мелким цветком цвело поганое чувство… Сколь дорога она ему, раз он согласился отправить ее на смерть? Бездумно, во имя того, чтобы спасти Тора от пожарища его гнева — отдавая Сигюн этот долг ещё в начале весны, Локи не думал, что Тор примет на себя личину войны, но безумство не могло быть оправданием. Ни это, ни тот факт, что Сигюн все еще была жива. Помедлив немного, Тор произнёс: — Я не знаю того, кто был бы сильнее и умнее, чем ты.       Скривившись ему в ответ, Локи бросает собственные слова почти наотмашь:       — Я попрошу Лию протереть зеркала в твоих покоях, — интонация щелкает пастью. Да и голос не отстает от нее. Желает ли Тор сделать ему комплимент или же просто высказывается так, как чувствует… Огибая и разрушительную ложь Хульги, и жестокое молчание кочевничьего племени, в наследии Илвы не существует полноценного добра. Оно скорее замирает за единый шаг до того, что свершить абсолютное зло, и в сравнении с этим вряд ли имеют значение ее мотивы. Пораженная, поверженная видом его любви и того, как сильно он любить способен — Илва ведь рассказывает ему об этом больше столетия назад, но тогда у Локи нет и единой возможности догадаться о том, сколь обширен ее план. Сейчас же он видит, наконец, отчетливо и ясно. Хульга, которая выживает после смерти Гута, или же Лейв, который становится частью Асгарда, не принадлежа ему. Магия, которую Илва отдает Фригге, чтобы та после передала ее Локи и сделала его ещё более сильным магом, чем тот, каким он рождается. Даже Лия… Подсылая ее к Локи с самой первой вестью, знала ли Илва, что после вся оставшаяся от нее магия достанется рукам Лии? Вероятно, да. Вероятно, она знала все, но если бы знала — никогда бы не позволила Хульге подобную жестокость. Илва ведь не желала наказать ни самого Локи, ни Тора, Илва ведь желала лишь воздать им то, что было им обоим так сильно необходимо… Этим были они. Теперь они были здесь. Все еще живые. И уничтоженные так, как сложно было даже представить. Дернув головой в нужде сбросить прочь оскал губ, Локи отворачивается в сторону, вздыхает. Тор говорит: это восхищает настолько же, насколько — пугает. Вся его, Локи, сила или же острота его разума? Весь жар его сердца, что позволяет ему продолжать и ради, и вопреки? Оно накладывает обязательства столь же легко, сколь легко стирает границу допустимых решений и действий. Убитый его рукой Андвари уже не оживет. А Сигюн, отпустившая то прошлое, где властвовали решения Илвы, никогда с ним не распрощается. И Лейв ведь тоже? Никто так и не позволяет ему проститься с семьей, Трюггви же он возвращает себе и сам к нему возвращается благодаря уж точно не Илве. Здесь свою лепту вносит сам Лейв да Бальдр, чья бардова магия явно такая же неугомонная, как и он весь. Благодарить Илву перед лицом всех чужих страданий и всех собственных оказывается словно бы и не за что. Но все же — Тор здесь. Тор и правда жив. Выдержав долгую паузу молчания, Локи говорит чуть тише, чем до: — Она использовала предвидение… Даже не могу представить, как много магии ей удалось накопить за все прошлые жизни, чтобы спланировать все с подобной точностью. Вначале недобитые темные, после норны, Лейв, который стал бы нам опорой по итогу смерти Одина, и… — его взгляд возвращается к Тору прочь от звездного небосвода медленно, но оказывается чрезвычайно своевременным. На словах о Лейве Тор хмурится, склоняет голову к плечу. Ох, верно, он же не знает? Ни о Лейве, ни о том предсказании своей смерти, которое Илва оставляет Локи. Впрочем, здесь обстоятельства в достаточной степени равны, ведь и Локи не знал тоже — что Тор был платой кочевничьему роду все прошлые столетия. Злиться на него за молчание, правда, не получается. Что раньше, что сейчас… Помимо лжи Хульги, кочевники с их планами оказываются теми обстоятельствами, которые предвидеть у Илвы не получается. Однако, даже так она все равно побеждает? Эта победа сомнительна. Легким движением подняв ладонь над столом, Локи поводит в воздухе пальцами и отдает Тору воспоминание своей прогулки с Лейвом — та история, что должна бы остаться тайной, будет ею до скончания времен. Тору некому о ней рассказывать. Он к тому же не один из тех, кто чрезвычайно любит трепаться. Видя, как в его глазах на мгновение мелькает изумрудная магическая искра, Локи замолкает ненадолго, дает ему возможность принять это, впитать всю эту правду… Илва побеждает — урон ее победы распространяется, словно чума. Теперь уже, после окончания столь долгой войны, понять вовсе не получается — с кем она была? С кем они бились и кто бился с ними? На рассвете времен этой жизни Илва рождается сгустком энергии. Она забирает себе трон Альфхейма, становясь его безымянной Королевой. Ее народ уважает ее, любит ее и поддерживает. Вероятно, их привлекает ее мягкость, за которой кроется сталь. Вероятно, им нравится ее добродушие. Так или иначе она приводит Альфхейм к процветанию, а ещё, когда светлые разыскивают эфир и обращаются темными, побеждает их. Она защищает свой мир — ценой. Всего сразу или же чего-то определенного? Вряд ли Сигюн является первой частью всего ее обширного плана длинной в тысячелетия, но, пожалуй, становится ею чуть раньше Лейва. Сигюн видит, как заточаются в Нидавеллире недобитых темных. Сигюн знает, что это принесет зло, ничуть не меньше, чем сама Илва, однако, и темные являются частью плана. Будто на шахматном поле, она выставляет фигуры друг за другом… Жаль даже, что Одину ни единожды не довелось играть с ней в шахматы, а, впрочем — узнай он в этой игре, сколь велик ее разум, ничего из того, что у него есть, все равно не хватило бы для победы над ней вне игровой доски. У Илвы уже не было тела, которое можно было бы убить. Она была лишь сгустком магической мощи. Но знала ли, что Лейв, после того, как будет вырезан из плоти Альфхейма и из памяти мироздания, сможет возвратиться к Трюггви? Знала ли она, великая провидица, что столетия правления жестокого-жестокого бога спустя к Лейву возвратится вся его свобода и он вновь будет путешествовать по мирам, теперь уже с делегациями? И знала ли, что Сигюн разыщет для своего сердца покой Огуна, а для духа — прощание с прошлым? Теперь уже спросить Илву об этом было невозможно. Сигюн была Локи таким же даром, как Тору — Хульга. Их схожесть была очевидна, но избранный ими путь был разным: из застенок мироздания Тору удается вернуться — ложь Хульги так и не вскрывается до ее смерти. Тор замирает, и Локи видит по его взгляду, как он перебирает каждое мгновение отданного ему воспоминания, но вспоминает слишком поздно, что в том воспоминании есть не только слова и не только кадры картинок. Ещё там есть размышления самого Локи да его чувства. Тор просто поджимает губы. Становится суровым за мгновение. Отвернется или вновь будет извиняться? Тор просто кивает. Сдержав на кончике языка новые слова о том, что Локи его не винит, он произносит: — …и даже Сигюн с Хульгой, — два дара, рождённый с исключительным разумом и великой силой. Если бы Локи знал ещё тогда, он сказал бы Хульге, что подобное отвратительно и недопустимо. Обращаться с девами так, обращаться так с людьми, делая их лишь инструментом в достижении собственной цели… Отнюдь не ему было судить Илву после всех прошлых жизней, в которых он не единожды делал то же самое. Но и оправданий для нее не было — о том ли, что Сигюн нашла свой дом и возможность обрести счастье, или же о том, что Хульга, наконец, умерла, как того и желала? Илва заперла их среди жизни, отобрав свободу решений, отобрав свободу в принципе. Их роль при том, конечно, была неоценима, потому как Сигюн заботилась о Локи на протяжении столетия пока он был в зверином обличие, а после, уже в Сакаре, спасла Тора от норн — и этот раз отнюдь не был единственным. Стоило лишь задуматься, стоило просто капнуть глубже… Без Сигюн урон, нанесенный дворфами, был бы больше, без нее Тор был сгинул еще давно и не единожды, без нее ничто не было таковым, как сейчас. В то время как без Хульги — Тор был бы мертв. Он никогда не научился бы различать иллюзии, ни Унум, ни Труд никогда бы не родились. Но при всем том, сколько важен и велик был их вклад, выкраденная у них свобода жить и принимать решения — вероятно, среди всего собственного плана Илве было на это плевать. А может она знала, что это случится и так, и просто направила их. При любом раскладе, при любых вероятностях прошлого от всего этого на сердце все-таки было погнано. Вздохнув, Локи поводит плечами вновь. Конечно же, замечает, как Тор кривится на имени Хульги, но много ярче замечает другое — звучит имя Сигюн. Успевает ли он, великий воин и мудрый Царь, уже догадаться, что Локи прикладывает собственную руку к произошедшей среди дня провокации. В нужде хотя бы попытаться спрятать это, Локи говорит: — Сигюн заботилась обо мне после того, что сделал Свальдифари, а ещё помогла тебе в Сакааре. И Хульга… — зачем прячется за словами, Локи не знает. Дело ведь не в стыде за то, что он все еще защищает Тора, как и прежде. Но методы этой защиты… Готов ли он сжечь все миры, чтобы Тора спасти? Теперь уже нет. Но при том, что планка его возможных действий опускается ниже, в тех действиях все же остается вряд ли позволительная жестокость. Локи хотел бы не быть тем, кто отправляет Сигюн на смерть, но по-другому не получается. По-другому не выйдет, вероятно, уже никогда. Сейчас он лишь хмыкает бесчувственно в продолжение собственных слов и добавляет: — Хороший был план. Не думаю, что Хульга была заодно с кочевниками Асгарда, они просто воспользовались удобным случаем, но все же она… Ей хотелось поквитаться с Илвой за спасение, которое оказалось клеткой.       Забавно ведь даже, верно? Илва выстраивает собственный план на чужом страдании — Хульга помогает ему исполниться, но в процессе разрушает всё собственной жаждой мести. Иначе, вероятно, и не получилось бы. А кочевники просто не стали вмешиваться… Им нужно было их утерянное дитя. То был Локи, — выкраденный Одином етун-полукровка, сын кочевницы и Короля Етунхейма, — но все же он никогда не смог бы стать им, потому как прежде его не отдал Номаду Один, а после Локи и сам бы не согласился примкнуть к табору — за него и платой, и инструментом стал Тор. Его кровь, кровь великого, могущественного бога, смешавшись с кровью Хульги, породила кочевничье дитя изначально равное нынешнему Локи по силе. Ни у кого другого, кроме как у Тора, так бы не вышло.       И теперь им, желанным кочевникам трофеем, был Унум.       А все же… Кто бился с ними на протяжении прошлых столетий и с кем бились они? За все время течения плана Илвы успевает умереть жестокий-жестокий бог. Его прошлый совет, зажравшийся и злобный, оказывается казнен рукой Тора после того, как они пытаются его отравить. И вот ведь вновь, опять же — кто спасает его от того яда? Локи мыслит сейчас и чувствует, как стенки его внутренностей покрываются невыплаканной солью слез. Сигюн служит ему и вне его глаз, и перед ними. Чем он платит ей за то, что она спасает любовь его сердца? Сама же пытается погубить ее единожды, но против всего добра, что приносит — Локи лишь возвращает ей Огуна да залечивает шрам на ее спине.       Ни о чем большем она не просит.       Среди прошедшего вечера произносит — только бы он не глупил.       Планирует ли Илва и это тоже? По итогу ее плана темные все-таки мрут. Умирает Модсогнир и Свартальфхейм возвращает себе правление вне любой жажды мести. Етунхейм руками Локи освобождается от гнета Лафея. В Альфхейме правит мудрая, нежного сердца Королева Гертруда. И Ванахейм возвращается к процветанию да умиротворению духа под боком у разбойницы Берси. Вероятно, все это связано, потому как иначе не может и быть. Вероятно — Локи знает лишь десятую часть от всех планов Илвы, от каждого ее вмешательства в чужие судьбы, потому как подобная работа, искусная, мощная, нуждается в большем количестве слуг. Откуда берется Ульв и умирает ли прошлый волчий Вожак раньше своего срока? Локи приходит за Фенриром в Етунхейм, потому как придумывает то сам или следом за ловкими словами Илвы понимает, что ему нужны союзники? И Трюггви, столь скрытный и древний — может ли он быть знаком с Илвой тоже? Их могут быть сотни тысяч. Тех, кто говорил с ней. Тех, кто получал ее милость в обмен на высокую плату.       Но здесь их нет. Лишь сам Локи. Да Тор, что смотрит прямо на него. Он не отворачивается, его взгляд порождает пристальное внимание, а после звучит:       — Ровно как хотелось и Сигюн, не так ли? — поквитаться. Отомстить. Учинить возмездие. Тем ли, что он бросила Тора в застенках мироздания? Стоит расхохотаться громко и вслух, но для Тора каждое воспоминание тех десяти дней является агонией заточения — его агония для Локи есть боль. Он так и не смеётся. Лишь головой качает, мысля о десятках, о сотнях возможностей, которые были у Сигюн в руках не единожды. Она могла убить Тора в любой момент времени после того, как, наконец, вырвалась из клетки домика на берегу альфхеймского озера. Она могла согласиться допустить ошибку, опоздать или просто выбрать бездействие, но она была верна Локи всегда столь же сильно, сколь Огун был верен ей.       Настолько, что с ним, с Огуном, не пожелала иметь дел и Королева мертвых. А он ведь был готов отдать свой дух платой за душу Гунн… Чтобы только Сигюн радовалась? Не было такого золота, за которое можно было бы купить ее улыбку, но, впрочем — быть может, сам Локи просто никогда не был в тех местах, где Сигюн улыбалась.       Огуну.       Или Виву.       Глядя Тору в глаза сейчас, он лишь отвечает:       — Не думаю. У нее воинственная кровь, но когда дело доходит до сердца, дурнее ее никого не сыскать, — вот она, правда, и так она выглядит. Сигюн допускает ошибку то ли глупости, то ли провокации, когда бросает Тора в застенках мироздания. Но соглашаться с тем, что она, озлобленная воительница, действительно несет зло и распространяет его, будто чумную болезнь, Локи не станет никогда. Тор просто кивает ему и отворачивается.       А все же с кем именно они бились? Теперь Локи спит мирно и спокойно. Ему больше не снятся сны. В его снах нет даже норн, что могли бы грозиться вновь или же злобно хохотать. Мироздание остается жить и возвращается к процветанию. Все те, кто хотел жизни, пережили страдание и вновь обрели свободу — любить, решать, путешествовать. При том, сколь изломан был временной поток по следам прошедших восьми жизней, при том, сколь сильно Локи изуродовал его… Быть может, Тор был прав — план Илвы заслуживал восхищения и уважения.       Если, конечно, глядеть на него полностью и не вглядываться в каждую из тех судеб, что были разрушены в процессе.       Медленно, тяжело вздохнув, Локи тянется ладонью к кубку. Он поднимает его, то ли позабывшись, то ли слишком увязнув в собственных мыслях, чтобы прятаться, и запаздывает, чтобы заметить — Тор возвращается к нему взглядом. Смотрит в его лицо. Замечает поднятую к губам чашу кубка, а после замечает и кольцо. В сумраке ночи оно не отдает блеска металла, но темнеет на пальце Локи однозначной полоской высказывания. Резким, искрометным испугом у Локи стискивает внутренности, но — ничего не случается. Тор вздрагивает разве что. Вздыхает и сам. Как обсудить это? Обсуждать и не приходится. Метнувшись взглядом к его глазам, Тор дожидается, пока Локи вернет губок на стол, а после говорит:       — Ты знал, что Хульга солгала? После того, как увидел все, что видел я, — его слова широким, спокойным шагом пересекают стол и усаживаются Локи на плечи, принося с собой вес. Требование, конечно, не звучит, но солгать не получится. Будет ли Тор зол или же разочарован? Он слишком — умен. И он был таковым, сколько Локи вообще его знает. Дразнить его тем, что он дурной да глупый, было весело в прошлом, но, вероятно, это было лишь попыткой хоть немного спастись от правды. Тор умен. И Тор знает его. Тор знаком с его повадками, с тем, как он мыслит, а ещё… Он ведь уже говорит — если бы не кровь Локи, Илва не была бы способна на создание столь великого плана. Если бы не его ум, если бы не его безжалостная устремленность к цели, если бы не все то, из чего он состоял и что впиталось в ее плоть, потому как они были родней, если бы, если бы, если бы… Тор умен. И Тор, конечно же, догадывается. А ещё задаёт вопрос — Локи не станет лгать ему.       Ровно так же, как и признаваться: если бы он точно знал, что Хульга солгала, он никогда бы Тору об этом не рассказал, потому как эта весть Тора бы просто убила.       Еле заметно царапнув кончиком ногтя ножку кубка, Локи говорит:             — У меня было ощущение, что в ее словах кроется ложь, но аргументов не было, — ему хочется отвернуться. Пусть интонация остается спокойна, пусть голос не предаёт его, отвернуться прочь хочется все равно, только бы не видеть ответа у Тора на лице. Локи не отворачивается. Принял ли Тор кольцо, на стол его сейчас на швыряет. Не поднимается с места, не уходит прочь… Тор остается и просто кивает. Ему достаточно этой правды? Вероятно, да, но все же Локи не удерживается от того, чтобы в резком проблеске своей личной злобы потянуться вперёд. Его рука тянется по столу лишь немного, а после указательный палец утыкается в поверхность, прибивая к ней же всю реальность словами: — Магия это инструмент. Сама по себе она не может быть ни жестока, ни благостна. Ей не нужна жертва. Да к тому же подобный обряд любви… Любовь бывает разная, оставить одну — то же самое, что зачистить леса от хищников, — выдохнув с затаенным рыком, Локи добавляет пару мгновений спустя: — Вымрут все.       Тор, конечно, знает это и так. По крайней мере удивленным он не выглядит. Лишь вглядывается в его, Локи, искру злости все так же внимательно. Искра затухает быстро. Встряхнув головой, Локи тянется телом назад, откидывается на спинку кресла и выдыхает. Теперь уже от этого нет толку. Злость ли, разочарование — изменить ничего не выйдет. Как много времени пройдет, прежде чем ветра реальности сотрут все следы прошлых страданий, высчитать не получится. Но в прошлом у них с Тором ведь выходит возвратить все вспять?       Те обстоятельства иные. В этих, правда, на Торе нет вины тоже — но.       Принесенный ущерб отличается слишком сильно. И Локи слишком взрослый, чтобы не мыслить об ущербе собственном, о том, что выпадает Тору, и о каждом ущербе, который оказывается порожден… Потянувшись взглядом в сторону звездного небосвода, он прикрывает глаза утомленно, трет их ладонью. Вновь тянется к кубку, почти одновременно с тем, как Тор говорит:       — И потому ты подговорил Сигюн? — не позволить себе смешок оказывается уж слишком сложно. Локи позволяет. Но не смеется ни злобно, ни радостно, Тор ему был, ему и останется на века — слабостью, слабостью, слабостью… Станет ли однажды силой вновь? Предсказать не получится. Но здесь и сейчас Тор остается чрезвычайно умен, и в том существует столь много удовольствия, что обличить его в слова не получится. Чтобы Локи ни выдумал, Тор узнает. Вероятно, где бы Локи не прятался и теперь, со своей перерубленной судебной нитью, Тор даже сможет его разыскать. Столь воинственные мужи, подобные ему, не должны быть настолько умны, но Тор именно таков. В далеком прошлом это было тем, что Локи привлекало.       Но привлекает ли сейчас… У Тора в голосе нет ни злобы, ни обвинения. Он просто спрашивает, чтобы подтвердить свои догадки. Локи разве что лениво салютует ему кубком, бросая по ходу:       — После того, как возвратил ей жестокость, которую она нам принесла… Да, я потребовал от нее уплатить тебе долг, — в этом его требовании не появится чести. Пусть даже Сигюн его не винит, пусть даже сам Локи говорит Огуну правду о том, что она с легкостью это переживет — Локи не знает, что отправляет ее на смерть. По факту случается именно так. Стоило бы размышлять, что в следующий раз ему потребуется подумать и дважды, и трижды, и десяток раз, прежде чем принимать решение, но — он не желает, чтобы новый раз был рожден. Он слишком устал, он не хочет больше ни платить, ни чувствовать смрад войны, ни видеть приближающуюся смерть Тора. Стиснув зубы, дёргано сглатывает набранную в рот воду, а после оборачивается к Тору вновь. Со стуком ставит кубок на стол и произносит свистящим от страдания шепотом: — Я не знаю, понимаешь ли ты, но… Я не желаю биться с тобой. Я не могу больше биться с тобой.       Звук голоса выходит поистине змеиный. Тор просто не откликается. Лишь вздыхает тяжко, печально и, потянувшись ладонью к лицу, трет его. Локи просто не успевает — отвести взгляд. Не успевает отвернуться, уйти, сбежать и даже умереть. Ему на глаза попадается то кольцо, что он всучает Тору ложью. Теперь оно обнимает палец Тора, потому как Тор надевает его. Локи вздрагивает от вида кольца много больше, чем от забинтованной кисти Тора или перетянутого тканью страдания шёпота:       — Даже после всего… Хеймдалль извинился передо много ещё в день твоего возвращения. Теперь вот Сигюн… — отнюдь не слова про Илву, отнюдь не история Лейва и даже не правда о том, что Локи догадывался о лжи Хульги — его внимание привлекает не это. Тор говорит про Хеймдалля. Тор говорит, говорит, говорит, а после отнимает ладонь от лица и там, где только что было кольцо, оказываются его глаза. Локи смотрит прямо в них, чувствуя, как их страдание, вызывает в нем беспомощную злобу, которая не может помочь, а ещё ответную боль. На самом деле Локи не желает слушать того, что вот-вот прозвучит. На самом деле он боится знать это, на самом деле ему не нужен ответ на его сакраментальный вопрос, но — Тор приоткрывает рот. И шепчет почти той же мольбой, которой в ночи просил позволить ему уйти на войну и умереть. Тор шепчет: — Почему?       На самом деле — как много Локи готов ему простить?       На самом деле — как долго ещё будет прощать его?       Локи замирает, резвым движением руки хватаясь за подлокотник кресла. Ответом ему является — нет. Тор не знает, что нужен здесь, нужен ему, все так же, как и прежде. Всем, что Тор знает, являются его дела, его война, его страдание и то, которое он приносит Локи… Но правда проще — если бы Тор не страдал, значит лгал о любви на протяжении всего их прошлого. Если бы, если бы, если бы его воспоминания не были перетянуты агонией и беспомощностью, значит ничто между ними не было бы правдой и весь мир их любви — был бы ложью.       За эту жестокость Локи убил бы его не засомневавшись ни на мгновение. За годы лжи, за все кровожадные обещания, за каждую ночь, которую они провели вместе, и за каждый ужин из тех, которые делили. За всю ту любовь, что была мороком — Локи воздал бы ему то страдание, которое Илва не смогла бы выдумать ни для кого и через десяток жизней.       Но Тор его любил. Весь он, дурной и необычайно мудрый, яростный и столь миролюбивый, грозный и нежный… Он любил его всегда. И сквозь жизни научился любить не трусливой жестокостью оскорблений да тычков — а храбростью пылающего, распахнутого сердца. И теперь, здесь и сейчас, он просто спрашивал: почему Локи любил его в ответ?       Локи просто закрывает глаза. Медленно, с хрустальной осторожностью он тянется телом назад, вжимается в спинку кресла, нуждаясь в том, чтобы вдавить в ее поверхность всю ту злобу, что вскидывает голову… Было время — когда Тор не сомневался. Было время, когда мир их любви был жив, и он был их правдой. Потому как в том мире Тор никогда, никогда, никогда не смотрел на него столь несчастно, растеряно и больно. Потому как в том мире ему не нужен был ответ на этот вопрос, ведь и вопроса не было.       Но мир погиб. Ложью Хульги. Молчанием кочевничьего племени. И Локи успел сказать уже раз, Локи успел повторить, а ещё вернулся в Асгард, он все еще был здесь, теперь они правили с Тором вместе, теперь Локи был посмертно и полюбовно привязан к его детям — ничего из этого не было достаточно, чтобы стать Тору ответом.       Все, что было в нем, Хульга разрушила своей ложью даже больше, чем мир любви или самого Локи.       Быть может, существовала хотя бы единственная возможность возвратить ее, злобную ведьму, к жизни? Определенно нет, но сейчас эта мысль, злая и оскаленная, выглядела неимоверно привлекательной, потому что Локи желал бы пытать ее из века в век, Локи желал бы свети ее с ума агонией, обратить ее великий разум изодранным в лоскуты тряпьем и окунуть ее всю на дно океана боли… Но Хульга была мертва навсегда. А Тор был здесь. И как бы сильно Локи ни хотел, ему не от кого было защитить его, ему не от кого было его спасать.       — Они предали все, что было дорого мне, и ты говоришь мне терпеть?! — Тор говорит об этом, рычит это и рявкает этими словами ещё больше столетия назад. Они дерутся тогда среди тренировочного зала. После того, как Тор узнает — о предательстве Фригги; но на самом деле узнает о боли Локи и его предназначении умереть. Узнает о том, что Фригга растит его на убой и норнам в дар… Этот окрик из далекого прошлого проносится штормом в мыслях Локи сейчас. Он раскрывает глаза резко. И просто смотрит на Тора в упор.       В этом ведь вся суть, не так ли? Вряд ли единственная, из-за которой они были вместе когда-то или же вместе до сих пор, но самая глубинная, самая фундаментальная — вот она. И она рождается ещё тогда, в том далеком, древнем крике Тора, который бьется под высокими потолочными сводами тренировочного зала. Необузданный, одичавший и звериный рев… Те времена давно канут в лету. Но здесь и сейчас Локи говорит:       — Все, чего я когда-либо хотел, это жить в мире. Я никого не любил так, как тебя, и ты возвращал мне эту любовь оскорблениями, жестокостью и войной снова и снова до момента, пока я тебя не убил в самой первой жизни, — его голос, что больше по нраву холодности или насмешке, обращается сталью, по тяжести сравнимой с самим Мьеллниром. Никто не сможет поднять ее, потому как никто недостоин. А Тор, вероятно, жаждет утешения, Тор, вероятно, ждет мягкости, но у Локи в руках нет ни того, ни другого. Он был бы рад с Хульги срезать по фунту плоти в день, но Хульга уже мертва. Он был бы рад сжечь дотла все Дальние Земли, но ни единому из миров не нужна война. Все, что он может — это ничто. Теперь его реальность — та, в которой Тор спрашивает у него: почему? И Локи никогда не расскажет ему — он не сожжет всё мироздание и не казнит всех, кто попадется под руку, чтобы облегчить страдание Тора, не потому что не хочет этого. Просто потому что отказывается быть тем собой, каким был в самой первой жизни. Но, впрочем… Тор об этом и не спрашивает. Не имея ничего другого, Локи отвечает ему сталью злобы: — Я даже не собирался тебя убивать. Но я убил тебя и я же потратил ещё семь жизней на то, чтобы это изменить, на то, чтобы просто… — «спасти жизнь», но не свою. Вот что он пытался сделать. Слова, что завершали каждую из печатей, никогда не были теми, что могли бы изменить Тора. Каждое из них Локи примерял на себя, каждым из них он пытался измениться, и ведь даже не ради того, чтобы заполучить любовь Тора, но ради того, чтобы не отвечать смертью на всю ту жестокость, которую Тор нёс ему. Это срабатывало иногда — в тех жизнях Тор умирал от чужой руки. Это не срабатывало вовсе — Локи вновь и опять убивал его сам. И каждое подобное убийство было лишь ошибкой… Стиснув зубы, Локи так и не договаривает пару слов. Впивается пальцами в подлокотник кресла крепче. Тор смотрит на него и, чем дольше то длится, тем больнее становится его взгляд. Но он ведь спрашивает почему?! И Локи рявкает резко, почти не повышая голоса: — Эта любовь меня прокляла. А я проклял тебя. А после — пришла эта жизнь, и я увидел… — новые слова встают поперек его горла. Он закрывает рот, почти что щёлкает зубами. Всё то, что у них было, весь мир любви, великий и мощный, всё доверие и вся нежность, каждое, каждое, каждое изнеженное мгновение заботы или защиты. В том, чтобы напоминать Тору об этом, нет необходимости. Тор помнит и так, это видно по его глазам. Но все же как долго сам Локи ещё сможет видеть его? Глаза увлажняются. Капли слез, слишком родные ему после всего прошедшего года, собираются в нижних веках. Локи бы и зарыдал по утерянному, но для чего-то подобного он слишком зол. И все столь же беспомощен… Вдохнув поглубже, чтобы только договорить, чтобы ответить на чужой проклятый вопрос, Локи говорит: — Я не переживу ещё один раз, Тор. Если ты умрешь, я останусь и я тебя отпущу. Но пока ты здесь, я буду делать то же, что делал и прежде, — вскинувшись вперед, его ладонь хлопает по столу, тело дергается тоже. Но Тор даже не вздрагивает. Он смотрит на него, лишь ему в глаза, и Локи не видит, как его грудная клетка вздымается дыханием. Вероятно, все дело в пелене слез. Вероятно, все дело — в том, что Тор забывает дышать. Но в чем бы то дело ни было, Локи договаривает ту клятву, которую так и не отдает Тору вместе с кольцом: — Я буду защищать тебя и от себя, и от кого угодно. И я буду тебя любить.       Всегда. Вчера, завтра — прямо сейчас. Тор останется ему слабостью. Тор, быть может, однажды вновь станет ему силой. Он выглядит разрушенным, изможденным, а вдыхает шумно, с дрожью сдавленной рыданием глотки. Локи же просто отшатывается прочь с такой силой, что вздрагивает и кресло. Его плечи бьются о спинку болезненно, но эта боль не сравнима с той, чтобы разрывает нутро на части, когда Тор шепчет:       — Я не смогу ничего исправить.       Да. Да, это так. Ровно как дела Локи выламывают прошлое, дела Тора — обращают их настоящее и их самих руинами. Хульга, конечно, лжет, и Локи Тора не винит, но сам Тор… Самое важное — не спрашивать о том, сколь много раз на дню, он крутит в своей голове эту мысль. Локи не желает знать. Локи хватает и той беспомощной мольбы, которую он видит у Тора на лице, как только утирает ладонью собственное от слез. Утешить его, спасти его, защитить и уберечь — Локи не может сделать ничего из этого. Он просто кивает, глядя Тору в глаза. А после говорит:       — И нам с этим жить.       Тор поджимает губы и отворачивается. Смотреть на него такого без возможности хоть чем-то ему помочь оказывается больше того, на что Локи способен. Он высиживает за столом лишь десяток мгновений, а после уходит прочь. Кубок забирает с собой. Прикусывает нижнюю губу изнутри до боли и металлического привкуса крови, чтобы только не позволить рыданию зазвучать в пространстве так, как оно звучит уже — внутри. ~~•~~