Роза ветров

~~~^~~~       В Етунхейме тихо. Ни войны, ни страдания, ни боли. Только медленно рушащийся из-под тучных, густых облаков снег, уже развалившийся на сухих, толстых ветках деревьев етунхеймского леса. Он выстилает собой все мерзлые, бесплодные почвы, а от шагов почему-то не хрустит.       Локи этого на самом деле не проверяет. Он переносит себя, закутанного в парадные одежды да подбитый мехом плащ, на ту поляну, где все ещё лежит наколдованное им когда-то бревно, а после разжигает костер, подселяя к вороху веток Бранна. На то, чтобы разгореться, ему, пережившему ничуть не меньшую агонии, чем сам Локи, требуется почти половина дня. Но снег от шагов не хрустит. По крайней мере от тех, что принадлежат Фенриру.       Вероятно, все дело в мягкости волчьих лап, а может все дело в том страхе, что они внушают молчаливому снегу — приход Фенрира Локи удается заметить, только потому что тот выходит меж сухих древесных стволов где-то вдалеке перед его лицом. Если бы подошёл со спины… Нет, конечно, Фенрир не стал бы на него нападать. Но для чего приходит? Тишина Етунхейма существует вне времени и будто бы вне пространства. Не нарушая ее, вдали временами ухают те совы, что отказываются подлетать ближе. Не нарушая ее, Локи вновь и вновь стряхивает тяжелый, безмолвный снег, укладывающийся поверх его плеч да капюшона плаща, будто поверх одной из древесных веток.       Как они, эти древние, сухие деревья, выдерживают подобную тяжесть? Вероятно, их прародителями являются деревья Железного леса. Быть может, их костяк сделан из стали. Возможно, все дело в привычке — держаться да ждать мгновения, пока снег не обрушится вниз под собственной тяжестью. В действительности это, конечно, вряд ли так уж важно, но тишина Етунхейма, что является много больше мертвой, чем безмятежной, благоволит течению мысли, Локи же не отлеживает.       Когда Фенрир приходит к первый раз, когда разгорается Бранн, возвращаясь к жизни, как долго — длится этот молчаливый снег. Времени не остается, просто потому что здесь его не существует. Ни закатов, ни рассветов за темными, густыми тучами больше не видно.       Иногда просто приходит кромешная тьма ночи.       А после светлеет.       Локи не замечает. Его взгляд скользит по поверхности снежных барханов, перебирает лысые, хрусткие ветки деревьев, а ещё — следит. За тем, как покачиваются лепестки пламени Бранна, за тем, как он ловит падающие снежинки, сжигая их до смерти, а еще неспешно и методично поедает хворост. Временами ветки заканчиваются. Тогда Локи медленно поднимается с бревна, уходит прочь от костра и бродит по округе, набирая новые и не видя, как с плаща рушится весь насыпавшийся из-под туч снег.       Ветки етунхеймского леса Бранну нравятся.       Локи не уходит слишком далеко от костра. Снежного хруста собственных шагов ему, правда, не слышно. У Фенрира же лапы не оставляют хруста, вероятно, потому что… Мягкость подушечек? Неспешность шагов? Никакого смысла в том, почему так получается, не существует. Не остается никаких смыслов в принципе, просто однажды приходит Фенрир — в первый же день, на второй или много позже.       Етунхеймский лес становится единственным местом, которое посещает мысли Локи, когда он просыпается в постели, принадлежащей Тору. А ведь в прошлый раз, меньше чем за день до этого, сбегает в Хельхейм — стоит уже точно задуматься, какой мир будет третьим, но Локи не мыслит. Третьего мира, в который он побежит в поисках спасения, не будет, потому что и он больше не станет бежать.       Наконец, примет бой? Наконец, потребует войска Етунхейма подняться на собственную защиту? Когда он просыпается рывком в пыли и под сумраком ночи Хельхейма, малышка-Хелла уже сидит рядом с ним. Играется с котом, которого притаскивает следом за собой. Быть может, это он не отходит от нее ни на шаг, но так или иначе, оказавшись выдернутым из сна, больше похожего на бездонную черную яму смерти, Локи открывает глаза, поворачивает голову, а следом слышит:       — Злая ведьма провела его так, будто он обычный дурак…       Как выглядит ее платье, грустна она или задумчива и желает ли ее кот подойти к Локи поближе — ничто из этого не запоминается. Глубокая, наглая и мрачная ночь забирает его из плоти времени, по итогу рассказывая с легкостью и о том сне, который занимает сам себя в сознании Локи меньше суток, и о пространстве, что не успевает прийти ни к войне, ни к Рагнареку. Из Хельхейма Локи уходит прочь так же быстро, как там объявляется. Вся простота размышления малышки-Хеллы остается без ответа и без всех взрослых тягот. Обсуждать ли с ней, что все не столь просто? Дискуссировать ли об изначальной цели и о том, что она была исполнена? Локи уходит прочь от нее тогда, не мысля даже о том, когда сможет вернуться, чтобы с ней говорить.       Его глаза слепит то ли злоба, то ли боль.       Его разум растрескиваются, осыпаясь песком в полости тела.       Любой структурированный план нападения включает в себя пути к отступлению, а ещё запасные варианты. Первая линия удара, вторая, третья и, конечно, все те, что кинутся с боков, потому как враг всегда — должен быть повержен. Но является ли Тор врагом? Кем бы ни был, очнувшись в Хельхейме, Локи не замирает ни на мгновение ради того, чтобы выдумать хоть что-нибудь. Как убить его будет лучше или же какой вариант вреда да насилия будет более ужасающим — он просто приходит для того, чтобы прийти. Все те слова, что не являются заготовленными, обращаются теми, что звучат: угловатые, узколобые и дурные.       Хочет ли он сказать именно это? Должен ли он сказать что-то другое? Вся его суть обращается сосредоточием загнанного в угол зверя, потому как Тор в общем-то и не повинен, Тор в общем-то просто собирался выжить именно так, как когда-то давно было важно для них обоих, но — не так, как вышло. Каждый миг его воспоминаний, каждое мгновение его непосильной тяжести, вся его жестокая боль или весь ужас телесного насилия, а ещё, конечно, же дети и…       Он умирает — у Локи на руках.       Забыть об этом никогда уже не получится. Как грозный молот голема вонзается в его череп. Как вздрагивает крепкое, рослое тело. Как оно валится, валится, валится на колени, а после заваливается на бок и всё. Оно мертво. Разницы в том, принадлежит оно Тору или нет, не существует. Тело выглядит подобно ему. Локи проводит подле него не единый круг солнца по небосводу, пытаясь выдумать, выдумать, выдумать завершающее печать слово и одновременно пытаясь удержать себя от того, чтобы сделать это. Его взгляд застилает смерть и погребальная мгла.       Сколько дней проходит, начиная с того, в котором Тор умирает, и заканчивая тем, когда он возвращается? Локи не помнит их. Его разум истаивает, будто лёд Етунхейма под светом яркого солнца. А вода утекает в землю, но земля иссохшая, и ту воду она пожирает жадно, неистово — в обмен не дает ничего. Лишь осколки, обрывки каких-то воспоминаний, принадлежащих самому Локи, и там точно есть Берси, там вновь и вновь появляется Лия, а ещё, кажется, он сам читает сказки Унуму и Труд на ночь и — конечно же, ведь иначе и быть не может, — в один из дней приходит Номад. Кажется, Унума он так и не забирает. С точностью Локи не помнит. Все прошедшие дни, они перечеркиваются для его мыслей смертью Тора, будто черной влагой чернил.       А после Тор возвращается…       В Етунхейме его нет. Тут тихо. Беспрерывные, мелкие хлопья снега, рушащиеся из-под тучных, тяжелых небес. Отказ ухающих сов подлетать ближе. Спокойный, не тревожащий своим присутствием Бранн. И Тора — здесь нет. Так ведь много лучше? Именно так. Именно здесь. Среди мирного молчания бесплодных земель да отсутствия любых неожиданностей или гостей. Фенрир, конечно, приходит в какой-то момент, ведь этот лес его, ведь он чувствует, что Локи тревожит снег молчанием собственных шагов, но все же его присутствие не тревожит ничто. Лишь глаз, замечающий волчью фигуру, выходящую меж древесных стволов. Лишь ладонь, которая сама собой высовывается из-под края ткани плаща и проскальзывает в густой волчий мех, стоит Фенриру улечься головой Локи на бедра.       Фенрир молчит.       Раз, другой и, впрочем, каждый новый… Локи точно замечает его, вновь и вновь выходящего меж древесных стволов, и этими моментами отмеряет зыбкое, мертвое здесь время. Без точности, правда. Проходит ли день? Проходит ли век? Приходя к нему, Фенрир, вероятно, греется у костра, а уходя, возвращается к стае. Он теперь Вожак. Ему нужно следить, чтобы все были сыты, целы, а ещё чтобы не молодой помет не баловался и точил нарастающие клыки о древесную кору — не о бока взрослых волков. Последнее, возможно, является блажью. Локи это сам выдумывает. К Фенриру же с вопросом не обращается.       У него больше нет вопросов. Все ответы, желанные или нет, Тор пропихивает ему так глубоко в глотку, чтобы вытошнить их никогда уже не получится.       Измена, дети или же трусость, но все же — боль. И упертая, столь крепкая необходимость пережить, пережить, пережить… От мелочей, подобных букетам полевых цветов, которые он собирается вместе с Унумом и Труд, или же потребности предупредить Локи об их приезде в Золотой дворец, не становится легче. Легкости, как таковой, больше не существует. Все, что является прошлым, перетянуто толстой ледяной коркой агонии и беспомощности. Тор ведь жив, а? И Тор, конечно, любит его.       Оба этих факта сворачивают голову всему, что Локи успевает пережить, делая это бесполезной глупостью.       Стоило ли так сильно злиться? Стоило ли столько рыдать? Самообвинение неотличимо от похорон заживо или сожжения на костре у столба всем, кроме единого — в нем и могила копается собственными руками, и ими же собирается весь хворост, а еще порождается первая искра пламени. Подпитывает его Локи не пытается. Он следит за падающим снегом, за отсутствием звука снежных шагов волчьих лап, а ещё за Бранном. Чтобы последний случайно не превратился в еле тлеющий уголек, ему нужны сухие прутья и ветки.       Локи уже ничего не требуется.       Лишь эта тишина, что жива настолько же, насколько мертва. Лишь падающий из-под небес снег. А ведь в прошлый раз на этой поляне резвятся Труд да Унум. Играют с волками в снежки. Катаются на их спинах. Но у Тора ведь никогда, никогда, никогда не найдется столько жестокости, чтобы научить свою дочь, что значит боль от сильной пощечины? Все те ответы, что уже звучали, все те ответы, что приходят фактами воспоминаний, теперь здесь. Локи знает все. А ещё Тор рассказывает, что никогда не желал ему смерти так, как посмела произнести вслух Фригга собственное пожелание…       Почему тогда Тор убивает его? Локи не мыслит. Не чувствует. И, впрочем, не винит, но тишина да пустота Етунхеймского леса приносят шепотом самую важную весть — Тора здесь нет. Он не придет. Бояться его, чувствовать ужас перед столкновением с ним, живым и незнакомым, совершенно бессмысленно. При том, сколь безопасны его руки были в прошлом, сейчас самым безопасным становится место, в которое тем рукам нет ходу.       Потому как Фенрир знает о присутствии Локи уже. Приходит время от времени, остается ненадолго, коротким, почти неслышным рыком здоровается в Бранном, а ещё укладывает мохнатую, громадную голову Локи на бедра, но — вновь и вновь уходит. Конечно же, к своей стае. А ещё к своему Королю, к Королю всего Етунхейма. Рассчитывать на то, что Гейрред еще не знает о присутствии Локи в своих землях, конечно же, глупо, но иное ничуть не умнее — если ему потребуется выбирать между союзом с Асгардом и защитой Локи, это дурное зверье, конечно же, выберет второе.       Из благодарности ли за полученный трон, из уважения или из той жестокой, властной любви… Локи не мыслит. В Етунхейме тихо. Тора здесь нет. Тор сюда не придет. А если пожелает — его встретит войско етунов. Кому нужна новая война при том, что прошлая только-только завершилась? Принадлежащая Тору так и не заканчивается. По крайней мере он мыслит именно так. Вновь попадает в ловушку одиночного сражения, вновь оказывается скован в ней.       Беспомощность Тора обнажает каждый чужой порок или же их отсутствие, но даже при этом у Локи не получается гордиться ни тем, что Труд и Унум остаются живы, ни тем, что он прикладывает длань своей власти к процветанию Асгарда в прошедших месяцах. Это ведь то, из чего он состоит, или же то, что взрастает в нем? Это совершенно неважно. Но Сигюн знает, что Тор жив, когда приходит к Локи вместе с вестями. Хеймдалль знает об этом же, узнает после того, как оказывается сожжено тело. Локи просто — не мыслит, не мыслит, не мыслит. Он следит за тем, как падает снег. Он вновь и вновь стряхивает его сугробы со своих плеч да накинутого на голову капюшона. Согревает ли его етунская суть, выползшая наружу, или же пламя костра…       Пока весь мир Локи оказывается перетянут посмертной тьмой скорби, Сигюн знает — что дух Тора ещё жив.       Именно так, будто ей неведомо вовсе, что нет ничего страшнее и безвозвратнее, чем смерть. Именно так, будто не все ее сестры мрут, что та же дичь, в первой войне с темными альвами. Именно так, будто она не тоскует за ними и по сей день… Вероятно, она принимает решение, что так будет лучше. Вероятно, она жаждет провокации, жаждет увидеть на что еще Тор годен. Но принятое ею решение обращает реальность собственным отражением — не столь сильно, как те, что принимает Тор.       Локи соглашается на века заточения среди жизни, чтобы вырастить Унума да Труд, потому что Тор мертв.       Если бы знал, что его дух жив, Локи позволил бы себе умереть, только возвратив его в тело.       Прям сразу или немного погодя? Ничто больше — не имеет значимости. В Етунхейме просто тихо. Безопасно, молчаливо и холодно. Временами приходит Фенрир. Когда у Бранна заканчиваются прутья, Локи уходит прочь от костра, но не сильно далеко — он набирает новые. Ничто больше не держит его. Все, что было важным, расщепляется до размеров космической пыли. Ему никуда не нужно. Все мироздание справится без него.       После стольких столетий сражений, после стольких месяцев агонии и безутешных рыданий — это освобождение. Все уже кончено. Ему некуда торопиться. Ему не нужно править, не нужно смотреть в лица советником или жить в стенах Золотого дворца среди унижения отверженности Царем, а ещё не нужно мыслить, как сказать Унуму и Труд, что их отец мертв… Вовсе нет. Тор жив. При нем его власть. При нем его двор. Война завершена.       Пускай даже каждое его воспоминание прошлых не месяцев, почти пяти лет и заполнено болью ничуть не меньшей, чем принадлежащая Локи.       Но ведь рассвет однажды придет вновь? Но ведь дальше, дальше, дальше будет ещё что-то? Там ничего нет. Будущее пусто и молчаливо подобно безопасному етунхеймскому лесу. Куда идти, кем быть, чем заниматься… За годы и века Локи столь сильно привыкает любить Тора, что это становится фундаментов его жизни. И, конечно, он вырастает, конечно, он взращивает свой ум да свое сердце, расширяя земли привязанности и важных вещей до многих других, Тором не являющихся.       Но здесь и сейчас это не ощущается вовсе. Все решения Тора, все его воспоминания, его смерть и его возвращение — всё это доламывает Локи до невозможности восстановиться уже никогда. А в Етунхейме — тихо. Здесь нет ни времени, ни пространства, ни желаний, ни чувств. Живая тишина изнутри не глухая, но именно плотная на тепло, поселяющееся в усталых плечах да в лишенных ужаса губах, потому что — Тора здесь нет. Он сюда не придет. Он здесь не появится.       И без него хорошо.       — Что мне делать дальше? — отзвук голоса Локи рождается в пространстве лишь тогда, когда на него находятся силы. Заслышав его, Бранн не вздрагивает, но покачивается в сторону и бревна, и сидящего на нем Локи. Насыпавшийся на плечи и капюшон снег совсем скоро превратиться в новую пару сугробов, но и сейчас придавливает, тянет к земле. Чтобы опуститься, чтобы только улечься в снег и случайно потеряться где-то среди его молчания… Вопрос не имеет при себе смысла так же, как ответ на него не является сакраментальным, потому что не существует. Девять миров и всё безграничное мироздание — Локи может пойти куда угодно, но остается подле ярко-горящего костра и Фенрира, что приходит время от времени.       С собой он никогда никого не приводит. Бесшумным шагом лап пересекает заснеженную поляну, подступает впритык и, устроившись на земле вдоль бревна, укладывает голову Локи на бедра. Мех его шеи греет инеистые пальцы Локи, отказываясь компрометировать — даже в присутствии етунской сути, пальцы мерзнут. И в грудине царит холод. И сознание… Лишь пустота. В Етунхейме тихо. Медленно рушащийся из-под небес, мертвый и молчаливый снег. Совы, что ухают вдали, отказываясь подлетать слишком близко. Без Тора — здесь хорошо и спокойно. Только где-то внутри клетки рёбер все же тоскливо воет дурная, бессмысленная нужда: прийти к нему за утешением так, будто он является знакомым и настоящим.       Так, будто лишь он один сможет утешить, потому что знает… Что он сделал или же как это чувствуется? О собственных ошибках мыслить не получается. Та глупая агония ужаса, которая позволяет Тору увидеть его боль в зале советов. Та бездарная нужда, и потребность, и сама суть движения — Локи приходит к нему в ночи без плана и вряд ли с достойным поводом. Говорить ладно, красноречиво не получается, потому как слов вовсе и нет. Теперь Локи знает все, что было, теперь имеет все ответы, сколь бы нежеланны они ни были, и теперь же — что ему еще у Тора спрашивать или же требовать с него? Он жив. Все, что он сделал, было ради любви и ту любовь разрушило, вместе с ней зацепив и поверхность, и глубины самого существа.       То будущее, что ждало впереди, было пустым.       — Однажды разверзлась великая буря… — еле двинув головой, Фенрир приоткрывает пасть, подаёт голос и от бесшумности, от безмолвия не остается и единого следа. Его ли волчий шаг, его ли уходы и возвращения, а может мерный треск пламени Бранна — ничто из этого не привлекает реальность к присутствию так, как волчий голос. Локи смаргивает. Каждый прошлый день, каждое, каждое, каждое мгновение посмертной тишины… Как долго он сидит на этой поляне? Упомнить не удается, но тело успевает промерзнуть до самых костей, вопреки даже всей етунской сути. От сытного костра тянет мерным жаром. Внутри, правда, сытости не ощущается вовсе — лишь режущий в желудке голод. И тяжелая усталость снега, вновь да вновь, накапливающегося поверх плеч. И столь тонко и скорбно воющая тоска — вернутся к бережности его рук, вернуться к их утешению, вернуться… Сколь велик этот обман, мол, те руки, знакомые и родные, еще существуют? Задавая вопрос, Локи не замечает присутствия Фенрира. Вес волчьей головы, лежащей поверх его бедер, срастается со всем весом прибывающего снега. Отдаваемое мехом тепло не согревает пальцев полностью. А вопрос является, является, является — на него не существует ответов ни в чужих умах, ни в чужих словах. Тот, единый, который есть и которого будто бы нет сейчас, настолько он не ощутим, принадлежит лишь Локи. Фенрир же говорит: — Ее призвали тогда разгневанные кочевники за смерть одной из своих дочерей. И в ту бурю случайно попала птица. Разрываемая шквальными ветрами, она пыталась держаться в воздухе, но ей все никак не удавалось поймать хотя бы один воздушный поток… — это ведь важно? У птиц нет двигателей так же, как нет и магии. Все они, что черные вороны, что яркие сойки, лишь должники самой природы. И они берут в долг ветер да все его потоки, текущие в небесах — когда природа желает дать им в долг свою милость. Подобная времени, подобная всему мирозданию, является ли природа такой же беспристрастной, как и они? В это можно было бы поверить, но сейчас не верится вовсе — малышка-Хелла говорит о глупости Тора и отнюдь не ее слова порождают в разуме самого Локи размышление. О лжи. О тайне. О великом, разрушительном обмане? Мысль не содержит в себе ни аргументов, ни фактов. Только единое ощущение — складная, столь ловка речь Хульги и все ее рассказы о кочевничьем обряде не вызывают доверия. А Фенрир решает ответит на тот вопрос, что ответа на самом деле не ищет… Нравоучительной байкой? Локи выращивает его не так и отнюдь не такие манеры ему прививает. Но Фенрир продолжает: — Чем дольше она билась, тем лучше чувствовала, как усталость медленно пожирает ее кости и как озлобленные, жестокие ветра выдирают ей все больше перьев. У нее не было ни единой возможности выбраться из той бури. И тогда, будучи на краю гибели, она прекратила сопротивляться… Она позволила ветрам нести себя во все четыре стороны, а после кочевники проиграли и буря закончилась.       Страшная-страшная сказка, которую никогда не должны услышать ни Унум, ни Труд. Как выглядит мироздание и из чего оно состоит? Малое, беззубое зверье погибает среди тех равнин, где бьются друг с другом те, кто имеют больший размер и безграничную мощь. Медведи или слоны. Буйволы, львы или же боги. Но ведь величина разума да его острота чрезвычайно важны! Ни статус Верховного мага, ни регалия Главного советника, ни все навыки, ни доблесть, ни честь, ни сотни иных вещей самого Локи так и не спасают — он оказывается здесь. И в Етунхейме тихо. И вопрос сам собой срывается с замерших, заиндевевших губ… Самое великое и последнее разочарование является и удачей, и жестокостью: он просыпается в постели Тора и она пуста. За прикрытой дверь слышится закостеневший, медлительный шорох перебираемых бумаг. Тор ведь там?       Его нет в постели и хуже этого лишь тот вариант мироздания, в котором он в постели остался бы.       Кто он вообще такой, а? Его воспоминания приносят узнавание, но полным оно не является. Вся та боль и каждый миг страдания, что были Локи пережиты, уже никогда не забудутся. И как бы сильна ни была нужда возвратиться к его, Тора, рукам за бережностью да утешением… Те руки, они ещё существуют?       — Что случилось с ней? С той птицей… — его взгляд остается на поверхности пламени Бранна. Недружелюбное мироздание, к которому Локи возвращает звучание волчьего голоса, приносит с собой продрогшие, будто обледеневшие кости, голод, а ещё усталость. Как много дней он проводит среди леса да подле костра? Сколько бы ни прошло, Локи не спит — сидит подле огня да временами уходит прочь, но недалеко, за хворостом. Ведь если потухнет Бранн…       А, впрочем. Кочевничье пламя и кочевничьи корни. Этот Огонь никогда не угаснет и, потерявшись, всегда будет возвращен в свой дом.       Фенрир говорит:       — Истощенная, она рухнула посреди леса и голодные етунхеймские волки сожрали ее вместе с перьями, — не поднимая головы, не двигаясь даже. Фенрир отдает ту честность, что режет Локи по сердцу всем присутствием сознания в ощутимом мироздании — до того, как он возвращается и мыслями, и вниманием к нему, эта боль не ощущается, как и холод, как и усталость. Но все же задается вопрос, но все же звучит ответ… Не разыскав сил на больную, дрожащую усмешку, Локи говорит бесчувственно:       — По крайней мере она смогла насытить их, не так ли? — а война, к слову, окончена. И Сольвейг мертва. Ваны больше напасть не посмеют. Дворфы будут молчать до момента, пока не придумают, как смыть с себя позор Модсогнира. И Етунхейм будет процветать. И Асгард — силён, сыт да могуч. Ко скольким из этих радостей да вещей свою руку прикладывает именно Локи? Мироздание — живо. У него же сводит кишки от голода, а тело, промерзшее до костей, ощущается непосильно усталым и неповоротливым. Куда бы он ни пошел, он сможет пройти всюду. Его сердце мертво. И совы, что ухают временами в стороне, не подлетают ближе, лишь потому что любят лакомиться падалью иного рода. Та птица, о которой рассказывает Фенрир… Она не спасается сама, но спасает волков от голода. Вот он, ее удел.       Фенрир говорит:       — Отнюдь, — и у Локи не получается даже хмыкнуть ему в ответ. Что ж, он много полезнее глупой птицы, потерявшейся в буре чужой войны. Таковы итоги? На самом деле вопрос, который он задаёт, не нуждается в ответе. Но на Фенрира злиться не получается. Как, впрочем, и на Сигюн. Хеймдалль или Огун, Гертруда или же Тор… Предначертанное сбывается и исполняется предписанное. Норны больше не придут — даже с благодарностями. Бояться больше уже нечего. И Тора бояться не стоит тем более, потому что именно здесь, среди молчания мертвого снега, рушащегося из-под тучных небес — Тора нет и не будет. Локи свободен. Качнув головой, Фенрир медленно поднимается на все четыре лапы, поворачивает к нему морду, но ладони, зарывшийся в мех, не сбрасывает. Ластится разве что, добавляя: — Но с тех времен мироздание переменилось. Нынче в етунхеймском лесу нет голода. И бурь тоже нет… По крайней мере тех, что видимы волчьему глазу.       Вся нравоучительная байка завершается тонкой, еле приметной нитью благодарности. За убитого Лафея, за контроль над Гейрредом, а ещё за право для волчьего рода — выбираться за пределы леса и не жертвовать свою жизнь за эту мелкую прогулку. Локи, правда, не улыбается. Не ведет плечом, ни единым мимическим жестом не показывает, что услышал… Мироздание живо и жив Тор, пока сам он мертв. Ничего глобальнее, ничего более вездесущего, чем это, просто нет.       Свобода, правда — но кому нужна свобода без любви?       Прочесав волчий мех на шее, Локи тянется к голове Фенрира и второй рукой тоже, а поле обнимает ее ладонями. Фенрир смотрит ему в глаза, пока Локи смотрит лишь в тот, что незаметно светится изумрудной зеленью. Является ли второй проклятым теперь? У Унума голубые глаза по ободу радужки и зелень в центре. Этот цвет сплетается сам с собой не столько по воле магии, сколько по воле любви. Вначале розы, после сотни глупых и наглых фраз, а теперь это… Влюбленная дурость Тора идет на три шага впереди него, надо же. Как будто когда-либо было иначе.       — Поверить не могу, что ты вырос и превратился в одного из этих засранцев, отвечающих на вопросы заумными присказками, — качнув головой, Локи тянется ближе к Фенриру, склоняется к нему и прижимается лбом к его лбу. Фенрир то ли смеётся кратко, то ли порыкивает смехом. Но вся эта нравоучительная байка… Что ж, она не звучит так, много больше предлагая ту надежду, которую Локи никогда не возьмет — будь он мал и заточен в Золотом дворце или же будь он велик да свободен, страдание является неизбежным. Тор губит его. Тор губит себя. И у Локи не остается ни слов, ни любого желания. Здесь, в Етунхейме, тихо и Тора нет. Здесь без него хорошо. Безопасно. И одиноко.       А все же беззвучные, снежные шаги. Они оставляют следы волчьих лап или сапог? Они оставляют — следы. Но каждый новый след оказывается укрыт рушащимся, рушащимся, рушащимся снегом. Через время от них не остается ничего. Даже от тех из них, которые может принести с собой кочевничье племя…       — Здравствуй, дитя.       Локи зарывается лицом в мех на шее Фенрира много раньше, чем откуда-то спереди звучит глубокий, женский голос. Узнать его не получается. Каждый миг интонации, каждое мгновение произносимых слов — древний и мудрый тембр принадлежит голосу Номада етунхеймских земель. Потому как кто ещё мог бы прийти? Инеистая кожа, чуть светлее его собственной, низкий, не вровень етунскому, рост… Локи не желает ни поднимать глаза, ни выискивать подтверждение острой, резвой догадке — реальность такова. Взрослая дева сидит на бревне по другую сторону от костра. Ее волосы седы настолько, что будто бы выбелены снегом, рубаха и брюки сшиты видными стежками толстых нитей из кусков животной кожи, а глаза не зеленые и не ледяные.       В глазах этой девы нет ничего, кроме безграничной глубины космического чрева да мириад созвездий.       И в ее намерениях… Каковы они могут быть, а? Глупить не имеет смысла. Медленно распрямив спину, Локи бросает к замершему Фенриру разве что единый взгляд, а после глядит на яркое, затихшее в собственных движениях пламя Бранна. По другую его сторону — сидит она. Кочевничий род. Неспешная, но хранящая злобу мудрость лица. Да босые ступни, что не страшатся ни лишений, ни холода. Заметив его взгляд кочевница улыбается еле заметно, бережно даже, а следом говорит:       — Не бойся. Это пламя твое. Не кочевничье, — Локи поднимает глаза к ее лицу, но на самом деле не верит. Улыбка или же отсутствие, что ножен, что любого меча? При Номаде разве что ленивый, неспешно скручивающийся кольцами на поверхности бревна хвост. Только ведь этого бревна здесь не было. Как не было и звука снежных шагов, как не было и единого иного звука, который знаменовал бы ее приход… Фенрир так и не начинает рычать. Неловко переступив с лапы на лапу, он усаживается подле Локи, задумчиво склоняет голову на бок, оглядывая кочевницу.       Оставив лишь одну ладонь поверх его холки, Локи говорит:       — Я не боюсь, — без приветствия, без почестей и без интереса. Сколь бы мягким ни было ее лицо, сколь бы добра ни была улыбка… Вот он, весь кочевничий род, и вот она, вся его правда — они приходят всюду, куда прийти пожелают, и вместе с собой приносят в те земли собственный закон. Чем отличаются от Одина или же самих норн? Локи говорит об этом ещё Номаду асгардских земель, и, похоже, подобный разговор ему теперь придется вести с кочевниками каждого из миров, в который будет ступать его нога. Разговор отказа или же разговор войны… Качнув головой, кочевница не отводит глаз и говорит:       — Мы не злодеи, дитя. Мы лишь путники. Наша забота — такие же, как и мы… Потерянные, брошенные, разрушенные, — как будто могло бы быть иначе? У него есть сила. Незавидный разум. Сноровка. Под его руками Етунхейм получает свободу и века сытости, а Асгард — процветание. И Альфхейму больше нечего бояться. И Свартальфхейм однажды сможет пережить весь принесенный Модсогниром позор. Мироздание — остается в живых. Но ни мир, ни спокойствие, ни цветущая жизнь… Кочевничий род желает забрать все то, что на самом деле не принадлежит ему. Их жадность оказывается настойчива. Но все же она, Номад земель Етунхейма, действует много разумнее того, который живет в Асгарде, потому как предлагает — у Локи будет дом. То место, откуда его не станут гнать прочь. То место, где о нем не забудут и его не отвергнут, потому как… Это ведь было выбором, не так ли? Тор выбрал жизнь, одновременно с тем выбрав страдание и себе, и Локи. В кочевничьем таборе подобного никогда не случится. И в мироздании не разыщется вновь ни единой Илвы, по чьей вине Локи могли бы бездарной ошибкой изгнать. Кочевница говорит: — Таким, как ты, мы даруем новую жизнь. И после защищаем ее от смерти изо всех сил, чтобы сберечь баланс.       Следом за новыми ее словами у ворота мягкой ткани кожаной рубахи Локи замечает светлые, почти сияющие клубки душ. Такие же разыскивает медленным взглядом в кистях рук. Хранилище жизни тех, чья судебная нить перерублена и никогда уже не сможет найти для себя покоя в посмертии — вот кто она такая. Согласиться ведь вовсе не будет глупостью? Тело Локи устало. Он измучен страданием много больше, чем голодом или кровожадным морозом. И куда бы он ни пошел — Тор не пойдет следом никогда. Без него будет тихо и безопасно настолько же, насколько одиноко.       А кочевничий табор подарит не просто дом, но само ощущение — большая, верная друг другу семья. Неразрывный, скрепленный печатями союз. И бессменный, вечный караван, путешествующий по миру в нужде. На самом деле они ведь несут не только зло? Это правда. Они заботятся о плодородии земель и здравии скота. Они даруют пристанище тем, кому не за что больше ухватиться.       Столь удивительная, сладкая сказка наяву… Лишь придурь. А Локи вряд ли рождается в одиночестве, но однажды приходит к нему, следуя собственным шагом за предательством Тора. В том его одиночестве, конечно же, существует Фригга, но никто так и не разыскивает бессознательного тела Локи на полу библиотеки, когда с высокой полки на него падает книга. Никто не утешает его полуночных слез. Никто не уговаривает его продолжать тренироваться в те ночи в тренировочном зале, когда все валится из рук и каждый новый удар выглядит будто насмешкой мироздания. Клетка, заточение в которой длится столетия на пересчет — он вырастает из нее, не потому что Тор возвращается. И после его возвращения прутья остаются крепки, ощущаясь объемной пустотой посреди грудины.       Нет-нет, Локи вырастает из нее… Почему? Он не то чудовище, о котором молва ходила и по галереям Золотого дворца, и по всем мирам. Он не глупый трофей, что столь легко присвоить. Он не труслив, не слаб и отнюдь не беспомощен. В нем существует добро и милосердие настолько же, насколько существует непримиримая ярость в отношении любого зла. Он совершает ошибки и он же призывает победу. К нему прислушиваются и с ним считаются, а ещё — больше вовсе не смеют ему вредить безнаказанно. И вокруг него разрастается целый мир, что много обширнее единого существования Тора, каким бы разрушенным этот мир ни ощущался сейчас.       Совратиться на предложение кочевничьего рода, чтобы только избежать одиночества жизни без Тора?       Локи может жить без него. Какой бы эта жизнь ни была, но — без Тора он сможет жить. И в любви. И в радости. И в мире.       В любом из всех тех миров, что существуют среди всего безграничного космического пространства.       — Тот, кто злодеем не является, не нуждается в том, чтобы говорить, что он не злодей, — качнув головой, Локи откликается без единого чувства и вновь поднимает глаза к глазам кочевницы. Улыбка с ее губ так и не исчезает. Мягкая настолько, что от нее почти веет теплом — она чрезвычайно заманчива, если, конечно, мыслить не головой, а задницей. Поведя плечом ради того, чтобы убедиться, что оно ещё не заледенело настолько, что от любого движения обратится осколками льда, Локи пожимает уже обоими. И добавляет: — Не знаю, от чего вам в голову пришла подобная мысль, но… Я не потерян. И не брошен.       Твердость интонации дается тяжело. Много тяжелее даже, чем тот миг, когда Локи, наконец, поднимается с бревна. Тут же чувствует, как со спины, сгорбленной, утомленной, просыпается небольшой сугроб снега. Кочевница следит за ним одними глазами, к Фенриру же взгляда не обращает вовсе, но — миры и правда меняются. Чужое отчуждение Фенрира не трогает. Он ластится под бережное прикосновение ладони Локи к своей холке, а после разворачивается. Медленными, неспешными шагами они вместе обходят костёр, оставляют его за своей спиной и лишь после этого Локи забирает Бранна магией назад в ладонь. Поляна погружается во тьму мгновенно. Поверх его запястья недовольством от присутствия инеистой кожи загорается рунная вязь Бранна — недоверчивым он ощущается много больше. К тому, что происходит сейчас. К тому, что случится дальше.       Им так просто позволят уйти? Тяжелыми движениями ног Локи проходит разве что пол десятка шагов, когда из-за его спины звучит:       — Упертый и гордый… Твоя мать была такой же, — с громким, мертвым хрустом следом разламывается крепкое бревно. И пламя загорается вновь. Теперь это кочевничий костер. Сесть подле него значит обрести и дом, и отсутствие необходимости мыслить, что будет дальше. Но все же сесть подле него значит — никогда уже не подняться. А только ведь… Мама? Сознание Тора, что оказывается то ли более крепким, то ли более упертым, разыскивает правду в осколках фраз и чужих слов так, как Локи ее искать отказывается. Теперь знает все равно, потому что все воспоминания Тора прошедших почти пяти лет принадлежат ему. Абсурдно, но их течение начинается с того мгновения, когда они с Тором расстаются в конюшнях перед его отъездом. Сцена прощания не вызывает чувства. Слова кочевницы, самого Номада Етунхейма, привлекают именно их. Пробуждают, касаются, приносят весть — никуда она его не отпустит. Они, весь их кочевничий род, не желает знаться с отказами так же, как не желает их принимать. Но вот напасть по-настоящему… Посмеют ли? Кочевница говорит: — Останься и я расскажу тебе о ней. Присядь у костра, — теперь звучит предложение иного толка. Конечно же, важное. Конечно же, значимое. Кем была мать Локи и сколь сильно его любила? Пожалуй, на пересчет всех меток жизни Локи это знание является самым незначительным среди всех остальных. Он вырастает подле Фригги и ему хватает тех крох ее бережности, что в детстве ещё не являются жестокостью. Что-то большее выглядит, словно безнадобная компостная куча отравленного дерьма — ни единую почву оно не удобрит, лишь убьет и ту, что есть, бесплодную. Локи, правда, нового шага так и не делает. Утыкается взглядом в снег перед своими ногами, краем глаза замечая, как Фенрир поднимает к нему голову. Он уже взволнован. Что-то чувствует или же решает усомниться? Правда в том, что любое нападение должно быть встречено ударом защиты троекратной силы. Правда в том, что он отказал уже не единожды, но весь его отказ… Как бы птица ни желала жить, среди бури войны етунов да кочевников ей не выжить, если судьба не будет к ней благосклонна. А кочевница добавляет ничуть не тише: — Либо идти прочь, если, конечно, знаешь — куда тебе идти.       Та усмешка, что остается беззвучна в ее последних словах, является почти ощутимой. Локи прикрывает глаза, мысля по случайности: если бы она только знала, насколько права, она бы никогда не пришла. И он вдыхает. Кратко дергает правой рукой, встряхивая Бранна да позволяя ему изжить полог защищающей от холода етунской сути, чтобы заменить его всем собственным теплом. Бранн ощущается радостным от этого позволения. Но Фенрир рыкает предупреждающе, как только видит — Локи делает единый шаг назад, Локи оборачивается. Он бросает раздраженным, утомленным оскалом и рта, и слов:       — Никак вы не научитесь, а! — вскинув руку резко, почти болезненно для замерзших мышц, он озаряет огнем всю поляну. Круговая волна пламени прокатывается по земле, выжигая весь снег, а следом за ней проносится вихрем кусачий, озлобленный порыв ветра. Бесплодная, мерзлая земля обнажается уродливым камнем цвета охры да пожухлой травой, только смысла в ней не больше, чем в чужом желании зарваться на то, что никому не принадлежит. Огненная волна прокатывается вперёд, всей собственной плотью натыкаясь на защитный магический барьер, созданный Номадом. Она, обнаглевшая кочевница, так и не ранится, не удосуживается даже обернуться. И все равно порыв ветра тушит кочевничий костер в тот же миг, как приходит следом за волной огня.       Поляна погружается во мрак. Темный образ кочевницы пропадает, будто и не было. Резко выдохнув, движением краткой, быстро гаснущей злобы, Локи разворачивается, нащупывает во мраке шерсть на холке Фенрира и просто продолжает идти. Вновь кочевничий костер за его спиной так и не загорается. Пока всё племя, которому он принадлежит… Глупцы.       Локи знает, где пролегает его путь.       Локи остается в Етунхейме. ~~~^~~~       Стол приносят незадолго после полудня очередного дня из тех, что необычайно тихи. Он сделан из крепкого, золотистого кедра. Не цельного, конечно. Верхняя столешница, ножки и три стенки по периметру вырезались по отдельности. Потом мастера собрали их вместе, убедились, что они держатся крепко и закончили работу. Где-то в процессе ещё точно была шлифовка и что-то подобное…       На самом деле Тор не разбирается в том, как это происходит. У мастеров резьбы по дереву или же работы с деревом инструментов уж точно не меньше, чем у кузнецов, это достаточно очевидно, но вот как рождается новый стул, новое кресло или что-то ещё, ему неизвестно. Его удел — металлы. Их чистые породы или сплавы. Печь в кузнице. Щипцы. Молот. Откуда появляется новый стол для его царского кабинета? Естественно, он заказывает его сам. При том, как быстро теперь забываются разные мелочи, малы они или громадны, вопрос стола мелочью не является.       Он сделан из дерева золотистого кедра. Но в деревьях, говоря откровенно, Тор не разбирается так же, как и в сути работы с ними. Колоть двора, вот к примеру, он умеет. Но создавать из бревна нечто, что будет столь важным… Это просто не его работа. Он ей не учится. Так случайно выходит, что его наставником становится Велунд. Или же он сам Велунда выбирает.       А Велунд в общем-то кузнец.       Где-то в прошлом, древнем и похороненном, правда, остается тот день, когда Тор вырезает нечто собственными руками. Он пробует множество раз, портит то одну, то другую заготовку, но желание ведет его сквозь и напрямик — так появляется флейта. Ее, правда, Тор вырезает не из дерева, а из кости. Вероятно, на все заготовки, которые он портит, уходит уйма золота, но его никто так и не останавливает. После он дарит ту флейту Локи, заклиная: звать, если случится беда.       И Локи ведь правда зовет… Тогда, на балконе альфхеймского дворца и на грани отчаяния, он играет столь тихим и громким одновременно криком о помощи. Тор приходит тогда, Тор возвращается с неделю назад после лживой смерти, но всё это ничего не меняет. Неутешительный итог оказывается банален и прост, потому что в Асгарде тихо. Локи здесь нет.       Без него — хорошо.       Как так получается? Как вообще мироздание смеет сложиться подобным образом, а? Винить его бессмысленно, потому как оно вроде как беспристрастно, а ещё оно никем не управляет. Просто существует безграничным чревом, даруя возможность жить у себя внутри. Тор живет, потому что жив. Тор правит, потому что он Царь. Тор заботится, потому что является отцом своим детям.       Но все же стол… Новый. Из дерева золотистого кедра. Вероятно, у этого дерева есть какое-то значение. Быть может, это значение оскорбительно, но правда в том, что в деревьях Тор не разбирается. Ему требуется новый стол и он поручает мастерам Золотого города работу. Из казны не оплачивает, отдавая часть своего золота. И просит — светлое, светлое, светлое дерево. Крепкое. Вековое.       Дерево, что может пережить смерть.       К нему комплектом, конечно, должно идти кресло, но его к нынешнему дню ещё не сделали. Поэтому приносят стол. Два мастера, взрослых, крепких, приносят его немногим позже полудня и точно ждут любых комментариев о своей работе — получают просто благодарность. В их присутствии Тор бросает к столу лишь один-единственный взгляд. После того, как они уходят, не поднимает головы от писем на поверхности собственного стола шаг солнца по небосводу или даже два.       Но взглянуть приходится. Это стол. Обычный. Светлого дерева породы золотистого кедра. Мастера ставят его в той части царского кабинета, где рядом находится выход на балкон. Где-то в не столь далеком прошлом остаются тяжкие, полные отчаяния дни, в которых подле того места Тор сидит на полу и наблюдает — правление Локи. Его решения. Его боль. Его смирение. Его боль. Его наглость и твердость. Его… В Асгарде без него тихо. Вопреки любым звукам и всем чужим голосам теперь, в его отсутствии, здесь царит тишина мира.       На покой он, конечно, не походит. Но временами довольствоваться малым не столь плохо, если напротив малого существует смерть.       Малым является стол. Он обычный настолько, что его хочется сломать, как только Тор, наконец, соглашается унять зуд в грудине и посмотреть на него в упор. Кресло следом за ним не приносят, потому что на него потребуется ещё несколько дней. Поэтому Тор уходит за другим, тем, что стоит в его покоях, и притаскивает его в кабинет вручную. Отодвигает стол светлого дерева от стены на достаточное расстояние, подвигает к нему кресло.       Теперь вся композиция выглядит ещё более уродливо, чем до, потому что его дорогое кресло, то самое кресло из его покоев, этому столу совершенно не подходит. Дело вряд ли даже в дороговизне. Дело вряд ли в разных породах деревьев. Это кресло — принадлежит Тору.       В то время как за новый стол светлого дерева он не сядет никогда в своей жизни.       Но ведь та жизнь будет хороша, не так ли? Его рыдание, звучное, уносящееся вслед уходу Локи прямо перед чужими глазами, оказывается настолько очевидным, что прятать оказывается больше уже нечего. В то злое, жестокое и последнее утро… Там ещё царствует страх. Пока Локи спит в его постели и когда Тор распахивает дверь спальни следом за приходом Лии, находя уже не его, но следы — еле приметные очертания тела на простыни. Влажное пятно слез рядом с подушкой. И песчинки Хельхейма, просыпавшиеся со ступней Локи.       Вызнать, принадлежат ли они этому миру в действительности, у Тора так и не получается. Он сам ни у кого ни о чем не спрашивает. Это Сиф в общем-то задаёт вопрос, потому как все они, все его, Тора, друзья, волнуются и нуждаются в знании… Когда прятать оказывается больше уже нечего, он рассказывает им все. От самых истоков своей поездки в Альфхейм прошлой осенью. И до самого, самого, самого устья того утра, в котором Локи уходит. Огун до конца не дослушивает, вылетая из его покоев с бешенством, как только слышит, что Сигюн — знала.       Всё о том, что Тор был жив, или же всё о жестокости? Естественно, они ругаются. Об этом Тор, правда, Огуна не спрашивает после. Но разлад между ними с Сигюн оказывается слишком заметен, чтобы его получилось проигнорировать, и слишком велик, чтобы о нем можно было случайно позабыть. Этот разлад не мелочь.       Как, впрочем, и стол, стоящий теперь в его царском кабинете. Светлое дерево. Крепкое. Такое, что может пережить смерть, но — не свою.       Поверхность столешницы пуста и безлика, но с резным креслом выглядит ещё более уродливо, чем даже без него. Чего-то не хватает. Чего именно, Тор не имеет и малейшего понятия. Пустые, ровные ножки. Пустая, ровная столешница. Светлое дерево выглядит хорошо, но проблема в том, что оно — пустое тоже. В нем нет ни единого проблеска сути того хозяина, которому оно принадлежит уже.       И хозяина здесь нет тоже. Он здесь больше не живет. И он никогда не вернется. Но перестать ждать его возвращения у Тора не получится. Нет, может и получилось бы — он отказывается пытаться. Он заказывает стол на второй или третий день после того, как рядом с ним, с другой стороны от Сиф, на постель усаживает Вольштагг и обнимает его. Унум оказывает прав на счет того, что он похож на медведя, потому что объятия у него именно такие. Не как у заплаканной Сиф, не как у Фандрала, которому не находится места и который просто кидается на Тора сверху, устраивая на его постели кучу из придавленных тел.       Будто им вновь по двенадцать меток и мир ещё не столь жесток?       Мир таков — временами. Ещё он неказистый. Уродливый и красивый. Не только тот, что принадлежит Асгарду, на самом деле все мироздание таково. А Огун тем утром уходит прочь, так ничего и не дослушав. Он разругивается с Сигюн так сильно, что вновь возвращается спать к себе покои. У Тора не находится сил ни на разговор с Огуном, ни на любые слова, что это того не стоит… Его боль или заточение бесплотным духом в застенках реальности? Отчаяние? Никем не слышимый крик ужаса и жажды разыскать помощь? Огун возвращается уже днем и отнюдь не к нему в покои. Он просто подкарауливает Тора в его кабинете и обнимает будто бы даже без слов, потому что все те, звучные, оказываются переполнены болью слишком сильно. Когда Огун говорит, притиснув его к себе:       — Я слишком редко ошибаюсь и я знаю, что мои ошибки фатальны. И мне жаль, что я не смог уберечь от них ни тебя, ни его.       Не обнять его в ответ не получается. Хотя бы из благодарности за то имя Локи, которое не звучит. Хотя бы из милосердия и прощения, потому что… Ничего больше не остается. Война завершается победой миров и поражением самого Тора. Они все выживают и они живы сейчас.       Быть может, однажды придет день, в котором они начнут жить.       Этот день — не тот, в котором Локи уходит навсегда.       И, впрочем, не сегодняшний. Но ведь злоба может помочь? Но ведь дрязги все разрешат и накажут виноватых? У Тора больше нет сил на это. Он прощает Огуна молчанием среди первого дня, он прощает их всех приглашением стать частью совета на второй день. Огун, конечно, в совет уже входит, но по его взгляду читается просто и больно — для него было важно это. Видеть, как все восстанавливается. Видеть, как оживает не Асгард, но сам Тор после всей проигранной им войны.       Оживает ли в действительности… В Асгарде теперь совсем тихо. Конечно, то и дело звучат голоса, временами в его кабинет залетают, будто резвые птенцы, то Унум, то Труд, да к тому же теперь все время жизни Тора — оно принадлежит им и правлению. Ещё троице воинов и Сиф. Ещё, конечно, вездесущей Агот. И обязательно Слейпниру.       Никого больше здесь нет.       При всем обилии лиц, в присутствии Трюггви или всего совета по утрам, при всей той жизни, что существует вокруг — нет-нет, в Асгарде теперь чрезвычайно тихо. Локи здесь нет. Без него хорошо.       Бояться того, что он уйдет, больше не нужно, потому что он ушел уже.       И он не вернется.       Зато теперь есть стол. На самом деле, сколь бы дорогим он ни был и из насколько бы качественного дерева ни был сделан, он уродлив, потому что пуст. От пустоты не спасает кресло, которое Тор приносит из своих покоев. От пустоты не излечивает та чернильница, которую он переносит со своего стола на новый, сделанный из дерева золотистого кедра. Безликая столешница молчит и даже не смотрит на него так хитро, шутливо, будто он придурок, которого никогда не получится разлюбить. Ни единого проблеска сути Локи в ней не существует.       Но стол, конечно, его. Надо лишь выждать ещё несколько дней и мастера изготовят для него кресло подстать. Это, правда, ничем не поможет, но, как бы ни хотелось разломать всё дерево в щепки, только бы спастись от этой пустоты и безликости, все останется так, как есть.       За этот стол Тор никогда не сядет.       Но стол будет стоять здесь до самого Рагнарека. Ровно как и подходящее кресло, которого лишь нужно дождаться.       В Асгарде тихо. С момента его возвращения в тело успевает пройти чуть больше недели — Тор не пытается притвориться, что не считает их, эти молчаливые, мирные дни. Еще, конечно же, успевает пройти празднование в честь его жизни — он проводит его в покоях своих детей, играя вместе с ними в гонки деревянных лошадок, пока Лия поддерживает иллюзию его присутствия в пиршественной зале. Лия, к слову, так никуда и не уходит. Она остается, она заботится об Унуме и Труд, а ещё продолжает перераспределять прислугу на те должности, которые им подходят лучше.       В последнее Тор так и не вмешивается. И не собирается, впрочем, но малое количество сил в любом случае вносит коррективы в любые его планы и действия. Большая их часть тратится на Унума и Труд. Какая-то жалкая, острожная — на то, чтобы править по следам Локи. Это оказывается на самом деле не столь сложно. Предсказуемо легко даже.       В его, Тора, отсутствии Локи отлично справляется.       Но теперь его нет.       Без него в Асгарде тихо и совершенно не страшно. Не столь больно, как могло бы быть. Да и отчаяние… Все хорошо. В будущем, вероятно, станет иначе, но здесь и сейчас все хорошо. Их прощанием становится признание Локи о пережитой смерти и слова Тора о том, что он жив. Все заканчивается. Они могут жить дальше по отдельности, но важнее — они все ещё живы.       Это служит тем утешением, которое является необходимым. Но Лию Тору, конечно, приходится пригласить на разговор в царский кабинет, потому что есть важные дела, есть нерешенные вопросы, есть разговор, между ними обоими и для них, и… Лия так и не приходит. Тор просит ее зайти ещё на второй день.       На самом деле она не избегает его. То и дело они пересекаются в детских покоях, а ещё Тор просит ее об услуге: заменить себя на пиршестве в честь его жизни, потому что он хочет провести это время с Унумом и Труд. Ещё — потому что ему нечего праздновать. Его война проиграна. Любовь его сердца мертва так же, как и сердце его любви, пусть даже Локи жив. И вся эта реальность… В Асгарде тихо, потому что Локи здесь нет и он больше не вернется — Тор никогда не перестанет ждать его возвращения так же, как сейчас чувствует мелкую, но теплящуюся в груди веру в то, что Локи не станет возвращаться.       Реальность является ужасающей. Вся его любовь обращается проклятой внутри него самого и мертвой внутри собственного сердца.       А стол и правда из светлого дерева. Это золотистый кедр. В любой другой мебели он вряд ли выглядел бы настолько безликим и пустым, но здесь он таков — замерший в ожидании своего хозяина, который никогда не вернется. Глупости ведь? Отнюдь. Когда стол приносят, еще пару шагов солнца по небосводу назад, Тор говорит мастерам поставить его около арки, ведущей на балкон. С того места, у стены, он наблюдает за Локи десяток дней кряду будучи бесплотным духом, но стол не является ни постаментом, ни памятником — лишь место. Равное. Вечное.       Замершее во времени да в ожидании.       Место для Локи.       Потянувшись ладонью к лицу, чтобы только сбросить оцепеневший, впившийся в поверхность стола взгляд, Тор потирает глаза пальцами, трет уголки, а после отворачивается. Тяжелым движением опустив руку на подлокотник кресла, утыкается взглядом в свой стол, привычно заваленный бумагами. Дело ведь в размерах? Они одинаковые, потому что таков заказ. Стол из светлого дерева, равный его собственному, царскому, по размерам. Кресло ничуть не меньше. А все равно ведь — резьба? О ней позаботиться так и не получается, потому что Тор не знает, как она должна выглядеть. Тор просто не знает, что могло бы хозяину нового стола понравиться.       Любил ли он все те розы, что Тор дарил ему? Этот вопрос задать уже никогда не получится. Вера в то, что Локи вернется, невозможная, глупая выдумка. Но ждать его… То есть выбор. Свой прошлый, древний, Тор на новый так и не меняет. Но стол, конечно, выходит поганым. Пусть столешница его ровна, пусть весь он крепок, тверд и тяжел, безликость вызывает привкус тошноты во рту. Когда будет готово кресло из такого же светлого дерева породы золотистого кедра, станет получше.       Но и на кресле резьбы не окажется.       Взять в руки письмо из Ванахейма у него вновь так и не получается. Он смотрит на него, вглядывается в кучу бумаг, поверх которой оно лежит, и по итогу все равно вновь косится — навечно замерший в ожидании стол. К нему будет не сложно привыкнуть. Ему здесь, в этом кабинете, самое место. И его точно стоило бы поставить много раньше, но все же раньше им с Локи удавалось вместе сидеть за столом Тора — их больше не существовало. Локи в Асгарде больше не было.       Здесь была лишь тишина, мир да краткий, спокойный стук, предвещающий приход… Стук появляется именно сейчас. Прежде чем открывается дверь, прежде чем чужой шаг пересекает порог — обычно, входя в царский кабинет, не стучатся. Лейв просто приносит вести, обращаясь к нему с порога. Трюггви проходит внутрь молчаливой махиной, становится напротив стола и, выждав несколько мгновений, начинает что-то рассказывать. Забот у него теперь явно меньше, но, впрочем, всех тех мест, где он шастает со своими разведчиками, Тор не знает. Возможность не задумываться хотя бы об этом, о тех делах, которые стережет Трюггви, знатно облегчает жизнь, потому что Тору вдоволь хватает и всего остального правления, и назойливости Агот, и забот о детях. Ещё, конечно, хватает той Лии, которая так и не приходит к нему в кабинет.       Второй раз Тор ее не зовёт.       При том, насколько для Тора в Асгарде тихо благодаря отсутствию Локи, отнюдь не ему осуждать чужой страх и промедление. Это ведь столь банально? Война завершается, но ее окончание не спасает от повторения истории. В деталях, во всех собственных тонкостях она, эта юркая история, теперь, конечно, выглядит иначе, но основные факты просты — Локи в Асгарде нет. Лия остается без него, как и Слейпнир. Тор все еще правит, имея достаточную власть для осуществления собственных желаний любого рода.       История повторяется, повторяется, повторяется… Но ему уже вовсе ничего не хочется. Каждый новый молчаливый день заполняется теми шагами солнца по небосводу, в течение которых он разбирается с делами Асгарда да ожидает — свободное время. Возможность выйти из кабинета и разыскать в галереях своих детей. Возможность разделить с ними игру, сказку, завтрак или же тишину летнего, перетянутого солнечным теплом пастбища. Ничто большее не является нужным ему.       И все равно в единый миг раздается стук — слишком неожиданный. Он заставляет его вздрогнуть. Обернуться к двери. Ни барсы, ни пантеры стучать, конечно же, не умеют, в то время как случайное сравнение, что приходит в его голову дни назад, закрепляется теперь уже навсегда. Тихая поступь мирных, прирученных лап может быть переполнена звериной яростью великих, всеобъемлющих размеров. Эта ярость, увиденная его собственными глазами ещё в покоях Унума и Труд, отнюдь не становится первым проблеском уважения к Лие — просто взглянуть на нее, как прежде, больше не получается. Второй раз к себе в кабинет Тор ее так и не зовёт.       Пользуясь не возвращенным вспять приглашением Лия приходит сейчас. При том, сколь сильно она походит на Локи, ее присутствие не разрушает повсеместной, ощущаемой сердцем больше, чем слухом, тишины. Поднятые в высокую прическу волосы, правда, вовсе не черные. Глаза не изумрудные. Но стать ее духа, но вся твердость ее характера… Она является фрейлиной Локи до сих пор. Она останется ею навечно. Обернувшись в двери и прочь от уродливого, пустого стола, Тор встречает ее приходит собственным взглядом. Смотрит, как она прикрывает дверь, как пересекает шагами расстояние от входа и до его стола. Замирает прямо перед ним. Говорит:       — Ваше величество, вы звали меня? — это было ещё с неделю назад. И вот, наконец, она приходит. В платье цвета то ли охры, то ли свартальфхеймских песков. С широкими каблуками шнурованных ботинок, выглядывающими из-под длинной юбки. Она сплетает пальцы друг с другом поверх своего живота, и это движение вторит себе самому отсылая вначале к Локи, а после и к Фригге, но Тор останавливает мысль именно на Локи. О Фригге думать не имеет смысла так же, как и соглашаться ждать ее возвращения, потому что Труд говорит однажды: большое зло в Асгарде не живет.       Пусть так и останется на будущие века.       Тяжело вздохнув, Тор кивает без попытки улыбнуться хотя бы ради вежливости. Улыбки теперь даются ему много легче, чем в прошлые месяцы или половину десятка лет, но лишь рядом с его детьми. В словах о том, как сильно он любит их, во всех тех словах, что он повторяет вновь и вновь, изголодавшись по ним, конечно, не разыскивается утешения. Не то чтобы в том утешении есть нужда. В Асгарде тихо и хорошо теперь.       Потому что Локи здесь нет.       — Он пытался связаться с тобой? — потянувшись взглядом к лицу Лии, Тор задаёт вопрос первостепенной важности. Он, конечно же, глуп, потому что с Локи все в порядке, потому что Локи жив и потому что все завершилось. Лия не реагирует. Смотрит на него в ответ спокойствием и еле заметным в выражении лица напряжением, а ещё притворяется, будто бы не видит — это стол, стоящий у выхода на балкон. Он из светлого дерева и он уродлив, потому что в нем нет ни единого следа его хозяина. Ещё за ним стоит кресло, которое столу не принадлежит. Картина, конечно, тошнотворная, но стоит выждать несколько дней и мастера доделают другое кресло, тоже из светлого дерева. То дерево будет породы золотистого кедра. Тору же явно требуется и совет, и помощь, потому что он сможет пережить день, он сможет пережить пару подобных с этой древесной тварью в своем кабинете, но долго не продержится.       Здесь должен стоять тот стол, который сможет Локи понравиться и за который ему захочется сесть, когда он вернется. Так будет спокойнее. Так будет много лучше.       Пусть даже Локи не вернется уже никогда.       — Нет, ваше величество, — кратко качнув головой, Лия дает очевидный ответ. Тор мыслит о том, как сильно она тоскует по нему и насколько чувствует себя в безопасности без его протекции. Не то чтобы Тор собирается о таком спрашивать. Мысленный ответ просто настигает его сам собой: даже если бы существовало мироздание, в котором он решился бы вновь Лию казнить, все закончилось бы тем, что он просто потерял бы Вольштагга. Ещё, вероятно, Сиф. Быть может, потерял бы всю троицу воинов. И, конечно, Унума, если бы до того дошли вести об отданном приказе. В том мироздании, которое есть сейчас, что-то подобное Тор делать не собирается. Уже приоткрывает рот, чтобы ответить чем-то помимо кивка, но поперек самой его мысли звучит чётко и спокойно: — И, предупреждая любые новые вопросы, я не знаю, находится ли его высочество Локи в Етунхейме до сих пор.       Бесшумная, грозная поступь лап громадной кошки. Их называют барсами. Или пантерами. У Лии хвоста, конечно, нет, но они с Локи чрезвычайно похожи, потому что она взращивает себя на фундаменте его личности, а ещё потому что каждый из них не покушается на власть, одновременно с тем требуя по праву — то есть уважение. К делам, к чувствам, к беспомощности и силе, к самой сути жизни. Поэтому Лия смотрит ему в глаза, не отворачиваясь. С наглостью перебивает. Такие, как она, знают цену… Свободе или уважению? Преданности? Замерев на мгновение от ощущения иллюзии присутствия Локи, быстрой искрой проносящейся сквозь его слух, Тор несдержанно бросает новый взгляд в сторону стола светлого дерева. В словах Лии звучат столь знакомые отголоски, что вдоль позвоночного столба ранит слабой, тихой болью.       Но важная правда не умирает — Локи здесь нет. Бояться вовсе нечего.       Поэтому Тор кивает. И говорит:       — Хорошо, — ожидает Лия от него этого или же чего-то иного, чего-то вроде насилия, давления и ругани, разглядеть по ее лицу не получается. Помедлив несколько мгновений, Тор добавляет: — Я хотел бы просить тебя об услуге, — взгляд Лии заостряется мгновенно. И как сильно хочется обвинить ее, обвинить кого угодно в этой настороженности, во всем ее страхе, но — положение власти несет свободу так же, как приносит обязательства и придавливает к земле всей собственной тяжестью. Для жестокого-жестокого бога, вероятно, ошибка угрозы кому-то смертью была бы незначительна. Никто ведь вовсе не умер? И все теперь точно знают, кого стоит бояться? К неощутимому счастью, Тор не является жестоким-жестоким богом. Та ошибка, которую он совершает однажды, будет следовать за ним по пятам ещё очень долго, если не вечно. И она является для него важной, отнюдь не потому что любовь Вольштагга к Лие существует, отнюдь не потому что стоит бояться разящего, защищающего всех дев меча Сигюн. Вероятно, то называется моралью. Но стол, за которым должен бы сидеть Локи, пуст на то, чтобы к нему можно было обратиться… За чем-то определенным? Его отсутствие изымает из пространства страх и боль, как возможность диалога духа. Без него хорошо. Тор говорит вновь, без оглядки на потяжелевший, заострившийся взгляд Лии: — Если однажды придет день, в котором он решит забрать тебя, я бы хотел, чтобы, прежде чем уйти, ты зашла ко мне и предупредила, — он произносит «если», потому что «когда» является беспечной да глупой выдумкой. К нему Локи не придет. Вернется только если за Лией и Слейпниром. Быть может, даже за Сигюн, но о ней не хочется даже мыслить. О Лие, впрочем, размышлять тоже не столь просто. Миры — меняются. Они — те, кто остаются у Тора на глазах, — находят любовь, они находят для себя семьи и даже рожают детей. Фандрал, конечно, мажет и тут, и там, но, впрочем, с него станется по итогу устроить все лучшим образом для себя. Единственное, хочется верить, что Бальдр не окажется тонущем в страдании, но… Локи — вернется только если за Слейпниром. Быть может, Лия и пойдет за ним, но Вольштагг скорее всего останется. Или тоже уйдет? Среди жизни постройка любых стратегий всегда много сложнее, чем среди войны. Чувства просчитать не получится. Как все обернется уже завтра или же через пару недель? Тор не знает. Но его дело малое, почти крошечное — то есть правление и забота о детях. И вся тишина Асгарда, что совсем не болит. Только если будит среди ночи новым кошмарным сном… Здесь и сейчас Тор говорит, глядя Лия прямо в глаза: — Я не собираюсь ни отговаривать тебя, ни угрожать чем-либо. Но в связи с тем, что ты заботишься о прислуге сейчас, с твоим уходом потребуется тот, кто будет заботиться о них вместе тебя. И я бы не хотел упустить тот день, когда мне нужно будет заняться этим.       Ее заострившийся взгляд замирает. Она моргает, будто замороженная неожиданностью его слов. Это, конечно, ранит и очевидностью, и правдой — она не ждёт от него добра, пускай даже радуется его возвращению к жизни. И при том столь сильно желает знать… Согласился бы он немного опустошить казну, чтобы поднять жалование прислуге всего Асгарда? Качнув головой, Лия отворачивается в сторону. Молчит. Поджимает губы так задумчиво, будто его просьба чрезвычайно сложна к выполнению.       На самом деле все строится на доверии.       На самом деле — она смотрит не в сторону балкона, а на новый, светлого дерева стол.       Он породы золотистого кедра. И принадлежа Локи, является настолько пустым да безликим, что его хочется разломать в щепки. Но вскоре должно приехать кресло, но все же самому Тору стоит, наконец, покинуть свой кабинет и позволить ногам увести себя туда, где можно просить совета. Вместо него Тор скорее всего получит слова о том, что стол ужасен — но.       Ему ведь позволят научиться, как сделать его лучше? Как изжить из него пустоту и обезличенность? Нахмурившись, Лия медленно, глубоко вдыхает, а после откликается:       — Хорошо, Ваше величество, — повернув голову вновь, она кивает. И крошечное беспокойство, жившее у Тора внутри последние дни, умирает само собой. Однажды, быть может, придет день, но он не принесет зла пропажи, потому что Лия зайдет попрощаться. Если Локи вернется, чтобы предложить ей уйти с собой, если Локи вернется именно к ней… Заметно расслабив плечи, Лия интересуется негромко: — Это всё или вы хотели бы обсудить ещё что-то?       С чуть большей мягкостью. С привычной лаской крупной, прирученной кошки. Это сравнение, случайное, дурное, теперь уже останется в Торе для нее навсегда — ровно так же, как никогда не получится над ней властвовать. Улыбнувшись слабо, дрожью уголков губ, он кивает и добавляет уже словами:       — Если только ты сама не хочешь обсудить со мной что-то… — правда в том, что она так и не приносит Локи ни свое предложение, ни свои расчеты. Вероятно, в прошлом ее дело велико и так, потому что заботиться о прислуге и координировать всех служанок дворца не так просто. Вероятно, в прошлом она не желает добавлять жизни Локи тяжести. Но в Асгарде теперь немыслимо тихо и Локи здесь нет. Лия же вскидывает брови в кратком удивлении, приоткрывает рот — она так ничего и не говорит. По случайности она просто лишается дара речи и, пожалуй, на нее такую смотреть так же забавно, как и на Локи. В прошлые, чрезвычайно давние времена, он, бессмертно красноречивый, всегда выглядел будто взъерошенным в такие моменты… Хорошо, что сейчас его здесь нет. Чувствуя лишь отголосок смешка где-то внутри, Тор кивает вновь, Тор говорит, говорит, говорит: — Я всё знаю. И я даю свое согласие на повышение жалования всей прислуге, но кроме этого, думаю, нам нужно обсудить детали и твои расчеты.       Первый же вопрос, что звучит ему в ответ, выглядит будто малый, но очень сварливый зверь. Почти успев надуть губы, Лия быстро возвращает своему лицу спокойствие и спрашивает:       — Вольштагг? — при том, насколько они влюблены друг в друга, вероятно, сцена их перебранки была бы очень смешной. Поверить в то, что Лия стала бы ругаться с той же яростью, с которой защищала Унума и Труд, было невозможно. Про Вольштагга и подавно говорить было нечего… Такой большой и совсем не храпит, когда спит, не так ли? Он громадный, не обделенной силой и яростью воин, но вне любого поля битвы Тор вряд ли знает кого-то, кто был бы более благодушным, чем он. С той же мощью, с которой может опускаться топор Вольштагга на головы врагов, существует вся его забота и мягкость. Конечно, любую ругань Тор порождать не станет, лишь мыслит случайно — чужое счастье.       У него свое тоже есть. Оно ещё не ощущается за всей медленно сходящей болью. Но его мир цел и его дети живы — они много смеются от радости и без страха. В Асгарде очень и очень тихо теперь.       И Локи здесь нет.       Качнув головой, Тор говорит:       — Вовсе нет. Пока мое тело спало, прячась в облике Гертруды, я был здесь. И я видел, как защищала моих детей. И так же я видел, как ты заботилась о прислуге, — вероятно, Лия знает об этом отчасти. Ну, о том, как Тор мечется бесплотным духом из стороны в сторону без возможности возвратиться в тело. Он ведь рассказывает об этом всей троице воинов и Сиф, а следом тот его рассказ бежит мелким ручейком… Огун разругивается с Сигюн. Вероятно, они помирятся вскоре, потому что Тор не держит зла. Ничего из того, что он ещё мог бы держать, на что еще у него были бы силы, просто не остается. Сигюн его не увидит, потому как он не придет, чтобы с ней говорить и с нее спрашивать. Хеймдалль останется на своем посту, но и он будет обделен то ли честью, то ли проклятием разговора. Потому что — та война, которую Тор ведет из столетие в столетие, она оказывается проиграна им. На любую иную у него просто не остается сил. Пусть живут, как есть. Пусть считают себя правыми вовек. А все же Лия… Она смотрит на него. Все еще молчит. Только губы поджимает, точно обкусывая их с внутренней стороны нервозно. Вероятно, в его отсутствии для нее в Асгарде было так же тиха, как теперь ему самому тихо без Локи. Но все же Локи уходит навечно, а Лия остается. Она все еще здесь. Она занимается прислугой, она заботится об Унуме и Труд, она просто — все ещё здесь. Медленно выдохнув, Тор истрачивает пару мгновений на трусость, а после произносит: — Я должен извиниться перед тобой вновь за то, что…       Вновь. И опять. И снова. Потому что он собирается казнить ее по собственной несдержанности и жестокости. Потому что он — говорит ей именно так, отдавая ночь на то, чтобы попрощаться с семьей. Никакие баллады о его доблести, никакие его прошлые заслуги и те же извинения — ничто не отменит той ночи, ее ночи, перед казнью.       От того, что казнь не случается, мироздание не перестает быть таким, какое оно есть. Ровно как и от того, что Тор — жив.       В ответ на его слова Лия вскидывает ладонь так резко, что Тор замолкает мгновенно. Новый проблеск чего-то гордого, крепкого и слишком сильно присущего Локи вынуждает его остановится в движениях. Без любого промедления звучит:       — Боюсь, в этом нет никакого смысла, Ваше величество, — опустив ладонь, Лия больше не отворачивается. И головой, впрочем, не качает. В ее взгляде должна бы прятаться жестокость, но вместо нее там лишь настороженность. Всматриваясь в него настойчиво, Лия переступает на месте, а после добавляет чуть мягче: — Ваши слова, повторенные и тысячу раз, ничего не изменят. Поэтому я буду смотреть на ваши дела.       Это, конечно, не является прощением, но заслужить подобное, несуществующее, Тор и не пытается. Его сны теперь полнятся кошмарными видениями, в которых Хульга вновь и вновь снимает свои дурные сапоги, а Локи вновь и вновь сжигает его, Тора, тело, чтобы после попросить Хеймдалля об услуге. И Номад забирает Унума. И Огун уже не говорит о том, что не знает, почему Тор жив — вместо этого убивает его сам. В сравнении с этим яркие тени прошлых жизней, что продолжают приходит в его сны, выглядят подобно облегчению. Но даже независимо от всех кошмарных снов, независимо ни от чего — прощение не является возможным.       У него просто не получится простить себя. Как не удастся и перестать ждать — однажды дверь его кабинета откроется и порог перешагнет Локи.       К неощутимому счастью, сейчас этого не происходит. В Асгарде все еще тихо. И Лия отказывается от его извинений, вместо этого говоря: она будет здесь и она будет знакомиться с ним заново, чтобы понять, кто он такой. Она согласна это пережить, чтобы узнать.       Выдохнув с отзвуком облегчения, Тор кивает и отвечает:       — Хорошо.       Здесь и сейчас все в порядке. Жизнь сохранена. Чуть позже — к ней даже получится вернуться. А пока что последнее, о чем Тор спрашивает у нее, прежде чем отпускает, чтобы дождаться ее возвращения со всеми расчетами касающимися повышения жалования прислуги, так это присутствие Агот. И, пожалуй, ответ Лии все же вызывает удивление, а ещё понимание того, насколько ее ценность велика. Не только для Локи, но всё же для него в частности.       Угрозы ведь не существует? Агот появляется из неоткуда. Она лжет о том, что ее послала Фригга, но даже в присутствии этой лжи зла так и не приносит. Много больше Тора угнетает ее повсеместность — временами ему даже начинает казаться, что она успевает поселиться в его покоях, настолько часто он находит ее там. Вместе с черными прядями волос, вместе со светлой кожей и зелеными глазами… По крайней мере именно они не походят на яркие изумруды вовсе, но легче от этого не становится. Ее внешность похожа на Локи слишком сильно. И это вряд ли может закончится добром, но на последнюю его просьбу Лия отвечает не согласием выполнить ее — просто отдает ему информацию, которую успевает собрать ещё дни назад.       Корни Агот прорастают из центральных территорий Асгарда. Ее семья не самая бедная и все они, мать с отцом, да пара младших сестер, ещё живы. Быть прислугой Агот нигде не учится, но в последние пару лет вроде как работает подмастерьем в лавке с тканями в Золотом городе. А после приходит во дворец… Следуя словам Лии, подобная тенденция — повторить ее путь и стать фрейлиной теперь уже его величества, — не становится чумной болезнью, но многие девы действительно мечтают об этом. История Лии становится для них примером.       Быть участником этой игры Тор, конечно, не собирается. Лишь вздыхает по итогу слов Лии. От озвученного ею предложения выслать Агот прочь отказывается. Она ведь хороша, не так ли? Она выполняет свою работу грамотно. Следит за его гардеробом, убирается в покоях и… В Асгарде тихо. Бередить эту тишину сил у него просто нет. Легче оказывается согласиться то и дело терпеть внешнюю схожесть Агот с Локи, и потому он просто отпускает Лию, так и не отдавая никакого указания.       Помедлив немного и вновь случайно ткнувшись взглядом с пустой, уродливый стол, уходит из кабинета и сам.       Дворец ощущается привычно оживленным и, конечно же, тихим. Теперь уже эта оживленность не такая странная, как в самые дни, когда ему приходится будто бы заново привыкать — его видят. Придворные, слуги, стражи… Он находится у них на глазах и они слышат звук его голоса. Он все еще жив. И в Асгарде царит мир. Благодаря ли самому Тору? Определённо нет, но, впрочем, в иных мирах происходит то же самое. Медленное возвращение от выживания к жизни. Медленное-медленное возвращение… Тор отправляется в Альфхейм ещё среди второго дня отсутствия Локи. Никаких сил на то, чтобы видеть Хеймдалля на мосту или же видеться с Гертрудой, у него не разыскивается, но необходимость увидеть с именно ней все же перевешивает. Поприветствовать ее, обнять ее, сообщить ей, наконец, лично — он в порядке и жив.       Его план — удался.       Благодаря высокой цене за все принятые решения? Той высокой ценой было не страдание, лишь жестокость. Но Альфхейм встречает его радостью, пока его Королева, подняв голову от поверхности стола в своем кабинете, выглядит столь удивленной его приходу, будто вовсе не ждёт. Она кидается к Тору на шею разве что через единый его шаг, пересекающий порог, а ещё обнимает так крепко, что почти придушивает. По крайней мере не насмерть. В ее объятии не оказывается радости. Лишь облегчение и великая, завоевавшая себе все земли ее сердца скорбь.       Ещё тогда, ещё на второй день отсутствия Локи… Тор считает их по утру. Когда солнце встает на востоке, когда он пробуждается рывком от нового кошмарного сна, приносящего лживую весть — у него не вышло пережить, или не получилось вернуться, или смерть успела прийти за ним раньше да навсегда. Пугающие, жестокие сны — спасением от них служат те видения о прошлых жизнях, что временами до сих приходят к нему в ночи, потому что они несут с собой много больше печали, чем ядреной, беспомощной агонии. Ещё, конечно, спасением становится память, что сама собой, будто по воле колдовства, изживает яркий отблеск снов к полудню каждого нового дня.       От вопроса, который задаёт Гертруда, правда, спастись так же легко не получается. Когда Тор приходит к ней, когда обнимает ее, дрожащую, в ответ и когда слышит, как она шепчет:       — Что тебе нужно? Сколько воинов мне послать? Чем я могу помочь? Когда он вернется, как ты будешь… — злого слова «защищаться» она так и не договаривает, потому что чувствует, как Тор каменеет в ее руках на мгновения. Так ведь теперь выглядит его мир для нее? Локи вернется, Локи придет и Локи убьет его столь жестоко, что кому-то точно придет в голову увековечить это на страницах очередной книги… За все то, что Тор сотворил — будет ниспослано наказание.       Для Гертруды его мир выглядит именно так.       В реальности же всё уже завершилось. Той ночью, в которой Локи успел прийти, в которой успел приставить к его горлу острое лезвие иллюзорного клинка — это было прощание. Потому что находится хоть сколько-то близко друг к другу и дальше было просто невозможно. Все, существовавшее когда-то между ними, обратилось пеплом и нескончаемой болью. Не было бы удивительно, если бы Тор заслышал однажды, что Локи без него так же тихо и хорошо, как и ему самому — без Локи.       А Гертруда тогда так и не договаривает. Вначале чувствует, как Тор каменеет. После позволяет отодвинуть себя, взять свое взволнованное, готовое и сражаться, и разрыдаться лицо в ладони и слышит, как Тор говорит, говорит, говорит:       — Все в порядке. Все кончилось, Гертруда. Он не вернется, — на самом деле истина в том, что Гертруда не желает Локи зла. Быть может, и не верит полностью в то, что он за Тором придет, в то, что он принесет Тору вред. Но нужда защитить, уберечь и просто не терять ещё и Тора… Эта нужда, рожденная на костях Илвы, Модсогнира да Хульги, оказывается громаднее чего-либо иного. Винить ли Гертруду за то, что у нее не остается никого из тех, кто был ей близок столетия на пересчет? Злиться ли на нее за то, что Тор является единственным таковым теперь? Он просто отодвигает ее от себя, он просто говорит ей, рассказывая одновременно и о том, что он в безопасности, и о том, что сердце его любви мертво. Гертруда в ответ не улыбается. Жмурится только, пытаясь сдержать слезы горечи, а ещё шепчет:       — Мы не сделали ничего, чтобы заслужить это. Мы не сделали ничего, но теперь мы… Мы все потеряли, — о том, как много она плачет, вне чужого присутствия, Тор так и не спрашивает. Просто притягивает ее назад к себе, обнимает, целует в волосы. Та, кто была ей матерью. Тот, кто был любовью ее сердца. И даже та жестокая ведьма, что была близка к ней. Все, что остается у Гертруды — то есть целый, мирный Альфхейм, ее живой народ и правление, которого она никогда не желала. Не в силах плакать ещё хоть сколько-нибудь, Тор лишь вторит ей сипло и сдавленно:       — Мы все потеряли.       В тот день он остается в Альфхейме до вечера. Уединяется вместе с Гертрудой в ее покоях, ужинает вместе с ней, отчасти просто заставляя себя поесть, а ещё возвращается хотя бы какой-то собственной частью — его позабытая, тихая жизнь подле нее. Их дружба. Какие-то вести Альфхейма, обсуждение мировых дел, разговоры о детях Тора и, конечно, обещание Гертруды приехать через пару месяцев в Асгард, чтобы их навестить. Ей в ответ приехать на ярмарку начала осени Тор так и не соглашается. Признается негромко и искренне: любая, даже мелкая возможность случайно пересечься в Альфхейме с Локи является слишком страшной для него.       Но однажды придет день, когда страх поутихнет. Но однажды боль станет меньше, чем есть сейчас. И жизнь будет ощущаться полно да ярко. Вот тогда — он обязательно приедет, чтобы среди ночи вновь прокрасться вместе с Гертрудой на ярмарку и гулять до утра.       Прощаясь с ним тем вечером, Гертруда уже не плачет. Улыбается с печалью в глазах, целует его в лоб на прощание. Быть может, им вовсе не стоит расставаться, но скорбеть долго друг подле друга не получится: боль от этого не исчезнет, а миры — нуждаются. В своих правителях. В своей мягкой и доблестной власти. В тех, кто сможет выдержать всё и сможет всё пережить, тернистой тропой приведя свой народ к миру и жизни без войны.       С того дня между ними с Гертрудой остается переписка. Обсуждение новой Королевы Ванахейма. Обсуждение возможности мирового совета и, конечно, засранца Гейрреда. Мыслить об этом сейчас Тору вовсе не хочется, да к тому же, ему так и не удается вчитаться в последнее письмо, пришедшее из Ванахейма сегодня утром. Уже оказавшись на пороге библиотеки, он просто качает головой, мягко толкает тяжелую дверь и проходит внутрь. Встреченная им в одной из галерей дворца Агот говорит, что Унум и Труд должны быть здесь.       Что ж… На то, чтобы найти их, у Тора не уходит много времени, потому что библиотека выглядит так, будто снова успевает пережить нападение темных альвов — три стеллажа, находящиеся ближе всего и к камину, и к стене с окнами, находящейся напротив входа, лежат друг на друге. Тут и там лежат вывалившиеся с полок книги. Перед стеллажами с важным, задумчивым видом и уперев руки в бока стоит Труд, а рядом с ней стоит расстроенный Унум.       Тор мыслит только о том, что это чрезвычайно уместно и хорошо — что Локи в Асгарде сейчас нет.       Как так получается, что им удается свалить три стеллажа, ему досконально никто так и не рассказывает. Перебивая друг друга Унум с Труд вроде бы говорят что-то о лестнице, которую решили не брать, о том, что они вовсе не хотели, чтобы так получилось, но все же — самым главным, перетекающим из одних слов в другие становится банальное: Локи ужасно расстроится. Вот о чем они говорят. Не о том, что он будет жутко зол, не о том, что стоит бояться его гнева — лишь о печали. Вероятно, за подобные мелочи не стоит цепляться, но, уже ставя ровно первый из трех стеллажей, Тор мыслит все равно: его дети не боятся Локи так, как боялись Хульгу. Стоит ли после подобного сомневаться, что они с Локи каким-то образом среди всего вороха агонии и личной ругани успевают стать для них родителями?       Только убедившись, что ни Унум, ни Труд не пострадали, Тор предлагает им вместе привести все к привычному порядку. Естественно, между делом Труд задаёт вопрос, для чего он искал их, и ответ оказывается чрезвычайно прост. Тор говорит:       — Я хочу вам кое-что показать… И мне нужна ваша помощь.       Это называется стол. Тор заказывает один такой, равный своему, царскому, у мастеров Золотого города ещё в первые дни после возвращения в тело. Унуму и Труд сразу он, конечно, ничего не рассказывает, но хватает и пары таинственных слов, чтобы породить заинтригованное гудение детских вопросов. Оно сопровождает собой всю уборку в библиотеке. Пока Тор ставит стеллажи ровно, притворяясь, будто Труд действительно очень помогает ему в этом. Пока усаживает Унума к себе на плечи и вместе с ним да Труд заполняет полки книгами снизу и доверху. Так же легко, как Труд держит в руках меч, Унум помнит расположение всех книг в библиотеке. С уборкой они справляются все вместе ещё до ужина. Прежде чем уйти из библиотеки, втроем встают перед стеллажами и долго вглядываются в них, убеждаясь, что от устроенного погрома не осталось и следа.       Если, конечно, не считать вмятину на стене рядом с окном, но семейным советом принимается решение, что, если ее не искать взглядом, то в общем-то ничего и не видно. Она совсем маленькая, незаметная. Тор, правда, собирается передать Лейву просьбу разобраться с этим, но забывает эту мысль так же быстро, как она приходит ему в голову.       Потому что он ведет своих детей на пастбище? Или в конюшни? Берси привезла жеребят или Лейв уехал в отпуск навсегда? Самый последний гудящий интересом вопрос, конечно же, принадлежит Труд, которая все еще никак не может смириться с тем, что у нее не получится дни напролет играть да тренироваться. Тору даже не приходит ей отвечать, потому что прежде говорит Унум — о том, что Лейв очень важен и, если он уйдет в отпуск навсегда, то их папе будет очень трудно.       Не улыбнуться, мелко, смешливо, в ответ на тяжелый, смиренный вздох Труд у Тора не получается. Им явно везет, что Лейва не оказывается в коридоре дворца в тот момент, когда Труд соглашается потерпеть его ради того, чтобы Тору было не так трудно.       В кабинете же… Тор запускает их обоих внутрь первыми. Заходит следом, случайно думая, не расстроятся ли они от того, что его сюрприз является обычным столом. Это не медвежонок, не жеребята, присланные Берси, и даже не волчонок.       Даже не — Хведрунг.       Это обычный стол светлого дерева. Он из золотистого кедра. Пустой. Безликий. Успев торопливым шагом пройти под аркой и переступить порог основного помещения кабинета, ни Труд, ни Унум так и не продолжаются бежать. Ни один из них не оглядывается. Никто из них ни оборачивается к Тору с вопросом, что же, что же, что же должно было ждать их здесь? Замедлив собственный шаг почти одвоременно с Труд, Унум лишь говорит:       — Ва-ау… — и в его голосе слышится восторг, но он оказывается сплетен до неразделимого с переживанием, которое разобрать у Тора не получается. Разочарование, к примеру? Наблюдая за тем, как его дети неторопливо, крадучись подбираются ближе к столу, Тор подходит и сам. Присаживается на тот край своего стола, который расположен ближе к балкону. А руки на груди скрещивает попусту, не защитой, только ожиданием. Склонив голову на бок, Унум замирает перед столом ненадолго. Глядит на него, глядит на Труд, которая обходит стол по кругу с видом настолько же важным, какой был у нее в библиотеке, перед лицом трех громадных, обрушившихся друг на друга стеллажей. До того, как она успевает обойти его полностью, Унум оборачивается к Тору, спрашивая негромко: — Ты же знаешь, что этот стол просто ужасен, пап?       Что ж, подобный вердикт оказывается слишком ожидаем. Немного жалит изнутри, конечно, но, впрочем, боль не задерживается дольше мгновения. Стол ужасен, потому что пуст и безлик, вот о чем говорит Унум. До того, как Тор успевает ответить ему, Труд вторит:       — Хведрунгу он совсем не подходит. Прям совсем-совсем, — естественно, ее слова звучат так же важно, как выглядит вся она. Еще и кивает себе же в ответ. Но все же — та жизнь, которая есть теперь, она ведь достаточно хороша, правда? Мягкая, чуть веселая улыбка появляется у Тора на губах сама собой. Улыбка жизни и облегчения. Улыбка мира да тишины. Ему не приходится объяснять своим детям ничего, потому что они все знают, они все видят, а ещё их головы не посещает и единая мысль о том, что этот стол может стоять здесь для кого-то кроме Хведрунга. Быть может, так выглядит любовь. Если и да, она совершенно не ощущается.       В Асгарде теперь царит тишина.       Локи здесь нет.       Тор просто откликается и кивком, и словом:       — Да, знаю, — а после добавляет, признаваясь в той слабости, истиной беспомощности, что на поверку оказывается совершенно не страшной: — И совсем не могу придумать, что сделать. Может у вас есть идеи, как мы могли бы сделать его… Менее ужасным?       Он есть Царь Асгарда. Он есть великий, могучий и бравый воин. Он является отцом. Пока его всесилие остается лишь дурной сказкой. Конечно, есть множество вещей, с которыми он может справиться, а ещё есть безбрежная жестокость, которую он может пережить, но временами — он жутко слаб. Например, сейчас. Не перед ожиданием нежеланного возвращения Локи, но все же перед этим пустым, безликим столом… Унум с Труд оборачиваются к нему на пару мгновений, кивают вразнобой, а после смотрят друг на друга. Труд, наконец, завершает свой оценивающий, деловитый круг вокруг стола и становится рядом с Унумом. Тор слышит, как он говорит ей:       — Если мы его разрисуем… — задумчивое детское предложение. Дело, чья важность первостепенна. Это ведь стол для Хведрунга? Они будут ждать его возвращения и в каждом мгновении того ожидания будут его любить. Тор не станет говорить им, что Локи не вернется уже никогда. Но, признаваясь вновь и вновь в том, что он не знает дня возвращения, однажды Тору придется признаться — здесь он беспомощен так же, как и перед столом из золотистого кедра. Скорее всего это очень расстроит и Унума, и Труд. Но реальность такова. Другой у них нет, как нет никакой власти над Локи. А Труд просто завершает слова Унума почти без паузы молчания:       — …это будет ещё хуже, — ей в ответ Унум лишь кивает. Засев на краю своего стола, у них обоих за спинами, Тор глядит на их макушки и медленно, тихо вдыхает. Вопрос о том, что было бы, будь Локи здесь, бесполезен, не потому что Локи нет — просто потому что скорее всего его бы это очень повеселило. И, естественно, он не стал бы благодарить их, он бы жутко смутился и был бы очень доволен… Тот самый Локи, которого Тор успел убить за все прошлые месяцы, почти равняющиеся году, был бы таким. Заставив себя выдохнуть, Тор успевает как раз вовремя, чтобы просто не подавиться воздухом — затихшая Труд подскакивает на месте так резко, что дергается и Унум, и сам Тор. Обернувшись за миг, она срывается на бег, крича уже по пути: — Сейчас вернусь! Только дождитесь, не начинайте без меня!       Что за идея пришла ей в голову, она не рассказывает. Просто убегает, ведь… У нее есть дело и ей нужно идти — значит она пойдет. Обернувшись ей вслед вместе с Унумом, Тор лишь окликает ее:       — Мы подождём, не спеши, — уже вылетевшая за дверь Труд слышит его вряд ли. Кажется, она машет ему ладонью, но, впрочем, судя по тому, как врезается всей собой в дверь, чтобы быстрее ее открыть, возможно, просто встряхивает рукой. Стоит кабинету вновь погрузиться в тишину, Тор возвращается взглядом с Унуму. Тот только плечами пожимает, не имея ни малейшего понятия, что успело родиться в светловолосой голове его сестры. Мелко, по-доброму усмехнувшись, Тор интересуется между делом: — Как твои дела, солнце?       Зная скорость, с которой может бежать Труд — и тот факт, что на шаг она перейдет вряд ли, — ждать ее долго не придется. Но любых мыслей и предложений о том, как забрать у стола всю его пустоту, у Тора нет. А смотреть на то, как Унум молча смотрит на стол… Тор просто интересуется. Как прежде. Как, впрочем, и всегда. Успевший повернуться назад к столу Унум только головой качает ему в ответ. Откликается, уже оборачиваясь:       — Могло бы быть и лучше, конечно… — вся та серьезность, которой не было в его лице посреди поверженой в хаос библиотеки, рождается сейчас. Он подходит ближе, без лишних слов косится на место рядом с Тором и тот тут же наклоняется. Подхватив Унума на руки, Тор усаживает его рядом с собой на краю стола. Сказать что-либо не успевает. Да и мыслит-то… Каждое размышление в его голове сбивает с ног серьезность Унума и следующий за ней тяжелый вздох. Что может так сильно мучить малое, девяти лет отроду сердце? Сложив ладошки на бедрах, Унум говорит разочаровано: — Лейв запретил мне учить рунический язык.       Чтобы не рассмеяться ему в ответ, Тору приходится приложить даже больше сил, чем в те утра, когда ему требуется сохранять спокойствие на совете, что случайно становится несносен в собственном гомоне. Унум, конечно, совершенно не шутит. Он чрезвычайно серьезен, расстроен даже. Рассказывать ему сейчас о том, что это не столь страшно, что сам Тор, вот к примеру, и вовсе почти не знает рунический язык, нет-нет, он, конечно, может читать на нем, но не пишет и в тех делах, где этот язык нужен для магии, совершенно не разбираться — рассказывать Унуму об этом вряд ли имеет много смысла. Помедлив немного, и в нужде быть серьезным, и в желании не сказать глупости, Тор уточняет:       — Прям запретил? — раньше подобного за Лейвом не наблюдалось. Как бы ему не нравилась обязанность обучать Унума и Труд, он был хорош в этом достаточно, чтобы не искать ему замены. Все его спокойствие, вся его выдержка и дотошность в том, чтобы объяснять раз за разом то, что непонятно, при этом не меняясь в интонации… Он был хорошим, мудрым учителем. И Тору определенно не хотелось доверять своих детей кому-то, кроме него, так же, как сложно было поверить сейчас в столь радикальные меры вроде запрета. Но Унум кивает. Тяжко вздыхает вновь, добавляя:       — У него нет времени, чтобы отдельно со мной заниматься. А ещё он сказал, что я слишком маленький, — Унум, естественно, не лжет. Только и прямым, грозным запретом слова Лейва являются вряд ли. Задумчиво повернув голову по случайности в сторону стола светлого дерева, стола Локи, Тор разве что губы поджимает. Удалось бы вычеркнуть его из своей жизни? Удалось бы хотя бы перестать ждать его возвращения? Это определенно было возможно, но заниматься этим Тор не собирался. Здесь, среди тихого Асгарда, Локи не хватало настолько же, насколько без него было хорошо. Потянувшись к Унуму рукой, Тор приобнимает его, прижимает к своему боку и смотрит, как Унум мелко покачивает ногами. До пола они, конечно, не дотягиваются, но мысль дразнит иное — в его, Тора, детстве, если бы Один нашел его сидящим на своем столе, вероятно, убил бы за оскорбление своей власти. Ну или просто высек бы. Теперь же миры меняются, теперь же меняется на самом деле все. И Унум говорит задумчиво: — Я попробую уговорить Лию, она вроде знает его… Но Хведрунг ведь скоро вернется, да? Он все-все знает, он бы меня научил.       Какой бы большой трагедией ни был запрет Лейва, таковым на самом деле не являющийся, возможности обойти его уже дразнят собой детское сознание. Потому что у Унума есть дело — он вряд ли побежит за ним так же резво, как Труд, он не станет ни гудеть, ни требовать. Они ведь в этом чрезвычайно разные… И все же Унум пойдет за своим делом тоже. Прежде все обдумает, рассмотрит разные варианты, а после пойдет. Не будет удивительным, если по пути забредет в кухню и научится печь печенье, чтобы после принести его Лие вместе с десятками комплиментов в качестве платы за согласие учить его руническому языку.       Не то чтобы это печенье Лие будет необходимо. Просто Унум — таков.       И он ждёт возвращения Локи ничуть не меньше, чем Труд, но… В Асгарде теперь тихо. Здесь нет ужаса. Здесь нет боли. Те кошмарные сны, от которых Тор просыпается по утрам, забываются уже к полудню, в череде важных дел правления и заботы о детях. И Локи здесь нет. И без него на самом деле — спокойно и хорошо.       Он никогда уже не вернется.       Тор говорит:       — Быть может, скоро… Но возможно, тебе не стоит ждать его, чтобы начать, — малая ложь, что является собой, при том не являясь. Быть может, через мгновение откроется дверь и Локи будет здесь. Быть может, пройдут столетия прежде чем это случится. Быть может, это не произойдет никогда. Тор не знает и Тор же не перестанет ждать. Но отсутствие Локи… Без него хорошо. Слов, которые можно было бы ему сказать, у Тора не остается. Он пуст на эти слова, на любые другие, а ещё почти полностью пуст на силы, которые необходимы — как смотреть Локи в глаза и как с ним говорить? Это не нужно. Локи здесь нет. Только молчаливый, пустой стол светлого дерева. Только Унум, который вздыхает вновь, притирается щекой к боку Тора, а после откликается:       — Я бы подождал ещё немного… — отговаривать его Тор не станет. Однажды ожидание истечет само собой, однажды на него не останется сил, и Унум обратится за помощью к Лие. Если потребуется, Тор найдет для него другого учителя, ничуть не хуже Лейва, а еще не посмеет бросить его, своего чудного, умного сына, когда тот расстроится, встретив реальность лицом к лицу — Локи не вернулся.       Локи не вернется уже никогда.       Какие слова придется искать, чтобы объяснить ему и Труд причину, Тор не знает. О любви? О собственных ошибках? О тех временах, когда боль бывает столь невыносима и велика, что расставание остается единственным возможным? Прятать от них правды он, конечно, не станет. Сейчас только склоняется, мягко целуя Унума в макушку, и следом за поцелуем из-за их спин раздается грохот, почти подобный врезающемуся в дверь стаду буйволов. Каждый из них несет имя Хведрунга, но то имя им дает Труд. Она влетает назад в кабинет так же резво, как выметается прочь долгие мгновения назад. Запыхавшаяся, с алым лицом, она оказывается перед Тором быстрее, чем он успевает уследить за ней взглядом, и обеими руками протягивает ему что-то.       — Смотри! — возвратив к себе руку, обнимающую Унума, Тор осторожно забирает из ладоней дочери небольшую фигурку волка. Она деревянная. Хорошо, почти дотошно выкрашенная в черный цвет шерсти да разный цвет глаз. Из раскрытой пасти рык, конечно, не звучит, но и без него догадаться оказывается чрезвычайно легко — это Фенрир. Потянувшись ближе к нему, Унум негромко, довольно охает, как только видит игрушку в его руках. А Труд уже говорит, говорит, говорит, почти без паузы на передышку: — Мне Тюр подарил. Он совсем как настоящий, ещё немного и зарычит… Мы могли бы…! — задыхаться она начинает, конечно же, сразу. Вскинув глаза к ее лицу, Тор видит, как Труд надувает щеки на новом вдохе, — вряд ли это может ей как-то помочь, говоря откровенно, — а ещё очень грозно смотрит куда-то в пустоту, будто уже ругаясь на тот воздух, которого ей не хватает. Мягко улыбнувшись, Тор гладит ее по плечу и вдыхает вместе с ней, без слов предлагая не торопиться. Эта идея Труд явно не нравится, потому что мысль уже бежит и ее обязательно надо догнать, и пару мгновений спустя, так и не отдышавшись, она все же выпаливает: — Мы могли бы попросить Тюра вырезать у Хведрунга на столе змеек, вот.       Сбоку сразу же быстро-быстро кивает Унум. Говорит следом за Труд, пока та пытается дышать:       — О, точно… Дерево его очень любит, — подняв к нему глаза от игрушечного деревянного Фенрира, Унум точно ждет ответного взгляда, но сам же забывает его увидеть. Его взгляд, ускользнувший прочь за какой-то очень важной мыслью, теряет собственную четкость привычно и быстро. Тор просто вновь смотрит на Фенрира в своих руках. После смотрит на Труд. Как им удается это… Они становятся его маленькой, девяти лет отроду силой задолго до этого дня. И чем больше они знакомятся с тем, что временами он совершенно не способен делать что-либо, тем больше их любви Тор чувствует. Его умные, храбрые и чудные дети. Его семья. Мягко сжав фигурку Фенрира в ладони, Тор выдыхает, вновь поворачивается к Унуму, уже вместе с Труд. Долго им ждать не приходится. Вынырнув из собственных мыслей, Унум говорит: — И мы сможем ему помочь.       Унум смотрит на Тора недолго. После — смотрит на Труд. Отговорить их совершенно точно не получится. Тор, конечно, приходит к ним и за помощью, и за советом, но в общем и целом — все решается без него. Помощь Тюра, змейки на столе светлого дерева, а ещё обязательное участие, что Унума, что Труд. Стоит ли рассказывать им, как тяжело вырезать узоры на дереве? При том, что стезей Тора являются металлы да кузница, он не верит вовсе, что с деревом работать легче. До того, как успевает придумать, что мог бы сказать, Труд говорит:       — У нас получится, конечно, ужасно, но… — ее губы растягиваются в улыбке медленно, но та улыбка — она слишком красива. Она полнится счастьем, радостью, а ещё тишиной. В ней вовсе нет страха. Вот у Тора, к примеру, в первые разы получаются просто ужасные косы. Теперь же приходит очередь стола. Негромко рассмеявшись вместе с быстро, довольно кивающим Унумом, Труд смотрит на Тора вместе с ним же. Не желая даже пытаться сдержать улыбку, Тор кивает. Откликается сразу:       — Звучит восхитительно, я думаю, ему очень понравится, когда он увидит, — без имени, но и без тайны. Без обозначения хозяина, а, впрочем, и без попыток рассказать, что им является кто-то другой. В Асгарде теперь тихо и Локи здесь нет. Его имя звучит чрезвычайно редко. До того, как Лия произносит его сегодня, Тор даже не помнит, когда оно звучало в последний раз. А Унум и Труд зовут его — Хведрунгом. Так честнее или лучше? Протянув Труд маленького, деревянного Фенрира, Тор помогает Унуму слезть со стола, встает ровнее и сам. О кресле вспоминает лишь по случайности, потому что взгляд вновь тянется, тянется, тянется — к столу светлого древа. Это золотистый кедр. Он крепок, тверд и может пережить смерть. Тор добавляет между делом: — К тому же через пару дней мастера доделают кресло…       Ему в ответ Труд успевает разве что рот распахнуть восторженно. Вместо ее слов звучит яркий, обрадованный крик Унума:       — И мы сделаем его таким же ужасным, как стол! — он вскидывает кулачки вверх, подскакивает на месте. Не засмеяться у Тора и Труд не получается. Как, впрочем, и усомниться… Будет ли стол, с вырезанными на нем змейками, хорош? Если он будет очень плох по мнению малых, девяти лет отроду голов, Тор закажет ещё один. Его дети испортят его, испортят, быть может, пару десятков, но однажды — они смогут сделать такой стол, какой Хведрунгу понравится, потому что знают, как его сделать. Остается только надеяться, что к тому моменту в Асгарде не закончатся золотистые кедры, потому что тогда придется обратиться за помощью к Гертруде. Хотя… Эта история определенно вызовет у нее улыбку.       В Асгарде же царит тишина. И Тюра ждёт важная работа под надзором девятилетних глаз да рук.       Локи здесь нет. Он никогда не вернется. Тор никогда не перестанет ждать его, не зависимо от того, пожелает ли когда-нибудь его возвращения так, как его желают Труд с Унумом сейчас и навечно. ~~~^~~~       О жалкой каморке с узкой койкой в этот раз не идет и речи. Гейрред встречает его на равнине перед етунхеймским замком, кратко кивает вместо приветствия, а еще действительно дразнит холку Фенрира прикосновением, похожим на ласку. Фенрир отзывается волчьим, довольным урчанием и помахивает хвостом. Его хвост радостен и жив. Как много в нем лжи? Если бы Локи не увидел подобное собственными глазами, он вряд ли когда-нибудь смог бы в это поверить, но похоже ледяному етунскому сердцу удается и пережить потерю, и обрести новую дружбу.       Вряд ли, конечно, эта дружба зарождается без влияния Фенрира. Но ведь миры меняются, меняются, меняются… Теперь все ощущается иначе, если, конечно, притвориться, что единое ощущение или чувство ещё живо. Прошлая попытка Гейрреда повлиять на симпатию Локи предоставленной для жизни каморкой и незримым, но витающим в воздухе обещанием большего так и не оправдывается — Локи отказывается знаться с ним больше, чем есть. Рассчитывать на то, что всем подобным попыткам завоевания симпатии пришел конец, правда, не приходится. Но Гейрред выделяет ему те обширные покои, в которых когда-то в прошлый раз живет Тор. Эта королевская милость должна бы ощущаться издевкой, после всего, что они с Тором оставляют среди этих покоев, но ценность больше не чувствуется. В той ли постели, где они нежатся и любят друг друга ночь напролет? В том ли месте, где стоял когда-то стол с яствами и наполненными соком кубками, за которым они ужинали?       Это было чуть больше года назад.       Но будто бы затерялось где-то в прошлой, совершенно иной жизни.       На удивление Гейрред не пытается давить, а ещё не забалтывает собственным присутствием да всеми нуждами Етунхейма. Он провожает Локи по каменным коридорам до покоев, останавливается на пороге, уже собираясь предложить то ли обсуждение мировых дел, то ли совместный завтрак — Локи просто закрывает дверь у него перед носом, так и не произнося ни единого слова. Потерявшийся где-то в замковых галереях Фенрир этого, конечно, не видит, и потому захлопнувшаяся дверь не щемит его хвоста. Даже лицо Гейрреда, вероятно, остается в порядке.       Он ведь хороший воин? Он ведь умеет быстро реагировать? Локи не мыслит. Вынырнув из молчания Етунхейма ещё на поляне, за весь путь до замка он успевает погрузиться в него вновь и остается в нем. На день, два — на месяцы, годы, столетия. Первым и самым важным в том утре, чье солнце восстает из-за горизонта, так и оставаясь за плотным сумраком туч, становится полная горячей воды купель. Благодаря Бранну, что согревает его изнутри на всем пути от етунхеймского леса, раскаленные воды оказываются достаточно благодушны, чтобы не изодрать плоть Локи ожогами. Они приносят успокоение, потому что молчат. И каждое, каждое, каждое их прикосновение является безопасным, потому что…       Тора здесь нет.       И без него хорошо.       За то время, которое Локи тратит на исходящую паром купель, прислуга успевает позаботиться о завтраке. Не обладая магией, она приходит в покои лично, приносит стол и даже стул — лишь один. Ровно как и кубок. Ровно как и пара столовых приборов. Гейрред не настаивает, потому что, наконец, все понял или же потому что собирается выждать? При всей, быть может, врожденной жестокости Гейрред не ощущается столь же страшным, как любая резвая мысль о том, что Тору действительно может прийти в голову погнаться следом. Тот вред и те разрушения, которые успел принести он, Гейрред не сможет призвать никогда, даже если очень постарается. Да к тому же в Етунхейме антимагических наручников нет. Если, конечно, никто не выкупает пару-тройку у контрабандистов в прошлом…       Но миры ведь меняются? И мироздание обращается иным? Не настолько, чтобы любовь пролилась через края берегов и выжгла собственным присутствием всю бессмертную жажду власти. Что-то остается неизменным. А все равно в Етунхейме тихо. Локи удаётся согреться в купели. Локи удается позавтракать почти через силу, потому как желудок уже сводит и голодом, и тошнотой. Убедившись, что его тело хотя бы походит на какое-то сомнительный порядок и сытость, он накладывает на покои защитное заклинание, а после, впервые за всё время собственной жизни, усыпляет себя заклинанием сам. Опасность подобного много проще для понимания, чем любые политические игры, потому как брошенное без контроля заклинание, может быть кратким настолько же, насколько долгим. Если Локи уснет сейчас, сможет ли проснуться однажды? Где-то в его покоях в Золотом дворце остаются успокаивающие зелья и сонные снадобья, но правда в том, что те покои Локи больше не принадлежат и таковыми не чувствуются.       От любого, даже мелкого заклинания, которое коснулось бы земель Асгарда, он отрекается бездумно и молча.       Будь здесь Лия, она бы, вероятно, сказала прямо и вслух, что это глупо, что это не безопасно, а, впрочем — Лии здесь нет. Вся ее радость от возвращения Тора к жизни остается в Золотом дворце так же, как и ее краткое, твердое предупреждение, звучащее в сторону Тора: «он не будет рад вам». Но это ведь не предательство? Для того, чтобы мыслить, нужны силы. Для того, чтобы мысли переваривать, требуются чувства. Ни того, ни другого у Локи в руках не находится. Он насылает на себя заклинание сна, и сон забирает его в собственные объятия тьмы да молчания.       Он похож на Етунхейм, потому что Тора в нем тоже нет. Лишь покой. И тишина.       Только ведь мыслить — то есть необходимость. Размышлять, принимать решения, аргументировать за или против… Ненавидеть Тора или же любить? Узнать его теперь невозможно и необычайно просто одновременно. Царствующая в его воспоминаниях боль является им много больше, чем все то, что Локи видел в прошедшие месяцы. Его тоска или скорбь, каждый миг его вины и само отчаяние. Как Тор собирается лечиться от последнего? Это отнюдь не является больше заботой Локи. Круг его забот сужается быстро, а после исчезает. Абсолютная свобода звучит молчанием пустоты мироздания.       В следующий раз он просыпается на закате. Именно так, как, вероятно, и должно — заснуть, отоспаться, проснуться… В этом не существует страха. Весь он как будто бы остается лишь к тех местах, где развевается алый плащ. Да ступает твердым шагом крепкий сапог. Чего бояться в Етунхейме? Локи не знает, как много времени проходит. Как долго он бредет от леса до замка или же как долго спит — те покои, которые Гейрред выделяет ему, за время его сна не меняются. Ни единого следа проникновения, ни единого проблеска чужого присутствия, а ещё постель — левая половина пуста.       Будь Тор здесь и знай опасность наложенного подобным образом сонного заклинания, был бы он зол? Или взволнован? Его нет. Завалившись в постель, Локи проваливается в сон слишком быстро, чтобы заметить пустоту рядом с собой, но пробуждение встречает его именно так — ровно так, как и все прошлые месяцы. Дурная, желающая разыскать несуществующее ладонь выглаживает простынь, прежде чем открываются глаза, прежде чем слух отрекается от иллюзии чужого сопения и соглашается с тишиной. Но простынь пуста. Тора здесь в общем-то нет и никогда уже не появится.       Не видеть его никогда хочется сильно так же, как разыскать, разыскать, разыскать — утешение.       В его ли руках? В тех, что принесли жестокость? В тех, что принесли разрушения? Та жестокая, переполненная агонией боль, что сопровождала Локи на протяжении месяцев, не возвращается по пробуждении среди молчания Етунхейма. Все выжженное, сгоревшее и утраченное обретает личину тоски и невозможности. Ещё — страха; но страх существует за пределами этого мира. Где-то там, где развевается алый плащ и… Не важно.       Проснувшись на краю входящей в свои права ночи среди тех дней, что не поддаются счету, он выбирается из постели медленно, но почти сразу. Вторая ее половина, конечно, пуста, но много важнее ощущаемый внутри голод. А ещё какие-то песчинки пришедших вместе с тьмой сна сил. Благодаря им Локи разыскивает полупустую кухню, благодаря им находит и просьбу, и благодарность, что звучат его голосом по отношению к одной из старших служанок, что задерживается в замковой кухне допоздна. Совсем как в далеком прошлом, не так ли? Бессонные ночи за книгами, дружба с прислугой, а ещё полновесная тишина существования — сейчас она отличается от той, что была метки назад.       У Локи в руках вся свобода вселенной.       Номады ведь страшатся именно этого… Дать ему волю, оставить его вне границ любого контроля, а после глядеть на то, как под его руками загнивают миры. Что ж, в той ночи в его руках только мелкие клубни картофеля. Он чистит их, засев на нижней ступени прислоненной к стене лестницы, потому как все етунские табуреты оказываются ему велики. Кухарка молчаливо жарит ему небольшой кусок оленины. И косится, конечно, но опаску ее глаз примерить на себя у Локи не получается — как бы ни менялись миры, пускай даже женщины рода етунов благодаря Сигюн, наконец, перестали прятаться, их страх не умрет столь быстро. Но годы пройдут, но промелькнут метки и постепенно все переменится даже больше, чем сейчас. Не любовь, так хоть свобода распространится подобно пожару. По крайней мере Локи хочется в это верить.       А ночной ужин выходит вкусным. На то, чтобы разыскать его и помочь с готовкой, уходят все те силы, которыми он напитывается среди бездонного мрака сна. Прибрав за собой и поблагодарив старшую кухарку, он возвращается — не в коморку. Теперь уже Гейрред выделяет ему покои. Вероятно, это является такой же частью его плана, как и все его существование, но страха не вызывает.       В Етунхейме царит тишина. И Тора здесь нет.       Чем больше проходит подобных ночей, чем больше дней он спит, тем больше сил появляется. Фенриру его отсутствие рядом перестает нравится день на второй или рядом с тем — выйдя под ночь вновь на поиски еды, Локи находит его у двери своих покоев. Они не говорят, потому что Локи не знает, о чем ещё можно говорить. Все вопросы уже имеют ответы. Все ответы несут в себе скорбь, и боль, и беспомощность. Тор ведь жив? Фенрир знает об этом. Эту весть ему приносят птицы. Локи же сплетает для него заклинание, будто паучью сеть, делая его единственным, кому не будет помехой, ни закрытая дверь покоев, ни магический барьер. Фенрир начинает спать с ним, приходя до рассвета и задерживаясь до полудня, чтобы после вернуться с закатом. Его присутствие плотного сна не тревожит.       Локи усыпляет себя магией вновь, и вновь, и опять… С неделю спустя, по пробуждении в пустой постели, случайно мыслит вопросом: пытается ли играть в прятки со смертью или в поддавки с удачей? Ни единое из тех заклинаний сна, что он применяет на себе, так и не усыпляет его навсегда. Что сказал бы Тор о подобном попустительстве, узнать никогда не удастся. И, впрочем, насколько его ответ является интересным, настолько же остается незначительным.       Тор ведь жив.       Так пусть и живет…       А в Етунхейме тихо. Здесь царит та самая тишина, что не открывает уже ни единой истины, потому как все они просты и понятны. Прежде многого родилось предначертанное, а после — было принято решение, потому что цель была проста: выжить. Если бы они обменялись ролями, смог бы Тор пережить его предательство и измену? Пожалуй, нет. Как бы похожи они ни были во многих вещах, в других они всегда отличались достаточно. С Тора сталось бы припереть его к стене требованием говорить, отвечать и быть честным. Относительно низкий порог боли всегда обращал его озлобленным смерчем, в то время как боль смертельная и невыносимая была для него губительна. С Локи же все было чрезвычайно наоборот — если бы Номад асгардских земель знал об этом, он пришел бы за Унумом много раньше, до смерти Тора, а, впрочем… Тогда у Локи не нашлось бы сил вмешаться и тогда же вмешался бы сам Тор. Абсурдно, но с ними обоими, с ним самим да с Тором, у кочевников не было ни единого шанса на победу, потому как там, где один из них не был способен биться, всегда был другой и — теперь уже не было никого из них.       Их обоих не было тоже.       Кочевники, правда, все еще были беспомощны, будто подслеповатые щенки. В том было столько же блага, сколь много его было в отсутствии — Тора здесь не было. В него не нужно было вглядываться. В его лице не нужно было высматривать нечто знакомое, столь родное. А ещё не было ни крупицы жестокой, уничтожающей боли, которую он породил. Без него было просто хорошо и спокойно.       Радоваться тому, что Гейрред не зудить своим присутствием над ухом, не получалось все равно. Той радости, что Локи мог бы ощутить, в мирах больше не существовало. Но в замке была библиотека… Бессмысленное пристанище не единожды перечитанных книг да запаха осевшей на полки пыли. Быть может, Локи требуется неделя на сон, быть может, проходят века, но однажды в ночи, выходя из кухни, он треплет бредущего рядом Фенрира по холке, а после утягивает его собственными шагами следом. Будучи оплотом великих, безбрежных знаний, библиотека является иллюзией спасения от боли и горестей. Ведь разум сильнее, чем сердце? Ведь разум всегда, всегда, всегда переживет?       Будущего — не существует. Возможно, все дело в том, что ему требуется больше времени на отдых, и уж точно дело не той глупой байке, которую Фенрир решает скормить ему ответом на риторический вопрос. Локи не торопится, потому что ему больше некуда. Война окончена. Предрешенное свершилось и предписанное исполнилось. В Альфхейме миролюбиво царствует Гертруда, в Асгарде мудро правит Тор и в Етунхейме сдержано пытается не выломать весь хрупкий мир Гейрред. Где-то в Ванахейме Берси уже учится и политическим играм, и власти. Вызнав, что Царь всех девяти миров жив, успевает ли приехать ради аудиенции? Вероятно, да. Быть может, она даже приходится Тору по вкусу. Со всей ее резвостью, со всей ее молодой, энергичной наглостью… Пройдет пара столетий и править подле ее правления, вероятно, будет чрезвычайно комфортно. А все же истина — когда Берси приезжает в прошлый раз, Тор присутствует. То есть в его воспоминаниях. Она нравится ему настолько же, насколько нравится и самому Локи.       Обсудить с ним, правда, ни ее, ни что-либо ещё не получится.       Тора здесь нет.       В заброшенной Гейрредом библиотеке оказывается столько пыли, что она укрывает собой часть заднего двора замка, когда Локи выметает ее прочь среди ночи. Собирает магией с полок, перебирает страницы запылившихся книг… Прежде, конечно же, в каменной чаше, стоящей перед двумя библиотечными креслами, разжигает яркое пламя Бранна. На полу подле него укладывается Фенрир и следит, и всматривается в то, как Локи бродит меж стеллажей. Выглядит ли он потерявшимся? Это отнюдь не так. Он просто устал. Ему нужен сон, покой и еда. Ещё в первую ночь в библиотеке сознание посещает мысль-шалость о том, чтобы переставить все книги на другие полки и после глядеть, как Гейрред бесится, не в силах выискать нужную, но Локи этого так и не делает. Он просто выметает пыль, затрачивая на это с половину десятков шагов луны по небосводу, а после уходит к себе в покои и проваливается в черное, пустое марево магического сна.       И как бы ему ни хотелось, чтобы было иначе — следом за усталостью он призывает отдых и тишину, но по следам отдыха приходит дурная, глупая скука. Она, к неощутимому счастью, оказывается медлительна. Внутри не зудит, лишь щекочет временами, привлекая мысль за мыслью… То есть дела. Не завершенные. Или же ещё не начатые. Невероятно важные, но отнюдь не для миров — для самой сути Локи. Что делать дальше, куда идти, чем заниматься? У него есть все ответы теперь. У него больше нет вопросов. И чем больше слепо спящих дней проходит, тем больше угасает желание: возвратиться к тем рукам, что смогут утешить.       Существуют ли они все еще? И как обходятся с собственным отчаянием? Как плетут по утрам косы Труд и как треплют Унума по макушке с гордостью и любовью? В реальности те руки давно уже не знакомы. В воспоминаниях Тора, перетянутых слишком понятным страданием и прозрачной болью — они пахнут родным теплом. Лед Етунхейма изымает из пространства запах. Будучи ему вечным противником, Бранн согревает, но закостеневшая корка льда, успевает покрыть кости до того, как приходит время его огненного правления. За усталостью следует отдых, и вместе с отдыхом приходят силы, но желание утешения… Оно не будет реализовано, потому как утешение невозможно.       Прошлое является беспощадным, нерушимым монолитом фундамента всего.       Возвратиться к нему и возвратить его в реальность или же вынести урок, чтобы не повторить его никогда? Забава, но Локи — не делает ничего. Вопросов о том, как мог он довериться Тору или же для чего столь много рыдал от режущей на сердце боли… Вопросов больше нет. Никаких. Ни единого. Но, проснувшись на краю новой ночи, он тратит большую ее часть на то, чтобы вымести из библиотеки пыль. На следующую же ночь приходит просто. Бродяжничество меж стеллажей встречает его всеми теми книгами, что уже ему знакомы и давно были им прочитаны. Интереса в них не существует. Как дела у Лии сейчас и хороша ли ее жизнь? Фенрир наблюдает за ним из ночи в ночь, прослеживая каждый новый шаг да каждое новое прикосновение к книжным корешкам, но приходит отнюдь не в каждую ночь. Иногда уходит к стае. Иногда уходит к Гейрреду. Они успевают сдружится, вероятно, лишь по велению всего волчьего да самим Локи выращенного, но — сыт ли Слейпнир и в порядке ли его дружба с Гунн? Книги о политике, книги об иных мирах или о етунхеймских волках, книги о науке, об арифметике и особенностях письменности, а может быть книги о любви, только ведь… Ни единой подобной в библиотеке не оказывается. Локи на самом деле и не выискивает именно их, лишь бродит меж стеллажами, желая найти то, чем сможет себя занять.       В те времена, где тело устало ничуть не меньше разума да сердца, медленный приход скуки может быть обманчив, потому как подбивает на свершения, к которым глубинная, живая суть не готова вовсе. Дела, к примеру. У Локи парочка таких точно разыщется, но правда в том, что их можно было бы с легкостью отложить на будущие несколько веков — он откладывает. Под невидимым за тучными облаками светом солнца спит. Под беззвучным свечение луны бродит меж стеллажей. Временами ему даже удается обмануться и взять очередной том в руки, чтобы вернуться с ним к креслам да каменной чаше, наполненной пламенем Бранна, но по итогу ни одна книга так и не оказывается открыта. Локи просто остается сидеть, уложив ее на коленях, и смотрит в огонь.       Никаких тайн огонь ему не раскрывает, потому как тайн больше не существует.       О безмерной, бережной и, пожалуй, всепрощающей любви Гертруды, что позволяет Тору не рассыпаться в самом начале его пути? Или же о трусости перед тем, чтобы смотреть Локи в глаза после всего, на что этот дурень соглашается? Ошибка заключается в том, что каждый из них успевает помыслить, будто другой согласился бы, что предпочтительнее была бы смерть, но, впрочем — ошибка ли это? Среди объемов безграничного мироздания и всех его событий подобное размышление не больше плоского речного камня.       С той лишь разницей, что, будучи брошенным в воду сознания, оно не тонет. Остается на поверхности, пожалуй, так же, как остается и сам Локи — то есть Етунхейм. Его молчание. Его мертвый, беспрестанно рушащийся из-под небес снег. Да холод, что сохраняется даже в те недели, когда в Асгарде царит лето.       Тоски по теплу солнечного света ощутить не получается. Все вокруг заполняет собой лишь изможденное, медленно напитывающееся силами облегчение: в Етунхейме тихо и Тора здесь нет.       Без Тора здесь хорошо.       — Я не нуждаюсь в компании, — любое слово, звучащее меж его губ, перестает быть привычным, потому как привычкой становится молчание, но временами то ли бестактное, то ли беспристрастное пространство любит вносить собственные коррективы. Сейчас, к примеру, открывается дверь библиотеки. Не шагом волчьих лап, именно крепкими, звучными следами сапог Гейрреда. Сколько дней и ночей проходит с той, последней, когда они видятся? Локи не занимает себя счетом так же, как не занимает ничем. Размышления становятся ему чужды. Он не плачет больше ни единожды. То есть восхитительная, упоительная тишина самой сути мертвого покоя, вот чему оказывается предоставлен он весь да вся его свобода.       Понятие чужой свободы Гейрреду является чуждым, даже если он чрезвычайно упорно пытается притворяться будто бы это не так.       Сейчас вот приходит. Будет нести очередную чушь. Приносит ее уже, потому как приводит в библиотеку себя самого. Обычно ночами он спит так же, как и весь остальной замок. Одного безмолвного отказа закрытой перед его лицом двери оказывается достаточно, чтобы ни единое новое предложение не было высказано. Ужин или общая постель? Спарринг на арене внутреннего двора или завтрак? Быть может, ему нужен совет Локи в отношении дел Етунхейма? Любые дела здесь и сейчас Локи чужды. Те, собственные, что могут выждать и век, и пару десятков подобных. Те, чужие, за которые он не станет браться тем более.       Да к тому же глупость ли… Гейрред умен и это преимущество намного больше его роста или физической силы. Как бы его ни воротило от меняющегося мироздания, он соглашается на перемены, звук же скрипа его гордыни, похожего на скрип старого табурета, можно с легкостью игнорировать. Он, естественно, высокомерен, но вместе с этим он не желает войны так, как молодые мужи то и дело желают затащить кого-нибудь на сеновал, чтобы залюбить до сладкой истомы в теле, и теперь уже подобное качество является чуть ли не первостепенно важным.       После правления жестокого-жестокого бога. После той войны, что приносят Сольвейг, Модсогнир и темные альвы.       Вскинув глаза лишь на единое мгновение, Локи возвращает взгляд к той книге, что лежит в его руках. Чуть ерзает на мягком сиденье кресла, почесывая одной подогнутой под себя стопой другую. Привлекает ли внимание Гейрреда он сам много больше, чем его сапоги, стоящие подле кресла? Что бы ни привлекло его внимание, он говорит, уже подходя:       — Было бы чудно, если бы ты хотя бы на пару мгновений притворился, что я — Король Етунхейма, — яда в голосе оказывается столько, что хватило бы и на десять бумслангов, но утомленность сглаживает оскал его интонации. Подойдя, Гейрред плюхается в соседнее кресло, вытягивает ноги вначале в сторону чаши с покачивающимся пламенем Бранна, а после отодвигает их немного в сторону. Это пламя ему не по нраву и отнюдь не по зубам. От етунхеймского холода он не мерзнет. Вот ведь она, етунская кровь! Вот ведь и он, чистый етунский род! Локи мерзнет теперь всюду, где появляется, и то вряд ли изменится, если однажды он решит перебраться в Альфхейм или тот же Хельхейм. Пускай даже ни туда, ни туда он, конечно, не пойдет. Он остается в Етунхейме. Повернув к нему голову, Гейрред говорит: — Я так понимаю, магов Асгарда мой мир может уже не ждать?       Дела. Те, что принадлежат мирам. Те, что несут впереди себя нужду миров. Локи даже глаз не поднимает, пускай врать оказывается слишком уж сложно, чтобы себя тяготить — приход Гейрреда вмешивается, разрубая полог тишины надвое. Его ткань рвется где-то под потолком. Его ткань рассыпается невидимым пеплом, так и не успевая в падении коснуться пола. Или хотя бы книги? Этой ночью у Локи в руках открытая. Он говорит:       — Я не имею ни малейшего понятия о делах Асгарда, — та самая правда, которая надменности Короля Етунхейма не понравится. Бояться его, конечно, себе дороже. Бояться его просто не получается, не потому даже, что разрушать уже нечего, а именно потому что — Гейрред Тором не является. У него нет влияния на те структуры существа Локи, что существует в землях уязвимости. Ведь сколь бы ни был остер разум и сколь бы больше он ни был, чем сердце… Избежать страдания получится? Никогда.       А библиотека етунхеймского замка все же оказывается не столь бесполезной. Не то чтобы Локи в единый миг достигает отчаяния в мыслях о том, что ему удастся разыскать хоть что-то стоящее. Ему подходит в достаточной степени и бродяжничество меж стеллажей. Прикосновения к книжным корешкам, резвые, быстрые мысли о том, что он читал: эту, вот ту, но на самом деле каждую.       Он был чрезвычайно умен. Если бы был в силах, вероятно, даже гордился бы собой.       Не отводя от него глаз, Гейрред прищуривается. Выжидает недолго, будто пытаясь подобрать слова, что скомпрометируют его в меньшей степени. И все же говорит прямо в лоб:       — Ты знаешь, что я не пойду к нему на поклон, — пожалуй, этим он убивает сразу пару какой-нибудь пушной дичи. Ловко. И столь узнаваемо… Их отношения ведь начинаются с этого, не так ли? Интеллектуальная, завораживающая и кусачая игра, что приносит истинное удовольствие. В те времена, когда она жива, с Тором так играть уже не получается. Биться на словах, будто на тонких, заостренных рапирах, где каждый новый укол не приносит смерть, лишь мелкую ранку… Нет-нет, в те времена с Тором просто не хочется биться. Они тогда вроде как уже взращивают весь мир их любви. На первый взгляд он выглядит скучным, слишком простым, и потому Гейрред со своей игрой выделяется, подобно освежеванному на снегу павлину. И кровь растекается сытным пятном, и ярко переливаются перья раскрывшегося хвоста. Как получается так, что Локи отказывается от этого? Тор не желает власти над сутью. Ту игру, что подле него невозможна, заменяет собой интерес политики и мировых дел. А ещё мир… В бережности касаний и искрах, что любви, что заботы, удовольствия на самом деле много больше, чем в любой игре. Привыкнуть к ним, не знав их никогда, конечно же, так же сложно, как к перемирию после затяжной войны, но желание — оно способно преодолеть много, если является искренним и благостным.       Гейрред же убивает пушное зверье в количестве двух одним только предложением. Теперь Локи не удастся самому высказаться про поклон, на который стоило бы отправиться в Асгард. А ещё не получится ни поддеть, ни выдразнить. Гейрред говорит в лоб. Ждёт ли, что Локи подхватит эту затею да выдумает что-то более утонченное и колкое? Выгладив большим пальцем край книжной страницы с ярким изображение буйного, только разбуженного Медведя, Локи откликается почти лениво:       — Когда-нибудь ты привыкнешь к правде о том, что чужая сила не является твоим унижением. Она просто существует, — об этом, вероятно, стоит рассказать кочевничьему племени. А лучше всем мирам. И даже — всему мирозданию. Гейрред, правда, поднимает его на смех сразу же. Запрокидывает голову, озаряя всю библиотеку грудным, крепким хохотом. Подняв к нему глаза, Локи выглаживает прикосновением взгляда его инеистую челюсть и скулу — без выражения да без чувства. Глупец смеётся над умной мыслью, такая уж невидаль? Качнув головой, Гейрред покоряет собственный хохот, быть может, так же, как давным-давно намеревался покорить и Локи. Что ж, с хохотом у него получается много лучше. Локи лениво почесывает одной стопой другую и чуть удобнее опирается локтем на подлокотник, ожидая, когда это представление чужой гордыни завершится и Король Етунхейма свалит из библиотеки прочь.       Гнать его магией ведь будет совсем неприлично? Пару раз сжав ладони в кулаки, Гейрред говорит:       — Ох, ну, конечно… Скажи ещё, что ты не был единственным, кто все это время сдерживал Асгард от нападения на Етунхейм, — вновь повернув голову, он смотрит в упор. Глазами смеётся настолько же, насколько пристально вглядывается. На его губах подрагивает насмешка. Локи просто не отворачивает. Уже просыпающаяся внутри скука ведь жаждет развлечения? Она обманчива. Его силы все еще слишком малы, чтобы мыслить или принимать те решения, которые лежат на краю сознания уже в общем-то принятые. Разбираться с делами он не станет тем более. Вот сейчас Гейрред напитается своим превосходством, а после уйдет восвояси, только все равно ведь ни с чем… Он улыбается еле заметно, но подобно победителю. Это ложь. Это лишь игра и ничто больше. Локи откликается ровно и ладно, почти вторя себе:       — Когда-нибудь ты привыкнешь к правде о том, что чужая глупость не является твоим превосходством, — и прежде чем опускает глаза к рисунку, все же замечает, как край чужой улыбки вздрагивает. На самом деле это усмешка. На самом деле все начинается рушиться ещё до того, как Хульга снимает сапоги, но много позже того, как Тор выезжает прочь из конюшни в тот предрассветный час. Правда мироздания ведь всегда чрезвычайно проста? Именно так. И она неприглядна. И она временами уродлива. Получись так, что Локи застрял бы в том домике у озера да напротив Хульги, он бы вышел за дверь. Выслушал ее, а после вышел бы прочь — не было большой нужды даже в долгих размышлениях об этом, чтобы почувствовать: где-то крылась ложь. Какой бы ни была кочевничья магия, она не могла быть столь жестока. А подобные аргументы, конечно, были чрезвычайно глупы, но… Как Гертруда узнаёт о произошедшем обряде? И как столь чувствительное на слух мироздание позволяет Тору произнести жестокое, но хотя бы искреннее — он уважает Локи. На самом деле уважение это маленькая любовь, потому как оно дорогого стоит. Ничуть не дороже той книги, что лежит у Локи в руках, что лежит на подлокотнике его кресла, что лежит — она раскрыта. Локи опускает к ней взгляд, продолжая через мгновения: — Но в данном случае этой глупости нет. Миры давно изменились. Если вдруг это промелькнуло мимо твоих зорких глаз… — избежать столь сладкого укола не получается. Впрочем, Локи отказывается сопротивляться. Медленным движением пальца вновь выглаживает край рисунка с буйным, только пробудившимся ото сна Медведем — от его пальца, до медвежьего уха расстояние меньше серебряка. А книга старая, древняя много больше, чем та, что была у самого Локи в детстве. Она ведь хранится в дворцовой библиотеке до сих пор? Великая и скорбная дружба Медведя да Лиса — тот рисунок, на который Локи смотрит, находится в середине последней главы этой книги. На ней рядом с Медведем щерит клыки Лис и оба они знатно бранятся на тех Белок, что успели обокрасть медвежью нору за начало весны. В той книге, которая была у Локи и которую ему читала Фригга, этого рисунка, конечно же, не было. Чуть задумчиво поджав губы, он добавляет: — Будучи нежеланным Асгарду, заверенное мной соглашение с Етунхеймом не прожило бы и дня.       Это правда. Мироздание выглядит так. Где-то в прошлом остаются времена — тогда они с Тором правят. Вместе. Разделяя все дела Асгарда поровну. Прийти к соглашению для них всегда было чрезвычайно легко да просто, но, впрочем, лишь до момента, пока на кону не оказывалась жизнь одного из них.       Ради его, Локи, спасения, Тор мог уничтожить любое существо и любой мир.       Ради спасения Тора Локи мог уничтожить само мироздание.       Пожалуй, им стоило бы внести некоторые коррективы в подобное отношение к смерти друг друга, если бы будущее было хоть сколько-то определенным. Ущерб явно не стоит тех обгрызенных жестокостью свечных огарков, которые остались у Локи в руках по итогу. Не говоря уже о том, что некоторым не доставалось ни огарков, ни чего-либо иного. Только смерть.       Гейрред сжимает зубы так резко, что действительно раздается тихий щелчок кости о кость. Локи даже внимания не обращает. Он вглядывается в свой большой палец, что касается края рисунка, не собираясь и близко подступать к медвежьему уху. Но Гейрред произносит:       — Ты говорил, что властвуешь над ним, — то есть упрек. Искренний и настоящий? Локи замирает на мгновение, впервые чувствуя, как в его груди вздрагивает что-то, похожее на смешок. На такие вещи он теперь так же беден, как почвы Етунхейма на урожай. Надо же. Насколько, однако, чужая глупость временами бывает необычайно… Глупой? К примеру, его собственная. То молчание Етунхейма, что не раскрывает и так известные тайны, все же успевает принести ему вести, когда Локи случайно разыскивает за первым рядом книг каждого стеллажа второй. Более древние томы, истершиеся в некоторых местах страницы, осыпающиеся корешки… Он, естественно, перебирает их все, вычищает от пыли, рассматривает. Во многих не удается различить названия так же, как разыскать смысла в оборванных, еле сохранившихся надписях. Но именно эта — великая дружба Медведя да Лиса.       Книга походит на ту, что он знает наизусть, абсолютно.       Локи берет ее в руки сразу, как находит, и, оставив за собой хаос разложенных на полу томов, уходит к креслу. Стаскивает сапоги. Забирается в него с ногами. Он открывает последнюю главу незадолго до прихода Гейрреда и, конечно, не успевает ее дочитать, но — Медведь уже пробудился, и он зол, и он буен, потому как кто-то стащил все его зимние запасы, все его сокровища.       И Лис уже рассказал ему, что то были Белки, потому как на Лиса — Медведь так и не кинулся.       Качнув головой, чтобы сбросить дурное, почти жалостливое переживание в отношении глупости Гейрреда, Локи произносит:       — А ты действительно верил, что я тебе чрезвычайно нравлюсь. Похоже, мы оба солгали тебе, — правдивое, честное мироздание. Гейрреду, вот к примеру, нужна власть, чтобы за ее счет чувствовать свою бесконечную силу. А Локи бы просто проснуться не в пустой постели. Разница ведь легко различима? Гейрред все же сжимает ладони в кулаки вновь. Больше не разжимает. Смотрит на него так, что, был бы кузнечьим молотом, точно расплющил бы. Только он не молот. Он умный, грамотный Король, который в достаточной степени разумен, чтобы не начинать войны из-за того, что никто не стремится его восхвалять. С этим, к тому же, отлично справляется весь его народ. У остальных миров есть дела и по-интереснее. Берси, к примеру? Она точно приходится Тору по вкусу и хорошо выйдет, если он не будет попусту с ней жесток. Сейчас ей нужно отнюдь не давление, а именно помощь да поддержка. Без любого лишнего баловства, конечно, но — если дать ей вырасти в мире, она продолжит нести его. Если же дать ей войну в виде нравоучений, однажды она приведет ее уже сама. Так и не подняв к Гейрреду глаз, Локи произносит чуть тверже: — Это был союз. Я думаю, в твоей библиотеке найдется книга с определением этого слова.       Интонация меняется сама собой, потому как тех дел, которыми он не собирается заниматься сейчас, он не станет обсуждать. Это лишь его дела. И Гейрреда они не касаются сейчас так же, как не касались и в прошлом. А все же Медведь да Лис… Книга, хранящаяся в библиотеке етунхеймского замка, оказывается много более древней, чем даже сам Локи. В последней главе Медведь Лиса не убивает ни по случайности, ни по намеренности злобы. Пробудившись от спячки, Медведь не находит собственных припасов у себя под боком, выметается из норы с ревом и Лис встречает его ощеренной пастью, с раздражением рассказывая — он пытался поймать тех дурных Белок, но ему удалось спугнуть их лишь несколько раз.       И он просто не мог сторожить нору Медведя все прошедшие дни напролет.       Ведь так выглядит великая дружба? Существуют вещи, которые невозможны для осуществления. Дела, которые не получится сделать. И временами обещания — которые не получится сдержать. Локи, правда, будучи на месте Тора, в тот доме бы не остался. Он вышел бы за дверь, он разыскал бы Тора, он говорил, говорил, говорил бы с ним, пытаясь через его присутствие разыскать эту тонкую нить столь сильно ощущаемой лжи, а после нашел бы ее и возвратился к Хульге вновь.       Не знакомый с магией Тор так и не почувствовал подвоха. Винить его в этом было сложно, и у самого Локи руки были пусты на аргументы о том, что подвох есть, потому как он не был сведущим в кочевничьей магии. А Гейрред сказал:       — С етунами асы союз заключать явно не умеют. Каждый новый рушится на раз-два… — уже не мелкий укол игры, самое истинное нападение. Гейрред бьет его словами наотмашь, пускай не изменяет своей спокойной интонации. Чего желает добиться? Локи не хочется верить в то, что он приходит за руганью, и все равно он вскидывает голову моментально, а ещё захлопывает книгу глухим, жестким ударом. Эхо хлопка разносится по библиотеке не громче давно отзвучавшего смеха, но с большей угрозой — если Гейрред продолжит сейчас, он пострадает. Смертельно или нет, будет видно в процессе. Но страдание Локи отдаст ему сторицей даже за подобную мельчайшую попытку проскользнуть меж ним и любыми из тех его дел, что припрятаны в землях будущих веков. Гейрред, конечно, не вздрагивает. Слишком уж он горд для подобного. В глаза смотрит долго, губы поджимает уперто… По итогу, правда, не ему, жителю мерзлых земель, оказывается сражаться с холодным и пустым взглядом Локи. Он сдается первым. Вдыхает, закатывает глаза, будто безмолвно пытаясь обвинить самого Локи, а после отворачивается. Истратив несколько мгновений на то, чтобы теперь уже вглядеться в пламя Бранна, он произносит: — Я почти не вижусь с Фенриром с момента, как ты приехал.       Вот и вся правда. Сказать ее сразу, конечно, было невозможно. Прежде нужно было показаться во всей красе, а толку-то… Кратко хмыкнув, Локи опускает взгляд к книге вновь и возвращается к странице с рисунком. Дольше десятка мгновений Гейрред в библиотеке не задерживается. С уходом забирает и разрубленный полог тишины, и крепость шагов.       Забавно, вот эта вот истина мироздания… Какое оно и из чего состоит? Локи не уходит из библиотеки, пока не дочитывает последнюю главу до конца. Она не столь велика. Там Медведь просыпается по весне, ужасно расстраивается, не разыскав под боком всех своих сокровищ в виде припасов, а Лис, что ждёт его снаружи норы, приносит ему весть — то были Белки. Они были голодны. И у Лиса не вышло стеречь чужую берлогу дни напролет, чтобы Медведя защитить, потому как Лис тоже нуждался в еде.       Но все же великое медвежье буйство и все те, кого оно губит! В той книге, к которой Локи привык и которую знает наизусть, последняя глава выглядит иначе. Быть может, ее пишет сама Фригга. Быть может, поручает кому-то написать ее, потому как нуждается в том, чтобы посадить семечко важной мысли в детское сознание в раннем возрасте — важной мыслью является смерть Лиса от Медвежьей руки. Важной мыслью является сама Лисья суть, которой никто и никогда не поверит и которую всегда будут гнать прочь.       В той книге, что знакома Локи с детства, для Лиса не разыскивается даже мира в сердце — лишь смерть от руки великой любви.       В той, которую он находит в библиотеке етунхеймского замка, не убивают даже Белок. Разгневанные Медведь с Лисом лишь приходят к их дереву, когда мелкие пушные звери вываливаются из дупла на ветку, слезно извиняясь, рассказывая, что были голодны, и обещая все-все возвратить в ближайшие дни. Прославленное медвежье буйство… В реальности оно здравое, разумное и соглашается Белок простить. А после крепким объятием валит Лиса на землю, благодаря за всю защиту.       От пропажи медвежьих сокровищ она, конечно, никого не спасла. Но защита была. И это было важнее чего-либо другого. ~~~^~~~       Дурной, уродливый стол перестает мозолить ему глаза собственным пустым присутствием только к концу лета. Как и было должно, через несколько дней следом за ним мастера приносят готовое кресло, наконец, позволяя вернуть то, другое, темного дерева и принадлежащее Тору, назад в его покои. Но легче от этого не становится, потому что Тюр соглашается на идею Унума и Труд, а ещё потому что отказывается — подпускать их к столь дорогому, качественному дереву сразу. В кабинете его покоев, оборудованном под мастерскую, Труд и Унум поселяются почти на полмесяца. В те времена, когда не занимаются с Лейвом и не спят — Тор вновь и вновь находит их рядом с Тюром.       Труд забывает про меч.       Унум — про рунический язык.       Так ведь выглядит любовь? А, впрочем — что есть мироздание и из чего оно состоит? От того, что его дети заняты делом, тоскливое, воющее в груди отчаяние так и не приходит за самим Тором вновь. В Асгарде теперь тихо. Тут царит мир. Локи здесь нет. А дерево и правда Тюра очень любит.       Понять, как самому Тору находится место в его мастерской, у него так и не получается. Он просто приходит однажды, а после остается. Тюр его не гонит. Они ведь братья и так и должно? После того, как они с Бальдром возвращаются к жизни, подружиться с ними так же, как с Сиф или троицей воинов, у Тора не получается. Вряд ли разлад, а все же великая, всеобъемлющая пропасть в виде веков да правления жестокого-жестокого бога.       Тор переживает его, потому что его смыслом является победа в войне.       Тюр и Бальдр переживают его, потому что вина Фригга оказывается слишком сильна, чтобы оставить их среди смерти.       Конечно, они в троем не враждуют. Временами между ними случаются даже какие-то мелкие беседы, когда они сталкиваются в галереях дворца. Тор забывает дождаться, когда кто-то из них придет к нему обсуждать очередь правления. И никто так и не приходит. Бальдр просто остается бардом дворца. Тюр — находит для себя утешение в работе с деревом. После всех лет жестокости, что остаются в их будто бы прошлых жизнях, после всех столетий их личной войны и попыток защитить да уберечь друг друга… Та помощь, за которой Тор идет к своим детям, находит и мастера, и идею — украсить стол Хведрунга змеями. Работе Тюр оказывается только рад. Но в первый раз оказавшись в его мастерской, Тор все же бросает взгляд на полки, заставленные деревянными фигурками зверей.       Мыслит по случайности: то есть спасение от пережитой войны.       Мерные движения рук, срезающих один слой дерева за другим. Умение смешивать краски столь идеально, что фигурка Фенрира, подаренная Труд, ничуть не отличается от настоящей. У него ведь даже глаза такие, как в реальности: один изумрудный — другой не имеет значения, потому что прощения не разыщет.       Самый первый его приход в мастерскую Тюра нуждается в том, чтобы убедиться в довольстве и сохранности детей, но по итогу Тор остается с ними. Тюр просто предлагает ему это, косится мягким, утомленным взглядом на перешептывающихся Унума и Труд, которые пытаются понять, испортили они новую заготовку уже или пока нет, а ещё говорит — Тор мог бы научиться тоже. Змейки ведь важны, не так ли? Их приятная к прикосновению чешуя, их медлительность и осторожность, которая сосуществует подле резкого движения нападения по имя защиты… Их яд, каплющий на траву пастбища прочь из широко раскрытой в оскале пасти.       Глядя ему прямо в глаза, Тюр предлагает участие, но Тор лишь качает головой. Приоткрывает рот, беззвучно произносит одними губами:       — Я не смогу.       Правда ведь в том, что они, Тюр да Бальдр, просто ждут дня его слабости, чтобы забрать себе всю власть? Так мог бы мыслить Один. Или даже Фригга — будь в ней ещё больше злобы, чем есть уже, чтобы разделять детей на любимых и тех, которым стоит умереть. А, впрочем… Она ведь успевает сделать подобное уже? Она приходит к Локи, чтобы посетовать, что он не умер. Но почему-то так и не удосуживается спросить, отчего Тор умирает у Локи под руками в самый первый раз. Это вообще-то называется жестокостью. И с ней, конечно, можно сражаться, с ней можно биться, но, если она длиться вечно, в какой-то миг не остается уже ничего, кроме как — изжить ее со свету. Вот что Локи делает в самой первой жизни.       Фриггу много больше волнует то зло, которым Локи якобы является и которое для нее обращается абсолютным. Она взращивает его так, как взращивают поросят на забой.       По крайней мере Труд оказывается права, когда говорит: большого зла в Асгарде нет. Оно и правда здесь больше не водится. Тут тихо. Спокойно. Тор беззвучными движениями губ произносит Тюру в ответ правду о том, что он — не способен. Его хватает на то, чтобы заказать стол, заплатить за него, породить его, в то время как все остальное… Это много больше того, что он может, потому как не желает бередить только с полторы недели как унявшуюся боль.       Тогда, в начале последнего месяца лета, Тюр просто кивает. Отступает к шкафу, недолго выбирает деревянную заготовку и, обернувшись, легким движением бросает ее Тору. Что делать с ней, не говорит. Предложение остаться просто живет и дышит среди его мастерской, где Унум и Труд находят для себя большую радость любви.       Тор остается с ними в каждый миг из тех, когда ему не нужно править, плести Труд косы или читать им с Унумом сказку на ночь.       Дни перетекают друг в друга. Его дети учатся держать в руках ножи и обращаться с ними. На удивление ни единожды не режутся, а, впрочем — оказавшись в руках умелого мастера и они, и стол светлого дерева преображаются сами собой. В Асгарде царит тишина и мир. Здесь и сейчас все хорошо.       Потому что Локи здесь нет.       И Лия, конечно, не оттаивает, потому что подобным образом это называть бестактно и глупо — Тор грозит ей смертью и она переживает это. В одном из дней, наконец, приходит к нему в царский кабинет, приносит свои расчеты, приносит себя, а ещё наколдовывает кресло. В обсуждении повышения жалования для прислуги они задерживаются тогда с вечера и до предрассветных лучей, по нужде зазывая к себе и Лейва — ему Лия наколдовывает кресло тоже. Около полуночи с явным, ощутимым в пространстве недовольством приходит даже Трюггви, но Лейва забрать не пытается, а ещё пользуется не произнесенным никем приглашением остаться, усаживаясь в углу кабинета.       Расчеты Лии оказываются хороши. Лишь потому что затрагивают весь Асгард, обсуждение затягивается настолько, что следом за приходом Трюггви в кабинет успевают залететь даже Хугин с Муниным. Вероятно, их призывает он. Но так или иначе они прилетают впервые с момента, как уходит Локи и Тор вновь занимает место за царским столом.       С неделю позже Тюр так и не спрашивает у него, почему из отданной заготовки Тор вырезает двух, стоящих рядышком воронов. Он просто дает Тору черную краску и пару кисточек. В отсутствии вопросов хрупкие, уязвимые чувства остаются в порядке.       И вся эта бессмертная тишина Асгарда… Она не излечивает от боли, но чем больше проходит ночей, тем сумеречнее становятся кошмары его снов. Те ли, в которых Локи убивает его? Те ли, в которых Хульга вновь и вновь снимает сапоги? А Гертруда умирает среди битвы, потому что ее убивает Модсогнир, и Локи не удается вернуть Огуна из Хельхейма, пока Хульга бьет Труд снова, и снова, и опять… Унума — забирает Номад. Посреди поля завершенной войны остается стоять Сольвейг и лежать — мертвое тело Вольштагга. Фандрал — так и не приходит в себя. Умирает Сиф, но возвращается — правление жестокого-жестокого бога. Все они, все эти видения, настигающие Тора под пологом ночи и забывающиеся по случайности к каждому новому полудню… Чем больше проходит дней, тем призрачнее они становятся. Пока не исчезают их его снов вовсе.       Пока, наконец, не оставляют его в покое и не покидают навсегда — так же, как Локи.       Благодатное, взращивающее жизнь влияние тишины, к той самой жизни возвращает и его самого. Улыбаться, правда, чаще, чем в присутствии Унума да Труд, так и не получается. Но будто бы вездесущее присутствие Агот становится привычным. На самом деле она не столь похожа на Локи внешне и крайне миловидна, а ещё мила. При том, насколько часто Тор встречает ее в собственных покоях, она больше почти не ощущается назойливой. Чрезвычайно послушная, добрая и покладистая. Долго, конечно, среди дворца она не задержится, потому что, даже став привычной частью, заботящейся о его покоях и гардеробе, ее черный волос дразнит внимание почти так же, как все неозвученные намерения, о которых высказывается ещё Лия.       Ее путь. Ее история. И все то, принадлежащее ей, что девы Асгарда желают повторить, чтобы обрести свободу… С Локи подобное у них провернуть, конечно же, никогда уже не получится. Свое место и же собственный пост Лия не покинет. Но — фрейлиной Тора является Агот. И она очень услужлива. Дожидаться дня, в котором эта услужливость пересечет все существующие границы не имеет смысла, но, впрочем, и сил на то, чтобы говорить с ней, не находится. Лишь сейчас. Именно сейчас. Пройдет еще немного времени, быть может, пара недель или месяцев, и боль смолкнет, и отчаяние умертвит собственное желание время от времени поднимать голову, а еще… Случится что-то важное?       Надолго в статусе его фрейлины Агот не задержится.       Тор знает об этом ещё по утру, когда только возвращается в тело. Тор знает об этом, подсчитывая проходящие дни — все те, в которых Локи в Асгарде нет. Вначале проходит неделя. После две. Немногим позже набирается целый месяц. К тому моменту, пожалуй, самым важным становится стол, который Унум да Труд с помощью Тюра украшают бесчисленным количеством резных змей. Они заселяют края столешницы, три боковые панели, расположенные по периметру, а ещё, конечно же, кресло. Змеек, вырезанных детскими руками, отличить от работы Тюра оказывается чрезвычайно легко, но все же новый стол заказывать так и не приходится. Унум и Труд остаются довольны своей работой. Даже Лию приглашают посмотреть на то, что получилось — как будто бы не у нее Унум просит помощи с руническим языком, чтобы вырезать все круг из рун-оберегов на передней стенке стола.       К моменту, когда пустой и безликий стол становится, наконец, тем, который действительно походит на собственного хозяина, лето подходит к концу. Лейв успевает съездить с делегацией в Альфхейм. Берси — так и не приезжает, хотя просит разрешения заявиться во дворец ещё в конце второго летнего месяца. Тор мыслит об этом пару дней назад. О ней, о паре писем с сухими, краткими извинениями и отсутствием любых оправданий. Упомнить, как она списывается с Локи, не получается, потому что тех писем Тор не видит, но ее промедление привносит в него ощущение разницы — ровно так, как Берси прорывается во дворец в одиночку и даже без седла, чтобы говорить с Локи, для разговора с самим Тором она не приезжает.       По крайней мере тогда, на пересчет всех прошедших дней, почти равняющихся полутора месяцам.       Сегодня же приезжает почти в полдень. В седле или нет судить не приходится, потому что Тор встречает ее уже в свое кабинете. Без стука открывается дверь, ровный, молодой, но уверенный шаг сапог пересекает порог. С прошлой их встречи, которой Берси не помнит и о которой не знает, единственным, что меняется в ней, является рубаха да брюки. Ещё, вероятно, крепкий, среднего роста ван с короткой стрижкой каштановых волос, который сопровождает ее. На его поясе висят ножны с мечом, но грудь вместе кирасы защищаются и перетягивают собой кожаные, прочные ленты с прорезями карманов, заполненными почти одинаковыми, короткими и острыми ножами.       Его зовут Ульв. И имя его, имя волка, ему определенно чрезвычайно подходит хотя бы по тому, насколько насторожен и суров его взгляд. Согласно той информации, которую недели две назад приносит Трюггви, долгое время Ульв являлся надзирателем Берси в темницах, куда ее заточили отец с сестрой. Столь же долго, впрочем, он был для нее союзником. Сейчас — является главным советником, военачальником и, вероятно, наставником.       Но много важнее… Тор не желал бы замечать, но замечает: Берси приезжает не одна, интонация ее голоса отличается от той, что была у нее в прошлый раз, а ещё собственный приезд она, столь прыткая и резвая, чрезвычайно настойчивая, откладывает почти на полтора месяца. С Тором она говорит отнюдь не так, как говорила с Локи в прошлый раз. Все ли дело в их прошлом? Все ли дело в тонкой нити заметного родства ее истории с историей Локи? Пожизненное заточение в темницах или меж золотых стен дворца. Гонения. Счастливая, мирная жизнь, что однажды оказывается выломана и разрушена… Быть может, все то — лишь блажь, которую Тор выдумывает себе сам, но не окажется удивительным, если к Локи у Берси фундаментально существует большее доверие.       Она ведь знает цену тоже? За свободу своих решений. За свободу свою и своего народа. А ещё за сражение против того зла, что заселяет ее мир от края до края, являясь губительным для всего пространства. Оказавшись в его кабинете, Берси замирает перед его столом, представляет ему Ульва — тот остается молчать. Разве что кивает единожды, в качестве формального, ничего не значащего приветствия, а ещё остается стоять на шаг позади нее. Ульв выглядит одним из тех грозных воинов, чью силу и чей разум глупо недооценивать, если не хочется случайно подохнуть от его руки. Но все же Берси говорит, говорит, говорит… Она приезжает ради знакомства, сразу же, впрочем, переходя к вопросам более важным. От прогулки по дворцу отказывается. Смотрит прямо в глаза, что для ее возраста и малой, молодой власти может даже показаться вызывающим.       Одину бы показалось именно так. Он увидел бы лишь мелкую, зарвавшуюся и рыжую, будто само пламя, пигалицу, а еще вряд ли стал бы пытаться разглядеть, что разум, что важную для любой власти настойчивость, потому что за каждой властью стоит весь необъятный народ. Он нуждается в мире, сытости и безопасности. Он нуждается в процветании. И слыша, как Берси говорит от его лица, Тор просто остается — ненастойчивая вежливость, задумчивость без агрессии да согласие.       Никому из них двоих не нужна война, пусть даже Ульв выглядит так, будто с легкостью затеет новую, если Тор позволить себе любое словесное нападение в сторону его Королевы.       Подобных, конечно, не происходит. Берси говорит ровно то же, что говорила и в прошлый раз, когда за царским столом сидел Локи. Теперь, правда, появляется больше точности. Какие ресурсы со стороны Ванахейма будут участвовать в торговле, какие ресурсы Асгарда Ванахейм желает видеть в своих землях… Никакой бумаги Берси с собой не привозит. Все, о чем говорит, держит в голове, Тор же не смущается, записывая следом за ней пункты предложений и просьб. Не то чтобы, правда, они звучат именно так — Берси приносит требования. Если однажды Труд вырастет и будет хоть сколько-то похожей на нее, Тор не сможет причислить это себе в заслуги так же, как не сможет и не гордиться ею.       Столь малый возраст и подобная наглость? Берси знает цену — своему мечу. Ничуть не хуже, чем знает и о том, что ее мир развязал войну по воле ее отца да сестры. Чтобы исправить это, неисправимое, ей нужно много больше бравады, чем кому бы то ни было. И, к неощутимому счастью, Одина, что мог бы увидеть в ней лишь дурного, зарвавшегося ребенка, в Асгарде больше нет.       Тут теперь только тишина да мир.       — Я рассмотрю ваши пожелания, касательно торгового соглашения на ближайшем же совете. Что касается встречи с представителями Етунхейма… — вернув перо в чернильницу, Тор прежде бросает лишь единый, быстрый взгляд в сторону стола светлого дерева, а после возвращается взглядом к Берси. Теперь уже подобное становится привычным: идеально подходящий Локи стол лишается пустоты так же, как Тор теряет желание разломать его в щепки в отместку за безликость. В Асгарде царит тишина. В его снах от кошмаров остаются только лишь призрачные тени. Чем больше проходит дней, тем больше появляется сил… Вероятно, в том, что Берси приезжает с опозданием, даже хранится определенная радость — мысля о том, как Локи принимает ее или Гейрреда лишь через несколько дней после того, как сжигает тело, Тор не понимает, как ему удается это. Сила ли духа или же воля, но Локи справляется. Тору явно просто везет, что все не наваливается на скопом ещё в первые дни. И теперь тот стол, который принадлежит Локи по-настоящему, который походит на него, выбивающегося из общей толпы и почти провокационного — теперь ото дня ко дню этот стол привлекает лишь больше внимания.       Сейчас оно, конечно, оказывается ошибкой. Допустив мелкую паузу в собственных словах, Тор успевает разве что поднять взгляд к лицу Берси вновь, как следом звучит:       — Вы неверно меня поняли, — увернувшись и от правил приличия, и от подобающего обращения, Берси смотрит прямо на него. Высокий хвост ярко-рыжих волос мерно покачивается за ее спиной. В темно-зеленых, но все же пронзительных глазах существует лишь факт: нет-нет, отнюдь не между ними произошло недопонимание — Тор ее не понял. И она определенно повторит ещё раз, повторит хоть десяток раз, до момента, пока ее слова не будут вырезаны невидимым ножом на поверхности его стола. С интересом приподняв бровь, Тор неспешно отклоняется туловищем назад, откидывается на высокую спинку кресла. Много более увлекательно, чем говорить с Берси, оказывается то и дело бросать взгляд в сторону Ульва. Каким бы суровым ни выглядело его лицо, оно оказывается богато на эмоции. Сейчас, например, Ульв в который только раз закатывает глаза. И вздыхает тяжело, беззвучно, за мгновения до того, как Берси говорит: — Я желаю познакомиться с Королем. И я так же желаю, чтобы был собран мировой совет. Независимо от того, согласятся присутствовать дворфы или нет.       Каждый раз, когда Золотой дворец встречает в своих стенах новых воинов, Огун становится бурчливым и недовольным недели на три, если не на целый месяц. Не подумать об этом сейчас по случайности у Тора вовсе не получается, потому что единственным, что вызывает у Огуна столь сильное раздражение, является малое — то есть молодая, горячая кровь. Юнцы, которые переполнены гордостью и бравадой. Юнцы, которые мнят себя одними из тех, кто сможет стать лучше других. Даже будучи подготовленными к настоящих тренировкам и дисциплине, многие из них теряют вначале браваду, а после жертвуют и гордостью, уходя восвояси, потому что вот она вся, молодая, горячая кровь.       Ее наглость. Ее дерзость. Понравилась бы Огуну Берси? С прошлого приезда, в котором Тор знакомится с ней без ее ведома, она ничуть не меняется. Одежда сейчас просто другая. Ещё вместе с ней приезжает Ульв. Ровно как и темные тени десятка бессонных ночей, что успевают появиться под ее глазами, а еще плотная, тугая намотка бинта, еле виднеющаяся под рубахой на правом предплечье и на левом плече. Ни в движениях тела, ни в звуке голоса не звучит усталости. И пусть даже голову Тора посещает мысль о столь нелюбимой Огуном молодой крови — ее провоцирует скорее Ульв, чем Берси.       Потому что он то и дело закатывает глаза. Потому что откликается беззвучным вздохом на новые крепкие и требовательные фразы, что звучат из рта Королевы Ванахейма. Но она ведь мала и многого не понимает? Впереди нее гордо вышагивает та честность, которой новым мирам точно предстоит научиться. Берси не нуждается в почестях. Ей не требуются пиршества в честь ее приезда. Ей не интересно тащить за собой в иной мир делегацию на два десятка людей и коней, а еще на десяток телег с вещами.       Она приезжает сама для того, чтобы говорить и слушать. Она приезжает и будет приезжать для того, чтобы вновь и вновь показывать — сколь крепко она стоит на ногах, будучи Королевой.       Пожалуй, если бы Ульв прознал, что в сравнении с ней выглядит глупцом в глазах Тора, он бы ужасно оскорбился. Поэтому Тор отмалчивается. Поэтому же говорит:       — Для столь молодой власти вы удивительно настойчивы, — без укора. Он просто подметил это уже множество раз и на самом деле ему вовсе не сложно устроить и мировой совет, и встречу Берси с Гейрредом, но — для этого нужны силы, а ещё убежденность в том, что Гейрред не станет вести себя, как мудак. Ни того, ни другого у Тора сейчас нет. Его сны, конечно, покидают кошмары. И каждое новое пробуждение становится нежнее предыдущего. А ещё тот стол, из светлого дерева да принадлежащий Локи, больше не вызывает желания разломать себя в щепки — теперь привлекает взгляд иначе. Будто тускло и вечно горящий уголек ожидания… Вот сейчас Тор поднимает голову, вот сейчас вновь обратится взглядом к столу и увидит над ним задумчивую, склоненную макушку Локи и его всего. От мысли об этом — иллюзорном и неосуществимом, — не появляется боли. Лишь смиренный выдох облегчения. Берси на его слова не откликается так, как могла бы по велению яркого пламени своих волос. Сравнивая ее с ним, с самим Пламенем, на самом деле слишком сложно разыскать схожесть в буйстве или несдержанности. Конечно, она голодна до мира. До процветания своего народа, до его сытости и радости. Но этот голод отнюдь не находится рядом с резкостью или обидчивостью, потому что на его новые слова Берси просто не откликается. Слышит их. Спокойно ожидает новых, чтобы породить ответ. Уложив предплечья на подлокотники, Тор добавляет так же миролюбиво: — Вам не удастся переменить ветер той бури, что принесли ваша сестра и ваш отец, быстро, Ваше величество.       Берси кивает. Что-то подобное ей, кажется, говорит и Локи. Тору стоило бы вспомнить, но мелочи удерживать в голове все еще временами слишком тяжело для него. Поэтому перед лицом Берси он записывает все высказываемые ею требования к торговой сделке. Поэтому же вечерами спрашивает у своих детей, на какой сказке они успели остановится вчера. Унум и Труд всегда с радостью напоминают ему — у Берси в глазах не появляется и проблеска насмешки над его заметками. Она говорит ему в ответ уже:       — Однако, и на месте попусту я сидеть не собираюсь. Я желаю, чтобы Етунхейм знал, что Ванахейм не станет и дальше порождать вражду, — молодой голос, чья резкость является чистым звоном стали. Он принадлежит Берси, когда на говорит: желает, чтобы Етунхейм знал — Етунхейм узнает в любом случае. За то, что следов ее сапог все еще нет на поверхности снега, вероятно, стоит благодарить именно Ульва. Да и его, к тому же, испугаться много проще, чем Берси. Но — Тор произносит почти то же самое, что до него говорит Локи, и Берси отвечает ему так же. Полтора ли месяца прошло — ничего не изменилось сейчас, как не изменится и в будущие времена. Она несет мир и для того вытащит меч из ножен, если это будет необходимо. Сколь велика эта схожесть? Самое важное, что стоит знать — выжженная огнём Локи граница на пастбище, так и не зарастает травой, протягиваясь в обе стороны, быть может, от горизонта до горизонта. Именно этого Тор не проверяет. И сомневаться ему не приходится: на выжженных землях границы меж миром и отравленной властью трава не вырастет вновь уже никогда. Берси говорит: — У меня есть ресурсы, которые я могу предложить Королю Гейрреду в обмен на етунхеймский металл. Раз уж в скором времени Асгарду он будет без надобности.       У нее есть ресурсы — она есть Ванахейм. Не улыбнуться мелко, по случайности, у Тора, конечно же, не получается. Не зависимо от того, расходится ли слух, что склады Асгарда полнятся етунхеймским металлом, или же Берси догадывается до этого сама, она высказывает уже, она приходит и она заявляется: молода власть стоит на ногах так же крепко, как держит удар.       Но бить не станет.       — Хорошо, я вас услышал. Я переговорю об этом с Королевой Гертрудой, — кивнув Берси в ответ, Тор легкой рукой тянется к перу вновь, делает небольшую пометку с именем Гейрреда в уголке пергамента, а после, задумавшись на мгновения, кивает вновь, уже себе самому. Гертруда от Берси, конечно же, будет в восторге, но перед тем, как предложить етунам явиться на мировой совет, Тору нужно обсудить это именно с ней — что они будут делать с Гейрредом и его надменностью вне присутствия Локи. Контролировать любую его агрессию в отношении Берси не получится, потому что Гейрред умен, а ещё может оскорбиться даже скорее, чем за зимой обычно приходит весна. С ним, оскорбленным, не будет ни продыху, ни спокойствия. Но, быть может, по возвращении Гейрреда в Етунхейм после мирового совета Локи сможет повлиять на него… Миры меняются. И пускай Тор не держит ни зла, ни обиды на Локи, пускай постепенно утихает даже боль, осуществлять власть так, как раньше, у Локи уже не получится. Впрочем, осуществлять ее — находясь напротив Асгарда. Понимает ли это сам Локи? Ему придется отказаться от участия в любых мировых делах, либо же вступить в должность Главного советника Етунхейма, потому что принимая решения и давая Гейрреду советы вне статуса… Это может быть чревато, если когда-нибудь Локи и правда вернется в Золотой дворец. Только вот он не вернется. И ждать его не имеет смысла. Задумчиво, пусто хмыкнув, Тор выныривает на мгновение из собственных размышлений, мажет по лицу Берси взглядом. И говорит даже вопреки знанию о том, что его слова бессмысленны: — Если вы желаете, вы можете остаться гостьей в моем дворце сегодня.       Берси, конечно же, сразу качает головой, откликаясь:       — В этом нет необходимости, но я бы хотела увидеть с Труд и Унумом, если вы позволите. Я обещала им жеребят. Хочу передать им весть, что малыши гнедой масти уже родились и через пару месяцев приедут, — вслед ее словам Тор замирает в кресле. Он уже успел позабыть об этом, да и Труд с Унумом не напоминали… Быть может, забыли тоже? Берси — помнила. Это было ее обещанием. Исполнить его было важным для нее настолько же, насколько важным было нести сытость и процветание своему народу. Притворяться, будто это не вызывало уважения, не имело смысла. Кивнув с легкостью, с согласием, Тор уже тянется собственной мыслью к тем берегам памяти, где может крыться тайна местоположения его детей, но по итогу не дотягивается. Раньше него так и стоящая на месте Берси говорит: — И есть ещё кое-что… — о ее опоздании на полтора месяца? Или о том, что творится среди земель Ванахейма? Трюггви приносит вести, которые звучат достаточно неутешительно: из-за устроенной Сольвейг войны казна пустеет так же сильно, как запасы продовольствия. В войне гибнут множество магов из тех, что заботятся о плодородии почв. С десяток, если не больше, крупных поселений оказываются непригодны для жизни, потому как в них следы разрушений оставляют темные альвы. Берси удается подавить восстание союзников Сольвейг и ее мир все еще жив, но — чтобы возвратиться к той жизни, ему потребуется время. Обратившись к юной Королеве с искренним вниманием, Тор замечает, как Ульв поджимает губы и отворачивается в сторону. Уже не закатывает глаза. Уже не вздыхает. О чем Берси собирает говорить? Она говорит уже: — Мое правление и правда молодо. Моложе вашего, пусть и ваше не столь старо. Однако, я знаю, что вы умны, и благодаря вам Асгард вновь возвратился к процветанию…       В ее словах не оказывается лести. Пожалуй, ещё немного фактов и первые из них больше походили бы на легкое оскорбление, но выражение лица Берси не меняется. Спокойная, крепкая и убежденная в собственной правоте… Скорее уж в правильности своих решений. Потому что миры изменились. Потому что ни один из существующих — больше не желает сражаться с инымиц. За превосходство или чистоту крови? Даже слыша, вслушиваясь в голос Берси, Тор остается заинтригован и становится таковым лишь больше, когда Ульв оборачивается назад резко. Упирается взглядом в затылок Берси, прерывая ее без тишины шепота и без попытки спрятаться:       — Берси, это лишнее.       Но миры ведь меняются? Молодая, горячая кровь, что столь нелюба Огуну из-за бездумности, на самом деле имеет не крохотный разум, а крохотное сердце. Они, юнцы, что приходят в Золотой дворец и мнят о себе слишком уж много, просто не знают цену. А Ульв знает. И не Тору спрашивать, потерял ли он кого в прошедшей войне и сколь многих. И не Тору вызнавать, как для него выглядела политика жестокого-жестокого бога и что он думает о нынешнем Асгарде. Даже если бы он и хотел — нового слова не удается вставить никому из них. Берси отсекает, даже не оборачиваясь:       — Закрой пасть, Ульв, — после столетий заточения. После предательства отца и старшей сестры. После всех дней и месяцев, на протяжении который ее народ умирает в войне с чужими народами или с самим собой. У Тора перед глазами при виде нее так и стоит то мгновение, в котором Труд налетает на Берси в одном из коридоров дворца — как бы Берси ни выглядела, ни разбойники, ни разбойницы не обладают той острой, столь тонкой заботой, что появляется в ее глазах, когда она желает убедиться, что Труд не ушиблась. И миры правда меняются. И Ульву, так и смотрящему своей Королеве в затылок, ещё придется узнать об этом. Сейчас же звучит спокойно и твердо: — Я бы хотела иметь возможность обратиться к вам за советом, если в том будет необходимость. Мои советники и военачальники хороши, но вы выиграли войну за свой мир против Одина, Короля богов, — взгляда Берси не отводит. Ее речь течет прямой, неумолимой рекой сильного течения — она с легкостью свернет в иную сторону, если будет получен отказ. Но не попытаться, не попробовать… Когда она только начинает говорить, Тор не ожидает ничего, просто потому что не знает, что мог бы ожидать, сейчас же чувствует, как изнутри теплится отчего-то бережно и мягко: у них с Локи получилось. Жестокий-жестокий бог мертв так же, как мертво его наследие войны. И теперь здесь существует та Берси, что признаётся вопреки недовольству Ульва — она правда ещё молода и, как бы умна ни была, ей может понадобиться помощь. За этой помощью она хотела бы прийти не в Асгард, не в Золотой дворец, но именно к Тору. Тор же просто замирает так, как сидел. Слышит крайнее, столь же спокойное и уверенное: — И я думаю, что вы лучше других знаете, как изживать зло с поверхности мира.       В последние недели ему и правда не бывает продыху от мыслей, — касаются они Локи или чего иного, — но истина в том, что нет ничего важнее размышлений, потому как они определяют категории того, что является злом, и того, что является благом. Эти размышления, да, временами они бывают страшны и болезненны, но благодаря им — миры меняются.       И ровно там, где Один с легкостью раздавил бы Берси парой слов за признание в слабости ее молодой власти, Тор говорит:       — Я буду защищать свой мир всегда и в первую очередь, вы должны понимать это. Однако, если вопрос не будет касаться конфликта интересов наших миров… Я всегда буду рад помочь вам, Берси, — имя ложится на язык непривычно. Улыбка добра, уже не случайная, дается с определенным трудом. А ещё резвая мысль будто бы возвращает его самого в те времена, когда Труд и Унум были чрезвычайно малы… Если бы Локи был здесь? Вероятно, он был бы жутко горд и им, и Берси. Но без колкостей не обошлось бы точно. Тот самый Локи, которого Тор убил каждым из принятых решений и в общем-то собственными руками, если бы он был здесь — он сидел бы за своим столом из золотистого кедра.       Но его здесь нет.       Только тишина Асгарда, внимательный прищур Ульва, а ещё Берси… Она кивает и лишь после этого ее плечи расслабляются сами собой. То, насколько она была напряжена все это время, становится очевидным. Тор отмалчивается. Все с той же мягкой, ничуть не вынужденной улыбкой слышит, как ему в ответ раздается:       — Спасибо, Тор.       Если, заслышав обо всем этом, Гертруда не пошутит, мол, он становится старшим наставником для маленьких Королей и Королев, становится почти настоящей нянькой, Тору придется признать, что свою любимую подругу он вовсе не знает. Сейчас же Берси улыбается тоже, еле заметным и гордым довольством, а после выходит из его кабинета прочь. Грозный и суровый Ульв не задерживается. И на выходе — не оборачивается.       Но миры все равно меняются. Не по случайности. Отнюдь не сами по себе. Вот, например, стол — его заказывает Тор. Оплачивает не из казны, а своим золотом. Этот стол сделан из светлого дерева породы золотистого кедра. Руками Тюра да Унума с Труд на нем вырезаны змейки и руны-обереги. Если когда-нибудь Локи вернется, он не посмеет отказаться от него, потому что Тор скажет — его сделали его дети. И у Локи не найдется столько жестокости, чтобы их обидеть. Или же не найдется столько ненависти, чтобы отказаться о столь чудного, не такого уж уродливого подарка? Без него в Асгарде царит тишина и ее присутствие все прошлые полтора месяца является необходимым для того, чтобы наблюдать безотрывно — как затихает боль. Как кошмары растворяются в полотне снов и как прибывают силы. Как бояться оказывается больше уже нечего и как без присутствия того страха, жестокого, оголенного, становится легче дышать.       Проводив взглядом Берси и ее — точно бешеного глубоко внутри, — волка, Тор возвращается к тем бумагам, что лежат на его столе. Переписывает все пункты заметок на новый пергамент, более полно и дотошно, чтобы завтра вынести на обсуждение совета возможность торговой сделки с Ванахеймом. Еще пишет письмо для Гертруды. Где-то посреди письма к нему в кабинет горящими восторгом глазами залетают Унум и Труд, чтобы на перебой рассказать — приезжала Берси. Она ужасно красивая и Унум не забыл сказать ей об этом. А ещё у нее очень крепкий, восхитительный меч, но, по мнению Труд, ничуть не хуже того, который ей самой дарит ещё по весне Хведрунг.       Ну и конечно — жеребята.       Они уже родились. Они приедут через пару месяцев. Среди всего гомона детских голосов Тор успевает вставить лишь несколько слов. Как только речь доходит до жеребят, Труд мгновенно понимает, что не знает, как о них заботиться, Унум подхватывает ее мысль и оба она выбегают прочь на поиски Агвида. Переживший маленькую бурю детского счастья Тор так и остается сидеть за столом. Но письмо для Гертруды приходит начать заново, потому что замершее в его руках перо успевает просыпать на пергамент с половину десятка клякс.       Пожалуй, если бы Локи видел все это… Каким он был теперь, убитый делами Тора? Быть может, совершенно прежним. Быть может — незнакомым вовсе. Спросить об этом было не у кого. Мыслить же было не запрещено, а только каждая, каждая, каждая новая мысль из тех, что Тор позволял себе и в прошлые недели чрезвычайно редко — присутствие Локи принесло бы тот самый шум боли, без которого сейчас было столь тихо и безопасно. Вся вина прошлого, все отсутствие прощения, а ещё невозможность… Как смотреть на него и как с ним говорить? Приход Берси, похожей на Локи отдаленными деталями, поднимает размышление отнюдь не с самого дна сознания. Просто вытаскивает его на поверхность.       Просто предлагает — как это было бы? Как бы это выглядело?       С Локи бок о бок править настолько же легче, насколько сложно просто рядом с ним, вот и всё в общем-то. Потому что, да, кошмары пропадают из его снов, но ругань или сражение, но все-таки новая война — у Тора нет на это сил. И сказать ему вовсе нечего. Только если извиняться, но… За любым произнесенным вслух извинением прямо Локи в глаза последует агония неизлечимой боли и то рыдание, слез для которого внутри уже нет. Если Локи вернется с войной, Тор не станет с ним воевать.       Просто погонит его прочь сам. Уже навсегда и безвозвратно. Чтобы только спасти все то, глубинное и свое, что медленно заживает в кругу асгардской тишины.       Среди всех пробужденных приходом Берси размышлений новое письмо для Гертруды он пишет много дольше того, которое не успевает дописать первым. Письмо, конечно, и так получается складным, хорошим, но стоит Тору сложить его и запечатать сургучом, как он поднимается из-за стола и выходит на балкон. В сторону стола не смотрит почти через силу. И вдыхает на всю глубину легких, только-только переступив порог… В ветерке ранней, только зародившейся осени тишины ничуть не меньше, чем в стенах кабинета. Просто больше свежести. Просто чуть больше всей той свободы — она жива не по дух размышления, потому как размышление является все же тоской.       Быть может, она уродлива. Пусть даже она невозможна. Но будь Локи здесь… Всему виной та тишина, что приводит следом за собой отдых и уводит прочь кошмарные сны. Чем больше проходит дней, тем легче становится править и жить. Чем больше проходит дней, тем дальше уходит боль, уменьшаясь перед его глазами в еле заметную у края горизонта точку. И то пространство внутри, что было занято ею, все то изможденное, глубинное нутро — теперь там будет тоска. И жить подле нее на самом деле не сложно. Она чем-то походит на деревянную фигурку тех двух воронов, которых Тор вырезает, красит, а после ставит на краю своего царского стола.       Хугин и Мунин к нему не прилетают, потому что не хотят. Но напоминание о них останется навсегда в царском кабинете. Как и резной стол светлого дерева. Как и вся обживающая внутри тоска.       Каким будет тот день, в котором Локи вернется? Либо этого не случится никогда, либо, зная его хоть немного, это случится в самый неподходящий момент. Подготовиться не получится. Тор, даже если попытается, не сможет уж точно. Сделав пару шагов по балкону, он подступает к мрамору перил, опирается на него предплечьями. Чуть уставший взгляд пробегается по территориями подле дворца, затаенной болью сожаления выглаживает равнину, на которой в память о погибших воинах так и стоят ярко-пылающие факелы, а после касается улочек Золотого дворца. Вот она, власть, и вот он весь, народ Асгарда — он сыт, жив, а ещё процветает. Война завершена. Тор свою, конечно, проигрывает, но с каждым новым вдохом заполняя легкие свежестью осеннего ветерка все больше, он лишь мыслит: если бы Локи — был здесь.       Для чего решил бы вернуться и стал бы нести с собой войну?       Ее, той войны, которую Локи мог бы принести, здесь нет. В Асгарде тихо и мирно.       Где-то вдали, прямо впереди, как раз открывается Бивнест, острым, разноцветным лучом пронзая плоть космоса. Тор задевает его неспешно бродящим тут и там взглядом, проходит мимо… И возвращается тут же. Как давно уехала Берси? Написание письма Гертруде, нового, без клякс чернил, дается ему с трудом и потому между делом он истрачивает какое-то время на отвлечение, перебирая несколько важных свитков. С момента, как Труд и Унум прибегают к нему рассказать, что приходила Берси, она уж точно успевает отправиться назад в Ванахейм. Не говоря уже о тех редких торговых караванах, которые зачастую пользуются мостом по утрам или же, что редкость, поздно вечером.       Но Биврест светится. Ярким, настойчивым лучем пронзает плоть космоса, открываясь под руками Хеймдалля… Каким будет тот день, в котором Локи вернется, а? Медленно закрыв глаза и сгорбившись, Тор опускает голову, трет лицо ладонями и выдыхает почти шепотом:       — Да ты издеваешься надо мной, не иначе… — в голосе звучит усталость, а ещё тяжелый, но искренний смешок. Ведь было бы странно ожидать присутствие Локи сразу в своем кабинете, не так ли? Тор не перестал бы ждать его никогда. И ровно так, как желал бы не видеть его с месяц назад, теперь уже… Как говорить с ним и как смотреть ему в глаза? Просто молиться, что он не принесет войны и что его не придется гнать прочь, потому что правда проста — Тор больше не может воевать. Ту великую войну, победа в которой была важнее всего сущего, он проиграл. Это была война за его любовь и за свободу его любви, а ещё за жизнь.       Медленно, с опаской подняв голову, он открывает глаза. Биврест все еще сияет отнюдь не мороком, и гаснет только через десяток мгновений. Где-то там, под куполом, делает собственный шаг чей-то сапог… Кому он принадлежит? Тор распрямляет сгорбленную спину, равняет потяжелевшие плечи, но шага сразу не делает. Какую цену он готов платить за то, чтобы проверить свою догадку о прибывшем в Асгард госте — это лишь знание. Иначе и быть не может. Он чувствует, чувствует, чувствует…       Как возвращается тот самый, успевший позабыться страх, а ещё тихая нота воющей боли.       Тяжело вздохнув, Тор не замечает, как ладонь, лежащая на мраморе перил, сама собой сжимает в кулак. Уперевшись взглядом в золотой купол на краю Бивреста, он медлит несколько мгновений. И качает головой.       А после разворачивается, возвращаясь к себе в кабинет.       Каким будет тот день, в котором Локи вернется? Он сегодняшний. Самый неподходящий и ровно такой же, как и все остальные, потому что всем, что между ними есть, является сожженный, давно догоревший дотла мир. Встретиться среди его черных от копоти полей вновь… Все, что возможно — молиться, что Локи не принесет с собой войны.       Но молиться некому. ~~~^~~~       Еле дышащего, находящегося при смерти волчонка Фенрир притаскивает к двери выделенных ему покоев чуть позже полудня. Волчонку определенно везет, потому что среди тех дней нужда в том, чтобы накладывать заклинание сна, успевает отпасть полностью. Локи учится засыпать самостоятельно заново ровно так же, как учится и многим другим вещам. Так ведь устроена жизнь? Присущие ему в прошлом статусы да весь внешний облик, сотканный из холодности манер и поведения, так и не позволяют другим разглядеть истинную слабину — это является залогом выживания.       Нет, конечно, кочевничье племя в лице Номада Етунхейма догадывается или по крайней мере пытается догадаться, а ещё Гейрред осуществляет мелкую, почти незначительную попытку ударить в то место, где, вероятно, болит, но все запертые внутри разрушения не выбираются на поверхность. Локи боятся много больше, чем действительно верят, что смогут его присвоить или же победить. Никто так и не замечает…       Сон и пробуждения в пустой постели. Еда, утоляющая голод. Полуночная тишина спокойствия и утешительного одиночества среди стен библиотеки.       Быть может, спешка является важной, но Локи не пытается искать и одну стоящую причину для того, чтобы куда-то торопиться. Самое первое, что ему необходимо, так это позаботиться — о себе. Была бы здесь Лия, она, конечно, вряд ли сказала бы и об опасности, и о глупости наложения заклинания сна на себя самого. Вместо этого предложила бы помощь — настойчиво. И если бы ему пришло в голову отказать ей, предложила бы ее вновь — чуть более настойчиво и с парой-тройкой неоспоримых аргументов.       Лии здесь, правда, не было. Но как шли ее дела сейчас и хороша ли была ее жизнь? Локи возвращается к обычному, вне любых заклинаний сну. Это случается само собой, однажды по утру, вернувшись в покои из библиотеки, он просто валится на постель и засыпает. А просыпается к вечеру. То мироздание, что остается живо, для него самого постепенно выравнивается. Тело ощущается все более отдохнувшим. Будто бы даже уходить столь вездесущий под кожей холод. А ещё скука… Что делать ему здесь и чем заниматься? Уходить по делам ещё слишком рано, потому как само ощущение нужды так и не появляется.       Дела, дела, дела — каждое из них сможет с легкостью выждать и десятилетие, и метку, и несколько подобных. Торопиться некуда. Скука может обождать.       В тот день, когда Фенрир приносит изломанного волчонка к двери его покоев, Локи будит громогласный, требовательный волчий рык. Он дергается в постели, не различая, раздается ли звук изнутри плотного, бесцветного сна или же снаружи, просыпается, а следом слышит вновь — то есть вой. Волчий. Нуждающийся. И слишком знакомый. Где успевает случиться беда? На самом деле волчонка Фенрир притаскивает к главному входу в замковые стены, но сознание Локи, то ли высокомерием, то ли правдой, обозначает то — дверью его покоев. Гейрреду об этом Локи, конечно же, никогда не расскажет, потому как тот будет чрезвычайно обижен, узнав, что весь етунхеймский замок Локи случайно да мысленно обзывает собственными покоями. Но так или иначе…       Волчонок. На самом деле произошедшее — не больше, чем случайность. Молодой, безудержный в собственных играх помет решает в одном из дней обустроить собственные игры на том обрыве, где в древние, слишком далекие времена Локи выкупает Фенрира за цену обещания вернуть в Етунхейм мир. Волчья радость щенячьей игрой распространяется по всему обрыву, а после рушится за его край тем самым волчонком, что на бегу не успевает затормозить.       Он пролетает все расстояние до самой земли, где его встречает мерзлая, крепкая, будто металл, земля и мелкие, острые камни.       Полагаться на чудеса мироздания есть глупость, вот что Локи знает уже слишком давно, а только — волчонок выживает именно чудом. Его хрупкая, молодая жизнь спасается и от падения, и даже от всего того времени, за которое Фенрир, прибежавший на рыдающий вой щенков, несет его быстрым бегом до етунхеймского замка. Магов в Етунхейме, правда, нет. Благодаря прошлой грызне с кочевниками, благодаря всем прошлым дрязгам, они здесь не рождаются до сих пор и, откровенно говоря, вряд ли еще когда-нибудь родятся. Но — в Етунхейме теперь живет Локи.       Однажды среди дня его будит волчий рык, а после призывает больной, нуждающийся вой самого Вожака волчьего племени. Локи выбирается из постели мгновенно. Накидывает первую одежду, что попадается под бездумные руки, забывает про плащ и даже про сапоги. Стоит ему выйти из собственных покоев, — тех, что выделяет Гейрред, а не тех, что являются всем королевским замком, — как инеистая суть обнимает его кожу тут же, но внимания этому уделить не получается.       На широкой, выбеленной снегом равнине его ждёт взволнованный, почти скорбящий Фенрир с окровавленной пастью и валяющийся рядом с ним маленький ком фарша, затянутый в волчий мех. Это волчонок. Увидеть издалека, дышит ли он, не получается, потому как успевшая собраться вокруг толпа етунов закрывает собой все, вплоть до еле видного за тучным небом солнца. Где-то в ней подбегающий Локи успевает даже заметить Гейрреда, но вместо любого вопроса, вместо любой просьбы только лишь рявкает:       — Разошлись!       Етунский род расступается в стороны, будто морские воды, по велению того голоса, что завоевывает уважение отнюдь не так, как привычно — без жестокости, без тирании, скорее уж одним собственным существованием. Фенрир остается единственным, кто не делает и шага прочь. А волчонок… Сколь бы глупо ни было полагаться на подобные вещи, то, что он выживает, является чудом. Подбежав, Локи валится рядом с ним на колени, быстрым взглядом высматривает еле заметное, хрипящее движение разломанной грудной клетки. На руки его так и не берет, потому как счет времени ускоряется, стремясь к смерти с неимоверной силой — переселив взволнованный ком Бранна волчонку под кожу, Локи просто остается подле него.       Шаг солнца по небосводу, два или же половина десятка… При том, сколь большую роль играет время, оно проходит мимо его глаз незаметно. Из видимого, устремленного лишь к серо-алому меху пространства пропадает и толпа етунов, и даже крутящийся рядом, поскуливающий Фенрир.       Он определённо становится Вожаком своей стаи. Но отчего-то так и не меняется. Все столько же чувствующий и живой, как в далеком прошлом…       Локи не замечает, как смешанный с кровью снег расползается слякотью от присутствия жаркого Бранна. Обнажается ровный, мерзлый покров земли. Медленно-медленно выравнивается малое волчье дыхание и исчезают хрипы. Под его светящимися магией руками срастаются кости да мышцы, затягиваются глубокие внутренние дыры кровотечений, а ещё проясняется почти потухший щенячий взгляд. Глаза не голубые и не зеленые.       Светлые, будто прозрачный осколок льда.       На ноги волчонок поднимает уже к вечеру. Где-то у края горизонта закатное солнце беззвучно прощается с миром до нового дня. Успевает остыть в собственном волнении Фенрир, а толпа зевак никуда, естественно, так и не уходит. Напротив, она увеличивается теми мелкими волчатами, что добегают до замка от обрыва етунхеймского леса. Вместе с ними приходят и несколько взрослых волков. Их всех Локи замечает только после того, как, утерев влажный от пота лоб запястьем, поднимает голову… Волчонок жив. Он дышит, потявкивает, а ещё двигается столь же резво, как и дни до этого.       Когда Локи уходит прочь с равнины перед замком, етуны провожают его внимательностью взглядов да восхищением, что, естественно, никогда не будет высказано.       Является ли подобное спасение мелкого, дурного щенка благом? Безграничная тишина Етунхейма начинает истончаться необычайно быстро. Новой же ночью, забредая в кухню, Локи разыскивает там не одну старшую служанку — вместе с ней в дальнем углу сидит молчаливая дева рода етунов. Она не представляется. И ничего не рассказывает. За нее о ее магии говорит старшая кухарка.       Миры — просто меняются.       Не столь быстро, как, быть может, кому-то хотелось бы. И не столь настойчиво, без ярости да остервенелости. Но маги в Етунхейме все же есть. И как только они научатся читать и писать, магии их можно будет даже обучить. Локи предполагает, что эта новость возвратит Гейрреду и то высокомерие, что было когда-то утеряно, и то, что не было доступно ему вовсе, но разговор с ним, складывающийся у Локи в новом дне, идет неожиданно совершенно иным путем. Заниматься тем, чтобы обучать деву етунов чтению самостоятельно, Локи, естественно, не собирается. Это даже не является выбором, потому как напротив любых занятий с ней существует толстый том книги о похождениях Медведя и Лиса — менять его Локи ни на что не желает. Так же, как заниматься любыми делами. Так же, как принимать в любых делах участие.       Етунхейм ведь принадлежит Гейрреду, так? Вот пусть он и мается. Найти его в его кабинете Локи все же приходится. Он появляется без стука, отказывается от любых приветствий и просто наколдовавыет себе кресло под пристальным взглядом Гейрреда — естественно, прямо перед его столом. Подобное положение выглядит знакомым и позабытым одновременно, но вся та боль, которую оно могло бы породить в других обстоятельствах, — в другом мире, — ощущается лишь тонкой нитью усталости здесь. Потому что в Етунхейме тихо. Потому что здесь из-под тучных небес рушится молчаливый снег, потому что здесь мертвые бесплодные почвы, а ещё нет ничего из того, чего стоило бы бояться.       Тора здесь нет. И без Тора хорошо.       Но Гейрред присутствует. С одной стороны это удобно, он ведь занимается правлением, а с другой, не столь приятной стороны, где же ещё ему быть… К удивлению Локи рот Гейрреда не растягивается в широком оскале, когда он слышит весть — в Етунхейме есть маг. Его нужно будет обучить письму и чтению, с ним нужно будет позаниматься науками и после его можно будет учить магии.       От этой вести Гейрред вздрагивает так крупно, будто вот-вот разрыдается за мгновение. Его приоткрывшийся рот, впервые быть может, теряет все свои поганые, высокомерные слова. А в глазах даже мелькает благодарность, прежде чем сам Король Етунхейма спрашивает у Локи еле слышно:       — Кто он? Кто этот етун, который… — и вот ведь опять. Пожалуй, к этому стоит уже обратиться с серьезным размышлением, потому как резвый, живой смешок вздрагивает у Локи внутри уже второй раз за все то время, что он живет в Етунхейме. Конечно, он так и не смеется. Удерживается даже от того, чтобы добавить веселости интонации, когда перебивает Гейрреда кратко и прицельно:       — Это дева. Одна из служанок.       Гейрред собственными словами буквально давится. Закашливается, пару раз бьет себя в грудь, чтобы пробить ту собственную гордыню, что явно встает ему поперек горла — самым желанным, самым необходимым Етунхейму оказывается не грозный, воинственный етун, а дева етунского рода и к тому же кухарка. Даже не старшая. Будь здесь Сигюн, она бы с кресла свалилась от хохота. Мироздание было поистине беспристрастно. Жаль, конечно, что находить в этом нечто забавное удавалось ли в такие моменты… Прокашлявшись, Гейрред так и не задаёт нового вопроса. Он смотрит на Локи в упор, явно ожидая, что тот признается в шутке или во лжи. Ни того, ни другого здесь нет.       Прежде Етунхейм заточает своих дев в землях отчуждения, невидимости да тяжкого труда, теперь же… Ох, будущая сотня лет будет чрезвычайно занимательна, потому как етунам своих дев придется начать уважать и от этой необходимости их будет чрезвычайно коробить. Но им ведь нужен маг? Им нужно выжить. И они согласятся научиться своих дев уважать. Локи просто отмалчивается, решая сразу не вываливать на Гейрреда слова, сказанные старшей служанкой: в замке да ближайших окрестностях есть ещё порядка десяти дев, обладающих магией.       Етунская гордыня их явно не переживет.       Волчонок же переживает падение с обрыва. С момента, как вновь поднимается на ноги, больше не захлебываясь кровью, текущей из изодранных легких, он остается в замке. Начинает таскаться за Локи хвостом, а скулежом достаточно быстро выпрашивает для себя наглость спать в его покоях. На кровать Локи его, естественно, не пускает. Фенрир говорит, что иначе уже не будет. То есть благодарность или же волчья верность? История просто повторяется. От всей етунхеймской тишины в какой-то момент не остается и единого следа.       Но звучание пространства оказывается посильным. Локи успевает отоспаться до его прихода, Локи больше не использует сонные заклинания, а ещё набирает достаточное количество сил, чтобы выходить из собственных покоев, — тех, что выделяет ему Гейрред, а не тех, что являются королевским замком, — не только под пологом ночи. К неощутимому счастью, его, Локи, присутствие в делах Етунхейма не требуется. Гейрред занимается ими сам и сам знакомится с девой етунского рода, что обладает магией. Ее зовут Далия. Когда Гейрред просит ее, заведомо позвав Локи, показать, на что она способна, Далия чуть не сжигает его случайно дотла, оставляя без одежды и даже без белья.       В третий раз у Локи сдержаться уже просто не получается, потому что пережить оскорбленное, озлобленное и сдержанное выражение лица Гейрреда… Нет, это вовсе невозможно. Локи хохочет так, что его смех слышно и в етунхеймском лесу.       И, судя по быстро сбежавшему взгляду Далии, случайность призванного ею огня много меньше, чем прячущаяся в уголках губ забава.       Но все же — в Етунхейме тихо. Изо дня в день, из недели в неделю, эта тишина длится столь долго, что вовсе не приносит страдания да тяжести, когда, наконец, завершается. В одной из ночей Локи, наконец, дочитывает весь толстый, тяжелый том приключений Медведя и Лиса. Вновь перечитывает последнюю главу, из нужды да мелкой опаски, вдруг она обратится той же, которую он знает с самого детства. Но она не обращается. Все медвежьи сокровища крадут Белки. Лис остается жив и получает в благодарность за защиту объятия. Медведь же… Не столь буен, как о нем рассказывают, не так ли? У края той ночи Локи ложится в постель так же, как и в каждую из последних. Он засыпает сам. И посеянное Номадом Етунхейма зерно сгнивает, так и не разрастаясь.       Он знает, куда ему идти. У него есть дела. И все то будущее, что пусто да молчаливо… Правда в том, что он может заполнить его всем, чем пожелает.       — Если ты не заберешь его в ближайшее время, я приведу его к тебе сам, — эти слова Фенрир отдает ему вместо прощания, провожая его уход на равнине перед етунхеймским замком. Где-то вдалеке стоит Гейрред, естественно, не собираясь подходить ближе. У ног Локи ютится мелкий волчонок с глазами цвета прозрачного ледяного околка. Он поскуливает, будто выпрашивая или же заклиная — вернуться поскорее.       Обещания сделать это Локи ему не отдает.       В Альфхейме же царит мирное спокойствие и тепло. Осень успевает вступить в свои права, только вот — какая по счету? Проходят дни, месяцы и века. Локи отказывается вести времени счет так же, как отказывается потворствовать торопливости. Он переносит себя из Етунхейма на равнину перед главным альфхеймским дворцом и городом, находящимся у его ног. Где-то в стороне только-только расставляет свои шатры приехавшая ярмарка. А шпили дворца тянутся к ясному, залитому солнечным светом небу.       Тора здесь нет.       А, впрочем — на это остается лишь надеяться. Теперь судебная нить Тора перерезана. Разыскать его магией не выйдет. Убедиться в собственной безопасности вне его присутствия не получится. Локи, правда, убеждается все равно, спрашивая о том у стражей, стерегущий ворота первой стены, огибающей город. Они сообщают, что последняя делегация Асгарда отбыла дни назад. Царя при ней не было. Значит был Лейв? Размышление об этом вызывает крохотную улыбку довольства, и с ней Локи остается на протяжении всего пути по городским улочкам.       Альфхейм живет в мире да процветании. Альфхейм больше не ждёт войны.       Но встретит ли его на своем пороге так, будто он и есть война? Лишь дело. Быть может, сложится так, что оно не принадлежит Гертруде, но самому Локи оно вплетается в мышцы — срастается с ним данностью тех извинений, что обязаны быть произнесены вслух. Даже если никому не нужны. По пути ко дворцу ему приходится избавиться от подбитого мехом плаща, но назад в покои Золотого дворца Локи его не возвращает. Как и прежде, как хотелось бы и впредь — ни единого проблеска магии, ни единого касания территорий Асгарда не случается. Только вот это дурное «впредь»… Перекинув плащ через локоть уже на подходе ко вторым воротам, он качает головой, отбрасывая каждую мысль так далеко, как только возможно.       Будущее является пустым. Опираться на него — лишь глупость.       Но пока Тора нет… В Етунхейме. В Альфхейме. В любом из тех миров, где Локи оставляет свои следы. Все то — лишь дела. Стоит ли задавать любые вопросы? Стоит ли требовать, требовать, требовать ответов? Локи знает уже все. И то, что знать не желал. И то, что, как чувствовал, знать ему было необходимо… Толку от этого по итогу не было. По крайней мере ощутить его — кем он был, а, этот бравый и мудрый Царь Асгарда? Реальность собственных воспоминаний Локи, где узнать его лицо и голос было невозможно, наслаивалась на все, что было в памяти Тора. Каждый отзвук его слов, каждый миг его рыдания, каждое мельчайшее мгновение скорби, вины и отчаяния… Каждый мир, чей порог переступала нога Локи, был тихим без него.       До момента, пока страдание не разыскало собственный предел, это никогда не ощущалось подобным отражением всей его любви к Тору.       Теперь же — ничто иное возможно не было.       Ровно там, где не было и Тора.       Стража, стоящая на посту вторых ворот, что ведут ко дворцу, не становится препятствием. Они узнают его или же по крайней мере узнают в нем — того, кто завершает войну, того, кто является Верховным магом Асгарда, того, кто является Асгарду Главным советником. Рассмеяться над тем, сколь мало они, эти стражи, знают, не удается так, как было смешно от нелепостей, связанных с Гейрредом. Малая величина их статуса, малый запас знаний, отсутствие в тех землях и местах, где принимаются решения, касающиеся миров… Охраняя ворота второй, внутренней, стены, эти стражи правда властвуют. Но в границах мироздания власти у них вовсе нет.       Указав ему в сторону кабинета Королевы, расположенного там же, где и прежде, под шпилем самой высокой дворцовой башни, стражи пропускают его внутрь. Локи благодарит их за милость без улыбки. И уходит прочь, в сторону башни, не ускоряя шага. В реальности, недоступной чужому сознанию и любым из вопросов Гейрреда, у Локи лишь два дела. Первостепенные извинения. Второстепенное принятие — решения.       Как будто бы тех сил, что он успевает разыскать среди сна да отдыха за прошедшие недели, будет достаточно, чтобы принять его? Не разыщется теперь уже в мирах того, что будет страшнее этого. И вряд ли родится то, что было бы сложнее. Чужие слова повлияют значительно. Но даже так, будь это благом или злом, решение придется принять в любом случае — лишь ему. Какой мир будет хорош для жизни? Станет ли Слейпнир мерзнуть среди снегов Етунхейма и согласится ли Лия жить среди етунов? Труд с Унумом, вероятно, расстроятся прощанию ничуть не меньше, чем Гунн, потому как Сигюн уйдет вряд ли. Но может согласится Огун и следом за ним согласится и она?       Сколь бы много новых вопросов ни было рождено, самым важным останется единственный: что скажет — Тор?       Среди тишины его отсутствия думать о будущем без него не получается ровно так же, как и думать о будущем с ним. Будущего просто не существует. Здесь и сейчас есть лишь ясный да погожий альфхеймский день, а ещё винтовая лестница, будто бы и правда ведущая в небеса — лишь в кабинет Гертруды. Уже успев пересечь ее середину, Локи мыслит случайной надеждой о том, что ругани не случится. Всех тех сил, что он успевает накопить сном да отдыхом, конечно, хватит на нее, но лишь единоразовую. Всех тех сил хватит на защиту да извинения.       Но даже если брань не родится… Этих сил не будет достаточно, чтобы принять решение.       Как будто бы ему есть куда торопиться? Вовсе некуда. Однако, он вряд ли когда-нибудь и правда будет полностью готов к тому, чтобы разрешить те два дела, что ему остаются. Сейчас достаточно и того, что он сможет защититься в случае чего. А дальше… Расправить крылья да позволить буре унести себя туда, куда она пожелает? Нравоучительные байки хороши тогда, когда их не передают из уст в уста нравоучительным тоном, а, впрочем, всегда чрезвычайно плохи — в них существует та легкость, которой нет в реальности. В них существует бесстрашие, на которое оказываются обделены что люди, что даже боги. И, конечно, безошибочность принятых решений! В той байке, которую рассказывает Фенрир, птицу по итогу, правда, сжирают волки.       Но миры ведь меняются.       Локи достигает вершины винтовой лестницы, истрачивая на медленный шаг так много времени, что мимо него успевают вверх да вниз пробежать несколько служанок. Кто-то из них приносит письма, кто-то приносит вести. Каждая, конечно же, не забывает глянуть на него внимательным узнаванием. Дурная, резвая мысль подзуживает — быть может, ему стоит проведать Бейлу? Бестолково. От мести Тору не будет толку, да к тому же, если Бейла встретит его согласием, самому Локи и понравится-то вряд ли… Суррогат пустого, сиюминутного удовольствия вряд ли сможет заменить глубинную нежность истинной любви.       Если, конечно, Локи действительно знает, как она выглядит? Теперь уже под дланью сомнения оказывается все. Дальнее прошлое затирается под натиском агонии последнего года, что ему удаётся пережить. Ближнее прошлое — звучит тем самым решением, отказаться принимать которое столь просто.       В Етунхейме ведь тихо? Потому как Тора там нет. И всюду, где его не будет, не получится разыскать ту самую боль, тот самый ужас, а ещё невыносимое, жестокое разочарование. В нем, в его делах или же в глупости? Винить его не получается. А Хульга говорит складно, будто давно заучив все строчки своего жестокого плана… У Локи есть ощущение лжи и нет аргументов. Впрочем, даже будь у него те аргументы, не сведущего в магии Тора обвинить бы все равно не получилось.       Но там, где его не было…       У Гертруды в кабинете тихо. Локи достигает площадки наверху лестницы, недолго выжидает, прячась за краем стены, пока уйдет очередная служанка, а после выходит. Гертруда, успевшая опустить голову к бумагам на своем столе, его не замечает. И он говорит, говорит, говорит:       — Ваше величество… — ее склоненный профиль замирает тут же. Без единой попытки спрятать усталость глаз, без единой попытке скрыть запертое среди них страдание, что, вероятно, будет жить ещё долго. Будь ей предоставлен второй шанс, сохранил бы Модсогнир собственную жизнь? Отнюдь. Она убила бы его так же, как в уже случившемся прошлом. За предательство клятв о любви. За нападение на дружбу, чей возраст насчитывал тысячелетия бережности и заботы. А ещё, конечно, за весь собственный мир, за весь Альфхейм, на который Модсогнир покусился, как только выслал в Асгард своих големов, тем самым выбрав сторону Сольвейг. Стоило ли сравнивать его дела с делами Тора? То было глупостью. И, как бы желанно ни было для сознания разыскать в чужой трагедии опору для принятия собственных решений это было невозможно. Их с Гертрудой трагедии, ее да самого Локи, были чрезвычайно разными. Но ругань… Локи не был готов к ней, пересекая улочки города, Локи не готов к ней и сейчас, когда видит, как Гертруда медленно поднимает голову и поворачивает ее к нему. На самом деле, как бы ни был готов защищаться, он просто устал. И все же он добавляет: — Мне сказали, что я смогу найти вас здесь.       Те стражи, стерегущие ворота стены, окружающей альфхеймский дворец. Те стражи, у которых столь мало власти. Для них самих она, конечно, воспринимается чрезвычайно великой, но будучи тем, кого в свою ловушку успевали заточить многие, Локи знает правду слишком хорошо — на каждого, кто силён, найдется тот, кто будет сильнее.       Бежать некуда.       Но и отдаться на волю бури тоже, говоря откровенно, та еще паршивая затея. Пусть даже миры и переменились.       — Мне предложить вам кресло или… — длинный, светлый волос. Ласковая, переливающаяся нежным блеском ткань платья. Гертруда выглядит все столь же хрупкой и совсем незаметно крепкой, какой была и всегда. Глазами, правда, признается: он не знает, что Локи здесь делает, и она не знает, как с ним говорить.       Потому что все прошлые месяцы — она знала.       Все те месяцы, пока Локи желал вырезать ей глаза, снять с нее кожу заживо и… Там точно было что-то ещё. Там, на самом деле, было слишком много всего — жестокого, насильственного и кровожадного. Качнув головой, он перетаптывается на пороге еще пару мгновений, а после проходит внутрь. Гертруда просто кивает вслед его первому шагу через порог.       — Я не отниму у вас много времени, — у него просто есть дело. На самом деле их два. Они не нуждаются в обсуждении с кем-либо, они не требуют для себя советов или же назидательных речей. Два малых, столь крохотных дела, и первое определенно легче второго. Вот он, Альфхейм. Вот и он, уже пройденный путь по винтовой лестнице. Локи проходит в кабинет Королевы светлых альвов медленным, спокойным шагом и не оглядывается, потому что его приводит не интерес — только нужда. Крепче притиснув к себе перекинутый через локоть плащ, он останавливается в нескольких шагах перед столом Гертруды. Замирает. Это ведь его место, не так ли? Сколь бы велико оно ни было, всегда будет меньше тех, кто сидит за столом, а только и их место ведь тоже всегда окажется меньше чьего-либо иного. То будет манипуляцией жестокого-жестокого бога, то будут тайны кочевников и их планы, той величиной, которую не победить, однажды с легкостью окажется детская книга со сказками — про великую дружбу Медведя и Лиса. В оригинальной книжке на самом деле Лис не умирает. И Белки не умирают. Тот, кто пишет ее, точно знает сакраментальное — договариваться друг с другом умеют даже звери, как бы обозлены ни были. Эта правда однажды оказывается Фригге не нужна, и она придумывает свою ложь. К неощутимому счастью, ничто не является вечным. Все и всё всегда умирает. Медленно, беззвучно вдохнув, Локи говорит: — Я лишь хотел извиниться перед вами.       А после склоняет голову на несколько мгновений. Как давно он делал подобное, стоя перед Тором? Ох, такого никогда и не было. Были они порознь, были ли вместе, нет-нет, кланяться ему так значило слишком многое — непреодолимая, бессмертная пропасть. Пересечь ее было невозможно.       Согласиться с его властью и силой было или же согласиться любить его отнюдь не тем же, что преклониться перед ним.       От его слов Гертруда дергается так резко, что будто бы врезается коленкой в столешницу своего стола. Она смотрит на него во все глаза, с затаенной, больной тревогой и еле ощутимой тоской на самой глубине зрачка. Когда-то ведь они становятся важными друзьями друг другу, но ту дружбу им приносит не Тор и даже не его имя — честность Гертруды и вся мощь Локи, благодаря которой он не позволяет себе свершить столь желанное больному сердцу зло. Сейчас Гертруда говорит:       — Боюсь, вам не за что просить у меня прощения. Вы не сделали мне зла, — и голос ее опускается почти до шепота. Она растеряна много больше, чем напугана. Локи лишь головой качает. Ему нужно сделать одно дело, ему нужно сделать второе, а после… Пожалуй, однажды он осточертеет Гейрреду так сильно, что тот, быть может, расщедрится и построит ему отдельный замок. Там всюду будут покои, принадлежащие Локи. И, быть может, одни — принадлежащие Лие. Если она согласится? Ох, Вольштагг ведь… Он с ней не уйдет. Локи не станет ее уговаривать. Целого замка ему одному, конечно, будет слишком много, но там будет тихо, не будет Тора, а ещё скорее всего за ним хвостом будет шастать мелкий волчий щенок с глазами цвета прозрачного осколка льда. Ему нужно будет дать имя. На внутреннем дворике можно будет разбить сад с помощью магии. А ещё теплицы. И даже выводок крольчат? Выращивать их, чтобы после есть, конечно, не получится, но гордыни Гейрреда хватит на то, чтобы отправлять Локи телеги с едой время от времени. Такая жизнь будет тихой без Тора настолько же, насколько будет одинокой, но она же будет хороша. Такой, какая есть. Что Тор скажет? От этого будет зависеть слишком многое, но иначе не получится. Второе дело обязано быть сделано и решение должно быть принято так же, как будущее — заполнено. Прежде же… Есть дело первое. Качнув головой вновь, Локи заставляет себя не отводить взгляда и произносит вслух:       — Однако, я успел усомниться в вас настолько, что возненавидел. И я хотел бы, чтобы вы знали, что я… — «не держу на вас зла». Вот что он собирается сказать. В этом ведь есть важность? То, как он обращается к ней, определённо звучит уважением, но не дружбой. Иначе не получается ещё с момента, как он оказывается на пороге. Сейчас же не выходит ничего совершенно, потому что Гертруда подрывается с кресла, не замечая, как оно скрипом ножей отскакивает назад, а после оббегает стол и кидается к нему. Локи знает, что успел бы двинуться, но его взгляд цепляется за дрожь ее рук. Случайное мгновение ошибки, лишь мгновение отвлечения, а после… Он оборачивается посреди балкона своих покоев, разыскивая остервенелым взглядом алый плащ в самом пылу сражения, и видит, как широкое, заточенное острие топора вонзается Тору в голову. Мироздание останавливается. Время раскалывается. Ничто из этого реальность, конечно, не замечает, но Локи чувствует, как по воздуху разносится смрад незначительности — все, что было до, все, что есть уже, и все, что будет после…       Ничто не может отменить смерть.       Она всегда существует там, где не существует жизни.       Быть может, Тор стал бы ругаться на него, если бы узнал, что он накладывает на себя сонные заклинания, но в те дни да ночи Тора в Етунхейме не было. С ним не пришлось говорить. Ему не пришлось рассказывать о том, сколь страшно, сколь ужасающе отдаться тому сну, в котором он умирает у Локи на глазах вновь, и вновь, и опять. По глупости того мгновения, на которое Локи отвлекается? Теперь уже понятия, конечно, смешиваются. И умершим Тором была Хульга. И той Гертрудой, которую Локи спас от последнего удара голема, был Тор. Но ни это смешение, ни любое иное не сможет изменить… Для Локи это было правдой. Каждое мгновение этой смерти. Каждый миг рушащегося на колени Тора, каждый миг, в котором он заваливается на землю на бок и больше не двигается. Не дышит. Никогда не вернется.       Потому что Тор мертв.       Душный, больной морок воспоминания застилает его глаза так быстро, что каждый новый бегущий шаг Гертруды просто теряется. Но она продолжает бежать. И она влетает в него всем телом, заставляя покачнуться и обхватить ее свободной рукой за спину, чтобы только как-то сбалансировать их обоих. Она говорит, говорит, говорит:       — Мне жаль. Мне так жаль, что все это случилось, я… — Локи смаргивает собственное безмолвное рыдание, что успевает скрутить ему гортань спазмом, и вновь видит: Альфхейм, ясный да погожий день, кабинет самой Королевы. Тора здесь нет. И Тор жив. Он правит в Асгарде. У него двое детей. От того, что он скажет, будет зависеть все, но Локи не станет ему об этом рассказывать так же, как не станет с ним ругаться. Он слишком сильно устал от войны.       Ткнувшись лицом ему в шею, Гертруда так и не договаривает. Ее голос забирает себе тяжелое, сдавленное рыдание. Потянувшись второй рукой в сторону, Локи разгибает локоть, сбрасывает плащ на пол и обнимает ее уже двумя руками. Медленно, будто в опаске, опускает голову. Лишь после — прикрывает глаза. Королева светлых альвов пахнет вечным летом и заросшими цветами равнинами. Столь схожий с самим солнцем запах отчего-то на него совсем не походит. Не в силах вернуть голосу стройность, Локи шепчет еле слышно:       — Все в порядке, Гертруда, — потому что она знала. Потому что она не сказал ничего. Она видела все, она наблюдала за тем, как разрушается мир, и… Великая, столь важная дружба. Ту книгу, которую решилась переписать Фригга, нужно будет сжечь, потому как она теперь навсегда ядовита. Пропажу настоящей Гейрред заметит вряд ли, но Локи спросит разрешения ее забрать, потому как ему вовсе не сложно. Так, как Тор его убил, у Гейрреда никогда не получится. Пусть родится ещё хоть сотня игр, пусть родится ещё хоть тысяча ловких слов да их уколов… Такой громадный и мощный, настоящий Король Етунхейма, а, скучая по Фенриру, приходит с оскалом лишь ради того, чтобы его тоска успела затеряться среди всех других слов, что он успел произнести. Вот ведь глупость. Стоит ли рассказать Гертруде? Она уж точно будет знатно смеяться над тем, как огонь Далии ничуть не случайно сжигает на Гейрреде всю одежду. Веселая девичья проказа оставляет его голым и очень оскорбленным — за все века гонений, наказания и насилие, доставшихся девичьему роду Етунхейма. Да уж, эта история Гертруде понравится точно. Но Локи отмалчивается. Держит ее, дрожащую и беззвучно рыдающую, в своих руках. Мелко, опасливо дышит ее запахом, чувствуя, как он, летний и столь беззаботный, заполняет изнутри все мертвые полости его тела… Ей удается сохранить его. Ей удается сохранить свой мир. И когда-нибудь она точно сможет улыбнуться вновь так же искренне, как и прежде. Тронув ее спину прикосновением ласки через время, Локи вдыхает чуть глубже, с неловкостью трется щекой о ее плечо и следом слышит сдавленный, позабавленный смех. В нем слишком много слез, но в нем же сама жизнь. Той жизни он шепотом обещает: — Если однажды тебе потребуется моя помощь, я буду рад оказать ее.       Гейрреду ведь осточертеет его присутствие однажды, не так ли? Вначале должно быть завершено второе дело. Вначале Тор должен сказать — от того, что он скажет, вряд ли будет зависеть та щедрость, что выстроит для Локи руками етунов отдельный замок, но его слова будут иметь вес и влияние. От них на самом деле зависит не много, не мало, лишь будущее. Локи Тору об этом, конечно, не расскажет. Но все же если, если, если — небольшой замок, где все покои лишь его. Там будет царить тишина малых волчьих лап, следующих за ним хвостом да глазами цвета прозрачного ледяного осколка. Даже если Гертруде там совершенно не понравится, Локи обязательно пригласит ее приехать хотя бы раз.       Он вырастит на внутреннем дворе целый сад. Он соберет для себя настоящую, большущую библиотеку. А ещё будет обучать магов Етунхейма. Эта жизнь буде тиха без Тора настолько же, насколько одинока, но — это будет жизнь. Свободная. Принадлежащая лишь Локи.       И тем она будет хороша.       — Мой дом — твой дом, — вот что шепчет ему Гертруда до того, как отстраняется. Целует его в висок, привставая на носочки, целует его в щеку, а после прижимается к его лбу собственным. Каждое теплое, столь близкое прикосновение к ней звучит напоминанием — его жизнь была лишена этой тактильности. Лишилась случайно однажды. И назад все так и не возвратилось. Конечно, подле него был Фенрир, и он был мыслящим, и он умел говорить, но чтобы так, со всей великой нежностью и ничуть не меньшей любовью… Он гладит Гертруду по спине вновь, а после обнимает сам ещё раз. Слышит, как ее шепот касается сознания: — Я попрошу выделить тебе покои, если ты останешься.       На самом деле она говорит: он может поселиться здесь. И никто никогда об этом не узнает. И, если приедет Тор, она предупредит Локи, чтобы он мог распорядиться возможностью к побегу или к отказу бежать. В Альфхейме будет мирно и тихо. Не так холодно, как было в Етунхейме, да к тому же без назойливой рожи Гейрреда. И Слейпниру тут понравится, ведь так? А Гертруде чрезвычайно понравится Берси, потому как в ней тоже есть эта важная для любых королевских особ жилка — сбегать под ночь на приехавшую ко дворцу ярмарку и веселиться до самого утра.       На самом деле Гертруда говорит… Отстранившись лишь немного, Локи прижимается губами к ее волосам. Потому что война закончилась. Потому что они — ее пережили. И их миры в порядке, пускай у него в общем-то нет и единого собственного. И многих уже не вернуть, кто-то умер навечно, а все же жизнь — она продолжается. Темным альвам пришел конец так же, как жестокому-жестокому богу или Сольвейг.       Гертруда вздрагивает. Хватается пальцами за его плечо, будто бы правда чувствует каждое мгновение того, что остается в этом прикосновении его губ к ее волосам. Когда-нибудь в будущем, Локи, конечно же, скажет об этом вслух. И о гордости, и о восхищении, и о том, насколько дорога она становится ему ещё давным-давно… Когда боль утихнет много больше, чем есть, он точно скажет ей. Но сейчас лишь говорит:       — Мне нужно идти сейчас. Но я буду рад вернуться.       В каждый тот мир, где будет тихо да мирно. В каждый тот мир, где не будет Тора. В каждый из тех миров, где будет возможна хорошая, свободная жизнь без агонии… Локи удается пережить ее сейчас. Но обмануться не получится — новый подобный виток страдания он уже никогда не переживет.       С Гертрудой они прощаются вскоре. Остаются в объятии ненадолго, а после она, сама Королева светлых альвов, отстраняется, отступает на шаг и со смехом утирая слезы говорит: вот это она наплакала. Так ли велика проблема? Влажное от ее слез плечо Локи высушивает ещё даже до того, как вновь переступает порог ее кабинета. Всех бумаг, что лежат на ее столе, конечно, высушить не получится… Стоит ему спуститься на несколько ступеней винтовой лестницы, как он слышит ее тихий, вновь зарождающийся плач.       Но война ведь окончена? Но они ведь пережили?! И когда-нибудь они действительно смогут вернуться к жизни. Однажды придет день, солнце поднимется на востоке и вся эта боль уже не будет ощущаться столь сильно… Однажды этот день точно придет.       Он просто не сегодняшний.       Ведущая в небеса лестница, по которой Локи поднимается около шага солнца по небосводу назад, оказывается не связана с небесами вовсе. Она просто ведет в кабинет скорбной Королевы светлых альвов. И обратный путь занимает у Локи ничуть не меньше времени, чем путь подъема — его сознание замирает на границе между неспешностью и промедлением. А ругани ведь так и не случается, но вся существующая радость… Где она теряется? Первое дело оказывается завершено много быстрее, чем можно было бы ожидать, если бы Локи ожидал хоть чего-то. Разговор с Гертрудой складывается так, как все разговоры с Гейрредом, с Фенриром и даже последний разговор с Тором.       Вымученное войной сознание оказывается слишком слабо, чтобы подбирать большее количество слов и дать им личину красноречия.       К примеру, слова о боли. О жестокости, быть может? Слова о потерянной, разрушенной любви, слова о злости, а ещё о нежелании — говорить. И все же они с Гертрудой справляются хорошо. Ругань не рождается. Гертруда плачет за себя, Гертруда плачет и за Локи тоже, потому что у него самого слез больше не остается. Простые дела, вот что есть у него теперь. Первое дело уже разрешено. Остается второе… Что скажет Тор? Что бы ни сказал, от этого будет зависеть всё, но предупреждать его не имеет смысла. Локи не нуждается во лжи. И всю правду, конечно, знает уже, но — придется ли тому Гейрреду, которому он осточертеет, тратить ресурсы и время на постройку нового замка в Етунхейме?       Будущее не является определенным. На самом деле оно пусто. А стражи, стерегущие ворота первой стены, огибающей альфхеймский дворец, прощаются с ним вежливо и уважительно, когда он выходит с территории прочь. Вероятно, они гордятся своей властью и любят свой мир. Это отнюдь не плохо. В их глазах Локи не разыскивает надменности или кровожадности, но все же вся их власть — она замкнута в том месте, где существуют главные ворота меж дворцом и городом у его подножия.       И в мирах существует множество тех, чья власть всегда будет больше.       Вероятно, в этом размышлении о власти нет никакого смысла, но Локи мусолит, рассасывает его в собственных мыслях, пока бредет через город. Сменяют друг друга улочки. И яркое, столь нежное солнце светит, выцеловывая ему затылок… Речь Хульги слишком стройна, чтобы быть истиной правдой. Ее быстрое согласие, ее великая жертва, ее предложение, а ещё плата — как бы там ни было и как бы ни работала кочевничья магия, она не может быть настолько жестока. Но что Локи знает о ней или хотя бы о кочевниках? Этих знаний недостаточно. Номад Етунхейма точно была бы счастлива поделиться ими — ничуть не меньше Номада Асгарда. Садиться подле костра, чтобы вызнать все тайны, было так же бессмысленно, как пытаться эти тайны купить по любой возможной цене.       Но все же размышление о власти было важным. У Тора, к примеру, ее всегда было много. Даже в те времена, когда правление жестокого-жестокого бога напитывалось его кровью, Тор оставался слишком умен, чтобы быть брошенным среди земель истинной беспомощности. Он мог принимать решения, он мог действовать, сражаться и не соглашаться на разные глупости, вроде ещё большего количества власти по цене сохранности Локи. Власть самого Локи временами казалась ему чем-то похожим на случайное стечение множества обстоятельств… Мыслить так, конечно, было глупо да к тому же достаточно гадко, ведь ко всем тем обстоятельствам он приложил собственную руку — сила, принадлежащая ему, была его заслугой не меньше, чем заслугой его разума и сердца. И теперь он мог быть страшен даже для кочевничьего племени. И теперь его имя существовало в каждом из миров, переходя из уст в уста шепотом восхищения, а ещё уважения.       Отматывая воспоминания назад, хотя бы на год или полтора, подобное было и тогда. После смерти жестокого-жестокого бога многое переменилось и многие показали свое истинное лицо. Но сколь бы велика ни была его сила, сколь бы велика ни была власть Тора… Пожалуй, они были столь же малы, как стражи ворот у той стены, которая окружала альфхеймский дворец. Была ли мала Хульга, находящаяся призраком своего образа напротив них? Ее речь была стройной, ладной, а ещё в ней не было ни единой прорехи. Идеальная, ладно сотканная ткань согласия, предложения, жертвы и платы. К ее существованию, к самой жизни Хульги, руку, конечно же, приложила Илва, и сомневаться в этом не стоило. Не то чтобы это было столь важным.       Лишь малый, столь завораживающий интересом запрет Хульги — не тревожить словами правды острого слуха мироздания.       Он был много глубже и мелкой лужицы, и бездонного океана. С ним было что-то не так. И вызнавать этого Локи на самом деле не собирался, потому что… Знать, что все могло быть иначе? У него не было аргументов в пользу того, что в словах Хульги была ложь. И любая цена за те аргументы, выкупленные у кочевничьего племени или же у самих норн — ох, нет, сколь бы богат Локи ни был, он больше не собирался платить ни за что.       Потому как расплатился уже достаточно.       Покинув город у изножья альфхеймского дворца, он вновь накидывает на плечи плащ. Капюшона не надевает. Первое дело уже исполнено, Гертруда уже знает, сколь зол он был на нее и сколь сожалеет об этом, а значит остается дело второе. Что скажет Тор? Что бы ни сказал, это изменит всё и на всё повлияет. Предупреждать его Локи не будет. Отойдя на достаточное расстояние и от городской стены, и от медленно разрастающихся шатров ярмарки, Локи останавливается посреди тракта, убегающего прочь от дворца. Пару раз нервозно сжимает руки в кулаки под тканью плаща. У него ещё достаточно сил, чтобы защититься, и при нем все еще слишком много магии, чтобы оставить себя в беде, но — магия не лечит сердечной боли. Сонные зелья и заклинания могут лишить сны кошмаров, успокаивающие зелья могут навести мороку, притвориться, будто бы боли не существует, а еще, конечно, всегда есть столь важная, жестокая возможность изъять любое воспоминание… При всем обилии собственных возможностей магия не лечит именно сердца, потому как сердце лечит тишина.       И безопасный, мирный покой.       — Хеймдалль… — стоит этому имени прозвучать меж его губ, как у затылка появляется будто бы настоящее ощущение страха. Оно искрится болью. Что случится, как только откроется мост, а, впрочем, что — скажет Тор? Он правит Асгардом теперь, как и прежде. Это его земли. Локи там делать отнюдь нечего. Правда ли в том, что он мог быть там и мог считать этот мир домом, пока имел при себе царскую милость? Смысл был не в этом. Как бы ни менялся за века жизни Локи, как бы ни скручивался жгутами, истинный смысл никогда не был в милости — это был их мир. И насколько бы дороги ни были для Локи его статусы, и насколько бы любо ему ни было тепло асгардского солнца, на самом деле все привязанности меркли перед незнакомым, враждебным лицом Тора. Возвращаться к тому лицу не хотелось, потому как теперь в нем не было зла, но была агония. Видеть ее было непосильно. А все же второе дело… Как бы ни хотелось возвратиться к тишине, чтобы не слышать вопля чужой боли и крика собственной — дело должно было быть сделано. Чтобы будущее можно было заполнить. Качнув головой, Локи поводит плечами, а после вдыхает поглубже. Он сможет себя уберечь. И он завершит второе дело. Это самое главное. Поэтому он говорит: — Открой мне путь в Асгард.       «Забери меня» является неуместным ровно как и «помои мне», «спаси меня» или «убереги меня». Всюду, где нет Тора, бояться вовсе нечего. А ещё — Хеймдалль отнюдь не друг. Он просто страж моста и, сколь бы велик ни был Биврест, Хеймдалль, стерегущий его, оказывается много хуже и тех воинов, что охраняют ворота, ведущие к альфхеймскому дворцу.       Потому что границ своей власти не видит.       При том, сколь зорок его глаз? Одного требования оказывается достаточно. Не проходит и нескольких мгновений, как широкий столб света Бивреста прорубает себе путь сквозь небеса Альфхейма, а после опускается Локи на голову, будто молот. Биврест поглощает его полностью, даруя несколько мгновений столь позабытой невесомости путешествия сквозь плоть космоса. Локи просто закрывает глаза. И вдыхает в последний раз… Что Тор скажет? Что бы он ни сказал — от этого будет зависеть всё.       Под золотым куполом Бивреста оказывается пусто. Где-то снаружи он точно искрится, облепленный лучами того солнца, что находится ещё достаточно высоко. До вечера остается такое же расстояние, как до Золотого дворца пешком, но стоит Локи завидеть золотые шпили от порога моста, и в грудине все сжимается тут же. Как будто бы может случиться нечто хуже, чем все, что было уже? Сойдя с Бивреста, так и сияющего за его спиной, Локи выглаживает спокойным взглядом пустоту под куполом, после задевает им Хеймдалля. Лгать о собственной безучастности не приходится ни лицом, ни любой иллюзией — Локи успел отдохнуть за все время, проведенное в Етунхейме, но отнюдь не настолько, чтобы у него нашлись силы бояться открыто и тем более прятать это.       К тому же ему не пришлось ругаться с Гертрудой. Их разговор прошел гладко и слезно. У Локи все еще были силы защищаться, и это было важным, потому что ни нападать, ни нести войну он не собирался — но.       Хеймдалль был здесь.       Как и должно стражу Бивреста? Сделав лишь пару шагов прочь от края уже закрывшегося моста, Локи разыскивает его взглядом и больше не отпускает. Наблюдает за тем, как Хеймдалль вытаскивает из прорези меч, являющийся ключом к мосту. Слышит, как раздается:       — Ваше высочество, должен ли я позвать… — Хеймдалль не выглядит изменившимся. Его взгляд спокоен и тверд. Его слово звучит уважительно даже. Как вообще получается так, что Гертруде удается сыскать милость при том, что она знает всё и хранит тайну из месяца в месяц? Слова Хульги оказываются слишком стройны, чтобы дать волю хоть кому-то из участников всего плана то ли спасения, то ли жестокости. Винить Гертруду в беспомощности как будто бы слишком бесчеловечно. Не благодарить ее редкой мыслью за всю заботу о Торе — ещё и бесчувственно. Но она ведь знает, знает, знает! И она рыдает у Локи на плече, обнимая его так крепко, что в ее объятии почти не получается дышать. Ее слезы льются по ее боли и по каждому вдоху той, что принадлежит самому Локи.       Она знает и ей остается жить с губительностью, с безжалостностью того знания.       Хеймдалль знает тоже. Изменившимся совсем не выглядит. Он ведь страж моста, не так ли? Спокойный, вежливый, твердый… Он так и не договаривает. Локи легким, резвым движением выбрасывает ладонь вперёд, из-под складки накинутого плаща, а после поводит кистью забирая то, что на самом деле ему не принадлежит — то есть дыхание. И оно на самом деле много важнее пищи, много важнее питья. На дыхании держится вся жизнь.       Что ж. Локи принимает решение, что Хеймдаллю дышать больше не положено. И Локи говорит:       — Я пришел не за почестями, — в его интонации не разыскивается чувства. Сейчас он, конечно, выглядит много лучше, чем дни, месяцы и века назад. Мрачные, больные тени больше не пытаются прятаться под его глазами. Немного исчезает даже острая худоба. У него в общем-то всё получается — теперь он спит, ест, а ещё, наконец, приходит, чтобы разобраться с делами. Хеймдалль за него почему-то не радуется. Он дергается, забывая все слова и предложения, которые хотел произнести. Его рот закрывается, пока ноздри раздуваются безуспешной попыткой… Нет-нет, Локи ведь принимает решение и кому как не Хеймдаллю понимать — иногда так бывает. Конечно, чужая жизнь отнюдь не во власти Локи, но у него ведь есть мощь, великий разум, а ещё почти что неиссякаемые запасы магии, так и почему бы ему не властвовать над всем, что попадается ему на глаза? Этот вопрос Локи не задаёт. Хеймдалль молчит, конечно же, не показывая взглядом того ужаса, который точно уже зародился в его сознании. Негромко и спокойно под куполом Бивреста звучит: — Я знаю, что ты сделал. И какое решение ты принял, — стоит удивиться тому, что Хеймдалльна него не кидается, но все же вскинутая рука Локи так и остается в воздухе. Недвижимые, замершие и будто изломанные в собственном виде пальцы невидимой дланью смерти стискивают глотку Хеймдалля изнутри. Как велики его легкие и надолго ли он умеет задерживать дыхание? Локи просто принимает решение — Хеймдаллю дышать больше не положено. Где-то в прошлом Хеймдалль ведь тоже принимает решение и потому это честно. Тор ведь должен постараться лучше, не так ли?! На самом деле Тор слаб, глуп, а ещё, если бы не плакался так много, он смог бы с легкостью возвратить собственный дух в тело сразу же. На самом деле Тору нужна была провокация, ему нужно было испытание и… Ещё что-то? Об этом явно лучше спросить у Хеймдалля, потому что у самого Локи просто не хватает фантазии выдумать ещё больше злых глупостей. Но Хеймдалль молчит, потому что Локи выставляет запрет на его дыхание, а ещё говорит вместо него: — Не зависимо от того, родилось ли твое решение по воле добрых побуждений или злых, оно принесло разрушения. Ты являешься стражем Бивреста и этим ограничиваются территории твоей власти. Если ещё единожды я вызнаю, что ты решил расширить их без чужого позволения, я обезглавлю тебя вне суда и любых разговоров, Хеймдалль, — теперь миры выглядят иначе. Война завершена. Все возвращаются к жизни сытой и процветающей. Поблажек — больше не будет. Вторые шансы остаются в прошлом. Сострадание является невозможным. Миры меняются и вся его, Локи, суть погружается в воды жестокости? Отнюдь. Цена просто вырастает. За спасение, например. Ещё — за любовь. И Хеймдалль, позволяющий себе вольность в прошлом, все же дергается вновь. Резко, крепко стискивает свой меч в кулаке, приоткрывает рот… В нем слишком много гордости, чтобы хвататься за горло или рушиться на колени, но это ничего, все в полном порядке, Локи с легкостью может его этому научить. Просто чтобы вернуть долг, не так ли? Одалживал вообще-то не он. Никто на самом деле у Хеймдалля его нравоучения не одалживал. Но где-то в прошлом остался тот рассветный час, в котором Локи был слишком мертв, чтобы обернуться, уже уйдя прочь от пристани, чтобы просто вернуться и спросить, с кем Хеймдалль говорит — следом за тем часом Тор был брошен на произвол рыдания. Беспомощного, скованного ужаса. Отчаяния. Хеймдалль ведь посчитал, что Тор просто очень плохо старается, так? Хеймдалль сказал тогда: «как я вижу, вы вовсе не торопитесь». Сейчас из крепкой, столь воинственной и гордой хватки его руки выпадает меч. Он задыхается молча и статно прямо у Локи на глазах. Локи говорит без проблеска любого чувства: — Я должен был знать, что его дух жив. И то решение, которое посмел принять ты, должен был принять я, — не имело смысла ни разбираться, ни задавать вопросы. Хеймдалль был предан Тору долго, Хеймдалль был предан Асгарду и того дольше. С чем могла быть связана подобная его жестокость? С чем угодно. Но даже будь она связана с заботой о Локи — в подобной заботе Локи не нуждался, потому как это заботой не было. Им обоим, и Хеймдаллю, и Сигюн, повезло невероятно с тем, что Тору удалось возвратиться и что он все еще действительно был жив, потому как, вызнай Локи однажды, что Тор сгинул в застенках мироздания по их вине, он разыскал бы для них наказание много страшнее и смерти, и агонии. Сейчас наказывать их было глупо. Но все же то место, которое они занимали — их власть имела малый круг влияния. И забывать об этом они не имели никакого права. Мягким движением склонив голову на бок, Локи видит, как Хеймдалль заходится мелкой, точно болезненной дрожью. Его твердый и спокойный взгляд уже вздрагивает. Подрагивают кисти рук и плечи. Даже при том, что Локи не нужна его мольба, он все равно кратко, пусто хмыкает: Хеймдалль не будет молить. Но хотелось бы молиться, что однажды не придет тот день, в котором эта гордость его погубит. Качнув головой, Локи добавляет четко и с отдаленным эхом стали в интонации: — Потому что я никогда бы не бросил его в тени мироздания. Не зависимо от обстоятельств.       Новым же движением он встряхивает кистью. Опускает руку, вновь пряча ее под полой плаща. Мироздание ведь столь просто устроено? Локи принимает решение, что Хеймдаллю вновь разрешено дышать. И Хеймдалль дышит. Шумно, быстро вдыхает. Нагибается за мечом, согнув колени и на несколько мгновений упираясь ладонью в пол, но так и не рушась следом. За всем этим движением он точно прячет страх — Локи не нужно это. Ни глумиться над ним, ни стращать его, ни издеваться.       Локи нужно, лишь чтобы Хеймдалль вытащил голову из задницы, а следом вытащил оттуда же собственное сердце. Потому что вновь этот разговор уже не случится. Дальше — будет лишь смерть.       — Я вас услышал, — подхватив меч и распрямившись, Хеймдалль дает собственный ответ. Кивает в дополнение. Будто не его ноздри все еще раздуваются, пытаясь вобрать в себя как можно больше воздуха? Он слишком горд для признания. Локи — слишком устал от войны для сострадания или милосердия. Не допустив хоть сколько-то большой паузы, Хеймдалль добавляет: — И хотел бы принести свои извинения.       Сожалений в его взгляде не оказывается. А все равно лишь миг спустя он медленно, почти церемониально опускается на одно колено и склоняет голову. Сечь ее глупо, потому как тогда придется искать нового стража моста, но отнюдь не каждый воин способен выполнять эту работу да к тому же наделен магией зоркости. Тор, конечно, мог бы с этой морокой замены мостового стража справиться. И все равно — сечь Хеймдаллю голову глупо.       Потому что Тор возвращается в тело и ради, и вопреки. Потому что Тор жив.       Еле заметно скривив губы в ответ чужому поклону, Локи бросает сухо:       — А теперь, будь добр, передай Царю, что я прибыл, — страшные слова звучат, не меняя интонации его голоса. Жестокие, несущие страдание и провоцирующие шаг слова — Локи вызывает Биврест, но ни единого шага вперёд не сделает. Ему нечего делать в этом мире. И у него есть дело. Оно второе, на данный момент последнее. Почти свершившаяся смерть Хеймдалля, вероятно, тоже может быть названа делом, но слишком уж много чести — для того, чтобы разобраться с ним, Локи не требуется ни храбрость, ни сила. Только мелкое заклинание. Только придавленная на глубине его существа злоба… Однажды она ведь иссякнет? Это не случится уже никогда. Теперь Локи таков. И милосердия от него ждать не имеет смысла, пусть даже войну он в своих руках не несет.       Что скажет Тор? Его отказ приезжать, будет высказыванием так же, как слова, которое он привезет с собой, если приедет. Ждать долго, дни на пересчет или годы, Локи не будет. Говорит сейчас, глядя куда-то Хеймдаллю за плечо. Следом слышит, как раздается:       — Боюсь, в этом нет необходимости. Он видел свет моста и уже едет.       Что ж. Ждать долго не придется. Тор едет или несется сквозь облака, прихватив с собой громсекиру? Заваба ведь, тот факт, что громсекира, с которой бьется Хульга, по итогу вовсе не настоящая. А тогда все выглядит столь реальным… Сейчас Локи просто кратко кивает Хеймдаллю в ответ, остается стоять на месте и еле заметным шорохом складок плаща складывает руки на животе. Он мыслит все о том же — обвинение себя самого бесполезно. В том ли, что стоило пойти за ответами напролом, в том ли, что стоило смотреть пристальнее, а ещё обратиться истинной, дикой гончей да гнать правду до самого края мира… Ничто из этого не было возможным. Среди всех прошлых месяцев Тор был ему силой много меньше, чем стал его слабостью.       И теперь был жив. Притворяться, будто бы не встретил лицом к лицу его смерть, Локи не собирался.       Для него та смерть была настоящей. Больше здесь говорить было не о чем.       А в Асгарде на удивление тихо. Причина в том, что Тор еще не добрался ни до моста, ни до купола, но вглядываясь в далекие, столь яркие на блеск золота шпили дворца, Локи чувствует все равно — эта тишина пытается притвориться похожей на етунхеймскую. Чтобы проверить ее ложь, вероятно, придется платить жизнью. Но Локи больше не один из тех, кто платит. Что бы, что бы, что бы Тор ни сказал — от этого будет зависеть всё.       Потому что будущее не может быть пустым. Оно должно быть заполнено, подобно священному месту или тому же трону. И жизнь в небольшом собственном замке, та молчаливая и одинокая жизнь, она определенно будет хороша. Какой могла бы быть жизнь здесь, Локи не знает. Он стоит на пороге в ожидании той встречи, что с каждым новым мгновением становится лишь более пугающей. Смотреть ему в глаза? Там не придется выискивать вину или сожаления, потому что они на поверхности. Или по крайней мере были там, когда Локи видел те голубые, проклятые глаза в последний раз.       Времени проходит не столь уж много. Не столетия и даже не годы. В Асгарде только-только начинается осень, но помнящее о летнем тепле солнце все равно делает подбитый мехом плащ неуместным. Не приходится даже оказываться под его светом, и под куполом Бивреста чувствуется это… Солнечный жар. Жестокий. Безжалостный. В последний раз, когда Локи видится с ним, он уже сожжен им дотла.       В последний раз, когда видится с Тором — сейчас. Стук копыт его коня расходится эхом резонанса по поверхности моста даже раньше, чем становится различима вдалеке его фигура. Локи переводит к ней взгляд нехотя. С ноги на ногу не переступает. Как много сил нужно на то, чтобы страх был виден и была нужда прятать его? У Локи нет тех сил. Его удел сейчас — тишина; а ещё безжалостность, потому что в милосердии нет толка.       Пусть даже злиться на Тора так, как на Хеймдалля или Сигюн, совершенно не получается. Да и стоит ли?       Его конь забегает на мост быстро, а после устремляется вперед да к промедлению. Ещё до середины Бивреста замедляется резвый стук копыт. Ещё до того, как Тор достигает купола, раскрывается правда… Ему тоже страшно? Он вовсе не выглядит так. Узнать его удается с трудом. Пусть при нем все привычное, — что алый плащ, что церемониальный доспех, — переведя к нему взгляд, Локи смотрит, как Тор подъезжает все ближе и ближе, но будто бы в пустоту. Короткий, светлый волос. Безликий и не столь яркий голубоглазый взгляд. Его лицо выражает спокойную суровость без враждебности, вот что Локи видит, когда Тор подъезжает совсем близко и спешивается.       Значит ли это, что он не принёс с собой войны? Это не значит ничего. Его слова — являются последним на данный момент, вторым делом. После того, как Локи разберется с ним, будет свободен. Спокойно отнестись к этому, правда, не получается. Внутри стискивает страхом, а ещё резвыми искрами столь громких, воющих воспоминаний. Локи вообще-то сжигает его тело. Какое это имеет значение для Тора сейчас? Он оставляет коня снаружи купола. Он проходит внутрь, а Хеймдаллю ни отдает ни единого взгляда.       Успевает поговорить с ним или же принести ему наказание за свершенную жестокость? Прежде любых вопросов существует второе, последнее на данный момент дело. Локи наблюдает за тем, как твердый, спокойный шаг чужих сапог приближается — на самом деле смотрит лишь Тору в глаза.       Тор взгляда не отводит.       И останавливается — за десяток шагов до.       Такова дистанция или же размер пропасти между ними? У Тора в лице не живет ни страдания, ни великой боли, ни страха. Он выглядит обычным. Незнакомым. И запертым накрепко, что та же Изумрудная гряда. Когда-то в прошлом Локи удается пробраться туда, но теперь миры меняются. Некоторые вещи временами теряются безвозвратно. Некоторые вещи иногда умирают и ни у кого уже не получится их воскресить. Но жизнь во всей собственной полноте ведь может быть возможна и без этих вещей?       На самом деле — да.       Видя, как Тор замирает на новом шаге, Локи медленно вытаскивает ладонь из-под края плаща и поводит кистью. Идеально ровный, мерцающий черным цветом круг вырисовывается на поверхности моста сам собой, а после вырастает вверх с одной собственной стороны. Округлый, плотный морок купола накрывает их обоих, ничуть не случайно забывая прихватить и Хеймдалля, и любого из тех зевак, что очень любят расширять свою власть без разрешения. Локи почему-то ждет, что Тор дернется или хотя бы скажет что-то, но этого не происходит. Тор остается стоять и смотрит ему в глаза. Без внимательного прищура, без подозрительности и без вражды.       В его взгляде нет ничего. Даже следов смерти.       Возможно, успевает дернуться Хеймдалль. Если и да, Локи не замечает этого. Неспешно перемешивая воздух, его кисть движется по простой, банальной траектории до момента, пока черный полукруг купола на касается моста по другую сторону от места своего рождения. Навечно привычный шум водопада пропадает, словно его и не было никогда. Свет умирает. И даже тишина — она не ощущается ни глухой, ни полной. Ее абсолютность звучит разве что мерным, то и дело обрывающимся сердцебиением самого Локи.       Тор слышит это? Что бы он ни сказал, от этого будет зависеть всё. Кто он такой, кем является теперь, знаком хоть немного или не знаком вовсе…. Поглотив собой пространство пропасти меж ними и все пространство вокруг, купол приносит непроглядный мрак. Пройти сквозь него и убить Тора сейчас было бы слишком просто, чтобы о подобном стоило думать. Локи даже не мыслит. Это всё — просто второе дело. Оно последнее на данный момент. И его кисть, что успевает замереть, приходит в движение вновь.       В ладони разгорается мелкое, ленивое пламя. Легким движением подбросив его вверх, Локи вырисовывает парой пальцев круг по воздуху, заточая его в сферу. Та сфера взмывает под потолок мглы, но освещение явно выходит поганым из-за зелени его магии. А, впрочем, стоит ли притворяться — на самом деле погано теперь всё. Тор выглядит так, будто бы знает об этом. Локи в любом случае здесь не для того, чтобы объясняться с ним или что-то ему объяснять.       У них за спиной и меж ними сожженный мир великой любви. Если Тор не видит его сам, ни слова, ни любая магия здесь не помогут.       Вернув ладонь назад под полу плаща, Локи говорит:       — Чего ты хочешь от меня? — так выглядит его второе дело. Это один вопрос. Он мал, достаточно прост и предлагает бесконечное количество возможных ответов. Что бы Тор ни сказал… Вероятно, Локи стоит прекратить повторять эту мысль вновь и вновь на повторе, но она звучит успокаивающе, потому что дает опору — когда Тор ответит, дело будет завершено и будущее можно будет заполнить чем-то, кроме пустоты. Никаких других вопросов у Локи нет.       И голос его не порождает эха. Звучит лишь единый вопрос — он не будет повторен. Здесь не родится обсуждения. И диалог будет очень краток… Если, конечно, Тору не придет в голову плакаться да рушиться на колени? Локи не нужно это. Его слезные, кричащие извинения. Любой крик боли или голоса, впрочем, тоже. Столь утомительная громкость звуков войны, вот чего на самом деле хочется избежать и тогда, когда он мыслит о возможной ругани с Гертрудой, и сейчас.       Тор молчит. На мгновения кажется даже, будто он не слышит вопроса — Локи не станет повторять его. Он приходит для того, что сделать второе дело. И, конечно, для того, чтобы выплеснуть всю свою злобу? Для того, чтобы возвратить всю полученную боль или жестокость? Как именно так получается, что весь обширный, великий мир любви — загорается?! Локи знает. Все прошлое. Все те месяцы, что остались позади, все те почти пять лет, что находятся у Тора за спиной. Его решения, его дела, его боль, а ещё его беспомощная, рыдающая злоба… С Тора теперь уже в общем-то нечего спрашивать. Локи просто смотрит ему в глаза.       И мыслит: Тор делает то, что было важным для них обоих когда-то, и он жив.       Итог, правда, неутешительный. Поганый. И толка в нем нет.       А поверх сурового лица ложатся зеленоватые тени. Вся проблема в истинно поганом свете, но погано теперь, в общем-то, всё. Тор убивает его своими решениями и делами. Где-то в складной, ровной речи Хульги точно прячется зло. А война, к слову, завершена — та, которую вели миры, выиграна, и та, в которой бился Тор, проиграна. По крайней мере он считает именно так где-то в том прошлом, когда отдает Локи свои воспоминания.       Сколь многое меняется теперь? Тор молчит. Просто смотрит на Локи в ответ без пристальности и враждебности. Он думает, или ждёт, или, быть может, он правда не услышал вопрос… Локи нечего ему сказать. У него нет требований. У него руки пусты на обвинения так же, как на любые сердечные благодарности, потому как сердце его мертво. А только ведь, сколь живо оно было, когда жива была любовь… Думать об этом бесполезно. Прошлое безвозвратно так же, как временами бывает утерянное.       Медленно вдохнув, Тор остается недвижим. И он говорит:       — Я хочу править вместе с тобой, — и эти его слова выписываются невидимыми чернилами у Локи в сознании. Быть может, они и не вечны, но сейчас они решают всё. То будущее, что пусто пока что, каким оно будет? Тор говорит о делах Асгарда. Ничего забавного в этом не оказывается. Локи стоило бы уйти еще мгновения назад, Локи вообще вряд ли стоило приходить, но — у него было второе дело. А ещё не было ни уважения, ни желания подчиняться — Тору был задан вопрос и Тор имел право ответить на него. Что бы, что бы, что бы он ни сказал, Локи не собирался ругаться с ним так же, как устраивать драку. Тор жив теперь — так пусть и живет. Так пусть и говорит: — Хочу, чтобы ты был моим Верховным магом и Главным советником. Хочу делить с тобой дела дворца и этого мира. Хочу вместе с тобой растить Унума и Труд. Хочу видеть тебя в своем кабинете, хочу слышать голос твоих размышлений и вместе с тобой принимать важные для Асгарда решения, — выражение его лица, спокойное настолько, что будто пустое, не меняется. В глазах не мелькает искры зла или вражды. Эти самые глаза, что блеклы и тусклы теперь… Чем дольше Локи смотрит в них, тем больше чувствует, как грудину стискивает лишь крепче. То есть крик боли. Его появление следом за появлением Локи в этих землях было очевидным. А Тор просто говорит о делах, о делах, о делах — Асгарда. Ещё упоминает своих детей так, будто бы до сих пор считает, что они могли бы быть… Их дети? Забава. От них двоих ничего не остается. Но где-то среди воспоминаний прошлого Тора слишком легко видеть эту важную для него мысль. Она жива до сих пор. Что ж — это, конечно же, важно, но Локи не откликается. Просто смотрит Тору в глаза. Просто слышит, как звучит без дрожи интонации: — Если ничто большее невозможно для нас сейчас, — и как следом, с краткой и долгой одновременно паузой, раздается: — Или навечно.       Это второе дело. Оно на самом деле необходимо для разрешения. Должен быть задан единственный вопрос. Должен быть получен ответ… От того, что Тор скажет — на самом деле зависит всё. Догадывается он об этом или нет, свой ответ он дает. Пока Локи все пытается понять: его лицо, насколько оно знакомо и насколько не получается его узнать? Тор желает, чтобы правление в Асгарде принадлежало им. Тор желает делить с ним власть. Про постель, естественно, не говорит и, зная его, не заговорит уже никогда. То насилие над хрупкостью сути, которое Локи переживает не единожды за все жизни, Тору оказывается не по зубам, но правда в том, что смеяться над ним из-за этого не получится.       Локи видел его воспоминания. У Локи нет к нему вопросов.       И все же теперь ему должно дать свой ответ… Под куполом мрака царит молчаливая, абсолютная тишина. Она походит на бездонный провал черного, пустого сна. Крик здесь так и не звучит. Тор с собой войну так и не приносит. Но пусты ли его руки на нее, на эту войну? Локи смотрит ему в глаза. Глядит на спокойное, суровое лицо. И на безликую, ничего не выражающую позу. С плеч Тора стекает тяжелой тканью алый плащ, но они здесь явно собираются не для того, чтобы обсуждать, как сильно Локи ненавидит этот кровавый, жестокий цвет теперь.       Потому что он задал вопрос. Потому что Тор уже все сказал. И подобное не могло повториться уже никогда — миры изменились. В тех, что существовали теперь, не было места ни состраданию, ни милосердию, ни вторым шансам. Уйти сейчас значило столько же, сколько значило остаться. Медленно, глубоко вдохнув, Локи приоткрывает рот и отдает свой ответ так, будто бы он легок и ничего не весит.       На самом деле этот ответ значит всё так же, как и то, что Тор говорит уже, но это является слишком очевидным, чтобы Локи утруждался себе об этом рассказывать заранее. Его второе дело завершается следом за его собственными словами. Пустое, безликое будущее заполняется медленными проблесками солнечного света, предлагая заполнить себя много большим.       Небольшой замок в Етунхейме или же правление в Асгарде? Иногда что-то теряется безвозвратно. И правда заключается в том, что жизнь без этого, утерянного, возможна. Во всей своей полноте. ~~•~~