Роза ветров

~~~^~~~       Хульга рождается в восточных землях Асгарда в те времена, когда жестокий-жестокий бог уже царствует, но все же Велунд ещё жив. И Тюр жив тоже. От Бальдра же остаются лишь все когда-либо написанные им песни, а только ведь… Восток Асгарда. Ее отец трудится в кузнице, ее мать является повитухой. До появления Хульги они прикладывают множество усилий для того, чтобы зачать ребенка, и потому ее рождение приносит в дом ее семьи немыслимой радости празднование. Родители берегут ее, будто дорогое сокровище, а ещё пророчат ей и великую красоту, и великую любовь.       Они обучают ее той кротости и мягкости, которые в Хульге не приживаются ни в первые годы, ни во все последующие.       Там, правда, — в первые десятилетия своей жизни, — она ещё умеет улыбаться. Растет бойкой, требовательной девой завидного ума. Ожидаемой родителями тонкокостной красоты и плавности в ней, правда, так и не появляется. И ростом, и шириной плеч она много больше походит на своего отца-кузнеца, и, быть может, потому начинает достаточно рано грезить — сила рук, мощь ударов, а ещё металлический блеск меча. Те сражения, оружие для которых кует ее отец, привлекают ее много больше красивых платьев и внимания со стороны молодых мужчин, живущих в ее поселении.       О том, чтобы отправить ее в Золотой дворец и позволить ей обучаться там воинскому делу, речи, конечно же, не идет. Великой трагедией для ее родителей становится и то, что в пятнадцать лет в ее теле просыпается магия. Не будучи подконтрольной их вниманию, она несёт точный, определенный вред, но так как изжить ее из тела Хульги жестокими обрядами и тошнотворными снадобьями не получается, ее мать позволяет ей обучаться у одной из старейшин их поселения. Как варить лечебные зелья, как оберегать заклинаниями не столь богатый урожай, как принимать роды… Та старейшина, которую в поселении именуют ведьмой, на самом деле не столько обладает магией, сколько просто имеет много житейской мудрости — не проходит и пяти лет, как Хульге этого оказывается слишком уж мало. Она обучается быстро, с легкостью варит снадобья да зелья, запоминает все важные свойства трав, а ещё выкрадывает из дома ярла книгу о магии, чтобы учиться по ней самостоятельно.       Та кража так и не раскрывается. Но вычитанная, вызубренная от корки до корки книга, будто бы пророчит ей век заточения да тоски по всем ее неосуществимым мечтам, и потому однажды двадцатилетняя Хульга приходит к своим родителям с вестью — она уезжает в Золотой дворец, чтобы просить милости у Королевы матери. Ее родители на подобные слова откликаются лишь запретом да злобой, а ещё отец предупреждает ее не без жесткости интонации: если Хульга уедет сейчас, назад они ее никогда уже не примут.       За ту опасность, которой она желает подвергнуть себя, они отрекутся от нее, ведь что может быть милее сердцу, чем привычная, обыденная жизнь в крохотном поселении? Знакомые лица, знакомые имена и столь далекие, главные земли Асгарда, что полнятся делами, о которых им, обычным людям, даже не стоит знать…       Хульгу привлекает сила. Та магическая, с которой она рождается. Физическая, которой желает обучиться. А ещё сила разума — острого, будто клинок, всеобъемлющего, будто шаги солнца по небосводу любого мира. Свое поселение она покидает, не оборачиваясь к рыданиям матери и окрикам отца, что заклинает ее возвратиться сейчас или же не возвращаться уже никогда. Подобными речами, быть может, они пытаются уберечь ее, но на самом деле только ранят почти смертельно. Всем заточением, всей той заботой, что вовсе собой и не является, оказываясь удушающей, бессмертной опекой… Хульга уезжает прочь, через пару десятков дней достигает Золотого дворца и действительно исполняет то обещание, которое дает по крайней мере себе самой — она приходит к Королеве матери, чтобы просить ее милости.       У Фригги ни в лице, ни в интонации голоса, конечно же, не звучит вся тяжелая, бременем лежащая на сердце скорбь по своему чудному сыну Бальдру, который умирает не столь давно, за десятки лет до этого, но, впрочем — вышагивая подле Хульги сквозь каждое из воспоминаний, вшитых в ленту ее жизни, Тор высматривает ложь. По Бальдру Фригга скорбит все ещё в те времена. Знает ли о том, что несколько меток спустя потеряет и Тюра? Она просто отдает Хульге свою милость да отправляет ее обучаться на юг Альфхейма. Вероятно, потому что не желает заниматься ее обучением сама. Вероятно, потому что не желает, чтобы мечты Хульги разрушились слишком быстро.       Стать Верховным магом? Или же стать настоящей воительницей? Пускай след валькирий после окончания войны с темными и шествует по мирам славой, что чужими языками обращается лишь похотливыми, лживыми историями о том, сколь приятно проводить с ними ночи, в те дни Асгард отнюдь не оказывается богат на их присутствие. Пройдут тысячелетия прежде чем в тренировочном зале вначале появится Сиф, — много больше по требованию молодого Тора дать его подруге возможность тренироваться, — а после и другие девы… Но Хульга отправляется на юг Альфхейма. Половина года, которую она проводит там, вначале обучаясь, а после становясь одной из преподавательниц, для Асгарда становится десятилетием. И, конечно, в процессе ее мечты о том, чтобы держать в руках меч да биться за то, что любо и дорого, успевают разрушиться, но вся та магия, которой она обучается, дает ей надежду на то, чтобы однажды стать Верховным магом в Золотом дворце и обрести божественное бессмертие, а ещё — дождаться.       Того дня, в котором переменится и ветер, и все миры.       Девы ведь могут биться ничуть не хуже да на равне с мужами? Десяток лет Асгарда, что обращается для самой Хульги разве что половиной года, действительно заставляет перемениться, но отнюдь не все миры, отнюдь не все мироздание, да и ветер… Тот, что царствовал на востоке Асгарда, легкий, свежий и полные покоем вопреки голоду, приобретает настойчивые, душные ноты болезни и разложения. Возвратившись с юга Альфхейма в Золотой дворец, Хульга предстает перед Королевой матерью вновь, отчитывается ей о своих успехах, а ещё, прежде чем вступить в должность одной из главных служанок, отпрашивается к семье. На самом деле так уж сильно видеться с родителями ей не хочется, но нужда осмыслить будущее требует от нее промедления и отсутствия спешки.       При всех ее навыках, при всей ширине ее разума да при всей магической силе, что есть в ней, Фригга предлагает ей лишь место прислуги. Как будто сама не является магом? Как будто когда-то в царский совет не была вхожа Аслог? Те ярмарки и празднества в отдаленных уголках Асгарда, о которых она заботилась, Хульге застать не удается, потому как она рождается позже, но обучение на юге Альфхейма позволяет ей узнать многое и о силе дев, и об их храбрости, и о тех статусах, которыми они могут обладать.       Поэтому она уезжает на восток. В поисках важных слов, желая распутать нить нуждающегося, голодного размышления о том, как ей обрести свою мечту… Асгард выглядит иначе того, который она покидает за десяток лет до этого. Правление жестокого-жестокого бога удушает народ, уже скармливая ему вместо урожая длинные речи гонцов — то есть величие. Мощь их мира. Бессмертие их территорий. Так ли жестоки голод и бедность, если сердце согревает знание о силе? Восток смердит болезнью и разложением. Этот запах Хульга чувствует ещё до того, как въезжает в родное ей поселение. Этот запах она разыскивает в собственном доме и каждом соседнем.       Вместе с исхудавшими, изъеденными червями телами. Вместе с молчанием отравленной болезнью земли.       Своего отца она находит мертвым, лежащим на траве за домом подле той могилы, в которой он закапывает ее мать. И рассказать Хульге о том, что случилось, оказывается совершенно некому, но все же там, на востоке, к ней приходит Номад. Как много правды оказывается в его словах, Тору, наблюдающему за течением реки чужих воспоминаний, судить не приходится вовсе, потому как в нем не остается уже ничего, кроме ненависти к кочевничьему роду, а, впрочем, ложь… Даже если и существует в речи Номада, она отнюдь не так велика — вначале, следом за пасмурным летом, на восток Асгарда приходит мощь истинного голода, а после, уже среди зимы, их настигает чумная болезнь.       Не одно из писем, которые они отправляют в Золотой дворец, нуждаясь в помощи, возможно, так и не достигает жестокого-жестокого бога.       Много вероятнее — он просто отказывается тратить, что время, что ресурсы, на их спасение.       Быть может, ему просто не приходится по нраву ярл, что властвует в этих местах востока? Быть может, дело в чем-то ином? Номаду не приходится даже скармливать Хульге ложь о том, что болезнь была наслана Золотым дворцом. Хватает и трупного запаха, витающего над домами. Хватает и всех мертвых тел, и правды — Хульга взрослеет с важным знанием о том, что, если бы не все враги Асгарда, их мир был бы богат, сыт да здоров. И Царь заботится о своем народе, денно да нощно раздумывая, как увеличить урожай. И каждый уголок столь широкой асгардской плоскости ему люб да дорог.       И Золотой дворец полнится магами, полнится лекарями, что всегда приходят на помощь тем землям, в которых зарождается болезнь.       А Хульга на самом деле собирается вернуться домой. Не потому что является единственным, столь дорогим ребенком своим родителям, не вопреки даже запрету отца на возвращения, но все же — для того, чтобы увезти их прочь, для того, чтобы, став Верховным магом, став одной из воительниц Золотого дворца и обретя статус, подарит им иную, сытую да счастливую жизнь в Золотом городе. Не смотреть больше на то, как мать вымывает из-под ногтей кровь сгинувшей роженицы. Не видеть, как тяжело, утомленно ее отец вздыхает под конец нового дня, в котором старается изо всех сил да кует оружие, что дворцовых воинов.       Ее возвращение домой встречает не легкость привычного ветерка, но трупный смрад. Мертвое, пораженное болезнью тело ее отца, лежащее на траве за домом подле могилы ее матери. И пустая на любое оружие кузня — все, что Золотому дворцу принадлежит, он забирает себе.       В обмен не дает ничего.       Свое обещание Королеве матери, возвратиться во дворец, Хульга так и не исполняет. Важная для нее мечта о силе, что могла бы принести ее дому легкостью жизни и сытость, меркнет в ее глазах, переполненных слезами да скорбью. Каждая из прошлых улыбок умирает на ее лице, чтобы никогда больше не возродиться. Прежде чем уйти из своего дома в последний раз и навсегда, прежде чем отправиться за Номадом в Дальние земли — Хульга сжигает все поселение дотла.       Случившееся становится для нее пожизненной, жестокой болью, и, пускай на горе ей требуется достаточно времени, ещё в первые дни в Дальних землях она мыслит о той жестокой смерти всей плоскости Асгарда, что становится для нее желаннее чего угодно иного. Кочевничье племя принимает ее так же, как и каждого покинутого удачей да радостью от жизни путника. Она садится подле костра, обретая для себя новый дом. Она знакомится с обычаями, традициями и, конечно, позволяет нанести себе кочевничью метку. Пускай и временная, не являющаяся ровней ни одному из кочевничьих обрядов единения с табором, она дарует Хульге знания. Что такое мироздание и из чего оно состоит? Жестокий-жестокий бог теряет власть над балансом собственной сути. Королева мать позволяет ему сгубить одно свое дитя так же, как, вероятно, позволит сгубить и всех остальных. Тот повсеместный враг, благодаря которому Асгард может напитывать своим величием, но все же лишь жертвенностью, на самом деле не существует. Его просто нет. Отдаленные поселения голодают, потому что Царю нет дела до них. Отдаленные поселения мрут от болезней, потому как всем, что заботит Царя, является золото, и богатство, и та война, о которой он грезит в ночах.       Но все же величие! За спиной его присутствия не видно несчастья и всех тех сложностей, что с легкостью могли бы быть решены несколькими законами да указами. Снизить налог, прекратить накапливать золото в казне и прекратить столь много его тратить на вооружение да обмундирование… Кочевники видят все то. Кочевники обо всем Хульге рассказывают, ничего не таят, принимают ее — этого не оказывается достаточно, чтобы она смогла позабыть о желании увидеть, как умирает жестокий, проклятый мир Асгарда, но все же с этим справляется любовь.       Кочевника, который приносит ее в жизнь Хульги, зовут Гут. В таборе он является одним из главных воинов. Для Хульги же становится и наставником, и мужчиной всей ее жизни. Ее влечет его сила, его мощь, а ещё холодность рассудка при всем жаре, источаемом сердцем. Раньше, чем она проходит обряд единения с табором, они с Гутом обмениваются судебными нитями… Отнюдь не так, как Хульга делает то же самое с Тором. Отнюдь не ложью, отнюдь не по услуге, чья плата оказывается не громадной, но жестокой. Именно тот обряд действительно скрепляет любовь, но насладиться ею у Хульги так и не получается — лишь несколько лет спустя, во время одного из первых кочевничьих набегов на поселения Асгарда, Гут гибнет от рук воина рода асов.       И Хульга гибнет вместе с ним.       А после не столько возвращается собственным духом в тело, сколько поистине возрождается — за все времена знакомства с Номадом, Тору не удается упомнить того бешенства, что он видит в его глазах в течение воспоминаний Хульги. Ее скорбное, рыдающее возвращение в табор с мертвым телом Гута на руках приносит ей и позор среди всех кочевников, и проклятье тех слов Номада, что изгоняют ее прочь.       За ложь о любви. За всю ту магию, которую Хульга применяет заранее, чтобы удержать свою судебную нить при себе.       За предательство — кочевничьего рода и их традиций.       В реальности же никакого заклинания Хульга вовсе не применяет и это остается навечно единственной существующей правдой. Смерть Гута перечеркивает и всю ее жизнь, и каждую из ее улыбок, которые на самом деле так и не рождаются ни единожды после того, как она находит свое поселение на востоке мертвым да изъеденным трупными червями. Ни объяснений, ни заверений в том, что она была честна, Номаду не хватает для того, чтобы позволить ей остаться в таборе или хотя бы простить ее. Из Далеких земель Хульга уходит прочь, забирая с собой разве что весь собственный облик, успевший впитать в себя цвет кочевничьих песков, да тех двух детей, что успевают зародиться в ее чреве.       Они рождаются мертвыми почти год спустя, потому что завершенный кочевничий обряд любви со смертью Гута разрушается. За его судебной нитью приходит смерть. И она же настигает его столь хрупких, беззащитных и ещё не родившихся детей.       Стоит ли удивляться тому, что немногим позже Хульга знакомится с Илвой? Ни вмешиваться, ни говорить у Тора не получается. Он в общем-то даже не обладает плотностью, в то время как река чужой жизни протекает сквозь его сознание, просто давая ответ на тот самый не заданный вопрос — почему Хульга все же соглашается оказать ему услугу? Илва приходит к ней, уже зная историю ее прошлого, а ещё предлагает воздать ей силу, воздать ей должное уважение и вернуть ей любовь ее сердца. Тогда ещё Хульга мыслит, будто Илва сможет возвратить Гута. Ровно так же, как сам Локи, быть может, размышляет — и Золотой Грааль, и зелье, и попытка задобрить норн дадут свой результат.       Ошибка согласия Хульги, ошибка ее доверия, правда, не возвращает к жизни темных альвов и не приносит в миры войну, но для нее самой оказывается много хуже всего подобного, потому как Илва заключает с ней договор на крови: прежде Хульга будет служить ей да Альфхейму, а после Илва поможет ей обратить боль ее прошлого истиной настоящего.       На каждое из последующих воспоминаний Тор глядит будто сквозь пальцы, потому как ценности в них нет. Появление в альфхеймском дворце Гертруды или же Один, вторгающийся в Етунхейм и забирающий оттуда Локи? Каждый новый день, каждый новый десяток лет… Хульга живет в ожидании радости и счастья, догадывается же слишком поздно — скрепляя их кровный договор, на самом деле Илва клянётся ей о помощи в том, что Хульга сможет умереть так, как должна была ещё в миг смерти Гута.       Отнюдь не раньше. Отнюдь не позже. И лишь в том случае, когда последний наказ Илвы будет исполнен.       Сколь многих ей удается обмануть подобным образом? Если именно Илва вмешивается в течение кочевничьего обряда, за мгновения до смерти Гута возвращая Илве ее судебную нить, это отнюдь не окажется удивительным, пусть даже узнать этого Тору уже никогда не удастся. Хульга же так и не узнает. Хульга, впрочем, ни о чем и никогда уже не узнает. Она мертва. И в последнем ее воспоминании царствует жаркая, громыхающая битва, пока сама она бьется не так, как мог бы биться Тор, но все же — вся ее сила, вся ее мощь и весь ее разум находят для себя крохотную отдушину перед смертью.       Она сражается так, как хотела в далеком детстве. Она сражается, неся за своими плечами всю ту боль и скорбь, которых никогда себе не желала.       Ненавидеть ее теперь, презирать, или же злиться, а может историями о ней возвести ее на пьедестал достоинства и чести… Тор не станет делать ничего из этого. Широкая река чужих воспоминаний иссыхает в его сознании много позже того, как он в общем-то приходит в себя. Все там же — среди широкой равнины перед Золотым дворцом, среди опустевшей, заваленной медленно уносимыми трупами земли, среди поражения и все же победы, вот где он приходит в себя. Все пламя, что порождает Локи, успевает схлынуть. За горизонт опускается солнце. И на смену дню сражения приходит ночь скорби да молчания.       Поднявшись с земли, Тор просто продолжает собственный бег. Он несется в сторону дворцовых стен, он преодолевает каждое новое воспоминание той жизни, что ему не принадлежит. От головной боли не остается и единого следа, и в том, вероятно, есть какое-то благо, но его сражение, личное да проклятое, не завершается. Прежде пережить, после дождаться смерти Хульги и в конце — возвратиться в тело. Он преодолевает безмолвным бегом своих сапог одну дворцовую галерею за другой, первым делом заглядывая в то крыло, где властвуют лекари. Заметить, как и когда его одежды успевают смениться на привычные брюки, рубаху да сапоги ему не удается. Вероятно, это случается ещё до того, как он проваливается в глухую тьму воспоминаний жизни Хульги. Вероятно, его дух, столь привычный к подобным одеждам, выбирает их для себя сам.       Одеяние для того, чтобы отправиться в последний путь, не так ли? Среди коек, что полнятся телами раненных воинов, не разыскивается той, на которой лежало бы тело Гертруды, на самом деле принадлежащее самому Тору. Но все же, даже подозревая подобное отсутствие заботы, Тор устремляется туда, к лекарям, чтобы просто не делать лишнего круга по дворцу, если вдруг тела не окажется на балконе Локи. Его собственного, пресыщенного оборотным зельем и бессознательного тела… В покоях Локи царит тишина. Большую часть кабинета занимает пузатый магический купол, переливающийся зеленью его магии — под тем куполом Локи чертит собственной кровью последнюю печать вокруг тела, что неотличимо от принадлежащего Тору.       На самом деле это тело Хульги.       На самом деле Тор здесь, Тор жив, Тору лишь нужно возвратиться свой дух в клетку своей же плоти… Не замереть на пороге чужих покоев, только просочившись сквозь деревянную дверь, у него не получается. Его взгляд вылепляет в пространстве суетливые движения тонких, дрожащих кистей. Его взгляд оказывается поражен будто бы на смерть видением реальности — то есть молчаливое, посмертное рыдание Локи, то есть все его страдание и вся убежденность во лжи о том, что Тор мертв. Но все же тело! Прежде чем Тор сходит с того места, на котором замирает, успевает почувствовать, как под коленями дразнит жестокая, бессильная дрожь, а в грудине будто бы дребезжит то ли стекло, то ли хрупкий фарфор. Все расстояние до балкона он преодолевает бегом, на новом же пороге спотыкается так резко, что чуть не вылетает собственным духом с того балкона прочь — тела Гертруды здесь нет. Того самого тела, что принадлежит самому Тору, того самого тела, что закутано в оборотное зелье, будто в посмертный саван, и пропитано им насквозь… Кто уносит его и куда оно исчезает?       Сколь бы велика ни была трагедия, мечущаяся в дрожащих руках Локи, и сколь бы велик ни был ужас от единой только мысли, живы ли Унум да Труд, Тор отшатывается прочь от порога балкона, а после устремляется бегом прочь из чужих покоев. Его дух — должен быть возвращен в тело. И тогда он сможет говорить. И тогда он сможет действовать. Не возвратить все вспять, но оборвать толстую нить чужого страдания, но все же влиять, и отдавать указания, и… Где искать ему собственное тело и кто смеет забрать его? Тор оставляет Локи в кабинете его покоев, прямо на полу, и выбегает прочь без оглядки на ту печать, кровавую, скорбную, чьи руны Локи выводит круг за кругом. Взывать к нему или же умолять его не завершать ее отнюдь не имеет смысла — Локи не слышит его шагов, Локи не замечает его присутствия.       Когда Тор пытается подступиться к нему перед тем, как выходит прочь, лишь напарывается бестелесной ладонью на защитный магический купол.       И потому бежит прочь. Без усталости. Без размышления. На самом деле даже без нужды, потому как — то есть данность возвращения. Думать ли о том, кто успевает сгинуть, думать ли о том, живы ли ещё его дети… Для паники не существует места, потому как она губительна, а ещё потому что не воздаст ничего, кроме оскаленной пасти, что сгрызет его самого быстрее, чем наступит новый рассвет. Каждый, кто встречается ему на пути, оказывается не преградой, лишь еле ощутимой плотностью пространства, и Тор пролетает сквозь нее, не оставляя даже следа прикосновения собственных рук. Покои за покоями, помещение за помещением, он оббегает весь Золотой дворец сверху до низу, не успевая ни задохнуться, ни устать. От ужасающей мысли о том, что его тело могли забрать светлые, спасает лишь память о том плане, что был у них с Гертрудой, да краткий разговор Лейва и Огуна, на который Тор напарывается в одной из галерей. В нем утомленный, с росчерками крови на кирасе Огун спрашивает, как себя чувствует Гертруда, и в нем же Лейв, чье лицо пусто, а взгляд скорбен, откликается — она ещё не пришла в себя, но Лия о ней позаботилась.       Куда они отнесли ее?! Об этом ни Лейв, ни Огун не упоминают, Тор же перебирает каждую, каждую, каждую комнату присутствием собственного духа. Зачем-то успевает зайти даже в покои своих детей, и к облегчению разыскивает там их обоих, дремлющих да скрутившихся в маленькие комочки на своих постелях. Они живы. Они в порядке. Но подле них Тор все равно не задерживается. В последнюю очередь бесполезно и уже вовсе не бегом забредает в свой кабинет под шпилем самой высокой башни дворца, только и там его не встречает ничто из того единого, что ему столь необходимо.       Пропитанное оборотным зельем тело, что выглядит подобно Гертруде.       Или же истина о том, что он вовсе не мертв, он жив, и ничто ещё не окончено, и ему ещё суждено… Умереть от руки любви своего сердца? Когда он возвращается в предрассветной тьме в покои Локи, его душит неслышное живым рыдание. Сдерживать его удается лишь по необходимости самоуважения, лишь по важности — биться, сражаться, воевать и не отступаться ни на шаг. В том ведь смысл и вся суть? Пускай его дух не ощущает усталости, бежать вновь уже не получается. Тор достигает покоев Локи, просачивается сквозь толстое дерево двери, и находит вновь, как и прежде.       То есть защитный магический купол пульсирующей зеленью магии. То есть Локи, чьи руки в крови — они больше уже не двигаются, они больше уже не чертят суетливо и остервенело новую временную печать. Лишь замирают в молчании, одной ладонью опускаясь на грудь мертвого тела, другой же держась за предплечье.       Место последнего, столь важного для печати слова остается пустым. Печать Локи просто не завершает.       Вместе с ним в кабинете Тор находит и Лию. Сумеречный, предрассветный час вряд ли благоволит к тому, чтобы отказаться от отдыха, но ее работа явно стоит много выше сна. Тому Локи, который вряд ли даже слышит ее, она приносит вести. О войне, о предательстве Модсогнира, обо всех сгоревших на равнине и не только големах да воисках Сольвейг… Пламя, зарождающееся в Локи, оказывается кочевничьим и вместе с тем единственным, что действительно помогает выиграть войну. Оно выжигает тех темных альвов, которых до него не успевают добить Сигюн и иные воительницы, оно сжигает саму Сольвейг, но Модсогнира не касается — к моменту, как приходит пламя он уже мертв. Благо ведь? На трон Ванахейма восходит младшая сестра Сольвейг по имени Берси и уже успевает выслать в Золотой дворец требование о делегации, при том даже, что соратники Сольвейг восстают против ее правления, обрекая Ванахейм на запертое в его границах сражение. Свартальфхейм молчит и в ближайшем будущем, вероятно, откажется говорить с любым из миров, потому как прежде им придется смириться с позором, который приносит в их пески правление Модсогнира. Именно об этом Лия не говорит, но, усевшись подле стены напротив Локи, Тор случайно становится свидетелем ее слов — все, что он может, так это слушать их и обдумывать. Между делом успевает, конечно, ответить ей пару раз, но Лия не слышит его так же, как Локи, вероятно, не слышит ее.       Одна его ладонь покоится на груди мертвого тела, что выглядит подобно Тору.       Другая хватается за предплечье, словно в нужде удержать саму жизнь.       Каким будет новое слово, которое завершит печать? Прошлых оказывается недостаточно отнюдь не для того, чтобы взрастить любовь, но для того, чтобы преодолеть страдание. Любое последующее не принесёт ни жизни, ни повторного шанса, и лишь выломает мироздание окончательно. Локи молчаливого плачет, слепо вглядываясь в покрытый росчерками его крови нагрудный доспех.       Но все же Труд и Унум живы. Подожженные ванами конюшни, правда, успевают сгореть дотла, но много раньше Слейпнир отправляется в Етунхейм, а оставшийся в них Агвид выгоняет всех лошадей прочь так быстро, что даже край собственной рубахи подпалить не успевает. Вив возвращается в руки Сигюн да Огуна. Свои раны Лия залечивает сама. Не столь удачливый Фандрал все ещё лежит в лазарете, но вскоре придет в себя, но будет в порядке… И Гертруда, чье тело отнесли в покои его величества, пока что спит.       Столь банальная глупость? На слова Лии о том, что она уже позаботилась о Королеве Альфхейма, Локи не обращает внимания ровно так, как и на все остальные, в то время как Тор просто засматривается в его лицо и забывается… После всех переполненных злобой и болью месяцев. После всех отсутствующих объяснений. После всех столь громких на слова дел. Локи успевает поклясться, что убьет его, но безразличная, безжалостная смерть возвращает все к тем истокам, где оно было будто всегда — Локи рисует печать, сидя подле мертвого, бездыханного тела. И на самом деле его лицо не выражает столь великого страдания просто потому что не выражает жизни. Бледная даже больше, чем обычно, кожа. Пустой, залитый слезами взгляд. А ещё дрожащие губы, словно бы шепчущие что-то неслышное, невозможное для чтения по ним.       У Тора не находится сил на то, чтобы заплакать следом. Он просто смотрит. Сидит подле стены, уложив тяжелые предплечья на согнутые колени, вроде бы дышит, но моргать не получается… Желает ли он видеть, как Локи выписывает последнее, завершающее печать слово и лишает его возможности изменить ещё хоть что-то? Желает ли он, впрочем, умирать от его руки? Самым страшным является то, что собирается в крупный, тяжелый и смертоубийственный снежный ком на протяжении всех последних месяцев — они не успевают поговорить. Локи не знает правды. Тор, имея ее в собственных руках, просто теряет то тело, в которое ему должно возвратиться.       Но Лия ведь говорит… Суть ее слов достигает сознания Тора медленно, словно бы нехотя, и как только это случается, он дергает головой, вскидывается весь в ее сторону. Так просто и так глупо? Отнюдь не Локи уносит тело Королевы Альфхейма прочь с балкона, потому как для него не остается ничего более важного, чем бездыханная смерть, лежащая перед ним — то делает Лия. Она забирает тело Гертруды и переносит его в покои Царя, потому как слухи о брачном союзе Асгарда и Альфхейма существуют, потому как все уже предрешено и все уже понятно… Возгордиться собой за то, что ему удается провести саму Лию, всегда столь избирательную в отношении любой информации, у Тора не получается.       Правда заключается в том, что ему в голову не приходит ни единой мысли о теле Гертруды в его собственных покоях.       Пускай на самом деле это тело его, пускай в реальности оно пропитано оборотным зельем до самых своих глубин, во имя всего изначального плана и ему вопреки — что бы Тор ни знал, как бы много правды ни было в его руках, в реальности и на виду чужих глаза тело принадлежит Гертруде. В будущем брачном союзе Альфхейма и Асгарда никто не сомневается. Лия переносит Гертруду к нему в покои… Пока его разум, вся его суть, все то, из чего он сотворен и что ведет его — у него не выходит даже предположить, что стоит искать тело в его собственных покоях, в его собственной постели. Гертруде делать ведь там вовсе нечего? Тор знает об этом так же, как и о том востоке, который по утрам первым встречает солнечные шаги. Для всех иных это знание оказывается тем, что невозможно себе даже вообразить.       Поднявшись на ноги в пару резких рывков, Тор устремляет к выходу. Всех важных, иных вестей он уже не дослушивает. Все равно ведь узнает их, как только придет в себя? В соседних покоях царит сумеречный, предрассветный мрак и тишина, что ощущается слишком плотной даже для того, чтобы расслышать мирное сопение. Дверь в спальню оказывается приоткрыта. На постели безмолвно лежит ещё живое, все столь же здоровое тело, что его много больше, чем Гертруды, как бы ни выглядело. Юбка дурного, бесполезного платья расправлена легкими, будто заботливыми руками. У изножья постели стоят снятые сапоги.       Тор замирает на несколько мгновений, лишь подступив впритык к краю постели. Странная слабость в ногах тянет его опуститься на колени, но он выстаивает. Как только возвратится, так сразу Локи его и убьет, не так ли? Его слезы по Торовой смерти ничего не меняют, потому как смерть не убивает боли, потому как она не дарует вечное прощение всего сотворенного зла.       Смерть просто заменяет собой жизнь.       Ни больше. Ни меньше.       И самым важным остается лишь… Сказать ему о любви. Вымолить у него последний день или хотя бы последний шаг солнца по небосводу подле Унума и Труд, чтобы успеть рассказать им тоже — то была не гордость, то было не желание защищать и отнюдь даже не дороговизна их присутствия. Тор любил их. Тор любит их до сих пор. Пускай и не может делать то в полную силу своего проклятого сердца, но все же — любит. И замирает на мгновения, застаивается, чувствуя, как в горлу подкатывает тучный, тяжелый ком… За каждое сражение, за все битвы и за всю войну, сквозь которую он идет из метки в метку так, будто действительно знает, что обязательно победит — просто не сдается. Просто отказывается опускать и меч, и руки, и себя всего на хладные, каменные плиты пола. Сквозь ту войну его ведет все то, что является его сутью.       Та война оказывается проиграна, но, впрочем, и на этом завершаться отказывается.       Только после того, как он умрет… От руки Локи? Под его руками? Под ярким светом ненависти его глаз? О жалости и о быстрой смерти молить не будет смысла, но все же Тор взмолится обязательно — последняя возможность повидаться с детьми, чтобы все-все им рассказать и чтобы никогда, никогда, никогда не рассказывать… Кто убьет его? Пускай Хведрунг останется для них тем большим, всеобъемлющим чудом, каким всегда был для самого Тора. И он будет беречь их. И он будет обучать их. И он защитит их. Быть может, сможет однажды полюбить, но прежде всего того будущего, где Тора не будет — ему придется признаться своим детям о том, что он отнюдь не всесилен и на самом деле все баллады, написанные в его честь, лжи да пусты.       Ту войну, в которой он никогда не желал участвовать и в которой провел всю свою жизнь, он проигрывает. Сил на то, чтобы бороться, у него больше нет.       И сколь бы страшна ни была смерть от рук всей любви его сердца — в его мыслях она уже медленно обращается желанным освобождением.       Возвратиться сейчас, чтобы сгинуть и даже там, в беззвучном посмертии, тосковать по покою? Возвратиться сейчас, чтобы видеть, как Локи заносит клинок или меч? Просто сказать ему — о великой любви. Просто повидаться с детьми, обнять их и в последний раз заплести Труд крепкие, длинные косы. Тор лишь прикрывает глаза. Вдыхает резко, нарочно глубоко, но от беспомощной, отчаянной дрожи в грудине это не помогает. Мазнув тыльной стороной ладони по глазам, он утирает часть горячей влаги слез, а после наклоняется и протягивает ладонь.       Бестелесная, не теплая и не холодная, она касается ладошки, что якобы принадлежит Гертруде, и просто проваливается сквозь нее, упираясь в постель.       Замерев, Тор слепо глядит на собственное запястье, виднеющееся над живой ладонью, а после пробует вновь, и вновь, и опять. Его собственное тело, пускай и пропитанное оборотным зельем, не признает в его духе своего хозяина. Все, что ему остается, так это все же опуститься на пол на колени. Не разрыдаться не получается, потому что как все, что ему нужно было сделать — просто пережить.       Но возвратиться в тело у него не получается. ~~~^~~~       Уже после рассвета Тор выходит из своих покоев прочь и без промедления разворачивается в сторону конца коридора и двери, ведущей на первый уровень. Бежать оказывается больше уже некуда. Ему вовсе не за чем торопиться. Разыщет ли Локи слово и завершит печать? Прежде чем встретить пробуждение своих детей, а после возвратиться к нему, Тор вновь вытаптывает свои невидимые, бесплотные следы на пороге лазарета. Среди ночи проносясь по его помещениям, он двигается много быстрее и резче, но жизнь угасает сама собой — в каждом новом шаге, в каждом новом взгляде, что пробегается по койкам со спящими воинами.       Того Фандрала, которого Тор замечает еле-еле ещё в прошлый раз, сейчас ему удается найти сразу же. Без лишней внимательности глаз, без усилия — от койки, на которой спит воин, еле слышно доносится легкая, необременительная мелодия. Она звучит слишком знакомо. Приносит с собой воспоминания о далеком детстве, о мирном и нежном голосе Фригги, а ещё о малом, улыбающемся Локи… То есть песенка о ярко-желтом, непоседливом цыпленке, который клюет больших, дворовых псов в нос, а ещё всегда находит в земле самых сытных червяков.       Кому приносит их в клюве? Или, может, съедает сам?       Бальдр не поет. Устроившись на полу, рядом с изголовьем постели, лишь мягко, еле заметными движениями пальцев перебирает струны своей лютни. Ещё в те времена, когда Тор был дружен Фандралом много крепче, чем в последние месяцы, они так и не успевают обсудить ни единожды, что все бесконечные склоки, что всю бессмертную ругань. Фандрал разве что говорит то и дело — Бальдр заносчив, глуп, а ещё только и может, что бренчать на собственном бревне со струнами. Быть может, Тору стоит между делом предложить ему изгнать Бальдра прочь со двора, только ради того, чтобы посмотреть на реакцию друга, но все же Локи говорит верно тогда… Как звучат его слова? Упомнить не получается. Тор просто доходит до постели, усаживается сбоку от молчащего Бальдра, откидывается спиной на стену и прикрывает глаза. При том, сколь привычно жестока оказывается война, мелодия звучит почти издевательски легко и позабавлено. От грифа во все стороны тянутся и плывут мелкие золотистые искры.       Вероятно, благодаря им никто не просыпается. Быть может, благодаря им не просыпается лишь Фандрал. Бальдр не поет, но при том даже, что Тор отказывается смотреть на своих воинов, раненных да спящих, успевает увидеть, еще когда подходит ближе — Бальдр смотрит только на Фандрала. Напряженный, суровый даже, и с легкой копотью, затерявшейся в каштановых кудрях много крепче, чем следы крови на рубахе. О чем они говорят друг с другом, когда их никто не видит? Тор сомневается, что они успевают поговорить так хотя бы единожды.       У него не остается сил на то, чтобы злиться и воевать, так же, как и на то, чтобы хотя бы попытаться вспомнить слова той древней, детской песенки про непоседливого цыпленка.       Все, что ему должно было сделать… Это не было необходимостью. Это вовсе не было обязательством. Лишь данность — вернуться. Ради того, чтобы сгинуть у Локи под руками? Быть может, когда Хульга говорит, что они смогут победить войска Сольвейг огнём, что они смогут просто сжечь всех не живых и не мертвых ванов, она лжет. Быть может, не догадывается о том, что изжить со свету их способно лишь кочевничье пламя. Но так или иначе Тор не обсуждает с ней ни единожды все то, что будет ожидать его, когда его дух отделится от тела. Будет ли то страдание? Будет ли то жестокость, или видения, или отчаяние? Все, что он знает — его дух останется в мироздании. Ни о каких обрядах, ни о каких дополнительных заговорах и действиях Хульга ему не рассказывает. Вряд ли и сама знает, ведь ее духу возвращаться так и не приходится.       Когда Гут умирает, она теряет сознание, а после просто приходит к себя.       Почему верит слову Илвы? Все дело может быть в статусе, все дело может быть в ее репутации любящей и заботливой Королевы Альфхейма, а все же… Сомнения в том, что возвращение Хульге ее судебной нити является делом рук Илвы, выглядят бессмысленными. Но и уверенность в ее причастности — она бесполезна теперь уже. Потому что Илва мертва. Потому что мертва и Хульга. Все то, что было предначертано, свершилось уже. Тор, вот к примеру, жив, и много ли толку? Локи разыщет слово и завершит печать, а может не станет этого делать и тогда с десяток дней спустя оборотное зелье иссякнет в собственной силе — правда живости тела Тора обнажится.       Где будет его дух в тот день? Вероятно, должно пройти какое-то время с момента смерти Хульги. Вероятно, чуть позже у него получится возвратиться в свое тело. Вероятно, ему стоит произнести громко, бестелесно и вслух слова о его великой любви, чтобы сделать это… Те слова он успевает вырыдать уже. Когда опускает на пол подле своей постели. Когда его остервенелый, никем не слышимый рев да больной рык разносятся по округе. Будь его тело молчаливо, будь его сердце проклято и будь кожа его покрыта невидимыми струпьями омерзения — он все ещё любит.       Если бы Локи мог, он бы точно осмеял его за подобные слова. В мысли о том, злится ли он больше, чем — не было никакого смысла. Да, смерть была уродлива и жестока. Да, она приходила на смену жизни без спроса, а у Локи под руками уже была выведена его собственной кровью новая печать. Но если бы Тор был жив… Все начинается с того мгновения, когда его предначертанная смерть становится поперек всей вечной, божественной жизни, и он отказывается умирать тогда, и он отказывается заниматься подобным в каждом новом дне, что встречает его, а после Локи признается — он не знает, как Тора спасти. У него нет таких книг. У него нет такой магии. Он идет против самих норн, он успевает и прийти к ним на поклон, и даже согласиться отдать им собственную жизнь, но по итогу его руки оказываются бессильны ничуть не меньше, чем он сам.       Тор остается силён. Тор принимает, принимает, принимает — решение. Тор делает, делает, делает — выбор. Снова, и опять, и опять, теперь же оказывается — здесь. Что из всего, совершенного им, является главной ошибкой? Или же несколько малых просто собираются в одну великую?       А у Локи под руками рождается кочевничье пламя. Вероятно, в его роду были кочевники. Не по линии Лафея, но вот по линии матери… Кем она была? Фригга притворялась ею достаточно долго и настойчиво, чтобы ее можно было заподозрить во лжи на протяжении столетий, а все же не она Локи выносила и породила. До того как Один забрал его из Етунхейма, насколько Тору помнилось из исторических заметок, етуны воевали со своими кочевниками. Они по итогу победили, конечно, но весь нанесённый правлению Лафея урон позволил Одину воспользоваться ситуацией с легкостью — Локи оказался в Золотом дворце.       Был ли тем ребенком табора, о возвращении которого говорил ещё Номад? Один Локи никому так и не отдал. Забрал себе, сковал в золотую клетку дворца, условностей, правил, а ещё страха. Набеги кочевников Асгарда, конечно, начались много раньше, чем Локи появился в этих землях, но, впрочем, позже Номад пришел и Номад выбрал себе в качестве платы Тора — чтобы тот по итогу породил иное кочевничье дитя. Чтобы то кочевничье дитя возвратилось в племя.       Чтобы кочевники получили возможность прийти вновь, биться и сражаться с асами вновь, а после забрали Унума с собой…       Теперь уже подобное у них выйдет вряд ли — как только Локи завершит печать, завершится и все мироздание. Если же не сделает этого и продолжит жить, позволит ли Унуму уйти? Тор мыслит об этом, не прилагая усилий, далеко же заглянуть ему не удается. Сейчас есть лишь печать, лишь Локи, и ещё то тело Тора в облике Гертруды, коснуться которого не получается, а, впрочем — только Бальдр. Он молчит. Безотрывно глядит на спящего Фандрала и в молчании лазарета наигрывает мелодию детской песенки. Когда он дергается всем телом, будто почувствовав что-то, Тор не замечает, но открывает глаза, как только мелодия обрывается. Несколько мгновений смотрит на поднимающегося с пола Бальдра. Да взглядом его провожает, когда тот, крепкой хваткой сжав гриф своей лютни, уходит прочь быстрым шагом.       В его торопливости нет никакого смысла. И все же он уходит, будто сбегая раньше, чем… Что-то должно случиться? Несколькими мгновениями после того, как дверь лазарета, находящаяся на противоположном конце помещения, закрывается за его спиной, Фандрал приходит в движение. Шуршит простыней, почти неслышно шипит от боли, когда пытается сесть. По итогу двух попыток, он все же остается лежать. Только голову поворачивает в сторону Тора — на самом деле в сторону того места, где на полу, вероятно, ещё теплится след бедер Бальдра.       Его губы беззвучно произносят что-то, похожее на припев…       Надолго подле него Тор не остается. Откликается бестелесными словами радости, которую не ощущает — Фандрал жив. Как и вся троица воинов, как и Сиф, как и Сигюн, как и дети Золотого дворца. Фандрал его, конечно, не слышит. Просто переворачивается на другой бок ещё до того, как позволяет себе расплакаться. Из-за смерти Тора или же из-за собственной глупости да Бальдра? Тор уходит прочь, лишь когда чувствует тот шаг утреннего солнца по небосводу, с которым обычно просыпаются его дети. На прощание долго и скорбно смотрит в сгорбленную, дрожащую спину Фандрала. На прощание произносит, произносит, произносит — он сам жив тоже.       Фандрал его бестелесных слов не слышит.       Дворец просыпается много медленнее, чем обычно. Даже при том, сколько времени успевает пройти с рассвета, коридоры остаются молчаливыми и пустыми. Неспешно вышагивая по ним, Тор успевает встретить лишь пару служанок — их лица выглядят много больше скорбными, чем утомленными. Потому как Царь Асгарда мертв? Лишь болен. Это, конечно же, ложь. Как, впрочем, и любые слова о том, что Верховный маг занимается его лечение, как, впрочем, и каждое слово из тех, что в ближайшее время будет произнесено Лейвом или Огуном… Он ведь занимает пост временного регента? А все же — завершит ли Локи печать или же согласится взойти на трон? Осмыслить этого Тор не пытается. Даже если бы и пытался, вряд ли смог бы успеть. Ему удается пройти разве что галереи две, когда быстрым топотом маленьких ног его настигает Унум и, не замедляясь, проносится мимо. Тор смотрит ему вслед лишь несколько мгновений, прежде чем срывается с места, перерубая бегом весь свой шаг, что медлителен и полон отчаянием.       Куда может бежать его сын в столь ранний час… Как бы ни отличались они с Труд друг от друга, утра они всегда встречают сонно и неспешно. Разлепляет глаза, будто резво разбуженные совята, умываются, негромко обсуждая сны, а после одеваются, кто в кабинете, кто в спальне. Унуму на то, чтобы одеться, всегда требуется больше времени. Сейчас же он бежит босоного, даже не заправив рубаху в брюки. Тор гонится за ним с очевидной возможностью и нагнать, и перегнать, но все же старается держаться позади. Мыслит попутно — вероятно, они не дождались той своей служанки, чье имя Тору стоило бы запомнить за все прошедшие годы, и поэтому начался переполох. Стоило ли задаваться вопросом, отчего она вернулась в Альфхейм столь спешно и никого не предупредив? Помимо привязанности к Унуму и Труд во дворце ее не держало уже ничего. И привязанность та, похоже, оказалась не столь велика, чтобы пережить войну, а, впрочем… Не Тору было ее судить.       Ему хотелось лишь верить, что забота о его детях перейдет в руки Лии. Если, конечно, через мгновение или несколько не будет завершена печать.       Прежде чем это случается, Унум все-таки преодолевает ещё несколько коридоров. На бегу он то и дело оглядывается, и лишь потому Тору удается увидеть испуг на его лице — не тот, который мог бы появиться там от того, что их служанка запоздала прийти к их пробуждению. Настоящий, настойчивый и… Стоит Унуму достичь конца нового коридора, как он сворачивает за угол и тут же со всего маху врезается в Лию. Отскакивает назад, еле удерживаясь на ногах. И не чувствует, как успевший затормозить Тор хватает его за плечи, желая удержать на ногах. Даже если бы хотел подобного раза в два сильнее, это вряд ли принесло бы какой-нибудь результат, но все же за него отлично справляется Лия. Она машинальным, мягким движением хватает Унума за плечи сквозь ладони Тора, приоткрывает рот — так ничего и не говорит. Вместо ее голоса раздается:       — Там беда… С Труд беда… — быстрое, загнанное дыхание спутывает речь Унума, но самое важное ему все же удается произнести. И в следующее мгновение тот коридор, на границе которого они втроем замирают, просто меркнет у Тора перед глазами. По безрассудному велению магии или же по банальному прикосновению его рук, так и лежащих у Унума на плечах сквозь ладони Лии, его утаскивает сквозь пространство вместе с ними. Лия ведь даже не спрашивает, где успевает что-то случиться? Она забирает Унума вместе с собой в детскую спальню, разворачивается одновременно с тем, как Тор пытается только-только сморгнуть неприятное бестелесному духу ощущение от перемещения.       При наличии тела оно никогда не ощущалось с подобной тошнотой.       Но, впрочем, и в отсутствии тела крик Труд бьется ему по ушам с такой резкостью и силой, что Тор оборачивается в сторону детских постелей тут же. Растрепанная, даже не переодевшаяся из рубахи для сна, Труд стоит на постели почти вжавшись спиной в стену и в крепкой хватке ладоней держит когда-то подаренный Хведрунгом меч. У ее ног, завалившись на бок, лежит названный в его честь игрушечный буйвол. И смотрит, вероятно, с тем же ужасом, что и его хозяйка — на каждую из трех служанок, что пытаются подступить ближе, намереваясь окружить постель.       — Именем моего отца, Царя всех девяти миров, клянусь, я убью вас, если вы только посмеете тронуть меня! — в крике Труд рыдающий, испуганный плач сплетается с той злостью, которая определённо была в ней ещё задолго до переезда в Золотой дворец. Но все же твердость ее рук, но все же эта крепкая, требовательная воинственность… На протяжении всех прошедших месяцев ее обучает Локи. Стоит почувствовать гордость, но Тор ощущает лишь острую искру злобы, что жалит самую глубину его сердца — кем бы ни были посланы эти служанки, пришли ли по собственному желанию, им здесь не рады и значит быть их здесь не должно. Ровно как и гребня в руках одной из них, ровно как и платья, явно нового, ещё незнакомого Тору, которое крепко держит в ладони другая.       Но все же Труд не лжет вовсе. И от того вздрагивает, когда замечает на пороге спальни Лию. Та уже успевает и завести Унума себе за спину, и разъяриться, потому что ее голос звучит подобно взрыву магического импульса, когда она рявкает:       — Что здесь происходит?! — от интонации, столь незнакомой в собственной звенящей жесткости, дергается даже Тор. Вздрагивает крупно, выступает вперёд, много больше для того, чтобы закрыть собой и Унума, и Лию, но все равно оборачивается к ней. Как близко они знакомы? Лия мягкая и осторожная. Она может быть сдержана, может быть даже сурова, сейчас же выглядит взбешенной. Если бы ее суть была хоть немного ближе к тому, чтобы властвовать над грозами, в ее глазах точно метались бы молнии, но, впрочем — хватает и голоса. Двое из трех служанок подскакивают на месте, сразу же оборачиваясь. Третья движется медленнее, быть может, потому что много старше. Она, светловолосая, с еле заметной проседью в высокой прическе, разворачивается полубоком, оглядывает Лию с ног до головы.       Тор узнает в ее лице старшую служанку Фригги, не ощущая, как руки сами собой сжимаются в кулаки. Догадка оказывается банальна и проста. Распознать же, что злит больше — паскудное, ненавистное Труд платье в чужих руках или вмешательство Фригги, — ему так и не удается. Скривив губы в очевидном, не пытающемся спрятаться отвращении, служанка говорит:       — Королева Мать поручила нам заботу об этих детях в связи с отъездом их служанки. Потому делать тебе здесь нечего, Лия. Если же ты хочешь высказаться относительно приказания самой Королевы матери… — ее спокойствие смердит абсолютной властью, которая фактически не имеет под собой никакого фундамента для существования. Тот фундамент оказывается выдуман самой Фриггой. Тот фундамент оказывается скормлен всей подчиняющейся ей прислуге и выдается за правду… Как Локи допускает это? Тор не мыслит. Тор, даже если бы пожелал, не смог бы ни злиться на него, ни обвинять его в происходящем. Он лишь делает новый шаг вперёд, в раздражении просачивается сквозь фигуру главной служанки Фригги, надеясь на то, что ему удастся передать ей осадок тошноты от перемещения, и подступает к постели своей дочери.       Труд не опускает меча все ещё и мелко, загнанно дышит. Испуганная, растрепанная… Просыпается ли до того, как приходят эти жестокие девы, или же в момент с их появлением? Только вблизи Тору удается увидеть — завалившийся на бок Хведрунг еле-еле держит при себе свою голову и уже истекает кровью из пуха прямо на смятую ткань простыни. От этой картины у Тора на сердце кратко, болезненно режет, потому что за своего игрушечного зверя Труд приходится сражаться вряд ли меньше, чем за себя. Перед лицом вторгшихся служанок или же перед лицом самой Фригги да ее власти? Слова главной служанки Королевы матери так и не завершают свой спокойный, смердящий властью бег, потому что им поперек уже звучит:       — По приказу его высочества Локи, фрейлиной царских детей являюсь я. Вам здесь не рады. И если я увижу вас или кого угодно другого в этих покоях ещё единожды, вас вышлют так далеко, что вам потребует вся жизнь на то, чтобы возвратиться в Асгард, — о приказе Лия, конечно же, лжет, но на вопрос о том, чья мощь сможет и перебить, и уязвить каждую попытку Фригги возвратить себе власть — Лия отвечает достаточно чётко и коротко. То есть Локи. Она — является его представительницей. И, как следует любой уважающей себя прислуге, она воплощает своего хозяина ничуть не хуже… Стоит только вспомнить, что случается с обоими стражами, пытавшимися воздать Труд по заслугам? Тор не вспоминает. И к Лие даже не оборачивается. Он мягко опускает ладонь Труд на плечо, тут же, впрочем, просачиваясь сквозь ее тело. Прикосновения не случается. Труд разве что головой дергает, будто напоминая себе самой, что враг ещё здесь и меч опускать ещё рано, как бы ни дрожали ее перенапряженные руки. Качнув головой, с печалью и чувствующейся где-то в стиснутых зубах злостью, Тор слышит, как от входа в покои звучит: — Если же Королева мать желает оспорить это, она может обратиться к его высочеству регенту Асгарда, представляющему и власть, и волю Царя, напрямую. А вы все пошли вон отсюда. Сейчас же!       Жестокость в голосе Лии не усмиряется. Ей не нужно ни спокойствие, ни надменность, ни любые другие инструменты, потому как за ее спиной стоит сам Верхновный маг и Главный советник Царя. И сколь бы редко он ни соглашался на прямое столкновение, о его безжалостности невозможно было забыть… Касалась она его личной боли или же дел Асгарда.       Кратко, высокомерно фыркнув, старшая служанка отшвыривает платье к изножью постели Труд и сразу же выходит прочь. Следом за ней, обойдя Лию как можно более широким кругом, выходят и две другие. Как только это случается, ноги Труд подгибаются и она медленно съезжает спиной по стене. Кое-как разжимает руки, наконец, выпуская меч. Он валится на постель, заменяясь в ее руках не подушкой и даже не мягким, изодранным чужой жестокостью Хведрунгом — подлетевший к постели Унум, забирается на ее край и сразу сгребает Труд в охапку, чтобы обнять. Спрашивает еле слышно:       — Труд… Ты как?       Тор просто отступает на пару шагов. С тяжелым выдохом усаживается на край кровати Унума, что мягко ударяет его под коленями, после переводит взгляд в сторону Лии. Ни уходить, ни подступать ближе та даже не планирует. Меж ее рук уже растягивается тонкими, светло-алыми нитями магическая сеть, и она плетет ее, будто истинная паучиха, до момента, пока сеть не оказывается спутана достаточно сильно — только после этого Лия резвым движением остаточной злости разводит руки в стороны, и Тор тут же морщится, чувствуя, как магия просачивается сквозь его бестелесный дух. Проверяет его? Убеждается в безопасности? В отсутствии тела, подобного щиту против лица таких ощущений, каждый магический всплеск ощущается иначе. Спрашивать, правда, о сути заклинания так и не приходится. Спрашивать будто бы не нужно, даже если бы он мог спросить…       Лия охватывает детские покои заклинанием защиты, устанавливает ее и просто опускает руки. Глядя на то, как Труд жмётся к Унуму, пока тот притирается щекой к ее волосам, она говорит:       — Я подберу вам наряды на сегодняшний день, ваши высочества. И если вы позволите, Труд, я могла бы заплести вас… — без жесткости, без стали, без любого проблеска уже отзвучавшего крика. Интонация ее голоса возвращается в те земли, где живет всегда или же просто жила, будучи у Тора на глазах. Привычная, мягкая и обходительная Лия — в ответ ее словам Труд вскидывает голову так резко, что нужда в ответе отпадает тут же. По воле руки, дернувшейся неосознанно в сторону меча. По воле отказа и испуга, мелькающего в глазах. Плести ей косы стало делом Тора ещё годы назад, и для него не было затруднительным ни обучиться этой кропотливой работе, ни выделять для нее время. В то время как для Труд доверие лишь к его рукам было абсолютным. Знала ли об этом Лия? Сколь бы слабы и беззащитны ни были дети, в них, вероятно, крылась великая сила, потому как их слабость могла обнажить чужое уродство с легкостью. За сколь малые вещи их можно было возненавидеть, за сколь малые вещи их можно было полюбить… Лия замечает взгляд Труд ровно так же, как и дернувшуюся к мечу руку. Перепуганная, только отходящая от злого присутствия трех служанок Труд вряд ли сможет биться вновь, но, впрочем — она будет. Вот как смотрит на Лию. Вот каким движением крепче обнимает Унума за плечи свободной рукой. Лия просто кивает и откликается с мягкой, осторожной улыбкой: — Сегодня или в любой другой день, когда вы захотите воспользоваться моей помощью. Хорошо?       Фригга бы сказала, что позволять наследнице бегать по дворцу растрепанной непозволительно. Фригга, в общем-то, уже высказалась достаточно и ее мнения спрашивать не имело смысла. Как, впрочем, и мнения Хульги? Ни Труд, ни Унум не были виноваты в том, что она попалась в ловушку Илвы и была ею выбрана. Их просто легче было ненавидеть, потому что они были малы и не смогли бы от ненависти защититься.       Вряд ли, правда, их боль и страх смогли бы Хульгу утешить.       Но повернуть случившееся вспять было уже невозможно. Замерев на несколько мгновений, Труд кратко, напряженно кивает и возвращает потянувшуюся за мечом руку назад к себе. С беззвучным выдохом облегчения говорит:       — Они забрали… Они забрали мои брюки и рубахи, пока я спала… — и Тор просто горбится следом за ее словами. Накрывает голову ладонями, с силой упирается локтями в колени до ноющей боли в плоти. Пальцы сами собой тянут за пряди, то ли в желании удержать его на месте, то ли в желании сдержать новый виток злобы, но, впрочем — то есть беспомощность. Он не может вернуться в тело. Он не может защитить своих детей. С одного мгновения на другое, вероятно, будет завершена временная печать и после… Труд признается так, будто в случившемся есть ее вина, и в моменте вряд ли существует что-либо, что могло бы быть хуже этого. Вот ведь она, обратная сторона? Будучи много младше, меток на девять, Тор с подобным никогда не сталкивался. Его свобода была будто бы врожденной, абсолютной. Фригга бы перерубила ей шею, вероятно, только в том случае, если бы Тору действительно захотелось сменить привычные одежды на платья… Но ему не хотелось. В брюках было удобство, и кто бы только мог подумать, что оно является исключительно мужской привилегией. С какого момента, а?! Лия отвечает с мелочным, коротким промедлением:       — Дайте мне пару мгновений, я верну все, как было, — и это хорошо, и это важно, пускай даже, если Тор решит извиниться перед ней вновь за тот приказ о казни, что остался в прошлом, его извинения уже ничего не изменят. Но ему хочется. Потому что простой благодарности за заботу о его детях и об их малых, столь жаждущих свободы сердцах как будто бы будет недостаточно. Сейчас, впрочем, он не может произнести и этого. Бестелесные слова бестелесного духа не будут услышаны. И Лия, судя по звуку шагов, уже разворачивается, собираясь уходить прочь. Но все же Труд останавливает ее. Труд говорит:       — Лия… Спасибо, — малая, девяти меток отроду благодарность, малая, но столь искренняя любовь. У них с Унумом ведь нет ни золота, которое они могли бы отдать или на которое могли бы купить подарки-признания, ни иных, взрослых да важных вещей, которыми могли бы высказаться о своей привязанности — вместо этого они приходят с вопросами, или же приходят просто, или же благодарят так, как это делает Труд сейчас. Негромко, мягко и облегченно. Заметить, кивает ли Лия ей в ответ, Тор не успевает, потому что поднимает голову слишком поздно. В детской спальне Лии уже нет. Только Унум, что шепчет сестре в волосы:       — Я бежал так быстро, как мог… — и только Труд, что все же тянется рукой к собственным босым ногам и лежащему перед ними Хведрунгу. Она подбирает его с осторожностью, шмыгает носом расстроено. Выглядит Хведрунг просто ужасно. От любого неаккуратного движения его голова норовит откатиться с шеи прочь, просыпая вокруг себя пух да перья, что являются его кровью и плотью. Разрыв ткани оказывается слишком велик, чтобы сдержать перьевое кровотечение. Притянув буйвола к своей груди, Труд смотрит, как Унум возвращает его голову ему на место, а после притягивает ближе и его, обнимая вновь. Крепко обняв Труд за плечи, Унум жмурится и говорит, говорит, говорит: — Все будет хорошо, Труд, они больше не придут. Все будет в порядке…       Здесь и сейчас — да. Пока Локи не нарисует печать. Или же пока не побежит прочь из дворца, пытаясь сбежать от призраков случившейся смерти, да не заберёт с собой Лию.       Пока не останется никого, кто ещё мог бы защитить их обоих, столь малых и беззащитных, от мира, который слишком часто бывает жесток — все будет в порядке. ~~~^~~~       Локи так и не завершает печать. Ни в том дне, ни в каждом из новых… Быть может, ему просто не удается подобрать верное слово, а, впрочем — желает ли он найти его? Тор остается в спальне своих детей почти до полудня. Присутствует до момента, пока Труд не успокаивается окончательно. Наблюдает, как они с Унумом умываются и одеваются к завтраку. Свое обещание, вернуть все одежды Труд, Лия, конечно же, исполняет, потому что иначе и быть не может. К зыбкому спокойствию Тора, с новыми предложениями заплести ее волосы Лия больше не подступается, а ещё соглашается научить малышку шить, когда та просится — ее мягкий, игрушечный Хведрунг нуждается в заботе.       Лия, конечно, может пришить его голову на место и сама, но это предложение находит для себя отказ.       Труд желает научиться шить, быть может, так же, как Локи не желает завершать печать. В действительности? Поговорить с ним об этом, поговорить с ним о чем-либо не существует и единой возможности. Тор все равно возвращается в кабинет его покоев, как только убеждается, что его дети в порядке, что они сыты и вместе с Лией втроем рассаживаются на полу спальни, беря в руки иголки и нитки. Тот факт, что Унум соглашается поучаствовать, не вызывает у Тора ни удивления, ни насмешки… Хватило бы подобной малости кому другому, чтобы возненавидеть его? До появления и Труд, и Унума в его жизни, задумываться о реальном положении вещей для Тора не было большого смысла, теперь же взгляд привлекала будто бы каждая мелочь. И неугодные Труд девичьи платья, и, вероятно, ужасающее для Фригги, желание Унума обучиться шитью… Как будто бы в этом была столь великая проблема? Что-то просто было не положено. И правила были древними, для всех одинаковыми.       В другой ситуации и при меньшей тяжести, что скорби, что отчаяния, Тор точно смог бы порадоваться тому, что его детям не придется следовать им всем, потому что они являются именно его детьми. И для него нет никакой сложности в том, чтобы любить брюки да рубахи своей дочери так же, как узорную вышивку своего сына.       Но все же печать… Локи не завершает ее. На пути возвращения в кабинет его покоев, Тор забредает в собственные, чтобы вновь с безутешным, тягостным вздохом тронуть и ладонь, и предплечье своего тела в облике Гертруды. Результата это не дает никакого. Солгать же хотя бы себе о том, что идти ему больше некуда, совсем не получается — ему хочется просто быть там, просто сидеть подле стены, просто присутствовать напротив Локи. Это ничего не изменит. И в общем-то ничего не меняет, но Фандрал жив, все остальные живы тоже, а Труд с Унумом сыты и заняты уроком вышивки от Лии, так что… Тор просто возвращается к Локи. Усаживается, закидывает предплечья на согнутые колени, замирает в пространстве.       И говорит. Временами, то и дело, просто произносит какие-то вещи, которые приходят ему в голову, но одно-единственное повторяет снова и снова, через раз — он все ещё жив. Локи его, конечно же, не слышит. Через несколько шагов солнца по небосводу в его кабинет ровным, неспешным и будто бы развязным шагом заваливается Сигюн. Посмертная тишина комнаты рассекается на двое легким движением меча, который она прокручивает в ладони, и, пожалуй, впервые за все время с момента, как Тор приходит в себя, он понимает всю уместность защитного магического купола, под которым Локи прячется вместе с телом. Потому что Сигюн подступает к куполу сбоку от Локи впритык, мягко похлопывает по его поверхности лезвием, проверяя крепость… И следом хмурится, похоже, понимая, что ей вряд ли хватит сил, чтобы его разрушить.       Но будто подобная мелочь сможет остановить ее, если она что-то задумала? Тор кривится, мелко качает головой и просто возвращает взгляд назад к Локи. Не замечает, как подходящая ближе Сигюн вначале нарочито широким шагом переступает через носы его сапог, а после усаживается рядом. Не видит, как она скрещивает ноги, укладывая поверх них свой мерцающий голубизной меч. Было бы ещё какое-то спасение от ее слов да звука ее голоса, но такого дара Тор оказывается недостоин. Ему приходится слушать, ему приходится присутствовать, потому как выбор между тем, перетерпеть присутствие Сигюн или же уйти на время, пока она здесь, выбором не является вовсе. А Сигюн говорит — и о Лейве, что лжет Асгарду о болезни Царя, и о том Фандрале, который в лазарете, и о Лии, и даже о Гертруде, что все ещё не пришла в себя… На самом деле Сигюн говорит:       — В общем и целом дальше мы справимся без тебя.       На эти ее слова Локи не откликается ни движением, ни взглядом. На само ее присутствие, на попытку тронуть мечом защитный магический купол, на все те вести, что она приносит… Локи выглядит мраморным изваянием горя. И пока Тор сидит напротив него шаги солнца по небосводу наперечет, и пока говорит, говорит, говорит с ним — на самом деле всматривается в еле видные движения его грудины. Локи все ещё дышит. Но сколь велика вероятность, что слышит каждое из слов Сигюн?       В их звучании по крайней мере есть смысл, так как они слышимы, в тех же, что принадлежат Тору, ничего подобного нет, и все равно он медленно тянется вперёд, распрямляет ноги, а после подползает почти впритык к магическому куполу. Потянувшись к нему бесплотной ладонью, натыкается на барьер, но произносит вновь, и вновь, и опять:       — Не слушай ее… Я без тебя не справлюсь, слышишь? Я здесь, я жив, я прошу тебя, только не слушай ее… — лишь беспомощная мольба, что не содержит в себе пользы. Бесплотный голос остается неслышим. И все же, что прежде, что сейчас, Тор продолжает говорить так, будто бы есть хотя бы единый шанс, что Локи сможет услышать его… Он ведь маг? Он ведь может быть способен на это? Под его руками рождается кочевничье пламя, что завершает войну, да и сам он, вероятно, кочевничьего рода, но Тор, столь образованный в отношении военного дела, остается лишь бездарным олухом перед лицом магии. Как работает она и каким правилам следует? Из-за его спины раздается негромко и твердо:       — Он не слышит тебя, —голос, конечно же, принадлежит Сигюн, но отнюдь не выглядит так, будто она все ещё говорит с Локи. Ее голос, что принадлежит валькирии, что принадлежит воительнице, невидимым движением рассекает Тору спину вдоль позвоночного столба — это ощущение беспомощной боли, наконец, обретающей спасение, является будто бы настоящим. Поверить сразу, правда, не получается. Замерев на мгновения с широко распахнутыми глазами, Тор медленно отстраняется прочь от стенки магического купола, оборачивается с опаской… Сигюн смотрит ему прямо в глаза. И поверх ее сплетенных ног лежит сияющий голубизной меч валькирий.       Она видит его. Она, держащая рукоять меча в одной ладони и уложившая другую поверх острия, видит его, слышит его голос, а ещё… Задохнувшись от резкого, больного облегчения, Тор выдавливает из себя несуразно и скомкано:       — Ты… Скажи ему… — все те слова, что он произносил вслух до ее прихода, все слова существующие — они теряются. Тор приоткрывает рот, закрывает его вновь, сглатывает, изо всех сил пытаясь собрать разметавшиеся в стороны мысли. Бестелесность его присутствия в мироздании становится данностью слишком быстро, и потому происходящее сейчас ударяет без жалости. Вот ведь он, тот самый шанс? Ведь ведь и оно, его спасение? Каждая новая попытка возвратиться в тело оказывается неудачной, но если он не сможет справиться сам, где бы ни был должен сделать это — они могут справиться вместе. Локи просто должен знать, что происходит. Локи просто должен услышать это, Локи просто должен разыскать способ возвратить дух Тора в его тело, хоть бы и ради того, чтобы после его убить — не имеет значения. Сигюн уже здесь. Сигюн видит, и слышит, и стоит Тору только начать говорить, как ее губы растягиваются в холодном оскале усмешки. Он же требует: — Скажи ему, что я жив, Сигюн! Скажи ему это сейчас же!       Резво сбросив все оцепенение, его руки вскидываются, жестикулируют так ярко, что в какой-то миг Тор бьется и локтем, и плечом о стенку барьера. Локи просто должен знать, что он жив! Ему самому просто нужно возвратиться назад в тело!       И что будет тогда? В том самом будущем, что множится собственными вероятностями среди его сознания — в нем нет точности. Ни предсказать его, ни высчитать не получится. Локи убьет его, как клялся? Локи позволит ему попрощаться с детьми или же уйдёт сам навечно? Локи останется подле него, чтобы говорить, говорить, говорить? Не ему сидеть здесь и оплакивать лживую смерть. Не ему скорбеть, не ему вновь переживать все это в одиночку, запершись под магическим куполом и прямо поверх почти завершенной, написанной кровью печати!       Но приходит Сигюн и вместе с вестями приносит слова — дальше мироздание справится без Локи. Война выиграна. Царь мертв. Он свободен. И все это — ничуть не меньше, чем провокация; а только ведь она не сработает, она неудачна, глупа и жестока, потому что Локи на нее не купится. Все, что нужно ему сейчас, не сражение и не драка. Все, что нужно ему сейчас… Тор требует. Глядит Сигюн в лицо, чувствуя, как в груди зарождается истинный рык в ответ на ее усмешку. И видит наяву, как она беззвучно произносит одними губами:       — Упс, — а после поднимает обе ладони с меча. Голубизна сияния гаснет. Тот ее взгляд, что видел Тора только что, теряет собственную четкость, потому как он пропадает с ее глаз. Чего она желает добиться этим? Дёрнувшись вперёд и даже зная, что в этом нет никакого смысла, Тор кидается на нее, будто дикий, обезумевший зверь, но лишь пролетает сквозь ее плоть, сквозь стену за ее спиной и выкатывается на середину пустующей спальни.       Является ли это провокацией тоже? Сигюн отказывается помогать, или вмешиваться, или же просто участвовать, но как бы ни пыталась разозлить Тора, это дает свой результат и это же не дает результата вовсе. Он не может возвратиться в тело. Лишь орет, и кричит, и беснуется, безуспешно пытаясь обратить в хаос все, что в спальне Локи попадается ему под руки. Истратив почти шаг солнца по небосводу на бездарное бешенство, Тор просто возвращается назад в кабинет. Усаживается на то место, где сидел до прихода Сигюн. Остается сидеть там, когда слышит приход Унума и его печальный, тихий стук в дверь. Остается сидеть там, когда Унума находит Лия, а мироздание разыскивает признание — Унуму и Труд некому почитать сказку перед сном.       Тор говорил, что, пока его не будет, о них позаботится Локи…       Недвижимое, мраморное изваяния горя. Если долго вглядываться в его грудь, то можно различить движение дыхания. Но как бы долго Тор ни вглядывался в его лицо, этого было недостаточно, чтобы унять скорбные, тяжелые слезы, стекающие у Локи по щекам. Собирался ли он провести так весь остаток своей вечной жизни? Собирался ли завершить печать или же подняться? Тор просто остается сидеть напротив него, в то время как слова, что он мог бы сказать, завершаются сами собой. Ему остается лишь беспомощность и ничто большее.       А после Локи приходит в движение. Из-за вестей Лии? Из-за слов Сигюн или же из-за прихода Унума к дверям его покоев? Когда новый его вдох оказывается чуть глубже прошлого, Тор не вздрагивает. Мыслит сам с собой о завершении печати, отказываясь отводить взгляд до последнего мгновения жизни мироздания, но вместо этого видит, как медленно, будто бы утомленно, Локи укладывается поверх мертвой, сокрытой металлическим доспехом груди и шепчет в рыдании:       — Ты был нужен мне столь сильно… — узнать его голоса, скрежещущего и больного, у Тора не получается. Слова же оказываются слишком просты, чисты до кристальной прозрачности — когда-то давно, где-то в сгинувшем прошлом, вот о чем Локи говорит. Без настоящего. Без любого будущего. Как будто бы не было достаточно их оборвавшихся разговоров? Как будто бы не хватило ни клятвы убить, ни возвращенного кольца? Локи вжимается лбом в нагрудный доспех над самым сердцем, а ещё говорит, и Тор невольно тянет колени ближе к груди. Он обхватывает их руками крепче, будто желая удержать вместе те клочки, на которые разрывается сердце. Локи заходится тяжелым рыданием агонии и, конечно, не слышит его слов, но, впрочем… Могли бы они изменить ещё хоть что-нибудь? Тор произносит печально и слезно:       — Ты нужен мне всегда.       Любовь его сердца или же сердце его любви… Сказать что-либо ещё Тору так и не удается. Сквозь пелену горячих, больных слез он смотрит, как Локи захлебывается рыданием от одного шага луны по небосводу до другого. Сквозь шум агонии сердца в ушах он слышит его смертельно раненный скулеж. И просто остается сидеть, не имея сил даже мыслить — Лия ведь уложить Унума и Труд в постель? И раны Фандрала заживут? И мироздание продолжит свой бег? Локи медленно поднимается над мертвым, бездыханным телом много позже того, как сам Тор подползает впритык к стенке магического барьера, бессильно сгибаясь подле него вдвое и утыкаясь лбом в собственные колени.       Его безмолвная, беспомощная мольба Хведрунга так и не достигает.       Поднявшись на ноги, Локи просто уходит из кабинета прочь.       Тор поднимается следом только после того, как чувствует мелкий магический всплеск подле собственной головы. Успевают истечь шаги луны по небосводу, успевает почти завершиться ночь — Локи проводит часть ее рыдая над мертвым телом, другую же отдает купальне. А после исчезает? О том месте, куда он мог бы направиться, забрав следом за собой мертвое тело, не стоит даже гадать, и Тор просто устремляется за ним. Бездумным бегом ног, что не чувствуют ни усталости, ни отчаяния сердца. Бессмысленными движениями ради одного лишь присутствия… Может ли он ещё хоть что-нибудь? Ему нужно просто возвратиться в тело — Локи говорит о прошлом. О той нужде, что была жива когда-то. О той любви, обо всем том, что кануло в лету и умерло месяцы назад.       Любое возвращение Тора ведь будет итогом? Но лучше ли будет остаться бесплотным духом среди мироздания? Ему не приходится выбирать, потому как и до сих пор каждое новое прикосновение его бестелесной руки к ладони, что выглядит принадлежащей Гертруде, не дает результата, а только ведь — однажды это изменится, не так ли? К моменту, когда Тор покидает Золотой дворец и, преодолев пустые, скорбные улочки Золотого города, выносит на причал, Локи уже здесь. Где-то перед ним, привязанная к столбику причала, на воде покачивается ладья, а подле него стоит Хеймдалль с луком в руке.       На его плечо закинут колчан со стрелами.       Безмолвная, мертвая ладья выложена пышными бутонами белых роз.       Но тело не его! Как бы ни выглядело, какую бы ложь ни пыталось скормить всем вокруг, это тело не принадлежит ему вовсе! Тор все ещё жив, Тор все ещё здесь и он становится подле другого плеча Локи — на всю погребальную церемонию не смотрит. И, впрочем, каждое новое слово… Сигюн предает Локи? Сигюн предает весь Асгард? Чем бы ни был продиктован ее жестокий отказ, Тор не успевает собрать все разбежавшиеся мысли достаточно быстро, чтобы просто объяснить ей — если Локи будет знать, что он все ещё жив, он поможет. Он найдет заклинание, он разыщет способ, где бы тот ни прятался, потому как. Там, где не может справиться один из них, они всегда справятся вместе, а?! Эта истина банальна и проста, но для Сигюн оказывается чрезвычайно сложной. Быть может, она просто не верит в это. Быть может, она лишь злобная стервозина. Но если догадывается, если успевает понять и всё равно отказывается… Месть. Или возмездие. Или единолично принятое решение о том, что Локи без него, без Тора, будет много лучше.       Ещё ведь Огун говорит, мол, они с Сигюн не понимают, почему Тор остается жив и тогда, по весне?       Крепкая, медленно истончающаяся нить, что пересекает сожженный и продолжающий полыхать мир их любви. Не произнесённые слова и тела тех клятв, что ни мертвы, ни живы. Страдание и неизвестность. Определенность, которая должна быть достигнута и в ожидании которой… Так говорит Локи. Произносит, глядя Тору в глаза, слова о том, что его любовь оказалась сильнее. Но — Сигюн принимает решение. Во ими защиты? Ради банальной жестокости?! Тор так и не поворачивает головы в сторону той ладьи, что в одно мгновение отталкивается прочь от причала и уплывает. Она стремится к краю мира, Хеймдалль вставляет стрелу в окно и даже стреляет — Тор смотрит лишь на Локи, не видя за пологом статной, безразличной иллюзии ничего живого.       За мгновения до рассвета неожиданно раздается:       — Вам пора возвращаться, — звук голоса Хеймдалля, столь лишний в предрассветной, погребальной тишине, привлекает внимание Тора, лишь потому что является лишним здесь. Локи не обращается к нему. Локи ничего у него не спрашивает. А все же Хеймдалль говорит все равно, и стоит Тору перевести взгляд к его лицу, как он тут же натыкается на ответный. Ошибки ведь быть не может? Держа в одной руке древко опущенного лука, другой Хеймдалль держится за рукоять своего меча.       Ключ, что открывает великий Биврест. Мощное, крепкое орудие, несущее смерть и отдающее защиту плоскости Асгарда. Вдоль лезвия меч еле заметно искрится почти той же голубизной, на которую способен меч Сигюн… Магия? Божественная сила? Чем бы оно ни было, неведомым, неизвестным, Локи не замечает, пока сам Тор даже отступает немного в сторону, только бы убедиться — взгляд Хеймдалля, прикованный к его лицу, следует за ним неотрывно. Прежде, чем Тор успевает произнести важное, самое важное из всего существующего, раздается негромко да прохладно:       — Ты сказал однажды, что позволишь мне жить, пока мои мотивы будут оставаться благородны. И потому сейчас я бы хотел просить тебя об услуге, Хеймдалль, — в интонации Локи не остается ни жизни, ни чувства. Холодная, тонкая, будто отравленная смертельным ядом игла, она просачивается Тону в ухо, прорывает барабанную перепонку и заставляет остановиться в каждом движении. Хеймдалль угрожал Локи смертью? Тот самый Хеймдалль, который всегда был на стороне Тора, всегда помогал ему, не бросил его даже тогда, когда прятать от воронов Одина их с Локи общение было жизненно необходимо… Был ли он действительно предан Тору и миру Асгарда или же Одину? Он ждал от Локи зла. Будто не Локи взрослел и мужал у него на глазах. Будто Тора, что никогда не любил его попусту или же одни красивые глаза, не существовало. Тор был тем, кто обучил троицу воинов да Сиф ненавидеть Локи, но Хеймдалль всегда был обособлен да имел собственный разум. И его вездесущий, всеведущий взгляд… Ничего из этого было недостаточно. И страх Локи, тот самый, застарелый древний, страх о том, что после возвращения из Свартальфхейма его встретит стража жестокого-жестокого бога — он не был пуст, как и все остальные. Слова или же крики? У Тора не остается ничего вновь, и вновь, и опять, а после что-то разыскивается по новой. Какие-то речи, какие-то мысли, что должны быть озвучены… Сейчас он просто замирает, слепо и пораженно глядя Хеймдаллю прямо в глаза. Локи говорит: — После того, как трон будет занят и я завершу свои дела здесь… Я желаю, чтобы ты убил меня.       То есть прощание. Все время, которое Локи проводит под защитным магическим куполом. Все время, что он рыдает на мертвой, затянутой в металл доспеха груди. А ещё пышные бутоны белых роз, заполняющие погребальную ладью. Вопрос о том, почему он остается вновь, определённо несёт при себе вес, граничащий с весом тектонической плиты, но Тор мыслит о другом — прощание. Сожженное тело. Печать, которая не будет завершена.       О каких делах идёт речь и как много времени они займут? Как много времени у Тора есть?! Когда трон — будет занят. Но займёт его не Локи. Унум взойдет на престол. Труд станет Царицей. Кто-то из них, кто-то из наследников, примет на себя и статус, и обязательства, и ответственность, прежде же они вырастут…       Локи прощается сейчас, обрекая себя на столетия их взросления и на метки в ожидании собственной смерти.       И Хеймдалль отдает ему свою милость, просто говоря:       — Как скажете, ваше высочество, — его взгляд, обращенный лишь к глазам Тора, не выражает той издевки, в которой растягиваются губы Сигюн. Но все же он соглашается. И свое обещание, точно равняющееся клятве, исполнит… Ничего больше Локи не говорит. Кратко кивает, разворачивается в сторону Тора да проходит мимо — разве что собственным плечом просачивается сквозь его, бесплотное. Ничто из этого, ужасающего, ведь и не случится, а?! Быть может, все дело с не сожженном теле Хульги и потому у Тора не получается возвратиться в собственное. Быть может, все дело в том, что нужен ещё один обряд, что нужно новое колдовство, чтобы его возвратить. Быть может — Локи просто должен знать, что он жив.       Ведь там, где один из них не сможет справиться, они вместе… Их больше не существует. Локи уходит прочь и чем тише становится его шаг, тем яростнее Тор бьется внутри собственной сути, внутри всего собственного бестелесного духа — чужой разговор лишает его дара речи. Неверием в жестокость Хеймдалля. Неверием в его согласие исполнить просьбу Локи. А ещё неверием в то, что… Локи ведь остается? Почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему — дёрнувшись всем телом, Тор делает резкий шаг вперёд, тем движением разрывая невидимую, жестокую пленку оцепенения окончательно. Он вскрикивает, впрочем, много больше рявкая с ужасом и остервенением:       — Ты не посмеешь… Клянусь тебе, Хеймдалль, если ты только посмеешь исполнить эту его бездарную придурь…! — все то, чем он мог бы грозиться, не сможет воплотиться в жизнь, пока сам он не вернётся в тело. Пообещать Хеймдаллю смерти у него просто не получается. Отлучение от дворца или же пытки? Ответная жестокость или же боль?! Тор задыхается всеми новыми словами, видя, как Хеймдалль ему в ответ качает головой. Медленно, размерено и вряд ли отказом, но словно бы разочарованием… Желает судить его, а?! Желает вынести ему приговор или же присудить вину?! Рвано, сковано внутри всей собственной злобы и внутри всего отчаяния вдохнув, Тор видит, как приоткрывается его рот, Тор слышит, как раздается негромкое:       — Для того, чтобы остановить меня, вам нужно прежде вернуться. Но, как я вижу, вы вовсе не торопитесь, — то есть разочарование. То есть не столько взгляд свысока, сколько слово — оно накрывает Тора невидимой дланью высокомерия и власти, которая вовсе Хеймдаллю не принадлежит. Решать, как жить другим? Решать за других, какие действия верны, а какие пагубны? Или же обвинять?! Тор не нуждается в том, чтобы учиться у него, Тор не нуждается в том, чтобы выслушивать его нравоучения, а ещё не нуждается в этих бездарных, надменных подначках, в этих провокациях… Будто, если бы он мог, он бы не вернулся?! Выдержав несколько мгновений молчания, Хеймдалль рывком выдёргивает воткнутый в землю меч, и ведь не отнимает руки, все так и держит его, а только свечение голубизны гаснет за мгновения до того, как Тор срывается на требовательный, молящий крик:       — Он сможет вернуть меня! Если он будет знать, что я…! — развернувшись прочь, Хеймдалль уходит в сторону Бивреста, не оборачиваясь. Он отказывается слушать так же, как Сигюн отказывается говорить с Тором, так же, как Сигюн, вероятно, отказывается понимать… Величина любви, чем она исчисляется? У Тора за спиной занимается рассвет, и первый солнечный луч уже ползет по земле, но горизонт, вероятно, объят алым цветом — то есть кровь. Беспомощное, отчаянное и переполненное жестокостью переживание брошенности против лица того, кто всегда казался столь верным и преданным, не позволяет Тору сделать ни единого нового шага. Растерянно, с наполняющимся слезами взглядом он смотрит уходящему Хеймдаллю вслед, и мыслит отчего-то лишь о банальном — если бы Локи мог слышать его, стал бы слушать? Не говорить в ответ, не внимать молитвам и просьбам, не отдавать милости, но хотя бы услышать… Тор все ещё здесь. Он жив. Он все ещё любит. Он может все объяснить, и этого не будет достаточно никогда, потому как сам он никогда не сможет себя простить, но — он все ещё здесь. Он никогда не желал доделать того зла, что было совершено им уже. Все, что было в нем, в самой глубине его сути — данность возвращения. И в ней он был одинок так же, как и на протяжении всех меток войны с Одином. — Столетия на пересчет я смотрел, как ты потакаешь власти жестокого-жестокого бога. Столетия на пересчет я бился с ним. С Фриггой. Со всем мирозданием. С темными альвами. С дворфами. С ванами. Все, чего я хотел, и все, что я делал, было ради защиты, и ты, знающий меня чуть ли не лучше других… Ты просто позволишь мне смотреть, как убиваешь его по его же приказу, чтобы только проучить меня?       Его слов Хеймдалль не слышит, потому как слышать не желает. Он сам — уже высказался. Он сам — уже все сказал. Надменностью да нравоучением? Тор остается стоять да смотреть ему вслед, пока спина Хеймдалля н удаляется настолько, что перестает быть видна. Впрочем, быть может, ее просто размывают все несдержанные, молчаливые слёзы. Тор утирает их лишь после того, как оборачивается себе за спину и направляется назад во дворец, но и это делает по глупой причине рассветных лучей, что режут его взор, искажаясь в каплях влаги.       Тем утром он узнает, что дело было отнюдь не в теле Хульги, что должно было быть сожжено. Его дух просто не возвращается. Потому как требуется новый обряд или же ему вовсе не суждено?       — Мудень.       Посреди утреннего совета Локи выглядит иллюзорно статным и собранным. Следов его слез, следов всего того горя, посреди которого он остается, никто не видит, но, впрочем, почти каждый из советников успевает так или иначе выразить собственное негодование — Локи накладывает вето на распространение информации о смерти Царя. И глобальной значимости это, конечно, не имеет, потому что он уже здесь, потому что он занимает принадлежавший Тору кабинет, потому что он занимает царское кресло за столом советов… Весть о смерти Царя надломит весь крошечный, девяти лет отроду, мирок Унума и Труд, а следом за тем трон потребует — он ведь должен быть занят? Локи отказывается сейчас, будто бы даже обещая, что сделает это позже, но усевшийся в стороне от стола, подле стены, Тор ему вовсе не верит.       А все же как выглядит он, первый день правления Локи? Избавиться от тяжелого, разбитого и усталого ощущения, ничуть не прячущегося в сердцевине его духа, у Тора не получается. Он больше не срывается на бег то и дело. Он просто остается… Все ещё здесь. Все ещё живой. Все столь же — беспомощный, как и прежде. Где-то у застенок сознания еле слышно зудит мысль о том чрезвычайно умном Хеймдалле, который, вероятно, и сам не знает, каким образом и какими методами Тору стоит поторопиться с возвращением, и все равно ведь высказывается, и все равно ведь смеет не оказать помощь, но поставить себя выше. Злиться на него в полную силу не получается. Тор проводит утро на совете, до того просиживая пару шагов рассветного солнца в царском кабинете, вместе с Локи. Тор встречает пробуждение своих детей, с уязвимым, беспомощным облегчением наблюдая за тем, как Лия помогает им подобрать наряды, а ещё дарит Труд крупный малахит. Круглый камень с дыркой для шнурка посередине напоминает Труд бублик, но Лия так и не произносит вслух, что есть его не стоит. Вместо этого говорит — оберег.       Если Труд когда-нибудь потребуется помощь, если она вновь окажется в опасности, ей нужно будет просто тронуть камень и мысленно позвать Лию.       Как много времени фрейлина проводит, создавая подобное заклинание? Поверх камня еле различимым блеском переливаются сложные рунные надписи. Тору не приходится даже подступать к дочери впритык, чтобы чувствовать бестелесным духом магическую пульсацию, разносящуюся во все стороны. Унуму Лия, конечно, обещает в скором времени тоже подобрать камень — тот отказывается. Пожимает плечами, говоря о великом знании: что бы ни случилось, он будет в порядке. Потому как кочевничья кровь защитит его? Но в мирах не разыщется никого, кто смог бы защитить его от кочевников. Как бы пусты и бесполезны ни были слова Тора, говорить об этом ему так и не приходится, потому что Лия с улыбкой все равно обещает вновь — ей лишь нужно подобрать камень.       Потому что ее делом является забота, не так ли?       — Придурок.       При том, что время приобретает для самого Тора определенную медлительность, мироздание продолжает собственный бег ровно так, как и прежде. Неприятности — и, пожалуй, это название является самым мягким из всех возможных, даже ласковым будто бы, — приходят чуть позже полудня. К тому моменту Труд и Унум успевают пообедать и уходят на пастбище, довольные тем, что Лейв слишком занят, чтобы проводить с ними уроки, сам же Тор возвращается туда, куда его ноги ведут его вновь, и вновь, и опять. В кабинете царит тишина присутствия Локи и перебираемых им свитков. Лейва здесь нет. Лии — тоже. Тор выбирает для себя место у стены, рядом с выходом на балкон, и усаживается на пол. Сгибает колени, закидывая на них уставшие предплечья. Между делом случайно мыслит даже: столь похожее на Дальние земли гнетущее ощущение. Ему не хватает разве что закругленного, короткого ножичка да чтобы каменные плиты пола обратились землей, а в остальном… Что будет дальше?       — Конское говно.       Ближнее будущее оказывается утомительным и назойливым даже больше, чем будущее дальнее является страшным, потому что Гейрред не приходит — врывается ровным, крепким шагом в кабинет Царя. Вероятность того, что Тор упускает миг, когда Локи успевает его пригласить, близится к нулю. Скорее всего он приходит сам. Скорее всего даже не отлавливает слухов, мол, Верховный маг выходит, наконец, из собственных покоев, а просто приезжает и… С собой привозит дела Етунхейма и еле ощутимую на кончике языка самого Тора заносчивость.       — Хммм… Бесполезный, тупоголовый кретин.…?       В том, чтобы оставаться беззвучным для всего мироздания, не разыскивается истинной радости, но все же определённую, злобливую забаву Тор находит для себя сам. Приход Гейрреда не злит его так, как в древние, прошлые времена злили дела того же Одина — только лишь раздражает. Из-за его неуместности, из-за всей поспешности… В торопливости Гейрреда не существует реального уважения, а ещё вряд ли живо понимание о том, что именно случается и какой вес имеет. Нет, конечно, для правителей иных миров не оказывается тайной, что Тор мертв, пока народ Асгарда съедает под чистую сказки о его болезни, — пускай те фактически и более правдивы, чем любая правда о смерти, — но все же Локи… Будучи подле него и уходя изредка лишь за тем, чтобы убедиться в сытости и сохранности своих детей, у Тора не получается отвернуться от того, как вновь и вновь Локи медлит прежде чем поднимается с кресла, на котором сидит, как вновь и вновь замирает взглядом иллюзии, глядя долгие мгновения в пустоту. Теперь уже будто бы больше не плачет, но в полной мере в это не верится.       Тор просто вновь, и вновь, и опять бросает, будто стеклянным, невидимым шариком, очередное бестелесное слово:       — Ублюдок.       Поперек чужого разговора о делах Етунхейма его слово, конечно, не становится. Замерший перед царским столом Гейрред выглядит статным, напряженным и на самом деле мощным. Он нуждается в том, чтобы убедиться в живости всех заключенных меж мирами договоренностей — по мнению Тора, это с легкостью можно было бы сделать и с помощью письма. Но в таком случае не вышло бы с Локи увидеться? Локи видеть его желает вряд ли. Кого-либо иного, впрочем, тоже. Его голос звучит сухо и ровно что в словах согласия со всеми договоренностями, что в момент угрозы о том, что торговая сделка будет расторгнута, если Етунхейм не разыщет в своих землях чего-то помимо металла. Вероятно, для Гейрреда это является жестокостью, а все же — точно. Тор видит, как он замирает, Тор слышит, как его интонация наполняется требованием и понять, и посочувствовать, когда он говорит о бесплодных землях ледяного мира. Имеет ли Локи право на подобную безжалостность? Не отводя взгляда от лица Гейрреда, Тор говорит задумчиво:       — Тот вонючий гриб… Как же они назывались, не могу вспомнить…       Оскорбления выходят не столько ленивыми, сколько уставшими. Будь у него возможность быть услышанным, он, конечно, никогда бы не смог сказать подобного из-за каждой из политических условностей, но именно здесь и сейчас беззвучие его слов становится привилегией. Локи же как не был глуп, так глупцом и не оказывается. Ещё пара месяцев, ещё половина года, и все кузницы Асгарда заполнятся етунхеймские металлом. Пусть даже у них найдутся умелые кузнецы, пусть даже они смогут обучить молодняк обучаться с непокорной сталью, чем больше ее будет, тем меньше будет ее цена. И это вряд ли является чем-то хорошим… Для будущего? Правда заключается в том, что через десяток дней и даже меньше оборотное зелье перестанет действовать. В тех покоях, где спит якобы тело Гертруды сейчас, окажется тело самого Тора. Завидев его чужими глазами, норны скорее всего нападут без промедления.       Либо Локи успеет принять меры до их прихода. Либо все будет решено.       Качнув коленом, будто в желании перемешать мысли, Тор говорит:       — Самодовольный мудень. А, мудень уже было… — он морщится лишь немного, в бездарном раздражении из-за того, что не получается выдумать что-то достаточно забористое, оскорбительное. Даже если и получится, Гейрред ведь все равно его не услышит, но все же и в том есть мелочное, важное удовольствие — он припирается столь резво, неистово, что поверить во все его слова о делах Етунхейма у Тора просто не получается. Но может ли Гейрред быть одним из тех проклятых стервятников, что пикируют вниз, только завидев острым глазом падаль? Именовать Локи так, конечно, не хочется. Тор и не именует. Тор не произносит этого слова вслух. Разве что морщится вновь, когда Локи отдает этому рослому паршивцу милость да обещает выслать пару магов Асгарда, чтобы они помогли етунам разыскать ресурсы на продажу.       Для союза меж двумя мирами это является важным.       Но, возможно, у Локи просто слишком доброе сердце.       Так ли много поводов нужно, чтобы ценить и уважать его? Факт того, что Локи не гонит Гейрреда прочь сразу же. Факт того, что соглашается говорить с ним и даже одаряет собственной милостью. Этого слишком много уже, в то время как правда, не жизни и не смерти, лишь истины, оказывается банальна — некоторые не знают меры. Или, быть может, не желают ее знать? Тор просто присутствует. То тут, то там. Везде, где может себе позволить. Сидит у стены на утреннем совете. Встречает пробуждение своих детей и заботу Лии о них. После приходит в кабинет, следом уходит, чтобы проведать детей, и возвращается… Для его бесплотного духа оказывается доступна вся плоскость Асгарда, как минимум, потому что перемещаться в иные миры и удаляться прочь от тела он не желает и сам, но все же уставшие, переполненные отчаянием ноги вновь и вновь ведут его — то есть Локи. Не его слова на совете, не правильность его решений, не мудрость его действий… Блюсти его правление? Это ещё более нелепо, чем весь приход Гейрреда, потому как не сыскать Асгарду того, кто мог бы, помимо Тора, править им лучше самого Локи.       И все равно — быть рядом с ним так, будто это ощутимо и сможет хоть чем-то помочь.       В действительности? После того, как смолкает разговор и Локи вновь опускает глаза к пергаменту в своих руках, Гейрред затыкается надолго и по итогу молчания все же говорит:       — Если когда-нибудь ты сможешь позабыть его, я… — Тор успевает ему в ответ разве что бровь вскинуть. Меньше мгновения проходит, и Локи уже поводит кистью, без единого слова затыкая все то, что проливается из чужого рта. Ошибиться не получается, Локи так уже делает и самим Тором, ещё тогда, ещё посреди последнего межмирового совета… Сказать ему о том, что это спасает в тот миг, у Тора никогда уже не получится. Рассказать, объяснить и, впрочем, поблагодарить за эту ледяную жестокость — тогда, посреди коридора и за дверью залы советов, он почти срывается, почти опускается до того, чтобы путанными словами вывалить Локи всю правду.       Но ведь там, где не сможет справиться один из них, они смогут справиться вместе? В тот раз это значит лишить Тора голоса. Нового раза не предвидится. И все же Тор позволяет себе бестелесно, злобливо расхохотаться, как только Гейрред оказывается заткнут. Его лицо искажается смесью оскорбленности и почти очевидной обиды. Вот ведь бедняжка. И как же он только сможет это пережить, а… Запрокинув голову в кусачем хохоте, Тор недолго смеётся и высылает Гейрреду в спину, жаль, не отравленной стрелой:       — Позорник… Вот забава будет, если ты так его доканаешь, что он тебя убьет.       Главный стервятник Етунхейма его, конечно, не слышит. Тот, кого Тор никогда не станет ни вслух, ни в мыслях называть падалью, просто продолжает вчитываться в строчки пергамента и все ещё остается — слишком жив.       Для измены или предательства? Если Локи разыщет для себя иную любовь, то будет безжалостно для Тора, но все же не каждая его любовь будет такой, какая могла бы быть подле Гейрреда — именно она не сможет принести Тору утешения хотя бы знанием, что Локи окружен заботой и уважением. В то время как любая иная… А, впрочем, обдумывать столь далеко не имело никакого смысла. Все, что Тору должно было сделать, теперь было невозможным, и оставалось лишь ждать — пройдёт десяток дней, оборотное зелье растеряет всю силу окончательно и обстоятельства завертятся в собственной спешке вновь. Успеют ли норны убить его тело раньше, чем Локи успеет спасти его, чтобы после убить уже самостоятельно?       День за днем, день за днем, день за днем. Он встречает пробуждение своих детей и он же провожает их в мирный сон под отзвуки голоса Локи, читающего им сказку. Он присутствует на каждом утреннем совете, наблюдая, как крепнет чужое на Локи давление в отношении наложенного вето. Он восседает вместе с ним в царском кабинете, успевая облюбовать для себя место на полу, сбоку от арки входа. Оттуда ведь столь хорошо видно? Локи справляется ровно так, как и ожидалось. Всю опасность его скорбной заторможенности забирают на себя Лия и Лейв, всю опасность смертельной худобы пытается забрать Вольштагг, но приносимые им ягоды Локи не ест. Вместо него с теми ягодами справляются Хугин да Мунин, что ещё в первых днях пытаются принести ему какую-то падаль — видимо, предложением о важной дружбе.       Локи им явно очень нравится. Они соглашаются с тем, что он отказывается от их дара. Через время — начинают приносить ему в клювах ягоды. А ещё просто возвращаются в тот кабинет, куда не заявлялись будто бы ни единожды с момента смерти Одина. Тор на самом деле временами даже успевал забывать об их существовании, но вот они помнили. И того Локи, что был им мил. И самого Тора, с которым дружить они так и не захотели. Потому как знали что-то или просто чувствовали? В том, что они выбирают для себя компанию Локи теперь, не существует ни ревности, ни глупой, детской обиды.       Если бы Тор мог, он бы позволил всему миру любить Локи и согласился бы платить за это забвением.       Стоило бы мыслить, что так получается уже, но совет в собственном большинстве остается нагл, а иным правителям не хватает и толики уважения… Всем, кроме Гертруды. Негласно присутствуя где-то там, в альфхеймском дворце, от лица своих советников она высылает то ли одно, то ли пару пожеланий возвратить тело Королевы в ее мир, но ничего не требует и тем более сама не приезжает. Она знает, что происходит. Она лишь ждёт.       У Берси, новой правительницы Ванахейма, так много терпения не разыскивается. Она заявляется в Золотой дворец без приглашения, оказывается наделена милостью и приведена самим Локи в кабинет… Она ещё слишком мала, чтобы править. И подле нее вряд ли есть хоть кто-то достаточно разумный, чтобы рассказать ей о правилах политической игры, которые много чаще жестоки, чем миролюбивы. Но все же впечатление она оставляет хорошее — как бы Локи ни пытался хватануть ее пастью слов за загривок, на его агрессию Берси не реагирует. Как только восстание соратников Сольвейг будет подавлено, как только пройдёт новая сотня лет и Берси привыкнет к этой, статусной, части мироздания, из нее получится грамотная, резвая Королева.       О его оценке и размышлениях у Тора, конечно, никто не спрашивает, но свою лепту тем же вечером вносит восторг Труд, которая успевает столкнуться с Берси в коридорах дворца… Они на пару с Унумом рассказывают Локи все. Сидя у стены детских покоев, Тор отмалчивается. И о том, как уходит следом за Берси из кабинета, чтобы убедиться, что она не решит на обратном пути забрести, куда не положено. И о том, как видит собственными глазами — Труд налетает на нее из-за угла, не замечая опасности и даже не успевая затормозить. Первое, что делает Берси, так это хватает ее за плечи, удерживая от падения назад, и заглядывает в лицо. Она спрашивает с мелким испугом заботы:       — Не ушиблась?       Знает ли, кем является светловолосая девочка в ее руках? Как много знает в общем и целом? Труд хватает лишь мгновения взгляда в ее лицо, как ее глаза тут же загораются неподдельным восторгом — вместо ответа на вопрос она делает комплимент волосам Берси. И ее мечу. И ей всей. Успевший испугаться их столкновения Тор лишь печально, облегченно улыбается, потому как… Берси желает дружбы миров? Она вглядывается в лицо Труд с настойчивостью поиска любых повреждений, а ещё мимолетной, будто родительской лаской гладит ее по плечам прежде чем отпускает.       Проводник к выходу ей оказывается не нужен, но у Труд глаза горят так, что ей не приходится даже напрашиваться взять на себя эту роль.       Вопреки опозданию на занятие с Лейвом, вопреки любым нравоучениям или же недовольству самого Локи Труд истрачивает ещё немного времени на то, чтобы проводить Берси и, конечно, сделать новый комплимент, уже ее лошади. Может ли быть иначе? Все безграничное мироздание и из чего оно состоит — Берси обещает ей и Унуму по жеребенку.       Следующий по пятам за своей непутевой, доверчивой дочерью Тор не находит в себе злости, чтобы закатить глаза, потому что злиться оказывается не на что. А Берси просто не лжет.       Но сможет ли и правда оказаться хорошей Королевой своему миру, просто потому что добра сердцем и ласкова с детьми? Правление начинается с правителя так же, как широкая, полноводная река берет свое начало с мелкого ручейка. Будь тот ручей отравлен, его река сгубит все берега, которых коснется. Будь он чист, свеж и вкусен — разрастутся леса и заколосятся урожаем поля. Фригге об этом, правда, рассказать забывают. И пока Тор ведет счет дням, и пока вновь да вновь возвращается в свои покои с безнадежными попытками тронуть ладонь своего тела вновь… Фригга приходит в царский кабинет поздним вечером пятого дня, как Локи пьет успокаивающие зелья и больше не рыдает по его смерти.       Ее приход он встречает в одиночку, только потому что не видит и не слышит — Тор все ещё здесь. Тор все ещё жив. Он сидит, согнув колени да уложив на них предплечья, на облюбованном месте, ожидая, когда Локи поднимется, чтобы вместе с ним уложить спать Унума и Труд. Прежде чем это случается открывается дверь и входит она… Что делает во дворце до сих пор? Здесь ее дом, Тор же мыслит об этом, как о чем-то пустом и безнадобном. Присутствие Фригги несёт с собой зло. Будь она медлительна, будь она неспешна и спокойна, оба ворона шугаются ее все равно, когда она пытается потянуться к ним. Желает погладить или открутить птичьи головы? Тор следит за ее шагами много больше, чем за поднимающим голову, напряженным Локи. Тор всматривается, вглядывается и ожидаемое все же случается — стоит Фригге остановиться напротив царского стола, как он поднимается на ноги тут же.       Его присутствие ничего не решает. Он бесполезен, беспомощен, а ещё, вероятно, Локи обвинил бы его в глупости. Но подступив к столу, Тор все равно замирает подле его переднего края, к Фригге лицом. За его спиной остается весь сожженный и все еще пылающий мир его сердца, который он не смог защитить, и сейчас он не может уберечь его тоже.       Просто остается стоять. Просто чувствует, как в его бестелесную плоть вонзается негромкое и безжалостное:       — Если бы ты послушал меня тогда и умер сам…       Она говорит с Локи, но — не имеет права. Ни обращаться к нему, ни трогать его, ни даже находиться с ним в одном комнате. Ее приход несёт с собой зло, и Локи перерубает ему хребет собственным словом, но Тор слышит его слова, как слышал бы шорох ветра в листве в погожий день. Тор говорит сам:       — Ты убила Бальдра. Ты убила Тюра. Ты убила Велунда. И ты смотрела, как умираю я, — его взгляд, беспомощный, бессмысленный, вцепляется в ее глаза той хваткой, что именуется мертвой. И Тору видится даже, будто бы что-то во взгляде Фригги вздрагивает, словно она слышит его — он говорит, обращаясь к ней, и он же говорит для себя. О том, что было обдумано уже давно. О тех решениях сердца, что были уже приняты. Месть или возмездие? То есть отказ. То есть отвержение. Все, что связано с ней, перетягивает поволокой боли, а еще лжи, сквозь которую никогда уже не удастся разглядеть — была ли где-нибудь правда. В ее ли нежных руках, в ее ли словах о любви или, может, в ее похвале да гордости за него… Стоя недвижимым, окаменелым и невидимым бастионом между ней да всем тем, к чему ему должно было возвратиться еще дни назад, Тор говорит: — Все, что ты должна была сделать… Ты подарила умирающему Асгарду трех великих наследников. И ты всегда была много сильнее Одина. И ты бросила нас умирать под дланью его власти, — такова правда. Она в трусости. Она в бесчестии. И вряд ли Тору судить, и вряд ли ему обвинять, и, впрочем, ему себя никогда, никогда, никогда уже не простить — такова правда. Его собственная заключается в том, что, когда он находит Труд под охраной Унума в их покоях замка белого мрамора, он забирает их с собой в Асгард, а на присутствие Хульги в его землях налагается божественный запрет. Это решение становится тем, что разрушает мир его любви окончательно. Но его дети оказываются в безопасности. И потому, и по сотням иных причин, Тор говорит: — Если бы он послушал тебя, я умер бы следом за ним. И после, когда ты посмела бы воскресить меня, я умер бы вновь. Каждый новый раз я уходил бы следом за ним так же, как ушел прочь на его поиски в прошлой жизни… — где-то за его спиной Локи высылает Фриггу прочь из дворца, а ещё грозится ей злобой Сигюн и остротой ее меча. Пусть будет так. Пусть век злобы и презрения, наконец, завершится хотя бы здесь. Не уехать Фригга не посмеет, потому как Локи не лжет и ее смерти уже точно не станет оплакивать. А для всей дворцовой прислуги разыщется и строгость, и мягкость Лии. Прощание с Королевой матерью Золотой дворец переживет так же, как Тор успевает пережить его ещё годы назад, когда, глядя ему прямо в глаза, Фригга говорит — то есть не любовь. А что же тогда? Ему ничего от Локи не нужно. И если Локи уйдёт, Тор отпустит его. И если Локи разыщет себе иную любовью и даже если согласится на надменность да жесткость Гейрреда… В случае второго все, конечно, придет однажды к сражению — если потребуется, Асгард восстанет на защиту Локи и против всего Етунхейма. Но неволить его вновь Тор не станет. Довольно с него всех прошлых жизней. Довольно с него этого отупляющего сердечного яда. Согласится ли Локи влюбиться в него, согласится ли любить его так же сильно? Жизнь без его любви не будет полна на покой, но жизнь среди его жизни — Тору хватит и этого. Все, что ему нужно сейчас, так это… Согласиться умереть от его руки. Согласиться не буйным на мысли разумом, но сердцем и духом. И он сделает это так же, как принимает каждое решение в прошлом. Сейчас только подступает к Фригге впритык. И говорит: — Ни ее, ни всех других тебе так и не хватило, чтобы понять этого. В любви нет страха, мама. В любви его никогда не было.       Жизнь за жизнью. Один, выломанный, обращенный вспять и сначала, временной поток за другим. Столь великий, необузданный страх — он признается в той любви, которой страшится и сам, а следом увидит, как Локи заходится смехом.       В прошлом неволить его оказывается проще, чем победить собственный страх.       В настоящей жизни его отказ звучит у Тора в мыслях лишь вечной, бессмертной скорбью и согласием Локи отпустить.       Расплакаться Фригга себе не позволяет. Она кивает коротко вслед смолкшим словам Локи, а после уходит прочь навсегда. Тор не провожает ее взглядом. Только ладонью тянется к лицу, уже вздыхает тяжело и длинно. До того, как он сдвигается с места, чтобы вернуться на то, свое и облюбованное на полу у стены, из-за его спины звучит шорохом, шорохом, шорохом опускающихся на землю хлопьев пепла:       — Думал ли ты перед смертью так же, как сказала она? — на жалкий миг, на единое, крошечное мгновение дурная надежда пронзает сердце Тора, но, впрочем, угасает так же стремительно: Локи говорит с ним, обращаясь лишь к себе. Локи говорит, говорит, говорит, и Тор оборачивается к нему безмолвием шагов да искаженным то ли страданием, то ли жесткостью лицом. Вот в этом — проблема. Вот что — делает Фригга и делала всегда. Одно ее слово или же несколько, простая, мимоходом брошенная фраза… Их доверие к ней и ее суждениям было абсолютным всегда, и, пускай успело разрушиться, не внимать любым ее словам было невозможно все ещё. Вот какой была ее власть и вот как выглядела — она несла ущерб. Она несла боль. Желала ли, чтобы Локи умер сейчас следом за Тором? Ох, это позволило бы ей взойти на престол, потому как данный статус не был нужен ни Бальдру, ни Тюру. И Фригга стала бы править. И Труд да Унум остались бы на ее попечении. Ничего страшнее этого в настоящем не существовало. Сделав разве что пару шагов, Тор только тянется ладонями в поверхности стола, как Локи уже добавляет: — По крайней мере от этой правды я спасен навечно…       И при всей нелюбви к жестокости в отношении него, Тору хочется, что рявкнуть, что отшвырнуть стол в сторону. Почему, почему, почему Локи остается или же почему верит ей, этой лживой ведьме? С новым шагом он опускает ладони на стол без присутствия звука хлопка, а ещё склоняется, нависает и отвечает, чувствуя, как меж зубов рвётся и рык, и лязг:       — Я все ещё жив. И я не знаю, как, и я не знаю, когда… Пусть даже тебе не нужны ни мои признания, ни извинения, мой отказ ты получишь, — Локи его не слышит. Никто не слышит его. Сигюн да Хеймдалль слушать отказываются. И всё будущее является чрезвычайно простым — либо Локи успеет спасти его тело, когда то возвратит себе истинный облик, либо норны придут за ним первыми. Тор не может сделать ничего. Лишь ото дня ко дню чувствует, как отчаяние тяжелит его бесплотное сердце все крепче — на то, чтобы удержать рык долгим да живым, сейчас не хватает сил. Беззвучно скребя ногтями по дереву стола, он стискивает ладони в кулаки и добавляет осипше от резко настигшей скорби: — С твоей смертью в мире моего сердца гаснет солнце. И воцаряется вечная тьма.       Локи лишь жмурится. И вдыхает так, будто ему нужно надышаться, чтобы ещё недолго пожить. Но ни единого слова Тора не слышит.       Его слова в плоти живого мироздания не звучат. ~~~^~~~       На самом деле тот рык является ничем большим, чем всплеском отчаяния. Одномоментно Тор чувствует то ли саму жизнь, то ли устремленность, но возвратившись назад к облюбованному углу, вновь уже не поднимается. Он провожает Локи взглядом, он проводит к кабинете всю молчаливую, глубокую ночь — наблюдает за тем, как Хугин с Муниным возвращаются ко сну.       Ещё мыслит — быть может, Локи сможет простить его за то, что эту ночь Тор проводит не сидя в ногах его постели и не вслушиваясь в сопение Фенрира.       Впрочем, Локи ведь и не узнает. Локи, конечно же, ничего ему уже не простит. В том мире, что был жесток к ним обоим, и в том мире, где им приходилось забирать для себя добро войной, Локи остается один. Но Тор ведь все ещё жив? Он отсчитывает дни до момента, пока не спадет сила оборотного зелья, он встречает постепенно усиливающееся негодование совета из-за наложенного на вести о смерти Царя вето, а ещё встречает Фриггу, так и не провожая ее — она уезжает из Золотого дворца, забрав все сундуки со своими вещами и пару служанок.       На ее место, конечно же, приходит Лия. Ее назначает сам Локи, и в том есть важное, немыслимое благо, но, к удивлению Тора, Лия так никого из дворца и не высылает. Тех ли служанок, что точно несли ей зло хоть единожды, неумелых ли, молодых девок, только недавно пришедших во дворец… До Локи вести о ее собственном правлении дойти в те дни так и не успевают, в то время как Тор ненадолго остается подле нее интереса ради — зная оборотную сторону власти, ту, что касается подчинения, как будет Лия вести себя, получив в руки силу? В свободное от иных дел время она приглашает к себе в покои то одну, то другую служанку, явно собираясь перебрать их всех. Большой важности в тех разговорах, которые она заводит, нет, пусть даже Лия держится статно и мягко одновременно. Она не грозится, не требует и не спрашивает за любое прошлое, если то существует — вместо этого просто знакомится. И следом за знакомством постепенно приходят перемены… Каждая старшая служанка получает себе в ученицы одну из новеньких, совсем молоденьких. Кто-то теряет свое место в придворных покоях, если желает, кто-то отправляется помогать кухаркам и наоборот получает возможность обучиться, как быть фрейлиной — среди каждой из достаточно долгих бесед, самым важным вопросом, который задаёт Лия, является вопрос о желании.       Даже Агвиду в помощницы достаётся мелкая, русая девчонка лет двадцати — лошади нравятся ей слишком сильно то ли для того, чтобы Лия могла ей отказать, то ли, впрочем, для того, что сама она смогла смолчать просьбу.       Пожалуй, тем, что все же привносит в него удивление, является тот лист пергамента, который Тор случайно разыскивает у Лии на столе. Он не пытается его найти, просто бродит по комнате из угла в угол, слушая чужую беседу, а после взгляд соскальзывает… Пергамент выписан аккуратными, точными расчетами налогов, золота казны и того, которое прислуга получает на руки за работу. Последнее число оказывается оскорбительно малым, но, впрочем, лишь до момента, пока Тор не вчитывается в строчки ниже — оплата слуг во дворце такова, оплата тех, что прислуживают ярлам, почти в два с половиной раза меньше. За всю бесконечную стирку, за всю готовку, помощь, заботу и постоянное присутствие… Лишь бедность в благодарность.       Почему Лейв не рассказывает ему об этом? Совет не занимается делами, что дворца, что мира, касающимися прислуги. Этим в прошлом занималась Фригга. И, видимо, не считала должным поднять служанкам жалование, но все же — на ее место приходит Лия. Заметив пергамент на столе в ее кабинете среди одного из новых дней, Тор позволяет себе осторожную, бестактную наглость и между делом забредает в ее покои уже поздним вечером. Унум и Труд только-только собираются сладко уснуть под звук голоса Локи, читающего новую сказку. Все срочные и неотложные дела завершаются, будто и не было. А все же Лию Тор разыскивает ровно так, как надеется — она сидит в своем кабинете все с тем же пергаментом в руках.       Не за столом, правда. И Тору, вероятно, стоит оправдаться, но ему вовсе не перед кем, а сам он… Он приходит лишь следом за собственным интересом и отнюдь не собирается оставаться, если случайно разыщет то, что существует не для его глаз. Отчасти, конечно, так и случается — то есть нежность. Мирный Вольштагг, сидящий полубоком к разожженному камину, да босые ноги Лии, лежащие на его бедрах. Он должен бы выглядеть как-то иначе здесь, в том доме любви, который находит для себя, но выглядит знакомым и совершенно обычным. Мягко глядит Лию по лодыжке большим пальцем. Не поднимая к ней глаз говорит в продолжение того разговора, который Тор застать не успевает:       — Переживаешь, что Локи не согласится? — его голос звучит разморенно, спокойно и мягко. Широкая, мощная грудь вздымается от дыхания под тканью обычной, светлой рубахи, но взгляд к Лие не обращается. Она и сама, впрочем, на него не смотрит. Задумчиво, с напряженным, сложным переживанием на лице она вчитывается все в тот же пергамент, исписанный цифрами да вычислениями. Между делом поводит стопой, будто от щекотки. Вольштагг говорит: — Казна полнится золотом на века вперёд. Повышенное жалование и для всех плоскости Асгарда не сможет уменьшить ее достаточно значительно, чтобы было о чем беспокоиться.       Его слова полнятся правдой так же, как руки заботой и бережностью. Именно на них Тор, конечно, старается не смотреть. Его не должно здесь быть. Ему здесь совершенно нечего делать. Лишь упущенное… Для размышления о том, что он успевает привести свой мир к порядку и сытости, просто не находится времени в череде всех прошедших месяцев. Вновь и вновь объявляются паршивые, бесчестные законы, вновь и вновь показываются на глаза дела, что должны быть улажены. Отчего ни Вольштагга, ни Фандрала с Сиф все ещё нет в совете? Столь многие вещи, не умещающиеся во всю ширь его взгляда, столь многие вещи, которые он не видит — их могут видеть они, его бравые, возлюбленные друзья, его щит, его соратники, но и они становятся одними из таких.       Потому, впрочем, одиночное правление является тягостным. Для самого Тора. Для Локи, который занимает царский кабинет сейчас. Оно, конечно, возможно и осуществимо, но для того, чтобы было осуществлено, всегда должны быть доверенные, надежные лица. К неощутимому счастью, для Локи таковой становится Лия.       Для Тора таковым когда-то был сам Локи.       — Я знаю, что его высочество Локи согласится, но… — качнув головой, Лия вздыхает, опускает руку с пергаментом на подлокотник и все же смотрит на Вольштагга. В ее задумчивости показывается чуть больше нервозности. И выглядит она так, будто хотела бы сказать, но одновременно с тем говорить отнюдь не желает. Повернув к ней голову, Вольштагг чуть приподнимает брови в ожидании и выглаживает ладонью ее голень, лишь немного забираясь под край длинной юбки. Лия откликается еле слышно: — Я бы хотела прийти с этим к Царю. К его величеству… — за миг до звука имени ее интонация вздрагивает. Губы поджимаются сами собой в выражении и мольбы, и скорби. Вольштагг просто закрывает глаза ей в ответ и отворачивается назад к огню. У Тора не получается даже двинуть губами, чтобы беззвучно произнести — он все ещё жив. Он все ещё здесь. Им не должно, не должно, не должно скорбеть о нем… И они скорбят, потому как для них он мертв. Тяжело, печально вдохнув, Лия мягко пихает ладонь Вольштагга собственной стопой, а после грустно улыбается ему, когда он соглашается поднять к ней полные боли глаза. И произносит негромко: — Я просто хотела бы знать, что он бы согласился.       Как будто могло быть иначе? Стоя в трех шагах от их кресел, прямо за ними, Тор просто отводит взгляд в сторону. Тянется ладонью к лицу, трет его, вымученным, тяжелым отчаянием. Вся история его отношений с Лией… Она начиналась с ревности, она пришла к дружбе и она была разрушена его руками. Извинений было недостаточно. Все, чем он являлся, теперь и, быть может, навечно, находилось под знаком вопроса. О доверии, о безопасности, о возможной новой жестокости, о… О том, кто он такой?       Он просто устал воевать ещё века назад.       Помедлив, Вольштагг говорит немного сипло:       — После стольких веков дружбы с ним, знаешь… — и все же прокашливается. Ком скорби встает поперек его горла. Он дергает головой слишком резво для всей мирной тишины кабинета покоев Лии. Жмурит глаза, вероятно, до боли на несколько мгновений. А следом, качнув головой, говорит… Тора будут судить по его делам. И в них разыщется зла ровно столько же, сколько будет добра, но зло перечеркнёт собой все. И Огун больше не понимает, почему он до сих пор жив. И Сигюн отказывает ему в помощи. И Локи — клянётся его убить. Пошатнувшись вне любого движения ног, Тор разворачивается к камину спиной и направляется прочь. Все, что он желал здесь найти по велению своего интереса, он уже нашел. Для новой же боли места внутри его бесплотного духа просто нет. Но раньше, чем он успевает дойти хотя бы до двери, Вольштагг говорит: — Он был бы жутко зол на Фриггу, если бы узнал сколь мало платят тем девам, на которых этот мир держится. И он бы точно согласился незамедлительно. Вот что я знаю.       Тор останавливается в нескольких шагах от двери. Печально, скорбно улыбается, низко-низко опустив голову. А после тянет ладонь к лицу вновь, вдавливая кончики пальцев в уголки глаз, будто это поможет от непрошенных, осточертевших ему слез. Вздохнув, Лия говорит:       — Быть может, ты и прав…       Но, правда, в том, что она не верит. Она просто соглашается, чтобы не трепать пастью своих слов, что свое больное сердце, что другое, принадлежащее Вольштаггу. Дольше в ее кабинете Тор тем вечером не остается. Вновь — уже не приходит. Он ждёт, он всматривается, желая увидеть тот миг, когда Лия придет к Локи со своей просьбой повысить прислуге жалование, но этого так и не случается. Вероятно, она просто не желает нагружать Локи ещё сильнее, чем есть уже. И на самом деле… То есть отчаяние. Тягостное, неподвластное битве и удушающее. Оно придает духу Тора слабость. И чем больше проходит дней, тем больше размышлений приходят в гости к его сознанию — то есть смерть. Эта усталость ему уже не по плечу. Ни она, ни вся вина, ни вся жестокость прошлых месяцев… А ему ведь и правда лучше было умереть? Локи думает, что Тор сказал бы так о нем, пока сам Тор мыслит именно знанием — Локи скажет так, а после убьет его, потому как не знает уже ничего о любви Тора к нему.       Или же норны просто успеют расквитаться с Тором раньше.       Но сколь скорбна будет та смерть, что придет после столетий проигранной войны и столь далеко от желанного покоя… При всем обилии слез в последние что дни, что месяцы, у Тора не найдется тех, которыми он действительно смог бы оплакать такую свою смерть. И у Труд их не находится тоже. Ото дня ко дню, будучи подле них с Унумом, Тор видит, как все сложнее ей становится держаться. Каждый брошенный в сторону двери комнаты взгляд, каждое мгновение борьбы с накатывающим сном в ожидании его возвращения, а ещё каждое новое утро и каждое новое пробуждение, в котором Лия открывает дверь детской спальни — Труд пытается прятать разочарование от ее прихода на глубине своих глаз, но, зная ее с рождения, Тор видит.       Пройдет ещё немного времени, и она перестанет верить, что он правда вернётся.       Пройдёт ее немного времени, и Локи сделает заявление от лица Золотого дворца и всего Асгарда, а после вступит в должность регента… Та ночь будто бы седьмого по счету дня начинается страшно. Быть может, она является другой, восьмой или рядом с тем, Тору же постепенно становится сложно считать — все дни для него сливаются в череду ожидания и беспомощных попыток опять и опять тронуть руку своего тела. А Унум просто врет, что Труд уже спит… Когда Локи приходит к ним, чтобы почитать сказку на ночь, не замечая, как приводит следом за собой Тора, Труд мирно, беззвучно посапывает в своей постели, накрывшись простыней с головой.       На самом деле ее там, под простыней, конечно, нет. Тор чувствует это только подступив ближе к ее постели, потому что ему не удается различить пульсации магического, подаренного Лией малахита. О том, чтобы остаться на месте, не идет и речи. Как скоро эту ложь заметит Локи? Заметит ли пропажу вообще? Чем больше проходит дней, тем меньше веры в возвращение Тора остается у Труд в глазах. Она тоскует, и ждёт, и, конечно, вновь и вновь слышит, как Унум повторяет вслух данное им отцом обещание возвратиться, но это ничего не меняет.       Тор уходит на ее поиски так быстро, как только может.       Бежать у него больше уже не получается. Но он все равно обходит все галереи дворца, заглядывает к себе в покои, дважды осматривает каждый темный угол тренировочного зала и всю ширину поля. Ещё забредает в конюшни, но там лишь бессонно пялится в потолок Агвид, лежащий на тюке сена среди отзвука лошадиного сопения. Труд не оказывается нигде. Даже библиотека, и та пуста на ее присутствие. Уже собираясь вновь зайти в детские покои, чтобы после отправиться прямо к Хеймдаллю, по бесполезной надежде, что получится обратить его в слух, Тор возвращается через тренировочное поле — находит.       Не Труд, правда. На ступенях, ведущих к полю, сидит Локи. Молчаливо, смирно и в ожидании. В такой поздний час он должен бы притворяться спящим в своих покоях да с Фенриром под боком, но все же он здесь… Кого он ждёт? Тор подступает к нему, усаживаясь на ступени по правую руку от него обещанием себе самому о том, что потратит лишь немного времени на отдых. На тишину. На разрушенный, сожженный и обращенный руинами призрак покоя. Без любого проблеска случайности его ладонь опускается сквозь ладонь Локи, что лежит на каменной ступени.       На прикосновение Локи не откликается. Он не чувствует его.       Тор шепчет:       — Я вернусь к тебе… Я… — или же его сбросившее облик Гертруды тело разыщут норны. Или же Локи найдет его раньше, Локи отправится в Альфхейм, а после истинная Гертруда расскажет ему, и тогда он возвратит Тора назад — чтобы убить. Зная его, быть может, заставит потомиться в бестелесной клетке ещё какое-то время, но убивать бессознательное тело не будет. Ему точно захочется смотреть Тору в глаза, потому что… Месть? Или возмездие? Оплата причиненной боли или же ее утешение? Договорить у Тора не выходит. Отведя взгляд прочь, он медленно отнимает ладонь от той, чьего тела не ощущает бестелесным духом, и просто остается.       Немного времени на отдых, а после путь до Бивреста, а после новые бессмысленные, беспомощные попытки привлечь внимание живого мироздания — Тор никуда так и не уходит.       Темный, устрашающий пролесок, находящийся по ту сторону тренировочного поля, выглядит оскаленной, неприступной стеной. Среди его сумрака не удается различить ни плоти кустов, ни стволов деревьев. И все же в одно мгновение проявляется низкая, мелкая тень — она отделается от общей тьмы, она движется, движется, движется, малыми, девяти лет отроду ногами сменяя листья травы. Из ее руки свисает меч, еле заметно переливающийся дымным, белым опалом, инкрустированным в рукоять. И имя ей — Труд. Тор убеждается в этом, как только его дочь преодолевает четверть тренировочного поля по направлению ко дворцу, и поворачивается к Локи, но удивления на его лице не разыскивает.       Локи приходит, чтобы дождаться ее, так и не уходя на ее поиски. Сколь много это значит? Его знакомство, что с Труд, что с Унумом, случающее вне глаз Тора, оказывается достаточно всеобъемлющим — теперь он знает их. Какую-то их часть. Какие-то их тайны, какие-то их привычки. Перейдя поле, до ступеней Труд, правда, так и не доходит. Останавливается перед ними, в нескольких шагах. Напряженно поджимает губы и даже голову поднимает повыше, с воинственной гордостью… В отсветах пламени освещающих тренировочной зал факелов, что покрывают собой ее глаза, будто истинное пламя — воды чистого озера; все же существует усталость. Рубаха влажно, потно липнет к ее бокам, а ещё, вероятно, к спине.       Она просто останавливается в ожидании и смотрит Локи в глаза.       Звать его злом не дозволено никому, но, впрочем, и столь малых дев, что смели бы отказываться от платьев, в Золотом дворце больше нет. Только Труд. Качнув головой в сторону от себя, Локи похлопывает по ступени слева, приглашает присесть, а слов не произносит. Не желает говорить или же сказать ему нечего? Тор наблюдает за тем, как они взглядами перебрасываются парой фраз, и не замечает, как в уголке губ будто бы вздрагивает призрак настоящей улыбки. Его гордая, самовольная дочь и ничуть не менее гордая любовь всего его проклятого сердца… Между ними воцаряется тот мир, что из года в год будет все настойчивее изживать прочь собственную хрупкость. Сейчас Труд, конечно, выдыхает облегченно, когда сходит с места и поднимается по ступеням, но пройдут метки — этот мелкий, сопровождающий ее страх пропадёт. Вероятно, наблюдать за руганью их гордости будет довольно забавно, пусть даже Тор увидеть этого и не сможет.       Таков ведь его удел теперь? К Хеймдаллю идти не приходится. Требовать, беспомощно и бесполезно, его внимания оказывается не нужно. Плюхнувшись на ступеньку слева от Локи, Труд укладывает меч рядом с собой, вздыхает. Немного помедлив, говорит:       — Там дуб стоит… Не очень далеко в лесу. Старый такой, громадный, — энтузиазма в ее голосе почти и нет. А спина и правда вся мокрая, будто у мыши, что только выбралась на берег глубокой лужи. Отсев немного прочь от Локи, Тор разворачивается боком, ставит левую ногу на ту ступень, на которой сидит, и подтаскивает колено ближе. Локи просто хмыкает, почти одновременно с тем, как Труд продолжает: — На нем удары отрабатывать удобно. А то все эти чучела слишком большие… — те, что стоят на тренировочном поле. Любые иные. Ни Золотой дворец, ни все остальные земли да миры отнюдь не приспособлены для обучения воинскому делу столь малых детей, но вскоре то, вероятно, изменится. Тор видит, как Локи еле заметно кривит губы то ли в раздражении, то ли в отвращении. Чуть прищуривается. Поверить в то, что он ненавидит Труд… Пока Тор обходит весь дворец и даже конюшни, Локи просто приходит сюда и ждёт — где-то в ином мироздании Унум и Труд являются их детьми, независимо от обстоятельств и вида реальности. Где-то в ином мироздании они с Локи заботятся о них вместе, завтракают с ними, посменно читают им сказки на ночь, а может читают их по ролям, и, конечно, то и дело извиняются перед Лейвом за каждый детский побег с занятий. Где-то в том мироздании Лейв точно такой же терпеливый, как и здесь. Вздохнув, Труд качает головой, поводит уставшими плечами, но все же распрямляется. Повернув голову к Локи, она говорит, говорит, говорит: — Этот дуб — мое боевое дерево.       Проблеск гордости. Проблеск важного, всеобъемлющего детского восторга. Локи поворачивается к ней в ответ, смотрит на нее недолго. А после кивает, говоря:       — Ладно, — забрать у Труд меч, заплести ей тугие, болезненные косы, разодеть ее в платья и заставить шить, а Унуму меч в руки дать и привязать его к тем рукам, если потребуется. Заставить соответствовать или же приказать, если заставить не получится. Фригге да Одину чрезвычайно везет, что Тору по вкусу приходится кузнечье дело, а не плетение гобеленов, но, впрочем, кому именно даруется то везение? Лишь чуть меньшее страдание взросление, лишь чуть меньшая, итоговая боль. Сколь много в мироздании магов-мужчин? Их много меньше, чем женщин, и Локи воздается везение, потому как его соглашаются обучать с той же легкостью, с которой пророчат ему и его заклинают — то есть смерть. Или заточение. Но ведь мироздание предрешено и правила таковы? Если что случится, Труд сможет защититься от городских мальчишек, но ей нечего противопоставить любому, кто достаточно силён. Даже если Унум обладает магией, он не обучен. Вся их защита и безопасность — случайность мироздания да забота тех, кто есть подле них. Все так и глядя на Труд, Локи говорит негромко: — У тебя все волосы в колтунах.       Без выражения, предложения, насмешки или же яда. Просто подмечает. Самое заметное и очевидное — за все прошедшие дни волосы Труд, как бы она ни перевязывала их шнурком на затылке и ни расчесывала по утрам, обращаются истинно птичьим гнездом. За помощью к Лие она так и не обращается. Она ждёт возвращения Тора столь же настойчиво, сколь быстро теряет веру в то, что он правда вернётся. Потянувшись вперёд, Тор укладывает подбородок на колено, тяжелым отчаянием выдыхает. Ему и хочется прикрыть глаза, а толку-то… Ему никуда не деться. Ему никуда не спрятаться. И совсем никак не вернуться.       Хотя бы за тем, чтобы заплети Труд последние косы и обнять Унума на прощание? Вздохнув следом за ним, Труд тянется ладонью к путанной пряди, свисающей подле ее лица. Морщится, откликаясь:       — Знаю… Дурацкие, отрезать бы их уже и всё… — она встряхивает головой тем движением, каким ветер обычно срывает осеннюю листву с веток. К неощутимому счастью, ее волосы на ступени не осыпаются. Она ведь любит их? Столь же сильно, сколь сильно Унум влюблен в библиотеку и мудрость Лейва. В наряды Лии и в мелкий, слишком заметный шрам у нее на виске — он говорил однажды, что в том шраме кроется ее история, а все истории крайне важны. Даже если уродливы? Тор тогда этого вопроса так и не задал. Сейчас просто отводит глаза прочь, печально утыкаясь взглядом в траву тренировочного поля ещё до того, как звучит еле-еле: — Если папа не вернётся, кто будет меня заплетать…? — Локи на вопрос не отвечает. Теперь уже не смотрит на нее, успев возвратить взгляд ко тьме пролеска, виднеющейся впереди. Винить его за молчание не получилось бы никогда и сейчас не получается тоже — Тор больше не видит его. Есть только иллюзия. Она статна. Холодна. И ночами притворяется, будто спит, прижав к себе Фенрира во всю длину, но все же — бодрствует. Всматривается во тьму спальни. Молчит… Ровно как и сейчас. Вздохнув, Труд говорит чуть громче: — У него хорошо получалось. Совсем не больно. Вначале, конечно, косы были просто ужасные, ты бы видел… Но он старался очень, и потом стало хорошо, — веселье в ее голосе не звучит даже на словах о тех ужасных косах, что Тор плел ей в самом начале. Она рассказывает все равно. Она все равно звучит так, будто бы преподносит в малых, девяти лет отроду, ладошках что-то сакраментально важное — то есть ее воспоминания. Локи мог бы уничтожить их ценность не словом даже, одним взглядом, но до уничтожения ему нет дела. Вернув к нему взгляд, Тор и желает попытаться высмотреть, высмотреть, высмотреть сквозь плоть иллюзии хоть что-нибудь, но так и не пытается. В этом нет смысла. Перед ним лишь статность, холодность и спокойствие, а за левым плечом всего этого — Труд. Она сплетает пальцы друг с другом, прячет их в ладошках, будто в тайнике, который никто и никогда не откроет, и напряженно поджимает губы. Добавляет: — Не так, как мама делала. У нее всегда больно получалось, как будто она хотела мне голову оторвать с концами и всё. Чтобы меня совсем не было…       И Локи откликается:       — Ужасно, — просто уставший голос. Инеистый и мертвый. Замерший среди времени да пространства. Тор чувствует, как у него вздрагивает рука, чувствует, как она протягивается вперёд, вперёд, вперёд — сквозь плоть щеки Локи просачивается неощутимым в мягкости прикосновением, как и сквозь любую иную. Труд отзывается все так же пусто, без требования к Локи посочувствовать больше или же расспросить о чем-то:       — Ага… Я ей никогда не нравилась. Она была большим злом, но папа ее выгнал, а потом нас забрал сюда, — и это ведь тоже является его делами? Те, что остаются за ним следами после его смерти. Те, что остаются в памяти его детей. Качнув головой, будто она слишком тяжела, чтобы держать ее ровно, Локи поворачивается к Труд вновь. Смотрит на нее долго. Как Тор возвращает бестелесную руку назад к себе, вновь обнимая колено — не видит. О том, что занимает Локи так сильно в ее словах, расспросить не получится так же, как и о сотнях иных вещей. Думал ли он, что Тор плохой отец? Думал ли, что Тор хорошо справляется? Быть может, думал, что Тор привёл своих детей в Золотой дворец, только бы причинить ему боль? Труд качает головой, а после вдыхает глубоко и следом за ее выдохом звучит: — Здесь хорошо… Без большого зла.       То есть надежда. Не проблеск даже, вся она, какая есть. В ее голосе, в звуке интонации, а ещё в мелкой, облегченной улыбке ее губ. Обратив собственный взгляд в сторону пролеска, она поводит носом, поводит плечами… Взмокшая, будто только-только выбравшаяся из вод большой лужи мыш — пусть лето царствует хоть век за веком, в ночной прохладе Труд делать нечего. Не говоря уже о самой ночи. Скажет ли Локи? Он не торопится ни уводить ее, ни забирать прочь. Тору в общем-то кажется, что он так и останется сидеть да смотреть на нее, но неожиданно звучит:       — Заплести тебя?       Потому как все то, с чем не может справиться один из них… Труд замирает вся, поворачивает голову и, конечно же, оценивающе оглядывает Локи в сумраке ночи в первую очередь. Долго смотрит на его руки, лежащие поверх бедер. Вновь поводит носом. И спрашивает с легким, но очень назойливым сомнением:       — А ты умеешь? — у Лии так не спрашивала. Тору — позволила научиться. Искусство девичьих кос ведь было столь сложным? То была забота и вряд ли могло существовать что-то важнее нее. Отказаться знакомиться с ней значило почти все. Ценность любых слов, ценность обещаний, ценность авторитета или же каждой из клятв… Без заботы все это было пустым. А Локи просто пожимает плечами. На самом деле, конечно, умеет. Тор не единожды видел его волосы, сплетенными в косы. То было красиво всегда. И сомневаться в том, что с Труд его руки будут нежны и ловки, как с ним самим, определённо не стоило — Труд все равно напряженно хмурится. Всматривается в него, покачивает головой, между делом косясь на путанную светлую прядь, что попадается в поле ее зрения. А после вздыхает, говоря с первоочередным упрямством: — Ладно… Но если тоже будешь драться, я тебя ударю.       Однажды она вырастет. Локи с ней и ее гордостью сладу не будет точно. Или же они успеют спеться да во всем будут друг с другом соглашаться, пока Унум будет со стороны наблюдать… Однажды она вырастет. Однажды вырастет и Унум. Они будут умны, сильны и все так же добры к миру, потому как — их вырастит Локи. Не жестокость Одина и не ложь Фригги. Не стервозная боль Хульги. Никто иной, а все же именно он — Тор не увидит, но поверить в то, что будет именно так, в то, что его дети будут в порядке, оказывается необычайно просто. Это греет на сердце, пусть так и не вызывает облегчения.       Качнув головой, Локи говорит:       — Не буду. Садись сюда, передо мной, — и следом расставляет ноги пошире. Кивает на ту ступень, что находится ниже его. Труд, конечно же, медлит. И когда поднимается, и когда усаживается перед ним… Она успевает надуться заранее, будто бы это сможет как-то помочь, если что-то случится.       На самом деле — ничего не случается. Тор просто молчит. Просто сидит рядом, обняв колено руками и уложив на него подбородок, а ещё наблюдает. Первое, что Локи делает, так это не понять откуда выманивает магией бутылек с маслом. Оно, золотистое, пахнет цветущим полем и солнечным светом. Вылив себе на ладонь немного, Локи покрывает им все созвездие колтунов на золотых волосах, а после его пальцы подсвечиваются магией. Часть колтунов расплетаются сами собой, другим же он возвращает свободу сам. Затем наколдовывает гребень. И словно бы между делом… Здесь ведь нет большого зла, не так ли? В землях Асгарда большое-большое зло ведь больше не водится? Бранн стекает с рунической надписи на запястье Локи, вытекает из-под края рукава рубахи, будто большая, раздобревшая на вкусных блюдах капля. Не влаги правда. Эта капля принадлежит огню. Эта капля является самим Пламенем. Беззвучно шлепнувшись Труд на плечо, Бранн покачивается, словно зевая после долгого сна, а ещё шкварчит, как только Труд поворачивает к нему голову и замечает его.       Его шкварчание отражает негромкое приветствие ее слов, не принося с собой ни боль, ни ожоги, ни большое-большое зло — лишь тепло.       Под ним достаточно быстро высыхает рубаха Труд. Влажные, потемневшие пряди на затылке вновь обретают свой светлый цвет. Наглым баловнем Бранн скатывается по ее руке прямо к ней в ладонь, точно рассчитывая, что найдет там что-то вкусное, но находит лишь Труд — она мягко, не настойчиво пытается его задуть, даже не замечая, как под руками Локи уже сплетается первая коса. Бранн, конечно, не гаснет. И даже разгорается ярче. Не жжется ведь? Труд перекатывает его из одной ладони в другую, будто укачивая на волнах прозрачных вод озера своих глаз. Это, конечно, не что-то вкусное, что можно было пожрать да сжечь, но Брану хватает вдоволь то ли игры, то ли мягкого и усталого детского веселья.       Оно длится недолго. И Тор, буть может, замечает даже чуть позже Локи. Прежде тот замирает на мгновения в движениях собственных рук, плетущих уже вторую косу. Следом, следом, следом — Труд произносит:       — Папа никогда не уходил больше чем на десять дней… Унум говорит, что он скоро вернётся, потому что обещал, — в сумраке летней ночи да великим, прибывающим ото дня ко дню горем. Медленно спрятав Бранна в своих ладошках, Труд поднимает их чуть выше, разглядывает его свечение, просачивающееся сквозь ее пальцы. А после медленно тянет его к груди, будто желая обнять. Бормочет почти беззвучно: — Что мы будем делать, если он не придет? Что мы будем… — но все же в окружающей ее тишине, слова раздаются слишком громко. Вопреки беззвучному треску Бранна. Вопреки второй молчаливой косе, которую Локи опускает ей на спину. Обе внизу перевязывает голубыми лентами. Даже если бы Тор хотел, у него не найдется времени, чтобы спросить, где Локи берет их, но Тору и не хочется — ни спрашивать, ни смотреть, ни даже слышать… Опустив голову низко-низко, Труд вздрагивает коротко, слезно, а после шепчет: — Я скучаю по нему, когда его нет рядом.       Руки Локи замирают в воздухе. Все его добро — оно завершается там, где он знает лживую правду, что разобьет Унуму и Труд их малые сердца девяти лет отроду. Тор ведь все ещё жив? И он прямо здесь. И он беспомощен перед тем, как его дочь заходится тихим, тоскливым плачем, горбясь и прижимая Бранна к себе так крепко, что ему уже точно стоило бы потухнуть. Но он горит. Пробирается ей в грудь, сквозь ткань рубахи и плоть, разгорается ярче внутри, отдавая если не утешение, так хотя бы тепло.       Локи не двигается. Устремившись слепым, молчаливым взглядом ей в затылок, он приоткрывает рот, он сглатывает… Чувствуя, как рыдание скручивается внутри, подобно данности бытия, Тор шепчет сиплой мольбой:       — Не говори ей… Только не рассказывай ей, что я уже никогда не вернусь, я ведь… — он обещал им вернуться. Хотя бы на день, хотя бы на шаг солнца по небосводу, хотя бы для последнего прощального объятия и честности — он больше не вернётся. И будет любит их вечно. И никогда, никогда, никогда не станет рассказывать им, кто убьет его, но все же — прощание. И жестокая, выжигающее малое сердце весть — он хотел быть всесильным в их глазах, но никогда не был таковым на самом деле. Он совершил одну великую ошибку или же совершил множество маленьких, что обратились таковой. Он не справился. Ту войну, в которой никогда не желал участвовать, но частью которой все равно стал, он на самом деле проиграл. И сил, чтобы продолжать биться — у него больше их нет. А все, что есть — лишь шепот, шепот, шепот да соль слез, першащих в горле страданием: — Я все ещё жив…       Локи не слышит. Бестелесного голоса для него не существует. Того, что имел бы плоть и звук, он не станет слушать, потому как вряд ли верит или даже знает, что Тор его любил. Но все же здесь и сейчас лишь прикрывает рот, а после мягко, с хрупкой осторожностью обнимает Труд поперек живота и притягивает ее, пылающую изнутри теплым пламенем Бранна, к себе. Тор видит, как он прижимается щекой к ее макушке и прикрывает заслезившиеся глаза, а следом закрывает и собственные.       В безветренной, молчаливой ночи звучит лишь протяжный и больной детский плач.       Как исправить это? Как все изменить? Как хоть что-то возвратить вспять? У Тора нет ответов. Лишь те его дети, что будут под защитой после его смерти. Лишь тот Локи… Убьет его, а после дождется момента, когда завершит свои дела, и сам умрет тоже? Столетия сражения. Века войны. На заложенном жестоким-жестоким богом фундаменте иные существа взращивают города — то есть мир кровожадности и безжалостности. Он ценит величие или гордыню. Он ценит себя, и потому Сигюн провоцирует, и потому поучает Хеймдалль, а Фригга приходит лишь ради того, чтобы напомнить — если бы Локи умер ничто бы не было иначе, но она бы чувствовала себя много лучше, потому как его смерть наделила бы ее знание, что она сделала все, что могла, чтобы спасти свое дитя.       Из одного мгновения и до другого Труд рыдает у Локи в руках. Постепенно ее рыдание стихает, но вскоре оно вернётся. Потому как Локи придется сделать заявление о смерти Царя. Или же потому как он сделать его не успеет и тогда Тор расскажет своим детям сам — так вышло, так сложилось и поучилось, что ему придется уйти навсегда. Тогда скорбное, беспомощное рыдание зазвучит вновь. И безутешен будет детский плач. И он изменит все… У Тора не найдется столько сил, чтобы биться — что с Локи, что с самим собой. Пускай даже сходит ощущение покрытой струпьями плоти, пускай даже его сердце сейчас мучает боль много больше, чем вина, пускай даже сознание юрко и ловко, наконец, затирает те истоки агонии, с которых все началось — Тор не знает, как жить с этим дальше и как согласиться жить, если кто-то решит ему ту жизнь всучить.       Было ли лучше ему умереть? У него больше нет ответа на этот вопрос. Не остается и тех столь важных, честных да убедительных отговорок, которыми он мыслит вначале. Они, те мысли, на самом деле отговорками не являются, но — его дела высказываются за него.       И у него нет сил на всё те слова, которые ему должно будет говорить, а ещё повторять, повторять, повторять. Он столь сильно устал сражаться…       Плач Труд стихает, но воцарившаяся следом за ним шмыгающая тишина не становится тем, ради чего Тор все же открывает глаза. Его щеки влажны от слез ничуть не меньше, чем колено под его подбородком. И все, что было у него, и все, что было ему столь дорого, столь важно… Нежность рук Локи и звук его голоса. Его хитрые, гордые взгляды. Его полные любви улыбки. А ещё та крепость собственного тела, что не сжимается в ужасе от единого намёка на чужое прикосновение — теперь уже, столько времени спустя, Тор не дергается внешне.       Изнутри покрывается изломанной, больной дрожью все равно.       Знакомый и незнакомый одновременно гул заставляет его нахмуриться. Где-то на задворках сознания резонирует узнавание, и лишь по его следам Тор открывает глаза — по случайности натыкается на взгляд глаз Локи. Тот на самом деле смотрит не на него. Просто распахивает глаза, потому что прямо в его руках… Труд гудит. Как тогда, в далеком детстве. Потому что время пришло, не так ли? Локи отстраняется от нее с почти заметной, почти смешной опаской в нахмурившихся бровях, расплетает объятие рук и поворачивает голову — потянувшись вперёд лишь мгновением позже, Труд встает на ноги. Произносит:       — Пора идти, — и кивает сама себе. Между делом новых шагов почёсывает себя по плечу, тем самым неожиданно призывая Бранна, наконец, выползти из ее тела, а ещё подбирает со ступени меч. Тор смотрит на нее лишь несколько мгновений, выламывая губы в больной, собранной из осколков улыбке. А когда переводит взгляд к Локи, будто бы даже улыбается чуть ярче — того, насколько тот удивлен, не получается спрятать за иллюзией. Он смотрит на Труд, приоткрыв рот, и тупо, беспомощно моргает. Если бы только была возможность… Тор бы рассказал ему. Тор показал бы ему все. Как они росли, как они взрослели, как так вышло, что из малых, угукающих комочков выросли именно они, умные, резвые и смелые — его дети. Потянувшись плечу, Труд снимает с него Бранна и протягивает его Локи. Говорит, подавляя зевок: — Отведешь меня спать? Хведрунгу без меня совсем не спится…       Ну, конечно. Ее меч. Ее волосы. Ее буйвол. И — ее брат, который будет жутко волноваться, если не найдет ее утром на соседней постели в их спальне. Кратко, еле слышно хмыкнув, Локи поднимается на ноги тоже. Его протянувшая в ответ рука, обнимает ладонь Труд, забирая Бранна прямо так. А следом он говорит:       — Пойдем.       Тор остается сидеть. До момента, пока они не уходят. До момент, пока не истекает долгая ночь и не начинает заниматься рассвет. До момента, а, впрочем… Влага слез на его щеках будто бы так и не высыхает. Все, что ему хочется — лишь устало закрыть саднящие глаза.       И не открывать их никогда больше. ~~~^~~~       Это ведь является тем, что мучает Локи в прошлом? Быть может, мучает и до сих пор, быть может, весь он находится на границе самой божественной смерти… То есть отчаяние. Беспомощное. Жестокое. Оно заражает ядом бессмысленности любое новое решение, любое новое действие, а ещё ложится поверх сердца одеялом, чья плоть состоит не из пуха, но из пластин металла. Сопротивляться ему оказывается отнюдь не тем же самым, что биться против любых кратко живых или же против вечных норн. Сражаться с ним то же самое, что мешать лепестки пламени острием меча.       Душный, ядовитый туман. Он приходит беззвучно в любой миг мироздания. Среди дня закрывает собой само солнце. Среди ночи — стелется по земле, подобно безобидной дымке, но, только достигнув ног, жалит плоть кровожадно, просачивается сквозь кожу сапог. Его не сопровождает звук. И он же все звуки жизни поглощает нещадно. Дыхание спящих сов, тихий шелест ветра в древесной листве, мышиные писки в траве… Когда приходит туман отчаянья, пространство обретает пружинящую плотность, что поглощает собой любой шум. Он разыскивает свою жертву, без спроса переступая порог любого дома.       Он пожирает и плоть, и кости, и весь огонь живого сердца, не оставляя после себя и пепла.       Тот самый туман, отравленный да смердящий тяжестью… То есть отчаяние, что губит и людей, и даже богов. Бежать ли от него? Продирать ли его зыбкую плоть острием меча, глядя, как она вьется клубами, подбираясь ближе? Иногда утерянное не возвращается вспять. Иногда лишение не разыскивают для себя ни награды, ни дара. Иногда следом за страданием не приходит счастье.       Иногда следом за войной — не приходит покой.       Лишь отчаяние.       Быть может, они с Локи не говорят об этом ни единожды. Быть может, обсуждают раз, а после… Ему не удается упомнить. Его ноги становятся тяжелее наковален. Его голос, не слышимый живыми, замолкает окончательно. И каждая, каждая, каждая новая мысль, что продолжает двигаться среди его сознания — все они разбиваются о размышление о том, как Локи справляет с этим. Справляется ли? Чувствует ли эту тяжесть до сих пор?       Однажды приходит день, в котором любовь побеждает. До него или много после Локи признается ему в том, что сторон больше нет, потому как в них нет смысла. А среди прошлого лета Тор будто бы и правда чувствует — от Локи пахнет любовью да мирным счастьем. Каждая его улыбка, каждый взгляд, что Тор ловит словно за руку, притягивая ближе к себе одними глазами, а ещё все его прикосновения… Тосковать по ним не получается. Пускай даже они не вызывают омерзения в мыслях, тело само собой отвергает любой проблеск воображения: обнять Локи ладонь за щеку, обнять его всего, прижаться к нему, а ещё прошептать мольбой — лучше бы не касаться его уже никогда, но, впрочем, не позволять ему касаться себя.       Невидимые, проклятые струпья ведь пропадают? И зима, та самая зима, она ведь заканчивается?! От размышления о том отчаянии, что переживает Локи, не становится проще, потому как, даже будь возможность с ним говорить, Тор никогда бы не смог сказать — у него больше нет сил биться. И он проиграл. Уставший, ошибшийся, разрушивший все и проклятый, он больше не видит… Чего ради жить? И получится-то вряд ли. Расчет идет на дни сейчас, а вскоре пойдёт уже на мгновения — когда оборотное зелье потеряет собственную силу. Кто найдет его первым, кто первым его убьет и сможет ли он вымолить у Локи последний шаг солнца по небосводу подле своих детей — на эти вопросы не существует ответов.       Ото дня ко дню, от ночи к ночи… Чем больше времени проходит, тем тяжелее ему становится двигаться. В этом, конечно, нет столь большой необходимости, потому как Локи проводит множество времени в теперь уже своем кабинете, а Труд и Унум редко носятся по коридорам, резвясь тут и там. Сейчас вот сидят. На самом деле — сидит лишь Унум. И во все стороны от него разбегается зеленое, сытое пастбище. Тревожимые теплым летним ветром, вытанцовывают листья травы. Вновь и вновь мимо его глаз пролетает очередная яркая бабочка. Быть может, это одна и та же, но у Тора не остается сил на столь сложные размышления.       Вместе с Унумом, сидя боком к нему, он наблюдает за тем, как по траве вышагивают сапоги тренирующейся Труд. Вероятно, восхищение их глаз друг от друга вовсе не отличается. Тор просто смотрит с много большей любовью…       Утомленной, и проклятой, и разрушенной, и еле живой, но — любовью.       Труд произносит:       — Ты смотришь? — в который только раз за все прошедшие шаги солнца по небосводу ее вопрос звучит нуждой — быть рядом с братом. Чувствовать его присутствие, чувствовать на себе его внимание, а еще знать: все важное для нее является важным и для него тоже. Они ведь лучшие друзья? Вероятно, сложись реальность иначе, они вряд ли смогли бы найти достаточно общих точек соприкосновения в своих интересах, но они рождаются вместе, а еще вместе вырастают. Пытаться заставить Труд взять в руки книгу для чтения слишком уж сомнительная затея, потому как-то не интересно ей, ровно как и Унуму не интересен меч в его собственных руках, но вновь и вновь Тор разыскивает их — вдвоем. Они сидят рядом на подоконнике одной из галерей, и Труд внимательно, с интересом слушает рассказ Унум о чем-то, что он недавно прочел в книге. Они проводят время на пастбище, и Унум наблюдает во все глаза за тем, как Труд делает новый замах мечом, прокручивается вокруг собственной оси и, покачнувшись, все же удерживается на ногах. Во все те мгновения, когда они не занимаются чем-то, что привлекает их обоих, будь то игры со Слейпниром или прятки в дворцовых коридорах, они остаются друг подле друга. Среди тяжелой, неощутимо придушивающейся за глотку усталости у Тора, правда, не получается даже помыслить — когда-то давно, в древние времена, его детство было похожим. И у него был Локи. И них был целый мир, который ещё не стремился сорвать свою крепкую маску великого зла.       А после все изменилось.       Но здесь и сейчас, посреди мирного пастбища, под светом катящегося к горизонту, ещё не закатного солнца, Труд задаёт свой вопрос вновь, ни на мгновения не замирая в резвости собственных ударов. Она знает ответ ещё до того, как Унум откликается:       — Я смотрю. Ты о-о-очень крепкая. Почти целая Сиф, — выискивать ложь в его словах нет никакой необходимости. Тор лишь уводит взгляд прочь от своей крепкой, резвой в не столь идеальных ударах дочери, уводит его прочь и от леса, что начинается настоль далеко за ее спиной, и от ровных, ладных кос, сплетенных ей нежными руками Локи — он смотрит на Унума. Печальная, беспомощная улыбка сама собой вздрагивает в уголках его губ, пока Унум даже не пытается закрыть рот до конца. Его голос полнится, полнится, полнится гордостью да восхищением. Глаза же горят трепетной детской любовью. Война завершается? Да. Та, что касается миров. Та, которую так сильно желал породить жестокий-жестокий бог. Та, которую породили все, кто попустительствовал и ему потворствовал. На долю Унума и Труд никогда уже не выпадут испытания, с которыми сам Тор бьется из столетия в столетия и с которыми сражается Локи. Бессмертный век их жизни будет тих да мирен. Только ведь радоваться ещё слишком рано… Даже если бы можно было, у Тора бы не получилось. Время оказывается неумолимо к нему и ко всем решениям, что он принимает. Его тело сбросит облик Гертруды завтра по утру или же в будущей ночи, но именно по утру то будет замечено Лией — при том, сколь мало в Локи интереса до Королевы альвов, спящей мертвым сном в Золотом дворце, Лия навещает ее каждый день. Приходит, нежностью рук и печальными глазами удостоверяется, что Королева в порядке, а ещё вновь и вновь обращается ней собственную магию, пытаясь выискать травмы. Тех, конечно, нет. Да и Тор в общем-то жив. Но узнает ли Лия б этом раньше, чем прознают норны? Уже желая отвести взгляд от лица своего сына, Тор замечает, как тот вздрагивает крупно, а следом — моргает. Всю любовь и весь свет его глаз покрывает собой космический мрак, в чьем чреве рождаются, живут и умирают созвездия. Его голос звучит одновременно с тем, как Тор чувствует падение своего задрожавшего сердца на самую глубину бестелесной сути: — Труд, уходи…       Предвестник зла и никогда не добра. Кочевниье дитя. Тот, чья участь жить в таборе, сидеть подле костра, а ещё никогда, никогда, никогда не уходить прочь от его пламени собственным сердцем… Тор приоткрывает рот, забывая, что вдохнуть, что произнести любые слова — их все равно никто не услышит. Он жив, но его не существует. Его тело, что полно и мощи, и силы, дремлет на постели его покоев.       Его дух умирает.       Мазнув по лицу Унума торопливым, задохнувшимся от страха взглядом, он перекидывает его к Труд, но раньше, чем она останавливается посреди нового удара, видит, как меж деревьев пролеска за ее спиной выступает Номад. След его босых шагов сопровождает звон тонких, металлических браслетов, покачивающихся на его запястьях, а ещё черная, звездная дымка — то есть нити его магии. Протягиваясь следом за ним, подобно изодранному плащу или же хвостам, они выглядят устрашающе ничуть не меньше, чем каждый миг движения меж древесных стволов.       Кочевники Асгарда приходят, чтобы забрать свое дитя в табор. И ни в Асгарде, ни во всех иных мирах не разыщется никого, кто смог бы стать им ровней в любой возможной битве. С чего все начинается и к чему все приходит — рождение сменяется смертью. Встреча завершается расставанием. Труд непонимающе моргает, смотрит на Унума несколько мгновений, произнося растерянное:       — Что? — то есть опасность. То есть угроза. И о милосердии кочевничьего рода судить отнюдь не приходится… Труд ведь не решится защищать брата? Ровно так, как Локи никогда не смог бы решиться причинить им вред, кочевничий род не поскупится на любую жестокость, и Тор знает это, Тор бился с ними не единожды, по указу Одина пытаясь сдержать их в границах Дальних земель. Но Одина больше не было. Да и поверить в действительности было слишком уж сложно, что именно его присутствие сдерживало кочевников все прошлые столетия и много больше. Все предрешенное, все предписанное, все, чему должно было родиться — оно должно было завершиться здесь и сейчас.       Медленно потянувшись усталым, утомленным телом вперёд, Тор поднимается на ноги. Не ему биться. Он биться не сможет, а даже если бы мог, у него не нашлось бы сил. Все его тело, мощное, живое да переполненное силой, было лишь сказкой, потому как силу любого тела всегда определял дух — его собственный умирал. И все ещё лишь по-глупости не мог ни смириться, ни принять ту смерть… Времени до момента, когда он согласится, оставалось столь же мало, сколь мало в нем было сил.       Гниющий, поражённый отчаянием, бестелесный дух — он поднимается на ноги заторможенно. Глаза от неспешно приближающегося Номада не отводит. И видит, как приоткрывается его рот. И видит, как все плывущие по воздуху нити магии за его спиной приходят в движение. Они желают забрать то, за чем пришли. Они желают выкрасть это, они не станут скупится на безжалостность и чужую пролитую кровь. Номад произносит не столь громко, но для Тора его голос оказывается оглушительным:       — Здравствуй, потерянное кочевничье дитя. Я пришел за тобой, как и было суждено, — мягкий шорох интонации, лгущий об отсутствии угрозы. Легкость в движениях приподнимающихся рук, что является легкостью, доступной лишь абсолютной власти. Кем он мнит себя? Сколь сильным себя считает? Отверженные, изгнанные норнами от корней Игдрасилля и выжившие — вот почему кочевники мнят себя всемогущими. Ту войну за жизнь и существование, которая выпадает им, они выигрывают, потому как их род живет, их род процветает, а ещё обретает иную, незнакомую мирозданию магию.       По той ли причине они позволяют себе попрать любой, что человеческий, что божественный закон?       Распрямив спину, Тор поднимает голову выше. Его руки сжимаются в кулаки, пока его дочь оборачивается вслед чужому голосу. Она пытается вдохнуть, но лишь дергается, а ещё чуть не роняет собственный меч. Видит ли каждое кочевничье движение, кроющееся за древесными стволами границы леса? Откажется ли биться?! Тору хотелось бы верить в последнее, но правда в том, что у него не получается — так и не выронив меч, ладонь Труд сжимается в крепкий кулак на рукояти меча. Двинувшись в ее сторону, в сторону приближающегося Номада, Тор говорит:       — Ты не посмеешь… — почувствовать себя глупо по причине всей собственной беспомощности ему не удается. Ни стыд, ни жалобный скулеж в грудине — его глаз прищуривается, в бестелесных плечах проявляется зудящее, ощутимое напряжение. Они заберут Унума, а Труд просто убьют? От страха посреди сражения не существует толку. Ему же точно есть чего бояться, потому как он не сможет ни защитить своих детей, ни помочь им… И Золотой дворец вместе со всеми своими рослыми, тянущимися к небосводу шпилями остается за его спиной. И где-то среди того дворца, в своем кабинете, вероятно, сидит Локи. Если Труд побежит сейчас, она успеет его позвать.       Но Труд не умеет бежать прочь. Труд говорит:       — Что это значит? Унум, что это… — а ещё оборачивается на мгновение в сторону Унума. Тот с земли так и не поднимается. Он продолжает сидеть, он продолжает держать раскрытую книгу поверх собственных ног. Что за переживание отражается на его лице? Тор не видит, потому что не оборачивается. Тор смотрит только на Номада, а ещё на мгновение перебрасывает взгляд к лицу своей дочери — острый, болезненный и беспомощный страх сплетается с рыдающей печалью в ее глазах. Потому что Тор не возвращается, и она теряет его, потому что теперь приходит очередь Унума… Надрывный, скулящий детский плач не должен звучать никогда и тем более не должен звучать так, как звучит в ночи, пока Локи обнимает ее и пока Бранн пытается согреть его тело изнутри. Тор ли допускает это? Вся его сила ничего не значит. Сейчас — тем более. Бесплотный дух, чье прикосновение не несёт ни вреда, ни блага. Бестелесная воинственность и ярость. Он подступает к Труд, не успевая сделать новый шаг вперёд, когда она оборачивается рывком. Вечный, вездесущий страх находит для себя смерть в том крике, что рвётся прочь из ее ощеренного рта: — Пошел прочь с моего пастбища! Унум, уходи, я его задержу!       Она не умеет убежать. При том, сколь быстро бегает, при том, сколь выносливой является, она не умеет убегать прочь, у Тора же не находится чего-то столь важного, чтобы ее этому научить. Вероятно, она просто берет с него пример. Вероятно, она берет пример с Хведрунга. Если, если, если побежит сейчас, она успеет его позвать — Труд вскидывает меч в сторону Номада и хватается пальцами другой руки за круглый малахит, выдергивая его прочь из-под ворота своей рубахи.       — Не стоит столь сильно злиться, дева. Предрешенное свершится, как и должно, — эта уверенность, эта мягкая, журящая надменность… Номад останавливается в десятке шагов от Труд, вдыхает глубоко, смиренно. И поводит плечами, будто желая впитать весь мир ясного, солнечного дня — если он не нападает все ещё, это не значит, что он не нападет. Никакого иного варианта, кроме как убить Труд, не существует, потому как, лишившись Унума, она придет за ним однажды все равно. Прежде вырастет, прежде обретет силу, а после… Тор бы пришел. И шел, впрочем, перебирая подошвами собственных сапог метку за меткой, перебирая меж пальцами рук правление жестокого-жестокого бога, ложь Фригги, войну за войной — сейчас уже идти ему было некуда и на самом деле он проиграл.       Но Локи — пришел бы за ним точно также. Локи на самом деле за ним приходил, ещё тогда, когда молиться ему было возможно и доступно.       Сейчас не было ничего. Медленно качнув головой, Тор делает новый шаг, бестелесной ладонью мажет сквозь плечо Труд и выступает вперёд нее. Понять, смотрит Номад ему в глаза или же на Унума, не получается, но все же — Номад видит его. Вздрагивает уголками губ в насмешливой улыбке, качает головой в ответ. Труд шепчет остервенело вновь, и вновь, и опять:       — Давай же… Давай же, что б тебя, Лия… — от той пульсации магии, что разносится во все стороны от стиснутого в ее ладони малахита, Тор покрывается мурашками весь. У корня языка появляется еле заметный и невозможный металлический привкус. Стоит ли спрашивать, сколь уязвим дух без телесной оболочки? Стоит ли задавать любые вопросы? Каждая новая волна магии, что просачивается сквозь него, является штормовой и требовательной. Вероятно, уйти сейчас подальше значит спасти жить собственному, полному отчаяния и усталости духу, но Тор остается. Видит, как покрываются дрожью нити черной, звездной магии, вьющиеся у Номада за спиной. Чувствуют пульсацию, распространяющуюся прочь от малахита, тоже? И все равно продолжают тянутся вперёд, в сторону Унума, уже укладываясь Номаду на плечи и сползая по ним к земле.       Завершив новый свой шаг, Тор становится перед Труд, в нескольких шагах от нее. Скалит рот, что животную пасть, когда из-за его спины звучит:       — Я не хочу уходить. Здесь мой дом, я не хочу… — весь ужас и вся боль, что могут существовать — то есть несогласный, печальный голос его сына. То есть будущая боль его дочери. Унум ведь предвидит уже не впервые? Каждый новый раз, когда его посещают видения, они сбываются. Он шепчет мольбу не вступать в конфликт — Хельга отвешивает взметнувшейся Труд пощёчину. Он кричит в ночи, видя смерть Тора — и тело, что выглядит подобно ему, умирает. Сейчас же Унум говорит Труд уходить…       Никто не придет. В том будущем, которое он уже видит, Номад забирает его и Труд остается на пастбище одна. Мертвая или живая? Тор рычит озлобленно:       — Я знаю, что ты видишь меня. Не смей забирать его. Не смей трогать моего сына! — и вот она, вся его сила. И вот она, вся его власть, и вот же оно, все его правление. Регалии или статусы? Мощь и ярость? Он не сможет ничего. Лишь видит, как черные, звездные нити магии соприкасаются с листьями травы. На удивление она не начинает гнить. Мироздание вовсе не замечает того, что происходит под его пологом. И слепящий солнечный свет остается все столь же мирным. И в легком летнем ветерке не пахнет ни кровью, ни страданием — лишь пока. Качнув головой, Номад откликается:       — Кочевников ведёт не желание, но долг, дитя, — и все же до этого его взгляд был обращен к Унуму, потому как теперь он делает несколько шагов сквозь пространство — настигает Тора. Врезается в него, будто каменная глыба, что неслась с горы со всей скоростью. Вонзается в его дух не тонким, искусным острием, но широкой головой молота. Тор дергается не в ужасе, именно в омерзении, и следом дергает головой. Его нежелание слушать чужое слово, перекрывающее требовательное, остервенелое бормотание Труд, ничего не решает. Номад говорит, заклиная: — Утерянное дитя-полукровка будет заменено иным. То есть плата. И она будет воздана кочевничьему роду, как и должно.       То был Локи… Его смешанная кровь. Его принадлежность кочевникам по линии матери. Его пламя, сжегшее дотла и воинов Сольвейг, и големов Модсогнира. Украденное у табора дитя-полукровка — это был он. Пускай даже Тор не желает отвлекаться, внутри его бестелесной сути все же перехватывает бессмысленное дыхание. Та мощь, что может покорить собой миры — много раньше покоряет его сердце. Она оказывается выбрана им. И после того, как Номад заберёт Унума, и после того, как Труд останется среди пастбища одна, мертвая или живая, Тор не сможет винить Локи, потому как существует данность — если бы Локи знал, что происходит, он был бы здесь.       Но он не придет. И Труд никуда, никуда, никуда — не побежит.       — А что б вас всех Суртур подрал… — резким движением она дергает рукой, срывая с шеи бесполезный шнурок с пульсирующим магией камнем, а после хватается уже обеими руками за меч. Тору не приходится даже оборачиваться к ней, хватает лишь камня, который отлетает в сторону с шелестом травы. Хватает лишь голоса, голоса, голоса, но, впрочем — то есть требование, окрик, а ещё приказ: — Дерись со мной, ублюдок! Именем моего отца, Царя всех девяти миров… Дерись со мной за то, что посмел ступить в мой дом и стращать меня!       Каким будет выглядеть мироздание, когда его не станет… Даже если все баллады будут сожжены, даже если Локи расскажет ей свою правду, даже если вся память о нем будет уничтожена — Тор останется на устах своей дочери тем именем, что несёт в себе мощь и бессмертную, ярко пылающую волю. Унум сравнивает ее с Сиф, но пройдёт миг, пройдёт несколько и она обратится той же Сигюн. Тор не знает, кем должен был быть, чтобы желать подобной боли своей дочери, но у затылка сам собой просыпается столь знакомый, почти вымученный зуд, и новым порывом ветра его обоняние дразнит — смрад. Не война, не кровь, не страдание…       То есть гроза. Она идет. И он рявкает, дергается вперёд всем телом на единый новый шаг:       — Только посмей тронуть ее. Только посмей тронуть их обоих…! — защищать то, что дорого сердцу, а ещё биться до самой смерти и даже после нее… Все, что было любо ему, мертво. Все, что было столь желанно, весь тот покой — он недоступен и обрести его никогда уже не получится. Его плоть травится насилием в ночь секса с Хульгой. Его сердце травится теми делами, что высказываются вместо любых его слов. Его дух оказывается отравлен поражением в той войне, в которой он никогда не желал участвовать. И все, что ждёт его дальше — то есть смерть. От руки норн, от руки любви его сердца. Если он вымолит у Локи возможности попрощаться со своими детьми, будет ли ему с кем прощаться? Защищать до конца, до последнего вдоха, до последнего удара сердца, а ещё не отступаться — никогда.       Потому как даже если бы он захотел научить свою дочь убегать, у него никогда бы не вышло.       Он так не умеет.       И договорить у него не выходит. Подобно резко настигшей пурге, со спины его бьет плотным магическим импульсом присутствия, а следом звучит:       — Лия, отведи Труд и Унума во дворец, пожалуйста, — голос походит на треск инея, покрывшего собой все поля и равнины. Хрусткий, негромкий, а все же — ледяной. И мертвый. Безжизненный, переполненный пустотой вряд ли меньше, чем — яростью. Тор оборачивается себе за плечо, оборачивается весь и чувствует, как бестелесные мурашки покрывают собой его плечи под иллюзорной, точно выдуманной им рубахой. Этого голоса он не слышал ни единожды. Отнюдь не так. В руках Локи остается мироздание, правление, трон и двое наследников, которые нуждаются в заботе — на самом деле в них нет ничего. И, вероятно, за иллюзией статности кроется его осунувшийся взор, а ещё темные, глубокие тени, но поверх нее остается — острый, только-только разгорающийся взгляд и суровость тонких губ. Отступив в сторону в неверии, в благоговении и, может быть, даже в страхе, Тор видит, как рывком оборачивается Труд, но много больше внимания уделяет — Локи мимоходом выглаживает ее по плечу истинной лаской и говорит: — Я разберусь. Ты можешь опустить меч, Труд.       Его шаги не останавливаются среди того прикосновения. Его шаги выглядят так, будто жаждут гнать весь кочевничий род хищным, голодным зверем до границы Дальних земель, и дальше, до самого края асгардской плоскости. Сколь велика вся его сила, что является ровней его мощи… Кочевничий род пожрет его, но отчего-то темный, вьющийся прочь от ног Номада магический смог вздрагивает. Желая расползтись вперёд и в стороны, желая поглотить, забрать для себя беспомощное кочевничье дитя, черные да полные звезд нити магии Номада останавливаются поверх той травы, которую успевают пометить, и для того, чтобы видеть, Тору не приходится даже оборачиваться в сторону, что леса, что кочевников — поверх всей травы пастбища, что находится у Локи за спиной, протягивается зелень его магии. Кривая, острозубая, лишенная мягкости собственных нитей… Лия говорит:       — Ваши высочества, пройдемте с… — и уже успевает дойти до Труд, и следит за Унумом, который как раз поднимается с травы. Ее работа является важной, но Труд дергает головой, отказывая и движением, и словом:       — Если он не справится один! Я должна остаться, если…! — она так и не договаривает. Ее голос исчезает с поверхности пастбища вместе с ней самой, Унумом да Лией. Тор замечает лишь мельком. Весь его взгляд, вся его существо и даже те носы его выдуманных сапог, сквозь которые зудом просачивается каждая изломанная нить чужой магии — он есть Локи. Смотрит лишь на него, чувствует, как следом за плотной магической волной, приходит пульсация… Она заполняет собой всю суть пространства, обрекая каждого глупца на знание — либо в этом сражении полягут все, либо Локи выйдет победителем.       Иначе не будет.       Иначе эта война, кровожадная, жестокая и безжалостная, не пройдёт.       — Я пришел забрать кочевничье дитя назад в табор. И если ты желаешь торговаться… — Номад откликается в ответ на приход Локи, но теперь его голос, что не меняется в мерной, надменной интонации, звучит будто бы жалко. Быть может, вовсе и нет, быть может, Тор просто слишком сильно любит свое сердце, но все же правда — в несколько неспешных, лениво спокойных шагов Локи почти равняется с ним самим. И просто перерубает всем новым словам Номада шею.       Лишь миг… Все измеряется ими. Из них состоит само Время ровно так же, как из маленьких капель разрастаются океаны. Что таится там, на самой их глубине? Узнать голоса Локи, что успевает прозвучать, у Тора не получается. Этот голос ему не знаком, потому как сломлен. И мертв. Жизнь покидает его, но тело остается живо, и в том теле ярким пламенем разгорается нечто много большее, чем ярость да ненависть. Если потребуется — кочевники будут истреблены. Если потребуется — их род сгорит подобно любому иному, кто посмеет принести Золотому дворцу свои настойчивые требования. Или же принесёт их самому Локи? Забыв, что значит дышать, да чувствуя, как острозубые нити чужой магии пронзают его бесплотные ноги зудом, Тор просто стоит и смотрит за каждым, каждым, каждым новым шагом — следом за последним Локи легкой ладонью взмахивает собственным мечом за своей спиной.       Меч этот он покупает у Андвари.       Этим мечом Тор спасает ему жизнь.       Этим же мечом спасает и собственную.       Самый его кончик, острый, заточенный, задевает прикосновением листья травы пастбища, а ещё резво вспахивает в земле ровную линию границы — земля загорается. За единый миг разбежавшееся в обе стороны Пламя поднимает высокой, разъяренной стеной, и ее жар опаляет Тора, заставляя боком отступить на шаг в сторону леса.       Сколь много могли бы значит слова? Вздернув меч вверх, Локи прокручивает кисть, чья ладонь держит рукоять, а после указывает им на Номада. Длины его руки да острия отнюдь не хватит, чтобы нанизать все кочевничье племя или хотя бы их предводителя, но расстояние в два шага от кончика меча и до Номада выглядит почти смешным. А огонь скрепит, скрежещет и проклинает, точно зная, кто ему враг. А огонь восстает, возводится высокой стеной, что ширится, быть может, от одного края плоскости всего Асгарда и до другого. Те самые стороны… Тор по случайности остается на этой. Где-то там, с другой стороны от стены, которая сожжет все, что встретится на ее пути, остаются его дети, весь Золотой дворец и вся безопасность.       Локи стоит здесь. Локи говорит:       — Я накладываю вето на присутствие твое и любого из твоего рода в территориях Асгарда, что не являются Дальними землями! — его голос обращается рычанием, его голос обращается треском пламени, пожирающим леса да миры, но так и остается — то есть треск инея, покрывшего траву, под шагами его сапог. Они разрушительны. Каждый лист травы, каждый замерший насмерть стебель разламывается от их прикосновения. Почему, почему, почему Локи остается? Тор смотрит на него, не в силах ни дышать, ни отвести глаза, и чувствует, как нутро сводит судорогой, будто живое — все разрушенное и сожженное сердце его любви или же вся уничтоженная и сломанная любовь его сердца. Локи говорит: — И дитя забрать я тебе не позволю.       Его брови дергаются лишь немного вверх, в то время как голос уже высылает вперёд себя — провокация. И отказ. И требование, а, впрочем, именно вопрос — будет ли Номад столь глуп, что согласится воевать с ним? Потому что у Локи в руках и за спиной остается все живое, сущее мироздание, но правда в том, что у него не остается ничего, и, стоя по левую руку от него, Тор смотрит ему в глаза, видя там лишь пустоту да ярость. Эти глаза принадлежат Сигюн до того, как она знакомится с Огуном. Эти глаза принадлежат самому Тору, когда он разыскивает меч и, оставив бессознательного, будто мертвого Локи в его покоях, отправляется в кабинет жестокого-жестокого бога.       Потому как все, что было дорого — уже утеряно. И место страха занимает чистая, не разбавленная ярость.       Тор шепчет почти сипло:       — Локи… — сквозь весь ужас от жара недвижимой стены огня. Сквозь все взволнованное, отупевшее восхищение. И сквозь всю любовь. Подступить к нему, медленно уложить ладонь на его предплечье и мягко надавить, вынуждая опустить меч, а после обнять его лицо и шептать — все будет, будет, будет в порядке. Тор не может сделать даже шага. Номад говорит:       — У твоего отказа будут последствия, маг, — он не отступается так же, как не опускает взгляда к траве под собственными ногами. Вероятно, он не видит. Вероятно, то есть участь бестелесного духа, лишенного и клетки, и защиты плоти. Тор переводит к Номаду окаменевший, поражённый взгляд и наблюдает краем глаза — черные да звездные нити магии Номада возвращаются назад к его ногам и поднимаются над травой как можно выше, потому что не желают ни сталкиваться, ни соприкасаться с острозубыми, кровожадными нитями магии Локи. Они боятся его.       Локи же откликается истинно волчьим рыком:       — Какие же? Какие, а?! Я не трогал тебя, но ты пришел в мой дом за тем дитя, которое тебе не принадлежит, лишь потому что оно имеет силу! — все начинается с того, что Труд призывает Лию, и та, появившись на мгновения, приводит за собой Локи, потому как знает, что отнюдь не ей биться здесь, но Локи не приводит за собой армии. Троица воинов или Сигюн? Сиф или Хеймдалль? Етунхеймские волки в конце концов?! Прошедшая война забирает множество жизней славных воинов, и возвратить их из объятий смерти никогда уже не получится, но той войны оказывается недостаточно — молчаливый кочевничий род, что не вмешивается с десяток дней назад, решает прийти сейчас. Теперь это их дело. Теперь это их дитя. И оно принесёт им не славу, не золото, отнюдь не счастье — лишь власть. Медленно, глубоко вдохнув, Тор возвращает к Локи собственный взгляд, а после делает шаг к нему, чувствуя, как от резонанса чужого крика дрожит весь его бестелесный дух: — Пытаешься запугать меня, будто чем-то отличаешься от норн, будто весь ваш кочевничий род чем-то от них отличается и потому вас стоит слушаться, но вы ничуть не отличны от них! Изгнанные, брошенные и отвергнутые, вы желаете править ровно так же, как и они! — ни единый шаг по направлению к нему не оказывается прост, потому как вся ощущаемая в пространстве мощь распространяется от Локи во все стороны. То есть его гнев. То есть его остервенелая, живая, что само Пламя ярость. Тор подступает все равно, пусть у него так и не получается заставить себя встать с Локи плечом к плечу — он остается стоять к нему лицом. Он смотрит, он вглядывается, а ещё еле-еле дышит… Невозможная мечта о будущем? Ему лучше было бы умереть, потому что Локи не должен был выглядеть так, не должен был обращаться таковым. Против всего кочевничьего рода в одиночку и со стеной огня за спиной, а? Он не должен быть здесь один. Но он остается таков и он говорит, щелкая зубами, будто одичав: — Хватит лгать о том, что вы бережете хотя бы единый мир, в котором существуете! Вашим рукам чужды судебные нити и потому вы решили отхватить для себя саму жизнь, чтобы властвовать над ней!       Медленно, глубоко вдохнув, Номад не отводит взгляда прочь. Браслеты его рук остаются так же молчаливы, как набедренная повязка. Успевшие замереть от ужаса сгустки душ еле заметными пятнами светятся под смуглой кожей. На самом деле они прячутся на глубину — на самом деле лучше бы Номаду уйти восвояси, пока не стало слишком поздно. Но он говорит, помедлив:       — Таков твой удел, маг. Удел всех и каждого, кто наделён силой, — в его голосе Тор узнает нравоучения Хеймдалля, а ещё отголоски проклятия Фригги. Не любовь, не любовь, не любовь… Потому что они правы. Они считают так, она знают это и они давно уже ни в чем не сомневаются. И за свою правоту они согласны умереть, но, впрочем — что толку от нее, их правоты, если она несёт лишь страдание? Отнюдь не то, что по итогу приводит к возрождению духа. Нет-нет, это страдание вечное, оно губительное и жестокое. А они все лишь высокомерные, кровожадные ублюдки. И будучи чуть ли не главным из них, Номад добавляет: — Единое, что возможно, властвовать вами.       И Тор видит, как вздрагивает иллюзия статности поверх лица Локи. Она рябит короткими, быстро исчезающими волнами, рот же приоткрывается, уже отвечая:       — Ты лжешь, — и Локи прав. Пусть даже у Тора не остается слов для него, пускай любые его слова он не услышит, он прав и его правота существует в тех мирах, где царствует любовь да мир. Удастся ли ему вспомнить об этом? Если только он верит. Номад же обходится словами ловко, он чрезвычайно умел в том, чтобы их использовать, и потому запирает ими Локи в клетку, без единого удара меча перерубая ему позвоночный столб — лишь слова. Они не звучат ядовито, но они заклинают: несдержанные, буйные и неспособные порождать добро. Потому как кочевничьи дети? Но о кочевниках у Номада, конечно же, мнение иное. Себя и подобных себе он чтит, уважает, а ещё одаряет заботой. До момента — пока задумка Илвы не исполняется и он с позором не прогоняет Хульгу прочь из табора, обвиняя именно ее в предательстве кочевничьего рода. Столь удивительное, красочное лицемерие… Рвано, озлобленно выдохнув, Локи рявкает: — Ты лжешь прямо сейчас Богу лжи прямо в лицо, и не смей даже пытаться выгородить себя! Был тот, кто любил меня, и нынче он мертв, потому как ни ты, ни весь твой проклятый род не сделали ничего, чтобы его спасти! — и следом за теми словами, и прямо среди них Тор чувствует, как тупая боль ранит его на затылке. Она заставляет его потерять сознание ещё тогда, дни назад и на балконе покоев Локи. Вонзается в разум остро, а распространяется быстро и настойчиво. Задохнувшись от жестокого, слишком живого ощущения, Тор приоткрывает рот, забывая — что значит говорить? Локи помнит. Локи на самом деле худший лжец из всех. И он не лжет, и правота на его стороне, и он знает — Тор любил его. Быть может, когда-то давно, быть может, не в последние месяцы, но — это было, это возможно, и нет ничего важнее, чем то, что Локи знает об этом. Дернув головой, следом он дергает и мечом, что держит в крепкой хватке ладони, а ещё скалится, предлагая: — Теперь же… Подойди ко мне, давай же, — незнакомый голос, что никогда не будет добр. Он безжалостен. Он кровожаден и жесток. Что ещё может он потерять? Страшен тот воин, которого ничто не держит в мироздании, потому как бьется он всегда насмерть. И не так уж часто — на свою. Номад ведь скажет что-нибудь? Если кинется сейчас, начнётся война, и она не закончится до момента, пока не подохнут все кочевники Асгарда. Вот что читается у Локи в пустых да полных на ярость глазах. Вот что звучит в его крике, когда остервенелый голос вскидывается под небеса: — Подойди ко мне, Номад, и я сожгу тебя дотла! И тогда мы поглядим, хватит ли у твоего рода силы, чтобы властвовать так, как вы желаете!       Номад лишь головой качает. Не вздыхает больше. Вряд ли видит все нити собственной магии, что комкаются за его спиной, боясь вновь опустится к земле. Эти земли — принадлежат не им. Они никогда не будут им принадлежать. Однажды жестокий-жестокий бог приносит в них кочевничье дитя-полукровку, а после то дитя забирает под собственную власть Етунхейм… Для того, кто правит двумя мирами и чья дочь правит третьим, в Локи надменности много меньше, чем в том же Хеймдалле, что заведует лишь мостом. Быть может, Тору бы стоило позавидовать всей его власти, но он так и продолжает смотреть не отворачиваясь — все с той же любовью, с которой шаги солнца по небосводу до этого смотрел на тренировку своей дочери, но все же больше, много больше и… Необъятно. Локи знает, что был любим.       Локи обязан знать, что любим все ещё, как и прежде, потому как… Сможет ли и правда Тора убить? Он клялся. Тор поверил, будто и правда был чрезвычайно глуп.       — Ты не сможешь спасти дитя от ужаса будущего. Ты лишь… — Номад прищуривается и откликается без проблеска крика. Но все же отступается уже. Не пытается больше удерживать вместе прутья той клетки, которую Локи разрушает в миг. И выбирает, выбирает, выбирает иную стратегию, а только — он отступает. Потому что Локи дергается резко, словно бы от удара, и сильным движением вонзает в землю меч перед собой, обрубая:       — Я смогу обучить его. И, обучившись, он займет мое место перед тобой и каждой твоей угрозой, когда я уйду.       Вот и всё. Тор не желает даже мыслить, смог бы разрешить бой, не начав его, так, как это делает Локи, потому как — это было их правление. Оно должно было быть таковым. Отсюда и до конца времен. До самого окончания вечности. Делить жизнь надвое с любовью своего сердца или же с сердцем своей любви? Он не видит, как Номад кратко, задумчиво кивает. Слышит только уже звучащее:       — Да будет так.       А следом в звук жаркого, грызливого пламени вторгается еле слышный звон браслетов на чужих запястьях. Тупая боль на затылке стихает. Следом за ней приходят прикосновения мягких рук, будто бы укладывающихся его на постель да поправляющих юбки того платья, что ему не принадлежит. Его Тору одалживает Гертруда. Локи же не сдвигается с собственного места, будто окаменевшее, гневно дышащее изваяние ярости, ещё долгие, долгие, долгие мгновения — звук браслетов Номада стихает. Кочевничье племя уходит восвояси и больше уже вернуться не посмеет.       Никого больше Труд не потеряет и ни с кем не расстанется.       Она будет жива. Унум останется в Золотом дворце.       Не отводя взгляда от Локи, Тор переступает на месте и ощущает, как каждое новое прикосновение становится отчетливее. Уже не руки Лии, что воздают ему заботу, но его собственные — каждое прикосновение из всех, что случаются за прошедшие дни. Каждая его попытка возвратиться в собственное тело, возвратиться просто. То было данностью — она есть до сих пор. Качнув головой, Локи длинно, тяжко выдыхает, а после сплевывает ком слюны прочь, в траву. Бросает следом, уже выступая одной ногой вперёд и будто бы правда разворачиваясь лицом именно к Тору:       — То-то же… Погань, — его бурчание, все ещё гневное, вызывает смешок, но Тор не смеётся. Только лишь смотрит, и смотрит, и смотрит, а ещё подступает ближе. Так, чтобы только оказаться перед его глазами… В мелькающих поверх ладони прикосновениях появляется тепло. Телесные воспоминания настигают его дух, точно желая утянуть назад, возвратить в клетку плоти и под ее защиту. Прежде Локи поднимает глаза, уже успев подхватить меч в ладонь. Прежде, чем уходит прочь — Тор произносит все столь же бессмысленно вслух:       — Не любил. Все ещё люблю. Я все ещё здесь и я все ещё столь сильно тебя…       Ладонь Локи делает мягкий, еле заметный оборот и стена огня спадает, будто ее и не было. На поверхности пастбища остается ровная, выжженная линия земли, что разбегается в обе стороны, стремясь к самому горизонту. Локи же смотрит ему в глаза, но не видит его вовсе — он знает, что Тор его любил. После всего, что случилось, после всей жестокости и всех тех дел Тора, что высказывались в отсутствии права на слова, он все ещё знает… Договорить у Тора так и не выходит. Его дух дергает в сторону немыслимой, невероятной силой одновременно с тем, как сознание меркнет. Пропадает и пастбище, и солнечный свет, и выжженная в земле граница защиты. Не остается ничего больше, но — согласиться умереть от его руки или же согласиться дать войне победить?       У Тора никогда, никогда, никогда не получится потерять его, пока в мыслях Локи будет живо знание — Тор любил его. И Тор любит его до сих пор. ~~~^~~~       Спальня выглядит привычной. Все та же широкая постель с резным изголовьем и без балдахина. Вещевой шкаф у стены прямо напротив задернутых тонкой тканью окон. В предрассветной тьме, когда он просыпается так, будто бы спал хоть немного за прошедший десяток дней или же месяцы — в этой тьме разглядеть золотого перелива ткани не удается.       Полный скорби Асгард ещё спит, не думая ни о радости, ни о любом горе, которое встретит в новом дне.       Тор просто остается в постели. Вглядывается в темный зев потолка, среди тьмы ощущающийся подобно распахнутой волчьей пасти. На ночь в его покоях никто теперь уже не зажигает свеч. Об этом не заботится даже Лия, потому как спящей будто мертвым снов Королеве светлых свечное пламя совершенно не нужно. Но если знать, что это отнюдь не она? Если ведать о том, кто кроется под пологом оборотного зелья? Оно теряет собственную силу до того, как Тор раскрывает глаза с резким, чуть болезненным из-за глубины вдохом. Ему достаётся участь переживать неудобство надорвавшейся по бокам ткани платья, а ещё пояса, стиснувшего внутренности в крепкой хватке. То ли благодаря качеству швов, то ли просто из принципа, пояс не рвётся, когда его тело раздается в стороны, возвращаясь к привычным размерам.       Сможет ли Гертруда простить ему одно испорченное платье? Он остается в постели отнюдь не до первых рассветных лучей, но все же проводит в ней достаточно времени, чтобы просто привыкнуть — бестелесный дух возвращается и в клетку, и под защиту плоти. Его руки имеют вес. Его тело имеет силу и мощь. Тор действительно успевает отвыкнуть от того, как это ощущается, пускай и не высматривает, как формируется привычка быть бесплотным. Будто бы данность, а может просто первичная ипостась… Он возвращается. Теперь он здесь. И где-то здесь же, в этом дворце все ещё есть Локи, который знает. Что-то о любви, или же что-то о страдании, или же что-то о возмездии — те невидимые струпья, которые ощущаются исчезнувшими, на самом деле уходят на глубину плоти и покрывают кости острыми наростами болезни. Не думать о них на самом деле так же просто, как сторониться чужих прикосновений, потому как признаться… Хульга уже мертва. Признаваться не придется. Вероятно, не выйдет и объясниться, и тогда потребуется просто показать Локи все, открыть для него проклятые земли собственной памяти, но везение нынешних обстоятельств заключается в том, что его, Тора, боль будет беспокоить Локи вряд ли.       А после, даже если суррогат счастливого будущего окажется возможен, эта крохотная, проклятая и отравленная мелочь просто потеряется среди событий… Так ведь бывает? Он сам выискивает правду столь долго и настойчиво, что в итоге натыкается на имя мертвого Свальдифари, и данностью его рук становится забота по отношению к Локи, но сейчас, оказавшись по иную сторону обстоятельств и столь близко то ли к жизни, то к смерти, а все же к разговору — здесь и сейчас ему просто хочется верить, что Локи забудет о его невидимых струпьях плоти, что ушли на глубину, так же быстро, как узнает об их существовании.       Тор просыпается рывком, с глубоким, резвым и чуть болезненным вдохом, и он же остается лежать в постели, пока зев распахнутой волчьей пасти, что является тьмой потолка, не обретает собственные очертания. Собрать вместе все обилие мыслей не удается. Что будет дальше? Как ему должно вести себя теперь? Первоочередно — говорить с Локи. Разыскать его, прийти к нему и ни в коем случае не задерживаться подле всех чужих радостных слез о его, Тора, возвращении. В них, в тех самых слезах, точно будет важность, но все же — ему должно было возвратиться и теперь он здесь.       И именно здесь да сейчас ему нужно говорить…       В первую очередь приходится подняться с постели. При том, сколь легко разрывается ткань платья на боках, пояс ему приходится разрывать руками, попутно мысленно благодаря Гертруду за истинно благородный отказ носить корсеты. Сбросив остатки чудного платья на пол, он уходит в купальню и уже там задерживается — первый рассветный луч, второй и десятый пробегают мимо его глаз тишиной да неслышными шагами служанок, уже мельтешащих по коридорам. Из них двоих, из них с Локи, Тор отнюдь никогда не был тем, кто мог бы задержаться в купели на несколько шагов солнца или луны по небосводу, но ничто не является вечным. Временами существующие устои выламываются. Временами привычные традиции рушатся. Он же — просто медлит. И сам чувствует, как лжет себе о необходимости привыкнуть к телу, на самом деле наполняясь мелочной, столь глупой трусостью. Локи ведь не убьет его? Попытка вымолить у него что-либо будет невозможной так же, как он сам не сможет занести клинок для последнего удара, но, вымываясь, Тор все же мыслит тяжело да печально — он знает, что будет ждать его среди зелени чужих глаз, когда он появится перед ними.       Это не будет ни счастьем, ни даже радостью. До его смерти успевает сгореть целый мир, теперь же… Видеть, как умирает любовь его сердца у него на глазах. Видеть, смотреть и вглядываться, ощущая, как растрескиваются кости да лопается покрытая больными струпьями плоть. Будь каждое из этих сравнений реальным, в оборотном зелье не было бы нужды, потому как его облик обратился бы неузнаваемым кровавым месивом да осколками костей.       Но он выживает!       Окончена ли война? Завершится ли когда-нибудь? Беспристрастное солнце является беспощадным, потому как не замедляет собственного хода. Тору приходится покинуть купель, и шанс нового промедления не разыскивает его, потому как ему не приходится долго да тщательно высушивать собственные волосы. Они теперь короткие. Вроде отрастают понемногу, но в прошлые месяцы Тор продолжает обстригать их так же, как стриг ещё тогда, когда весь мир их с Локи любви был обширен да плодороден. Ему ведь нравилось это, не так ли? Тору нравилось чувствовать его прикосновения в коротких прядях своих волос. Тору на самом деле просто нравился он и все, что с ним связано. Но видеть страдание на его лице вновь… Спасения от этого разыскать не получится. Ни планировать, ни мыслить о стратегии не имеет смысла так же, как прятаться от Локи весь остаток вечности. Именно этим заниматься Тор не собирается точно и все равно застаивается перед распахнутыми дверцами своего шкафа, спотыкаясь взглядом о каждую из рубах и обо все пары брюк. После всего, что случилось, Локи ведь не останется? Верить в то, что он не сможет Тора убить, так же глупо, как верить и в то, что он откажется нести вред Унуму да Труд.       Тор верит все равно. Тор все равно медлит этим утром, подбирая одежды для нового дня.       Как выглядеть более виноватым или же как выглядеть привлекательнее? Он смотрит внутрь своего шкафа точно взглядом растерянного, уставшего барана, потерявшегося в чаще леса, но рядом не оказывается ни одного Локи, который мог бы пошутить над ним. Или же помочь… Что будет — дальше? Тор заставляет себя взять первые брюки, что попадаются ему под руку. Нарочно быстрыми движениями лживой, резво гаснущей торопливости натягивает сапоги. Рассвет уже приходит, чтобы знаменовать новый день. Рассвет уже завершается. Много лучше прийти до совета, быть может, но так уже не получится, потому что совет, вероятно, близится к своему концу. Значит много лучше будет прийти после него? Ничего лучшего и, впрочем, ничего худшего выбрать уже не удастся — в собственной данности бытия реальность абсолютна здесь и сейчас.       Но он по крайней мере не ждёт гостей. Поэтому цедит время, будто отраву из кубка, что обязан быть опустошен — того времени не хватает. Никакого не хватит уже никогда. Стоит ему надеть такую же, первую попавшуюся рубаху да заправить ее в брюки, как дверь в покои звучит и чужим вторжением, и присутствием. Тор слышит, как она открывается, мелочно, низменно ощущая, как изнутри все вздрагивает. То есть трусость или нежелание видеть все ту же боль да смерть в любимых глазах? Вероятно, эти понятия одинаковы. В то время как везение, присущее ему, является сомнительным, но следом за беззвучным, мягким шагом, словно бы крадущихся кошачьих лап, открывается дверь меж кабинетом и спальней.       Тор знает таких кошек. Их именуют барсами. Их именуют пантерами. Хищники? Выращенные при дворе они могут быть ласковы, но об их свирепости забывать вряд ли стоит — тем, кто решает завести с ними дружбу. И беззвучный шаг мягких лап, что пересекает его кабинет… Без туфель и в высоких шнурованных ботинках, виднеющиеся из-под края длинной юбки. Высокая прическа русых волос. Бессменный шрамик у виска да спокойный, внимательный взгляд. Лия замирает в дверном проеме, как только ее глаза не разыскивают привычного тела на поверхности постели. Она вглядывается в простынь несколько мгновений, чуть удивленно моргает и только после переводит взгляд к самому Тору — по воле движения, потому что он отступает прочь от распахнутых дверец шкафа на два шага. Звучит:       — Ваше…величество… — и голос ощущается в общем-то таким же, каким был для всей бесплотной сути Тора. Звучный, реальный и настоящий — в нем мелькает нота ужаса. Она же искрой проносится сквозь взгляд Лии. Тор столбенеет ещё больше, чем она, потому как на самом кончике языка замирает не приветствие, не любые иные слова, лишь вопрос: она ведь видит его? Это в достаточной степени глупо. Он возвращается в тело. Он жив. Ничто из предписанного да предначертанного никогда уже не случится. Но иных слов у него не находится. До того, как звучат и эти, бесполезные, Лия кидается к нему рывком. Она преодолевает весь десяток шагов между ними за жалкое мгновение и просто кидается ему на шею, шепча с рваным, больным выдохом: — Вы живы, — Тор обнимает ее в ответ почти бездумно. Разве что прикладывает усилие для того, чтобы действительно обнять, а не отодрать ее прочь от себя. Каждое, каждое, каждое прикосновение… В них нет зла? В них точно нет жестокости? Его кости, покрытые острыми наростами, ранят плоть по велению собственного проклятия. Лия же обнимает его за шею крепко, в честной, искренней нужде. Тоской или скорбью? Эта честность ее привязанности безмолвно глядит свысока на его дела в отношении нее, что никогда не заслужат ни чести, ни достоинства. Дело, жестокое и кровожадное, правда, было только одно, но, впрочем — много ли толку, как много их было? Обняв ее поперек спины, Тор прикрывает глаза на мгновения, прижимается щекой к ее макушке. Вся необходимость в вопросе отпадает сама собой — он и правда жив. Его бестелесная пытка завершена. Теперь ему предстоит пытка иная… Вздрогнув, будто бы от испуга, Лия отстраняется так же резво, как до того кидается к нему. Отступает на пару шагов, забирает руки прочь и произносит еле слышно: — Но он не будет рад вам.       Барс или пантера? Эти кошки водятся где-то у края Асгарда, а ещё в Ванахейме и Альфхейме. Кажется, они даже существуют в Мидгарде. Лия смотрит ему в глаза, произнося не словами, но взглядом: радость от того, что он жив, никогда не обратит ее верность к Локи верностью к нему. Она знает свою работу. Она выбрала свой долг самостоятельно. Приоткрыв рот на мгновения, Тор закрывает его, медленно, глубоко вдыхает. Собрать слова, произнести их и… До прихода Лии эта опаска не ощущается вовсе, сейчас лишь напитывается силой — если он скажет и не будет услышан, как и все дни прежде? Потянувшись к Лие рукой, Тор с осторожностью обнимает ее ладонь собственной, а после говорит:       — Я знаю. И тем не менее не могла бы ты не предупреждать его. Я бы хотел прийти к нему… — до того, как распространятся слухи. До того, как эта весть разнесется по дворцу. Или же до того, как Локи сможет сбежать прочь? Им нужно поговорить без чужого присутствия, им нужно какое-то время, но им в общем-то не нужно ничего, потому как вряд ли они существуют. Тор просто нуждается, звуча просяще, пускай и ровно, сдержано. Что насчет Локи? Узнать этого не получится. У Тора и договорить-то не получается. Входная дверь его покоев открывается, запуская внутрь служанку. Ее принадлежность к прислуге выдает ровный, однотонный цвет ткани платья. Ее принадлежность, пожалуй, кричит сама за себя редко доступной статусностью — на рукавах и у подола юбки цвета охры извивается змеей алая полоса.       Цвет не отличается от цвета церемониального плаща Тора ни единым тоном.       Обернувшись на звук открывшейся двери одновременно с Лией, Тор закрывает рот лишь ради того, чтобы сдержать оскал то ли непонимания, то ли легкого, зудящего подле сердца омерзения. Высокий рост, черная копна спускающихся на грудь волос, светлая кожа, а еще будто бы зеленые глаза. Не изумрудные. На мгновение Тор, правда, мыслит путаницей, но — Локи выглядит иначе ровно так же, как и любой его фарс. К тому же Лия не отшатывается прочь? По ее поведению судить не приходится. Она определённо не в том возрасте да статусе, чтобы беспокоится, что кто-то может застать ее, держащей самого Царя за руку. Широко, дружелюбно улыбнувшись, служанка переступает порог спальни, приседает вежливо, в приветствии. А следом говорит:       — Ваше величество! Королева мать послала меня к вам, как только почувствовала, что вы поправились, — Тора коробит тут же. Не снаружи, вовсе нет, лишь изнутри разносится резонанс отвращения. Служанка же лжет — у Фригги больше нет власти в Золотом дворце. Она изгнана. Она собрала свои сундуки ещё дни назад и уехала прочь, так далеко, как это возможно. Будь она, эта черноволосая дева, послана ею, признаваться в подобном было бы глупо. Да к тому же узнать ее лицо… Оно незнакомо. Вся она выглядит чужеродной, пускай даже держится хорошо, соблюдая манеры и правила приличия. По чьему приказу приходит в действительности? Быть может, того приказа и нет вовсе. Все так же широко улыбаясь, все так же притворяясь, будто бы Лии здесь вовсе и нет, она говорит: — Меня зовут Агот. Я ваша новая служанка.       Хорошая? Ее имя глаголет об этом, Тор же замечает нервозность в тех пальцах, что Агот сплетает подле своего живота, и мыслит по случайности — по земле да по снегу крупные лапы кошачьей породы оставляют свои следы, уходя в земли, где много сытной дичи. Решить, будто за ней не последуют другие звери, является глупостью. Пример столь большого усердия, пример силы, сноровки и поистине великого разума… Теперь Лия — Старшая служанка. А до того прислуживает самому Локи, приходя однажды и выбирая задержаться подле него навечно. Сколь многие пожелают следовать, следовать, следовать за ее шагами, чтобы вырваться прочь из бедности да голода? Ныне Асгард в много лучшем положении, чем был во времена правления жестокого-жестокого бога, но работа ещё не окончена, потому как не столь просто изжить бессмертное величие и возвратить все в миру да сытному, спокойному счастью.       — С вашего позволения, я откланяюсь, — медленно выпустив его ладонь, Лия поворачивает к нему голову, смотрит в глаза недолго. Ее искренность утекает вглубь, оставляя после себя лишь привычное спокойствие да ровность интонации. Метнувшись к нему взглядом, Тор кивает заторможенно, нехотя, потому как следом за ее уходом у него не останется уже никаких, даже самых паршивых отговорок, чтобы медлить. Прежде чем Лия отворачивается и делает первый шаг прочь, Тор говорит:       — Лия, я прошу тебя, — то, о чем он не успел договорить, и то, что в общем-то было уже понятно. Ему нужно было прийти к Локи раньше любых вестей, слухов и очередной лживой правды. То было возвращение и оно было данностью. Вопреки всем болезненным наростам поверх костей? Вопреки отчаянию? Лия кивает не сразу, точно взвешивая на весах сознания — где есть благо и что будет злом.       Должно ли ей отступиться сейчас или же восстать на защиту? Она кивает. Только веры ей нет и всё то время, на которое она соглашается, время ее молчания, оно не будет долгим. Либо Тор поспешит, либо же… Злиться на подобную суровость с ее стороны не получается, потому как она много более правомерна, чем каждое мгновение отказа Сигюн слушать его или же отказа Хеймдалля — слышать его слова. Проследив взглядом за каждым из тех шагов, что доводят Лию до двери входа, Тор переводит его к Агот, как только дверь закрывается. Сказать что-либо не успевает.       — Нужно ли помочь вам подобрать наряд, ваше величество? — Агот приосанивается даже сильнее, чем было до. Ее взгляд загорается столь заметной радостью, что стоит бы рассмеяться — врать у нее не получается. Окажется ли она хороша в качестве прислуги? Черный волос, светлая кожа да зеленый оттенок глаз — Тор не вынесет этого в своих покоях. Будто бы фикция, банальная и столь отличная от оригинала блажь. Для чего вообще она приходится сюда… Его внешний вид явно не столь хорош, раз оказывается озвучено подобное предложение, но вновь к распахнутым дверцам шкафа он не оборачивается. Отказывается, быть может, дергая головой чуть резче, чем стоило бы, и говорит:       — Можешь прибраться в покоях, пока меня не будет, Агот, — мягкость любого рода не дается его голосу. Пальцы одной из ладоней покрываются зудом в нужде сжаться в кулак. Какие из его решений принесут зло и какие окажутся благом? Агот кивает согласно, не перечит и быстро осматривается, точно уже подмечая, чем сможет заняться. Оставить ее или же изгнать навсегда? Подумать об этом можно будет позже. Сейчас — ему нужно идти, и нет ничего важнее тех его шагов. Направившись к двери, Тор проходит мимо Агот, замечает, как она вновь приседает, провожая его. И все равно останавливается на пороге, несдержанно обрубая: — Впредь не врывайся без стука. Никогда.       Меняется ли выражение ее лица и отражается ли на нем победоносный оскал, он не знает. Просто не оборачивается. Решать, разбираться, даже мыслить о чем-то, кроме самого важного — всем этим можно будет заняться позже.       Сейчас ему нужно идти.       Ни спокойствия, ни безмятежности в том пути, правда, не оказывается. Совет завершится вот-вот или же завершается уже и коридоры ещё не полнятся всеми придворными, которые прогуливаются по ним среди дня, но — прислуга уже проснулась. И стражи сменяют друг друга в карауле. И весь дворец… Тор проходит сквозь каждый чужой взгляд, заполненный вздрагивающей скорбью и ужасом неожиданности, не останавливаясь ни на мгновение. Сомнительное везение настигает его за несколько коридоров до залы советов — то есть Сиф. Она выходит из-за угла, замирает посреди сонного зевка, так и не прикрывая ладонью рот. Видит его, может слышать его слова, может говорить с ним и… То, насколько важным это является для него, оказывается на весах против всей ее скорби — первый же дрожащий шаг, который она делает по направлению к нему, становится и последним. Продолжить движение ей не удается. Но она все равно крепко, сильно обнимает его, когда сам Тор подходит, прижимая ее к своей груди.       На любое промедление, столь желанное каждому из его страхов, совершенно нет времени, и потому он обещает, обещает, обещает Сиф разыскать ее после — чего стоят его обещания? Какую ценность имеют клятвы? Сиф шепчет ему сиплой мольбой: остаться живым.       А после отпускает его.       Знает ведь, куда он спешит? Ей не приходится догадываться об этом. Совет, что вот-вот завершится, или же тот, что завершился уже — сомнительная удача не дарит ему больше ни единой возможности для любой остановки и отговорок. Ох, он хотел прийти сразу, но встретил, встретил, встретил… Нет. На самом деле его возвращение было данностью и является ею до сих пор, как бы сильно он не хотел приходить и видеть — великое, сломленное страдание у Локи в глазах. Вновь. И опять. И снова, и снова, и снова, но все же — Тор приходит. Разве что на миг замирает перед высокой, тяжелой дверью залы советов, не слыша изнутри ни единого звука. Вероятно, Локи ещё там.       Если нет, то он будет в царском кабинете. Хочется верить, что не отправится к покои Унума и Труд, чтобы встретить их пробуждение, потому что там, в их присутствии, у Тора не разыщется ни свободы, ни возможности говорить с ним. А прикосновение к дверной ручке жалится холодом покинутого металла. Тор опускает на нее ладонь. Тор нажимает ручку, открывая дверь… Теперь у него есть плоть. Он виден. Его голос имеет звук. Внутренности, правда, скручивает болью все равно, потому что в зале советов в кресле Царя его встречает — то есть статность. Ладная, плавкая холодность и спокойствие. Эту иллюзию Локи ведь не снимает с себя, подобно одеждам, ни единожды? Она становится его второй кожей. Она и есть он.       Ровно как и краткая, еле видимая дрожь узнавания. Его взгляд вскидывается от пергамента на жалкие, пустые мгновения, откликаясь на звук открывшейся двери, а после опускается к бумаге вновь. Тор прикрывает за собой дверь деревянной, исходящей болью рукой. Тор доходит до стола, усаживается на кресло напротив Локи — потому как оно ближе ко входу и за ним столь легко оказывается спрятать… Под коленями появляется не слабость, но беспомощная, беспощадная боль. Она желает опустить его на колени. Она скулит, требуя, требуя, требуя не подходить к Локи, потому как не позволено. Или же ради того, чтобы не ранить сильнее, но все же — кого именно?       Тор говорит:       — Здравствуй, — и всё слова завершаются. Ожидаемо. Бездарно и глупо. Сотни звуков объяснений без толики оправданий. Извинения, но — не просьбы. Тор говорит, говорит, говорит, чувствуя, как тяжелая, больная печаль пробивается во взгляд — если бы он мог спрятать ее, все равно бы не стал. Ему прятать больше совершенно нечего. Локи, правда, на него не смотрит. Так и продолжает писать что-то, так и пахнет где-то на уровне внутреннего чутья мороком, а ещё говорит:       — Передай магу, который тебя послал, что у меня нет времени ни на морок, ни на ворожбу. Если кто-то вновь желает затеять с Асгардом войну, пусть прежде сами выроют себе могилу, — его голос не вздрагивает. Интонация остается ровной да холодной. Локи не верит в его возвращение? Он не ждал его. Будучи тем, кто схоронил его, он знал лживую правду о смерти Царя так же, как знал и другое — Тор замирает вне любого движения, которое собирался бы сделать. Потому как Асгардом ныне правит именно Локи, потому как Локи знает многое и о правлении, и о защите, а ещё ничуть не меньше знает про недопустимость слабости.       Возвращение Тора для него — лишь чужая ворожба да попытка нападения. Вот она, его слабость. Вот она, его навечно неприкрытая спина.       Помедлив лишь ради того, чтобы удержать, удержать, удержать голос вне любого рыдания, Тор вдыхает коротко, а говорит лживо спокойно:       — Насколько мне помнится, по итогу прошедшей войны могилы никому так и не понадобились. Ты сжег их дотла, — ощущение чужой иллюзии раздваивается уже. Оно разделяется, единой собственной частью пытаясь уйти прочь — этого так и не случается. Тор не видит, лишь чувствуя, как, скрывшись под пологом невидимости, Локи опускается на пол рядом с царским креслом. То, конечно, не отодвигается, не движется даже, потому как в Асгарде правит великий маг, равных которому разыскать не получится — Тор смотрит в глаза его иллюзии, следом закрывая собственные. Из всех тех слов, что он мог бы сказать, звучат лишь пустые. Какое-то продолжение диалога, какие-то глупые, бездарные подтверждения тому, что он был там, что он был всюду, где был Локи в последний десяток дней. Будет ли их достаточно, чтобы доказать, что он вовсе не мертв?       Раскрыв глаза, Тор видит, как иллюзия статности поднимает голову — она есть воплощение самой смерти. В ней нет искры, в ней нет и огня, в ней в общем-то нет ничего, что могло бы быть связано с жизнью. Пустое, спокойное лицо. Взгляд, что смотрит в ответ без выражения. Он вглядывается долго и молча, а после легким, ладным движением сбрасывает перо в чернильницу. Он говорит:       — Я передам Лейву, что он может сделать заявление о твоем выздоровлении. За трон биться с тобой не буду. Можешь забирать и его, и свой мир, — а все же тот самый вопрос о лучшем да худшем. Может ли сложиться так, что будет больнее, чем есть уже? Становится сейчас. Локи возвращает ему трон. Локи говорит — о делах Асгарда. Тор же смотрит на него, смотрит в глаза столь мертвой иллюзии его сути и не понимает вовсе: как сказать? Коротко, длинно, открыто и без утайки, как собрать вместе все слова, как объяснить все прошедшие месяцы и просто… Отдать их Локи. Отдать ему все, чтобы он знал — новое, новое, новое вынужденное предательство. Как много времени потребуется, чтобы следующее стало обычным? Локи говорит: — Лейв введет тебя в курс нынешних дел.       Тор отвечает бездумно, чувствуя, как его слова утаскивает за собой весь тот разговор, что не складывается. Он вряд ли мог бы быть иным, если судить откровенно. Тот, который есть, все равно поган да проклят. Но самое важное — Тор произносит:       — Я хотел бы поговорить с тобой, — о чем именно, о чем-то определенном, о чем-то бессмысленном или истинно необходимом, говорить, говорить, говорить — он не может сказать уже. И медлит. Не по велению трусости, но по непониманию: с чего ему должно начать? Как ему рассказать, как ему объяснить все то, что происходило не последние месяцы — годы. Унуму и Труд уже девять лет. Тор проводит с ними больше половины времени их жизни. Там, где для Локи проходит меньше года, для него самого проходит почти пять полных лет.       Будь их меньше в два или три раза, даже так все это время не получилось бы уместить хотя бы в одно всеобъемлющее предложение.       — Мне не о чем с тобой разговаривать, — вот что Локи говорит ему, собственной иллюзией глядя прямо в его глаза, а Тор не верит по глупости той надежды, что порождает в нем и присутствие, и картина, ширящаяся перед его глазами среди вчерашнего дня схватки с Номадом: Локи знает, что Тор любил его. Шанс ещё есть? Возможность ведь ещё осталась? Не на счастливое будущее полное покоя, но хотя бы на то, чтобы разойтись — с миром.       Недвижимая иллюзия моргает. Кто уйдет первым или кто первым признается… Играть в любые игры глупо. Они отнюдь не в том возрасте. Они слишком многое пережили, а еще они — действительно были. И самому Тору в этом не приходилось сомневаться вовсе, но Локи отнюдь никогда не был тем, кто разбрасывался бы божественными клятвами попусту. Тогда Тор поверил ему, сейчас же много больше верил в его острый разум, потому как никогда, никогда, никогда Локи не стал бы защищаться перед лицом Номада его именем, если бы — то имя было ненавистно и не содержало для Локи ни отзвука любви. Хоть проклятой, хоть изломанной, хоть безвозвратно утерянной, но все же… Любовь была. И она была сильна. И она никого не спасла, и она не смогла никого защитить, и она разрушилась, оставив после себя выжженный да все ещё горящий мир.       Но — она была.       Медленно поднявшись из-за стола, — на непослушных, больных ногах, но по данности, — Тор обходит его шаг за шагом, шаг за шагом, шаг за шагом. Чем ближе подступает, тем лучше чувствует суть лжи всей иллюзии да ее присутствие на полу, подле царского кресла. Локи прячется, и увидеть его сейчас значит разрушиться. Открыть для себя его страдание, открыть для себя все то, что в прошедших днях крылось под пологом статности и власти. Не желая видеть этого никогда, Тор обходит стол, останавливается напротив того места, что почти пульсирует молчанием всей магии. Он опускается на колени так медленно, будто ноги не требуют обрушиться в рыдании. Он шепчет, уже не видя, ни взгляда сидящей в кресле иллюзии, ни чего-либо иного:       — Я вижу тебя, — гадать о том, что ждёт его за спиной заклинания невидимости, нет смысла. Там вся причиненная им боль. Там его измена. Там приезд его детей, а ещё его смерть. И каждое, каждое, каждое мгновение прошедших месяцев… Для Тора проходит почти пять лет, но для Локи проходит меньше года — и это хорошо. Пусть будет так. Тор ведь уже пережил? Вначале говорить с Локи, а после — говорить со всеми остальными, притворяясь, будто сердце не тяготится ни усталостью, ни болью.       Ни даже — отчаянием.       Медленно подняв тяжелую, подрагивающую изнутри плоти руку, Тор протягивает ее вперёд. Наугад, на удачу и без единой мысли об откушенных пальцах… А мысль ведь была бы хорошая, честная. Но пальцы ему никто так и не откусывает. Просочившись сквозь неощутимый полог заклинания, Тор задевает что-то разве что самыми кончиками, а в следующее мгновение иллюзия распадается, давая ему возможность видеть и чувствовать, как сильно хочется просто закрыть глаза — от еле заметного касания к собственной щеке Локи шарахается прочь с такой силой, что бьется затылком о широкую ножку стола. Стол вздрагивает с грохотом, похожим на громовой шум. Может и нет, но Тора изнутри молнией все равно раскалывает надвое. То есть темные тени под чужими, потухшими глазами. То есть заострившаяся худоба, бледность, а ещё первозданный, животный ужас — в самих глазах.       Что он может сделать Локи и какой вред может принести? Он уже сделал — всё, что мог. Он уже принёс всё то, чего приносить не желал. Ему хочется унестись прочь, убежать и никогда, никогда, никогда больше не видеть Локи таким, но бежать уже некуда. И слабые, больные ноги бежать ему никуда уже не позволят. Как произнести, как сказать и с чего начать… Грудину перетягивает болью, в глазах же зарождается влага тех слез, которые выплакать не получится — видеть Локи разрушенным значит не всё, но смерть. И сердца, и духа, и всего существа.       Осторожно и в страхе потянувшись вниз, Тор разыскивает ладонь Локи почти не видя, а после касается. То есть боль. Его личная. Или же боль запрета. Как бы там ни было, оправдаться не получится, потому что оправданий не разыщется — он остается жив, но весь мир его любви сожжен ничуть не меньше, чем вся любовь его сердца. У Локи вздрагивает ладонь. Тор не спрашивает, почему он не отдергивает ее, потому что не желает знать ответа, а ещё потому что этот великий, переполненный страданием страх в потухших глазах, что были когда-то самыми яркими изумрудами… Не молить. Не просить. Не требовать пощады. Даже если бы у Тора и было право на что-то подобное, у него не нашлось бы ни наглости, ни жестокости. Обняв чужую, но слишком знакомую ладонь своей, Тор тянет ее вверх, к своему лицу — не увидеть, как Локи стискивает зубы не получается.       И Гертруда однажды ведь действительно спрашивает, а? Тор не будет его держать. Тор отпустит его, не станет ни преследовать, ни обвинять. Быть может, ему и правда было бы лучше умереть, но он выбрал выжить и пережить, и теперь он был таков, пока Локи смотрел на него не так, как смотрят на кровных врагов, но именно так, как смотрят на самое страшное, кровожадное чудовище — за всю причиненную боль и за все страдания.       В ожидании новой боли.       В ожидании смерти в конце концов.       — Забери их. Забери их все, слышишь? — прижав кончики его пальцев к собственному виску, Тор шепчет сипло. И все же умоляет. Как рассказать? Как объяснить все? Глядя Локи в глаза беспомощно и без надежды, он ждёт, вдыхая беззвучно сквозь каждый ком горечи, что встает ему поперек горла. Локи выглядит ужасно. Когда в последний раз он спал, когда ел, когда вообще… Те времена давно прошли. Мир любви был сожжен дотла. То его сердце, что Тор должен был беречь, было мертво теперь, и потому, обладая им, Локи выглядел также.       Но все же — воспоминания. Чужое присутствие, вонзающееся магией в сознание, ощущается сейчас так, как никогда прежде. То есть заостренный, етунхеймский клинок. То есть отрава, и яд, и жестокость. У Тора перехватывает дыхание от боли, которая просачивается сквозь его мысли, сквозь все прошлые годы, запечатленные его разумом. Но у Локи в глазах не появляется ни жестокости, ни зла. Он ведь видит всю истинную правду прошедших месяцев? Рвано, надсадно сглотнув, Локи шепчет:       — Забирай и трон, и свой мир, все забирай, но меня… Только меня не трожь, — и в следующее же мгновение просто исчезает. Пропадает его иллюзия из царского кресла. Пропадает звук его загнанного дыхания. И ощущение прикосновения к виску Тора, и ощущение головной боли — он не оставляет за собой ничего.       Тор успевает разве что рот приоткрыть. Беспомощно. В отсутствии любых слов. Или же в заверении, что больше не станет вредить? Или же в клятве, что все уже завершилось? Локи уходит, не оставляя за собой следов.       Он отдает Тору и трон, и мир, и жизнь, но себя забирает прочь, будто умрет, если просто не сделает этого… Будто тем, кто убьет его — будет именно Тор. ~~~^~~~       Унума и Труд Тор находит в детских покоях. Только завершившийся утренний совет оставляет ему какое-то время до их пробуждения, но все то, что есть в его руках, Тор так и проводит на коленях, подле стола для советов. Глядя пустым взглядом в то место, где только что был Локи, Тор забывает опустить поднятую руку, забывает даже двинуться — до момента, пока не звучит мягким шорохом боли его длинный, протяжный выдох. Что ему делать теперь? Куда идти и какие действия предпринимать?       Исчезновение Локи приносит непропорциональное, недолжное даже облегчение. Отнюдь не его слова. Отнюдь не весь его вид, не каждое мгновение его страдания, но именно возможность не соприкасаться с ним здесь и сейчас, а лучше бы уже никогда… Это ощущается невыносимым. Что в последние месяцы до смерти Хульги, что теперь, а, впрочем — тем более теперь.       Исправить ничего уже не получится. В какой-то момент придет ночью или же очередной новый день — Локи вернется то ли с местью, то с последними словами. Но все же сейчас он уходит, и его отсутствие возможностью не соприкасаться с его болью собственной дает Тору какие-то жалкие силы. Утереть рукавом рубахи залитое слезами лицо. Медленно, с тяжелым вздохом подняться на ноги. Он ведь должен выглядеть Царем или же подобно Царю? На обратном пути до уровня с покоями по коридорам он почти крадется. Естественно, притворяется будто бы вовсе нет, естественно, не движется вдоль стены и не сторонится прислуги, но на ложь о том, будто бы вся крепость асгардской власти остается неизменно всесильной, ему требуется и ровная спина, и высоко да гордо поднятая голова.       Пока собственной мыслью он остается в том мгновении — Локи шарахается прочь от его прикосновения так резко и сильно, что бьется о ножку стола и весь стол вздрагивает. А среди предрассветных лучей да сопения спящего Унума Тор сползает спиной по закрывшейся двери детской спальне, требуя от себя хотя бы не заскулить. А в темном сумраке погребального молчания и тренировочного зала в его руках теплится обод кольца, от которого Локи отказывается. А до того, до того, до того — Хульга снимает сапоги и стягивает белье, приподнимая юбку. Каждое больное, уродливое мгновение прошедших почти пяти лет. Тор остается среди них.       Мощи для того, чтобы отражать удары по всей больной плоти воспоминаний, в нем больше нет.       Лишь силы? Лишь упертость? Или же наглость жить дальше после всего совершенного и случившегося? У того переживания, что уводит его прочь из залы советов, нет названия. Тор просто идет на поиски своих детей так, как должно. И находит, находит, находит их… Только на пороге детских покоев, бесшумно перешагнув его, мыслит — ни единое размышление о том, что Локи исчез, чтобы успеть принести им вред, голову Тора так и не посещает. Но ведь Локи ещё жив, но ведь Локи все еще является великим магом, но ведь он является угрозой… То есть риторика Номада, риторика Одина, риторика Фригги. В ней страха много больше, чем воинской доблести. Но как много страха есть в самом Торе, чтобы судить подобным образом?       — Хведрунг задерживается… Может он забыл, что я его звала? — голос Труд раздается лишь мгновением позже того, как Тор бесшумно прикрывает входную дверь за своей спиной. Через пустой дверной проем спальни он видит застеленную постель своей дочери, но ее взглядом не находит. А подкрадывается к новому порогу медленно. Сколь многое меняется в полном игрушек кабинете? Для самого Тора все остается таким же, как и прежде. Он был здесь все эти дни. Он видел, он наблюдал, а ещё следил без возможности, что спасти, что уберечь. Но все же был — отнюдь не для их глаз и ушей. Ни для кого вовсе. Кроме Сигюн или Хеймдалля? С ними стоило говорить, с них стоило спрашивать, но глубоко внутри Тору банально не хотелось ни видеть их, ни вновь сталкиваться — та самая, вечная и бессмертная, война. Против чужих слов, против чужих решений, вонзающихся отравленными кортиками меж рёбер, а еще против умозаключений и суждений… Позволить их с Локи отношениям жить или же уничтожить их? Отнюдь не им было решать. На самом деле никогда это решение не могло принадлежать им. Но, именуя себя умнее многих других, они решали, они втискивались в мир то живой, то пылающей любви — в особенности пылающей. Зарываться на то, что крепко, ведь всегда сложнее, чем на то, что рушится? Отогнав мысль о любом разговоре с кем-то из них двоих, Тор еле заметно морщится в омерзении, а следом слышит, как звучит: — Он такой молчаливый теперь. Будто совсем не живой…       Голос его дочери. Его маленькой, столь бравой королевы. Его умной, резвой царицы. Труд растет у него на глазах и на самом деле любить ее оказывается ничуть не сложнее, ничуть не легче, чем Унума — эта любовь просто ощущается иначе. Ведь и они двое отличаются друг от друга? До того, как Тор доходит до порога меж кабинетом и спальней, он слышит задумчивый, рассуждающий голос:       — Если я смогу научиться плести так же, как умел папа, то можно будет не ждать Хведрунга, — это Унум. Он говорит, при том, что редко когда отличается говорливостью, и эта глупость, сами звуки его слов, отчего вызывают вздрагивающую в уголках губ улыбку. Локи во дворце больше нет, Локи, быть может, нет во всем Асгарда, а все-таки — его нет именно здесь. И его отсутствие позволяет не столько выдохнуть, сколько обернуться ко всей тоске по дорогим Тору детям. Они, правда, говорят о Локи тоже.       Даже будучи проклятой, суть Тора распространяет его имя, словно ветер — лесной пожар; и оно расходится во все стороны, заполняя собой крошечные миры Труд и Унума.       Избавиться от него, въевшегося под кожу, никогда уже не получится. Тосковать по нему — то будет вечность. Молчаливая, безразмерная, долгая и… Осторожностью пальцев Тор касается дверного косяка, прикрывает глаза на мгновение и вдыхает. Не зарыдать, не зарыдать, не зарыдать — однажды придет ночь, или придет очередной день, и Локи вернется. У Тора не находится жестокости для мольбы о том, что это случится нескоро, так же, как не находится и веры.       Когда бы Локи ни вернулся, за руганью, за дракой или же за его головой, к тому моменту боль у Тора внутри утихнуть не успеет. За его головой Локи, правда, вернется вряд ли… Ведь так?       — Да, правда… — вздохнув, Труд задумчиво перебирает собственные пальцы, а голову держать ровно даже не пытается. Все-таки выглянув из-за дверного косяка, Тор делает мелкий шаг, откидывается на него плечом и видит — сидящего на поверхности комода Унума да Труд, что сидит на стуле прямо перед ним. Стул стоит боком, лишая необходимости задаваться вопросом, как Унум на комод забирается. А Труд сидит неподвижно и даже не морщится, но все равно ведь чувствует — мягкими движениями гребня Унум расчесывает ее волнистые после прошлых кос волосы. Как давно они проснулись? Это вряд ли имеет значение, потому что они ждут Хведрунга. Уже умытые, сменившие одежды для сна и даже надевшие сапоги — Тор случайно засматривается на тот истинный, глубинный покой, что царит в детской спальне. Качнув головой мягко, еле заметно, Труд говорит: — Но он ведь должен знать, что очень нам нужен. Так же, как был нужен папе.       Где-то в другом мироздании они с Локи могли бы стать… Становятся. Уже здесь. Уже сейчас. Сквозь всё сжирающее мир их любви пламя, сквозь весь раздор, всю боль и все потери — Труд позволяет Локи плести себе косы, а Унум точно навечно влюблен в каждую из его интересных историй о том, как устроено мироздание. Их доверие к Хведрунгу начинается с Тора так же, как их восхищение им или их к нему любовь.       Реальность сути Локи оказывается грустной злюкой, но любить его, даже такого — легко, как и прежде. Как и всегда.       — Тогда не буду учиться, — кратко кивнув вне глаз Труд, Унум отказывается от собственного же предложения и сосредоточенно проходится гребнем по ее волосам вновь. Его отказ на самом деле вторит словам сестры — Хведрунг должен знать, что очень им нужен. И у них, конечно, нет золота, у них нет ни украшений, ни чрезвычайно интересных историй, но их хрупкая, безвозмездная нужда существует. Так выглядит их любовь. На мгновения прикрыв глаза, Тор прижимается головой к дверному косяку, вдыхает поглубже. Унять боль не получается, потому как болью обращается все, что видимо его глазами или слышимо его ушами. Ни глубинной радости, н света, ни свежести воздуха.       Только тьма да затхлость агонии.       Открыв глаза вновь, он оглядывает Унума да Труд, а после говорит без громкости и без резкости:       — Нужна моя помощь? — оба малыша, будто мирные, засевшие на ветке птенцы, вздрагивают тут же, потому что не успевает заметить его прежде. Труд вскидывает голову, не видя, как Унум поднимает глаза к дверному проему, а ещё быстро убирает руки с гребнем прочь от ее волос, чтобы случайно не дернуть прядь. Их глаза загораются узнаванием, а ещё дрожащей, взволнованной радостью. Улыбнувшись шире по зову данности, Тор отталкивается плечом от дверного косяка и приседает на корточки. Говорит, попутно раскрывая руки пошире: — Идите сюда, я очень по вам скучал…       Замершая Труд вскрикивает только теперь. Спрыгивает со стула, на мгновение оборачиваясь себе за спину, чтобы убедиться — Унум соскакивает с края комода на стул, тоже собираясь спускаться. Столь малое, бездарное мгновение? В нем вся жизнь, вся любовь, вся значимость. Ничто из этого не нуждается в проверке ровно так же, как у Тора никогда не получится научить свою дочь убегать. Сына, впрочем, научить этому не получится тоже. Они будут расти, они будут взрослеть, они будут защищать и оберегать друг друга… Столь знакомо? Не пораниться об увиденное не получается. Однажды придет ночь или же придет очередной день, и вся боль Тора не успеет излечиться, но Локи придет — Тор может спрятаться от него в любом из миров.       Вместо этого сгребает подбежавших Унума и Труд в охапку, крепко притискивая к себе.       — Я уже начала думать, что ты не вернешься, — взволнованно дыша ему в шею, Труд трется носом о его кожу, шмыгает им кратко. С другой стороны Унум уже жмется ближе, будто в желании пробраться внутрь, сквозь кожу и мышцы, в самую клетку костей, только бы никогда не расставаться. Он всхлипывает много громче. Тор же никогда, никогда, никогда не спросит — как сильно Унум боялся, что он не возвратится, пока вновь и вновь убеждал в этом Труд? Тор уже здесь. Он жив. Он будет жив ещё долго, всю безбрежную вечность. И потому вжимается губами в волосы Унума, целует Труд в макушку. Она просит, на самом деле требуя: — Не уходи больше так надолго, хорошо?       Тор просто закрывает глаза. Жмурится, прижимая их обоих к своей груди. А после говорит, говорит, говорит:       — Хорошо, — и обвинить Труд в том, что она не спросила с него ни обещания, ни клятвы, после уже не получится. Однажды придет ночь или же то будет день… Локи знает, что Тор любил его. Уже сейчас — Локи знает всё, что было. Какое из этих знаний, из всех этих фактов прошлого не позволит ему Тора убить? Верить в его разум значит верить и в его разумность — восемь прошлых жизней уже показали в достаточной степени, что смерть не лечит боль. В то время как смерть любви приносит лишь большее страдание. И Локи знает, что Тор любил его, и Локи не отрекся от того знания, потому что любил тоже. Теперь же они могли… Сойтись вновь или биться? Поговорить. И, вероятно, разойтись навсегда. Прижавшись виском к волосам Унума, Тор вдыхает поглубже. И говорит, говорит, говорит шепотом тайны да истины: — Я вас очень люблю.       Самое важное, что должны знать его дети. Здесь и сейчас он с ними. Здесь и сейчас он жив. Здесь и сейчас… Он любит их всем своим проклятым сердцем. ~~~^~~~       Локи приходит в ночи.       Бесшумным, но слишком ощутимым шагом, всем собственным присутствием он просто появляется у Тора в спальне — Тор не спит, не пытаясь даже лгать себе, будто бы не ждёт. Той самой ночи или же того самого дня чужого возвращения? Ему оказывается предоставлен шаг солнца по небосводу на прощание с Унумом да Труд, ему оказывается предоставлено несколько подобных шагов… Тор выкрадывает себе время до самого заката. Он заплетает Труд по утру, он завтракает вместе с ней да Унумом, не ощущая ни голода, ни сытости, а после оставляет их лишь до полудня — чтобы только не позволять их глазам видеть, как от слез пытается сдержаться Фандрал, крепкой хваткой обнимая его при новой встрече, и как Вольштагг теряет любые слова. Потому что эта разлука дается им ничуть не легче, чем Унуму и Труд? Они знают — что Тор мертв. При том, что Локи не делает заявления, при том, что накладывает вето на любые вести от лица Золотого дворца, совет и все, к нему приближенные, знают правду.       Ею является смерть.       Не желая, чтобы его дети видели, не желая, чтобы они задавали вопросы, на которые ответы будут непосильно сложны, Тор оставляет их лишь на пару шагов солнца по небосводу. Разыскивает в галереях Сиф, Вольштагга и Фандрала. Почти вынуждает себя задать вопрос об отсутствующем Огуне, слишком быстро получая ответ — Огун знает о его возвращении, он уехал на охоту ещё до завтрака. Чтобы не драться с ним или же чтобы не рыдать так, как почти рыдает Фандрал, стискивая в объятии до хруста костей? Свидеться с ними, свидеться с Лейвом, уделить время некоторым советникам… За Огуном Тор так и не мчится. Любые дела Асгарда переносит на будущий день, прося Лейва собрать для него все последние новости, а после возвращается к Унуму и Труд. Мироздание дарует ему шаг солнца по небосводу или же несколько? Тор не отходит от них ни на шаг до самого заката. Сидя посреди пастбища вместе с Унумом, смотрит, как тренируется Труд. Вместе с ними заходит к Слейпниру, чтобы поздороваться с ним, а ещё покормить его яблоками — Слейпнир при виде него встает на дыбы настолько неожиданно, что шугается даже Тор. Пока Унум лишь негромко, счастливо смеётся да говорит: радостный, радостный, радостный конь… Не помыслить о том, с чего начинаются его отношения с лошадьми и к чему приходят, не получается.       Великий детский страх, что обращается узнаванием, а после любовью… Если бы подобным образом можно было переродить и боль, и агонию, миры, вероятно, были бы совершенно иными.       Добрее ли? Спокойнее? Локи приходит в ночи, бесшумным шагом да ощутимым присутствием просто появляясь в его покоях. Эта ночь становится первой за долгие-долгие месяцы, когда Тор укладывается в постель вместо того, чтобы лечь на полу. Он ждёт, желая не дождаться и дождаться одновременно. Как сильно он ошибается и сколь много боли эта его ошибка, новая да очередная, сможет принести его детям? Последний день подле них. Последняя, прочитанная на ночь сказка. Последние и, впрочем, одни из первых слова — о любви. Уже не о гордости, не о значимости и дороговизне.       Именно о любви.       Вероятно, он просто глупит. Ему ведь нужен план, ему нужно подготовиться, подобрать слова, а ещё припрятать под подушкой клинок, потому что… Что будет — дальше? Событийные вероятности множатся перед его глазами суетливой мошкарой, которая всегда обитает в болотистых местностях. Они сбивают его с пути. Они сбивают в ком каждую из его мыслей, предлагая лишь единое — вымолить не получится, выпросить не выйдет и значит ему должно будет защищаться. От кого же? От Локи, а? Тор просто отказывается. Он умеет воевать, он хорош в том, чтобы строить стратегии, а ещё он достаточно умен, но ни единый из этих навыков не ощущается теми, которые он и правда стал бы применять. Не ему с Локи драться. Не ему же, впрочем, защищаться от него… По цене жизни или же покоя в сердцах своих детей? Все начинается даже не с Хульги, которая снимает сапоги да белье — именно с выбора. С того момента каждый новый оказывается сложнее предыдущего. Причинить боль любви своего сердца или же умереть. Бросить на произвол насилия своих детей или же предать сердце своей любви. То или другое, это или вон то — так же, как он пытается мыслить разумно в прошлом, опять и опять сталкиваясь с абсолютным уродством последствий, сейчас лишь отдает всю власть над происходящим своему проклятому, сожженному сердцу.       Оно верит, что Локи не сможет его убить. Оно знает о том будущем, в котором они с Локи останутся живы и расстанутся навсегда.       Умолять, или просить, а может быть даже требовать. Обвинять или извиняться. Встать на колени или же поставить на колени самого Локи? Есть вещи, которые теряются безвозвратно. Есть миры, которые разрушаются навсегда, оставаясь лишь шепотом смыслов меж строчек баллад. Самым главным является слово — Тор все еще любит его так же, как любил и всегда. Полнокровным ли сердцем или же проклятым. Крепким ли телом или тем, что нарастило поверх костей больные зубья ушедших на глубину плоти струпьев.       Это случается новой же ночью. Еще на закате, укладывая своих детей в постель, Тор не отдает ни единой клятвы так же, как не дает и обещаний. Он в общем-то не говорит о новом дне совершенно. На любой разговор об угрозе, о смерти или же о наказаний у него просто не хватает сил. Ни Унум, ни Труд у него об этом, к тому же, не спрашивают — за отсутствием вопроса чрезвычайно легко спрятаться. Уже сейчас или в ближайшем будущем? Возвращение Тора затмевает их внимание к отсутствию Хведрунга во дворце большой, искренней радостью. Долго она, конечно, не продлится. Тор и хотел бы планировать, но это не имеет смысла.       Что будет дальше? Беззвучный, но ощущаемый шаг. Молчаливое появление, угрожающее присутствие. Он ложится в постель без нужды и сам даже между делом мыслит о том, насколько это бесполезно. Под его подушкой не прячется ни одного клинка. И сон отрекается от него, быть может, в отместку, а может и просто по велению ожидания — Локи вернется. Столь же резко и неожиданно, как уходит прочь? И что принесет с собой его возвращение? Локи появляется отнюдь не подле постели, но подступив к ней сбоку, остается стоять, остается смотреть, остается просто и… Лежащий на спине Тор не открывает глаз. Лишь дышит все так же: поверхностно, мирно, без проблеска сонного сопения. Чего ждёт, не знает и сам, а дожидается много худшего.       Плотная, удобная перина постели приходит в движение у самого края, проминаясь под весом Локи.       Он забирается на постель. Он забирается, забирается, забирается, а ещё вряд ли приводит следом за собой тошноту, но она дергает Тору колено и стискивает у нижнего края левое легкое, когда он чувствует, как Локи перекидывает ногу через его туловище и усаживается поверх его живота. При том, насколько сильно не хотелось открывать глаза до этого, сейчас хочется их просто лишиться — не смотреть.       И не видеть, как на чужом лице догорает весь когда-то живой и процветающий мир их любви.       — Я знаю, что ты не спишь, — в звучащем голосе нет чувства. Ни холодности, ни тем более тепла. Из него как будто бы пропадает даже звук, но, впрочем — Тор слышит слова все равно. Так же, как чувствует вес Локи поверх собственного туловища. Так же, как ощущает холодное, ладное лезвие, прижимающееся у основания горла, чуть ниже кадыка. Как много в нем настоящего? На самом деле угрозы не существует — есть заточенное острие, есть не согретый теплом рук металл, а еще есть внутренний, телесный зуд, что не смеется вовсе. Те времена, когда подобная ложь Локи могла бы веселить, давно уже канули в лету. Те времена, когда Тор мыслил, что ослепнуть и не видеть его никогда больше, будет самым страшными для него — тоже. И вот они здесь… Локи возвращается среди ночи. Забирается в его постель без толики скрытности, голос требует, а коротким клинком точно угрожает, но клинок является мороком себя самого — у Тора в грудине легкие скручивает такой болью, что ему хочется провалиться сквозь перину, все нижние уровни дворца, а ещё саму землю Асгарда. Это ведь подтверждает его правоту, не так ли? Это ведь хорошо, хорошо, хорошо? Того, что могло бы быть лучше происходящего, не родится, как, впрочем, и не станет хуже — все самое худшее уже происходит сейчас. Уперевшись ладонью ему в плечо поверх ткани рубахи, Локи говорит: — Посмотри на меня, — то есть приказ. Никто здесь не будет милосерден. Никто сейчас не станет расщедриваться на сочувствие. Только и не убьет ведь, но помнит ли, что теперь Тор может чувствовать ложь его иллюзий? Этому его обучает Хульга. Мыслить о ней, что раньше, что сейчас, ощущается объемным глотком концентрированного яда. Он безвкусен, он не имеет температуры, но, выглаживая влагой слизистую глотки и пищевода, выжигает кровоточащие следы. А в желудок бухается не комом, но булыжником — с таким нельзя оказываться на поверхности глубоких вод, потому как он утянет на дно без предупреждения. Воздух не закончится, просто лопнет в легких вместе с ними же. А Локи уже здесь… Вес его тела ощущается незнакомо и уродливо. На то, чтобы не сбросить его с себя, на то, чтобы отказаться спастись от соприкосновения с ним, требуется усилие. Так выглядит власть или же правление? Только мироздание. Ровно как прежде Тор не мог представить себя не прикасающимся к нему, сейчас чувствует лишь боль в костях да тошноту. Судить о том, что, связанное с Локи ему еще любо, не приходится, потому как проклятое сердце, проклятый дух, проклятая плоть и… Разум. Он беспомощен. В планах да стратегиях нет никакого смысла. Локи ведь не убьет его, не так ли? Тор возвращается духом в тело благодаря искре веры именно в это, сейчас же открывает глаза и видит — теперь на ночь в его покоях будут зажигаться свечи. В этой постели уже не спит лживая Гертруда, в этой спальне теперь живет он сам, и по крайней мере этой ночью зажигает с половину десятка свечей. Их отсветы оставляют у Локи на лице ужасающие, уродливые росчерки — то есть страдание, то есть бессонница, то есть сердечная болезнь и вечная боль. Тор открывает глаза и просто смотрит в ответ. Без размышлений. Без любви. И будучи запертым в каждом, каждом, каждом из тех мест… То кольцо, которое так и висит на шнурке на его груди, он не снимает по утру, в купальне, а ещё оставляет, ложась в постель. Спрятавшись под краем рубахи, обод металла не ощущается ни весом, ни выкраденным теплом. Он слишком привычен. Локи же — является лишним и приносит с собой тошноту вины да беспомощности. Локи говорит: — Последние слова?       В его глазах нет цвета. В его лице не существует жизни. Только злоба, еле заметная, плещущаяся в острых звуках слов да в уголках его губ, напоминает о чем-то, кроме смерти. Он требует, требует, требует… Что сказать ему? Как ему объяснить? У Тора не остается сил на то, чтобы защищаться, ровно так же, как у Локи не существует тех сил, которыми он мог бы напасть на него. Короткий клинок в его руках иллюзорен. А требование рождается ради того, чтобы слышать, чтобы получить возможность ответить хоть что-то, потому что сами по себе слова уже не рождаются. У Локи ведь тоже? Тор чувствует себя так. При всем обилие вещей, которые необходимы для обсуждения, он просто смотрит Локи в глаза, а до того, ещё утром прошедшего дня, отдает ему воспоминания. Как говорить, о чем говорить и как объяснить… Много ли лучше ему было просто умереть и не оставлять их обоих на расправу этой жестокости? Узнать никогда уже не получится. Вероятно, если бы он отказался от помощи Хульги и умер, Локи умер бы следом, потому что ни во дворце, ни во всех мирах не было бы Унума да Труд, которым он был очень нужен.       Вероятно, это не было тем, что заставило его остаться. Вероятно, Тор ошибался здесь, ошибался везде и всюду, а ещё был очень глуп. Почему Локи остался? Медленно, надсадно сглотнув, чтобы только смочить сухие, выжженные земли глотки, Тор приоткрывает рот и говорит:       — Я не думал так, как она… Как Фригга, — стоит только мелькнуть имени, как Локи морщится еле заметно, но всем телом. В уголках глаз заостряются морщинки, вздрагивают в гримасе отвращения губы, а ещё дергается его рука. Но бояться, конечно, нечего, бояться здесь совершенно бессмысленно — ледяное лезвие короткого клинка пока что прижимается плашмя. Если не мыслить о том, что оно иллюзорно? Тор не мыслит. Все уже понятно. Быть может, им удастся поговорить сейчас, и Локи уйдёт, и они расстанутся навсегда. Быть может, Локи останется и Тор будет ночь на пролет ждать и бояться — вот сейчас, вот ещё мгновение, ещё миг и тело подле него просто раствориться в пространстве, будто и не было… Где искать его после? Даже если бы были силы, найти бы не получилось. Но сил нет. Ничего уже нет. Глядя Локи в глаза, он говорит, говорит, говорит: — Я никогда не думал, что тебе было бы лучше умереть, чтобы я мог жить.       Из голоса пропадает мощь. Быть может, еще не сейчас, быть может, то случается раньше, где-то среди дня, который Тор проводит со своими детьми, и… Это ведь теперь его жизнь? Трон, для которого он был рожден. Правление, для которого был выращен. И дети, задуматься о которых всерьез не успел. Собирался ли? С правлением в общем-то тоже была проблема — все важное когда-то в прошлом сейчас ощущалось пылью космоса.       Разлетевшаяся во все стороны она была неощутима и незаметна.       Но собранная всей массой в единую кучу — могла быть смертельно тяжела.       — Ты… Не смей использовать против меня мою же боль, — голосу Локи не хватает мощи, чтобы прозвучать рыком. Только его рот щерится ничуть не в улыбке. Зубы сжимаются. В глазах же — остается все та же тьма смерти. У него не получается разозлиться? Скорее уж не получается ожить, и Тор понимает его, Тор чувствует ровно то же самое, пускай даже его задача — она выполнена теперь. Он пережил. Он жив. Он в своей постели. На его животе сидит любовь его сердца, а крепкой рукой вжимает в его глотку лезвие кинжала. Иллюзорный он или же нет, вряд ли существует разница, потому что он уже здесь, потому что хуже быть не может, хуже просто не получится… Слов не остается. Объяснить Локи, что он не желает ранить его? Рассказать, рассказать, рассказать ему всё, что только рассказать возможно? Тор еле-еле перебирает кончиками пальцев по поверхности простыни и разве что мыслит: если бы его рука лежала чуть ближе к телу, вероятно, Локи уперся бы коленом ему в предплечье и даже внимания бы не обратил, сломав ему кость. Все, что принадлежало им, теперь было таковым и выглядело так. Дернув головой, Локи прошипел: — Думаешь, так просто, а? Думаешь, все будет так просто?! — он ведь всегда был столь богат на красноречие, но теперь он был беден. Каждое новое слово, что звучало его мертвым голосом, было угловатым и словно бы нежеланным. Что он хотел или же собирался сказать в действительности? Они расстанутся. Они разойдутся. Все то, что будто бы завершилось ещё по осени прошлого года, приходит к собственному итогу сейчас, но Тор, конечно, никогда уже не сможет перестать ждать… Однажды, однажды, однажды Локи вернется? В его возвращении не будет смысла. У Тора, проклятого и изуродованного изнутри, ничего для него не осталось, а воспоминания он уже отдал. Хотелось лишь верить, что Локи упустил мимо глаз те их объемные мгновения, где жила эта вековая тоска по покою. Да безмерная усталость. После всех веков войны, после всех меток и сотен лет — он смотрит Локи в глаза сейчас, понимая, что сил на любые ответные слова просто нет. Их ведь нужно вначале выдумать? И признания будут блажью, и клятвы будут глупостью, и оправдания не принесут ничего кроме бесчестия. Склонившись лишь немногим ниже, Локи выдыхает шумно, почти свирепо, но в его истинный гнев не верится. Когда он яростен, он бьется. Сейчас — Тор просто притворяется, будто не чувствует, как все сильнее и сильнее дрожит его, Локи, рука, держащая иллюзорный клинок. Но все же звучит: — Ты бросил меня, ты отрёкся от меня, ты просто оставил меня, как паршивую, позорную зверюгу, ты забрал все, что я так сильно любил, не оставив ничего, и теперь… — его голос дергается, подобно ошибочно тронутой струне. Бальдр такого, вероятно, никогда не допускает. Ну, ошибок со струнами. Успевает ли ошибиться с Фандралом? Они оба ещё живы. Их история содержит ругань и дрязги, что вряд ли могут дотянуться собственным ростом до истинной трагедии. Тор в этом теперь разбирается: что есть трагедии и из чего они состоят, а, впрочем — лучше ли было ему умереть? Он жив. Локи выглядит мертвым и закрывает рот так быстро, будто это поможет ему остаться незамеченным. Его взгляд покрывается влажным блеском слез. Он пытается продышать их шумно, быстро, а еще стискивает зубы. Глядя на него, Тор предчувствует боль так же остро, как тошноту, требующую уйти, уйти, уйти прочь от каждого прикосновения. Как будто бы они могут нести ему вред? Это ведь Локи… Лишь страдание. В его глазах, в чьей тьме смерти не удается рассмотреть собственного отражения. Во всей его сути. Тор убивает его с много большей жестокостью, чем любого из собственных врагов, но никогда не сможет этим гордиться. И не простит себя никогда. Солгав то ли себе, то ли мирозданию, что голос больше никогда не подведет его, Локи открывает рот и говорит: — Ты умер у меня на руках. Ты…       Предательский голос подводит. Ему в общем-то не стоит верить уже никогда. Тор, правда, молчит не поэтому. Его ли очередь говорить? Он не сказал ещё ничего, но он отдал все, что было у него, и все, что было с ним. Теперь Локи знает об этом. Хульга, которая снимает сапоги, или же сам Тор, который отказывается брать Унума на руки в первые дни… А может самый первый раз, когда Труд начинает гудеть, будто малый, крошечный горн? Если ей очень нужно — она пойдет и ради, и вопреки. У кого она только учится подобному, но все же здесь и сейчас Локи вздрагивает. Вдыхает быстро, на границе со звучным рыданием, а ещё стискивает челюсти так, что под кожей проступают желваки.       Если он разрыдается, Тор не скажет об этом ни единого слово, но проблема ведь вовсе не в нем, проблема не в том его присутствии, что есть сейчас — во всем том его, Тора, присутствии, что перемололо дух Локи за прошлые месяцы. Во всем том, что… Тор умирает у него на глазах. В его руках остается мертвое тело Тора. Измена, предательство или же отвержение? Со смертью спорить вряд ли получится у чего угодно другого, потому как смерть не предлагает альтернатив. Либо она, либо жизнь.       Тор, вот к примеру, жив. И в этом нет никакого смысла.       Чувствуя, как пропадает ощущение нагревшегося от тепла кожи, иллюзорного лезвия, он медленно тянет тяжелую ладонь вверх ещё до того, как Локи опускает руки ему на горло. Отвратительное прикосновение звучит так, будто он пытается ухватиться много больше, чем желает придушить. Но если, если, если не касаться его в ответ… Лучше не будет. Тора тошнит и та тошнота, вероятно, останется с ним навсегда. Кем нужно быть, чтобы не шугаться и не чувствовать этой боли в грудине от чужих прикосновений? С этим справляется — Локи. Тор не знает, как он это делает. Тор не желает и определенно не станет, что говорить об этом, что просить совета, потому что… Это ведь было его выбором, не так ли? Он выбрал жизнь, по ходу согласившись на весь скоп жестокости.       Сейчас выбирает вряд ли. Планировать невозможно, сознание отказывает в помощи в порождении любых слов, но все же рука поднимается по зову, по велению, по данности — живым ли сердцем или же проклятым, Тор все еще любит его. Не любил когда-то, не будет любить в будущем, именно здесь и сейчас — он любит. А Локи выглядит так, будто вот-вот обратится свартальфхеймскими песками, просто раскрошится, рассыпется весь. Его ногти царапают шею Тора, словно желая зацепиться хотя бы за малейший выступ или опору, но ладони не давят ни на кадык, ни по бокам. Следуя, следуя, следуя за тяжелым, надрывным дыханием, Тор поднимает руку и касается самыми кончиками пальцев бледной, холодной щеки.       Где Локи прячется весь прошедший день? От него пахнет Хельхеймом. Тор, правда, не знает, как именно там пахнет, но ни свежести, ни свободы в тонкой нити запаха не чувствует. Лишь смрад мрака и пустоты. По крайней мере теперь, если Локи отправится жить в Хельхейм, Тор сможет за ним прийти.       Но не придет.       Лишь шепчет, еле двигая губами:       — Я знаю, знаю… — а Локи жмурится ему в ответ. Кривится весь уже вовсе не злобой, да и, впрочем — была ли она вообще? Она есть все еще. Она вряд ли умрет когда-нибудь. Но боль перевешивает, пока Локи подбирается, впивается острыми коленями ему в ребра, а ещё обхватывает за шею крепче — не душит. Держится, держится, держится. И чувствует точно, как Тор мягко обнимает его щеку теплом своей отравленной, проклятой ладони. Рассказать ему, что сдержать эти слезы не получится? Тор отмалчивается. Не имеет смысла, сколь много он собственных вырыдал за прошедшие почти пять лет. Раньше ведь так много не рыдал. Где-то там, в прошлом — когда война еще выглядела конечной, когда она еще выглядела так, будто в ней можно победить.       Но правда была в том, что некоторые войны, сколь бы длинны они ни были, можно было лишь проиграть.       Выдохнув чуть громче, остервенелой агонией, Локи мелко покачивается, будто вот-вот упадет, а после тянется вперед. Тор гладит его по щеке большим пальцем вновь, даже не пытаясь собрать вряд ли первую горячую, почти обжигающую слезу. И глаз так и не закрывает, уже слыша, как больным, осипшим шепотом в пространстве растекается река боли:       — Ты был мертв. Я видел, как ты умер, я сжег твое тело, я… — звук голоса обращается шорохом, скрипом и почти неразборчивым лязгом. В тягучей тишине спальни, освещаемой лишь несколькими свечами, он должен бы пугать, но Тор не вздрагивает. Его тело просто тяжелеет, точно собираясь провалиться сквозь перину, сквозь все полы и потолки, а после… Сбежать от этого не получится. Даже если бы его дела не высказывались вместо слов, они уже были совершены и у них были последствия. Локи, к примеру, был мертв. Тор же пережил, Тор возвратил собственных дух в тело и теперь — все равно не мог присудить себе характеристику живого. Не замечая, как из уголков его собственных глаз стекают первые или же тысячные в общей череде слезы, он смотрит лишь на Локи. Ответного взгляда не существует. Локи жмурится, поджимает губы, а ещё почти скрипит зубами, сопротивляясь и рушась одновременно. Он склоняется так низко, что вжимается в лоб Тора собственным. И требует, требует, требует, но все же рыдание ему вновь проглотить не удается: — Ты умер, слышишь?!       Каждая точка соприкосновения, каждое место касания и само присутствие Локи… У Тора не права ни на побег, ни на любую попытку сбросить его прочь. Даже если бы было, он не смог бы позволить себе подобного никогда. И так ли, впрочем, сложно было жить с вечной тошнотой? За все прошедшие годы ему удается привыкнуть к страданию, к рыданиям и злобе, а ещё к тому, как надежда теряется, чтобы после острыми, болезненными для глаз искрами объявиться и пошутить — будто все еще можно изменить.       Великая, несбыточная мечта о будущем умирает задолго до того, как в настоящем мгновении голос Локи обращает любые новые слова витком звучного рыдания. Он захлебывается им, не ныряя даже, проваливаясь со всего маху на самую глубину бездонного озера боли. Тор чувствует, как его покрывает дрожь, а ещё ощущает — каждая, каждая, каждая из тех слез, что проливаются из глаз Локи, рушась ему на щеки. Они подобны мелким, но ядовитым дротикам. От каждого удара сердце на миг останавливается. Наружу же рвется беспомощный, больной шепот:       — Я здесь… Я все ещё здесь и я жив, — без мольбы, без просьбы, без попытки даже уговорить. Локи ведь слышит его? Его руки, пытавшиеся ухватить за шею Тора, соскальзывают прочь, в то время как весь он почти трясется. Густым, ожесточенным рыданием. И каждым, каждыми каждым мгновением… Почему он остается тогда? Почему он остается после смерти Тора? Почему, почему, почему — он клянется убить и Тор верит по глупости, верит, потому что слышал, как высказывались его слова, но реальность оказывается много хуже. Ему удается пережить — убитый его смертью Локи, вероятно, навсегда уже останется мертв. Медленно потянувшись к нему и второй рукой тоже, Тор жмурит собственные, влажные от слез глаз, чтобы только сдержать гримасу болезненного, проклятого отвращения, а после обнимает Локи за спину, шепча без надежды: — Иди ко мне…       Локи не отшатывается. Тор не чувствует уверенности, что он вообще замечает что-либо, кроме их движения — стоит Тору потянуть его в сторону, чтобы уложить на постель, как Локи хватается за его плечи, впиваясь пальцами и в ткань, и в плоть. Настойчивая, переполненная нуждой хватка звучит болью, но отвлечься на нее не получается. Она, конечно, оставит синяки, и все же кажется столь мелочной, малой по сравнению с каждым отзвуком хрипящего, задущенного рыдания… Мыслить о том, останется ли Локи, не получается. Все мысли просто завершаются, заканчиваются. Реальности вокруг остается только сдавленный, воющий шепот, просачивающийся Тору в грудь опять и опять:       — Ты умер, умер, умер, умер, умер, — и этому шепоту Тор вторит собственным, вжимаясь щекой Локи в макушку:       — Я вернулся. Я больше никуда не уйду. Я жив и я буду здесь…       О том, что он будет ждать вечно, сказать так и не получается. Локи ведь возвращается сейчас? Беззвучно рыдая и прижимая весь его вой к собственной груди, Тор вглядывается в освещенную свечным пламенем спальню. Он повторяет одни и те же слова так, будто все другие теряются в его памяти. Он держится, он утаскивает себя прочь от любой дремы и тогда даже, когда Локи затихает в его руках, чтобы только не проснуться по утру в молчаливой, пустой постели.       Запомнить, как сон забирает его себе, у Тора не получается.       Но ведь то утро, что будет новым, окажется милосердным? То есть сострадание. Или же то есть нежность. Забота, бережность, опека и сотни иных вещей, близких к чему-то живому и чрезвычайно хрупкому — мир беден на них теперь. По крайней мере тот, который Тор видит перед собственными глазами, не желая ни думать, ни чувствовать, как выглядит мир Локи. Есть вещи, вещи, вещи — иногда утерянное не вернуть. Так бывает. При всем обилии боли, в которой он засыпает нежеланным, опасным сном, скорбь и агония словно бы натыкаются на собственный предел, чтобы только не доломать его до конца. На самом деле Тор не просыпается. Лишь вздрагивает крупно, заслышав стук в дверь меж кабинетом и спальней. Раскрывает глаза тут же, впиваясь испуганным, больным взглядом в стену. Поверх его правой руки покоится голова Локи, в затекших пальцах и предплечье не ощущается жизни, в реальности же не оказывается — ни единой иллюзии. И Локи все еще здесь. И он молчаливо, почти беззвучно спит, все продолжая вжиматься лбом Тору в грудь.       На той груди высохшая рубаха становится твердой, недружелюбной от всей соли впитавшихся в нее слез.       Новое утро. Новый, новый, новый день… Ничего не меняется. Все так же, по-старому. Стук в дверь повторяется вновь, на поверку оказываясь не таким громким, как успело показаться — он почти бережен. Или уважителен? Тор разве что взгляд переводит в сторону двери, разве что еле-еле приподнимает голову, когда ручка нажимается. В приоткрывшийся проем заглядывает Лейв, сообщая без слов: Агот быстро учится, потому что не приходит, а даже если приходит, уже не врывается, подобно шторму. Является ли это чем-то хорошим? Несет ли это зло? В лице Лейв не меняется. Они пересекаются взглядами. Следом звучит:       — Ваше величество, совет… — негромко. Даже не в половину голоса. Лишь шепотом, шепотом, шепотом, от которого спящий, самый настоящий из всех возможных Локи не вздрагивает. Кивнув рваным, коротким движением, Тор откликается ничуть не громче:       — Дай мне пару мгновений, Лейв, — не согласиться невозможно, потому что правление важно, но будучи единым важным — подобное уже было. Жестокий-жестокий бог. Его мертвые, убитые им дети. И Фригга, позволяющая мирозданию быть… Лейв просто скрывается за дверью, бесшумно закрывает ее за собой. Тор забывает попросить его не уходить. Но ведь совет? Ни о чем подобном не может быть и речи. В его глазах живет резь всех пролитых слез. Выглядит он, скорее всего, очень и очень скверно. И подле него все ещё спит Локи. За рубаху, правда, не хватается. Жмет руки у груди, почти неслышно посапывает. Тор отстраняется от него по движению раз в десяток мгновений, и видит влагу на его щеках уже после того, как освобождает руку из-под его головы да садится на краю постели. Свешивает с нее ноги, не желая мыслить, но чувствуя — нет здесь радости. Ни ее, ни удовольствия, ни тем более покоя. От прикосновений Локи, от всех их следов кожа зудит так, будто он успевает вываляться в грязи и забывает помыться. Всю прошедшую ночь хочется смыть с себя так же, как память, как все прошлые месяцы и почти пять прошлых лет. Приходит ли за тяжкой предрассветной мглой солнце? Иногда. Временами. Но подобным образом везет не всем. Потянувшись ладонью к лицу, Тор потирает его, собирает пальцами сухие корки слез, а после поднимается с постели. Ему нужно в купальню, ему нужно вернуться к своей власти, ему нужно столь многое — но. Не обернувшись к шкафу с одеждами, Тор мысленно отказывается переодеваться, поводит плечами и босоного выходит прочь из спальни. Пустое ожидание, которое сложно обозвать надеждой, оправдывается присутствием того Лейва, который никуда не уходит. Выглядит он отвратительно собранным и обычным. Еле удержавшись, чтобы не скривиться от зависти или раздражения, Тор шепчет без проблеска чувства: — Попроси всех советников передать мне те важные бумаги, которые они хотели обсудить, я все рассмотрю. И извинись, пожалуйста, перед ними за меня. Сегодня совета не будет.       Потому что он должен быть здесь, когда Локи проснется. Ему нечего сказать, у него больше нет ни слов, ни сил, он больше не сможет, не сможет, не сможет рыдать, но — он обязан быть здесь. Коротко, понятливо кивнув, Лейв протягивает ему стопку свитков, которые приносит с собой так, будто бы знает все обо всем и тем более о происходящим. Уточняет так же тихо:       — Я смогу найти вас в царском кабинете или… — где-то за спиной Тора остается мелкая, еле заметная дверная щелка. В то время как красноречие Лейва когда-то могло бы равняться с тем, которым когда-то обладал Локи. Но сейчас — реальность такова. И Лейв не переводит взгляда к двери за его спиной, все равно оставляя недосказанность. И Тор забирает свитки из его рук, чувствуя, чувствуя, чувствуя — ровно как никто не станет делать ему поблажки, он просто не готов. Править или властвовать? Ему нужен долгий, желательно вечный сон, а ещё какое-нибудь иное мироздание.       Без этой беспомощной боли.       Без этой бессмертной агонии.       Качнув головой в отказе, он отвечает:       — Я буду здесь. Как разберешься с советниками, возвращайся и мы обсудим все то, что я упустил, — и разворачивается в сторону стола, чтобы положить свитки, до того, как Лейв кивает. Или, быть может, он просто смотрит пристально? Тор не желает ни смотреть в ответ, ни говорить, ни тем более отвечать на любые вопросы, но все уважение Лейва сосредотачивается в землях той преданности, где он выходит прочь, не пытаясь мучить его ещё чем-то. Даже на просьбу извиниться от лица Царя никак не реагирует.       Стал бы Локи в этой ситуации шутить о слабости и бесполезности? Быть может, о трусости? Именно она становится чумной болезнью, как только звучит одно из первых слов Хульги — она именует Тора трусом. Чем больше времени проходит, чем больше решений приходится принимать, тем больше правоты в ее словах рождается… Кто он такой, а? Он бравый, бравый, бравый воин — он проигрывает самую важную войну собственной жизни. Он мудрый, мудрый, мудрый Царь — он убивает, он хоронит заживо любовь своего сердца. Он храбр подобно целому войску — каждая из прошлых жизней становится знамением и знаменем его трусости. И о том, чего стоят его обещания да клятвы, размышлять уже не хочется вовсе.       Но Локи шутить так, конечно, не стал бы. И в прошлые, древние времена, когда они не были даже дружны, он много чаще звал Тора дурнем да безмозглым боровом. И в те времена, что по ленте времени были много ближе, ему не было присуще что-либо, кроме защиты Тора и его поддержки. Что с ними было теперь и каким был Локи? Следом за уходом Лейва, Тор возвращается в спальню, тревожным, быстрым взглядом цепляется за поверхность постели, находя в ней спящего Локи — успевший скрутить внутренности испуг отпускает его, позволяя добрести до купальни и умыться. Много времени на разговор с советниками Лейву не понадобится, и поэтому Тор делает разве что это, а ещё переодевается.       Со снятой, соленой рубахой в руках, правда, замирает на долгие десятки мгновений.       Что будет — дальше? Вместо мысли о том, чтобы Локи разбудить, Тор мыслит о том, чтобы просто дождаться его пробуждения, где-то между желая ему долгого сна. До полудня или даже до самого вечера — ни прикоснуться к нему, ни говорить с ним, ни смотреть на него… Ни на что из этого нет сил ровно так же, как нет их и на пугающее, жалкое размышление о том, как быстро Локи уйдет после того, как проснется.       Если этого не случится, это не будет везением и не принесет добра.       Но если произойдет — Тор будет ждать его возвращения вечно и без попыток врать себе, что Локи правда когда-нибудь вернется.       До его ухода возвращается Лейв. Переодевшись и спрятав твердую от соли высохших слез рубаху на дне шкафа с одеждами, Тор возвращается в своей кабинет, оставляет еле видную щелку прикрытой двери и даже усаживается за стол. Вместо того, чтобы перебирать свитки или же вчитываться в их строчки, ему хочется просто вернуться в спальню — как будто так будет менее страшно опоздать и найти свою постель пустой. Но все же возвращается Лейв, приносит ещё пару свитков, несколько писем, а ещё слова о волнении совета: все ли в порядке со здоровьем Царя? Они знает, что Тор был мертв, и, пускай об этом никто не говорит, точно думают, что возвратил его к жизни именно Локи. Ни о чем больше они не знают.       Лейв лжет им, что Царь здоров, просто сейчас ему нужно много больше сна после возвращения из мертвых.       И сам ведь правды не знает, догадывается только если, но свою работу он выполняет именно так, как и должно. Самое главное — при новом разговоре не повышает голоса. Сравнить их перешептывания с чем-то забавным или детским у Тора не получается. Радости не существует. Горести будут длиться вечно. Как только дверь покоев закрывается за Лейвом вновь, Тор бесшумным рывком бросается к двери спальни. Распахивает ее молча, поджимает губы, будто это поможет сдержать весь болезненный, плотным ком ужаса, успевший разрастись у него внутри за мгновения…       Если Локи останется, это ничего не изменит. У Тора нет для него ничего. Тор пуст для него, а ещё изможден.       Но если Локи уйдет — то есть беспомощность. Упустить его, не имея права его удерживать и не обладая силами, чтобы хоть что-то исправить. Потерять его и видеть ту потерю, вечную, бессменную, собственными глазами на пересчет столетий.       Локи все еще спит. Лежит так же, как Тор оставляет его, выбираясь из постели. Он босой, на стопах темные следы тех песков, которые, следуя книгам, водятся в Хельхейме. Тора в нем, конечно, не был. Но теперь ведь может сходить? Познакомиться с малышкой-Хеллой, к примеру… Он не пойдет. Ни туда, ни в Етунхейм, ни в каждое из тех мест, куда Локи уйдет и где будет прятаться. Сейчас ещё не уходит, но это не значит, что останется насовсем.       Тор просто не верит в то, что он останется.       А Локи спит. Почти неслышное сопение его снов, движения спины и приподнимающегося на вдохах плеча. За ночь он, вероятно, не делает ни единого движения. Но все же с момента, как Тор покидает постель, под головой Локи на простыни появляется пятнышко влаги. Все те бесчисленные, бессмертные слезы… Проверив его присутствие, Тор прикрывает дверь, возвращается за стол и даже берет в руки какое-то письмо. Ему удается разглядеть сургучную печать Ванахейма и даже помыслить о Берси, а после взгляд рассредотачивается. Он отчается сидеть с письмом в руках до момента, пока страх не стискивает внутренности вновь. Мыслить здраво и стройно или же мыслить просто — у него не получается. По крайней мере сомнительное везение сопровождает его отсутствием Лейва: тот не видит, как Царь всех девяти миров вновь и вновь поднимается из-за стола, проверяет чужое присутствие в своей спальне, а после возвращается за стол, сидя без движения какое-то время прежде чем поднимется вновь. Ни один свиток так и не дается его рукам. Все правление, вся власть, каждое из столь важных дел…       На него рассчитывает Асгард и Асгард очень нуждается.       Тор просто вновь и вновь проверяет собственную спальню, не пытаясь определить: как сильно желание, чтобы Локи остался, и как силён страх, что он уйдет? Что из этого весит больше? Что несет при себе большую мощь? Тот совет, которого не случается, завершается по времени, но вспомнить об Унуме и Труд у Тора не получается. Их пробуждение, ее косы, его яркие сны, их завтрак, а после… В какой-то момент, немногим после завершения не случившегося совета, главная дверь покоев открывается спокойным движением ручки и без резкого толчка. Тор оборачивается от заваленного нетронутыми свитками и письмами стола, сразу же обнаруживая на своем пороге Огуна.       — Тор, — он приветствует его без радости и, быть может, даже без чувства. Тор мыслит лишь о том, насколько громко звучит его голос. Быстрый взгляд бросает в сторону двери, ведущей в спальню. Этим утром, новым, но ничего не меняющим, он поистине превращается в мелкого, будто полоумного зверька, что перепуган слишком сильно — если, если, если вот сейчас Локи уйдет. Его ведь можно будет остановить, застав его пробуждение? Ни единого верного выбора, ни единого правильного решения. Тор не остается в спальне, лишь проверяя ее вновь, и вновь, и опять. А где-то за спиной у пришедшего Огуна, где-то в коридоре, Тор точно видит край светловолосой головы Фандрала и рослое плечо Вольштагга, прежде чем Огун закрывает за собой дверь. Они приходят все вместе. Они приходят к нему, они хотят говорить с ним, они… Что говорить им в ответ? Огун замечает его взгляд, метнувшийся к прикрытой двери спальни, мгновенно. Медленно, напряженно вдыхает. Когда его голос звучит вновь, он много тише, чем до. Суровости от этого, правда, не теряет. И говорит, говорит, говорит: — Я хотел бы поговорить с тобой. И узнать…       За мгновения своих слов, Огун отступает от двери разве что на два шага. Тор слышит их, смотрит на него, но признаваться не станет — ни в том, как забывает все принесенные Лейвом вести, ни о том, что просто не способен сейчас на то, чтобы рассуждать или действовать.       Его силы умирают вместе с любовью его сердца, что мрет у него на глазах.       Огун же просто не договаривает. Ручка двери, ведущей в покои, опускается. Открывается дверь. Шорохом, шорохом, шорохом… То есть грозная поступь барса? То есть безжалостная поступь пантеры? Лия выглядит привычно и спокойно, но стоит ей переступить порог, как метнувшийся в ее сторону взглядом Тор просто застывает в кресле. Твердость сиденья пропадает подобно крепости каменных плит пола под его босыми стопами. В грудине на миг образуется невесомый, бесчувственный вакуум, и следом за ним звучит ее голос:       — Ваше величество, — ладная, пустая интонация. Ни единой капли чувства в глазах, чтобы только не допустить личной уязвимости. Локи вряд ли обучает ее всему этому, но, видя его со стороны, она учится сама. И сейчас приходит — она приносит с собой вести. Крупно вздрогнув, Тор дергается вопреки всей необходимости быть тихим, и скрежещет ножками кресла по полу, когда отодвигается от стола. Невесомый, бесчувственный вакуум его грудины тут и там начинается будто бы лопаться — левое легкое, пара правых рёбер и основание глотки. Маленькие, заполненные ядом или беспомощностью, шарики, чьи взрывы ощущаются мелкими, пока их не столь много. Уже поднимаясь, Тор говорит почти мольбой:       — Лия… — но в чужих глазах не находится для него ни мягкости, ни сострадания. Это просто ее работа. И она, конечно, рада, что он жив, и она, конечно, ему не враг, но — она верна Локи в первую очередь и навсегда. Дернув головой, Тор не замечает, как хватает рукой за спинку кресла, когда пошатывается на новом, уже бегущем шаге, и оборачивается к двери спальни, уже говоря: — Нет, подожди, нет…       Как будто бы могло случиться иначе? Все выглядит, будто должное. Все случается именно так. Без прощания, без любых слов, без всех пустых обещаний, но все же с уведомлением — то ли в насмешку, то ли в качестве последней дани уважения. Или же чтобы Тор не столь сильно волновался?       Или же — чтобы просто его не искал?       Его шепот отказа обращается звуком перекатывающихся песчаных барханов, настолько тихим становится, пока Тор рывком достигает двери, ведущей в спальню, и распахивает его. Обращается уже даже не к Лие, повторяя, подобно заклинанию, свою вечное, вечно, вечное — нет. Что будет дальше или же как иначе? Никак. У него ничего нет. Он жив и все, что было дорого ему, разрушено. Вся его бравая мощь похожа на изодранный звериной пастью и лишившийся хозяина плащ. Ему остается правление. Теперь у него есть дети. Его шепот обращается еле слышным, суетливым и зацикленным, но Лия слышит его вряд ли. Тор не уверен, что обращается к ней. Тор не уверен, что обращается хоть к кому-то.       Но крупной и неспешной лапой барса приходит честная на собственную беспристрастность весть. Тор хватает за ручку двери, Тор распахивает ее, несколькими шагами проваливаясь внутрь спальни, когда из-за его спины звучит:       — Его высочество Локи попросил меня передать вам, что он отправился в Етунхейм. Когда возвратится, он не сообщил.       На постели пусто. Простынь, быть может, ещё содержит в себе призрак тепла, но в любом случае Локи оставляет поверх нее еле различимый след своего присутствия — влажным от слез пятном у самой подушки. Помыслить о том, что это является местью за то, как Тор уходит среди ночи, чтобы отправиться в Альфхейм, не получается. Это вовсе не месть. И Лия говорит, говорит, говорит… На самом деле Локи не вернется. На самом деле Тор не станет его искать. Все то, чему должно было завершиться, завершается уже, и Тор чувствует, как десятки да сотни мелких шариков, лопающихся в его груди, застывают, а следом взрываются все разом. Легкие будто сплющивает под весом плиты гранита. Он вздрагивает на новом шаге.       Силы на то, чтобы говорить, силы на то, чтобы править, властвовать, видеть, слышать или… Он добредает до постели, к Лие так и не оборачиваясь. Медленно усаживается на ее край, не ощущая утешения в объятых слабостью ногах. Упирается локтями в колени, пряча лицо в ладонях. Выходит ли Лия прочь? Успевает ли Огун скривиться в отвращении? Столь объемный страх не разыскать Локи в своей спальне этим утром становится реальностью. Она отчетливая. Она ощутимая, плотная, а ещё имеет запах и еле видный след темных, хельхеймских песчинок, просыпавшихся на простынь со ступней Локи.       В какой-то момент раз или два открывается какая-то дверь. Слышится шепот разговоров, чья-то брань и… Перина рядом с ним приходит в движение, но тот, кто приносит его, пахнет травами и чистыми, длинными волосами валькирии. Не Хельхеймом. Не магией. Не всей проклятой да бездонной любовью сердца Тора? Помедлив, Сиф тяжело вздыхает, а после произносит:       — Тор… Если есть что-то, что мы должны знать… — шепотом, шепотом, шепотом, а ещё без прикосновения. Она ведь даже не знает, не так ли? Быть может, просто боится его касаться. Тор страха больше не чувствует. Весь его мир, всё его сердце или же его дух… Он дышит еле-еле, собирая воздух будто через тонкую трубочку тростника, и вглядывается в тьму собственных ладоней. В сгорбленной спине медленно отпускает слабая, жалкая боль. Поверх той кожи, что зудела все утро, исчезает ощущение грязи и отвращения. Локи ведь больше никогда, никогда, никогда уже не вернется и бояться нечего?       Но все же… Что будет — дальше?       Ничего. Всё уже кончено.       Медленно потянувшись головой вверх, Тор опускает руки вниз, мажет взглядом по стоящему в дверном проеме Огуну и Вольштаггу с Фандралом, что стоят рядом, у стены. Выражения их лиц различить не получается. Там есть злоба? Там есть сострадание? Тор не понимает. И все же поворачивается к Сиф, по случайности растягивая губы в лживой насквозь, абсурдной улыбке. Он говорит:       — Я жив, — ведь это является тем, что им должно знать? А Локи уже не вернется. Да и вредить не станет. Вероятно, Гейрред даже будет рад принимать в Етунхейме делегации Асгарда, но в главном замке Тор с Локи никогда не пересечется. Все кончено и завершено. Сейчас уходит он, после однажды пропадёт Слейпнер и исчезнет Лия. Его имя запомнится и, конечно, останется звучат хотя бы голосами Унума да Труд, но — лишь имя. Вся жестокость воспоминаний, что постепенно сгниют у Тора внутри. Вся та великая любовь, что давно уже не ощущается и никогда не возвратится собственным ощущением в его тело. Сиф просит его дать ответ, и Тор отвечает ей, а после, будто несдержанной икотой, позволяет себе резвый смешок: — Ха… — ведь это всё является тем, что ему было должно сделать? Пережить. Возвратиться в тело. Между делом сберечь своих детей. Но все же — пережить. Что ж. Он все еще жив. Он здесь. И вопросом о том, когда перестанет ждать, он задаваться не будет, потому что ответом является: никогда. Каждое новое утро, которое он встретит, будет в присутствии ожидания возвращения Локи. Каждая вечерняя сказка, которую он прочитает своим детям, будет точно такой же. На самом деле возвращение Локи ничего не исправит, на самом деле все разрушено, сломано и уничтожено, но… Сиф вздрагивает от его смешка так крупно, что даже немного отсаживается. Тор просто не замечает. Как этот клокочущий, больной хохот вздрагивает резвыми очагами внутри его тела, а после поглощается его полностью: — Ха-ха-ха-ха-ха.       Он смеётся до момента, пока не заходится в рыдании, уродливым воем горбясь и пряча лицо в ладонях.       На самом деле Локи никогда уже не вернется, потому что все кончено. На самом деле Тор никогда не перестанет ждать его возвращения так же, как никогда — не попытается его разыскать. ~~•~~