Роза ветров

~~~^~~~       В его глазах нет войны.       При всем том, что Тор мог бы ожидать, при том, оправдалась бы его догадка о возвращении Локи или же нет, а еще при том, что Локи мог бы с собой принести — в его глазах нет войны. Они совершенно обычные. Уставшие. И темных, мрачных теней смертельной изможденности под ними нет так же, как и злобы. Где Локи проводит последние полтора месяца и чем занимается? Что бы ни делал, он выглядит много лучше, чем в последнюю их встречу. Набирает немного веса. Возвращает более свежий цвет собственному лицу. Для чего именно возвращается, он, конечно же, не рассказывает — вместо этого задаёт вопрос.       Чего Тор хочет от него?       Разрушения, порождаемые его делами, оказываются столь глобальны, что не появляется даже мелочного желания о том, чтобы возвратить все вспять и просто вернуться в лето прошлого года. Там ещё царит любовь — теперь оно ощущается ничем иным, как мороком. И просто канет в лету, будто его никогда и не было… Локи спрашивает все равно. Один крошечный, мельчайший вопрос, ответом которому могут быть сотни и тысячи слов — у Тора их нет. Его нутро пугает любая возможность громкого звука. Он приезжает к куполу Бивреста в ожидании войны и в нежелании видеть ее, столь всеобъемлющем, что внутренности стискивает почти болезненно.       Только бы, только бы, только бы не новая война… Ему больше не нужна победа. Он уже проиграл и потерял все, что было самым важным. Стоило ли сражаться ради сражения? У Локи в глазах нет войны. Его голос спокоен, поза молчалива и пуста на любые чувства. Он выглядит отдохнувшим, и Тор просто не оглядывается на то болезненное облегчение, которое рождается в отсутствии изможденных теней под изумрудными глазами.       На самом деле боль теперь причиняет всё и всё что ни попадя.       Но Локи — спрашивает не об этом.       Чего Тор хочет от него? В царском кабинете теперь есть второй стол. Он соразмерен тому, за которым сидит Тор. Он имеет хозяина. Глядя Локи в глаза среди бездонной мглы накрывшего их купола, Тор занимает у самого Времени мгновения не столько на раздумья, сколько на попытку взвесить невидимыми весами — все то, на что он готов, все то, что он может, а ещё какое-то будущее… Жизнь без Локи является возможной. Она хорошая. Тихая. И спокойная. Пусть даже сейчас у Локи в глазах нет войны, мечтать о том, что она никогда уже там не появится, чрезвычайно глупо. Как много времени потребуется, чтобы между ними разрослась пустая, скандальная ругань? Ни один из них не выглядит так, будто сможет с ней справиться. Война меж мирами, конечно, выиграна, но Тор проигрывает собственную — за любовь и ее свободу.       Любая попытка не воскресить смерть, но начать все сначала потребует много больше того, что у него есть.       Поэтому на самом деле он не раздумывает, только заслышав заданный вопрос. Он просто взвешивает, он просто случайно мыслит — Лия остается во дворце. История ведь повторяется, не так ли? Локи вновь уходит прочь, как и в прошлый раз. Локи в общем-то пропадает без вести. Когда это случается в прошлом, Лия разыскивает для себя угрозу казни, которую порождает Тор, но сейчас это, конечно, уже не случится, сейчас это просто недопустимо и Тор отнюдь не подобен тому себе, каким был раньше — он знает об этом, потому что доверяет себе.       Не доверяя ему нисколько, Лия остается в Золотом дворце все равно, а ещё говорит: она будет смотреть на его дела. Не только в том дне, когда они обсуждают это, не только неделями и месяцами позже, нет-нет — теперь она будет смотреть всегда и до момента, пока сможет видеть.       Быть может, однажды доверие будет взращено снова, и в том, чтобы вглядываться в его дела, для Лии пропадёт надобность.       Быть может, это не случится никогда вовсе или Тор просто ошибется вновь, не заметив, как яд власти отравит нутро.       Но Лия остается все равно, чтобы попытаться — поверить. А у Локи в глазах нет войны. И размусоливать мысль даже не приходится: этот раз последний. Либо он уйдет сейчас без любых «когда» и «если», касающихся того возвращения, которого не случится. Либо же он останется… Его присутствие здесь, среди земель Асгарда, будет стоить им обоим всей той тишина, что только-только убаюкала боль, если между ними появится хоть единый тлеющий уголек войны. Но они ведь справятся? Но у них ведь получится, верно?!       Жизнь без Локи может быть хороша настолько же, насколько никогда не сможет лишиться тоски по нему.       У Тора не получается объяснить себе, почему на заданный вопрос он отвечает то, что отвечает. Как будто бы это верно. Как будто бы не попытаться глупо, а ещё слишком трусливо. В этом отказе пытаться, как много в нем будет сожалений после? Либо сейчас, либо никогда. Локи возвращается в самый неподходящий момент, потому что ни единый не был бы подходящим для его возвращения. Но — в его глазах нет войны. Глядя лишь в них, Тор дает свой ответ и сквозь долгие, тягостные мгновения тишины слышит, как звучит:       — Хорошо, — малое, спокойное слово. Тор не успевает заметить, как изнутри все сжимается, замирает в ожидании, потому что на самом деле мыслит слишком поздно — от того, что он ответит, будет зависеть все так же, как от решения, которое примет Локи. Останется или же уйдет? Будет ли достаточно ему их правления? Чего ему будет достаточно и что ему нужно? Локи просто соглашается остаться. Не видя в его глазах войны, Тор на самом деле не видит там почти ничего. Только изумрудная, не столь яркая, но живая зелень — без проблеска чувства. Медленно вытянув ладонь из-под полы плаща, Локи забирает обратно к себе зеленоватый шар с запертым внутри огнём, а после медленно поднимает купол черной мглы с одного края. Благодаря этой неспешности шум водопада не бьет по ушам, но поблагодарить за нее Тор забывает. Он смотрит настолько безотрывно, что даже не сразу видит, как возвращается солнечный свет, как пропадает круг на поверхности моста и как Локи делает первый шаг… Когда они виделись в последний раз вот так? Когда расставались в предрассветном сумраке в конюшне. И теперь от них прежних не было уже ни следа. Но по крайней мере их сапоги ещё могли оставлять собственные, не так ли? Довольствоваться малым было не столь сложно, когда напротив малого жила смерть. — Я хотел бы пройтись. Если ты был занят, можешь меня не сопровождать.       Локи движется неспешно. Подступает, все так и глядя Тору в глаза, а после переводит взгляд за его плечо… Для него ведь важно это? Отнюдь не почести. Вовсе не внимание. Даже если в какие-то времена Асгард и был ему домом, вероятно, он не чувствует это так сейчас, и потому приглашение играет фундаментальную роль — она ничуть не меньше, чем сам путь. Начать его от края Бивреста, пройти его полностью, преодолеть и прийти во дворец собственным ходом, но ни в коем случае не появляться в нем с помощью магии. Теперь ведь здесь Локи не рады? Конечно, обрадуются многие. Унум да Труд, Лия, троица воинов и Сиф, советники, Лейв да и в общем-то — Тор даже не знает, был бы рад, если бы смог радость чувствовать.       Сейчас не чувствует ничего. Лишь облегчение этого молчаливого столкновения — Локи задаёт вопрос и в ответ Тор отдает ему приглашение возвратиться, на которое Локи соглашается. Если бы отказал, тишина Асгарда помочь в ближайшие дни смогла бы вряд ли. Эти дни были бы чрезвычайно жестоки и болезненны. Однако Локи соглашается и желает прогуляться. Говорит об этом, уже собираясь пройти мимо Тора, и Тор кивает. Откликается кратко:       — Вовсе нет, прогуляюсь с тобой, — он может позволить себе это, потому что письмо для Гертруды уже дописано, а Унум и Труд сейчас скорее всего слишком заняты с Агвидом, чтобы искать его. Даже если и нет, до ужина занятие им точно найдется. И Лейв сможет пережить, если вдруг не найдет Тора в его кабинете. И в общем-то весь Асгард… Здесь и сейчас Тор не занят ничем. Следуя за шагом Локи, проходящим мимо него, он оборачивается и выходит вместе с ним из-под купола Бивреста. Взгляд Хеймдалля, что провожает их, почти ощутимый, упирается то ли в затылок, то ли между лопаток, но вместо того, чтобы смотреть на него, Тор смотрит на своего коня. Пропустив Локи вперёд без лишней мысли любого вида, он подбирает в спешке накинутые на крюк поводья, гладит зверя по шее… Это занимает разве что мгновения, но когда Тор оборачивается в сторону длинного пути по Бивресту — нет-нет, Локи все еще здесь. Уходит разве что шагов на пять вперёд. Останавливается, не оборачиваясь. Он ждёт, не так ли? В его глазах нет войны. Мертв он, жив, чего желает и подходит ли ему приглашение Тора — отсутствие войны в его глазах сейчас самое важное из всего. Независимо от того, каким окажется далекое будущее или хотя бы завтрашний день. — Где ты был, пока тебя не было?       Поравнявшись с Локи, Тор не замедляет собственного шага. Локи начинает шагать рядом, по правую руку, сразу же. Без спешки, вне любой торопливости… От него пахнет той тишиной, которая царила в Асгарде всё время его отсутствия. Это успокаивает. Но надолго ли тишина продлится? Тор не чувствует ни волнения, ни страха, когда задаёт вопрос. Вероятно, где-то в прошлом он озаботился бы тем, имеет ли право спрашивать, как много в его голосе ревности или недоверия, а ещё… Просто вопрос. Короткий. Маленький. Он много меньше длины того Бивреста, который им ещё предстоит пересечь, Тор же еле заметно поворачивает голову — в выражении лица Локи не рождается удивления. Пожав плечами, он откликается:       — Немного пожил в Етунхейме. После навестил Гертруду, — его голос теперь звучит среди земель Асгарда, но треск тонкого стекла тишины за этим звуком не следует. Все в порядке. Все хорошо так же, как и было до возвращения Локи. Как обходиться с этим теперь? Тор касается взглядом его щеки, кончика носа и лба, но сам же этого прикосновения не чувствует. Они идут рядом, плечом к плечу — их шаг существует словно бы в разных мирах или просто по разные стороны пропасти. А Локи был в Етунхейме. Оно и не удивительно, этот мир вообще-то его ничуть не меньше, чем Хельхейм. Было ли там достаточно тихо, чтобы Локи мог отоспаться? Судя по тому, что его лицо выглядит свежо и живо — да. К тому же он заезжал в Альфхейм… Лейв, вернувшийся из делегации несколько дней назад, встречи с ним не упоминает. Тор легким, не зудящим внутри интересом приподнимает бровь в ответ звучащему имени Гертруды. Вопрос ему задавать так и не приходится, потому что Локи добавляет уже: — Подумал, что мне стоит извиниться перед ней за то, что я успел ее возненавидеть, — в его интонации нет и проблеска чувства. Она звучит, что стройная, пустая речь посреди совета или просто в статусе советника: такие дела необходимы для разрешения, такие письма нужно вычитать, такие решения — должны быть приняты. Судить Локи за бесчувственность не получается, потому что Тор понимает его слишком сильно. Пусть и сам остается жив, все внутренние резервуары жизни наполняются по капле на шаг солнца по небосводу. Рядом с Унумом и Труд с ней, с этой юркой, столь легко исчезающей жизнью, конечно, много проще, потому что они вдвоем распространяют ее, будто пожар. Но вне их присутствия Тор впервые улыбается не через силу только сегодня — когда Берси просит о помощи без страха и без стыда. Сейчас для улыбки нет ни сил, ни подходящего места. Кратко, понятливо кивнув Локи в ответ, Тор отворачивается, вновь устремляясь взглядом к золотым шпилям дворца. Что-либо иное не имеет смысла. Да, смотреть на Локи оказывается много легче, чем ожидалось, это отнюдь не убивает тишину пространства, а ещё не порождает боли, но — узнать его не получается. Жизни в нем будто бы просто нет. Лишь сейчас или навечно? Уже на середине моста Локи произносит неожиданно: — Ещё в Етунхейме успел наткнуться на Номада тех земель…       Ох, ну, точно. Они ведь никак не научатся? Радоваться тому, что Номад Асгарда не приходит вновь за прошедшие полтора месяца, не получится и, впрочем, не получается. Встреча с ним, если бы он пришел, была бы определённо тяжела, потому что Тор больше не может воевать, потому что не сможет вспомнить, когда в последний раз был в тренировочном зале, а ещё… У него нет сил на войну. Стоило бы радоваться, что никто не приносит ее к его порогу.       Радоваться не получается. Закатив глаза без удивления, Тор спрашивает:       — Новая драка? — и вот он, ведь диалог. Пустой. Угловатый. Крайне — короткий. Где-то за границами Бивреста шумит срывающийся с края мира водопад и солнце катится к краю горизонта, принося собственным движением славный, свежий ветерок с мелкими каплями водопада. Конь, которого Тор ведет, негромко, будто бы недовольно ржет ему в ответ. Суть мироздания и из чего она состоит? В Асгарде тихо. Теперь Локи здесь. Сегодня Тор покажет ему стол. Завтра они будут сидеть рядом на утреннем совете. Долго ли продлится вся тишина, которую Локи приносит с собой, угадать невозможно, но не попробовать довериться ей — либо сейчас, либо уже никогда. Локи говорит:       — Она решила со мной не связываться, но надолго ли хватит этой трусости… — значит драка была. Потянувшись взглядом к лицу Локи вновь, Тор проходится по нему тщательнее, — все ещё без внутреннего ощущения прикосновения или узнавания, — но следов не разыскивает. Это не значит, что следов нет в других местах или их не было. Но Локи жив. И у него получается себя защитить… Возможность сесть у костра — оказывается для него непривлекательной. Номад ведь предлагает это, не так ли? Все дело в том, что гадать, в каком состоянии Локи уходит в последний раз, бессмысленно, а кочевничий род чрезвычайно умен: там, где Номад Асгарда пытается прийти с войной, Номад Етунхейма, вероятно, приходит с заманчивым предложением. Пожалуй, если бы Тор ещё умел хохотать, он рассмеялся бы тут же.       Давно ли был той крайний раз, когда кому-то удавалось Локи купить?       Не было таких. Ни одного. Вот ведь дурни…       — Однажды они устанут пытаться и поймут, что ничего не изменится. По крайней мере я буду верить в это, — вернув взгляд к мосту, стелющемуся впереди, Тор переводит его к собственному коню, выглаживает прикосновением глаз бурую шерсть. Конь, послушный, ласковый, качает головой его взгляду в ответ. Вот ведь и она, разница — прикосновение взглядом к Локи не ощущается. Его просто нет. А в Асгарде все еще тихо. Среди той тишины Тор вздыхает, покачивает головой, поймав среди мыслей одну, очень хрупкую. В иные времена он, быть может, подумал бы, произносить ли ее вслух, сейчас же говорит почти сразу: — Не хотелось бы новой войны.       Негромко. Спокойно. И рассудительно. Чего ещё ему бояться? Локи уже здесь. Они поругаются через миг или через несколько дней, и сколь бы мала ни была та ругань, она примет на себя личину войны. Как только это произойдет, Тор прогонит Локи прочь и возвратится к тишине для того, чтобы восстановиться. Локи никогда не вернется, останется в той своей тишине, где ему будет хорошо. И рассчитывать на случайную встречу среди земель Етунхейма не придется, потому что она не произойдет.       Либо сейчас — либо никогда. Никаких сил на то, чтобы пытаться снова и снова, больше нет. По крайней мере у самого Тора. Его война за любовь и за свободу любви проиграна.       Говорит он, конечно, не об этом. Высказываясь — не мыслит страхом. Чего ещё ему бояться? От того, что его мысль хрупка, ее разрушение ответом или насмешкой Локи не сделает всё хуже, чем есть. Думать о том, как говорить с ним так, чтобы не пораниться об его ответы, Тор отказывается. Он не нападает. Если Локи решит напасть — все просто завершится.       Локи говорит:       — Им нечего противопоставить мирам. Если, конечно, всем хватит ума их не слушать, — его слова являются правдой. Потому как он жив, потому как при нем кочевничьей пламя и кочевничьи корни. Он вырастает истинным защитником миров, не иначе, но не удивляться размерам его самомнения не получается. Хеймдалль, вот например, властвует всего лишь мостом, но — большее! Отказаться от него, от истинного правления над судьбами, у Хеймдалля не получается, в то время как с отъездом Локи в Етунхейм не рождается ни вести, ни слуха, мол, Гейрред мертв и теперь среди снегов правит етун-полукровка. Забава, конечно, вся эта власть и все ее яды. Как так вообще получается… Тор просто кивает. Кочевники слабы сейчас. Кочевники, вероятно, окажутся достаточно умны в будущем, чтобы не рыскать в поисках той силы, которая вернет им якобы утерянное дитя — оно вообще-то им не принадлежит. Локи живет сам по себе. Унум является ребенком Тора. И миры — меняются. Когда успевает завершиться Биврест? Локи просто желает прогуляться, и Тор не мыслит о том, чтобы оставить его одного, вовсе. Та часть дел, что были неотложны сегодня, уже сделана. Отправить письмо Гертруде можно и по возвращению. Все требования Берси по торговому соглашению будут обсуждаться завтра на утреннем совете. Что-то ещё? Со всем остальным Тор разберется завтра. Сейчас же с удивлением замечает, как завершается мост — та тишина, которую Локи привозит вместе с собой, уж не является ли она даже более молчаливой, чем та, что жила все это время в Асгарде? Рядом с ним тихо. Спокойно. И на самом деле вовсе не страшно. Войны ведь ещё нет и… Локи говорит: — Берси приезжала?       Уже на пороге моста интересуется, сходит с него и легким движением вытаскивает ладонь из-под полы плаща. Тор отвлекается на это ладное, спокойное движение, чувствуя много больше телом, чем зрением — магия. Она рождается где-то у Локи внутри, прокатывается по его рукам и, соскользнув с кончиков пальцев, накрывает их куполом вновь. Он, правда, уже не соткан из мрака. Его в общем-то совершенно не видно.       И их обоих теперь не видно тоже — всем тем, кто желает то ли смотреть, то ли власти.       Сморгнув легкий ступор, Тор оборачивается к своему коню и несколько мгновений следит за тем, как тот сходит с моста по ступеням. Забраться на них зверю всегда проще, чем слезть. С людьми ведь так же? Но что насчет богов… Не оборачиваясь к Локи, Тор откликается между делом:       — Да, только уехала, вы немного разминулись. В этот раз была не одна. Но насчет седла не уверен, я ее не провожал, — а после конь сходит с моста на землю. А после Тор оборачивается. И видит вновь: Локи вперёд не уходит. Просто остается ждать его. Потому что это их прогулка? Когда-то в прошлом у них и между ними было много больше. Там на самом деле было все. Но против лица смерти было не столь трудно довольствоваться малым — например, тишиной. Та, которую Локи привозит с собой, будто бы более молчалива, чем любая другая. Это хорошо. Продолжая идти в сторону Золотого дворца, Тор равняется с ним и говорит: — Привезла с собой какого-то вана, Ульва. Трюггви говорил, что он ее наставник… Суровый такой. Молчаливый, — но правда в том, что молчание Ульва на тишину не походит. Они не близкая родня. И даже не дальняя. Каждый новый беззвучный вздох, каждый миг закатывающихся глаз… Быть может, Ульв принесет войну, но судить об этом не приходится так же, как о чем-либо кроме — он громкий. Во всем своем негодовании. Во всем своем недоверии. Хорошо даже, что Берси отказывается погостить в Золотом дворце, пусть Тор мыслит об этом лишь сейчас. А ещё видит, как Локи бросает ему долгий, наполовину заинтересованный взгляд. Отводит его без спешки и без смущения. Тор добавляет: — Ничего нового Берси не привезла. Все еще хочет видеть Гейрреда. Заботится о новом торговом соглашении, — потому что миры меняются. Асгард вновь собирается вести дела с Ванахеймом, но нынешний Асгард от прошлого отличается кардинально — как, впрочем, и Ванахейм от себя самого. Жестокий-жестокий бог мертв. А Локи — жив. Краем глаза Тор видит, как он кивает, а после задумчиво поджимает губы. Пробегается взглядом по тем улочкам Золотого города, которые уже раскрываются перед ними картой извилистых троп. Близящийся вечер заполняет одну из главных улиц негромким гомоном голосов и смешливыми визгами бегающих туда-сюда стаек детей. Они походят на мечущихся под облаками воробьев. Потянувшись легким движением руки в сторону, Тор безмолвно предлагает свернуть туда, где будет не столь оживленно — Локи соглашается молча, просто кивает ещё раз. Стоит ли ему рассказывать? Подобное размышление не является мучительным или опасным. Оно, впрочем, даже не рождается в полной мере. Тору требуется чуть больше времени, чем обычно, чтобы продраться мыслью сквозь общее, настойчивое смятение чужого присутствия, и как только у него получается это, он добавляет: — Спрашивала, может ли обращаться ко мне за помощью и советом, если будет нужно…       Насколько это важно само по себе или же для Локи? Помимо множества слов Берси привозит с собой и просьбу о помощи. Если Гертруда в ответном письме не пошутит, что Тор становится нянькой, ему придется спешно отправляться в Альфхейм, чтобы убедиться, что его подруга ещё жива. А если пошутит… В этих словах не будет ни зла, ни надменности. В новом взгляде Локи, который Тор замечает почти сразу, их не оказывается тоже. Повернув голову, Локи смотрит на него недолго, хмыкает коротко, будто бы без удивления. А после говорит, уже отворачиваясь вновь:       — Ты ей явно понравился, — только ведь он привезет, привезет, привезет с собой войну! Только ведь он приедет, приедет, приедет в самый неподходящий день, потому как ни единый уже не будет подходящим! Пройдет хоть половина года, хоть десяток столетий — правда в том, что у них обоих вряд ли найдется столько сил, чтобы почувствовать однажды готовность… Возводить из пепла весь разрушенный мир? Выстраивать его заново? Забава. Ничего больше нет. Ничего уже не осталось. Они идут по Бивресту, они идут по улочкам Золотого города рядом, плечом к плечу, но между ними пропасть, которую не выйдет пересечь. Глядя на Локи вновь и вновь, Тор не чувствует прикосновения собственного взгляда к его лицу. Это лицо выглядит чужим и почти незнакомым. Но все же ярмарочная истина всегда чрезвычайно проста: стоит следить за руками обделенного магией фокусника, если не хочется в пустую потратить пару серебряков. Стоит следить — за словами, что звучат, потому что в выражении лица Локи нет чувства. Там только абсолютная тишина жизни… А в интонации слов — нет насмешки. Она в общем-то пустая, и все равно Локи произносит вслух уже: Тор понравился Берси. Она хочет доверять ему. Она не смотрит на него снизу вверх, но все же глядит, будто на старшего, который знает больше и сможет помочь. Чувствуя, как уголки губ вздрагивают в краткой, еле заметной улыбке, Тор просто пожимает плечами. На несколько мгновений утыкается взглядом себе под ноги, пинает какой-то мелкий камушек, валяющийся на брусчатке посреди его шагов. Камушек отскакивает в сторону и прыжками убегает прочь, но издаваемый им звук оказывается не столь громким. Рядом с Локи — так же тихо, как было без него. При том даже, что он говорит: — Но делать мировой совет с Етунхеймом и Ванахеймом…       В его голосе появляется отзвук сомнения. В выражении лица — рождается задумчивость. Тор хмыкает ему в ответ, потому что задавать вопрос не имеет смысла. Все упирается в Етунхейм. Будучи жертвой злобы ванов, что длилась столетия на пересчет, ледяной мир находится в много худшем положении, чем тот же Асгард или Альфхейм, потому что как они могут защищаться и они процветают даже вопреки прошедшей буре войны. На то, чтобы догнать их, Етунхейму потребуется много больше времени, чем то, что есть уже, до любого мирового совета. Пройдя в задумчивости пару улочек, Тор между делом поднимает глаза к шпилям Золотого дворца, что уже не высятся вдалеке, теперь почти нависают над их головами, и говорит:       — Как Гейрред? — простой, короткий вопрос без подоплеки. Что успевает случиться там, среди снегов? Чем Локи занимается там, помимо того, что спит? Тор спрашивает отнюдь не об этом. Не мыслит даже… Ревность или нечто схожее — всех сил хватает на правление да на то, чтобы заботиться о своих детях. Между ними с Локи ничего уже нет, кроме пропасти. И любое слово со значением «верность» является неуместным. Но, пожалуй, если бы Тор мог смеяться, он бы рассмеялся точно — так тяжело и громко Локи вздыхает ему в ответ. Быть может, в том его вздохе кроется раздражение, а, впрочем… Мимолетно его следы удается заметить и поверх лица Локи. Тор смотрит недолго, без пристальности. И просто отворачивается к своему коню, уже слыша, как вздох формируется в слова:       — Бесится как обычно. Недели не прошло, как приперся и предъявил мне, что я отбираю у него Фенрира своим присутствием в замке, — жаль даже, что рассмеяться вовсе не получается. Не то чтобы в интонации Локи существует облегчение от того, что он больше не в Етунхейме, но это переживание, столь отчетливое и при том столь невозможное для определения — оно забавно. Тор понимает его. И, впрочем, не удивляется. Миры меняются, завершается война, но Гейрред как был, так и остается судя по всему подобием необходимого, крошечного зла с необъятным самомнением. Если мировой совет и правда состоится в ближайшее время, перед ним точно нужно будет хорошо выспаться, чтобы просто выдержать тот звук, который придет на смену тишине. Неожиданно, резко ухнув, будто запнувшись обо что-то на ходу, Локи поворачивает к Тору голову быстро — Тор оборачивается на звук тоже. На самом деле Локи не запинается. Он не собирается упасть, он идет спокойно, неспешно и впереди себя несет ту тишину, что привозит в Асгард, но по велению повернувшихся голов они все равно встречаются взглядами. Ничего не случается. Просто звучит вопрос: — Ты помнишь про магов?       При том даже что цвет глаз отличается, волосы у Агот такие же. Черные, будто бы смоляные, а ещё очень мягкие на вид. За прошедшие полтора месяца к ее присутствию в своих покоях Тору удается привыкнуть так, как обычно другие привыкают к мелкой дырке в шве рубахи — она не мешается, она просто есть, ее просто руки не доходят зашить. Может ли она быть полезна? Или же — может улучшить жизнь да принести столь желанный покой? Агот следит за гардеробом, убирается у Тора в покоях, а ещё бережно обращается с его детьми. Гертруда говорит, что все дело — в ее собственной истории, которую многие девы желают повторить, чтобы выбраться из нищеты и голода.       Но если жалование будет увеличено, если будет произведена денежная реформа и будут перераспределены ресурсы… Эти девы, которые желают повторить историю Лии, ведь перестанут пытаться, не так ли? Локи и правда не спотыкается. Он просто вспоминает, поворачивается к Тору, не замедляя собственного шага — Тор уже смотрит в ответ. От встречи их глаз война не начинается так же, как не возрождается мир. Почувствовать прикосновение взгляда к лицу Локи не получается. Тор просто кивает.       — Да, помню. Я думал заняться этим в ближайшее время, но ждал, пока Лия будет достаточно свободна, чтобы помочь мне отобрать тех, кто сможет поехать в Етунхейм, — конечно, он врет, но ложь оказывается настолько незначительна, что стыдно не становится. Мысль о том, чтобы следовать за правлением Локи в контексте договоренностей с Етунхеймом, живет у Тора в сознании. Он просто ее не обдумывает. Вспоминает о ней временами, так и продолжая направлять все собственные силы на вопросы, что ощущаются более важными. Вспоминает и правда чувствует: ему нужно будет переговорить с Лией, ему нужно будет списаться Гейрредом, — потому что ждать его приезда глупо, — ему нужно будет отправить магов… Его разум столь сильно не желает соприкосновения с Етунхеймом, что каждое новое размышление прячет, как только оно появляется. И Лия к тому же чрезвычайно занята. И, вероятно, здесь можно подобрать ещё пару-тройку хороших, грамотных отговорок, но у Локи в глазах мелькает то ли насмешка, то ли значительный скепсис. Его губы вздрагивают в уголках. Где-то в прошлом он точно спросил бы, врет ли Тор, а ещё, скорее всего, сказал бы что-нибудь о том, что Гейрред не кусается… Прошлого больше не существовало. Было лишь настоящее. Здесь и сейчас в Асгарде тихо. Локи отворачивается, молчаливо и многозначительно дергает бровью, будто в диалоге с самим собой. Закатив глаза ему в ответ, Тор говорит: — Я совершенно не разбираюсь в магии. И, пожалуй, ещё хуже разбираюсь в том, какие маги смогут выдержать… Такой поход.       Но уже слишком поздно. Его вранье, сколь бы малым оно ни было, раскрыто. Локи уже все понял. Оправдываться перед ним Тор, естественно, не собирается. Лишь чувствует на самых кончиках пальцев случайное ощущение чего-то знакомого… Оно пропадает много быстрее, чем голос Локи звучит вновь, при том, что звучит он почти сразу.       — Я займусь этим на днях, пока у этого дурня не начались истерические припадки от того, что его и его металл все бросили, — где-то среди слов теряется надменность интонации, но, впрочем, слов хватает и так. Тор фыркает почти беззвучно. Не улыбается. В Асгарде ведь тихо? И теперь Локи здесь и Локи — займется этим делом сам. Лию отвлекать не придется. Не нужно будет советоваться с Гертрудой, приглашать Лейва для разговора да и вообще… Локи теперь здесь. Плечом к плечу рядом с ним сменять улочки Золотого города так же хорошо, как и было и без него. Долго ли это продлится? Тор просто идет. То и дело оборачивается к пофыркивающему коню и даже обещает ему попусту: они почти дошли. Вскоре вновь будут конюшни, и пастбище, и хрусткие яблоки… Уже дойдя до территории Золотого дворца, они с Локи не сговариваясь сворачивают к главным дверям. Локи молчит до момента, пока не интересуется неожиданно: — Ты был у Гертруды?       Тор откликается почти сразу, не поворачивая к нему головы:       — Да, она знает, что я жив. Я виделся с ней почти полтора месяца назад… — в день ухода Локи или же через день. Тогда Гертруда плакала. Как много изменилось теперь? В бумаге тех писем, что приходили от нее из Альфхейма, не было следов слез. Вряд ли, конечно, это значило хоть что-нибудь, но недавно она писала, что стала лучше спать. Подобные мелочи, касающиеся дружбы, касающиеся их личных с Гертрудой дел, были не столь уместны в переписке меж мирами, но — миры поменялись. Асгард был дружен с Альфхеймом, потому как Тор дружил с Гертрудой. И Локи об этом рассказывать точно не стоило, он знал это и так, но все же, помедлив, Тор поворачивает к нему голову вновь. Мельком замечает всех тех придворных и служанок, что прогуливаются мимо них по территории дворца — они еще не знают, но Верховный маг и Главный советник вернулся. Нет-нет, они еще не ведают, но в Асгарде так же тихо, как было вне присутствия Локи. Тронув взглядом уже виднеющиеся невдалеке конюшни, Тор останавливается следом за нетерпеливым ржанием своего коня. Бросает спокойное, легкое: — Она очень настойчиво пыталась уговорить меня усилить охрану на случай твоего возвращения.       Локи откликается неопределимым на чувство звуком. Будто мычит задумчиво. Для чего ему знать об этом? Быть может, потому что Гертруде он не нравится, но это, конечно же, ложь. Быть может, потому что ему в Асгарде не рады, но и это достаточно глупо, потому как переживание радости или ее отсутствия является недоступным Тору теперь. На самом деле — Гертруда просто не понимает. Ровно как и Хеймдалль, ровно как и Огун, и Сигюн, и в общем-то все, пожалуй… Действуют они все, правда, по-разному. Тор рассказывает Гертруде истину о том, что все завершилось, и теперь она понимает: Локи не придет, чтобы его убить.       Локи приходит просто. И в его глазах нет войны.       Стоит Тору остановиться и потянуться к поводьям, чтобы снять с коня хотя бы их и отпустить его, наконец, на пастбище, как Локи останавливается тоже. Дожидается его молча, не давая комментария последним словам Тора. О чем он думает? Сняв поводья, Тор цепляет их за седло, чтобы не тащиться к конюшням следом за конем, и отпускает зверя. Тот устремляется в сторону дома и всех своих друзей резвым скачем, но, вероятно, по банальной причине — нежные, радостные руки Агвида да все яблоки, которые в них можно разыскать. Так ведь выглядит хорошая жизнь, верно? Локи молчит. Стоит Тору обернуться, как он замечает его спокойный, чуть внимательный взгляд, но разговор не продолжается. По крайней мере не сразу. Стоит им обойти дворец с боку и, наконец, увидеть впереди главные двери, как Локи интересуется негромко:       — Сигюн ещё здесь? — спокойствие его голоса звучит тишиной, но Тора простреливает эфемерной болью изнутри все равно. Те воспоминания, которые он отдает… Локи всё знает. Локи видел всё. Каждый день, каждый шаг солнца по небосводу и все шаги луны, а ещё — всю бессмертную, жестокую агонию. Всего лишь нужно было пережить Хульгу, а после возвратиться в тело, не так ли? Тор справляется благодаря настойчивости, Тор справляется благодаря случайности. Отвернувшись в сторону на несколько мгновений сейчас, он мысленно обращается к тому неспешному шагу своих ног, который ещё может сберечь, и вдыхает поглубже. Надеяться на то, что Локи спрашивает об этой валькирие по любой из несуществующий причин, бессмысленно, но сколь сильно хочется взмолиться… Тору не о чем разговаривать с ней. Тору не о чем разговаривать с Хеймдаллем. Будучи единственными, кто может помочь ему, до того являясь если не друзьями, так хотя бы верными соратниками — они бросают его там.       Они оставляют его на произвол беспомощности и ужаса. От того, что он возвращается духом в собственное тело, ничего не меняется.       — Да… — он отвечает, не оборачиваясь. Вглядывается куда-то за угол дворца, все так и продолжая держать шаг, что становится болезненным, ровным. Локи ведь спросит ещё что-нибудь? Здесь нечего — обсуждать. Но и позабыть уже никогда, никогда, никогда не получится… Это отупевшее от боли и страха облегчение, когда он понимает, что Сигюн говорит с ним, что Сигюн видит его, или же — ощущение того, как внутренности обрываются и рушатся в полости тазовых костей, когда ее руки поднимаются с поверхности меча и тот, будучи нитью связи, гаснет. Этот страх, тяжелый, мучительный, что приходит следом за согласием Хеймдалля Локи убить, или же — безмолвное, рыдающее разочарование, с которым Тор смотрит в спину уходящего прочь Хеймдалля. Разве же он был для них плохим царем? Разве же он был для них жестоким другом или большим злом? Труд говорила, что большое зло в Асгарде больше не живет. Но Локи молчит, и Тор ошибочно поворачивает голову назад, тут же натыкаясь на ответный взгляд. Локи спрашивает именно о том, о чем столь легко догадаться. И смотрит на него безотрывно. Поджав губы, Тор кривится на мгновение. И произносит: — Я не говорил с ней. Ни с ней, ни с Хеймдаллем, — его слова ничего не меняют. Локи все еще смотрит и проблеск громкости, звучащей в его глазах, ощущается оглушающим. Ничего этого не было, не было, не было — правда в том, что извинения ничего не изменят, но и с ними в руках ни Хеймдалль, ни Сигюн так и не приходят к Тору. Вероятно, все еще считают себя правыми. Быть может, даже желают ему смерти. А Локи просто смотрит в упор, без выражения и без войны. Только бы избавиться от громкости этого взгляда, безжалостно бьющей по ушам, Тор добавляет: — У меня нет для них слов. Да к тому же Огун знатно с ней разругался после того, как я все рассказал и ему, и всем остальным.       Перевести тему не столь сложно. Локи к тому же уже отворачивается. Не кивает, не хмыкает. И новую тему — не поддерживает. Вместо этого говорит:       — Извиняться она, естественно, не приходила… — в его голосе не появляется чувства. Он пустой. Обычный. Ничуть не вопросительный. В Асгарде ведь все еще тихо? Тору не нужна война, будет она меж ним с Локи или меж Локи и Сигюн. Тор ни с единой войной сейчас просто не справится. Но у задней стенки горла ширится зуд, дополняя эфемерную, распространившуюся по телу боль, ведь… Это было столь сложно, а? Это было настолько невозможно для них двоих, просто сказать Локи, что он ещё жив? Просто сказать ему, что Тор нуждается в его помощи и ему страшно… Смотреть, как любовь его проклятого сердца оплакивает его смерть, без возможности подступиться. Смотреть, как его любимые, чудные дети оказываются брошены на произвол жестокости, без возможности вмешаться. Просто смотреть — бесплотно, и бестелесно, и вне любого знания о том, удастся ли вернуться хотя бы на миг, чтобы просто обнять Унума и Труд, а ещё… Прошептать тем глазах, что все еще любимы, пусть и проклято: он жив.       Для Сигюн, для Хеймдалля, для них обоих эта малость оказывается невозможна к осуществлению. Что ж. Пусть будет так.       Отвернувшись прочь от Локи, Тор цепляется взглядом за лицо одного из стражей, стоящих у главных дверей дворца, цепляется им за сами двери, за ступени, но — у задней стенки горла воцаряется зуд. И не поддаться ему оказывается много сложнее, чем даже шагнуть на первую из ступеней. Тор произносит вслух:       — Естественно, — потому что миры меняются, но величие, оно слишком живучее, чтобы сгинуть так просто. Для того, чтобы оно умерло, потребуются столетия. Для того, быть может, не хватит и всего времени мироздания. Говорить с Хеймдаллем? Говорить с Сигюн? У Тора нет к ним вопросов. Ему тихо и спокойно. А у Локи в глазах нет войны так же, как и в руках, но его вопрос приносит первую, вымученную боль разочарования уже… Тор просто соглашается, веря в то, что разговор уже исчерпан достаточно, чтобы его продолжать.       Стоит им взойти по ступеням и перешагнуть порог главной галереи дворца, как Локи останавливается. Раньше, чем Тор успевает и подготовиться, и почувствовать ужас от любого нового упоминания имени Сигюн, он говорит:       — Есть ли ещё что-то важное? — это вопрос о делах Асгарда. О тех из них, что неотложны. Или же о тех из них, что очень важны. Успев развернуться к Локи лицом, Тор замирает на пару мгновений. Губы поджимает только для того, чтобы не стоять с нелепо приоткрытым ртом, потому что новый ответ медлит с тем, чтобы, наконец, прозвучать. В Асгарде, конечно, все еще тихо, но… Так, как было до возвращения Локи, уже не будет. Это тоже придется пережить. Если не получится — либо сейчас, либо никогда вовсе. Чувствуя, как в правом предплечье вздрагивает пара мышц, желая потянуться вперёд и взять Локи за руку, Тор просто говорит:       — Да. Я бы хотел показать тебе кое-что. Пойдем со мной, — и вместо любого прикосновения указывает другой рукой вперёд по коридору. Локи задумчиво, с еле заметным интересом хмурится и все же кивает. На что они способны теперь? Мыслить о том, что они вместе, нелепо. Между ними пропасть. При них нет войны так же, как вряд ли есть хоть какие-то силы на то, чтобы возвратиться к жизни в полной мере. За себя Тор может говорить в этом смысле с легкостью, Локи же… Магический полог заклинания невидимости он так и не убирает. Что среди улочек Золотого города, что здесь, во дворце. Оставаясь под ним, они доходят до кабинета, Тор открывает дверь перехода на нужный уровень и пропускает Локи вперёд — ни один из стражей, что сторожат вход, ничего не замечает. Но как быстро заметит Локи? Он заходит в кабинет первым, лишь немного замедляя собственный шаг на пороге. Тор замечает, как вздрагивают его плечи. И просто закрывает глаза на пару мгновений, чтобы не видеть… Не попытаться невозможно, но сколь много будет эта попытка стоить — он просто заходит следом за Локи в свой кабинет и закрывает дверь. Ни под аркой, ни даже напротив стола Локи не останавливается. Медленным, будто крадущимся шагом, он подбирается к столу из светлого дерева породы золотистого кедра. Не сразу даже замечает, как Тор присаживается на ближний к нему край своего стола. Да и слышит-то вряд ли, как Тор говорит: — Подумал, что он должен стоять здесь.       Так правильно. Это необходимость, и данность, и обязательное условие — иначе царский кабинет не будет выглядеть уже никогда. Локи просто подступает к столу и смотрит на него, будто на чудного зверя. С осторожностью касается края столешницы, но, впрочем — если не смотреть на его руки, не придется волноваться за их дрожь. Поэтому Тор смотрит ему в лицо. И точно видит тот момент, когда, присев на корточки у передней стенки, Локи оборачивается к нему с разгорающейся в глазах искрой скепсиса. Он интересуется ровно, почти без проблеска жизни:       — Издеваешься…? — все дело, наверное, в змеях. Или же в рунах-оберегах. Все дело в общем-то может быть в чем угодно, но Тор просто пожимает плечами. Весь этот долгий, растягивающийся на шаг солнца по небосводу разговор забирает у него какие-то жалкие крохи сил и самим собой, и эфемерной болью разочарования, что приходит в момент упоминания Сигюн. И как бы мелочно то ни было, он просто прикрывается своими детьми, говоря:       — Я спрашивал совета у Унума и Труд. Они сказали, что твой стол должен быть со змеями, иначе никто не поймёт, что он твой… — изначально смысл был, конечно, не в этом. Просто в этом кабинете должен был быть ещё один стол, ещё одно место, и это было обязательным условием настоящего. Локи лишь глаза закатывает. Вновь вернувшись взглядом к вырезанной точно детскими руками змейке, которую гладит кончиками пальцев, он добавляет сам:       — …и тогда все, кому ни попадя, будут за него садиться, не так ли? — в общем-то да. В общем-то так и есть. Пожав плечами вновь, Тор наблюдает за Локи еще несколько мгновений, а после становится ровно и отворачивается. На то, чтобы сесть за свой стол ему не требуются ни века, ни месяцы, ни даже шаг солнца по небосводу, но, стоит ему сесть и поднять голову вновь, как он видит сразу же — рядом со столом Локи, который только что сидел здесь на корточках, нет. Кабинет пуст. И перебрать все те переживания, которые вызывает его спешный уход, просто не получается. Облегчение или же проблеск страха? Разочарование или интерес, понравилось ли ему это место, которое теперь было его? Тор просто замирает, как сел, а следом тянется корпусом тела назад. Откидывается на высокую, резную спинку своего кресла и поднимает ладони к лицу.       В Асгарде тихо так же, как и прежде. Локи возвращается. Его возвращение удается пережить. Тор вдыхает поглубже, чтобы случайно не оказаться найденным Лейвом или детьми с влажными от слез глазами, и на самом деле он справляется… Ровно до момента, в котором несколько мгновений спустя в его голове ни звучит голос Хеймдалля.       Его голос приносит с собой краткие, но искренние извинения и пропадает не дожидаясь ответа. Подумать о том, от чего извинения звучат лишь сейчас, не получается, ведь… В Асгарде тихо. И теперь Локи здесь. Когда спрашивает о Сигюн — не спрашивает про Хеймдалля. Тор просто придавливает кончиками пальцев внутренние уголки глаз сейчас, жмурится и вдыхает поглубже вновь. ~~~^~~~       В Асгарде оказывается тихо. По крайней мере сейчас, именно в этом дне приезда, в этом дне возвращения, в этом дне просто… Локи перемещается в собственные покои сразу же, как только заканчивает то новое дело, которое приходит на смену первым двум, закрывающимся, будто дочитанные книги. Теперь Гертруда знает, что он все же хотел бы дружить с ней, как прежде. Теперь Тор знает, что он выбирает остаться. Что будет дальше?       Будущее или жизнь, что ожидает впереди — как они могут выглядеть? Локи истрачивает шаг солнца по небосводу на прогулку, потому что как прежде не получается. Асгард не ощущается родным, впрочем, не ощущаясь вовсе. От мысли о том, чтобы переместиться с Бивреста сразу во дворец как будто начинает подташнивать, и потому прогулка становится отдушиной. Единственное… Почему Тор идет следом?       От подобных вопросов теперь, вероятно, не будет продыху. Почему Тор рассказывает так много и настолько честно? Почему Тор решает озаботиться этим дурным столом? Почему, почему, почему… Локи перемещается к себе в покои, сразу в спальню, и сбрасывает плащ тут же. От меховой подкладки становится жарко ещё где-то на середине пути, и от того, чтобы облиться потом спасает магия, но купель Локи все равно наполняет в первую очередь. Сбросив всю одежду, забирается в нее — ни расслабиться, ни позволить мыслям свободу, ему так и не удается. Не проходит и десятка мгновений с момента, как он оказывается в воде, как с легким хлопком закрывает входная дверь его покоев и сквозь все пустые дверные проемы звучит со столь позабытой нотой заносчивости:       — Могли бы просто сказать, что не хотите со мной обниматься, вместо того, чтобы прятаться в воде, ваше высочество, — голос, конечно же, принадлежит Лие. Рассмеяться ему вслед так, как всему другому и связанному с Гейрредом, не получается, но уголки губ вздрагивают все равно, словно в настоящей улыбке. С Лией оказывается много проще, так же просто, как было и с Фенриром. Ни вглядываться в нее, ни пытаться узнать ее лица… Она совсем не меняется.       Единственное, в этот раз оставлять его в покое безмолвно отказывается. Пока он пытается сбросить всю сковавшую внутренности корку напряжения, что появляется не столько из-за прогулки, сколько из-за самого присутствия — от того, что Тор скажет, ведь будет зависеть всё? Войны так и не случается. Не рождается ругань. Даже в тот миг, когда упоминание Сигюн явно становится лишним… Локи замечает. Так ничего и не спрашивает. О разрешении ли? О мнении Тора, касательно любых наказаний? Тот факт, что Тор не говорит ни с ней, ни с Хеймдаллем, слишком понятен на каком-то глубинном, утомленном уровне, чтобы Локи действительно согласился терзать Тора дополнительными вопросами или тем более стал бы насмехаться.       Бравый, прославленный воин, что не может за себя постоять? Нет, не может. И при том, вероятно, остается все столь же бравым, а, впрочем, глядя на его него, узнать его в полной мере так и не получается. Все меняется. Меняются и миры, и даже немного меняется Лия, но в ее случае всему виной точно служит разлука. Поэтому она остается. В купальню не заглядывает. Вместо этого перебирает его вещи в шкафу, перестилает постель, — как будто бы не она все это время следила за чистотой и порядком, — а ещё рассказывает все накопившиеся вести.       Локи слушает ее в половину слуха до момента, пока речь не заходит о повышении жалования прислуге, с просьбой о котором Лия приходит к Тору. Тор, конечно же, соглашается. Но много важнее — в этот раз никто никого казнить уже не пытается.       Асгард жив.       Асгард процветает.       Дела? Пара-тройка новых зарождается сама собой. То есть маги, которых нужно отправить в Етунхейм. То есть обсуждение торговой сделки с Ванахеймом в новом дне. А ещё, конечно, Сигюн — по мнению Тора, не желающего соприкасаться с ней, это дело вряд ли могло бы иметь первостепенную важность. Локи об этом его просто не спрашивает. Даже в общем-то интереса к его мнению не чувствует, потому как-то мнение чрезвычайно простое… У Тора нет больше сил воевать. Это понятно. У Локи их, говоря откровенно, тоже нет.       Но сражаться за другого привычно проще, чем за себя самого.       Передав ему все те же вести, что успевает рассказать Тор, Лия вносит новизну разве что словами о повышенном жаловании прислуги, а ещё о тоске Унума и Труд. Два малых, лопоухих щенка ждут его возвращения сильно и будут очень рады ему… Что значит радость? Как чувствуется? После того, как он выбирается из купели и одевается в чистые, свежие одежды, пока Лия будто бы караулит его, закрывшись в кабинете, ему так и не удается избежать ее объятий. Не то чтобы он действительно пытается сбежать от них так, как она говорит. Теперь уже он не бежит никуда и ни от чего.       Ужин в обеденной зале выходит славный. Конечно, появление Локи привносит знатную, надоедливую шумиху и, кажется, за его возвращение даже единожды поднимаются кубки… Не заметить, как медлит Тор, прежде чем поднимает собственный, не получается. Его радость выглядит столь же натянутой и лживой, как любые речи о том, что солнце встает по утрам на западе. Локи мыслит даже, как много боли это должно бы причинить — боли не появляется. Между ними не остается уже ничего кроме трагедии, а ещё того предложения, которое высказывается Тором: править вместе. Это ведь то, чего он хочет? Быть может, хотел в прошлом. Быть может, действительно захочет когда-нибудь. В Асгарде определенно оказывается так же тихо, как в Етунхейме, но резвые проблески шума чужого присутствия рождаются подобно полету стрелы — они жалят слух громкими звуками и необходимостью соответствовать. Радоваться вместе со всеми. Улыбаться вместе со всеми. Просто быть — вместе со всеми ними, живыми и процветающими.       В Локи ни того, ни другого нет. Но все же ужин выходит славным. Он усаживается во главе стола, по правую руку от Тора, а с другой стороны от себя оставляет место для Лии, то и дело наблюдая, как она ловким, юрким словом отваживает от него то одного, то другого советника, которым так не терпится поздороваться. В какой-то момент, к концу ужина, даже собирается отвадить Унума и Труд, но те, будто заметив все происходящее, обходят ее полукругом. К самому Локи не подходят тоже. Вместо этого привлекают внимание Тора, сообщают, что уже поели, сообщают, что уходят к себе в покои, сообщают… Их взгляды Локи ощущает на собственной щеке много более живо, чем любое внимание Тора, присутствовавшее в процессе их прогулки. Вероятно, все дело в том, что в них и жизни больше, чем хоть в одном Торе, хоть в двух или половине десятка.       Но все-таки ужин… Он правда выходит славным. Благодаря Лие никто не тревожит Локи лишний раз. Благодаря самой сути мироздания — Сигюн так и не заявляется. На самом деле Локи не ждёт ее, потому что слишком хорошо знает, где ее искать. А Унуму и Труд на прощание так и не улыбается, но все же провожает пару их взглядов собственным. Ничто большее ведь не является возможным сейчас? Среди мыслей вновь появляется позабытое «щенки», но теперь звучит без отвращения, лишь с еле ощутимой мягкостью. Дети, рожденные вне любви. Дети, получившие ту любовь только по причине неиссякаемого запаса силы их отца… Если действительно уделять каждой из плавающих в разуме мыслей внимание, то факты чрезвычайно просты — Локи вряд ли смог бы взять Унума на руки, будучи на месте Тора. Ещё бы, вероятно, убил бы Хульгу сразу же, после первой, занесенной в сторону Труд руки, и это определенно разрушило бы всё, но — Унум. Его глаза. Его видения. Его суть кочевничьего дитя.       Помимо всех прочих вестей, которые Лия приносит вместе с отказом покидать его покои, пока не обнимет его приветственно, она рассказывает забавное — малый, лопоухий щенок то и дело ходит по галереям, очень грустно перебирая теми лапами, которые никто не хочет обучать руническому языку. У Лейва нет на это свободного времени и есть аргумент в пользу возраста. У Лии времени нет просто и ей удается избежать участи отказывать Унуму напрямую, лишь потому что Унум ждёт возвращения Локи.       Что ж… Теперь Локи здесь? В Асгарде тихо. Два единых прошлых дела уже завершены. И теперь пустое будущее — чем заполнить его и из чего оно должно состоять? Лишь дела. Это — то, что есть сейчас. Это — то, что неожиданно приносит еле видное количество сил, а ещё, наконец, успокаивает малый зуд скуки. Стоит ужину завершиться, как Локи поднимается из-за стола и выходит из обеденной залы прочь, не оборачиваясь. Сам факт присутствия Тора здесь, в этом мире, в его мире, ощущается и так достаточно сильно, чтобы стоило пытаться постоянно выискивать его взглядом.       Тор ведь ещё жив? Он правда жив.       А в библиотеке тихо. Ровные, тянущиеся к потолку стеллажи стоят молчаливыми рядами. В камине негромко потрескивает огонь. Бережет ли это пламя Лия все те недели, что Локи отсутствует, или же кто-то другой? Вероятно, это важно, но стоит Локи перешагнуть порог, как взгляд сам собой врезается со всего маху — на противоположной от входа стене, совсем близко к окну, округлый, потрескавшийся след удара. Крупная, качественно вбитая в плоть стены вмятина.       Завидев ее, Локи так и застывает на том месте, где останавливается. Закрывающаяся за его спиной дверь мягко подталкивает его в спину, вынуждая сделать ещё один шаг, но каждый новый случайно теряется… Локи всматривается во вмятину долгие мгновения, после ведет взглядом по стенам, осматривает стеллажи — следов бойни разыскать не получается. Решившись подойти ближе, он, конечно, находит и трещины в трех дальних от входа стеллажах, и сколы в тех местах, где они очевидно врезаются друг в друга или в стену, но все же… В библиотеке никто не дерется и отнюдь не Тор пытается разрушить ее в гневе. Вероятно, малые, лопоухие щенки решают не брать лестницу и по итогу сваливают три стеллажа. Даже при том, насколько это очевидно, Локи все равно чувствует, как изнутри тонким, тихим скулежом заходится печаль. Чтобы хоть немного ее пережить, он усаживается в одно из кресел, стоящих перед камином. Медленно, глубоко вдыхает снова и снова.       После всей тишины Етунхейма эта печаль ощущается слишком остро, насколько бы малой ни была. Вся эта библиотека, ее стены, ее существование — малое, но столь важное убежище, что было у него всегда, с самого детства.       Вмятина в его стене звучит подобно реальному, физическому следу каждого из тех разрушений, что кроются внутри.       Ему удается не расплакаться лишь по причине важных, столь необходимых дел. Ему удается подняться и… Позже об этом, конечно, придется спросить с каждого из виновников, потому как в подобном виде библиотека не останется. Должно будет заменить стеллажи. Должно будет починить стену. Обсудить это с Тором ведь не столь сложно? Не сейчас. Когда-нибудь в будущем. Не замечать вмятину, правда, не получается так же, как не чувствовать этой острой, столь малой печали — пока Локи бродит в библиотеке в поисках нужной книги, он оборачивается к стене то и дело. Но вмятина остается.       Так же, как и промедление Тора, прежде чем поднять кубок за возвращение Локи. Так же, как и натянутая улыбка самого Локи, поднимающего кубок за свое возвращение.       Почему он вообще возвращается? Нужный книжный том находится не столь быстро, потому что уставшая, обессиленная память затирает ту информацию, которую не считает пригодной. И все же истратив почти два шага луны по небосводу Локи находит его на одной из верхних полок — небольшой и вовсе не тяжелый томик основ рунического языка. Где-то в новом дне Унум ему точно обрадуется. Этим же вечером Локи просто переносит книгу в кабинет своих покоев и покидает библиотеку в молчании.       На пороге вновь оборачивается. Дурная, глупая вмятина… Она походит на беспристрастное напоминание реальности о том, что был получен урон, слишком сильно, чтобы это получилось проигнорировать.       Но дела! Весь запас сил, с которыми он отправляется прочь из Етунхейма ещё множество шагов, что луны, что солнца по небосводу назад, остается почти цельным. Конечно, прогулка выходит утомительной на все слова, которые приходит говорить и слышать. И пускай ужин получается славным — он распространяет прочь во все стороны еле терпимый шум. Да к тому же стол… Крепкое, красивое дерево. Оно светлое. На нем вырезаны змеи и руны-обереги, но детскую, не столь умелую руку удается различить в резьбе сразу же. Тор и правда приходит к Унуму и Труд за советом? Но стол является его идеей. Теперь этот стол стоит в его кабинете. Будто маяк или якорь — всего лишь место. Статичное. Постоянное. Вечное ли? Другого раза не будет. Если будущее переломится об войну любого рода сейчас, возвратить вспять ничего уже не получится.       И, пожалуй, об этом стоило бы волноваться, пожалуй, стоило бы желать приложить все силы, чтобы только удержаться здесь… Нет. Этих сил. И этого желания. Нет в общем-то ничего. Локи возвращается и этого достаточно. Ведь вся та жизнь, без Тора, она ведь может быть хороша? Да, и, возможно, будет именно таковой, если они разойдутся сейчас по велению случайной, невыносимой ругани. Размышление об этом, сплетающееся с еле различимым телесным ощущением, успокаивает, потому что пахнет свободой.       А в тренировочном зале не пахнет ничем. Мерными движениями покачивается пламя воткнутых в колонны факелов. Пустуют утопленные в пол арены для спаррингов. Все — кроме единой. Пожалуй, для одной из лучших охотниц дворца Сигюн слишком уж плохо прячется, но подобное размышление всё же является сомнительным. Она ведь ждёт его? Последние месяцы были чрезвычайно скупы на любое общение между ними, чтобы сейчас можно было судить с достоверной точностью. Локи завершает дело в библиотеке, а после бредет полупустыми коридорами до тренировочного зала… Что он знает о ней, о Сигюн? Что бы ни происходило она будет здесь и она будет биться. Если происходит то, что злобой изжить не получается, она приходит сюда тем более. И кары, конечно, страшиться не станет, но — Локи приходит уже.       У него есть дело к ней. И у него же есть то, что Тор совсем забывает Сигюн отдать.       Имя этому — жестокость.       Тишина тренировочного зала вряд ли походит на ту, что царит в Асгарде. Подобно отдельному миру с отдельной, самопровозглашенной правительницей — здесь царит густое, многозначительно молчание, что разорвется на лоскуты криком в любой момент. И все утопленные арены, конечно, пусты, но та, что находится ближе всего к выходу на тренировочное поле, заполнена резвыми выпадами и рубящими ударами меча валькирий. Если бы у Сигюн был противник сейчас, отзвуки ударов точно метались бы под потолком. Но противника нет. Только рассекаемый свистом воздух, а еще ожидание — оно является реальным и показывается в пространстве, как только мерный шаг Локи прощается с последней нижней ступенью. Он спускается на арену, оставаясь на краю. Повернутая к нему спиной Сигюн даже не оборачивается, говоря сразу же:       — Надо же… Я думала, это всеобщее помутнение, мол, Верховный маг возвратился, — она звучит насмешливо. Издевательски даже. Вероятно, будь у Локи силы, он бы спросил у нее о причине оставшейся в прошлом жестокости, но сил нет. Ему не нужен разговор. Он приносит кару — он уйдет, забрав с собой услугу, которую Сигюн придется ему оказать. Потому как для милосердия больше нет места или же потому что вторые шансы невозможны теперь? Миры меняются. Он останавливается на краю тренировочной арены, наблюдая за тем, как в десятке шагов от него Сигюн перекатывается по каменным плитам, а после подрывается на ноги, вспарывая своему невидимому врагу брюхо. Вряд ли кто-то успевает сказать ей, что война завершилась, вряд ли даже кому-то нужно говорить ей об этом, но — та война, которая принадлежит ей, не завершится никогда. Сострадать ли ей? Разделять ли с ней слезы и скорбь? Локи отмалчивается. Просто наблюдает от одного мгновения до другого, пока Сигюн, наконец, не встряхивает головой. Утерев влажный от пота лоб предплечьем, она оборачивается. Оглядывает его, вскидывает бровь вопросительно и, конечно, спрашивает: — Ничего не скажешь? — в ее глазах не существует страха, потому как в ее тело подобное переживание не живет, но это обман. Простой морок. Она затыкает свой страх за пояс и несет его при себе, притворяясь, будто он больше не вмешивается в ее дела. И все же кто убивает всех тех големов среди песков Свартальфхейма? Кто притаскивает Модсогнира во дворец, пока умирает Огун?! Локи не чувствует злости на нее так же, как и на Хеймдалля — потому что не чувствует ничего вовсе. Фактов это не отменяет. Там, где Сигюн даруется свобода говорить о живом духе Тора, она принимает решение спрятать эти слова тайной в своих ладонях. И, конечно, глумится над ним. И, естественно, все ещё считает себя правой, не так ли? Раздраженно скривив губы, Сигюн дергает головой, отбрасывает растрепавшуюся косу черных волос за плечо, а после прокручивает меч в ладони. Бросает без проблеска доброжелательности: — В любом случае у меня нет на тебя времени. Я и так задержалась, Огун опять будет беситься… — где-то вдалеке, на другом конце арены, на нижних ступенях валяются ножны для ее меча и тряпица для ее пота. О том, что волновалась, в порядке ли Локи, она никогда не скажет. Ещё умолчит радость о его возвращении. Да и в общем-то… Им стоит видеться чаще теперь. Больше говорить. Спарринговаться временами. Чтобы не потеряться вдали друг от друга в этой новой жизни без войны, им точно стоит проводить больше времени рядом, но прежде любой возможности сделать это Локи приходит уже, а ещё Сигюн разворачивается к нему спиной. Устремившись прочь, к ножнам да тряпице, она делает лишь пару шагов и бросает себе за плечо: — Хотя почем тебе знать. Беглец.       Его безмолвный уход ее расстроил. Что ж, временами такое случается. Ее жестокость по отношению к Тору стала жестокостью по отношению к самому Локи, к примеру. Не то чтобы их положение мог выравнять его собственный молчаливый переезд в Етунхейм. Впрочем, и врать о том, что он собирался вернуться, планировал вернуться, ждал, когда пройдет достаточно времени, чтобы он мог вернуться… Вовсе нет. Ничего из этого не было. Почувствовав, что отдыха и етнухеймской тишины достаточно, он просто отправился делать дела.       Не во имя жестокости к Сигюн, но ради себя самого.       Медленно качнув головой, Локи вдыхает поглубже, а после произносит:       — Гунн, — негромкий шепот его голоса раскручивается в воздухе, заполняя собственным звуком все пространство тренировочного зала, от пола и до потолка. Простое, легкое заклинание контроля над звуком заставляет Сигюн остановится разве что на миг… Она ведь знает, что Локи пришел за ней, не так ли? Она принимает решение молчать. Она принимает решение бросить Тора среди застенок мироздания, не удостаивая его невиданной, громадной чести вопроса: почему, почему, почему он не может выбраться и вернуться? Для Сигюн это не имеет значения. Она делает собственные выводы. Те выводы, вероятно, чрезвычайно похожи на сделанные Хеймдаллем. Теперь, правда, это не имеет значения уже для Локи.       — Что? О чем ты говоришь? — обернувшись к нему лицом вновь, Сигюн прищуривается. Ее ладонь крепче сжимается на рукояти меча. Напрягаются плечи, равняется осанка. Миры, конечно, меняются, но жизнь за жизнь — нет, вовсе нет. Тор жив. Локи не станет никого казнить. Но обязательная, поучительная кара… Сигюн смотрит на него так, будто уже клянется убить его, если Гунн не в порядке, если она ранена, мертва или пропала без вести, но правда в том, что с Гунн все хорошо.       Кроме Сигюн, она является единственной, кто ещё жив. В отличие — от.       — Мист. Прима. Альвита, — Сигюн перекидывает взгляд к медленному, мягкому движению его пальцев ещё за мгновения до того, как начинают звучать первые имена. Тронуть ее разум оказывается не столь сложно и на том расстоянии, что есть между ними — без физического прикосновения, без жалости, без сострадания. Ох, как давно это было… Первая война с темными альвами. Или же правление Илвы. Чья-то ошибка или же чья-то жестокость? Воспоминание лежит на поверхности и столько столетий спустя, потому что заканчиваются одни войны, потому что следом за ними начинаются другие и завершаются тоже — какая бы война ни закончилась, Сигюн продолжает жить среди той, которая убила ее сестер и оставила ее в живых. Та последняя битва, в которой плоть храбрых, сильных валькирий пожирает эфир. Та самая битва, что оказывается выиграна не ими, но гарнизоном светлых, который приходит им на помощь…       Вскинув глаза к его лицу, Сигюн произносит то ли одними губами, то ли их бледнеющей дрожью:       — Не смей… — это определенно безжалостно. Напоминать ей о пытке и так живых воспоминаний. Или же просто принимать решение? Пусть она видит четче, пусть ее кошмар станет явью, пусть… Сигюн принимает решение однажды. Ее решение остается в прошлом, но до него не столь далеко. В том дне Тор пытается разломать нерушимую стену меж застенками и реальностью, чтобы только сказать — Локи не стоит его оплакивать. Он все еще жив. Он все еще здесь. И ему не выбраться, ему некуда деться, но он — еще живой. Решает ли Сигюн, что он просто недостаточно старается? Ее лицо белеет уже, а Локи ведь не делает ничего вовсе.       Он просто решает, что ей стоит вспомнить сейчас так чётко, будто ее кошмар является реальностью. Его пальцы обнимает магия.       Он просто — называет имена:       — Кара. Гель. Олрун, — стоит ли говорить, что все эти девы умерли по ее вине? Стоит ли добавлять патетики происходящему? Для того, чтобы выискать воспоминание, Локи не приходится прикладывать так уж много сил, потому что оно на поверхности: широкий тракт, ведущий к альфхеймскому дворцу, и небеса, перетянутые грозовыми, наполненными эфиром тучами. Многие уже полегли и они больше не восстанут, потому как каждый светлый, кто оказывается заражен эфиром, сразу же оказывается убит своими соратниками. Они не могут позволить заразе распространится. Они не могут позволить чумной болезни — поглотить весь светлый мир. У Сигюн вздрагивают плечи. Именно здесь, сейчас, через сотни лет после той последней, самой жестокой бойни из всех, она смотрит прямо ему в глаза и больше не смотрит на то, как медленно, почти искусно движется его кисть в пространстве. Самые кончики пальцев добавляют воспоминанию оглушающий звон стали. А в центре ладони теплится не добром и не злом, лишь честностью всех принятых решений — это смрад крови и каждый предсмертный крик. Локи просто говорит: — Хильд, Прудр, Свейд.       Ему в ответ звучит сипло и с придавленной к стенке горла злобой:       — Прекрати… — не отводя взгляда прочь, Сигюн стискивает рукоять меча крепче в подрагивающей ладони. А мгновения назад опасается, будто Локи смог бы причинить вред Гунн… Для чего начинать войну, если много проще отравить разум? Все дело в решениях. Нет, конечно, они с Тором знатно ругаются. Да к тому же руганью это и назвать нельзя, нет-нет, руганью это назвать никогда не получится, потому что Тор трахается с полоумной, стервозной ведьмой, которая рожает ему паршивых щенков, а ещё тут замешаны кочевники, Гертруда и предначертанная смерть. Со стороны все то, во что превращается мир их любви, вероятно, выглядит так же погано, как и изнутри, но — изнутри этот мир выглядит хуже. Локи знает об этом сейчас. Локи знает об этом на протяжении всех прошлых месяцев. Поэтому так и не спрашивает у Лии совета, как приятнее убить паршивых щенков или какой яд лучше подойдет к цвету глаз Королевы Альвхейма. Какая месть встанет вровень с тем, что Тор сделал? Месть не случается. Возмездие не рождается. Будучи жителем мира любви в прошлом, Локи имеет право позволить себе принять подобное решение, отталкиваясь от того, кем является и кем желает быть. Убить Унума и Труд, убить Гертруду, убить всех и каждого, а ещё сжечь Асгард дотла… Ничто из этого не является допустимым, потому что Тор принимает собственные решения, но ответ на них — будет принадлежать только Локи. Он отвечать отказывается. В какой момент Хеймдалль решает, что имеет право высказаться и судить о том, что ему не принадлежит? В какой, чтоб его выжгло суртурово пламя, момент Сигюн решает, что имеет право влиять?! Что ж. Временами такое случается. Они принимают свои решения — Локи умеет принимать решения тоже. Видя, как глаза Сигюн наполняются озлобленными слезами, он просто не отворачивается. На каждый новый ее шаг отвечает пустым взглядом. На то движение, который она уже поднимает меч выше, лишь мыслит между делом — его постель точно его заждалась за все дни его отсутствия. Этой ночью он будет спать так же спокойно и сладко, как в каждую из последних. Сигюн же рявкает: — Я требую, что ты прекратил! — но ее остервенелый крик, вскидывающийся под потолок, ничего не меняет. Дернувшись вперёд, она срывается на бег, не столь ради того, чтобы врезать ему, но — ради того, чтобы отрубить ту кисть, которая обращает кошмар реальностью. Она ведь слышит их крики? Широкий, заваленный телами тракт. И тучные, алые от эфира небеса. Смрад крови и стали, смрад проклятой магии после не удастся отмыть с кожи ещё несколько лет. И кошмары останутся среди снов на пару-тройку столетий.       Но ведь миры меняются и войны больше нет? Сигюн не отпустит ее никогда. Сейчас же кидается на него, но она слишком далеко, она ничего не сможет и никуда уже не успеет — вскинув другую руку, Локи рассекает воздух движением кисти, но переката по полу, в который срывается Сигюн, не хватит. Его магия не боевая. Он приходит не для того, чтобы драться. Уродливый, широкий шрам, бегущий поперек ее спины, покрывает жаром и болью, скармливая ложь — она все еще там. Широкий тракт. И наполненные эфиром небеса, накрывшие куполом весь Альфхейм. Девы умирают одна за другой, одна за другой, одна за другой, и каждая из них успевает умереть от клинка темных раньше, чем оказывается поглощена заразой эфира. Здесь и сейчас Локи просто говорит:       — Брунгильда. Гейрорул. И та, молоденькая… Как же ее звали? — в то время как Сигюн скручивает болью в застарелом шраме. Она вскрикивает с рычанием, так и оставшись на полу, вскидывает голову в его сторону. А девы ведь умирают одна за другой, да и белокрылая Гунн уже мертва, но по крайней мере никого из них Сигюн не приходится добивать собственным мечом… Лишь одна. Молоденькая. Резвая и заводная. Она появляется у Сигюн за спиной, когда та нанизывает на собственный меч очередного темного альва, и ведь подкрепление уже близко, гарнизон светлых почти здесь — только успев вытащить меч из тела темного, Сигюн дергается от ужасающей боли меча валькирий, что рассекает ей спину наискось и лезвием, и всем священным огнём. Она не рушится на землю, потому что в том весь смысл ее сути или обычной упертости. Она оборачивается, в пару сильных, рубящих ударов выбивая меч из чужой руки, а после пронзая им грудину другой валькирии прямо сквозь кости. Ее последняя сестра. Ей не было бы жизни и так, потому что на границе смерти в ее глазах искрится эфирная магия, но — быть может, ее ещё можно было спасти? Быть может, она ещё могла выжить?! Ее больше нет. Ровно как и всех остальных. А Сигюн с каменных плит так и не поднимается. Скрипит зубами, и кривится озлобленно, и смотрит Локи в глаза диким, загнанным болью зверем. Это честная сделка, потому что Локи просто принимает решение — теперь Сигюн больно и ее кошмар является реальностью. Локи просто говорит: — Ах, точно… Труд.       Ох, сколько будет шуму, если Тор прознает, в честь кого называет свою дочь. Он, конечно, знает и так — в честь храброй, сильной валькирии. В качестве никому не нужной дани уважения к ним ко всем, канувшим в лету. В качестве памяти о них и высказывания — их победа не забыта. Но, быть может, Асгарду нужна эта честность? Нет-нет, конечно, Сигюн ни в чем не виновата. Это ведь война, а среди войны в общем-то редко когда существуют правила. Но если Тор прознает, во дворце Сигюн не останется. А здесь ведь ее дом теперь… Тут растет ее сын, тут живет ее мужчина и, конечно, все те девы, которых она сама тренирует и обучает.       Асгард становится новым домом валькирий.       Ужасно, наверное, получится, если Локи вдруг примет решение, что Тору стоит узнать, как умирает та дева, в честь которой он называет свою дочь, не так ли? Скрипя зубами, Сигюн сплевывает на каменные плиты и медленно садится ровнее. Пытается даже потянуться вперёд, чтобы подняться, чтобы кинуться вновь, чтобы напасть… Локи дергает левой рукой вновь и боль в застарелом шраме заставляет ее согнуться вдвое. И звучит:       — Локи, довольно, — в голосе Огуна, раздающемся из-за спины Локи, не так уж много гнева, как могло бы быть, если бы Сигюн не приняла однажды решение бросить Тора на произвол пытки. В общем-то если бы не было принято то решение, нынешних обстоятельств не было бы тоже. Но — они есть. И Сигюн вскидывает голову, будто на звук. На самом деле она заметила Огуна много раньше, а ещё в ее глазах нет облегчения. Ей помощь не нужна. По воле гордости или гордыни? Обстоятельства уже здесь и Огун тоже. Локи не приходится даже вслушиваться, чтобы чувствовать, как подрагивает натянутая тетива его лука. В голову он, конечно, не выстрелит. Сердце не пронзит. Жестокость, она Огуну не к лицу и отнюдь не к рукам, но как бы зол он сам ни был на Сигюн… Любит ведь много больше? Дернув рукой себе за спину, Локи выставляет на нижних ступенях шеренгу собственных иллюзий. У них в руках луки. И они слишком живые, чтобы промахнуться или отказаться стрелять.       Об этом ведь говорит Номад, верно? Сила, которая должна быть под контролем. Мощь, за которой нужно следить. Что будет, если ее властителем станет злоба? Локи не злится. Локи ничего не чувствует. Его, верно, сопровождает удача, потому как во снах ему не приходится вновь и вновь видеть, как Тор умирает, умирает, умирает — у него на руках. Но удача не является повсеместной. С Сигюн, например, Локи совсем не везет, потому что Сигюн принимает решение.       Локи говорит:       — У тебя не было права издеваться над ним. И я не стану убивать ни тебя, ни твоей любви, потому как он жив… Но, — без имени, без объяснений, без контекста. У Сигюн по глазам, озлобленным и влажным от слез, и так читается — она знает, что происходит сейчас, ничуть не хуже, чем знала, что дух Тора жив. Если бы тело, которое сжег Локи, не принадлежало Хульге, вернуть Тора было бы уже невозможно. Знала ли об этом Сигюн, когда принимала свое решение? Сейчас она смотрит на него, притворяясь, будто ее взгляд не желает сбежать к Огуну, находящему перед лицом десятка заряженных луков. Она смотрит, она видит, как Локи медленным, спокойным шагом сдвигается с места, и, конечно, не отползает. Рявкает только поперек его слов:       — Он вернулся, потому что пожелал вернуться, и не мне тебе рассказывать…! — в ее голосе рвется и мечется боль шрама, который никогда не сойдет. О чем бы там ни говорил Номад Асгарда, Локи вовсе не желает зла — ни ей, ни Хеймдаллю, ни кому иному. Но они ведь принимают решения, а?! Живой мир великой любви принадлежит Локи. Сожженный, пылающий или выжженный — так же принадлежит лишь ему. И каждый, кто пожелает забрать себе власть над тем, что принадлежит ему, окажется перед лицом стены кочевничьего огня.       Ничуть не ускоряя собственного шага, он рычит поперек слов Сигюн сам:       — Он вернулся не по велению твоей жестокости, а потому что я знал, что он любил меня! Пожелала править подобно кочевникам, у которых училась, а?! — потому как всё всегда упирает в это. Где есть любовь и из чего состоит власть? Мироздание — на этом строится. Это фундамент. Но как распорядиться им… Локи подступает все ближе и ближе, кистью же, правой, встряхивает. Не столь сложное заклинание морока выпускает из собственной хватки воспоминание Сигюн. Для нее смолкают звуки. Для нее пропадает запах. Вот оно, важное дело, и в общем-то оно завершается — но. Подступив к Сигюн в притык, Локи подтягивает брюки и усаживается на корточки. Она смотрит на него так же обозленно, как, впрочем, и всегда. Извиняться не будет. Пройдет время и даже перестанет злиться. Что ей это страдание после столетий той войны, которая для нее так и не заканчивается? Она видит мертвые лица своих сестер чаще, чем восходы солнца. Качнув головой, Локи упирается предплечьями в колени и говорит много тише: — Я вернул Огуна из царства мертвых и ты отплатила мне злобой, Сигюн, — вот что является правдой. И отнюдь не его вина, что однажды Илва решила заточить ее в домике подле озера. Тот домик был иллюзорен ничуть не меньше, чем все живущие при нем лошади, но от этого не стал менее реальной клеткой. Локи этого не просил. Локи подобного для Сигюн никогда не желал. Злилась ли она на него за это до сих пор? Спрашивать не имело смысла. Речь шла отнюдь не об этом. Однажды в прошлом просто было принято решение — ждать от будущего абсолютного добра было неимоверно глупо. Сколько времени пройдёт, прежде чем к дверям дворца возвратятся кочевники? Сколько времени пройдёт, прежде чем раскроется ложь Хульги? У Локи нет аргументов в пользу того, что она была, но ощущение не оставит его в покое никогда. Ровно так же, как он не станет искать правды, зная — если она есть, если она могла сделать их прошлое иным, Тор этого не переживет. Каким бы уставшим ни был сейчас, каким бы мертвым ни выглядел и ни чувствовался, если правда существует, если хоть часть предложения Хульги была ложью — начнется война. Сам Локи биться в ней откажется. Его меч не будет поднят против Тора так же, как и рука, объятая пламенем магии. Другие же… Кто сможет стать ровней ему, буйному, жестокому зверю, растерявшему всё по велению чужой лжи? Медленно подняв руку, Локи поводит пальцами и говорит, глядя Сигюн прямо в глаза: — Этот долг ему, Царю Асгарда и всех девяти миров, я укладываю на твои плечи древней, проклятой болью. И пока он не будет возвращен, где бы ты ни была, что бы ты ни делала… Боль будь сопровождать тебя всюду, — его слова обращаются проклятием ещё до того, как касаются слуха Сигюн. И как только это случается, она жмурится на пару мгновений, выдыхает остервенело и смотрит на него вновь — если бы не десяток луков, уже нашедших себе вместо возможной цели Огуна, Сигюн бы кинулась вперед и порвала бы Локи в клочья. Что ж. Быть может, в следующий раз это поможет ей не пытаться забрать власть там, где не положено? Медленно, без чувства растянув губы в оскале, Локи произносит одними губами это поистине проклятое, кровожадное: — Упс.       А после перемещается одним махом на верхнюю ступень лестницы, спускающейся к арене. Весь десяток его иллюзий пропадает, будто и не было. Отбросив лук в сторону, Огун срывается с места и ради, и вопреки. Сам ведь ещё не простил ее, но все равно требует ответа почти что рыком:       — Сигюн, ты в порядке?! — в его голосе звучит страх. Вероятно, в завтрашнем дне он принесет Локи пустую, бесполезную ругань, которая закончится быстро, но до того дня Локи будет ждать его постель и мирный, спокойный сон. Он остается на верхней ступени ещё на несколько мгновений. Смотрит, как бежит Огун. Смотрит, как по сторонам оглядывается Сигюн. Остервенелые движения головы, мечущаяся из стороны в сторону коса, а ещё взгляд… Его дело и его решение, которое он оставляет ей, вероятно, для нее являются лишь мелочной шалостью, что та же заноза на ребре ладони, потому что такие как она… Кто они? Кем они являются? Выискав его взглядом ещё до того, как Огун, наконец, подбегает к ней, Сигюн кричит:       — Ты мог просто попросить, чтоб тебя…! — но Локи уже не слушает. Он разворачивается, не спешно уходя прочь. В спину ему, правда, прилетает все равно. Ещё раз, повторно и с заметной дрожью озлобленного рыдания: — Ты мог просто попросить и я бы сделала это всё равно!       Это, конечно же, правда. Потому что Локи с Тором биться больше уже не будет и потому что кроме него вряд ли во всех мирах найдется тот, кто мог бы Тора обуздать… Но есть Сигюн. Она жива. Такие, как она, не умирают. Такие, как она, не обретают покоя, потому как не желают брать его в руки. Ее рыдание, обнимаемое Огуном крепко и искренне, является злым воем раненного зверя, который будет биться и до смерти, и после — Локи слышит, как это рыдание раскручивается за его спиной, но так ни единожды и не оборачивается. Он покидает тренировочный зал, он прогуливается по галереям до своих покоев, а после укладывается спать, мысля лишь о том, как сильно ему хочется верить, что ложь Хульги никогда не вскроется. Быть может, лжи той и нет? Что ж, значит шрам на спине Сигюн будет болеть до самой ее смерти или до той новой войны, где ее долг Тору будет отдан, как бы ни выглядел.       Так или иначе, улегшись в постель, Локи засыпает спокойно и быстро. Лишь мыслит, мыслит, мыслит… Если вдруг Номад Асгарда был прав, то явно опоздал со своей правотой на множество столетий.       Но, впрочем, прав не был. Как учила Сигюн — любое нападение всегда должно быть встречено ответным ударом троекратной силы. Теперь Локи бьет так. И на его удар никто уже ответить вновь не пытается. ~~~^~~~       Унум показывает ему книгу по основам рунического языка на следующий же день после того, как Локи возвращается. Его глаза светятся таким огромным счастьем, что Тор случайно забывать, что значит дышать. Это переплетение восторга от исполнившейся мечты и тихого, столь безграничного интереса…       — Хведрунгу точно Лия рассказала. Точно-точно. Она совсем как Рататоск, приносит ему все новости сразу, как слышит их… — вот что Унум говорит между делом. Он успевает вытащить Тора среди дня из его кабинета по какому-то жутко важному делу, уводит его в самую дальнюю галерею дворца, а после вытаскивает из-под рубахи книгу. Вопрос о том, как ему удается запихнуть книжный том за пояс брюк, со спины, интересует Тора определенно много больше, чем другой — почему они прячутся?       Теперь в царском кабинете стоит стол и за тем столом сидит Локи. В том ли дне, когда Унум получает в руки сокровище, каких нигде не сыскать, в следующем и в каждом новом… Стол светлого дерева породы золотистого кедра. Локи не садится за него у Тора на глазах, но уже новым утром, переступив порог царского кабинета, Тор находит его там — неспешное движение пера, готовящего заметки для утреннего совета, склоненная голова и привычно ровная осанка спины. Не замереть на пороге на несколько мгновений у него не получается.       Притвориться, будто бы в происходящем нет ничего, оказывается ещё сложнее.       Ничего странного? Ничего необычного? Или чего-то… В Асгарде тихо. Так же, как было до возвращения Локи — только теперь вместе с ним. Первый утрений совет, на котором он присутствует, проходит гладко. Тор разве что единожды замечает пристальный взгляд Аслог правее собственного плеча, а ещё подмечает отсутствие Огуна. Пересечься с ним после, в том же дне, так и не получается, но возвращаясь посреди солнечных шагов назад в свой кабинет, — уже после того, как Унум делится с ним всем детским счастьем, которое переживает, — Тор видит, как Огун вылетает прочь из двери, ведущей в царский кабинет. Помыслить, что он выглядит взбешенным, не получается, потому как слово отнюдь неверное…       Дверь за спиной воина хлопает так, что еще немного и затряслись бы стены.       Тор, находящийся в этот момент на другом конце коридора, просто останавливается. Он истрачивает мгновение, он истрачивает десяток подобных на промедление, пока спина Огуна не скрывается прочь с его глаз… Желание верить в то, что в царском кабинете Огун сталкивается с Лейвом и они случайно ругаются, является настолько глупым, что стоило бы рассмеяться, но не получается. Когда Унум уводит его прочь из кабинета, чтобы показать книгу по основам рунического языка, Локи остается за своим столом. И, конечно же, сидит там, когда Тор, наконец, возвращается… Это требует от него тех сил, которых не столь много. Как смотреть Локи в глаза и как с ним говорить?       Тору не нужна — новая война.       Хоть глобальная, хоть мелочная и личная. Он любые войны теперь не переваривает. И ведь даже не потому что проигрывает — лишь потому что все усилия, прикладываемые из века в век, чтобы только победить, чтобы только спасти любовь своего сердца, эти усилия приводят его к разрушениям. Ничего больше нет. Между ними с Локи пропасть, которую не пересечь. Она настолько велика, что уже даже не хочется задаваться вопросом, почему Локи возвращается. Их последняя общая попытка, их последний шанс… Верить в него так же бесполезно, как и не верить вовсе.       Перешагнув порог кабинета и закрыв за собой дверь, Тор спрашивает сразу же:       — Что-то случилось? — его голос звучит спокойно и пусто на любую тревогу или злость. Он не станет вмешиваться до момента, пока эта война не коснется его, и… Война ли это? Локи выглядит столь же обычным, как и в прошлом дне. Поднимает голову на мгновения, прочь от стола и писем с пергаментами, что лежат на нем. Смотрит, как Тор проходит глубже в кабинет и усаживается за свой стол. А после откликается:       — Вовсе нет, — в его изумрудных глазах нет яркости цвета. В его голосе, ровном, что лезвие меча, нет ни холодности, ни искрящегося гнева. Просто голос, просто взгляд, просто… Локи? Теперь он живет здесь, в Асгарде. Навсегда или на какое-то время. Мыслить о том, что подле него оказывается не так уж страшно, очень легко — до момента, пока взгляд не устремляется на глубину сути. В той глубине мелко, бессмертно зудит десятком вопросов, чей звук, будь он громче, точно стал бы криком ужаса.       Пускай Тор становится тем, кто приносит разрушения и себе, и ему, и всему миру любви, единственной ассоциацией с Локи становится боль и страдание. Попробовать избежать их значит отказаться от попытки начать заново. Не отказаться пытаться значит — призвать беду, и войну, и агонию.       Уже сев в кресло, Тор укладывает предплечья на край столешницы, но взгляда к бумагам на ее поверхности не переводит. Он смотрит Локи в глаза — в тех глазах нет лжи, потому что Локи не врет, потому что для него всё в порядке, но… Реальность бешенства Огуна может это оспорить. Тор спрашивает:       — Что ты сделал? — вероятно, зазря. Ведь если нет желания накликать беду, так лучше бы молчать. Не узнавать. Не вмешиваться. Не дразнить — все те внутренние силы, которых не столь много. Тор спрашивает все равно по воле данности: Огун ему друг. Древний, важный и преданный. Как бы там ни было, чтобы ни осталось в прошлом, Огун ему все еще друг и… Локи прищуривается. Через миг после того, как в тишине кабинета успевает отзвучать вопрос, его взгляд приобретает ту внимательность, которая несет угрозу войны. Теперь все будет таковым между ними? То ли танец, то ли спарринг на острие клинка. Кто упадет первым, того не получится обвинить — все просто завершится. Новой возможности не представится.       Вероятно, Локи стоило бы вернуться позже, когда они оба были бы готовы к его возвращению, но, впрочем — они не были бы готовы никогда.       Сбросив перо в чернильницу, Локи отстраняется от стола медленно. Нарочито и лживо развязно откидывается на спинку резного кресла. Одновременно с тем, как его руки опускаются на подлокотники, звучит его ответ:       — Сигюн нанесла мне удар. Я просто ответил ей ударом тройной силы.       В Асгарде царит тишина. Она важна, потому как является лечебной и спасительной. Без шума громких звуков, без требований биться, сражаться и воевать, а еще — защищаться. Но Локи возвращается ещё в предыдущем дне, но в том дне, где случается этот разговор, Локи требует… Защищаться ли? Его прищуренный взгляд скорее уж ждёт нападения, пока Тора скручивает изнутри застарелой болью тех невидимых шрамов, что являются наростами на его костях — любое прикосновение к плоти провоцирует боль, если не принадлежит рукам его детей. Но и в отсутствии других прикосновений прямой, прищуренный взгляд Локи приносит весть: о жестокости и о том, что она недопустима. По этой причине успевает извиниться Хеймдалль. По этой причине Огун приходит к нему, чтобы грызться за ту Сигюн, которая, вероятно, находит для себя наказание.       Тор приоткрывает рот, уже собираясь произнести:       — Я не просил этого, — но правда в том, что Локи смотрит именно так, будто требует от него сказать это и при этом заклинает, чтобы Тор — не говорил, не говорил, не говорил никогда. О том, что его нельзя защищать? О том, что за него нельзя вступаться так? О том, что его стоит просто бросить с этим?! Там, где один из них не может справиться, другой… Локи возвращается в Асгард. Теперь он здесь. В том дне, втором дне его присутствия, Тор так и не произносит слов о том, что он не просил этой защиты, закрывает рот и утыкается взглядом в поверхность своего стола. Почти сразу тянется за первым из пергаментов, что лежит поверх кучи бумаг. Но Локи смотрит на него много дольше — внимательно, молча и громко.       Попросил бы он защиты, если бы выбрал любовь с Гейрредом и та быстро обратилась бы жестокостью? Никогда. Но вызнав об этой жестокости, Асгард пошел бы на Етунхейм войной все равно и под предводительством Тора. Если бы это было сложно осуществимо, Тор пошел бы один. Без сил и с нежеланием что драки, что войны, пошел бы все равно, потому как не было ни единого мироздания, в котором бросить Локи действительно стало бы выбором.       Защищать его и за него биться было много проще, чем разыскать силы, чтобы вернуться к жизни.       Этот разговор случается ещё тогда, на второй день присутствия Локи в Асгарде. Война между ними так и не начинается. Выдержав долгий, внимательный и задумчивый взгляд, Локи возвращается к чернильнице и бумагами на своем столе. Через время заводит разговор о магах для Етунхейма, о проблемах со сбором урожая, о торговом соглашении с Ванахеймом, о… Полтора месяца его отсутствия, которые Тор высчитывает днями и шагами солнца да луны по небосводу, завершаются. Локи возвращается. Тор — просто перестает считать, чтобы после не было слишком больно вспоминать, как много дней они были близко друг к другу, почти на расстоянии вытянутой руки.       На самом деле расстояние между ними много больше. Оно является пропастью. Но тишина так никуда и не пропадает. Тор просыпается по утрам, привычно встречает Агот в своих покоях после того, как выходит из купальни, привычно разыскивает Локи в кабинете, в зале советов, на завтраке, вновь в кабинете и — теперь мироздание выглядит так. Для Унума Локи находит книгу с основами рунического языка и впервые за все время его взросления Тор начинает наблюдать за тем, как-то и дело Унум приходит в царский кабинет не к нему. Раскрывает с помощью стражей тяжелую, толстую дверь, пересекает быстрым шагом весь путь до стола светлого дерева, а после заходит сбоку… В первые разы ещё спрашивает, занят ли Локи, но правда столь проста, что совсем не понятно, стоит ли плакать или смеяться — Локи свободен для него всегда. Не зависимо от того, как много писем и пергаментов на его столе, не зависимо от того, присутствуют ли Лейв или Трюггви в кабинете в этом момент или же только миг назад у Локи с Тором было важное обсуждение — если приходит Унум, Локи отдаёт ему все свое внимание и ни единожды за это не извиняется.       Как правильно пишется очередная руна или же почему у некоторых, столь похожих в написании слов разные значения? Лейв привыкает к таким вторжениям поперек собственных слов достаточно быстро — он просто продолжает говорить с Тором. Трюггви же в моменты появления Унума всегда замолкает, пока Унум не уходит. Вначале Тору даже кажется, что Локи нарочно не торопит его, чтобы только позлить Трюггви, но по итогу эта мысль оказывается чрезвычайно глупой… Является ли Унум для Локи важнее любых вестей, которые успевают добыть разведчики? Да, так и есть. Это тоже защита. В этом слишком много заботы. И как к этому относиться, Тор совершенно не знает. Ни благодарности, ни умиротворения, ни радости ему прочувствовать не удается. В груди просто приживается взволнованный, зудящий ком переживания без названия. Он ширится постепенно, от одного прихода Унума к другому.       И он приживается окончательно в тот момент, когда Унум приходит в очередной раз с признание: Унум не понимает вообще ничего. Ровно так, как и предвидел Лейв, рунический алфавит для него, слишком маленького, оказывается сложен. Тор, конечно, не говорит об этом. Тор в общем-то не говорит ничего и ни единожды. Быстро перестает вслушиваться в шепотки чужого обсуждения рунического языка. Быстро привыкает… Теперь мироздание выглядит так? Все меняется. Однажды Унум приходит с таким печальным выражением лица, что интонация его голоса, чуть ли не плачущая, становится отражением мимики. Он замирает у Локи перед столом, кладет на его край книгу. Поднимая голову вслед за детским признанием о том, что ничего не получается, Тор точно знает лишь единое: если Унум пожелает отказаться заниматься руническим языком и дальше, все будет в порядке.       Никто, никто, никто не посмеет смеяться над ним…       Лишь Локи? В ответ малому, девяти лет отроду признанию он вскидывает бровь будто бы и правда удивленно, а после легким движением ладони наколдовывает достаточно высокий стул рядом с собой. Забирает книгу, хлопает по пустому сиденью, приглашая Унума к себе… Тор просто наблюдает. И, конечно же, не обманывается: Локи видит его взгляд, Локи видит, что он смотрит, а ещё, быть может, чувствует, что он ждёт. Не победы, не поражения, но всего того, что будет дальше, потому как Унуму рунический язык не дается и он почти собирается отказаться, что от книги, что от любой будущей помощи Локи — до того, как отказ звучит, Локи наколдовывает ему стул, пергамент и небольшую чернильницу в виде слона, чей хобот придерживает перо. С тяжелым вздохом Унум обходит стол, забирается на предложенное ему место и качает головой, бормоча:       — Все как будто из рук валится. Совсем ничего не получается, — в его голосе не остается ничего, кроме грусти. Тор успевает подумать о том, что ему стоит отвернуться, возвратить взгляд к письмам, пергаментам и всем делам… Между ними с Локи пропасть, и заставлять Унума да Труд метаться с одного ее края к другому это самое худшее из всего, что может существовать, но — как будет правильнее? Что сказать? Вмешаться ли? Притвориться, что ничего не происходит, и поговорить с Унумом после? Отвести взгляда Тор не успевает. Раньше этого Унум поднимает к нему глаза, и Тор с печалью еле-еле улыбается ему в ответ. Замечает ли это Локи, судить не приходится. Он просто перелистывает принесенную Унумом книгу, будто ищет что-то, и говорит между делом:       — Если не получается, ты можешь отложить это. И после вернешься, если пожелаешь, — столь банально и складно, вот как звучат его слова. Не согласиться с ними не получится. На самом деле — идея выучить рунический язык принадлежит Унуму от начала и до конца. Он может распоряжаться ею так, как пожелает, но все же проблема вовсе не в этом.       Он старается — и ничего не выходит.       Может ли Тор помочь? С ним этого Унум не обсуждает. Лишь снова, и снова, и опять на протяжении десятка дней приходит в кабинет, сразу же подходя к столу Локи, чтобы понять — из чего состоит мироздание и почему одна из рун пишется так, а не иначе? Не задержавшись взглядом на его лице долго, Унум опускает глаза к чистому пергаменту, лежащему перед ним. Вздохнув, откликается:       — Я все забуду, наверное… Как я вернусь, если все забуду? — или же как восстановить все то, что было разрушено до основания? Потянувшись парой пальцев к одному из писем от Гертруды, что лежит поверх стопки, Тор откидывается на спинку кресла и легким движением распечатывает его. Уводит собственное внимание к тем строчкам, в которых много больше дружбы и любви, чем любых, связанных с мирами дел. Письмо позволяет ему отвлечься от себя лишь на половину, чтобы продолжать, продолжать, продолжать следить… Как будто бы Локи может сделать что-нибудь плохое? Определенно нет, но Унум выглядит слишком печальным, чтобы Тор действительно мог просто бросить его и отдать все свое внимание тем делам Асгарда, которые нуждаются всегда, и днем, и ночью. От того, что они подождут немного, зло не родится. Локи же отвечает:       — Если захочешь, ты сможешь вспомнить с самого начала. После того, как вернешься, — а после укладывает перед Унумом книгу. Какую страницу ищет все это время? Какую из них выбирает? Вопрос о том, почему он возвращается, то ли перестает быть важным, то ли просто перестает быть вопросом — теперь Локи здесь. Проходит неделя, десяток дней или же недели две, когда малое сердце девяти лет отроду приходит с признанием: все валится из рук и ничего не получается. Локи встречает его приход так, будто бы это вовсе и не беда, но вслух не говорит ни единожды — есть беды, что много страшнее.       Разрушенные, сожженные дотла миры, например? Вглядываясь в аккуратный, красивый почерк Гертруды, Тор мыслит об этом. И случайно теряет мимо собственных глаз то мгновение, в котором Унум смотрит в открытую книгу, в котором со вздохом тянется за пером… Тор просто слышит, как он говорит:       — Ладно… Давай попробуем ещё немного? И если опять не получится, тогда уже всё…       Либо сейчас, либо никогда больше. С руническим языком, конечно, так получится вряд ли. Быть может, Унум подрастет и вернется к нему вновь, потому что тот интерес, который ведет его, слишком силён. Но возвращение Локи… Больше ни единожды Тор взгляда к чужому столу не переводит. Печальный разговор уменьшается до неспешного, шепчущего обсуждения. Маленькая, крохотная и последняя попытка — что ж, она задерживает Унума за столом Локи почти на два шага солнца по небосводу. И завершается полным радости, чуть усталым отзвуком голоса, который говорит, говорит, говорит: теперь всё понятно.       Это было чрезвычайно просто.       Всё — получилось.       К моменту, когда Унум уходит прочь из кабинета, — торопливо сбегает, чтобы разделить свою радость с Труд, — Тор успевает перечитать письмо Гертруды трижды, а ещё разобрать несколько других пергаментов. Как только закрывается дверь за детской спиной, Локи тяжело, глубоко вдыхает, наколдовывает себе кубок и убирает кресло Унума прочь. Возвратиться за тем, чтобы вспомнить и попытаться все вернуть? Попытка будет стоить слишком дорога. Отказ от нее — оставит сожалениям вечность жизни. Тор, правда, все равно поднимает к Локи глаза… Отнюдь не планирует наткнуться на ответный взгляд, но Локи смотрит немного устало и спокойно. Молчит. Всматривается без пристальности, но так, будто пытается то ли понять что-то, то ли просто узнать. Тор говорит много больше из заботы, чем из искреннего желания:       — Прогуляемся?       В Асгарде все ещё тихо. Локи возвращается шаги солнца по небосводу назад, дни назад, недели назад — тишина так и не умирает. Теперь Унум учит рунический язык, они с Локи молча прогуливаются по пастбищу редкими временами, а Труд начинается тренироваться с Огуном. Как складывается последнее и кто становится инициатором, Тору вызнать так и не удается. Однажды его дочь просто утаскивает его в тренировочный зал среди дня, показывая — теперь она может держать в руках рапиру, а ещё Огун обещал ей, что Велунд скоро выкует малый топор для нее. Не один из тех, что носит при себе Вольштагг, много легче и с короткой рукоятью.       Огун занимается с ней, потому что у Хведрунга не так много свободного времени. Но и Хведрунг временами приходит тоже…       Когда? Тор упускает. Какие-то мелочи, какие-то детали. Его жизнь остается под пологом тишины и банального, жутко простого расписания. В нем есть пробуждение, слишком уж много присутствия Агот, утренние советы, завтраки с его детьми, плетение кос Труд, а ещё радость за все успехи Унума и — Локи. Его молчаливое присутствие. Их частые обсуждения дел Асгарда, воцаряющиеся меж стен царского кабинета. И, конечно, каждый раз из тех, когда Етунхейм присылает новое письмо со словами Гейрреда — прежде чем сесть за ответ или поделиться с Тором очередной вестью о его наглости, Локи вновь и вновь закатывает глаза.       Тору, вероятно, стоит держаться и дольше, и лучше, но на второй же раз, как видит это, он звучно, смешливо фыркает.       Локи в ответ смотрит на него так грозно, почти насуплившись, будто ничего не изменилось и никакой пропасти меж ними нет.       И все же мелочи… Тор упускает их. Точно замечает, как в Етунхейм отправляются трое магов для помощи с поиском ресурсов, которые будут уместны в торговом соглашении. Точно замечает, как тоска его детей по Хведрунгу успокаивается. Лия начинает улыбаться чаще. Временами, приходя в царский кабинет, Лейв минует его стол и сразу подходит к Локи, а ещё — цветы возвращаются. Тор замечает их у порога покоев Локи ранним, предрассветным утром ещё несколько дней назад. То утро в общем-то начинается отнюдь не так, как все прошлые, потому что Тор просыпается резким, кусачим испугом по велению звучащего из-за стены визга. Пронзительный, почти что громоподобный, он рождается в детских покоях, не оставляя ему ни мгновения на то, чтобы окончательно прийти в себя или хотя бы тронуть заспанное лицо ладонью.       Подорвавшись с постели, Тор хватает брюки, которые валяются рядом, на полу, и надевает их уже на бегу. Переднюю шнуровку завязывает на два узла. По пути к выходу из покоев сметает резким движением руки громсекиру, стоящую прислонившись к стене. Сколь велико расстояние до детских покоев и как много до них шагов? Тор пробегает все. Из двери своих почти вываливается с грохотом, а ещё с замирающим сердцем, потому что визг повторяется вновь и в коридоре звучит много громче. Детские покои распахнуты настежь. У него же в голове не остается ни единой мысли. Кто решился на покушение? Кто только посмел решиться?! В несколько шагов оказавшись на пороге детских покоев, Тор уже говорит:       — Труд, Унум, что… — но «случилось» так и не договаривает. Его резвая, требовательная интонация гаснет сама по себе, забывая даже рот ему закрыть. Не проходит и мгновения, как на плечо мимоходом опускается ладонь… Длинные пальцы, аккуратная, узкая кисть и внешне, пожалуй, слишком сложно догадаться, как много в ней силы. Еле заметное тепло прикосновения. Слишком знакомо? Ладонь Локи оставляет собственный тепловой след на его плече на все дни вплоть до нынешнего, но в моменте того предрассветного шага луны отвлечься на нее совершенно не получается. Для того, чтобы это было возможно, точно стоило бы разорваться или же просто выбрать — Тор так и не выбирает. Его взгляд, устремленный сквозь порог и всё пространство пустого, заполненного игрушками и книгами кабинета, находит для себя цель в самом центре детской спальни. Голос Локи звучит подле левого плеча:       — Что случилось? — ему договорить удается. Но звучит он так же требовательно, как и сам Тор. Вероятно, интонация чрезвычайно важна и требует обратить на происходящее внимание, но сидящие на полу своей спальни Унум и Труд вводят Тора в столь плотный, живой ступор, что у него не получается даже двинуться — на полу между ними туда сюда носится мелкий, молодой волчонок. Черная шерсть. Выбеленные, будто прозрачные осколки льда, радужки глаз. И мечущийся из стороны в сторону хвост… Как быстро Локи убирает ладонь прочь с его плеча? Она остается лежать поверх кожи. Она, рожденная будто бы ради того, чтобы схватиться за него или же отодвинуть его в сторону в качестве помехи, просто остается среди прохладного, но ощутимого слишком сильно прикосновения. Медленно, почти страдальчески вздохнув, Локи произносит: — Ох, что б тебя, Фенрир…       Почти одновременно с этим поворачивает голову Унум. Он начинает подниматься на ноги сразу, торопливый, радостный просто до ужаса, он спешит и торопится к ним, чем, естественно, привлекает внимание Труд. Обернувшись ко входу, она вскрикивает:       — Это волк, пап! Это настоящий етунхеймский волк! — и тут же оказывается повалена на спину резвым волчьим прыжком. Тот самый визг, что будит Тора ужасом опасности, звучит вновь. За ним следует смех. И великая, невероятная детская радость. Настоящий етунхеймский волк? Они обсуждают это ещё по весне, на следующий день или через несколько после того, как Унум и Труд возвращаются из Етунхейма. Тору удается убедить их, что время для дружбы со зверем и заботы о нем не самое лучшее, а ещё переводит тему быстро, чтобы лишиться необходимости давать обещание. Тогда, в той весне, что остается в прошлом, любое обещание ощущается невозможной глупостью — и перед лицом войны, и перед лицом всей агонии внутренностей.       Но миры ведь меняются? Подлетев к ним со всех ног, Унум врезается в Локи объятием, утыкается лицом ему в живот, поверх ткани наспех надетой рубахи. Бормочет, почти задыхаясь от радости:       — Спасибо, Хведрунг!       Так ведь выглядят все те мелочи, которые Тор упускает мимо собственных глаз? Медленно, тяжело вздохнув, он прислоняет громсекиру к стене, трет лицо ладонью, а после оборачивается, чтобы увидеть: ладонь Локи все еще на его плече, пока сам Локи будто с опаской тянется другой рукой к макушке Унума. Его, вероятно, происходящее вводит в ступор ничуть не меньший, но отнюдь не присутствием волчка в детской спальне. Замерев на несколько мгновений в растерянности, Локи гладит Унума по голове и тот, будто только этого и ждал, тут же отстраняется, убегая назад. Настоящий етунхеймский волк ведь важнее?       Настолько же, насколько дождь и игры под ним важнее любых невзгод.       Сдержав дрожь то ли улыбки, то ли смешка в уголках глаз, Тор дожидается пока Локи поднимет к нему взгляд. Прикосновение к плечу пропадает, быть может, даже быстрее, чем вся растерянность у Локи в глазах. Растрепанный, с еле заметным следом складки подушки у подбородка, в наспех надетых брюках и рубахе, а еще, конечно, босой… Как смотреть на него и как с ним говорить? Тор просто спрашивает скептично:       — Твоих рук дело? — никаких сомнений в этом нет. Вопрос в общем-то бесполезен. Потянувшись в сторону дверного косяка, Тор откидывается на него плечом, скрещивает руки на груди. Он априори не может быть против, потому что волчонок уже здесь и забирать его из детских рук навсегда буквально кощунственно — сквозь пустые дверные проемы из спальни вновь звучит смех. Унум просит не вылизывать его лицо, пока Труд уже точно пытается придумать всё то бесчисленное количество команд, которым волчонок научится. Они ведь смогут дать ему имя Фенрир? Нет-нет, Фенрир уже есть, а значит нужно какое-то другое. Подойдет ли Хведрунг? Тоже нет, ведь тогда они будут путать волчонка и буйвола Труд, а значит… Локи кривится еле заметно и вместо ответа тянется ладонью к лицу. Потирает его, прочесывает всклокоченные со сна волосы. Только после откликается:       — Эта история определенно не для предрассветного часа, — естественно, он причастен. Иначе и быть не могло. Тор, правда, отмалчивается, но взгляда прочь так и не уводит, потому что сброшенный, одномоментный ступор освобождает место для ощущения — тепловой след ладони Локи на его плече словно бы разгорается жаром. Болезненным, незнакомым и, пожалуй, именно тем, от которого хочется избавиться. Он приносит с собой уродливое омерзение. В попытке не допустить этой мысли в собственный взгляд, Тор мыслит о том, что вот оно — это мироздание, в котором у них есть дети, — и они оба просыпаются мгновенно, как только из детских покоев доносится визг. Требуются ли иные подтверждения? Локи не дает ни их, ни собственного присутствия. Мазнув опустевшим, закрывшимся взглядом по Тору, он переводит его в сторону детской спальни. Бросает краткое: — Унум, Труд, не забудьте сводить его пописать наружу. Я ушел спать дальше.       Это определенно имеет смысл. Ещё даже солнце не взошло. И Тору определенно нужно будет выяснить позже, как так получается, что его дети не спят в такой ранний час, откуда приходит волк и чьих рук это дело в действительности… Локи, конечно же, расскажет ему и о том, как спасает волчонка в Етунхейме, и о том, как Фенрир обещает отправить его следом. А Унум и Труд соврут, что волчонок просто появился у них в кабинете и начал скрестись в дверь. Но — уходя прочь в тот предрассветный час следом за своими словами, Локи не оборачивается и потому не видит, как Тор прослеживает его путь взглядом.       Цепляется им за уязвимую, почти хрустальную босоногость. Цепляется им за тот букет цветов, который Локи подбирает на собственном пороге, прежде чем скрыться в покоях.       Эти цветы к его порогу приносит не Тор. И все те мелочи, которые он не замечает изо дня в день, из недели в неделю… Как они выглядят? С возвращения Локи их накапливается столько, что не хватает ни слов, ни сил на то, чтобы задавать вопросы. Тор просто наблюдает, подмечает и однажды ранним утром, в предрассветный час и до того, как солнце выглядывает из-за горизонта видит — босоногий, растрепанный резким пробуждением Локи скрывается в собственных покоях.       Успевая подобрать с порога букет цветов.       Тем утром Тор спать вновь так и не ложится. Да и взгляд отводит от закрывшейся двери чужих покоев далеко не сразу. В одно мгновение его просто отвлекает подошедшая Труд, потому что — волчонку нужно имя. Без любой задней мысли и все еще бродя размышлением где-то среди цветов, Тор предлагает назвать его Ульвом. Что ж… Теперь на любые пиршества в Золотом дворце путь Берси заказан, потому как просить ее не привозить с собой своего советника и наставника Ульва, как минимум странно, а объяснять Унуму и Труд, что волчонку нужно другое имя, как будто бы ещё страннее.       Тор, впрочем, даже не утруждается. В том дне, в каждом последующем и в нынешнем тем более — на его плече до сих пор теплится след прикосновения ладони Локи, а волчонка — настоящего етунхеймского волка— теперь зовут Ульв. Что делать с первым Тор не имеет ни малейшего понятия. Второму же просто позволяет существовать, но вновь и вновь возвращается мыслью… Кто-то приносит Локи цветы. Будучи достаточно способным магом, Локи, вероятно, успевает выискать тот след, что за ними тянется, но в том-то и проблема — эти цветы приносит не Тор.       Локи принимает их… Потому что хочет или же потому что не выискивает дарителя? Все, что Тор знает — эта мысль, весь этот вопрос и всё размышление, должна быть пугающей, но таковой не чувствуется. Как будто бы угрозы не существует. Как будто бы все в полном порядке.       Вся правда возвращения Локи проста, о чем бы они ни говорили, насколько бы велика ни была пропасть и что бы ни происходило — либо сейчас, либо никогда. Все это ни больше, ни меньше, чем попытка возвратиться назад, в те времена, что ощущаются древними, пускай и были прошлым летом. Но думать об этом, об этой правде чужого возвращения, не имеет смысла. У Тора нет ничего, что он мог бы предложить. У него проклятое сердце, проклятая плоть и проклятый, теряющий мелочи реальности разум.       Все, чего ему хочется, так это чтобы тишина не заканчивалась никогда.       — Ваше величество, я бы хотела сообщить вам о том, что сад дворца… Постепенно приходит в упадок, — Лия приходит сегодня. Проходит в кабинет без стука, проходит под аркой, между делом улыбаясь Хугину и Мунину, засевшим на спинке кресла Локи. Они, к слову, возвращаются тоже, ещё через неделю после того, как Тор перестает считать дни отсутствия Локи. Теперь вот залетают временами. Гнездятся на спинке кресла из светлого дерева, спят на шкафу с книгами и свитками, который стоит напротив стола Тора, или сидят на длинной ветке, под самым потолком, внимательно слушая отчеты Трюггви. Ни один из них не оказывается слишком говорлив, поэтому карканье не разбивает столь важной, необходимой Тору тишины, но вместе с этим не заметить не получается — пару раз, входя в кабинет, Тор застигает их на краю своего стола, пока Хугин с Муниным пытаются то ли подружиться, то ли разобраться с сутью деревянной, вырезанной Тором фигурки. Естественно, Тор вырезает ее напоминанием о них. Но им так и не рассказывает — каждый раз, как он застает их случайно на краю своего стола, оба ворона торопливо улетают прочь из кабинета или пересаживаются на спинку кресла Локи. Того это, вероятно, очень веселит. Или же Тору просто видится усмешка в уголках его губ… Так или иначе — Лия приходит сегодня. Без приглашения. И даже с вестями не для Локи. Замерев перед столом Тора, она говорит о саде, которым раньше занималась Фригга.       Тор лишь непонимающе уточняет:       — Что ты имеешь в виду? — да, конечно, сад чрезвычайно важен. Пусть даже значимость той поляны, что принадлежит им с Локи и находится в лабиринте других, оценить сердцем не получается, вечное цветение сада является таким же символом Золотого дворца, как и само золотое, кровавое и смердящее войной. Тора же много больше интересует одномоментный вопрос о Лие: где вообще обрывается список вещей, за которыми она следит? Есть ли у него конец? Унум говорит, что она похожа на Рататоск. Она знает всё и обо всех. Она ведает самой сутью пространства, собирая ее малыми беличьими лапками через все слухи, сплетни и вести.       На самом деле те лапы ничуть не малы. Они когтисты, как и у всех больших, диких кошек, и единый их удар может принести мгновенную смерть.       Отложив одно из писем, — от молодого ярла поселения, что больше других пострадало от войны, — Тор замечает краем глаза, как Локи мягко, будто лениво покачивает головой. Даже не участвуя в разговоре, даже вряд ли собираясь в нем участвовать, он прислушивается уже… У Тора не найдется таких слов, чтобы объяснить хотя бы мирозданию, насколько важно для него само присутствие Локи здесь. Сейчас, впрочем, ему и говорить не приходится.       Лия уже здесь. Лия говорит про сад. И мельком улыбается, прежде чем отвечает на его вопрос:       — Лишившись поддержки магии Фригги, цветы постепенно увядают. И к тому же… — Тор отказывается обращать и песчинку внимания на ее улыбку. Естественно, Лию забавляет то, что он не может уследить за всем подряд. Налоги, урожай, десяток ярлов, последствия войны, необходимость собрать мировой совет… Еще и сад? Ему с лихвой хватает Гейрреда и всех тех проблем, которые появятся, если у этого придурка не задастся день, на который будет назначен мировой совет. Гертруда, только вызнав о последнем приезде Берси, конечно же, шутит, мол, Тор становится нянькой для молодой власти — она даже представить себе не может насколько. И речь отнюдь не о Берси. Та улыбка, которая мелькает на лице Лии, — и, впрочем, достаточно быстро гаснет, — от зла находится даже дальше, чем сам Тор от Локи, а ведь между ними целая пропасть. Кратко, понятливо кивнув, Тор между делом мыслит о том, что потребуется либо помощь Локи, либо очередной маг, который сможет возвратить саду его красоту и цветение. Это ведь не столь сложно? Вовсе не затруднительно. Обсудить это с Локи. Отказаться нагружать Лию ещё одним обязательством. А ещё… Выдержав мелкую паузу, будто бы для того, чтобы просто подобрать слова, Лия добавляет: — Я видела, как Унум и Труд срывали их вчера поздно вечером. Судя по тому, как ободраны два десятка кустов и клумб, они делают это уже не в первый раз.       Тор приоткрывает рот, чтобы ответить ей что-то из того, что есть в его голове до того, как он слышит ее последние слова. Все это, какие-то мысли, и благодарность за вести, и любая просьба — все это просто выметает из его голову за мгновение. Он замирает, так и оставаясь сидеть с приоткрытым ртом. Вместо размышления среди сознания легким, аккуратным почерком выписывает одно единое слово.       Мелочи.       Которые Тор теряет мимо собственных глаз. Которые не замечает. Кто-то дарит Локи цветы? У Тора нет предложений для него и у Тора нет никаких сил для того, чтобы с этим разбираться. Задать Локи вопрос или несколько, породить обсуждение, поговорить… О чувствах или о будущем? Ни того, ни другого нет, просто потому что первое не ощущается, а второе — зыбкое много больше, чем свартальфхеймские пески. Есть лишь сейчас. Есть только здесь.       Лия, вот к примеру, приходит рассказать о том, что его дети ободрали чуть ли не половину сада, потому что знают — Хведрунг любит цветы. Тор, вот тоже к примеру, так и остается сидеть с приоткрытым ртом. И краем глаза видит, как замирает Локи. Даже не поднимая головы, он бормочет еле слышно, но на самом деле достаточно громко:       — А я то думал… — в его голосе будто бы звучит насмешка. Тор не уверен. Он так смотрит на Лию, он просто видит, как с каждым новым мгновением ее взгляд загорается все более громким смехом. И над ним, и над ними обоими, и, вероятно, над бедным да несчастным садом, который успевают ободрать детские руки. По крайней мере Лие хватает такта не смеяться вслух. Тишина остается цела. Тор просто прикрывает рот.       Локи ведь маг, не так ли? Он вычисляет след тех рук, которые приносят ему цветы. Он вновь и вновь те цветы забирает к себе в покои. Тор не удивится и тому, что где-нибудь в прошлые утра Унум или Труд дарят ему цветы лично, но ему самому об этом никто, конечно же, не рассказывает. Мелочи ведь… Вдохнув поглубже, Тор прикрывает глаза на пару мгновений, качает головой. Только после, уняв всю невразумительность слов, которые пытаются пробраться на кончик его языка, говорит:       — Хорошо, Лия, спасибо. Если встретишь их во дворце, попроси зайти ко мне. Я с ними поговорю, — ему удается выдержать интонацию спокойной, пусть сам он и не сильно понимает, от чего пытается ее удержать. Злость не ощущается. Среди тишины с любыми, хоть сколько-то громкими чувствами вообще достаточно сложно. Ну, оборвали половину сада и ладно, такая уж проблема? Стоит Лие кивнуть, с отчетливой, смешливой улыбкой уже не только в глазах, стоит за ее спиной закрыться двери кабинета, как Тор случайно вылавливает среди толпы мыслей важную — он не помнит, когда бы в последний раз встречал пробуждение своих детей. Теперь они просыпаются до его прихода, но скорее всего просыпаются и до утреннего совета, и, возможно, до рассвета. Никакой волчонок им в дверь не скребется среди сумеречной, предрассветной тьмы, никакой волчонок их тем утром не будит — они просто просыпаются, во мгле крадутся к двери покоев Локи, подкладывая к его порогу сорванные с вечера цветы, и по пути находят того, кого после с подачи Тора назовут Ульвом.       Даже если Берси это стечение обстоятельств знатно повеселит, настоящий Ульв, ее советник и наставник, вряд ли даже улыбнется.       А Тор просто мыслит. И, уже после того, как Лия уходит прочь, медленно поворачивает голову в сторону Локи. Тот, естественно, смотрит в ответ. Успевает даже вальяжно на спинку кресла откинуться. И в его глазах — Тор бы поклялся, да нечем, — точно поблескивает смех. Звучит:       — Я думал, это ты их подсылаешь, — спокойная, ладная интонация, что не разрывает полога тишины. Локи издевается, тут даже спорить не за чем. Даже если говорит правду… Тору нечего — ему предложить. У Тора ничего — не осталось. В последние дни вот была мысль о цветах. До сих пор на плече теплится след прикосновения, но что с ним делать Тор не понимает. Он просто всматривается в него ощущениями изо дня в день, чувствуя, как постепенно уменьшается отвращение.       Не к Локи, впрочем. К себе самому.       Закатив глаза, Тор сдерживает кусачий оскал. Вместо этого щерится, бросая чуть раздраженно:       — Точно, этот способ привлечь твоё внимание я ещё не использовал… — конечно же, он имеет в виду тот способ, в котором подсылает к нему своих детей с цветами. Это ведь даже не забава, просто непроглядная глупость. А слова становятся если не укусом, так точно уколом, но, впрочем, объясняться за них не приходится — Тор и сам не знает, кого пытается уколоть. То ли себя, то ли само мироздание. И отнюдь не Локи. Тот на удивление чувствует. Фыркает коротко, качает головой, а после вновь тянется туловищем к столу. Вдохнув и чуть промаргавшись, будто это поможет как-то уместить внутри все эти мелочи, столь важные и объемные, столь легко теряющиеся перед его глазами, Тор говорит мимоходом: — Сад завянет раньше, чем они его окончательно обдерут.       Задумчиво стряхнув пару капель с взятого в руку пера, Локи откликается:       — Я найду мага, который будет следить за ним, — его интонация не меняется. Голос не звучит тем криком переживаний, что могли бы разрушить тишину. Унум и Труд ведь будут и дальше носить ему цветы? Пусть так. Тор, правда, не уверен, что Локи вообще нравятся цветы и уже точно не знает, какие именно нравятся, но раз он принимает их — значит они подходят. Сорванные детскими руками, собранные малыми, девяти лет отроду сердцами.       Однажды ведь придется задать этот вопрос, о цветах? Будущего не существует. Есть лишь здесь и сейчас. Тор же вглядывается в след прикосновения ладони Локи так, будто оно успевает выдрать ему кусок плоти из плеча — это имеет важность, о которой не получится заговорить и с которой остается только жить. Но если новое прикосновение случится… Тор отказывается думать. Он не способен на это так же, как воевать. Удивительное свойство тишины заключается в том, что она лечебна, потому как губительна — для всех громких чувств, которые обращаются болью, какими бы ни были изначально.       Теперь болью обращается все, что есть.       Кроме того, что связано с Унумом и Труд. Но, впрочем… Теперь они дарят Локи цветы? Тор просто отказывается давать свой комментарий к происходящему. На самом деле все в полном порядке. Его дети проявляют любовь — Локи принимает ее. Но у затылка все равно появляется настойчивый зуд: если бы Тор не был настолько сломлен, он дарил бы цветы сам. Вот как звучит этот зуд, но этим не оканчивается, в конце задавая вопрос, что режет по сердцу, хоть проклято оно, хоть мертво.       Тор ведь дарил бы ему цветы, так?       Его единственную просьбу Лия исполняет так же исправно, как и все свои бесчисленные обязанности. Не проходит и шага солнца по небосводу, как тяжелая, толстая дверь кабинета открывается упорством двух пар детских рук и Унум с Труд проскальзывают внутрь. По пути переговариваются о чем-то, но слишком тихо. Да к тому же их разговор быстро обрывается. Оказавшись перед его столом, Труд спрашивает:       — Ты звал нас, пап? — и ведь она становится ближе к столу Локи, но даже голову к нему не поворачивает. То, что происходит между ними, вероятно, является одной из тех мелочей, которые Тор упускает мимо собственных глаз. Впрочем, пока Труд не жалуется ему на Хведрунга… Или же пока Локи не жалуется ему на его дочь? В Асгарде царит тишина. Это самое важное. Переступив с ноги на ногу, Унум выглядывает из-за сестры и произносит негромко сам:       — Привет, Хведрунг… — Тору не приходится даже голову поворачивать, не приходится даже вглядываться в Локи пристально, чтобы заметить, как тот кивает в ответ. И будто бы даже улыбается… На самом деле нет. Вот чем они становятся, вот во что они превращаются, но все же назвать ни себя, ни Локи заложниками тишины у Тора не получится уже никогда. Тишина является необходимостью для выживания. И чем больше дней с момента возвращения Локи проходит, тем более очевидно это становится, потому что — тот Локи, что жив, походит на убитого делами Тора лишь в мелочах.       Стоит ли думать о том, как подступиться к нему? Стоит ли размышлять, какие цветы ему нравятся и нравятся ли вообще? Их — ее существует нигде, кроме как в пределах земель дел Асгарда и правления. Редкие прогулки проходят в молчании. Ничто большее не является возможным или осуществимым. Даже если бы у Тора были слова, ему не удалось бы объяснить, как омерзительно и больно ощущается весь этот зуд: если бы он не был настолько сломлен, он дарил бы Локи цветы, так? Дарил бы, правда?!       Сморгнув то ли наваждение, то ли морок громкого звука боли, Тор возвращает перо в чернильницу и оставляет очередное письмо недописанным. В письме уже есть несколько строк формального приветствия. Сегодня или завтра оно будет дописано, а после отправлено в то поселение, что больше других успевает пострадать от войны, с обещанием — в скором времени из дворца будет прислана новая прислуга для молодого ярла, старшего сына прошлого, погибшего в битве с не мертвыми и не живыми ванами Сольвейг. Но все же здесь и сейчас приходят его дети. Замирают перед его столом без страха и в ненавязчивом ожидании. Чтобы не мучить их попусту долгой паузой, Тор говорит почти сразу:       — Да, я хотел поговорить с вами о дворцовом саде, который вы знатно подчистили за прошедшие недели… — обе малые, девяти лет отроду спины равняются тут же. Унум с Труд переглядываются многозначительно, слишком открыто: один опускает глаза в пол, будто заведомо виновато, другая же только губы кривит еле заметно, потому что всё, конец — их раскрыли. Для того, чтобы читать их, не приходится прикладывать и единого усилия. Но, впрочем, злиться ли? Или, быть может, запретить задаривать Хведрунга цветами? Это никому — не вредит. И отнюдь не их проблема, что Тор проклят да мертв на любые подобные жесты. Немного помедлив, он добавляет со спокойной, сдержанной мягкостью: — На месте сорванных цветов новые не растут. Их нужно сажать, растить и заботиться о них.       Труд переводит к нему взгляд тут же. Приоткрывает рот, будто бы удивленно — в том удивлении существует вся боль мироздания, просто потому что оно рождается. Ждёт ли она других слов от него? Ждёт ли, что Тор запретит носить их любимому Хведрунгу цветы? Как бы ему не хотелось, чтобы их с Локи отношения имели влияние, они имеют его. Тех отношений нет. Есть правление, их правление, но все же и оно не выглядит полноценным так, как есть сейчас… Труд чувствует. Ничего так и не сказав, она просто закрывает рот, переступает с ноги на ногу, косясь взглядом в сторону занятого чтением очередного пергамента Хведрунга. Унум говорит:       — То есть однажды цветы закончатся, да? — и, наконец, поднимает голову. Вины в его глазах становится меньше. Тор просто не признается: если бы он мог, если бы он действительно мог… А, впрочем — дарил бы Локи цветы? Все меняется. Миры меняются. Как прежде уже никогда не будет. И сколь бы ценным ни было присутствие Локи здесь, — и в Асгарде, и в царском кабинете, — это ничего не меняет. Либо же все изменения оказываются такими же мелочами, как и те, которые Тор упускает мимо собственных глаз. Кивнув согласно, он отвечает:       — Да, это может произойти. Но вы можете заняться этим, посадить новые цветы и тогда они не закончатся, — правда в том, что у всего есть последствия. Одна из существующих правд, она из этих бесконечных, логичных истин — если они сорвут все цветы, новые не вырастут. Но если они будут сажать их снова, и снова, и снова, сад будет цвести вечно. Если бы Тор вышел за дверь до того, как Хульга сняла бы сапоги и исподнее — был бы до сих пор жив? Необходимость посмотреть в сторону Локи возникает так резко, что даже не пытается прятать свою правду — сейчас она губительна. В любой момент из тех, когда плоть вскидывается омерзением или же мысли порождают желание говорить, говорить, говорить… У Тора нет тех слов, которые все исправят, так же, как нет и сил на рыдания, которых не удастся сдержать. Видя, как Труд с Унумом вновь переглядываются, он смягчает собственную интонацию по необходимости постоянного, сжившегося с его телом контроля: здесь и сейчас он говорит подобно Одину? Здесь и сейчас его слова звучат так, как звучали слова Одина? Вопрос о том, насколько хорошим отцом Тор становится, больше не тревожит мыслей. Обсудить это ни с кем так и не получается, приходить к Локи с просьбой оценки — с любой просьбой в принципе, — как будто бы неимоверно глупо, но все же — ни Унум, ни Труд его не боятся, а ещё их жизнь полна радости. Даже если Тор как был, так и остается худшим отцом во всех мирах, его дети не плачут по причине его жестокости, потому что такой не существует. В Асгарде большое зло не живет. Он просто говорит: — Если вы хотите…       Предложение. Не настойчивое, мягкое и простое. Дать им обоим свободу оказывается, быть может, даже тяжелее, чем признаваться, глядя Труд в глаза, что он причинил Хведрунгу большое зло. Это переживание настигает ещё весной. Когда Труд с Унумом, наконец, находят для себя те занятия во дворце, которые с Тором не связаны. Когда они отдаляются, отдаляются, отдаляются… Чем больше времени будет проходить, тем больше будет становится это расстояние — у них появятся уже не мелкие тайны, их жизнь будет принадлежать им самим много больше. Но блага в том явно перевешивает любое зло, потому что Унума обожают все служанки и придворные девы дворца за его витиеватые, красивые комплименты, а ещё потому что Труд тренируется с Огуном теперь и в тренировочном зале ей всегда рады. Тор, конечно, прикладывает к этому собственное влияние, но по итогу просто своих детей отпускает. Как и сейчас — то есть предложение. Он не будет запрещать им дарить Хведрунгу цветы, но он же предупреждает: если не засаживать клумбы новыми, однажды цветы кончатся.       Они могут выбрать. А, впрочем… У него даже договорить не получается. Труд вскидывает подбородок, отсекая твердым и четким:       — Хотим, — она смотрит прямо Тору в глаза. Гордо, уверенно и без оглядки на Унума. Тот, конечно же, кивает. Вероятно, они уже давно все обсудили. Ими все решения уже давно были приняты. Стоит ли спрашивать, как дела у Труд и ее отношений с Хведрунгом? Вопрос действительно звучит, но задаёт его не Тор:       — Можно у нас будут свои клумбы? — задумчиво поджав губы, Унум покачивает головой. Скорее всего уже размышляет о том, где тем клумбам будет лучше жить и какие цветы на них должны будут расти. Те, которые Хведрунг любит? Тор не знает, что это за цветы. Лишь улыбается, без натянутости и без любого приложенного усилия, а после кивает. Откликается мягко:       — Хорошо. Как только Локи выберет мага, который будет заботиться о саде, я познакомлю вас с ним и он или она покажет вам, как сажать и растить цветы, — естественно, стоит только прозвучать имени, как обе детские головы сразу же поворачиваются в сторону стола светлого дерева. Это дерево породы золотистого кедра. Оно крепкое, мощное и может пережить смерть. Видя краем глаза, как Локи садится ровнее и откидывается на спинку кресла, Тор так и не поворачивает к нему головы. Обернувшаяся Труд нетерпеливо интересуется:       — Можно идти? — то ли в ее голосе, то ли во взгляде точно появляется что-то странное. Обычно они не отпрашиваются. Приходят, уходят, зачастую даже не прощаются, вылетая за дверь на поиски своих важных, девяти лет отроду дел. В попытке высмотреть переживание на лице своей дочери, Тор забывает кивнуть и медлит не больше пары мгновений — но.       Любые мгновения чрезвычайно важны. Со стороны стола светлого дерева, со стороны Локи звучит:       — Я был в библиотеке недавно… — его интонация меняется настолько резко, что даже Тор немного приосанивается. В ней вряд ли существует холодность или смертельная опасность, но сама речь — все, кто находятся в кабинете, знают, о чем он собирается сказать. Унум с Труд так и замирают на месте, глядя на Тора. И медленным, очень осторожным движением все их головы, все три, поворачиваются в сторону Локи, когда тот говорит: — Нашел там потрескавшиеся стеллажи и вмятину на стене. Не расскажете мне, кто решил подраться в библиотеке? — при том, насколько спокойным и расслабленным Локи выглядит, он явно наслаждается происходящим. Тор видит мелкую усмешку, прячущуюся в уголках его губ. А ещё видит по глазам… Что-то знакомое. Слишком родное, чтобы можно было обознаться. Скользнув взглядом по детям, Локи переводит его к Тору лишь на несколько мгновений — сбегает тут же. Тор никогда не станет ему рассказывать, что замирает вряд ли с меньшей опаской, чем оба малых, девяти лет отроду сердца. Отвечать, конечно же, никто не торопится. В кабинете на несколько мгновений повисает плотная, сгустившаяся тишина. На привычную она не походит. И ее, непривычную, Локи разрубает надвое, называя имена: — Унум? Труд?       Вся угроза его существования пуста и бездарна. На самом деле он ничего не сделает. Но будучи Богом лжи… Быстро бросив взгляд к лицам своих детей, Тор видит, как они переглядываются, как случается этот краткий, резвый диалог глазами. Он уже собирается расслабленно повести плечом, потому как что может произойти дальше, если не объяснения и извинения? На самом деле — что угодно. Труд, вот к примеру, уже тянется к Унуму рукой, берет его за ладонь, а следом они вдвоем выпаливают:       — Это папа!       И вылетают прочь из кабинета, даже раньше, чем Тор понимает, что расслабляться слишком рано. Следом за резвым топотом и отголосками смеха захлопывается дверь. Кабинет погружается в молчание. А его чудные, столь умные и сильные дети, его любимые Труд и Унум… Они просто бросают его на съедение Хведрунгу? Они просто бросают его здесь после того, как сами же свалили три библиотечных стеллажа?! Отупевше моргнув, Тор ещё несколько мгновений просто смотрит в то место перед своим столом, где никого уже нет. Сжимает зубы с силой, чтобы только не расхохотаться, чтобы не позволить себе даже крохотной улыбки.       Что ж. Со всем этим теперь придется разбираться ему, не так ли? И на самом деле Хведрунг его, конечно же, не съест, Хведрунг таким не питается, это даже вороны знают, но поворачивается к нему Тор все равно медленно. Откидывается на спинку кресла нарочито расслабленно, выдыхает бесшумно между делом. Смех смехом, но любое удовольствие из глаз Локи пропадает, будто и не было. Все то, что остается за пределами детских глаз… Это его библиотека. Любая подобная ассоциируется с ним даже больше, чем ложь или огонь. Как много времени Локи проводит в ней за всю свою жизнь? Вряд ли есть такие числа, чтобы это время сосчитать. Качнув головой, Тор вздыхает уже открыто. Откидывается головой на спинку кресла тоже, когда Локи говорит:       — Я не стану отчитывать тебя, чтобы после тебе был чем заняться под ночь. Восстанови весь ущерб, — и вот ведь опять… Мелочи? Что-то, отдаленно напоминающее заигрывания. Еле приметное упоминание постели. Оно рождается, в то время как мысль Тора, зациклившись в круге размышления об ущербе, почти и не замечает. Естественно, он позаботится и о новых стеллажах, и о том, чтобы со стены убрали вмятину — ровно так, как собирается позаботиться об этом ещё после произошедшего. Но тогда забывает. Сейчас же говорит, чтобы хоть немного сгладить суровость чужого взгляда:       — Это произошло случайно, — удержать интонацию такой же мягкой, какой она была с Унумом и Труд, не получается. Тор и не рычит, конечно, но спокойствие и уверенность заполняют собой его голос. Теперь ведь они с Локи так говорят друг с другом? Сгладить его суровость не удается. Неожиданно и коротко дернув головой, Локи отсекает:       — Именно для того, чтобы это не произошло, я озаботился десятками лестниц ещё в начале весны. Библиотека это меньшее из того, что могло пострадать.       Неощутимое соприкосновение взглядов разрывается сразу же. Локи опускает голову назад к своему столу, поджимает губы напряженно и возвращается к делам. Тор просто смотрит на него еще долгие мгновения. Расстроился ли он из-за погрома больше, чем беспокоится за безопасность Унума и Труд? Даже если расстроился, говорить об этом не станет. Тор просто должен восстановить нанесенный ущерб.       Но за Лейвом сразу же он так и не идет. Остается сидеть неподвижно, остается смотреть, а ещё мыслить… Как подступиться к Локи, как тронуть его, не ощутив ни омерзения, ни жестокой боли? Никак — не коснуться, не рассказать ему о том, что все в порядке.       Пострадали лишь стеллажи. И весь великий мир их любви. ~~~^~~~       «Как я и сказал: волчонок выбрал тебя, так что позаботься о нем. Благодарить за доставку можешь Далию. Она чрезвычайно способная ведьма. Фенрир»       Что ж. Стоит ли начинать размышление с нового волчьего щенка, который теперь будет жить в Золотом дворце, стоит ли начинать его с цветов или хотя бы с каждого из внимательных, пристальных взглядов Аслог, которые Локи наблюдает на утренних советах… В Асгарде ведь все еще тихо? Ужасающе, тягостно, а ещё незнакомо, но и правда тихо. Тот конфликт, который начинает отнюдь не Локи, завершается на второй же день его присутствия, потому что Огун выметает прочь из царского кабинета и хлопает дверью так, словно это поможет ему быть хоть немного правым. Вероятно, все это размышление стоит начать именно с него, а, впрочем — даже если раньше Огуну казалось, что он понимает, теперь все это теряется. В том дне, в том самом, втором дне присутствия Локи в Золотом дворце да и во всем Асгарде… Теперь в царском кабинете стоит стол, принадлежащий Локи. Сидеть за ним оказывается странно в первый десяток дней, потому как на вопрос «зачем?» ответа искать негде, но Локи сживается с ощущением странности ровно так же, как переживает и приход Огуна.       Момент Огун, конечно, подбирает подходящий. Точно дожидается, пока Тор уйдет, — по велению секретов, которые ему хочет передать Унум, — точно подкарауливает самого Локи и в кабинет входит без стука, а ещё твердым, жестким шагом. Собирается ли нести зло? Собирается ли вредить? Вероятно, до возвращения Локи и его драки с Сигюн он думает, что все понимает, но правда оказывается проста, а ещё неказиста — в том виде, в котором существует его любовь к Сигюн, она слишком мягка. Все это пустое сочувствие, все это пустое сострадание… Если бы было нанесено истинное оскорбление, Локи умер бы ещё в ночи, и Сигюн не было бы никакого дела, что до гнева Тора, что до столетий, который ей пришлось бы провести в бегах. Насколько бы безрассудной она ни выглядела, ее сложно было заподозрить в недостатке уме, но ее смысл был в том, что она всегда действовала так, как было должно. Хоть ради невозможного, невиданного, хоть вопреки всему великому разуму.       Чего только стоила их крайняя схватка с Тором, весной прошлого года… Говорить о том, что оба в ней выжили чудом, не было смысла, потому как это было слишком очевидно. Настолько же, насколько глупо было предлагать Сигюн сдаться. Тогда, или сейчас, или же в любом будущем — вероятно, Локи стоило спросить у нее, в какой момент она поняла, что знатно облажалась, и случился ли он, этот момент, после того, как тело с обликом Тора было сожжено. Вероятно, Локи вообще стоило спросить у нее многое, но у него не было ни сил, ни желания говорить с ней. Все, что было необходимо — сделать ее ошибку реальностью. С Сигюн, конечно, пришлось взять много больше, чем с Хеймдалля. Потому что Хеймдалль был бесполезен. И потому что Сигюн была той единственной воительницей, которая точно смогла бы обуздать и гнев Тора, и войну, если бы правда была раскрыта… Как много лжи было во всех ладных словах Хульги? Сколько бы ее там ни было, произошедшее между Сигюн и Локи являлось недопустимым по мнению Огуна и всей его сострадательной, мягкой любви.       Но был ли от нее толк? Тишина среди плоскости Асгарда остается жива. Тот конфликт, который начинает отнюдь не Локи, завершается на второй же день. Когда Огун проходит в опустевший на присутствие Тора кабинет. Когда он замирает перед столом Локи, опускает ладонь на рукоять лежащего в ножнах меча, а после говорит:       — Не вынуждай меня выбирать между вами, — его смуглое лицо выглядит жестким ничуть не меньше, чем шаги. Пожалуй, было бы в нем поменьше уважения, он точно посмел бы дернуться вперёд и хлопнуть ладонями по столу Локи, но — вот в чем был смысл «союза», того самог слова, которое Гейрреду было неизвестно. Светлый стол из крепкого дерева, к примеру, был заказан Тором. Сам Локи, конечно, ему не принадлежал, — ни столу, ни царю, — но сложно было сглупить, решив, что и подобное нападение на него не повлекло бы за собой последствия. Как бы Тор ни выглядел, каким бы мертвым изнутри ни был, он все еще мог сражаться ничуть не менее яростно, чем раньше. Даже если любое сражение повлекло бы за собой изгнание Локи… У Огуна не было права кидаться на него, потому что это привело бы за собой последствия. Ещё — Огун действительно не желал выбирать. Он просто не смог бы выбрать между Локи и Сигюн.       Но вся его любовь, столь мягкая, сочувствующая — определенно не Локи было судить ее, но в подобном виде она вряд ли действительно Сигюн подходила, потому что ей не нужны были ни поблажки, ни сострадание. Все, присущее живым, для нее, воинствующей вечно, являлось ядом, пожалуй. И правда была проста:       — Здесь нечего выбирать. Это было наше дело и мы его разрешили, — Локи поднимает голову от очередного письма одновременно с тем, как начинает говорить, потому что у него нет сил ни на высокомерие, ни на то, чтобы вести себя, как ублюдок. Огун смотрит ему в глаза. Огун смотрит на него. Считает ведь их с Сигюн ругань личным покушением? Она принимает решение и то решение является ошибочным. Зная ее, если бы Тор по итогу так и не вернулся, Сигюн бы никогда не пришла каяться. Скрытая ими с Хеймдаллем правда не всплыла бы. Но они оба, конечно, знали бы, они жили бы с этим знанием… Возвращение духа Тора в тело определенно лишило их необходимости чувствовать вину до конца времен, но вместе с этим — у Сигюн не было права вмешиваться отказом рассказывать правду. И теперь она знает, где проходит граница ее власти. И теперь она знает, где пролегает обрыв тех территорий, которые она бережет и защищает. Но Огун всё равно смотрит злобно, будто дикий, еле держащийся на изношенной цепи зверь. Локи не предлагает ему выбирать, потому что вопрос разрешен и выбирать уже нечего. Он просто говорит: — То, что ты воспринимаешь ее страданием, для нее не больше, чем комариный зуд над ухом, Огун.       То ли сражение, что и так живет у Сигюн под кожей последние сотни веков? Та ли боль в шраме, что, вероятно, сливается с болью в мышцам после тренировок на износ? Каждая новая тренировка Сигюн — такова. Своих воительниц она тренирует так. И живет ничуть не иначе. В то время как вся мягкая, столь сострадательная любовь Огуна… Конечно, не Локи судить. Мир его любви мертв. Сам он уничтожен. Не говоря уже о том, что Сигюн — выбирает Огуна сама. Но нуждается ли во всех его бережных и заботливых жестах в действительности? Один из таких жестов просто случается следом за новыми словами Локи, потому что Огун дергается на шаг вперёд и кричит:       — Это жестокость! — ему, извечно спокойному, эта ярость вряд ли к лицу. Локи не пытается даже притвориться, что не дергается от неожиданности. И бровь вскидывает… Огун не желает выбирать? Когда случается первое нападение темных на Асгард и Лия уводит всех прочь, он остается, носясь по коридорам дворца в поисках Сигюн. Когда проклятый змей Модсогнира убивает его, он отказывается уходить из Хельхейма даже с разрешением от самой Королевы мертвых — без духа Гунн. Столь великое усердие, столь объемное старание мягкой, изнеженной любви напротив лица той девы, что воплощает собой войну… У Локи нет права судить. Локи на самом деле не судит, лишь размышляя: все, что у Огуна есть, Сигюн не подходит вовсе, но — она выбирает, выбирает, выбирает именно его. Он есть ее мужчина. Их сына зовут Вив.       Истинный дом на смену тому, который был убит эфиром ещё столетия назад, и новая семья? Они с Сигюн слишком давно не говорили, чтобы можно было знать, что живет в том месте ее груди, где должно быть сердце. А, впрочем, говорили бы больше, все равно стоило бы лишь догадываться. Но — медленно качнув головой, Локи сбрасывает с плеч дрожь от чужого крика и подается ближе к столу, а после произносит спокойно и честно:       — Скажи мне, что, будь ты на моем месте, ты поступил бы иначе, и я извинюсь, — думать об этом, конечно же, не выносимо, вот почему Огун отступает на шаг. Но если только задуматься: ругань, разлад и агония длинной почти в год, а после Сигюн умирает и Локи знает — ее дух жив. Но Локи молчит. Огун сжигает тело Сигюн, не ведая правды. Проходят дни и правда всплывает. Поверить в то, что Огун придет просить извинений или же вести нравоучительную беседу, большая глупость. Будет занесен меч, будет отдано наказание, будет — уравнен счет. И, конечно же, сделано заявление о том, что позволено, а что нет в землях того личного, которое никого не касается. Если только задуматься, правда в том, что они с Огуном одинаковые. И Локи отнюдь не держит на Сигюн зла. Локи не станет вредить ей, не станет ее убивать. Свое ответное решение он уже принял, а ещё отдал Сигюн задание — однажды придет день, когда правда слов Хульги раскроется, и мирам понадобиться тот, кто Тора спасет, потому что Локи не сможет ни биться с ним, ни обуздать весь его гнев. Таких заклинаний не существует. Если Хульга солгала хоть в малом, хоть в большом, если все могло быть иначе, если мир любви мог не погибнуть… Ничего уже не изменить. Но Сигюн — жива. И она — единственная, чей щит не сможет пробить гнев того, кто властвует и бурей, и молниями, и самой стихией ярости. Ничего больше Огун так и не говорит. Поджимает губы до побеления, стискивает челюсти. Ему попросту нечем крыть, потому что Сигюн совершает ошибку то ли защиты, то ли власти, то ли злобы, а может и всего разом. Уже в этом Локи разбираться не станет. Вопрос исчерпан. Выдержав долгую паузу, он говорит все столь же спокойно: — После того как перестанешь злиться на меня, позаботься, пожалуйста, о Труд. Ей нужен наставник. В ближайшие месяцы у меня не будет достаточно времени, чтобы заниматься с ней. И я не хочу среди ночи находить ее в тренировочном зале, как прежде.       Огун разворачивается и устремляется прочь ещё в середине его слов. Дослушивать отказывается. Хлопает дверью так, что почти сотрясаются стены. Его гнев Локи понятен настолько же, насколько данность — Тор не может биться сейчас. И Локи в общем-то тоже.       Но.       За другого биться привычно легче, чем за себя, и в особенности там, где сражение необходимо, чтобы было живо знание: какие решения принимать позволено, а какие — никогда.       В Асгарде тихо. Что тогда, после ухода Огуна, что до сих пор. Теперь уже таким обозленным он не выглядит. И правда берет Труд под свое наставническое крыло еще недели назад. Теперь она учится держать в руках рапиру, она учится бросать ножи, а ещё обращаться с топором. Сегодня, вот к примеру, на повестке дня лук и стрелы. Пусть даже Огун не стремится утомить ее в последние недели, просто знакомит с разными видами оружия, именно лук Труд ждёт почти неистово — в желании разделить свою радость от первых выстрелов, даже уговаривает Унума посидеть с ней в тренировочном зале.       Унуму здесь не нравится. При всем обилии уединенных, утопленных в пол арен, со всех сторон то и дело слышатся окрики и лязг тренировочных мечей. Спокойствие здесь, как в той же библиотеке, искать бесполезно. Но все же Унум приходит. Следом за собой приглашает и Локи, потому что стрелять Труд будет долго, а новая, простенькая книжка на руническом языке сама себя не прочитает. Как бы проста она ни была, в ней все еще есть слова, которые Унуму неизвестны, и потому Локи оказывается здесь, вместе с ним.       Но — почему приходит Тор?       Его присутствие ощущается повсеместным. Чем больше проходит дней, чем больше недель набирается… Локи считает непроизвольно. Его счет набирает в собственном нутре целый месяц и пару-тройку дней сверху. В Асгарде весь все еще тихо? Временами эта тишина звучит убаюкивающе. Иногда — натягивается и почти звенит, будто знаменуя войну, что вот-вот заступит на порог. Ещё когда во время прогулки до Золотого дворца Локи задаёт вопрос о Сигюн, ещё когда Тор возвращается в кабинет после ухода Огуна и спрашивает, что Локи сделал, ещё когда… Каждый новый день, сколь бы спокойным ни был, норовит стать трагедией в любой момент — тишина натягивается, предупреждающим звоном.       Но война так и не приходит. В Асгарде тихо. Локи же просто смотрит — кто он, этот царь, и насколько знакомым является? Ещё до конфликта, пытающегося разгореться благодаря Огуну, утро второго дня присутствия Локи здесь начинается с цветов. Небольшой, аккуратный букет. Влажные от воды цветочные ножки, точно какое-то время стоявшие в вазе. Ни одной розы среди них нет, но само присутствие — раньше, когда мир любви был жив или только рушился, цветы ему дарил Тор.       Теперь на них следы детских рук. Щенячьих. Лопоухих. И необычайно теплых на жизнь.       Пожалуй, у Локи так и не получается объяснить хотя бы себе самому, почему он подбирает самый первый букет, почему забирает себе все последующие. Цветы, напитанные искренней любовь, стоят долго. Не проходит и двух недель, как все поверхности кабинета его покоев оказываются заставлены вазами с малыми, теплыми на жизнь букетами. Их, этих лопоухих щенков, ведь подсылает Тор, не так ли? Локи определенно стоит прекратить называть Унума и Труд так, пускай и мысленно, но отучиться не получается. Его сознание сравнивает их с малым, полным бережной радости Фенриром.       В том малом Фенрире и прошлом, что с ним связано, кроется вся нежность, которая когда-либо в Локи существовала.       Конечно, она есть до сих пор. Много чего есть на самом деле. Ничто из этого просто не ощущается. А то, что вскидывает голову редкими временами, обращается болью слишком быстро… Раньше цветы ему дарил Тор. Раньше Локи просыпался утрами рядом с ним, теплым и столь изнеженно сонным. Они целовались, перешучивались, разбираясь с делами Асгарда, а ещё вместе ужинали. Все это прошлое было настолько недостижимым и далеким, что его невозможно было даже оплакать.       Хотелось ли вернуть его? Дело было не в желании. Где-то на самой границе сознание просто жила упрямая, горделивая мысль — важное-важное дело. Либо сейчас, либо уже никогда. Ведь если они были столь сильны, ведь если мир их любви был столь велик, то они смогут… Ничего не происходит. Локи ведет счет дням, наблюдая за тем, как внутреннее ощущение от присутствия Тора прижигает тавро — повсеместный. Это ощущение отнюдь не одно из приятных. Оно приносит боль то и дело. Цветами у порога, принесенными детскими руками, и хорошо, и ладно, по итогу выясняется, что их подсылает вовсе не Тор, на самом деле они приходят сами, эти малые, лопоухие щенки, но — страдание является мыслью обо всем утерянном, а ещё о бесчувственности.       Если бы цветы были от Тора, это ничего бы не изменило.       Поэтому, вероятно, он их и не приносит. Но остается повсеместным, пока Локи всматривается, вглядывается в пространство, пытаясь увидеть… Кто он такой, это царь Асгарда? Он выглядит уставшим при том, что выглядит свежим и собранным. Молчаливый. С редко мелькающей в глазах усмешкой. Заботящийся о своих детях и своем мире. Его пробуждение в предрассветный миг по велению визга Труд является столь же не удивительным, как и самое первое предложение о прогулке. Будто бы данность… Все должно быть именно так. Но если они постараются! Они не стараются. Локи не делает ничего. Тор не приносит к его порогу цветы и не инициирует ни единого разговора. В Асгарде царит тишина и от того, насколько она необходима, одновременно хорошо и больно.       Все то, что остается в прошлом, является невозвратным. Как прежде уже не будет. Миры — меняются.       И все же это не столь плохо. Но сколько бы Локи ни вглядывался в него, этого царя Асгарда, что незнаком много больше, чем знаком, его взгляд то и дело вздрагивает, стоит ему соскользнуть ниже глаз, носа и подбородка — то есть виднеющийся из-под ворота рубахи шнурок. На нем точно висит кольцо. Мысль об этом жжется раскаленным прутом, который не получается выбросить прочь из сжатого кулака. Прут прожигает плоть. Прут прожигает кость и всю ладонь до основания. Но вопрос ведь не будет иметь смысла? Локи знает все. Локи является хранилищем для самого Пламени да всех воспоминаний Тора. Пока Тор является хранилищем всех воспоминаний Хульги и в тех ее воспоминаниях нет даже единого следа правды или раскрывшейся лжи…       Но это отнюдь не значит, что лжи не было.       Локи ведь чувствует ее? У него нет аргументов. Только зудящее среди мыслей ощущение, что ни мироздание, ни кочевничья магия не могут быть столь жестоки, потому как беспристрастны, потому как на самом деле им, неодушевленным, плевать. Вероятно — это чрезвычайно глупо. Но факт присутствия этого ощущения накладывает отпечаток неверия на все воспоминания Хульги, а еще на те — которые принадлежат Тору.       Изо дня в день, изо дня в день, изо дня в день Локи просто вновь и вновь цепляется взглядом за тот шнурок, что виднеется из-под края чужой рубахи. Он проклят. Локи просто не станет спрашивать — так же, как не посмеет обвинить себя в недоверии.       Чтобы доверять, нужно знать, кому доверять собираешься.       Глядя Тору в лицу, у него не получается увидеть ни знакомое, ни родное.       Это просто царь Асгарда. У него есть определенные характеристики. И он, конечно, не злой, но зло временами вершит — не меньше, не больше других. Из-за того, что яд власти силён, вершимое им зло временами выглядит громадным. Но и добро ведь ничуть не меньше? У всей прислуги Асгарда жалование повышается в два раза. А ещё Ванахейм знает, что может прийти за советом. Гертруда уже с радостью подтвердила свое присутствие в Золотом дворе на Самайне. Ещё немного и случится мировой совет. За всю суровость Огун оказывается вознагражден все той же дружбой, в то время как Сигюн и Хеймдалль оказываются вознаграждены тоже, пусть и по велению усталости — Тор не приходит к ним ни за разговором, ни за извинениями. За него это, правда, делает Локи, но сама суть… У Труд и Унума теперь есть малый волчонок. Пройдет ещё месяц и Берси приведет жеребят. Лейв вскоре отправится с делегацией в Ванахейм, но не потому что у Тора нет сил на нее — лишь потому что Локи стоит сказать ему единожды: Лейва это порадует.       Он любит путешествовать.       Для него Асгард много больше клетка, чем дом.       Кто он такой, это царь Асгарда? Временами Локи правда кажется, что он видит в его мимике, в его словах и движениях — Тора; но взгляд вновь и опять опускается чуть ниже чужого подбородка. Там из-под края рубахи виднеется шнурок. Если бы Локи не был столь взрослым или израненным, вероятно, это могло бы свести его с ума. Но любой вопрос… Как говорить с ним теперь, с этим царем Асгарда? Они говорят о делах. На редких прогулках среди дня молчат, только если Тор не спрашивает, не замерз ли Локи.       Потому что приходит осень. Потому что Тор помнит, что он часто мерзнет. И в Асгарде все так и царит тишина.       В отличие от тренировочного зала. На соседних аренах спаррингуются воины, тут и там раздается звон скрещивающихся мечей. Окриков Сигюн, правда, не слышно. Вероятно, она выметается из зала прочь, как только замечает приход Тора, но — почему Тор приходит? Его повсеместность добавляет тяжести к самому факту присутствия Локи в Асгарде. Тишина, конечно, никуда не девается, ему даже удается спокойно спать из ночи в ночь, но каждый новый день встречает его еле заметным, душным скрежетом внутренностей: как вести себя и как с Тором говорить? Недооценить сложность происходящего невозможно, и потому Локи попросту не оценивает. Его дело — дела Асгарда. Ещё — малые, лопоухие щенки.       Мазнув взглядом по самодовольству Труд, уже подхватывающей лук со стойки где-то справа, на другом конце арены, Локи мельком задевает им Огуна, а после косится к своему левому плечу, рядом с которым на нижней ступени лестницы сидит Унум. Они оба в общем-то усаживаются здесь ещё с половину шага солнца по небосводу назад, потому как Труд приглашает — Унума. И не то чтобы Локи приходит за компанию, у него в общем-то есть важные дела в кабинете, но Унум предлагает ему посидеть с собой, так и не признаваясь: нервозность громких звуков и большого количества всех тех воинов, что привычно среди дня торчат в зале, ему не нравится. Как будто бы Локи может отказать? Определенно, но все равно уходит прочь из кабинета следом за лопоухим щенком и его книгой-отговоркой.       Кто, как не Локи, поможет ему прочитать непонятные слова? Пожалуй, реальность настоящего никогда не смогла бы сойтись с ожиданиями, если бы Локи ожидал хоть чего-то перед возвращением — в Асгарде тихо. У него, конечно, есть свой стол в царском кабинете и точно есть важные обязательства, но именно в них тяжести не существует так же, как и раньше. Просто правление. Привычное. Знакомое. Пока вся тяжесть висит у Тора на груди тем самым шнурком… Новую мысль Локи просто смаргивает, но все равно на пару мгновений вскидывает взгляд влево и чуть выше всех спускающихся к арене ступеней — там стоит Тор. Приходит следом и за Труд, и за Унумом, и за самим Локи, пусть даже его никто не приглашает. Вероятно, у него даже есть какая-нибудь отговорка в виде разговора с Сиф о новом обмундировании для воительниц, но, говоря откровенно, не то чтобы отговорки ему нужны.       Это его мир.       У Локи же так и не получается полностью прочувствовать собственное место.       Вся проблема точно в отсутствии тех самых чувств. Все спасение лишь в тишине, что чувства убаюкивает, уподобляя себе самой. А Тор — теперь существует повсеместно. Но, к неощутимому счастью, сейчас головы не поворачивает. Локи смотрит на него лишь несколько мгновений, и тянется взглядом вниз, следом за прикосновением Унума к своей руке. За то время, что Труд разминается под внимательным взглядом Огуна, набирается пара десятков непонятных, неизвестных слов. Некоторые повторяются. И даже так рунический язык в реальности не становится камнем преткновения для малого сердца, захваченного интересом… Что об этом думает Тор? И как относится к тому, что Локи теперь обучает Унума?       Ни говорить с ним, ни узнать его, глядя ему прямо в лицо… Переведя для Унума новое слово, Локи получает кивок благодарности и еле слышно вздыхает. Это в общем-то совсем не тягостно. Снаружи дворцовых стен, прямо с тренировочного поля, в зал пробирается осенняя свежесть. Где-то вдалеке уже медленно желтеет древесная листва. Ему стоит зайти к Слейпниру сегодня, а ещё под вечер заглянуть к малышке-Хелле. Пускай правление и предлагает ему бесконечное множество дел, свободного времени на удивление оказывается ничуть не меньше.       И много проще было бы, конечно, если бы не этот дурной шнурок…       Любой ответ на вопрос о нем принесет боль, потому как теперь болью обращается все. Цветы, сорванные детскими руками, на пороге его покоев, очередной волчонок, что живет в Золотом дворце и не является Фенриром… Станет ли следующим Вожаком? Прямо сейчас лежит слева от Унума, развалившись на нижней ступени лестницы кверху пузом. Он дрыхнет настолько возмутительно среди всего гомона тренировочного зала, что, пожалуй, Локи даже немного завидует. Этому волчонку ведь и дела нет ни до шнурков, ни до тайн, ни до всех тех воспоминаний, которые так просто выдрать их памяти, зарыв их на недоступную чужому глазу глубину? Потянувшись немного в бок, чтобы размять спину, Локи вновь между делом косится туда, влево и к верхним ступеням. Тор все еще говорит с Сиф. Но ведь теперь уже не тренируется здесь, не так ли? Он выглядит уставшим, каким бы свежим и собранным ни выглядел. Эта усталость кроется в молчании слов. В еле заметных усмешках глаз. И в самих глазах — они теперь уже совсем не такие яркие, как раньше.       Но ведь все еще принадлежат Тору? Работы в библиотеке начинаются на следующий же день после того, как Локи ни много, ни мало — требует. Ущерб должен быть восстановлен. Должны быть заменены стеллажи. И эта уродливая вмятина на стене… Она принадлежит библиотеке, но почему-то болит где-то внутри тела самого Локи. Туда, где болит, он старается не смотреть, потому что просто не верит, что эту боль, зазвучи она, получится выдержать.       Стоит ему вновь перевести взгляд в сторону Тора сейчас, как он видит тут же — Тор только-только отворачивается.       Значит смотрел. Опять. И снова. Как и всегда теперь? В этих взглядах нет ощущения прикосновения. В них нет значимости. Смысл же… Прошлое не вернуть. Ради того, чтобы выстроить что-то новое, требуется усердие, для которого необходим звук, но любой звук — невыносим. А ещё этот дурной, точно проклятый шнурок. Локи не спросит о нем никогда. Сейчас просто возвращает взгляд к центру арены, где Огун уже поправляет стойку Труд, а ещё вкладывает в ее руки лук так, как правильно. Колчан со стрелами не дает, держит его сам и подает стрелу.       Труд выглядит довольной настолько, что в уголках губ Локи сама собой вздрагивает улыбка. Что есть мироздание и из чего оно состоит? В Асгарде царит тишина и мирная жизнь. Повсеместность Тора, как бы тягостна ни была, выносима и однажды, быть может, к ней даже получится привыкнуть. А ещё есть два малых, лопоухих щенка… К ним так просто привязаться, что впору плакать, потому что — если случайно придет война, след сапога Локи не появится в землях Асгарда вновь уже никогда.       Но войны пока нет. В центре арены Труд, уже вставившая стрелу в окно. Перед ней стоит мишень, в паре десятков шагов и у правого края арены. Слева от Локи на ступеньке сидит Унум, а левее него — чуть ли не храпит своим довольным сном Ульв. Для волчонка етунхеймского леса он чрезвычайно беспечен, а, впрочем… Миры меняются. Об этом ведь ещё Фенрир говорит? На каждую отвлеченную мысль, которую Локи и порождает, и провоцирует, вновь и вновь приходит единая — шнурок, виднеющийся из-под края чужой рубахи. Тор не снимает его.       Но все то, что носит этот шнурок — Локи не желает знать, потому что это знание слишком пугающее на всю боль, которую может принести.       — Натяни тетиву сильнее, она не порвется. И смотри вперёд, туда, куда целишься. Вот так, — успев надеть колчан за спину, Огун склоняется над Труд, поправляет ей руки и помогает с тетивой. От профессионального стрелка в Труд, конечно, нет ничего, потому как даже со стороны она выглядит слишком взбудораженной всем происходящим. Настоящие тренировки среди дня, настоящее оружие, с которым Огун знакомит ее, а ещё — арена. Личная, собственная, не менее настоящая. Необходимость прятаться по углам отпадает, будто и не было. До настоящих воительниц Труд ещё далеко, но все же теперь она здесь, она тренируется почти с ними наравне и под световом высоко сидящего солнца. Локи просто наблюдает в ожидании — ещё мгновений, два, а может быть половина страницы и Унум вновь тронет его, вновь к нему потянется… С вопросом о неизвестном слове? Эта забота выглядит незнакомо. Привычка отдавать ее, дарить ее безвозмездно, оказывается утеряна за все прошедшие месяцы. И чужая благодарность вносит свою лепту — принимать ее так, как сейчас, отнюдь не то же самое, что принимать ее от Фенрира или Слейпнира. Как бы мысленно Локи ни именовал детей Тора малыми, лопоухими щенками, они являются детьми. Не звериными. Человеческими, божественными и вряд ли более настоящими, чем те, что у Локи есть уже, но все же — они дети Тора. И никто не навязывает им привязанность к Локи, никто на самом деле не обучает их этой любви изо дня в день. Они просто перенимают ее от своего отца, будто искру, что протягивается собственным светом в истину прошлого. И в настоящем она, эта истина, эта ярко-горящая искра, все ещё остается жива. Как Локи должен обходиться с ней и как ему реагировать на ее существование? Убедившись, что все в порядке, Огун распрямляется, становится рядом с Труд, немного за ее плечом, и говорит: — А теперь стреляй.       Это ведь не столь сложно? Первая выпущенная ею стрела, вероятно, не пролетит и десятка шагов. Она еще мала, ее руки слабы, и это отнюдь не стоит любого осуждения — лишь факты. Даже если сложится так, что Труд хватит сил выстрелить на расстояние до мишени, она промажет.       Но пройдет время, месяцы и годы, и она научится стрелять лучше других.       Где Локи будет тогда? Где будет вся его жизнь? Проходит уже месяц и пара-тройка дней сверху, но война так и не начинается. Заметить, что они с Тором берегут друг друга, оказывается несложно. А, впрочем, вся эта бережность проистекает лишь из банального — ни у одного из них нет сил на войну. Но если бы были… У Локи нет к нему вопросов. У Локи есть вся память Тора, что важна, а ещё есть все ответы. Они лежат в той части сознания, где тишиной закупорена вся воющая боль, которая то и дело приходит в движение от вида — это кожаный шнурок. Он виднеется из-под края рубахи Тора. На нем висит что-то чрезвычайно важное, потому что Тор его не снимает.       И в том утре, где звучит громкий визг Труд… Локи просыпается из-за звука, но его сознание сбрасывает сонливость много позже того, как тело подрывается с постели. Он надевает брюки магией, рубаху натягивает по пути, а во входную дверь своих покоев врезается плечом по случайной торопливости — плечо так и не начинает болеть. Лишь в глазах на весь будущий день остается жжение, потому что вылетая в коридор Тор не надевает рубахи. Он успевает к порогу детских покоев первым. Подбежав следом, Локи хватает его за плечо по глупости, по бездарности и без единой задней мысли.       Как только замечает краем глаза злосчастный шнурок, висящий на шее, руку отдергивает.       К груди Тора глаз так и не опускает, потому как — взгляд, способный разрушить тишину. Знание, способное уничтожить. Локи прекрасно справляется с кочевничьим племенем, Локи приносит свои решения и Хеймдаллю, и Сигюн, а ещё разбирается с делами Асгарда, но правда в том, что у всего есть пределы. Если на его безмолвный вопрос, будет отдан ответ, ему негде будет просить ни поддержки, ни утешения. Те руки, что принадлежат царю Асгарда, насколько они похожи на другие, когда-то принадлежавшие Тору?       В прошлых можно было разыскать лечение для боли.       К нынешним Локи прикасаться не собирается, потому как не согласен ставить всё, что у него осталось, на правду, без которой с легкостью можно жить.       Но жизнь… На самом деле она ведь столь хрупкая? Боги, конечно, бессмертны, но кто бы только знал, как легко их убить. Временами для этого требуется лишь мгновение. Огун, вот к примеру, учит Труд стрелять из лука сейчас, пока сама Труд взбудоражена уж слишком сильно. Это важный день для нее и он много важнее тех, в которых Огун впервые дает ей рапиру или обещает, что Велунд выкует для нее топор по размеру. Ее восхищение луком да стрелами, может ли оно быть связано с Хведрунгом? Лишь мгновение — вновь, и опять, и, впрочем, как всегда. Вероятно, давно уже стоило начать бояться того, насколько большое значение они играют, но правда банальна.       Бояться уже поздно.       Потому что Огун говорит стрелять. Потому что Локи, отловив в сознании то ли мысль о проклятом шнурке, то ли размышление о связи своего имени с вещами, которые нравятся Труд — он перебрасывает взгляд к самым верхним ступеням только на миг. Там стоит Тор. Прямо в проходе меж ступенями и аренами. Сиф уже разворачивается, собираясь уходить прочь. Они, наконец, договорили? Это не имеет значение. Тор смотрит на арену, на свою дочь, а ещё, будто откликнувшись, переводит взгляд в сторону Локи. Он не улыбается, потому что теперь не улыбается никогда или почти никогда, но в его взгляде, во всей мимике его лица нет вражды. Локи отводит глаза прочь сразу же — его опоздание по ценности равняется жизни. Кратко кивнув Огуну, Труд оборачивается в их с Унумом сторону, а ещё зазывает:       — Унум, ты смотришь?! — для нее это важно. И вряд ли это ошибка Огуна, потому как он успевает сказать — смотри туда, куда целишься. Труд ведь смотрит? Целится ведь? Локи возвращает взгляд в ее сторону через миг после того, как звучит ее голос, и видит слишком поздно: вместе с поворотом головы, поворачивается и корпус тела.       Ее напряженная рука вздрагивает по случайности, в которой обвинить ее не получится. Она ведь ещё слишком мала? Да к тому же говорит однажды — большое зло в Асгарде не живет.       Но сама же спускает тетиву.       Это мгновение походит на одно из тех, самых страшных, что остается в прошлом. Стрела летит в их с Унумом сторону быстро. И у Труд на самом деле руки не такие уж слабые — все последние месяцы она тренируется с мечом. Ей знакома стойка. Ей знаком десяток-другой ударов и связок. На самом деле пройдет множество столетий и она вырастет настоящей воительницей. Но здесь и сейчас Локи просто запаздывает возвратить взгляд к арене, или же попусту уводит его прочь… Что занимает его? Шнурок. Проклятый, кожаный, осточертевший и приносящий истинное, глубинное мучение. Не будь Локи столь взрослым, столь израненным или же просто не будь он собой, точно сошел бы с ума, потому что — слова Хульги, ее предложение и услуга, всё это было чрезвычайно складным.       Если она смогла выдрать из памяти пару воспоминаний, значит она солгала.       Но на самом деле — кто угодно мог выдрать их памяти любые воспоминания. И потому шнурок… Обещание. Клятва. Вся данность чувств. Как можно было верить тому, кто разрушил собственными делами целый великий мир любви, по какой бы причине ни сделал этого? Локи держал его мертвое тело в своих руках.       А полёт стрелы был четок и быстр. На самом деле она летит уже. Вырывается прочь из окна по велению случайно дрогнувших, детских пальцев. Локи нужно было наколдовать защитный купол вокруг арены, Локи нужно было сесть в другое место, не приходить и уговорить Унума пропустить этот день большого счастья его сестры, Локи нужно было просто… Не отвлекаться тогда, ещё на балконе? Это сделало бы только хуже. Его отвлечение спасло жизнь Тору в облике Гертруды. Его отвлечение убило Хульгу в облике Тора. И вины, которая принадлежала бы ему, ни в чем из этого не было. В то время как отсутствие мертвого тела среди его снов было ничем иным как благословением всех мертвых богов, но все же — стрела.       Крошечный, жалкий миг ценой в настоящую жизнь.       Локи успевает разве что вскинуть руку вперёд, но перед глазами так и стоит видение, видение, видение прошлого — острое лезвие топора прорывает себе путь сквозь лобную кость черепа Тора. Он замирает. Он обрушивается на колени, валится на бок, а после… Как Сигюн живет с этим? Теперь уже, столько веков спустя, вероятно, просто привыкает. Но Локи — не желает привыкать, знать об этом, помнить об этом, видеть это внутри собственной головы вновь и вновь, а ещё чувствовать, как в дальнем углу сознания приходит в движение зуд. Его именем является беспомощность. И шире нее нет ничего, и сильнее нее никого никогда не родится.       Локи просто вскидывает руку. Заклинания, все существующие, забываются, будто никогда не были ему знакомы. А на счет Труд в будущем не придется обманываться — она сильная и меткая уже. Но возьмет ли лук в руки еще хоть единожды? Локи успевает заметить, как замирает выражение ее лица, и в следующий же миг острие стрелы прорывает его ладонь насквозь. Резкая боль бьет не столько физически, сколько по всей уязвимости сознания — мысли перетряхивает мгновенно. Его ладонь сжимает в кулак, хватая стрелу, что так и продолжает движение, почти у самого оперения.       Сильный выстрел. Хороший. Огуну стоит Труд похвалить, да и Тору точно следует сказать ей пару-тройку хороших слов. За меткость, к примеру? Лишь мгновение. Будь оно другим, у Унума меж глаз торчало бы оперение. А потом зазвучал бы крик… Боль просто перетряхивает сознание. Ступор разбивается на осколки и в падении они раздирают острыми краями весь полог тишины. Локи вскидывает вторую руку за миг до того, как его кровь рушится на страницы книги. Поднять голову Унум ещё не успевает. Он слишком занят последней стройкой, или последним предложением, но — Труд уже позвала его. Значит сейчас он увидит… Спрятать кровь магией оказывается просто. Следующим же движением Локи прокручивает проткнутую стрелой кисть и морок пожирает собой всё.       Этого мгновения не было. Унуму нечего бояться. Все в полном порядке и цена жизни не будет уплачена. Качнув головой, задумчиво, заторможено, Унум поднимает ее и уже бормочет:       — Что…? — но дальше ладони Локи его взгляд так и не сбегает. Он не видит, как лицо Труд искажается в медленно покрывающемся дрожью ужасе. Он не видит, как слева, вдалеке, Тор уже сбегает вниз, покрывая следами своих сапог верхние ступени лестницы. Ульв, пожалуй, остается единственным, кто так и продолжает дрыхнуть, потому что даже те воины, которые находятся на возвышении и успевают заметить всё, останавливаются. Локи слышит еле-еле, как Огун произносит:       — Отвернись. Он ничего не видел, не пугай его, — а после сам же мягкостью рук разворачивает оцепеневшую Труд лицом к мишени. На Огуна в общем-то и внимания обращать не стоит, потому что ничего не случилось, ничего не было, а ещё бояться — нечего. У Локи на ладони, вот к примеру, сидит бабочка. Пока сам он только и может, что медленно вести пальцами другой руки, собирая магией всю стекающую вдоль стрелы кровь, чтобы она не оказалась на полу, на его собственных брюках или на рукаве рубахи Унума. Бабочка ведь красива? Унум смотрит лишь на нее. Удивленно приоткрывает рот вслед своим словам. Так и не договаривает. Локи откликается будто бы между делом:       — Просто бабочка, — но чувствует, как громким становится все. Каждый звук, каждое движение, каждая, каждая, каждая — мысль. И само присутствие боли… Будучи физической, она трогает внутренности столь же плотным прикосновением, как вмятина на стене библиотеке. Внутренности скручивает в агонии. Пока где-то впереди Труд шепчет еле разборчиво:       — Я… Я не хотела, я… — ее начинает трясти. Локи притворяется, будто не видит ни этого, ни Тора, который уже оказывается на арене и торопится в ее сторону, потому что — Унум не видит. Его способность отвлекаться является благом сейчас, однажды же может обратиться проклятьем. Вероятно, она незаметно сплетается с его кочевничьей сутью. Локи привыкает к нему такому, размеренному, задумчивому, отвлекающемуся, ещё слишком давно, чтобы задаваться вопросами. Быть может, с возрастом это изменится? Прямо здесь, прямо сейчас иллюзорная бабочка, сидящая у Локи на раскрытой ладони, прячет за собой и кровь, и уродство торчащего из плоти оперения стрелы. То, насколько близко она оказывается, отвлекает Унума достаточно, чтобы прозвучал негромкий, задумчивый вопрос:       — Капустница, да? — подняв к нему глаза, Унум замирает в ожидании ответа. За долгие, тягучие мгновения до этого — Локи просто не мыслит. Без размышления, без любого участия разума он наколдовывает первую иллюзию, что попадается… В тех злых снах, что теперь уже давно не появляются, бабочка садится ему на волосы. В тех же злых снах, Тор вначале снимает ее, а после пытается Локи убить. Имеет ли это значение? Никакого. Локи отказывается думать. В Асгарде больше не тихо, в Асгарде здесь и сейчас настолько громко, что его ответная улыбка выходит натянутой и лживой насквозь. Где-то впереди, прямо среди арены, Огун шепчет, шепчет, шепчет:       — Все в порядке. Это была просто случайность, — на самом деле он не знает, что делать. Присаживается рядом с Труд на корточки, но в его лицо и вглядываться не нужно, потому как на том лице нет страха — лишь растерянность. Пока у Труд плечи заходятся в припадке дрожи и рука с луком опускается вниз… Она ещё держит его, потому что смотрит на него — лишь мгновение. Оно стоит жизни много чаще, чем можно было бы подумать.       Этого стоит бояться.       Но бояться слишком поздно.       Кивнув Унуму в ответ, Локи произносит:       — Да, — это капустница. У нее белые, невинные крылья. В ней нет зла. Вновь       метнувшись глазами к ней, Унум кивает сам себе и довольно улыбается — потому что он знал, что это капустница, потому что он был прав. Что ещё является важным? Его взгляд просто вновь опускается к книге. Где-то впереди них Тор, наконец, оказывается подле своей дочери, падает перед ней на колени и тянется к ней руками. Что он шепчет, услышать не удается, а, впрочем — Локи не желает слышать. Иллюзорная бабочка, вспорхнув с его руки, улетает прочь, растворяясь, будто и не было, где-о над тренировочным полем. Выждав немного ради того, чтобы возвратить хотя бы частичную власть над собственным голосом, Локи произносит с непосильной мягкостью: — Боюсь, мне нужно возвращаться к делам. Как наберется много непонятных слов, сможешь найти меня в кабинете, хорошо?       Ему хочется обратиться Ульвом. Не видеть, не слышать и просто дрыхнуть на ступени слева от Унума так, будто бы мироздание вечно будет сторониться жестокости или случайности. Ему хочется убрать звук, убрать каждое, почти рыдающее ощущение, что раскручивается внутри… Вот почему тишина была необходима. Потому что одна тронутая нить передавала резонанс звука каждой последующей и тот звук был болью, и тот звук был подобен грому, а Локи просто не был способен — на что-то определенное? Что бы Тор ни сказал, этого оказывается недостаточно, потому что, как только его пальцы обнимают предплечье Труд, она отшатывается назад. Унум кивает, мычит что-то согласное Локи в ответ. Последняя строчка или последнее предложение?       Локи поднимается и, быстро развернувшись, взбегает по лестнице. Слышит, с какой болью отброшенное дерево лука гремит по камню пола. Слышит, как сдавленным рыданием уносится прочь топот детских ног. Он ведь может вмешаться, он может все разрешить, ему просто стоит поговорить с Труд и подобрать слова… Где-то за его спиной Тор кричит:       — Труд, подожди…!       Крик звучит несчастно. Локи уходит прочь, не оборачиваясь, но на самом деле бежит. Чтобы только скрыть, спрятать и никогда, никогда, никогда не показывать… Проклятый шнурок? Это не самое страшное. Есть вещи, что много страшнее. А он, конечно же, сможет поговорить с Труд, сможет успокоить ее, если это ещё будет необходимо, но прежде ему нужно — вернуться под купол той тишины, что разбивается в дребезги дурной случайностью. Широким, быстрым и крепким шагом достигнув дверей тренировочной залы, он выдирает стрелу из ладони без жалости и отбрасывает ее сторону. Порога так и не переступает, вместо этого просто перемещаясь к себе в покои.       Тишина, царящая в покоях, выглядит уродливой и громкой. Еле дойдя до стола, Локи опускается на корточки на ослабевших ногах, а после опускается на пол весь. Стиснутые до боли зубы от острого, больного рыдания не помогают. Повторяемая вновь и вновь на повторе мысль о том, что Тор жив — она, конечно, хороший оплот. И для нее даже существуют подтверждения.       Но все остальное — мертво. Для всего остального любой звук, не являющийся тишиной, невыносим, потому как ни утешения, ни поддержки искать негде. И собственноручно пережить это… Будто бы невозможно. ~~~^~~~       Разорваться на двое или хотя бы части на три не получится. Это, впрочем, было понятно еще среди того февраля, в котором Фенрир стал Вожаком — лишившаяся прощания тоска по нему, конечно, нашла для себя исцеление, но переговорить с Локи о приезде Унума и Труд было невозможно так же, как бросить их на произвол жестокости Хульги. Тогда пришлось выбирать.       Сейчас — приходится тоже.       Но сакраментальный вопрос оказывается чрезвычайно громким: какой выбор правильнее? Кого стоит успокоить первым и о ком в первую очередь стоит позаботиться? Это случается прямо в него на глазах — Труд просто поворачивается, а следом спускает тетиву. Стрела летит прямо в Унума, но правда в том, что Труд стрелять не собирается. Единственное желание, что ведет ее, так это возможность разделить большую радость: Огун, наконец, позволяет ей взяться за лук.       Кто ещё хорош в обращении с этим оружием? Кто он, тот единственный воин, что смог обуздать магический лук? Имя ему Хведрунг.       И в этом определенно нет обвинения, Тор никогда не станет Локи винить, потому что всё… Прямо перед его глазами, вот как это происходит. Локи вскидывает руку быстро, будто бы заученным движением, но магию не применяет. У Тора в сознании, впервые, пожалуй, за прошедшие годы, не рождается вопроса «почему», настолько резко бледнеет лицо Локи. Он забывает про магию. Он забывает, пожалуй, про все.       Тор никогда не спросит, что за воспоминание воцаряется перед его глазами.       Но ошибается ведь? Но это ведь обыденная глупость, сравнивать прошлое да настоящее? Все пути и дороги теперь — ведут к одному. Со словами об этом Локи приходит к нему в покои в ночи ещё месяцы назад. С рыданием, с перепуганной, трясущейся болью, а ещё ужасом. Тело с лицом Тора, тело, что выглядит подобно ему, умирает у Локи на руках, и размышлять здесь не о чем — если бы Тор был на его месте, он бы не пережил, потому как пережить такое было за гранью и возможного, и нет.       А разорваться просто не получается. Как и раньше, как, похоже, и впредь. Его шаг срывается по ступеням бегом, напрямую к ошарашенной Труд, пока взгляд ранится о столь малое — отвлекшись на бабочку, Унум не замечает суеты. Ту бабочку для него наколдовывает Локи. Все столь же бледный не лицом даже, именно глазами — не смотреть в них есть спасение, но не смотреть на бегу не получается.       Бабочка прячет за собой и кровь, и ужас, и стрелу, пронзившую плоть. Кажется, это капустница.       Ни единая мысль осуждения так и не рождается среди сознания Тора. Он и не старается породить их, но замечает все равно — это переживание, скомканное, больное и хрупкое, слишком понятно. Не потому что даже, что их с Локи нет и между ними пропасть, но потому что сами они той пропасти дети. Разрушенные, уничтоженный и столь крепко хватающиеся слабыми пальцами за тишину… Труд определенно не желает разрушать ее. Не собирается нести зла. И все же — случайность. Стоит Тору добежать до нее и упасть на колени, не чувствуя, камень пола, врезающийся в плоть и кость, как он находит лишь ужас, а ещё дрожащее в поджатых губах рыдание. Она убегает прочь от него, от его рук, от его слов.       Лук швыряет в сторону так резво, что это само собой привлекает внимание.       Унум поднимает голову, будто очнувшись от морока или книжного забвения.       Смотреть на него, чтобы видеть отсутствие спешно ушедшего Локи, не имеет смысла. Тор слышит отзвук его быстрых шагов до момента, пока тот не смолкает у дверей тренировочной залы. Двери так и не открываются. Огун — спрашивает, стоит ли догнать Труд, а ещё смотрит так сурово и крепко, будто это может ему скрыть… Надломилось. Прямо здесь. Прямо сейчас. Это ведь было его ответственностью, верно? Он ведь был ее наставником, так? Качнув головой, Тор откликается ему в ответ лишь парой слов о том, что найдет Труд позже, и поднимается на ноги. Уделяет пару мгновений тому, чтобы крепким, спокойным касанием тронуть его плечо.       Все в порядке и все живы. Но Локи ушел. И посреди арены валяется брошенный словно навечно лук. Скорее всего найти Труд не удастся до момента, пока она не придет сама. Но в этом она от Хведрунга отличается уж точно, потому как, уходя, Хведрунг может уже и не вернутся. Или по крайней мере таким чувствуется для Тора? Разорваться — не получится. Труд убегает прочь, Локи уходит тоже, торопливо и спешно, и, уделив Огуну лишь пару мгновений касания да беззвучных слов о том, что это не его вина, Тор приходит к ступеням.       Первым замечает Ульва, который дрыхнет кверху пузом. Даже лапой не ведет, настолько крепок его сон.       Унум же смотрит внимательно, с нуждающимся в ответах непониманием. А ещё спрашивает: почему Труд убежала? У нее что-то не получилось? Или Огун обидел ее? Ей, быть может, не понравился лук? При том, насколько отвлеченным Унум был с бабочкой перед глазами, сейчас подбирается быстро. Цвет его глаз обретает будто не детскую настойчивость и почти требование — если с его сестрой что-то случилось, он должен знать. Но ведь знает и так… Тор просто усаживается рядом с ним на ступень. На то, чтобы подобрать слова, требуется время, а ещё усилие, потому как каждая его мысль уже устремляется прочь и с арены, и из тренировочного зала — вслед шагам Локи. Он ведь в порядке? Он ведь будет в порядке когда-нибудь? Уничтожающим является не физическая боль, и это даже не требует размышления: Тор слишком отчетливо слышит, как его собственный купол тишины покрывается трещинами. Звуки становятся громче в тот миг, когда оказывается спущена тетива, выпущена стрела, а ещё когда мгновение оказывается тем, что решает всё.       Унум будет жить? Унум будет мертв? Локи — вскидывает ладонь, забирая себе весь урон, кроме того, который достается Труд. Локи забирает себе и стрелу. Тор же… Ему требуется время на то, чтобы подобрать слова, но по итогу ни единые из обходительных и осторожных не выглядят теми, что могли бы подойти. В ожидании Унум прикрывает книгу. Поджимает губы. Ему требуется знать — что случилось с его сестрой. На что он готов ради этого знания? Ради собственного Тор однажды почти казнит Лию. Среди великого объема чувства оказывается так просто не заметить краев личных территорий, что в пору бы ужаснуться, но уже слишком поздно — теперь Лия смотрит на его дела прежде, чем решает, довериться ли словам. А Унум ждёт терпеливо, но требовательно, требовательно, требовательно до момента, пока Тор все же не произносит вслух: произошла случайность.       Труд спустила тетиву.       Труд выстрелила прямо в него.       — Ох, какой ужас… Ты видел, куда она убежала? Она, наверное, жутко перепугалась и ее теперь совсем не разыскать… — его малый взгляд, в котором столь искусно и больно сплетаются вместе изумрудная зелень да голубизна, раскрывается шире и в следующий же миг резвой нуждой оглядывается. Тяжелые двери тренировочного зала ни за чьей спиной не закрываются. Бег Труд уже стих, потерявшись в собственных следах. Кажется она убежала в сторону тренировочного поля, но Огун все так и продолжает стоять посреди арены. Смотрит себе под ноги. Вновь, и вновь, и опять сжимает руки в кулаки. Не чувствуя злости к нему, не ощущая ничего, кроме становящейся все громче боли, Тор медленно, тяжело вздыхает Унуму в ответ. Не разыскав убегающей спины Труд, он опускает погрустневшие глаза в пол и бормочет: — Она не может не знать, что это не ее вина… Она просто не может этого не знать…       И ее отличие от Хведрунга заключается в том, что в ее возвращение не нужно верить так же, как не нужно его ждать. Пройдет немного времени и она вернется так же, как возвращается ещё по весне, когда Тор по случайности ругается с ней из-за драки в Золотом городе. Тогда, правда, приходит, потому что нужда показать Унума бумсланга оказывается очень велика… Но сейчас бумсланга нет. Они в Асгарде не водятся. А Локи уходит прочь вряд ли ради того, чтобы переждать, но — ради того, чтобы пережить.       Он не может не знать, что Тор жив. Он ведь просто не может этого не знать, так?       Побег Труд расстраивает Унума так, как никогда бы не смогла расстроить пущенная в него стрела. Потянувшись к нему, Тор обнимает его, прижимается губами к его макушке и шепчет: Труд вернется. Они смогут поговорить. Они смогут утешить ее. Все будет — в порядке. Даже если никогда больше ее руки не примут ни лук, ни стрелы, здесь и сейчас все живы. Здесь и сейчас… Полог тишины покрывается трещинами. Пронзившая узкую, искусную ладонь стрела оставляет после себя рану, но та рана заживет и беспокоиться о ней не имеет смысла.       Она не смертельна.       Потому что не является прошлым.       А рассчитывать на глупость Унума вовсе не приходится. Тор, впрочем, и не рассчитывает, Тор просто — выбирает, выбирает, выбирает. Разорваться ведь не получится? Никогда. Как и раньше. Как и впредь. Он остается сидеть подле своего сына на долгие, молчаливые мгновения шепота утешения до момента, в котором не раздается вопрос — о стреле. Куда она делась? Почему, почему, почему она не долетела? Признаться в том, что Локи успел поймать ее, оказывается совсем не сложно, потому как Тор говорит именно это: Локи поймал ее.       Но за мгновения до того, как была создана иллюзия, Тор видел слишком отчетливо… Кровь. Побледневшее лицо. А ещё остекленевший взгляд — что видел он и чем был занят среди промелькнувшего мгновения? Спрашивать об этом не имело смысла. Все дороги, что существовали, теперь вели лишь к одному, и то одно в собственной плоти могли уместить хоть множество месяцев агонии, хоть почти пять лет беспомощности и необходимости пережить. От его ответа Унум не замирает и даже пытается выспросить что-то ещё. Он просто медленно отстраняется, поднимает глаза и, потянувшись рукой к Ульву, чтобы его разбудить, говорит:       — Уходи, — в его голосе нет ни требования, ни обиды, но Тор все равно замирает посреди вдоха, движения и всей потрескавшийся тишины. Как бы он ни старался избегать темы их с Локи отношений, пускай даже она и не была предметом интереса Унума и Труд, они видели — всё. Они продолжали носить своему Хведрунгу цветы, они продолжали любить его всё так же и, к неощутимой радости, без любого вопроса. Можно ли? Тор ведь не будет ругаться? Быть может, им было достаточно того, что Хведрунг вернулся и теперь жил во дворце. Быть может, дело было вовсе не в этом. Но так или иначе — они видели, что происходит, не пытаясь вмешаться. Однако, у всего, что живо, есть закономерное свойство умирать, и поэтому, глядя ему в глаза, Унум говорит: — Я в порядке и у меня есть Ульв. И Труд скоро вернется. А Хведрунг… — Тор просто не может пошевелиться. У него нет ответа. И разорваться — никогда, никогда, никогда не получится. Он выбирает позаботиться о Труд впервую очередь, потому что Локи сможет вылечить рану от стрелы магией. Он выбирает отдать Огуну и прикосновение, и взгляд, в которых отсутствуют обвинения, а ещё подступает к Унуму усаживаясь рядом с ним, пока плотная, слишком объемная и будто бы невыносимая мысль таранит сознание бесперебойно — Локи убегает прочь. Он не в порядке. И за ним стоит пойти, и за ним стоит бежать, потому как… А, впрочем — как с ним говорить и как тронуть его, не разрушившись? Унум добавляет: — Кто-то должен позаботиться и о нем. Он только тебя пустит.       Подобные времена давно уже прошли. Унум и Труд, конечно, многое видят и о многом догадываются — но не знают всего. Для них нападение Сольвейг, и Модсогнира, и темных альвов проходит где-то среди снегов етунхецмского леса, а ещё их отец выполняет собственное обещание и возвращается к ним.       Ни о том, где он проводит десяток дней, ни о том, что Локи сжигает тело, они не знают.       Но Унум все равно говорит, говорит, говорит… Склонившись к нему, Тор целует его в лоб, обнимает и шепчет: он скоро вернется. Унум просто обнимает его в ответ, обещая позаботиться о Труд, если она решит выйти оттуда, где прячется. Уже поднявшись на ноги, Тор замечает Огуна, который относит лук назад к стойке. Будет ли он взят детскими руками вновь, хоть когда-нибудь? Все, конечно, живы, но случившейся трагедии это не отменяет. Тишина Асгарда, столь необходимая и важная, столь целебная, исходит трещинами.       Какое решение будет верным? Какой выбор будет правильным? Унум не гонит его, но отпускает прочь, потому что — он в порядке. Тор, правда, уходит прочь без уверенности и с комом непозволительно громких переживаний, а ещё на верхней ступени лестницы оборачивается, чтобы увидеть: проснувшемуся Ульву уже обещается угощение, прогулка, пара игр и, конечно же, отдается мгновенная, безбрежная ласка.       Унум улыбается, поглаживая его по макушке.       Вероятно, оставлять его сейчас — плохое решение. Вероятно, на другие решения Тор не будет способен уже никогда. Но все равно проверяет пустой царский кабинет, проверяет не менее пустую библиотеку, цепляясь напряженным, тяжелым взглядом за вмятину на стене… Еще месяцы назад Локи заботится о том, чтобы в каждом проходе меж стеллажами были лестницы, но разрушения приходят все равно. А Огун ведь так и не рассказывает, почему начинает тренировать Труд, но — и это не помогает избежать трагедии. Что значит власть и мощь против лица беспристрастной случайности? Покрывшаяся трещинами тишина пропускает звук мироздания, на самом деле выпуская на его поверхность размышления и все те переживания, которые обращаются болью, чем бы ни были изначально.       Тор проверяет царский кабинет. Тор проверяет библиотеку. На обратном пути забредает даже в дворцовый сад, разыскивая среди лабиринта ту поляну, что когда-то принадлежала им с Локи. На самом деле — он просто тянет время. И как бы много Унум и Труд ни видели, они вряд ли действительно знают: пускай даже с возвращением Локи тишина остается жива, приход страх. Это тяжкое, непосильное переживание и больная мысль… Как говорить с Локи и как тронуть его? Размышления об этом и не существовало бы, но оно рождается, потому что — притяжение все еще существует. К Локи притягивается взгляд. К Локи притягивается мысль. Сама суть согласия на его присутствие сквозь боль, сквозь весь страх и нежелание соприкасаться — вот чем является притяжение.       Оно же является выбором. Ровно как Лия выбирает остаться при дворце без возможности, что доверять власти, что верить в ее слова, Тор дает ответ на тот вопрос, который Локи привозит с собой — чего Тор хочет от него? Чтобы прошлых месяцев не было. Чтобы не было всех прошедших почти пяти лет. Чтобы Хульга никогда, никогда, никогда не снимала сапоги. Чтобы не существовало тех десяти дней, бесплотных и бестелесных, закованных в землях беспомощности.       Чтобы настоящее — никогда не оказывалось таким, какое есть, потому как именно такое оно невыносимо. Его не разрешить. Его не исправить. И сил на то, чтобы разбираться с ним… Где те силы искать? Гертруда говорит однажды, ещё месяцы назад: они не сделали ничего, чтобы заслужить это, и все же теперь они здесь.       А Локи нет. Царский кабинет пуст на его присутствие, пуста библиотека и даже поляна среди лабиринта в саду пуста, при том, что именно на ней, Локи появляться бы и не стал. Тор проверяет ее все равно, потому что страх просачивается под полог покрывшейся трещинами тишины, потому что он медлит, потому что он боится и просто не знает… Как смотреть на Локи и как тронуть его, не ранясь? Так уже не получится. Или сейчас, или уже никогда. Вот он, их мир, и вот она, жизнь.       Стоит ли радоваться или скорбеть тому отсутствию Фригги, которая лишена возможности позлорадствовать Тору прямо в лицо?       Замерев на несколько мгновений на пороге поляны, что когда-то принадлежала им с Локи, Тор прикрывает глаза, а после трет ладонью лицо. Он разворачивается, так и не переступив порог. Он возвращается, возвращается, возвращается… Последний раз, когда он был у Локи в покоях, остается в столь далеком прошлом, что уже и не вспомнить. Это было ещё в бестелесные, бесплотные времена. Но входная дверь выглядит привычной. Она ничуть не меняется. Кроме нее, меняется всё, и контекст, и реальность, и даже та тишина, что теперь испещрена трещинами. Мыслить о том, что Тор найдет внутри, не получается. Если, если, если это будет война… Локи в общем-то может залечить рану в ладони самостоятельно, но — кто залечит все те раны, от которых уже никак не спастись?       Тор не способен. Тору нечего ему предложить. У него внутри проклятое сердце, а снаружи проклятая плоть. Его разум проклят. Весь его дух изломан до основания. Как говорить с Локи и как тронуть его? Второе хочется сделать ещё дни назад, ещё когда Локи говорит, говорит, говорит: он позаботился о лестницах в библиотеке, чтобы Унум и Труд не пострадали.       Вот кем он является и вот что он делает.       Тор просто циклится — на собственном желании, которое неосуществимо и невозможно. Его кости обрастают клыками-наростами и каждое касание к плоти несет сознанию боль, потому что однажды разорваться не получается так же, как и сейчас, потому что однажды приходится сделать выбор, а после Хульга снимает сапоги… Этот ужас двусторонний — он не может позволить кому-либо коснуться себя, он не может позволить себе принимать любые прикосновения.       У двери чужих покоев останавливается на долгие мгновения. Молиться о том, чтобы Локи не вышел из нее и они нелепо не столкнулись на пороге, оказывается некому. Тор смотрит лишь в плоть двери, перетаптываясь перед ней вновь и вновь, пока его замерший кулак отказывается стучать, предлагая задуматься — что будет ждать его по ту сторону? Что бы ни ждало, он не сможет справиться с этим.       Но кто-то ведь должен позаботиться… Кто-то просто должен сказать Локи, что здесь и сейчас все живы, здесь и сейчас всё в порядке, пускай даже всё вообще — поганое, уродливое и больное. Тор стучит в тот момент, когда дурная, очень юркая мысль отвлекается сама собой на предложение уйти прочь, потому что — этот порок, даже если является благом, неискореним. Труд впитывает его с самого собственного рождения. Унум от нее не отличается вовсе.       Их отцом является Тор — он не умеет бежать.       Стук выходит обычный. Плоть двери отказывается забирать себе резонанс дрожи, что покрывает собой его кулак. А изнутри почти сразу слышится разрешение — оно не различимо на интонацию или чувство. Потянувшись к ручке, Тор выдыхает до того, как пересекает порог, понимая слишком поздно: ему следовало наоборот вдохнуть, потому что воздух есть синоним жизни.       Весь кабинет покоев Локи — заставлен вазами и букетами цветов.       Здесь пахнет, будто в саду, который больше не принадлежит Фригге. Теперь там заведует иной маг, одна из дев-служанок. Теперь там есть десяток клумб, где Унум и Труд растят цветы, которые после подарят Хведрунгу. Иные кусты они, конечно, обрывать не перестают, но по крайней мере больше не прячутся. В этом ведь есть благо, не так ли? Локи не прячется тоже. Он абсолютно спокоен, в его лице нет выражения так же, как нет и жизни, пока руки неспешно перебирают то ли пергаменты, то ли книги, лежащие на поверхности стола.       Его присутствие ощущается иллюзией ещё до того, как Тор делает несколько шагов прочь от закрывшейся двери. Легкий цветочный запах смешивается с прохладой осеннего воздуха, залетающего через окно, но Тор цепляется взглядом за собранность — позы, движений, мимики даже. Поверить в нее не получается.       Зачем он вообще приходит?       Локи не гонит его прочь. И это является удивительным настолько же, насколько нормальным и в то же время вызывающим непонимающее отторжение. Их не существует. Между ними пропасть. В ней удобно и даже без скрежета умещается правление, проваливаясь на глубину, но все остальное — где ему может быть место и существует ли оно? Помявшись в десятке шагов и от Локи, и от его стола, Тор произносит негромко:       — Не занят? — его взгляд цепляет за плечо, за ровную, ладную спину, виднеющуюся под рубахой, в виду сброшенного плаща. Здесь, в кабинете, зелени его ткани нет. Дверь в спальню — закрыта. В то время как Локи… Его здесь нет вовсе, либо же он прячется под нерушимым пологом иллюзии. Так и не оборачивается, продолжая перебирать руками книги, пергаменты и письма. Их движения, его спокойных, ладных рук, выглядят будто бы случайными в том, как раскладывают по кучам бумаги. Вероятно, такими же и являются, вероятно, все это не больше, чем фарс, и Локи просто пытается занять себя чем-то… Вот поэтому тишина была необходима так же, как отказ приближаться.       Смотреть на то, во что превратилось все, что было у них — просто невыносимо.       — Нет. Что ты хочешь? — качнув головой, Локи откликается ровно и спокойно. Будто бы все в порядке. Ничего не было. Ничего не существует. И все, как прежде, проблема только в том, что у них такого прежде — никогда не было. Что угодно другое, что вообще в голову взбредёт, но вот это… У Тора внутри нет обвинения. Ему просто тошно и больно, а ещё не хочется говорить, так и продолжая смотреть в иллюзорное плечо. Будет ли лучше смотреть в иллюзию ответного взгляда?       Ничего лучшего не существует. Хуже быть уже просто не может. Все, что есть — поганое. Больное, изуродованное, а еще страшное, потому что любое слово, любой проблеск неуместного вопроса или ответа может привести за собой войну, и тогда… Освобождение. Вот что последует за войной, которая Тору не по зубам. Локи просто отправится прочь. Тор просто останется здесь.       Так же, как остается и сейчас? Локи спрашивает, но ответа не получает. Тор просто молчит. Смотрит. А ещё ждёт почти беззвучной мольбой о том, что ему не придется просить обернуться — любая уязвимость ощущается непозволительно, потому что даже если никто из них не станет наносить удар, между ними пропасть сотен вещей, что справятся и за них. Проходит долгий, мучительный десяток мгновений, прежде чем руки Локи замирают, а после он медленно, будто смиренно выдыхает. Тор бы ушел, чтобы не мучить его, но лучшего выбора здесь не существует так же, как и того, что был бы худшим, а еще у него снова появляется слабость в ногах. Любое движение назад ощущается тем, которое уронит его.       Любое движение вперёд — тем, которое убьет.       Распрямившись рядом со столом, Локи разворачивается к нему лицом медленно. Цепляется парой пальцев за край столешницы, просто касаясь его самыми кончиками. Поджав губы, Тор произносит почти через силу:       — Хотел убедиться, что ты в порядке, — как смотреть на него, как говорить с ним, как тронуть его и как в общем-то продолжать в жить в том мире, где он весь… Тор вообще-то должен был его беречь. Он выбрал это однажды. Защищать, заботиться, любить и оберегать. Теперь же у него не было даже лишней возможности увидеть правду в чужом, сокрытом иллюзией лице — на самом деле он не хотел ее видеть. И это было одной из тех вещей, которые не знали Унум и Труд, пускай даже много видели. Их отец не был всесилен. А ещё был труслив. Его дела разрушили мир любви — и он не мог изменить этого так же, как ему нечего было и предложить.       Все, чего он хотел, так это чтобы тишина никогда, никогда, никогда не умирала.       Помедлив лишь пару мгновений, Локи откликается звуком:       — Это всего лишь стрела, я в полном порядке, — ровная интонация. Пустой голос. Он в полном порядке, но — почему тогда прячется? Тор знает ответ слишком хорошо, чтобы спрашивать. И все же приходит, далеко не потому что Унум говорит четко и ясно: ему стоит прийти. Он ведь тот единственный, кого Локи пустит? Что ж, и правда пускает. Даже не гонит прочь. В глаза смотрит пусто, спокойно. А Тор, вероятно, совсем бы перестал себя уважать, если бы предоставил своим детям выбор — за кем ему ухаживать и с кем делить свое сердце. В этом не было никакого смысла. Это в общем-то не было их, малым да детским, делом.       Качнув головой, он отворачивается на мгновение в сторону окна. Легкая, столь прозрачная ткань колышется под натиском осеннего ветра. В нем много свежести и рассуждать о нем сотней метафор да эпитетов можно бесконечно, ведь это много проще, чем позволять мысли жить — в тот прошлый раз, когда Тор был жив и был здесь, он сидел в кресле напротив Локи, пока снаружи звучала война и его народ умирал на поле битвы. Но все же осенний ветерок и правда был свеж. А Унум отпустил его, но не был тем, кто задал ему направление, потому что необходимость знать, необходимость видеть, что Локи в порядке… Медленно возвратив взгляд прочь, Тор вынуждает собственные ноги сделать пару шагов и произносит где-то среди них:       — Могу я… Посмотреть? — «убедиться», вот какое слово он на самом деле хочет произнести. Но голос дает слабину и так, покрывает краткой, болезненной дрожью — ею же вздрагивает Локи. Смотрит ему в глаза, смотрит на ту ладонь, которую Тор протягивает к нему… Даже если Локи потянется в ответ, они слишком далеко, чтобы прикосновение случилось. Упоминать о том, как много омерзения в нем будет, вряд ли даже стоит. Как говорить с ним и как тронуть его? Потребность видеть его живую ладонь без следов крови и ранения ощущается непосильной. Потребность видеть его глаза… Там не будет ничего, кроме боли. Тор знает это. Тору в общем-то стоит уйти ещё мгновения назад, потому что Локи говорит, говорит, говорит — он в порядке.       Но знает ли он, что все живы?       Его рука вздрагивает. Много больше внимания привлекает даже не это — именно полог иллюзии, что оказывается сброшен одномоментно. Она под собой прячет не столь много, но у Тора все равно на пару мгновений стискивает нутро. Вместо пустого, спокойного взгляда его встречает настороженная недоверчивость изумрудных глаз, а ещё еле заметные следы рыдания. Ничего больше. Локи жив. Локи в порядке. И он протягивает левую ладонь нарочито медленно, точно всматриваясь в то, как Тор делает пару шагов вперёд. Видит ли, насколько слабы эти шаги? Видит ли, как сильно они желают уйти прочь и не возвращаться?       Тор подступает все равно. Тянется к чужой руке с еще большей опаской, чем, вероятно, сам Локи, потому как вот ведь она, вся правда — это чужая рука. Все такая же, — узкая ладонь с длинными пальцами, — но ощущается незнакомо, а ещё угрожающе. Ее прикосновение будет значит много больше возвращения Локи. Прикосновение к ней будет значить все, потому что это страшно, потому что это ужасающе, начиная с того, чтобы заразить Локи своим проклятьем, и завершая тем, чтобы почувствовать, как острые наросты костей раздирают плоть. Имеет ли Тор вообще право на это? Он просто спрашивает. И видит, как слетает прочь полог иллюзии — его исчезновение не обнажает бездну страдания, показывая лишь настороженность, лишь страх и следы рыдания в изумрудных глазах. Но не является ли это бездной страдания? Тор подступает к нему, оставляя между ними лишь пару шагов так, будто бы они не являются пропастью, а ещё тянется ладонью в ответ, но от самого первого прикосновения, от самого первого его мгновения не дернуться не получается.       По крайней мере внутренне? Если не смотреть Локи в глаза, то будто бы даже можно притвориться, что ничего не происходит. Тор не смотрит. Его взгляд опускается вниз, вцепляется в чистую, даже на вид мягкую плоть чужой ладони — на ней нет следов выстрела Труд. Нет крови. Нет… Осторожно тронув ладонь Локи сбоку, Тор подбирает ее собственной снизу, завороженно и больно касается самого центра.       Кончики пальцев Локи вздрагивают сами собой.       А Тор весь не выдыхает, но будто бы выдыхается. Прикрывает глаза на мгновение, чувствуя вес чужой ладони в собственной, чувствуя тепло, а еще мягкость плоти… Как давно это было? Столь простая, малая возможность прикасаться без ужаса до, в процессе и после была утеряна. Он тосковал по ней все эти годы и ради, и вопреки, и сквозь всю агонию нутра. Сейчас, правда, о тоске мыслить уже не получается, потому тишина изъедена трещинами, потому что она, хрупкая, осыпется осколками вот-вот и звук, что не является тихим, постепенно становится оглушительным. Тор открывает глаза. Не в силах ни поднять их, ни выпустить чужую ладонь, отпустив, он медленно, со скрипом боли в проклятом сердце выглаживает мягкий центр и тянет руку выше.       Собственную. Чужую. Сам факт — прикосновения.       И чем выше поднимается рука, тем острее ощущается зарождающийся изнутри вой, потому что… У него ничего для Локи нет. Ему нечего предлагать. И он вовсе не знает, хотел бы — предложить хоть что-нибудь. Чем является мироздание и из чего оно состоит? Лишь беспомощность. Потому что соприкосновение ладоней приносит боль уже, а ещё потому что становится больнее — Локи не отдергивает ее. Локи позволяет ему прижаться к своей ладони щекой. И смотрит прямо в глаза.       Почему? Он остается. Или же делает то, что делает. Или же не отдергивает руку. На самом деле — почему Тор ещё жив после всего, что сделал? Чужая ладонь, которую столь сложно узнать, и правда теплая, но остается недвижима на мгновения, равняющиеся векам. Тор не станет ничего у него требовать. Каждая мысль, что могла бы быть здрава, оказывается одним из тех самых решений: лучших нет — хуже уже не будет, потому что некуда. Тепло от прикосновения, ощущаемое поверх щеки, приносит боль и омерзение. Но на ладони нет крови. Рана уже затянулась. Локи правда в порядке.       Кроме того, что в его глазах боль, или кроме того, что в них опасливая настороженность? Кроме того — что он говорит:       — Ты любил ее?       Тор даже не успевает заметить движения его губ. Тор в общем-то теряет и себя, и пространство, и каждую новую мысль из тех, что могли бы быть здравыми, потому что полог тишины уже успел изойти трещинами, а сейчас разбивается в дребезги. Вопрос Локи вызывает непропорциональный, тупой смешок, который удается удержать в клетке тела. Но глаза все равно распахиваются шире, ведь… Локи видел его память, не так ли? Локи ведь видел все, что было в каждом дне из прошлых почти пяти лет? Он спрашивает не про это. Его вопрос, тихий, почти без движения губ, врезается в землю отнюдь не так, как молния, потому ни единая молния не может расколоть плоть земли, насколько бы сильна ни была.       Земля все равно раскалывается.       Вопросом ли о том, как долго Локи думает об этом. Вопросом ли о том, насколько это мучает его. Любым мысленным вопросом в принципе? Тор забывает вдохнуть и просто смотрит на него в ответ, чувствуя, как щека немеет от прикосновения и как начинает слепнуть правый глаз. Дело не в магии. Просто его сердце проклято, его плоть проклята, весь он, какой есть… Локи спрашивает про Хульгу. Его лицо остается беспристрастно, пока Тор ему в ответ может разве что взвыть, потому что ответ только один, ответ очевиден и прост, но необходимость, чтобы он прозвучал — это самое худшее.       Ровно как и необходимость получить ответ… Звучный. Реальный. Не внутри воспоминаний, а именно так — здесь, сейчас, глаза в глаза. Потому как все дороги теперь ведут лишь в одну сторону? Чувствуя, как самые кончики пальцев Локи вздрагивают вновь поверх его щеки, Тор отвечает хриплым, за миг будто бы севшим голосом:       — Нет, — но это ничего не меняет. Локи все так же смотрит ему в глаза и, вероятно, ему хочется взвыть ничуть не тише, чем самому Тору. Прикосновение его ладони к щеке не ощущается движением, потому что оно мертвое. Это просто согласие. Это просто смирение. Тор хочет прижаться с его руке? Пусть так. Локи не участвует. Просто присутствует, и смотрит в глаза, и вряд ли видит — Тору бы упасть перед ним на колени и разрыдаться уродливо, но если упадет сейчас, уже никогда не поднимется. Целебный полог тишины благостен тем, что скрывает за собой все то, что невозможно пережить, а еще воздает иллюзию — когда-нибудь боль затихнет сама и станет легче. Сглотнув ком слюны с привкусом соли слез, Тор произносит вряд ли хоть немного громче: — Нет, ни единого мгновения.       Голос ему больше не принадлежит. Если Локи ударит сейчас, Тор этот удар не перенес, будет он хоть физический, хоть словесный. Вот — во что превращается все, что они когда-либо имели. Сожженный мир любви. Агония. И попытки держаться за тишину, без искренней веры, что она продлится хоть сколько-нибудь долго. Но длится ведь? Вспоминать, как давно Локи вернулся в Асгард не имеет смысл, потому что Тор больше не считает дни, для Тора все дни сливаются одинаковой пустой чередой с проблесками облегчения в виде Унума да Труд.       С проблесками тех больных, редких мгновений, когда следом за обращенным с Локи взглядом нутро покрывается рыдающей коркой — обнять его, подступить к нему, тронуть его… Не трогать его никогда. Не отправлять себя самого на плаху. Не жертвовать тишиной, потому что никто ведь никогда и не обещал, что, разрушившись, она сможет возвратиться. А взгляд Локи просто соскальзывает. Все столь же настороженно-спокойный, все такой же опасливо-внимательный. Его мертвая ладонь остается недвижима, потому как у него нет для Тора нежности — если бы была после всего, Тор бы, пожалуй, убился.       Сейчас просто стоит. И смотрит, как чужой блеклый, изумрудный взгляд соскальзывает чуть ниже, к вороту его рубахи. Это не случайность, потому что он вглядывается, потому что его внимание привлекает… Поджав губы, Локи кратко кивает, а после говорит:       — Ладно, — и медленно, но все же слишком быстро вытягивает свою ладонь прочь. Тор не уверен даже, что держал ее. Тор просто остается стоять, чувствуя, как каждая, каждая, каждая трещина в пологе тишины становится шире, и громче, и ярче — это невыносимо. Это не пережить. И никогда уже не оплакать. У них был великий, столь мощный и крепкий мир любви! Сейчас не было ничего и оба они, даже будучи живыми, были мертвы. Вернув руку к себе, Локи тянет ее ближе к телу, сжимает ладонь в кулак и разворачивается спиной. В его голосе еле заметно подрагивает то, что Тор не желает ни идентифицировать, ни именовать, когда он говорит: — Мне нужно разложить кое-какие книги. Как только я закончу, я вернусь в кабинет.       Вот и всё. Но всё ли в действительности? Потянувшись вниз, прочь от щеки и будто в замедленном падении, его пальцы касаются ворота рубахи, выглаживают его, вслед неощутимому, внимательному прикосновению чужого взгляда… Локи смотрит, потому что не хочет смотреть ему в глаза, или же Локи смотрит, потому что — самые кончики пальцев натыкаются на плоть кожаного шнурка почти мгновенно. На этом шнурке висит кольцо. Тор настолько сживается с ним собственной, проклятой плотью, что забывает о его существовании. Помнить ведь и не обязательно? Кольцо не ржавеет и не покрывает коррозией после купания, а шнурок не рвется. Обещание, которое лежит в истоках — никогда не будет исполнено, потому что у Тора нет ничего, чтобы предложить что-либо, чтобы хотя бы пожелать предложить что-либо.       Ему желанна только тишина.       Локи разворачивается к нему спиной и гонит его прочь, не пытаясь даже притвориться, будто бы возвращается к делам. О чем он говорил только что? О книгах. Ему нужно разложить их. Но он стоит на месте, а Тор просто умирает где-то у него за спиной, чувствуя, как каждая новая мысль становится невыносимо громкой, а ещё воспоминание выжигает внутреннее зрение — Хульга снимает сапоги. Или Локи отшвыривает прочь кольцо. Или Локи оплакивает его смерть. Между всем этим есть ещё сотни и десятки воспоминаний, и все они являются ничем иным как жестокостью.       Если Тор уйдет сейчас, скорее всего в их кабинет Локи вернется только завтра утром.       Если Тор не уйдет сейчас… Хульга оказывается права не только о прошлых жизнях, но и о нынешней — он труслив. Та цена, которую он платит за решение выжить, становится страданием Локи, а ещё его собственным, принадлежащим лишь Тору, ощущением беспомощности. Вот он весь, и он может быть кем угодно, он является царем Асгарда, он является прославленным воином или поганым отцом, но у самых истоков — он слаб не меньше, чем любая грызливая живность вроде белки или тушканчика. Та боль, которую он находит за прошедшие годы, является убийственной. Она учит его прятаться. Она учит его избегать. Она учит его — он не способен уже ни на что. Как смотреть Локи в глаза или же как тронуть его? Локи разворачивается спиной. Не уходит, не двигается, а ещё так и продолжает прижимать познавшую прикосновение руку ближе к телу.       Подступить к нему сейчас значит не пораниться — умереть прямо здесь.       Прикрыв глаза на мгновение, Тор вытаскивает дрожащими пальцами кольцо из-под ворота рубахи, а после срывает шнурок. Тот беззвучно рвется у затылка. После его придется завязывать вновь или даже искать другой, но это, пожалуй, и не проблема вовсе, потому что… Видеть присутствие Локи в Золотом дворце и ждать войны, которую он принесет? Есть нечто много хуже — это не война. Это молчаливый, скорбный вой боли, которую не пережить. Она разрушительна сама по себе и не нуждается ни в ругани, ни в звучных обвинениях, ни в чем вовсе.       Тор просто сдергивает шнурок. Он ведь сгинет здесь, так? А Локи просто спрашивает, любил ли он Хульгу. Тор отвечает, но обсуждение не рождается. Тор видит, как блеклый, изумрудный взгляд опускается, опускается, опускается… Вероятно, жизни Унума и Труд будут тяжелы, потому как их пропащий, проклятый отец совершенно не способен обучить их самому важному.       Иногда приходит время убегать.       Но для того, чтобы бежать, нужно согласиться — бежать.       Его губы поджимаются сами собой, сжимаются крепче зубы. Каждый, каждый, каждый новый шаг ощущается то ли прогулкой по лаве Муспельхейма, то ли по острым, покрытым наростами костям собственного тела. Это непосильно. И больно. Но что значит уйти сейчас, притворившись, будто бы Тор не видел взгляда, притворившись, будто бы не был задан краткий и столь оглушающе громкий вопрос? Он не любил Хульгу. Он прожил почт пять лет, пытаясь сдержаться, чтобы не убить ее, а еще чувствуя, как постепенно все больше и больше ненавидит ее. Вероятно, так он не ненавидел никогда даже Одина, хотя казалось бы… Тут ведь есть с чем сравнивать, верно? Тор — отказывается мыслить. Три шага ощущаются той самой пропастью, которую не пересечь, и он, конечно же, глупит, потому что проваливается в нее, как только шагает с собственного края.       Мягкое, еле ощутимое прикосновение свободной руки к спине Локи ощущается такой же болью, как сам звук голоса, голоса, голоса — он говорит:       — Локи… — попытка прочистить горло ничего не даст. Все его тело становится дерущим глотку комом горечи. А Локи дергается, горбясь почти мгновенно — ради того, чтобы защититься хоть так, хоть как-нибудь, хоть немного. Смотреть на это невозможно. Тишина уже не трещит, она развалилась еще мгновения назад, и пускай мироздание не столь богато на звуки здесь, в этом кабинете, перетянутом запахом цветов да свежестью осеннего ветра, звук боли является оглушительным. Она у них обоих настолько же разная, насколько одинаковая — Тор себя никогда не простит, а Локи смог пережить его смерть. Но знает ли, что он жив? Тор подступает со спины, впиваясь зубами в изнанку нижней губы, чтобы не разломиться рыданием надвое в тот момент, когда его руки обнимают Локи с боков — у него нет права на это. Он беспомощен, безволен, бесчестен. И его дело было столь простым — беречь. И со своим делом он не справился, он проиграл войну, он уничтожил весь мир любви, он просто… Не было таких слов и не было таких дел, чтобы это можно было искупить. И оплакать это было невозможно. Но все же его руки тянутся вперёд. Одна обнимает Локи поверх его согнутого предплечья, а вторая раскрывается ладонью, показывая и предметом, и хриплым от рыдания шепотом: — Это было твое кольцо, — как будто бы воспоминаний было недостаточно, чтобы знать об этом? Нет, не было. Вряд ли даже самого кольца, видимого, реального, было достаточно, но Тор показывает его все равно. Жмурится сам же, отказываясь смотреть, и прижимается онемевшей правой щекой с опущенной макушке Локи. Ответом ему становится молчание, еле ощутимый резонанс дрожи чужих плеч и края шнурка, покачивающиеся где-то под пальцами. Он теперь порван и необходимо будет найти новый. Тор найдет. Ни о чем ином не может быть и речи. Будь он проклят хоть в тысячи раз сильнее — однажды в далеком прошлом он делает выбор и принимает решение. Ещё он, конечно, труслив, беспомощен и бессилен, но — он не умеет бежать. Он не желает даже учиться подобному, а ещё никогда не сможет научить этому своих детей. И у него в общем-то ничего нет… Только больной, вторящий себе самому шепот, теряющийся где-то у Локи в волосах: — Это всегда было только твое кольцо.       Это правда. Ничего больше у Тора нет. Только страдание длиной почти в пять лет, только сражение длиной в века, которое он проигрывает. Только лишь… У него нет тех слов, которыми он мог бы сказать, как ему жаль, потому что глубинное, внутреннее переживание с этим несовместимо — это боль, и вина, и агония невозможности ничего изменить, а ещё невыносимости того пространства, в котором… Вот они оба. И Локи вдыхает шумно прямо в его руках, пытаясь продышать то, что и оплакать-то невозможно. И Тор просто жмурится, чувствуя, как омерзение ранит плоть изнутри в каждом из тех мест, где существует прикосновение. Его грудь, прижимающаяся к спине Локи, сгорает заживо. Его предплечья, его руки, его щека и весь он — хуже быть не может, хуже уже некуда, но под его раскрытой ладонью неожиданно оказывается чужая и становится хуже. Она принадлежит Локи, но она чужая. Пускай даже теплая, пускай даже столь знакомая… Подхватив его ладонь снизу, Локи собирает его пальцы в кулак, пряча среди них теплый, металлический обод кольца, а после тянет выше. Тор знает, что задохнется раньше, чем Локи удастся продышать боль, и все равно чувствует как костяшки пальцев сжавшегося кулака вжимаются в чужую грудь. Где-то под кожей, плотью и костями бьется сердце Локи, но его звук, сколь бы громким ни был, пасует перед оглушающим, безжалостным:       — Ты жив?       Голос Локи есть рыдание. Тонкое, напуганное и беспомощное ничуть не меньше, чем сам Тор. Все, что важно для него, все самое необходимое — умещается в два вопроса. Тор случайно прокусывает себе нижнюю губу изнутри, так сильно стискивает зубы, чтобы — не взвыть, не обрушиться, не сломаться, потому что после собраться вновь уже не получится. Если он умрет здесь от этой боли, то он умрет навсегда. Пока Локи шепчет вопросом… Насколько этот вопрос глуп? Всего, что есть, недостаточно. Ни воспоминаний, ни их правления, ни обсуждения дел Асгарда, потому что, как бы там ни было — смерть была. У Локи на руках было тело. Он сжег его.       Он уже попрощался.       Он уже согласился жить дальше хотя бы ради Унума и Труд.       Ведь было именно так? Тор качает головой, не намеренно потираясь щекой о чужую макушку, а после сглатывает металлический привкус крови. Раненная губа заживет и все будет в порядке, но зажить счастливо и в любви уже не получится. Он отвечает негромко и твердо настолько, насколько это вообще возможно:       — Я жив, — и следом за его ответом у Локи вздрагивают плечи. Он рыдает беззвучно. Тяжело, рвано дышит, а ещё впивается пальцами в кулак Тора, прижатый к его груди, до боли. Если бы края кольца были бы чуть острее, они бы изодрали плоть руки в клочья… Не были бы. Тор никогда бы не подарил ему такое кольцо. Тор никогда, никогда, никогда не стал бы обещать ему боли или страдания. И ведь принёс их все равно? Все дело было в пологе тишины, потому что как он был целебен, потому как за ним можно было спрятаться и переждать, веря в то, что однажды станет легче — без тишины каждый звук, каждое движение и каждое чувство были смертельно громкими. Пережить это страдание было невозможно, потому как страдание было невыносимо. Вот он весь, трусливый и слабый. И вот она вся, любовь его сердца, что беззвучно рыдает прямо в его руках.       Тор задерживает дыхание, забывая, что значит дышать, до момента, пока перед глазами не появляются белые пятна. И все же вдыхает вновь.       Он все ещё жив. Локи, что есть в его руках, жив тоже. Ни война, ни смерть так за ними и не приходят. ~~•~~