Роза ветров

~~~^~~~       К моменту, когда он доходит до детских покоев тем вечером, и Унум, и Труд уже спят. Либо же просто очень хорошо притворяются. Обе кровати стоят привычно ровно, расстеленный вновь ковер лежит на полу посреди комнаты. Решив не будить их, уставших, Тор разве что молчаливо подступает к каждой постели и укрывает каждого из них, попутно целуя в лоб. При том, что не пытается ни выискать, ни разглядеть — кончик рукояти меча, виднеющийся из-под подушки Труд, замечает все равно. Быть может, она надеется проснуться, если этот меч решат у нее забрать, но по итогу так и не просыпается. Осторожно вытащив оружие из-под ее головы, Тор бесшумно ставит его рядом с постелью и просто уходит прочь.       За всю ночь душной, тяжелой дремы поверх пола и за все время утреннего совета ему так и не удается придумать тех самых слов… Рассказать ли им о том, в какой опасности они находятся? Запретить ли им видеться с Локи или ходить с ним куда-либо, не предупредив? Завтрак, на который Тор привычно приходит в детские покои, в первые мгновения оказывается полон и молчанием, и сбегающими прочь взглядами. Тот меч, который он оставляет подле постели Труд в прошлом вечере, она естественно прячет в другое место. Что Локи успевает сказать им, как уговаривает на поход в Етунхейм и почему они соглашаются… В какой-то момент среди завтрака Тор просто спрашивает:       — Как прошел ваш день в Етунхейме? — потому что ему важно знать, как себя чувствуют его дети, а ещё потому что никаких иных слов, с которых можно было бы начать, он так и не находит. Его голос звучит спокойно. Каждая, каждая, каждая его мысль не полнится ни гневом, ни злобой, и та самая мягкость, что оказывается невозможна в прошедшем вечере под куполом Бивреста — сейчас она жива. Унум, правда, глаз к нему не поднимает. Вместо этого косится на Труд, беззвучно пытается произнести что-то, но Труд по губам читать не умеет. Глядя на брата лишь вздыхает, а после несмело поднимает взгляд к Тору.       Напуганной она не выглядит так же, как и Унум, но с момента их переезда в Золотой дворец эта осторожность проявляется в них много чаще, чем прежде. Глаза задают вопрос много чаще звуков голосов: Тор ведь будет, будет, будет ругаться? Ни единожды. Никогда в прошлом. И винить в этих детских мыслях на самом деле не удается никого, кроме Хульги, потому как она сопровождает дни Унума и Труд в отсутствии Тора на юге Альфхейма, она говорит, говорит, говорит — не стоит даже усердствовать, чтобы понять, насколько сильно может быть ее слово.       Или насколько силён может быть весь разлад между Тором и Локи… Конечно, так происходящее не называется. То есть боль. То есть истинная агония и уже сгоревший, но все ещё пылающий мир. Почему, почему, почему Локи остается? Тор не сможет прогнать его, пока будет как и прежде верить в него. Тор никогда не выберет прогонять его так же, как не выберет напротив своих детей то, что напротив него столь часто выбирал Один. Агрессия, или жестокость слов, или безжалостность занесенной руки — накуксившись, а может просто подобравшись, словно перед прыжком с высоты, Труд спрашивает негромко:       — Правда можно… Можно рассказать? — от того, как осторожно звучит ее голос, у Тора дергает где-то в мертвой сердечной мышце. Как бы там ни было и что бы ни происходило, будь тому причиной Хульгой, будь тому последствием дела Локи или же сам Тор — Труд и Унум все ещё его дети. И если Тору придется вымаливать у Локи на коленях последний день подле них перед собственной смертью… Чтобы только сказать, наконец — он любит их. И дело не только в том, что они дороги ему, что он гордится ими, что он восхищается ими, а ещё желает о них заботиться, нет-нет, дело вовсе не во всех тех словах, которые он произносил уже, но именно — он любит их. Не выбирает настойчиво их обрести, не мыслит об этом ни до их рождения, ни в самом момент, ни неделями позже, но здесь и сейчас он является им отцом. Спрашивать о том, как быть им и как быть хорошим в этом, все ещё не у кого. Задавать вопрос, справляется ли он хоть немного, все ещё некому. Но все же Тор кивает. Мягко, привычно натянуто улыбается, отдавая великое позволение, за которым скрываются тысячи слов — он желает знать, что они хорошо провели время, ровно так же, как желает знать, что никто им не навредил. Понравился ли им снег? Были ли дружелюбны волки и пришелся ли им по вкусу весь статный облик Фенрира? Замерев ему в ответ, Труд поджимает губы, нервно закусывает щеку. А следом произносит много тише, чем даже до: — Локи сказал, что он предупредит тебя…       И по этой причине они не предупреждают сами. Поход в другой мир ведь не то же самое, что поход в библиотеку вместо занятия с Лейвом? Именно так. Есть разница. Есть различие. Вероятно, большая часть дворца считает их разбалованными, а ещё Лейв не показывает радости от того, что ему приходится их обучать, и ладить с ними вряд ли такое уж простое занятие. У Труд вот, например, есть настоящий меч етунхеймской стали. А Унум, судя по тому, как низко опускает голову, становится зачинщиком всего похода в Етунхейм. Но вся их детская, безрассудная, быть может, свобода все равно существует в границах. Даже если они показываются не столь часто. Даже если временами кажется, будто их нет вовсе.       Они есть. И Труд говорит о том Локи, что должен был Тора предупредить. Спокойно кивнув, Тор откликается:       — Он предупредил. Просто это случилось очень неожиданно, — его слова вряд ли становятся ложью. Ровно так же никогда не будут похожи на правду. Локи ведь предупреждает его? То, что он не походит на себя из историй Тора, из всех историй о Хведрунге, не является ни проблемой, ни виной Унума и Труд. Они верят в него — как верит и Тор. Они любят его — много больше самого Тора, потому как их детские сердца ещё живы и ничуть не сожжены. Стоит ему произнести свой ответ, как Труд кивает, следом мягко пихает Унума плечом. Тот поднимает голову, но вначале смотрит именно на нее, будто нуждается в том, чтобы убедиться… Ее глаз рассказывает ему, что все в порядке, подтверждая слова Тора. Вздохнув, Унум говорит, говорит, говорит:       — Мы катались на волках, — он не извиняется, и Тор подмечает это столь резким витком облегчения да мыслью: его дети в порядке. Они все ещё стоят в стороне от того сожженного и горящего мира, что есть между ним самим да Локи. И они верят… Чем завершится их вера? Локи просто не сможет — им навредить. Локи знает — кто является ему врагом. Запугать Тора вновь у него, правда, теперь уже не выйдет. Но это ничего, но все в порядке, скорбный, смертельный итог придет все равно и Локи получит… Он жаждет мести? Он желает убаюкать собственную боль? Тор отказывается мыслить, поможет ли Локи в этом его смерть, вместо этого допуская краткую, чрезвычайно важную мысль — до того, как умрет, он обязан будет сказать ему, что все ещё любит его. Быть может, не так, как прежде, потому как его сердце мертво. Быть может, уродливо, искаженно, а ещё проклято, но Тор любит его и Тор возвратится к нему, пускай и для того, чтобы умереть от его руки. В то время как Унум уже поднимает к нему глаза. Суетливым движением облизывает губы, вновь косится на потянувшуюся к кубку с соком Труд… Тор видит каждое мгновение того вихря великой детской радости, которое закручивается у Унума в глазах, и в уголках его собственных губ будто бы сама собой вздрагивает улыбка — не привычная, не одна из натянутых, вымученных, обязательных и лживых. А следом Унум дергается весь и говорит много громче, возбужденнее: — А ещё… А ещё мы играли в снежки, и Фенрир… Он такой громадный!       Он всплескивает руками так резко, что чуть не переворачивает полупустую тарелку, что стоит перед ним. И будто бы даже подпрыгивает на собственном месте. В ответ мягкому звону свалившейся на стол вилки Труд тихо смеётся. Это ведь одна из их традиций теперь? Сплетать золото волос в крепкие косы по утрам, а ещё завтракать вместе, вечером же обязательно и навечно — читать и слушать очередную сказку. Вот он, их маленький мир на троих. Вот оно, все то цветение жизни, которую Тор видит перед своими глазами ото дня ко дню теперь… Они рассказывают ему все. И как Унум сталкивается с Локи в библиотеке, и как решает не искать лестницу, и как Локи спасает его от тяжелого книжного тома, а ещё — Унум спрашивает у него про Фенрира. И в том, пожалуй, есть исключительная честность да непомерное доверие детского сердца: задать вопрос. Быть может, глупый, быть может, малого возраста, но все же столь важный — вопрос. О том, как устроено мироздание или чем питаются кроты? О том, почему, почему, почему они больше не собирают цветы для Хведрунга или же отчего Вольштагг такой большой и так тихо спит? У Тора не получается вставить ни единого слова. Они рассказывают ему все, в какой-то момент даже начиная спорить о том, кто же все-таки побеждает в той гонке на волках… Труд отдает первенство Унуму, но по ее глазам Тор видит, что она знает правду слишком хорошо, чтобы драться ради нее. И это выглядит столь похоже на его собственное детство, и это же выглядит отнюдь не так. Мироздание ведь меняется с тех древних, далеких времен? Они рассказывают ему все от самых истоков, а ещё говорят про Локи, говорят про то, как он разжигает костер среди етунхеймского леса, про то, как ведет важные разговоры неизвестно о чем с самим волчьим Вожаком… Даже если с Тором однажды случится возможность рассказать ему, что Труд на мгновение сравнивает его с очень важным гусем, Тор никогда не произнесет этого вслух. Но Унум подтверждает. Дополняет даже — гуси могут быть милы, но ещё могут больно щипаться. Сам он об этом, конечно, не знает, но в книжках писали именно так. А у Тора просто не получается вставить ни единого слова так же, как не удается ему задать хотя бы один вопрос. Он просто остается сидеть, и смотреть, и слушать как восторженный гомон двух детских голосов резонирует где-то среди его проклятого, сожженного сердца. Их счастье оказывается заразительно, но отнюдь не настолько, чтобы возвратить к жизни. И в единое мгновение Унум говорит:       — …Труд так быстро снежки кидает, ты бы видел, пап! Прямо как с мечом управляется…! Ой, — его взметнувшиеся вверх руки замирают в собственном движении. Труд, что собиралась вот-вот поддакнуть ему с гордостью за себя, просто столбенеет с приоткрытым ртом. Они переглядываются тут же, пока Тор лишь мыслит — если бы он мог, он бы правда захохотал. Если бы он только мог, он говорил бы им утрами и вечерами, вновь, и вновь, и опять, как сильно любит их. Не только дорожит, не только желает заботиться, не только гордится — именно любит. Двух столь разных, но столь важных для него малышей, которые… У них, конечно же, случается трагедия. Мгновенно и даже без промедления. Унум втягивает голову в плечи, бормоча еле-еле: — Прости…       Но Труд почти не реагирует. Только головой дергает ему в ответ, будто отказываясь. Ведь знает уже, что Тор обо всем догадался? Легкий, короткий детский меч етунхеймской стали с большим опалом, инкрустированным в рукоять. Важный, дорогой сердцу подарок. Подарок — именно от Локи. Не произнося ни слова, Тор глядит на них обоих, вздрагивает уголком губ в подобии улыбки, когда Унум переводит к нему виноватый и точно просящий взгляд… Не хочет, чтобы у Труд были проблемы? В каком-то ином мироздании, вероятно, существует точно такое же утро, и подле Тора за этим же столом сидит Локи, и точно насмешливо, нахально улыбается ему, когда уже очевидная правда всплывает, а Унум не выглядит столь виноватым, и у Труд в глазах не мелькает торопливая печаль. В том мироздании, вероятно, все складывается много лучше. Тор никогда не согласится верить, что его не существует. Сейчас же слышит, как звучит:       — Ты заберешь его, да? Тот меч, который Хведрунг подарил… — Труд начинает говорить много раньше, чем поднимает к нему глаза. И в первую очередь спрашивает самое важное — как устроено мироздание и как им с Унумом жить с правдой о том, что нынешний Локи отличается от себя из историй Тора? Эта правда становится частью их мира. И с этим уже ничего не поделать. Неудачное время, неудачно сожженный и все ещё горящий мир любви, а ещё Тор, что желал бы любить своих детей в полную силу и говорить, говорить, говорить им об этой любви бесконечно. Их вины в этом, правда, вовсе нет. Да и меч… Глупости ведь? Тор обещает ей, что начнёт обучать ее сам, Тор обещает ей, что познакомит ее с оружием, но всего, что есть в нем, сожженного и проклятого, оказывается недостаточно, чтобы упомнить об этом. Локи делает это за него. Ведь там, где не справится один из них, они всегда смогут справиться вместе? Подняв к нему глаза, Труд вглядывается в его лицо лишь мгновение, но ответных слов не желает слышать вовсе. Тор разве что рот приоткрывает, когда звучит, и звучит, и звучит: — Я его не просила… Но большие мечи в тренировочном зале такие тяжелые, а ещё… Я успела чуть-чуть порезаться тогда, в ту ночь, но все уже зажило, честно-честно, — торопливый бег слов сбивает на своем пути и само мироздание, пока Труд смотрит на него, думая, что уже все поняла и со всем разобралась. С Хведрунгом не знаться, с Хведрунгом никуда не ходить, а ещё подарки от Хведрунга никогда, никогда, никогда не принимать, как бы желанны они ни были… Это, конечно, является ложью, но Тор просто не успевает вставить собственное слово, спотыкаясь о взволнованную грусть взгляда своей дочери, а ещё о все ту же мысль — где-то в ином мироздании. Их с Локи правление, их с Локи дни, их с Локи ночи, их с Локи дела Асгарда, а ещё… Их дети? Застопорившись лишь на мгновение, Труд соскакивает прочь со стула и устремляется в спальню почти бегом. На мгновение Тору чудится, что она убегает плакать, но дверь в спальню остается распахнута, но не звучит ни единого всхлипа, а ещё — свою дочь он именует Труд. В честь славы всех живых и мертвых валькирий. В честь их силы. В честь их великой мощи и всего бессмертия их сердец. Последнее ведь подходит Сигюн, как и все остальное? Временами видя ее в галереях с ребенком на руках, временами видя ее вместе с Вивом, их с Огуном сыном, Тор вновь и вновь напарывается на неведомое и невиданное в равной степени — та, иная, сторона всей сути Сигюн, остается все столь же крепкой, но сталь ее голоса затупляется. Она не ранит. Лишь рассказывает, рассказывает, рассказывает Виву… Как устроено мироздание? Труд убегает прочь, Тор же медлит лишь пару мгновений — переглядывается с Унумом. Беззвучно шепчет ему одними губами не ложь, не ложь, не ложь: все будет хорошо. Быть может, не в далеком будущем, быть может, не сегодняшним же вечером, но именно здесь и сейчас — все будет хорошо. Унум кивает ему в ответ, осторожно сползает с высокого для него кресла. Убеждаться в том, что поднявшийся Тор ждёт его, ему не приходится — это есть данность. Потому как, может он худший отец из возможных, может он даже много хуже, чем был Один, но вначале Унум подходит к нему, а потом они вместе идут в спальню. На пороге их, конечно же, встречает картина в виде Труд, которая ныряет под тяжелую, приподнятую перину и уже вытаскивает из-под нее тот самый меч. Место под подушкой, похоже, окончательно теряет доверие. Она прячет оружие глубже, она же достает его сама, а после быстро, будто решившись, выдыхает. Бравая, смелая и согласная… Если мироздание выглядит так, значит пусть так и будет? Оно не выглядит. Тору не нужен ее меч так же, как ему не нужно ничего доказывать Локи или кому-либо ещё. Плохой он отец или худший, все, что ему нужно, чтобы его дети жили в мире и безопасности. Труд ещё об этом не знает. Или просто успевает усомниться. Она оборачивается к нему, крепко стискивая рукоять меча в пальцах. Поджимает губы, распрямляет спину и подходит. Ради того, чтобы забрать у нее то, что ей принадлежит, Тор ладошку Унума так и не выпускает. Труд говорит: — Я не думала, что Хведрунг мне его подарит… Ты заберешь его, да?       И меч протягивает, конечно, но много больше движения ее рук выглядят так, будто все, чего она хочет — прижать его к себе. Обнять руками, притиснуться к нему и никогда, никогда, никогда не отпускать… Подарок самого Хведрунга. Всех историй о нем, на которых она растет. Всей его доблести, всей любви Тора к нему, а ещё всей ширины его большого, доброго сердца. Качнув головой, Тор лишь откликается:       — Вовсе нет. Это ведь твой меч, — и точно видит, как Труд вздрагивает вся. Вскидывает к нему глаза, приоткрывает рот, впрочем, тут же закрывая его так быстро, что Тор будто бы слышит мелкий щелчок ее зубов. Меч, который она держит за рукоять, так и остается свисать вниз в ее протянутой руке. Пока в глазах воцаряется — Тор уверен? Ей правда можно? Они ведь с Хведрунгом вовсе не ладят, они ведь точно поссорились, потому что Тр принёс ему зло, а этот подарок… Пожав плечами ей в ответ, Тор все же выпускает ладошку Унума, попутно мягко гладит его по голове и сам собой опускается на корточки. Не потому что ноги слабеют, но все же ради того, чтобы Труд не приходилось задирать голову. Ведь так много удобнее? Малый рост девяти лет отроду, малый глаз и малое, малое, малое сердце, что почти не знает, как может выглядеть мироздание. Говорит ли им Хульга единожды о том, что Тор ненавидит их, или же повторяет то множество раз, это никогда уже не забудется, но каждое из последствий Тор встретит лицом к лицу точно так же, как встречает и сейчас. Просто спрашивает: — Знаешь, как правильно его держать?       Вот что важно. Вот что является необходимым. Труд кивает ему торопливо, быстро глядит на Унума, Тору же даже головы поворачивать не приходится, чтобы заметить — Унум улыбается. Все и правда в порядке. Именно здесь. Именно сейчас. Отступив на пару шагов, Труд обхватывает рукоять уже двумя руками и говорит, спеша:       — Да… Да, Хведрунг мне показал, — в выражении ее лица появляется волнение, глазам же возвращается столь важная радость — ее мир в порядке. Рожденный среди выжженного пепелища мира Тора, отделяющийся от него постепенно, ее мир все ещё в порядке, а ещё у нее есть настоящий меч из етунхеймской стали. Встав в стойку, она замахивается им несколько раз — Тор просто смотрит. На краткий миг видит в ее движении отголоски движений Локи. В уголках его губ вздрагивает, вздрагивает, вздрагивает… Призрак улыбки. Какая-то из ее иллюзий. Но ведь рождается из истины, так и что уж тут. Опустив меч, Труд смотрит на него в ожидании первого же слова — оно станет самым важным и останется таковым, даже когда позабудется в собственном звучании. Тор просто кивает. Тор отдает ей похвалу, закрывая глаза на всю неумелость и необученность ее движений. Со временем это пройдёт. Она будет держать меч крепко, она вырастет настоящей воительницей, если пожелает. Сейчас же не улыбается ему, только прося в ответ: — Можно мне с ним тренироваться? Он, конечно, злюка, но он совсем не ругается, когда я ошибаюсь.       Мелочно Тору очень хочется верить, что, обращаясь к Локи, Труд зовёт его так же. С ее наглостью это определённо возможно. Со всей важностью Локи, и правда перенятой у гусей, это к тому же чрезвычайно забавно. У Тора, правда, увидеть подобного разговора скорее всего не получится, но это отнюдь не так страшно, как смерть его детей или их страдание. Просто мелкая, глупая забава… Помедлив лишь мгновение, он откликается:       — Можно. Мне поговорить с ним об этом или… — заминка случается сама собой. Его голос будто бы вязнет в невидимых зыбучих песках, потому как сознание просто не может вообразить — прийти к Локи и просить у него что-либо? У Тора нет права на это. У Тора нет больше ни единого из тех, что могли бы касаться Локи. К удаче, а может по банальной данности самого существования Труд, она перебивает его почти сразу. Говорит:       — Нет, я думаю, он уже знает, что, ну… Что он со мной занимается, — в том, что подобное уже случалось, она, конечно, не признается. У Тора просто не получается ей в ответ даже выдавить лживо хитрый прищур. Где-то подле сожженного, ещё горящего сердца тянет крошечной, уязвимой болью, и потому он просто кивает. К Локи идти не придется. Ни смотреть на него вновь, ни говорить с ним, ни просить у него ничего из того, что просить Тор не имеет права… Нужно ведь просто пережить? Отложив свой меч на постель, Труд оборачивается назад к нему, подступает быстрым, спешащим радостью шагом, и обнимает его за шею. Шепчет на ухо: — Спасибо, пап.       Поверх плеча тут же чувствует прикосновение ладошки Унума, и Тор просто сграбастывает их обоих в большом объятии. Целует темноволосую макушку, целует ту, что много светлее, а после произносит на выдохе:       — Я просто рад, что вы в порядке, — удержать глаза открытыми просто не удается. И облегчение, опоздавшее прошедшим вечером, столь необходимое во всем прошедшем дне, наконец, приходит к нему полностью. Его дети живы. Его дети в безопасности. Локи — просто грустный злюка, но это… Отнюдь ведь не самое страшное? О том, что Тор знаком с ним таким слишком уж хорошо, ни Унуму, ни Труд он так и не рассказывает. Быть может, когда-нибудь они и узнают, но сейчас в этом вовсе нет необходимости.       Здесь и сейчас все будет в порядке.       Все остальное следует — пережить, пережить, пережить… Письмо от Сольвейг, весть о котором Тор приносит Гертруде на следующую же ночь после того, как убеждается, что его дети в порядке, приносит ему самому возвращение Хульги в его жизнь. Потому как медлить больше нельзя? Вряд ли приход Хульги действительно напрямую можно было бы связать именно с Гертрудой да со словами Тора о письме Сольвейг, но иначе сделать вовсе не получается. Прячущаяся на пороге война близится, а Сольвейг оказывается вовсе не нужно грозиться ни расправой, ни зверствами над его детьми — упоминания становится более чем достаточно, чтобы понять очевидное.       Война несет за собой смерть старого уклада и рождение нового.       Будет ли он хорош? По желанию темных эфир поглотит миры, сколь бы мало ни было его в их руках сейчас, по желанию же Сольвейг и Ванахейма Етунхейм будет истреблен. Убитые етуны, разрушенный, а может и обращенный пеплом мир… До подобного ни единожды не опускается даже жестокий-жестокий бог, потому как ему, вероятно, хватает разумности для обретения знания — мировой баланс важен и все, что существует в мироздании, находится на своем месте. Глобально, конечно. По личному мнению Тора, которое Гертруда разделяет с ним без труда, Сольвейг со всеми ее планами и со всей ее жестокостью является чрезвычайно лишним компонентом. О ее убийстве, правда, не идет и речи, потому как ее смерть станет провокацией мгновенно.       Как много дней проходит, действительно ли завершается зима и начинается весна — Тор не признается вслух о том, что старается просто не думать о каждой новой собственной поездке в Альфхейм среди ночи. Там они с Гертрудой обсуждают войну. Там они сидят в ее круглом кабинете, под шпилем самой высокой башни, а ещё говорят, а ещё временами подолгу молчат, разыскивая мысленно иные пути и пытаясь просто переварить сознанием… Что есть у них, а? Сколь бы хорошо Илва ни готовила Гертруду к правлению, та желала бы много больше никогда не быть Королевой и никогда, никогда, никогда не встречать в своем мире войну. Сколь бы хорош ни был сам Тор в военном деле, единый урок, который Один действительно отдал ему и которому сам никогда не следовал, был глуп да пуст в нынешних обстоятельствах. Ведь мудрый царь никогда, никогда, никогда не ищет войны, но всегда к ней готов, а? Проиграть Сольвейг и темным значило ровно столько же, сколько значило их победить. Даже в условиях его, Тора, присутствия на утренних советах, среди дня Асгарда он просто старается не думать — каждый миг обсуждения с Гертрудой посреди ее кабинета, а ещё невидимая гранитная плита дел с Хульгой, что продолжает нависать над ним… Однажды она обрушится ему на голову и погребет под собой вновь. Та ночь приходит незадолго после очередного письма Сольвейг да упоминания — пусть же славятся наследники Асгарда! Пусть же процветает величественный мир, в котором они живут!       Верить в то, что ей хватит смерти Етунхейма, не имеет смысла так же, как не существует его и в иных надеждах — темным не будет достаточно смерти Альфхейма старого и рождения Альфхейма нового. На поддержку Свартальфхейма в сражении с подобным злом рассчитывать не приходится, даже при условии дружелюбных писем от Модсогнира. Но ведь ему сможет подойти и позиция нейтралитета? Настолько же, насколько среди дня Тору удается не мыслить о полуночных разговорах с Гертрудой, среди дня у него просто не получается позабыть — однажды и отнюдь не единожды Локи говорит, говорит, говорит… То есть стороны, и все те, кто их выбирает, и все те, кто на них располагается. По мере того, как их любовь обретает мощь, Локи лишается необходимости рассуждать так, но среди миров эта правда остается решающей.       Если Свартальфхейм решится на нейтралитет, однажды останется единственным, кто ещё не скован тиранией Сольвейг и эфира.       Какую сторону выберет? В том, что он умрет раньше, чем завершится война, Гертруда признается Тору, быть может, за пару ночей до той, в которой Хульга, наконец, возвращается в его жизнь. Это признание не удивляет. Ни оно, ни пара кратких слов Гертруды о том, что одна из альфхеймских дев-воительниц приходила к ней недавно с просьбой… Среди ныне живущих такая дева, истинная валькирия, лишь одна. Ее зовут Сигюн. И как бы малы ни были слухи, миры уже знают, что нынче она давно уже много больше принадлежит Асгарду, чем Альфхейму. Там живет ее муж, там рождается ее сын, но все же — она сама поселяется в Асгарде и обращается хотя бы на часть, а все же лицом и мечом, что Асгард представляет.       То, насколько искаженной, но преданной выглядит ее забота, конечно же, является ее отражением.       И потому она так и не идет за головой Модсогнира сама. И потому просит об этом Гертруду… Что ещё успевает сказать ей, сталью да безжалостностью своего голоса, раз Гертруда соглашается? Тор об этом так и не спрашивает. Посреди круглого кабинета, находящегося под шпилем самой высокой башни альфхеймского дворца просто звучит единожды: Модсогнир умрет от руки Гертруды. Вслед тем своим словам Гертруда, правда, уже не плачет, а ещё почти не медлит, возвращаясь к основной теме разговора. То есть война. То есть приближающийся конец. И ведь новое начало? Одного обмена судебными нитями не будет достаточно, и, как бы Тор ни желал, чтобы было именно так, Хульга приходит в кабинет Гертруды под конец первого весеннего месяца, Хульга приносит вместе с собой злословие да обсуждение… Не зависимо от того, как Сольвейг тренирует собственных воинов и каких рекрутов набирает среди своего народа, вероятнее всего нападение на Альфхейм случится одновременно с нападением на Асгард. Идти в Етунхейм сразу Сольвейг, вероятно, побоится, потому как среди темных, с которыми она сотрудничает, запасы эфира не столь велики и это подтверждается ещё в далёкой прошедшей осени, когда Локи отправляется в Дальние земли, чтобы вытребовать у Номада ответы. А значит первой линией обороны станет Альфхейм, а значит ею же с легкостью станет и Асгард тоже. На Свартальфхейм рассчитывать — не приходится. В то время как просить совета… Отсутствие размышлений среди дня о ночных разговорах с Гертрудой спасают Тора от множества вещей, но все же спасают именно от невозможной тоски и нужды — что Локи думает? Какое решение считает верным? Какие предложения мог бы принести? С подобным, конечно, справляется и асгардские, и альфхеймские советники, но среди рассуждений не существует теперь именно голоса Локи. Его размышления и догадки. Его согласие, его личные решения, которые он принимает так же, как в прошлом берет Етунхейм да убивает Лафея, усаживая на трон своего негласного регента.       Когда-то ведь это было их общее, их с Тором правление, но те времена ощущаются слишком далекими теперь.       А Хульга возвращается. В его жизнь, в его ночи, на которые Тор приезжает в Альфхейм. Не ради того ведь, чтобы говорить именно с ней, не ради того, чтобы видеть ее, ненавистную, омерзительную ведьму, но — одного обмена судебными нитями не будет достаточно. Вместе с собственным, достаточно ожидаемым возвращением ему на глаза, Хульга приносит с собой каждое из слов, что выносят запрет: когда война начнётся, Тор не будет участвовать, потому что, если сгинет случайно, это лишит все прошлое смысла так же, как уничтожит и любые хорошие итоги. Вроде того, чтобы пережить происходящее? Вроде того, чтобы дождать смерти Хульги, возвратиться в тело, а после… Попрощаться с детьми и с друзьями. На смертном одре и у Локи под руками в последний раз произнести — Тор любил его все это время, Тор любил его всегда.       Сам факт невозможности участвовать в сражении за свой мир и просто отсидеться в стороне привносит в его суть столь великий гнев, что Тор успевает разругаться с Хульгой, наорать на Гертруду, а ещё ударяет парой гневливых молний в равнину перед альфхеймским дворцом. Буря поднимается знатная, озлобленная. И успокоиться ему не удается даже к утру, потому как… Что значит доблесть? Какое значение имеет честь? На самом деле Хульга не предлагает, лишь говоря — они воспользуются оборотным зельем. Она заберёт себе его обличье и вместо него отправится на поле сражения, где сгинет, как и было предначертано, он же сам примет обличье Гертруды, потому как им нужна будет эта блажь, чтобы обдурить Модсогнира.       Скорее всего, его, Тора, защиту передадут в руки Локи.       Не иначе как придурь, а?! Чем дальше Тор будет от битвы, тем будет лучше для него. Но все же как после он сможет смотреть своему народу в глаза… Новой ночью после прошедшей ругани приехав в Альфхейм, Тор, конечно, привозит с собой извинения для Гертруды за каждое мгновение крика, но Хульгу гонит прочь, не желая с ней даже говорить. Вначале насилие и жестокость, после лживые слова его дел, которые ему ничем не перебить, теперь же бесчестие — Гертруда обещает ему, что никто не прознает об этом, и легче вовсе не становится. Гертруда обещает ему, что вся его армия сильных, умелых воинов сможет справиться и без него, только эти слова не оказываются лучше других. Но стоит ли ему выбрать смерть?       Разделение меж мирами оказывается, вероятно, первым, что оказывает ему настоящую помощь за все прошедшие месяцы и годы, потому как помогает его сознанию разделиться тоже — среди дней Асгарда он не мыслит о разговорах с Гертрудой так же, как не мыслит о Локи среди ночей в альфхеймском дворце. Граница оказывается проведена неожиданно, чрезвычайно случайно и, впрочем, ещё после того, как его дети, наконец, поселяются в Золотом дворце, потому как… В этом их переезде есть ведь что-то важное? Все то, что любимо проклятому сердцу Тора, теперь живет в Асгарде. Все то, что говорит, говорит, говорит о войне или воплощает ту войну злословными глазами Хульги, существует лишь в Альфхейме. В сути Гертруды, конечно, ни единого проблеска войны нет и подавно, но сознание разделяется само собой, разделяет миры по разным сторонам, а Тор просто позволяет ему это. И себе позволяет мелочное, краткое облегчение.       Смириться с тем, что ему придется прятаться, подобно трусу, пока весь его народ будет воевать, у Тора так и не получается. Но он соглашается — на присутствие Хульги в его жизни вновь, на присутствие всего ее злословия и недовольства его кровью, что не содержит в себе и проблеска кочевничьей… Играет ли это какую-то роль, она так и не объясняет. Возможно, просто отказывается упускать очередной шанс бросить ему в лицо пару-тройку слов омерзения. Она остается в живых, только потому что должна умереть. Она остается в живых, она приносит в его жизнь необходимость вновь и вновь резать ладонь в ночи, чтобы дать ей крови для практики оборотного зелья, но все же Тор так и не спрашивает — почему она делает то, что делает? Почему соглашается оказать ему эту услугу?       Здесь и сейчас все в порядке.       В ближайшем будущем, вероятно, так уже не будет. Все те силы, с помощью которых Тор мог позволять себе и дальше относиться к этой омерзительной ведьме хоть с каким-то уважением, завершаются ровно там, где Унум призывает его на юг Альфхейм, а Труд шарахается прочь. Подобная жестокость не будет прощена никогда. Ни она, ни слова о том, сколь бездарны и глупы его дети… Тор на самом деле не вспоминает их, злословные речи Хульги — только лишь ради того, чтобы опровергнуть, ради того, чтобы опровергать вновь, и вновь, и опять. Потому как Труд и Унум помогают ему в этом сами?       Они сбегают в Золотой город. В один из дней начала весны, когда Лейв приходит к нему в кабинет незадолго после рассвета и впервые признается в невозможности присутствовать на утреннем совете — вот когда это случается. Тор привычно возвращается во дворец из Альфхейма ещё до рассвета, тратит не столь много времени на купальню да на то, чтобы сменить одежды… Тот его дом, в котором живут его дети и смерть любви его сердца, звучит тишиной да еле слышным шагом успевших проснуться служанок. В его кабинете царит молчание чужого отсутствия. Что, из всего существующего, может быть предвестником беды? Лейв приходит первым, незадолго после рассвета. В его руках нет ни привычных глазу Тора свитков, ни любых писем. На его плече тяжело и грузно восседает ворон с еле заметным в собственной рыжине пером на груди. То перо просто прячется под другими, черными и ещё немного влажными, будто бы только-только вымытыми… Это Трюггви. Он возвращается из ванахеймского поселения в ночи, окровавленный и при смерти.       То и дело косясь на него, Лейв рассказывает в общих чертах, что именно случилось, а ещё признается, что не сможет присутствовать на совете, потому что сейчас ему должно в первую очередь позаботиться.       Обязательство, нужда или же обещания… Среди того разговора Тор успевает заметить не единожды, как мелко вздрагивают руки Лейва, когда засевший на его плече ворон начинает покачиваться. Каждый раз он, конечно, удерживается в сидячем положении, да и, зная всю гордость Трюггви, не составляет труда понять, кто именно принимает решение посадить его Лейву на плечо — Тор просто отдает собственное согласие. Он позаботится об отмене совета самостоятельно, он оповестит иных советников и речи о том, чтобы проводить совет без присутствия Лейва, конечно же, не идет.       Ровно так же, как не может быть и вопроса, проводить ли его до того, как Локи расскажет, что случилось.       Почему он остается? Ещё месяцы назад, ещё в самом начале, но все же после того, как прорывается к Тору в кабинет силой, или же посто того, как Труд и Унум поселяются во дворце, или же… Почему? После ухода Лейва Тор остается сидеть за собственным столом. Ему стоит подняться сразу же, ему стоит передать весть об отменившемся совете, а ещё дождаться, когда проснутся его дети и провести с ними привычный завтрак, но двинуться не получается. Локи придет сейчас, Локи придет через миг, через два, через пару десятков… Тайна его присутствия может иметь единый верный ответ так же, как два совершенно разных, но, впрочем, любой возможный является ужасающим в нынешних обстоятельствах. Локи остается, потому что любит? Локи остается, потому что ждёт его смерти и рассчитывает приложить к ней собственную руку? Ни после ухода Лейва, ни через десятки мгновений дверь кабинета так и не открывается. А время не ждёт, и потому Тор разве что оставляет на столе небольшую записку и отправляется по делам. Ее, конечно, не будет достаточно.       Но дела Асгарда — нуждаются.       «Дождись меня»       Нужную служанку, ту что принадлежит Аслог, Тор встречает в одном из коридоров дворца достаточно быстро и передает ей не только сообщение для ее хозяйки, но и для всей иной прислуги, принадлежащей остальным советникам. Встреча с ней, пусть и оказывается полезной, все же привносит в него размышление о банальном — имя той светлой альвки, которую выбирает Гертруда и которая заботится о его детях чуть ли не с самого их рождения, он все ещё не знает. Слышит ведь его то и дело, в редкие времена, когда Труд и Унум упоминают ее в собственных словах, но память… Среди всей бессменной агонии его сознания просто не разыскивается места и для подобной мелочи.       Убедившись, что его сообщение для советников будет доставлено, Тор медлит разве что несколько мгновений, а после уходит в тренировочный зал. То ли на невозможную радость, то ли на сомнительную беду — Огуна там не оказывается. И говорить с ним не приходится. Вместо этого Тор пересекается с уже проснувшимися Сиф и Вольштаггом, сообщает им о том, что пришло время усложнить тренировки воинов, потому как обстоятельства… Война, что стоит на их пороге, подступает ближе. Не зависимо от того, что Трюггви находит в ванахеймском поселении, не зависимо от того, какой отчет по итогу принесёт Локи — рекруты Сольвейг да темные оказываются достаточно сильны, что и разыскать на своей территории чужаков-разведчиков, и почти убить их всех.       Время на подготовку, что и раньше не было столь солидарно на собственную растрату, подходит к концу.       Ни Вольштагга, ни Сиф подобный расклад, конечно, не радует, но, будучи одними из главных военачальников, они лишь кивают да принимают к сведению. От того, насколько постараются они и Огун с Фандралом, будет зависеть исход войны. Тор, правда, им так и не рассказывает: с ванами и темными альвами асы будут биться без него. Но с иллюзией Хульги? Ее помощь на поле битвы заведомо выглядит так же сомнительно, как и невозможное милосердие или дружелюбие. Еще в той войне, конечно, будут участвовать светлые. Кочевники же вновь отмолчатся, просто останутся в стороне. И Локи… Уже выходя из тренировочного зала Тор случайно мыслит о нем, понимая слишком быстро: если Локи откажется биться, у Тора в руках не будет ничего, чтобы в подобном его обвинить. Это ведь было их правление, это ведь был их мир — не осталось ничего.       Но почему все-таки Локи остается?       До отмененного совета остается еще достаточно времени так же, как и до момента пробуждения Унума да Труд, и потому Тор возвращается назад в кабинет. Себе врать даже не пытается — идет чуть быстрее, чтобы случайно не упустить чужой приход… Локи ведь должен принести важные, важные, важные вести? Локи должен прийти. Тор желает увидеть его. Ни спросить, отчего он остался, ни говорить с ним хоть немного как прежде, конечно, не получится, но все же удается ли ему спать или он выглядит таким же изможденным, как после возвращения из Етунхейма? На утренних советах все еще сидит по правую руку от Тора — это не является достаточным, это не является будто бы даже правдивым…       Так или иначе в кабинете оказывается пусто. Записка все так же лежит у Тора на столе поверх всех уже знакомых ему на вид писем и пергаментов. За долгие мгновения его отсутствия Локи прийти не успевает. Усевшись в кресло, Тор вздыхает тяжело, напряженно и зачем-то тянется к клочку записки. Подбирает его, крутит в пальцах, вглядываясь в витые линии собственного почерка. Мысль о том, что Локи не придет и всему совету придется ждать восстановления Трюггви, оказывается невозможна, иная же звучит утомленным, болезненным непониманием… Локи медлит с вестями нарочно, не так ли? Или, быть может, отдает указания Лие, чтобы она пришла вместо него? Посреди утренних советов больше не слышится его голос. Ужинать так, как стало привычно за конец весны и лето прошлого года, оказывается не с кем, а, впрочем, ужинать и не приходится — теперь Тор читает своим детям сказки на ночь на закате. После уезжает в Альфхейм. Или же после возвращается к себе в покои, вновь и вновь косясь взглядом на ту постель, чья правая половина всегда пустует. Левая, в общем-то тоже, потому что Тор укладывается на полу, не собираясь предлагать всей жестокой дреме, полной картин из прошлых жизней, ничего более мягкого или заботливого. Пусть существует ночью на каменных плитах пола, пусть искрится неудовольствием, а ещё пускай, наконец, уже сгинет… Дрема не уходит. Его сны обретают почти кристальную прозрачность, а ещё обзаводятся четкостью, что образов, что ощущений.       Быть тем, кто насилует Локи в четвертой по счету жизни, или же тем, чей дух умирает без его присутствия, странствуя в поисках по мирам в самой последней?       Тор является каждым из них, пока все они, ровным рядом выстраиваясь перед его глазами, будто бы и правда обращаются воплощением всего мелкого клочка пергамента да просьбой… Только бы Локи дождался? Он не приходит в кабинет среди отсутствия Тора. Не его же рукой дверь открывается в новый раз. Пытаясь то ли высмотреть в собственном почерке спасение, то ли обрести какое-то освобождение от взгляда на пергамент, Тор случайно пропускает мимо собственных глаз время совета, а ещё теряет возможность разбудить своих детей чуть раньше, чтобы сопроводить все их утро своим присутствием. От задумчивости его пробуждает распахивающаяся дверь. Из задумчивости его вырывает приход той самой служанки, чье имя он вовсе не помнит.       Слышит ведь его не единожды? Напуганные, неразличимые на цвет глаза, а ещё невысказанная просьба о милосердии, вот что служанка приносит ему в первую очередь. Лишь после, уже замерев перед его столом, она произносит, произносит, произносит — Тор отчего-то цепляется взглядом за ее взволнованные руки, что нервно мнут собственные пальцы. Так и не ломают их. Лишь дополняют слова о том, что…       Ни Унума, ни Труд в их постелях нет.       Их нет в детских покоях, их нет в библиотеке, а ещё нет на занятии с Лейвом, потому как занятия начинают позже, да и, впрочем, сегодня их не будет. Лейв нуждается в том, чтобы позаботиться о своей любви. Тор — просто ждёт Локи с вестями. Ведь случится именно так, да? Локи придет, Локи расскажет и, быть может, принесёт ему всю важную информацию в свитке вместе со всей своей злобой, а после Тор отправится к Унуму и Труд, потому что его дело теперь мало — это косы цвета плавкого золота и завтраки с его детьми. Или, быть может, Локи придет позже, но так или иначе… Их нет. Помыслить о том, что Локи забирает их вновь, без любого, хоть ядовитого, хоть жестокого, предупреждения у Тора не получается. В то время как защита Золотого дворца является абсолютной, да к тому же вместе со всеми словами и всей мольбой глаз та самая служанка, чье имя он не помнит, говорит, говорит, говорит — Лия видела наследников, уходящих с рассветом из дворца.       Кажется, они шли в сторону Золотого города.       И стражи Альфхейма, конечно, уже отправились следом. И свободные стражи из двух патрулей дворца тоже.       Но?       Детская забава, или же детский интерес, а может что-то иное… Что уводит их прочь в столь раннее утро? Тор благодарит напряженную, взволнованную служанку и отдает указание привести к нему обоих, как только они будут найдены и возвращены во дворец. Вероятно, служанка остается удивлена тем спокойствием, что видит в его бессменно суровом лице, но, впрочем, так удивления и не показывает. Она уходит прочь. Она возвращается к своим обязанностям следить за его детьми в его отсутствии. Ничего страшного ведь не случится? Вне любых подозрений в сторону Локи чье-либо иное существовании оказывается не столь большой угрозой, потому как среди всей плоскости Асгарда Золотой дворец и Золотой город остаются наиболее безопасными территориями. Да и стражи Альфхейма знают свое дело, а ещё располагают статусом, чтобы задействовать в поисках тех воинов, что патрулируют город.       Быть может, дело и правда в халатности, быть может, дело в том клочке бумаги, что является настолько же беспомощным, как любые цветы, хоть розы, хоть полевые. Упустить приход Локи или же упустить жизни своих детей? Служанка, что заботится о них, но так и не удостаивается чести быть знакомой сознанию Тора в собственном имени, говорит, что Лия видела их. Они шли в сторону Золотого города незадолго после рассвета, а ещё обсуждали хватит ли им золота, чтобы купить себе пару яблок на завтрак и, быть может, угостить своих новых друзей.       Не вспомнить о том, как в древние, далекие годы сам Тор сбегал пару раз в Золотой город вместе с Локи точно так же, было невозможно.       А волноваться… И на окраине Асгарда они были бы в большей безопасности, чем в любом месте. Золотой же город тем более не славился ни разбоем, ни кражей любых попавшихся под руку детей. Там было почти так же безопасно, как и во дворце. И это определённо было ложью на ровную, важную половину, но, впрочем, до того как Тор успевает подняться со своего кресла следом за уходом служанки Унума и Труд, перед его столом запахом иллюзии появляется Лия. Не приседает, не кланяется, а смотрит прямо в глаза, будто желая единым взглядом передать Тору каждое из тех слов, что ей вряд ли положено произносить по статусу. Вместо них она говорит: Унум и Труд прекрасно провели время на базаре, позавтракали булочками из пекарни и яблоками и в скором времени планируют вернуться.       На просьбу о том, чтобы Лия указала их местоположение страже, которая их ищет, она так и не откликается. Просто пропадает, будто ее и не было.       Узнает ли Локи об этой ее заботе когда-либо, гадать даже не приходится.       — Итак… Как много из того, что мне рассказали, является правдой? — как и было приказано, стража приводит обоих его детей к нему в кабинет в первую очередь, и ругаться оказывается определённо не на кого. Это ведь царский приказ? У Унума уже наливается мелкий синяк на подбородке. Ссадина на щеке, конечно, не кровит, но в этом за него определённо приходится отдуваться Труд — над ее правой бровью за время возвращения во дворец успевает нарасти значительная шишка. Она выглядит воспалённой, рассеченный порез не кровоточит, но вся правая половина ее лица покрыта не стертыми до конца разводами засохшей крови. Да к тому же Тор успевает заметить ее сбитые костяшки до того, как она прячет ладони за спину. Они ведь выходят на прогулку, они собираются позавтракать, они собираются найти себе друзей, а ещё за ними приглядывает Лия… Быть может, исчезает прочь после того, как указывает страже на их след, быть может, все то, что есть у Тора перед глазами, уже является ее помощью да защитой. Но так или иначе — мирное, ладное утро его возвращения из Альфхейма обращается то ли битвой, то ли трагедией. Вероятно, ещё немного и Тор опустится до того, чтобы утра ненавидеть. Но все же в следующий раз и вместе со следующим приказанием ему точно нужно будет уточнить: вести его детей сразу к нему в кабинет, если, конечно, им не нужна помощь лекарей. К примеру, не так ли? Стражи Альфхейма сами до этого не додумываются. В то время как Труд и Унум, стоящие перед его столам, молчат, а ещё вглядываются в плиты пола с такой настойчивостью, будто и правда считают, что это позволит им провалиться на нижний уровень и избежать любых обсуждений. Медленно, глубоко вдохнув, Тор тянется ладонью к лицу, трет глаза, пытаясь выдумать что угодно, кроме того крика, на который не является способным. Ложь, конечно, придумывается быстро, а ещё звучит даже не столь угловато: — Вы сбежали в Золотой город и ввязались в драку с мальчишками, не так ли? — на самом деле они хотели сходить в путешествие. Быть может, для себя назвали это иначе, но, огибая весь испуг потерявшей их служанки и следуя словам Лии, было именно так. Купить яблок на базаре, посмотреть на город, найти друзей… В ответ на первый заданный им вопрос звучит лишь молчании опущенных глаза. Труд поджимает губы крепко, но с осторожностью, чтобы лишний раз не тревожить мимикой знатной шишки на лбу. Рассеченная кожа выглядит так, будто кто-то пытался размозжить ей голову камнем. Синяк у Унума на подбородке, впрочем, оказывается ничуть не лучше. Но самый важным ведь являются объяснения, самым важным ведь остается их версия событий, их история со всеми ее тонкостями и деталями… Они молчат. Тору просто не приходится додумываться до банальности — скорее всего они собирались вернуться до того, как он придет в их покои. Чуть-чуть не рассчитали время? Глупой лжи, что должна бы хоть немного спровоцировать любые ответные слова, вовсе не хватает. Ни Унум, ни Труд за себя не вступаются. Только чуть ниже опускают головы, Унум вздыхает, немного морща нос. Отняв ладонь от лица и опустив ее на поверхность стола, Тор качает головой и добавляет: — Я уже говорил с вами об этом. Ваша безопасность является для меня такой же приоритетной, как и вы сами, но если вы будете нарушать правила и сбегать, куда вам вздумается, я не смогу вас уберечь, — правда в том, что он мог бы сходить с ними. Правда в том, что Тор мог бы отправить в месте с ними кого угодно, если они не желали бы идти именно с ним. Правда в том — Асгард им дом, и он крепок, и он безопасен, и он может их защитить. Для этого не обязательно выставлять жестокие запреты, ради этого нет смысла отдавать приказы о наказаниях и… Ответом ему становится лишь молчание. Неслышно скрипнув зубами, Тор произносит то, за что после ему придется извиняться точно, но каждое иное слово не приносит никакого результата вовсе. Является ли это его оправданием? Вернув к ним взгляд, Тор подается туловищем ближе столу, укладывает ладонь чуть впереди, будто пытаясь дотянуть до мыслей своих детей, что не желают говорить с ними. А следом произносит: — Если так продолжится и дальше, боюсь, в конечном итоге мне придется запретить вам уходить с территории дворца и выставить стражу по периметру, потому что…       Без злобы. Без жестокости. И, впрочем, без любого проблеска уверенности. Он ведь не станет делать этого в действительности и на самом деле все, что ему нужно — это разговор. Обсуждение. Возможность порадоваться за съеденные ими вкусные яблоки, а ещё возможность предостеречь их от любых будущих драк настолько, насколько это возможно. Следом за его словами Унум приходит в движение первым, но, пока медленно поднимает голову, Труд вскидывает собственную так резко, что сама же морщится. Ее окрик, обиженный и злой, вламывается в пространство подобно медведю, чья лапа вступает в мышиную нору:       — Ты не сможешь запереть меня здесь навсегда! — ее глаза заполняют влагой слез еле заметно, в то время как вся радужка вздрагивает, быть можете так же, как Тор где-то внутри. Слова, которые он не станет притворять в жизнь, но за которые ему придется извиняться? Говорить их не стоило вовсе, но любые другие просто пропадают в пустоте не звучащих детских ответов. И весь разговор сворачивает прочь с еле видимой, добротной тропы так быстро, что Тор даже замирает на мгновения.       И от крика собственной дочери.       И от того, как на границе зрительного поля, справа, открывается дверь его кабинета, впуская внутрь…       То есть Локи. Он определенно приходит не вовремя. От записки, которую Тор пишет ему и которая так и лежит на столе, успев затеряться в ворохе пергаментов, не оказывается толка. Стоит ли взмолиться, что Локи не станет влезать со своими вестями поперек происходящего? Молиться некому. Тор говорит:       — Я не хочу запирать тебя, Труд. Я не запрещаю тебе покидать дворец. Я лишь говорю о том, что подобное недопустимо, — мягкостью, мягкостью, мягкостью интонации и заторможенным движением, все продолжающих тянутся к ним обоим рук. Прежде и ему самому точно стоило бы отвести их к лекарям, но тот вид, в котором они пришли… Мирное, ладное утро. Вот каким оно должно было быть. И вот каким вовсе не оказалось. Вначале приход Лейва и его слова о пострадавших разведчиках с Трюггви во главе, после отмененный совет и теперь вот, под конец — ссадины на лицах его, Тора, детей или же несвоевременный приход Локи? Глядя лишь Труд в глаза, обиженные и обозленный той самой детской злобой, что редко бывает сдержана, когда появляется в первые разы, Тор замечает, как Унум поворачивает голову, Тор замечает, как Труд сжимает руки в кулаки. Попытка все же вытянуть из них хоть пару слов, за которые можно было бы зацепиться, чтобы обсудить всю ситуацию, проваливается уже, и Труд не слышит его вовсе, смотрит именно так, будто слышать даже не желает… Бесшумно, мелко выдохнув, Тор поворачивает голову в сторону входа в кабинет и, конечно же, в сторону Локи — отнюдь не в поисках поддержки, потому как у Локи просить что-либо теперь уже просто невозможно. У Тора по крайней мере на подобное прав нет. Оставаясь в стороне, Локи разве что приподнимает зажатое в пальцах письмо. Вот в каком виде он приносит вести, вот как выглядят теперь все его слова. Поговорить с ним не удастся, а даже если бы и удалось, о чем говорить теперь? Тор желает знать о том, почему он остался так же сильно, как не желает узнавать ответа на этот вопрос. Страшный, страшный, страшный ответ о любви или же об ожидании мести… Напряженно стиснув зубы, Тор поворачивает голову назад, вновь разыскивает Труд взглядом. Она все так и смотрит на него, уже почти надувшись от всей собственной обиды. Тору точно следует спросить ещё раз о том, что случилось, но вся потерянная, разорванная нить обсуждения тлеет прямо в его руках, а он говорит: — Ты будущая наследница, Труд. Ты не можешь…       Без гнева, без злобы и с просьбой не подчиниться, но все же услышать его. Столь ли большая разница для нее, является ли она наследницей? Заметить, как в его собственные слова вплетаются сами собой слова Одина из древнего, далекого прошлого, оказывается так просто, что Тор замолкает даже раньше, чем Труд дергается, будто бы от удара. На сердце щемит. Признаваться, что он не справляется — не имеет смысла, пускай вовсе и некому. Потому что его детям эти слова не нужны, потому что спрашивать совета не у кого, потому что… Ему стоило просто отвести их обоих к лекарям прежде, чем задавать вопросы. Но вид на их ссадины оказывается слишком жесток в том, чтобы не позволить Тору подняться с кресла.       Труд кричит:       — Они обидели Унума! Никто не смеет обижать моего брата! И ты не сможешь запретить мне защищать его! — зычный, неистово возмущённый детский голос бьется о стены с силой остервенелой молнии, ударяющейся о плоть земли. Тор застывает всем собственным существом, чувствуя, как сознание разламывается надвое — этот голос его. Этот крик принадлежит ему. Он бьется им против жестокого-жестокого бога, он бьется им против Фригги, но на самом деле бьется им против всего мироздания разом, потому что…       Никто и никогда. Ни при каких обстоятельствах. Не имеет права нести Локи вред.       Поэтому прощения искать и не имеет смысла — окажись оно у Локи в руках, Тор никогда ему не поверит, потому как для себя подобного не породит.       Он обещает защищать. Он клянётся беречь. Вся данность его сути обращается по итогу многих меток обязательством, и нуждой, и потребностью — не накрывать Локи дланью собственной власти. Не неволить его. Не приносить ему зла.       Лишь любить.       Заметить, как Унум почти подскакивает на месте от крика Труд ему не удается. Тор лишь вынуждает себя сморгнуть, лишь вынуждает себя да требует от себя — ему нужно возвратиться прочь из скопа больных, взвывающих мыслей, ему нужно позаботиться о своей дочери, о своем сыне и… Дернув головой много раньше, Труд разворачивается и устремляется прочь бегом, вряд ли даже слыша, как Тор просит ее:       — Труд… — его голова поворачивается Труд вслед, взгляд же, успевший потерять собственную остроту, замирает поверх пространства. С той стороны, где располагается дверь входа, стоит Локи. Высокий, статный, в парадных одеждах и с письмом в руке. Ему в глаза Локи не смотрит. О чем они будут говорить? Они больше не говорят. Все, что принадлежало им, сожжено. Медленно, тяжело вздохнув, Тор отворачивается и произносит: — Отведи ее к лекарю, пожалуйста, Унум. И проследи, чтобы ваши раны залечили.       Ладонью, правда, тянется к лицу много раньше. И мыслит вновь, и вновь, и опять — все те другие слова, которые ему стоило сказать, да те лекари, к которым следовало отвести Унума и Труд прежде любого разговора… У него просто не получается подняться с кресла, когда стража приводит их обоих. Последним, что он ожидает от легкой, чуть проказнической прогулки, являются ссадины, синяки и высохшие разводы крови у Труд на лице.       Угукнув ему в ответ, Унум просто уходит прочь.       Как случается драка? Что вообще успевает случиться с ними за прошедшее утро? Эта тайна оказывается спрятана так крепко, что раскрыть ее у Тора просто не получается. Он глупит, позволяя себе ту угрозу, которую даже не станет исполнять. Он глупит, позволяя себе те слова, что много больше принадлежат Одину и… Гордиться было нечем и раньше, теперь же его вновь начинает подташнивать от омерзения. И сама мысль — смог бы Локи подобрать слова лучше, чем он? Где-то в другом мироздании, вероятно, у них было их правление, их дни, их ночи, а ещё их дети, но именно это было лишь таким. Иные вариации были невозможны, недоступны и оставались неосуществимой мечтой о будущем.       Медленно опустив ладонь на поверхность стола, Тор поднимает глаза, лишь когда Локи, наконец, подступает. Омерзение, клубящееся внутри, привносит в его лицо жесткость и неуемную, жадную злобу, что все ещё ждёт тех, с кем можно было бы драться, чтобы только победить, чтобы только освободиться… Драться не с кем. Локи говорит:       — Трюггви прибыл в ночи из Ванайхема. При смерти, — и от его голоса сводит челюсти настолько же, насколько от его еле заметной, плавающей усмешки. Тор ведь желал знать, не так ли? Если бы Локи был здесь, или там, или в любом из мгновений прошлого, вероятно, он сказал бы то, что самому Тору было столь невозможно произнеси вслух — он не справляется. Из него выходит паршивый, ни на что не годный отец. Сжав зубы и не желая даже думать в добавок ко всему прочему о том, что Локи остается стоять, так и не наколдовывая себе кресло, Тор видит, как он швыряет письмо на поверхность стола, Тор слышит, как он говорит: — Все важные вести в письме.       Без любого случайного прикосновения. Без промедления для того, чтобы услышать ответ. Локи уходит. Тор теряет его? Потерял уже. Но по крайней мере Локи не выглядит таким изможденным, как в прошлый раз, когда они пересекаются не на совете среди чужих, а лицом к лицу. Порадоваться, конечно, не удается. Видя, как гордо и спокойно Локи уже собирается уйти прочь, Тор откликается:       — Не хочешь рассказать мне о том, откуда у моей дочери меч етунхеймской стали? — слова высылает, конечно же, в спину, а, впрочем, попусту, попусту, попусту. Дело ли в нужде задержать его, не оглядываясь на вой в собственной груди? Дело ли в нужде просто не оставаться в молчании кабинета, после уже стихшего крика Труд? Его ладонь на поверхности стола сама собой сжимается в кулак, но к письму с вестями о прошедшей ночи так и не тянется. Оно ощущается не менее ядовитым, чем весь Локи, что оборачивается посреди собственных шагов и интересуется в ответ:       — Ты спрашиваешь у меня, откуда у твоего паршивого щенка появилось оружие? — где-то в другом мироздании, быть может, он любит их. Где-то там, быть может, они все становятся настоящей семьей, вместе завтракают, вместе делят радости и горести. А ещё Локи, вероятно, беззлобно подшучивает над Тором о том, что тот становится мастером в плетении детских кос. Это все ведь осуществимо? Локи говорит и Тор чувствует, как в грудине скручивает острой, жестокой болью — его слова являются словами Хульги. О паршивых щенках, о бесполезных отпрысках, о тупоголовых, ни на что не способных ублюдках… То есть ненависть. Совершенно незаслуженная, она опрокидывается на его детей тогда, она же показывается Тору глаза вновь, но ранит много жестче. И почти даже не вызывает злобы. Дёрнувшись мелко, Тор, правда, все равно стискивает уже обе ладони в кулаках, а ещё пресекает:       — Не называй ее так, — всю мягкость из его голоса будто бы сдувает штормовым ветром. Предупреждение, которое нежеланно ему в отношении Локи, является обязательным, и от этого становится только больнее… После того, как убьет его, Локи ведь будет рассказывать Унуму и Труд, кем Тор был, не так ли? Жестокий предатель, или безжалостный лжец, или кто-то ещё, кто угодно другой, но этот вопрос, вся эта мысль, что является воплощением агонии уже, неожиданно приносит за собой ничуть не меньшую — Тор успевает прожить длинную жизнь, что полнится войной. Она завершится под руками Локи и только после завершится сама война. Покой же… Безмятежная радость и вся та любовь, на которую Тор был способен. Он шел к ней из жизни в жизнь. Он вряд ли смог бы когда-нибудь дойти до нее сам, без присутствия Локи. Теперь же всем, что было у него, был сгоревший, все ещё пылающий мир любви его сердца, отцовство, с которым он не справлялся так, как, вероятно, могли бы многие, а ещё правление, на чьем пороге стояла война.       В чем был ее смысл?       Изо дня в день, из недели в неделю, из метки в метку, он воевал всегда за то, что было столь важно ему, и эта важность не была пожрана войной, но все же итог — он был таков. Тор никого не победил. Тор все потерял. Был ли он доблестен, были ли при нем честь и острый ум, был ли он сноровист или же бесстрашен… Ни в чем из этого не было смысла так же, как во всех столетиях, что он прожил.       Он никого не победил. Он никого не спас. И никто так и не удосужился хотя бы единожды спросить у него, хотел ли он когда-нибудь в этой войне участвовать.       А Локи кривится. Оглядывает его скептично, бросает в ответ, будто обглоданную кость умирающему зверю:       — Каков пес-отец, таков и помет. Обыденная закономерность, — он отворачивается, не застаиваясь, и потому, вероятно, не видит, как у Тора в глазах больной искрой проносится каждая, каждая, каждая мысль… Они там и остаются. Среди его наполняющихся влагой глаз. Среди интонации его голоса, которая лишь чудом не вздрагивает, когда он произносит:       — Я собирался сам ей все показать и начать учить ее. Я… — он обращается жалким ровно так же, как вся необходимость и невозможность разыскать, наконец, то утешение, которого не существует. Все разрушено. Все сожжено. Все невозвратно утеряно. Лишь его — руками. Имеет ли он право на сострадание? Нужда в нем оказывается столь остра в моменте, что рука сама собой тянется к груди, чтобы накрыть исходящее болью сердце, но прежде чем Тор дотягивается, прежде чем скребет пальцами по металлу парадного доспеха, ему в ответ звучит:       — Боги всемогущие, вы только гляньте… У тебя и правда ещё осталась какая-то совесть?       Локи так и не оборачивается. Просто выходит прочь. Тор остается сидеть, смотреть ему в след и чувствовать, как мысль обращается чувством, как чувство обращается ощущением и… Великое, божественное отчаяние, что способно убить любого бога, не используя ни меч, ни иное орудие.       И вся та его жизнь — он проводит ее на войне, он проводит ее посреди бесконечного сражение, он проводит ее властвуя и становясь отцом, но так и не привносит в мироздание ничего, чтобы задержаться подле рук, хранящих покой и мир, хоть сколько-нибудь надолго. И на той стороне, за границей смерти, его да его обрубленную судебную нить не будет ждать ничего, но, вероятно, он будет тосковать там.       По всему миру, который желал обрести. И по всему тому покою, которым обязана была завершиться его война. ~~~^~~~       Взять в руки принесенное Локи письмо у него так и не получается. Он сидит в молчании ещё какое-то время, после утирает влажное от слез лицо ладонью, вдыхает поглубже… Ни легче, ни проще, конечно же, не становится. У сердца, которому нужно лишь пережить, пережить, пережить, появляется тянущая, болезненная тяжесть. И время мироздания случайно успевает проглотить его — то, что ощущается несколькими мгновениями, на самом деле является половиной десятка шагов по небосводу. Полуденный звон не приносит ему ни спасения, ни великого счастья, и в общем-то не приносит вообще ничего, что можно было бы обозначить чем-то хорошим, кроме Унума.       Он возвращается без синяка на подбородке и без ссадины на щеке. Он возвращается, возвращается, возвращается — без Труд, но с книгой. И, конечно же, со словами о том, что Труд убежала куда-то и спряталась где-то во дворце. Унум пытался ее найти, но у него не получилось. Это ведь очень плохо? Тор успокаивает его почти не ложью о том, что Труд, вероятно, просто злится, Труд, вероятно, скоро выйдет, сама дойдёт до лекарей, а ещё… Унум смотрит на него печально и внимательно, точно замечая всю опустившуюся на его сердце тяжесть где-то в уголках печальных губ. Притвориться в полной мере, будто бы ничего не случилось, у Тора так и не получается.       Оставив не открытое письмо на собственном столе, бросив на произвол всю тишину своего кабинета, Тор забирает Унуму с собой вначале к себе в покои, чтобы переодеться, а после на пастбище — погожий, солнечный день благоволит тому, чтобы выйти из стен дворца так же, как порождает мысль о прошлом. Их количество ведь бесконечно? Теперь они, и мысли, и воспоминания, и размышления, что существуют по суть прошлого, занимают Тора постоянно. Видятся ему во снах образами, что, наконец, обретают полноправную четкость. Сопровождают его среди дня, давая передышку лишь в мгновения, когда он заплетает Труд по утрам, завтракает со своими детьми или же читает им сказки перед сном.       Погожий день, под свет солнца которого они с Унумом выходят на свежий воздух, не оказывается наделен подобным милосердием передышки. По-весеннему теплый воздух, сочная, зеленая трава, а ещё та самая книжка, с которой Унум приходит к нему в кабинет и которую, конечно же, берет с собой… Без Труд все выглядит странным, будто неполноценным, да к тому же столь болезненная, столь острая мысль — о Локи, который ещё давным-давно, в древние времена утягивает Тора за собой, чтобы повеселиться под дождем. Дождь ведь важнее всех уязвленных, напуганных ударом Одина слез? То была забота. Детская и искренняя в начале, остервенелая и кусачая в середине, а под конец — полная покоя и нежности. И это ведь важно тоже, это ведь является показателем, это ведь существует реальным событийным воплощением всей их с Локи мощи и всех их достижений… Теперь уже нет ничего.       Из того, что связывало их. Из того, что между ними существовало.       Быть может, ему действительно стоило выбрать смерть тогда, до того, как Хульга сняла сапоги и исподнее, а все оставшиеся месяцы посвятить своей любви? От того его жизнь не обрела бы больший смысл. От того вся та война, в которой он не желал участвовать никогда, но частью которой стал по чужому желанию, вся эта война все равно не завершилась бы его победой. И выхода не было, и спасение было невозможным… Ему было суждено умереть, не достигнув ни двадцать четвертой меткий, ни чего-либо из того, ради чего он сражался все прошлые столетия. То была свобода Локи, то была свобода самого Тора, то была их любовь, то был Асгард и перемирие меж мирами — последне, вероятно, родится по итогу войны с Сольвейг. А если и нет, в Торе уже не найдется свободного места для того, чтобы скорбеть ещё по чему-либо.       Но все же погожий, мирный полдень. Они с Унумом усаживаются на пастбище в стороне от конюшен. Тор и хочет подобраться к ним поближе, — поближе именно к Слейпниру, — но дразнить злобу Локи ему больше не с руки. Да и было ли когда-либо? Унум плюхается в траву первым, скрещивает ноги, укладывая на них книжный том. Уже усевшись то ли рядом с ним, то ли напротив, Тор успевает высмотреть название на книжном боку. Что-то о животных. Вероятно и точно — с картинками. Унум так и не просит, чтобы Тор почитал ему, вместо этого время от времени сам подает голос и рассказывает… Как птицы ориентируются в полете или же едят ли боровы ягоды? Само присутствие Тора оказывается для него много важнее и внимания, и десятков игр, и сотен подарков. Это по-глупости напоминает о Локи. И глаза Унума, изумрудные в самом центре радужки, и его внешнее молчаливое спокойствие. Вероятно, все дело в кочевничьей крови, а ещё во всем том, что доступно лишь глазам Унума. Вероятно, когда Тор сгинет окончательно, он все равно будет плакать так же громко и больно, как и Труд… А после придет Локи. За ними или же ради того, чтобы рассказать им, кем Тор был на самом деле по его мнению? Память о нем, наследие его доблести, наследие всей той войны, в которой ему приходится сражаться по прихоти жестокого-жестокого бога да, впрочем, всего мироздания, или же его храбрость, вся его выносливость, а ещё любовь — после его смерти не останется ничего из этого.       И у него, конечно, не получится сдаться, даже в присутствии отчаяния, но та война, что завершится после того, как остановится его сердце — она не будет выиграна. Тор просто умрет, оказавшись на век запертым среди тоски по тому покою… Он ведь, правда, существовал? У Локи в руках, в его глазах, в звуках его голоса, а ещё во всей той поддержке, которая всегда была столь важна Тору. Сверяться с ним, советоваться, делить надвое все рассуждения, а ещё точно знать — Локи уважает его и гордится им.       Локи любит его в ответ. Локи остается подле него, потому как ему хорошо здесь.       — Мы просто хотели прогуляться… Думали, сможем найти каких-нибудь друзей там, но… — вновь Унум подает голос так же неожиданно, как и прежде. В этот раз, правда, не говорит ни про кротов, ни про лошадей, ни даже про медведей. Тор просто не вздрагивает. Лишь чуть прищуривается, продолжая вглядываться в травяной полог. После ведет взглядом вперёд и выше, задевает им древесные стволы, растущие на границе пастбища. Вздохнув, Унум продолжает не столько нехотя, сколько с осторожностью: — Они сразу поняли, что мы из дворца и что мы твои дети. Один из мальчишек начал смеяться надо мной и говорить всякое… Труд ему ответила, сказала, что он глупый, и тот мальчишка полез к ней драться. Мы его еле-еле оттащили прочь, а потом и стража прибежала, — та самая история случившего, вся та история, о которой Тор спрашивает у них вместо того, чтобы отвести их к лекарям. Это оказывается слишком сложным. И подняться, и взять их за руки… Как прикасаться к ладони Труд и ее сбитым костяшкам? Как обнять Унума ладонью за щеку и прижать к себе? Всей его, Тора, воинственности не хватает вовсе, чтобы просто справиться — его дети пострадали. В какой-то дурной драке с городскими мальчишками, в какой-то мелкой, детской потасовке… Кому мстить и с кем драться за них? Унум лишь покачивает головой да тянет ручки прочь от книжных страниц, складывая их у живота. Кто изображен на рисунке Тор не знает. Не видит даже. Его взгляд перебирает собой древесные стволы и сочные почки будущих листьев. Но в молчании его слов не оказывается ни мира, ни покоя — лишь тягостное, больное переживание отчаяния. Удалось бы избежать его, если бы Тор признался себе вслух, что не справляется? Удалось бы избежать его хоть как-то? Все, что нужно было ему — пережить смерть. И после умереть навсегда. Помедлив, Унум вздыхает вновь, а после и признается, и просит негромко: — Она просто хотела защитить меня, пап. Не злись на нее, хорошо?       Как выглядит мироздание и из чего состоит? Выбравшись за пределы замка белого камня, они с Труд открывают для себя целый мир и знакомятся с ним постепенно. Начиная с того, почему они больше не собирают цветы для Хведрунга, и заканчивая тем, кем является их отец… Царь Асгарда и всех девяти миров. Прославленный воин. Он может быть суров. Он знаком и с битвами, и с войной. Все дело ведь именно в этом? Быть может, на их ожидания от него влияют те слова Хульги, что произносятся вне его присутствия. Быть может, все дело в реальности настоящего — его отношения с Локи выглядят так и отличаются от всех историй прошлого кардинально. Быть может… Что-то ещё? Вздохнув следом за Унумом, Тор качает головой и переводит взгляд к нему почти насильно. Смотреть ему в глаза оказывается еще более тяжело, чем слышать его голос теперь, с тяжестью божественного отчаяния на сердце. Но все же говорить с ним — то есть необходимость. Объяснять им, рассказывать им обо всем, а еще всегда отвечать на их вопросы настолько честно, насколько это возможно. Стать лучшим отцом из тех, что могли бы достаться им, у него получится уже вряд ли, не столь много времени остается, но бросать их на произвол — это неосуществимо для него.       — Я не злюсь на нее. Я беспокоюсь за вас и просто хочу, чтобы вы были в безопасности, — он пожимает плечами так, будто это является единственным важным. Еле-еле бесполезно пытается улыбнуться. Его слова достигают Унума сразу же и по крайней мере позволяют ему немного расслабиться. Тор видит, как он улыбается в ответ, видит, как напряжение пропадает из его рук. Выдержав небольшую, крошечную паузу, Унум спрашивает:       — Потому что однажды мы будем править Асгардом, да? — глядя ему в глаза, Тор на мгновение теряет четкость собственного взгляда и чувствует, как острая боль иглой жалит ему сердце. Куда теряется вся та его любовь, пусть даже неполная, которая знакома его детям и никак не связана с делами Асгарда? Тор просто теряет — время, которое мог бы проводить с ними, обещания, которые дает им, заботу, которую… Он ведь и правда собирается познакомить Труд с оружием, с тренировочным залом, а еще с самой первой ее стойкой, но он забывает и она просто его не дожидается. Теперь же Унум спрашивает обо всей той безопасности, что столь важна, связывая ее с необыкновенной, неизмеримой чушью. И заторможенность ответа Тора явно оказывается замечена мгновенно, потому что следом Унум добавляет: — Мне Лейв рассказал…       На одном из тех занятий, которые проводил с ним и Труд? Официального заявления ещё не было. Слухи, естественно, ходят, да и в общем-то Золотой дворец принимает его детей с легкостью, но весь Асгарда и все остальные миры могут довольствоваться лишь отголосками реальности. Ровно как и Унум, ровно как и Труд, потому что однажды Тору придется поговорить с ними об этом, придется рассказать им и об обязательствах, и о трудностях, и об неотвратимости — кто-то должен будет занять трон, потому как он не может пустовать. Его сын станет следующим Царем. Его дочь станет следующей Царицей. Но здесь и сейчас им даже не девять меток, лишь девять лет, и даже если бы вся его любовь к ним строилась на радости от того, что у него есть наследники, говорить с ними об этом не имеет никакого смысла.       Но стоит ли говорить о том, что его любовь не касается этого совершенно? Сморгнув размышление вместе с болью, Тор разве что головой качает. Он отказывает. Он отказывается. И говорит спокойно и мягко:       — Нет, Унум. Асгард всегда найдет себе правителя, но вот я… Я себе других Унума и Труд найти не смогу, — потому что теперь у него есть дети. Потому что теперь он является отцом. Без собственного желания, без заведомого осмысления даже, как это будет выглядеть и какие обязательства принесёт… Однако, они рождаются и они становятся неотделимой частью его мира. Косы Труд по утрам, сказки перед сном, бесконечные вопросы, нуждающиеся в ответах, а ещё интерес: как выглядит мироздание и из чего состоит? Асгард нуждается в правителе так же, как и любой другой мир, и того правителя всегда для себя найдет, но Тору не удастся разыскать никогда ни вторую Труд, ни второго Унума. Те, что есть сейчас, неповторимы, даже если будут выглядеть точно так же, даже если будут задавать те же вопросы.       Приоткрыв рот, Унум смотрит на него несколько мгновений, будто успевая удивиться его ответу. После задумчиво хмурится. Тор смотрит, как он переваривает мысль о том, что ничего не меняется, ничего уже никогда не изменится и для него они навсегда останутся его детьми в первую очередь. Уже после и наследниками, и кем-либо ещё. Не чувствуя, как в уголках его губ вздрагивает тоскливая, печальная улыбка, Тор мимо ходом оглядывается себе за плечо, в сторону Золотого дворца, но тропинка, что бежит до высоких стен от самого пастбища, пуста. Труд все ещё прячется или же, наконец, доходит до лекарей сама? Если вскоре не появится, Тор пойдет искать ее, и это не является даже размышлением. Он поднимет на уши весь дворец и, если придется, пойдет к Лие и, если Лия откажет, пойдет к Локи. Придется ли унижаться, или вымаливать помощи, или ещё что… Даже если он потребует несметную плату за свою помощь, она в любом случае будет лучше обращения к Хульге. Да к тому же поверить в то, что он откажется наотрез — у Тора не получается.       Унум говорит:       — И Хведрунг тоже не сможет? — найти для себя других Унума и Труд. Найти для себя тех, кого будет ненавидеть, или же тех, о ком будет заботиться? Тех, кого будет шпынять и звать паршивыми щенками? Тех, кого будет водить по мирам и спасать от падающих книг? Унум спрашивает не об этом. Его интересует тот Хведрунг, что становится частью его мира благодаря всем историям Тора. Его интересует тот самый, умный и великий маг, его интересует доблестный воин и Бог лжи с добрым, любящим сердцем… Тор отвечает, чувствуя, как нужда взмолиться, что Унум не задаст новых вопросов, возводится в абсолют:       — И Хведрунг тоже.       Этого оказывается достаточно. Тор просто отказывается мыслить, придется ли в будущем кому-то платить и как много, если его ответ является для реальности ложью. Локи причинит им вред, как только они окажутся без защиты Тора? В это невозможно поверить так же, как и в то, что солнце решит взойти на западе. Унум разве что кивает и вновь опускает глаза к книге, но Тор так и продолжает смотреть на него. В какой-то миг медленно поднимает руку, тянется к нему и ласково гладит его по голове. Засмотревшись на рисунок, изображенный на странице, Унум прикосновения будто бы и не замечает, но Тор видит — маленькая, крохотная улыбка радости и любви появляется на лице его сына.       Потому что у него все в порядке. Здесь и сейчас, под погожим небом, под светом солнца и посреди пастбища у Унума все в порядке. Его маленький мир расширяется. Его маленький мир, уже знакомый с радостью, знакомится с большой, непосильной печалью. В то время как Труд… Где она? Качнув головой, Тор возвращает руку назад, легким движением обеих обнимает собственные согнутые колени. Вздыхает разве что, так и не добираясь до того, чтобы спросить у Унума, где он искал Труд и где не смог ее найти — из-за его спины, со стороны Золотого дворца раздается громкий, полный чувств крик:       — Унум! Унум, смотри, у меня змея! — и голос принадлежит Труд, и вся она несется в их сторону со всех ног, уже успев пролезть под бревенчатой оградой пастбища. Тор оборачивается к ней мгновенно. Пробегается взглядом по ее лицу, не разыскивая на лбу шишки, а на правой щеке и виске смазанных следов крови. Труд выглядит здоровой и даже счастливой, пока длинный, изумрудный бумсланг трясется в ее руках, будто телега на дороге, заваленной булыжниками. Это ведь морок? Иллюзия, или блажь, или банальная глупость — Тору стоит лишь опустить взгляд к рукам собственной дочери, как сострадательный, жалостливый смешок рвётся из него сам собой. И вырывается, конечно, случайный, неведомый и незнакомый. Когда в последний раз Тору доводилось смеяться или хотя бы улыбаться искренне… Он не помнит — Локи точно влипает в знатную передрягу детских рук. Унум же поднимает голову одновременно с самим Тором, только заслышав голос Труд, и оборачивается в ее сторону тоже. Тор видит разве что краем глаза, как его лицо озаряется невероятным, почти сумасшедшим восторгом, но все же смотрит — именно на Локи. Его змеиная голова болтается из стороны в сторону так, что у Тора в руках само собой появляется желание если не забрать его прочь от Труд, так хотя бы подхватить. Защитить, уберечь и хранить? Он лишь крепче обнимает руками собственные колени. Чуть отодвигается в сторону, быть может, и правда веря, что Труд хотя бы сядет аккуратно — Труд плюхается в траву так, что лишь по случайности соскользнувшая вниз голова Локи не бьется об землю. Вытянув руки вперёд гордым, самозабвенно радостным движением, она быстро косится в сторону Тора, после смотрит на Унума, а когда, наконец, переводит взгляд к Локи, даже вздрагивает. Бормочет почти испуганно: — Ой… Что с ним?       Главный советник Асгарда. Верховный и, впрочем, самый могущественный маг всех девяти миров. Пожалуй, будь мечта в будущем осуществима, Тор сказал бы ему хотя бы единожды в шутку — кто же мог знать, что его может победить девятилетнее дитя… Или же никто никогда бы не смог выдумать, как Локи вообще мог бы оказаться в этой ситуации? У Тора просто не хватает фантазии, чтобы это вообразить. Ни с чего все начинается, ни как Локи вообще соглашается быть взятым на руки. Зная Труд, вероятно, она хватает его без спроса, но все же при всей силе его змеиного тела, при всей ядовитости его укусов — вот он весь, и Труд поднимает руки с его кольцами чуть выше, чтобы не возить его безвольной мордой по траве.       Тор не пытается высмотреть на ее кистях и предплечьях хотя бы один укус, но даже так ни единого не находит.       Грустный злюка, не так ли? Труд называет Локи так единожды. Труд называет так Хведрунга, в чью честь именует своего любого мягкого буйвола. В ее словах вовсе не существует лжи. И все же… Отвести их в Етунхейм и познакомить с Фенриром, показать им магию, показать им тех зверей, которые существуют и в которых он может обратиться — Тору в лицо Локи грозится убить и Труд, и Унума. Поверить в это значит сжечь много большее, чем мир любви. Пусть и хочется надеяться, что он не посмеет называть их паршивыми щенками никогда вновь или хотя бы не им в лицо.       — Бежала? — вопрос, который Тор задаёт, конечно, является абсурдным, а ответ — очевидным; но он спрашивает все равно. С усилием переводит взгляд прочь от пытающегося отдышаться бумсланга к лицу Труд. Вся ее радость развеивается по ветру тем волнением и испугом, что заполняют ее глаза. Она поворачивается к Тору, потому что ищет и просит одним только взглядом ответа о том, что все будет в порядке. К примеру, Хведрунг. Впрочем, здесь и сейчас — только лишь Хведрунг. Кивнув еле заметно, Тор говорит: — В следующий раз иди медленно. Он не приспособлен к быстрым движениям.       А за долгие десятки мгновений до того Унум просит его не злиться, но в том-то и суть — крик Труд причиняет лишь боль всеми потревоженными воспоминаниями. Разозлиться на нее не получается. Злиться на нее вовсе не хочется. За желание прогуляться вместе с Унумом по Золотому городу? Или же за то, что она вступается за него, когда начинается драка? Вероятно, вся та защита, которую существование Тора обеспечивает им, успевает разбаловать их, а ещё скорее всего тотальное послушание является обязательным и… Труд несмело кивает ему в ответ, еле заметно ерзая, но так и не отодвигаясь прочь, ближе к Унуму.       Все ведь будет, будет, будет — в порядке? Те последние дни и месяцы жизни Тора, что есть сейчас, являются лучшим из того, что ему доступно, потому что напротив него сидит его сын, рядом с ним сидит его дочь и… Локи приходит в себя понемногу. Естественно, все глаза обращаются к нему, да и Унум уже тянется, с нежной осторожностью обнимая пальцами кончик его свисающего хвоста. Медлительность движений его руки отличается от тех, что могли бы принадлежать Труд, кардинально, но много больше внимания привлекает отнюдь не это. Лишь бумсланг. Тот самый. Привычный, пускай и успевший позабыться, затереться среди всей боли воспоминаний ближайшего прошлого. Его черные глаза, его гладкая, приятная на ощупь чешуя… Тор тянется к нему точно зря, но все же завороженное, столь нуждающееся в утешении сознание забирает себе власть над его рукой, над самыми кончиками пальцев — просто тронуть его, не прося лжи о том, что их будущее ещё возможно. Просто тронуть его без надежды на хоть сколько-нибудь счастливый итог.       Просто тронуть его, коснуться его, как будто в этом мельчайшем мгновении настоящего не существует ничего. Ни злого прошлого, ни того, счастливого, что успевает потеряться в памяти, а ещё, конечно же, будущего. Локи ведь убьет его? Через недели, через месяцы, да к тому же прежде Тору нужно прочесть вести о поселении Ванахейма, а ещё собрать совет и дождаться, что войны, что смерти Хульги, но все же здесь и сейчас… Его бумсланг. Вся любовь его проклятого и сложенного сердца. И слишком важное знание — сколь бы ядовит он ни был, никогда, никогда, никогда не укусит Тора.       Стоит ему только потянуться рукой в сторону змеиной головы, чтобы с больной, тоскливой нежностью выгладить чешуйки, как Локи вскидывается мгновенно. Резким рывком вместе с передней частью тела поднимается его голова, раскрывается пасть и оголившиеся клыки приносят весть миг в миг с озлобленным, безжалостным шипением — те времена давно прошли. И бумсланга у Тора больше нет так же, как нет и Локи. И вся любовь его сердца лишь его.       И великая, неосуществимая мечта о будущем… Она навечно останется у Унума в глазах. И только.       Тор просто замирает. И всем собой, и рукой, что остается протянута — так и не дотягивается. Труд же, крупно вздрогнув, отодвигает руки, держащие змеиные кольца, прочь. Кого пытается защитить и кого бережет? Локи не закрывает пасти, а ещё мерно, напряженно покачивается из стороны в сторону, потому что он ждёт нападения, потому что он, быть может, верит, что оно случится, и потому что… Мироздание теперь таково? Чувствуя, как у задней стенки горла мелко першит запертым в теле криком и рыданием, Тор лишь сжимает ладонь в кулак, а после забирает ее назад. В тех местах, где за него говорят его дела, отнюдь не ему искать утешения. В тех местах, где он сжигает своими делами все земли, обращая их бесплотными и пустыми на жизнь, у него все же так и не получается отвести взгляда прочь. Заполненный чернильной тьмой глаз оказывается неразличим на всю ту злобу, которую воплощает собой и распахнутая пасть, и оголенные змеиные клыки.       Но злится ли Локи много больше, чем… Да. Много больше, чем когда-то любил.       — У тебя просто руки грубые, пап. У змей очень нежная чешуя, я в книжке читал, — голос Унума звучит неожиданно и при том легко, вовсе не обременено. Замечает ли он, что происходит? Замечает ли Труд? Она лишь мягко, с осторожностью опускает Локи на траву, укладывает поверх нее все его кольца. Больше уже ни дёрнуть, ни перетряхнуть бумсланга не пытается и точно ведь запоминает на все будущие века собственной жизни — со змеями так нельзя. Их нужно беречь. О них нужно заботиться. А еще, неся их на своих плечах, нельзя двигаться быстро, потому как змеи к этому вовсе не приспособлены. И Локи, впрочем, что в змеином обличье, что в истинном — тоже. Медленно, заторможенно опустив взгляд к собственному кулаку, Тор разве что вздыхает. Ни закричать, ни зарыдать, лишь пережить, пережить, пережить… Думал ли он, что будет легче, чем есть, а все же много ли лучше ему было умереть? Теперь уже умрет в любом случае. Локи клянётся его убить. Сам Тор только бормочет:       — Они действительно огрубели… — но это вовсе не является правдой. Он может держать оружие и он может биться так же неистово, как нежно умеет перебирать пряди волос своей дочери. Он может приказывать и требовать громогласно так же, как мягким шепотом желает своим засыпающим детям хороших снов. Но все его дела… Позволит ли Локи объясниться, прежде чем убьет его? Если и нет, Тор все равно скажет, что очень сильно его любил. Тор скажет о том, что любит его до сих пор. А после ведь будет уже не столь важно? Вся его жизнь, что становится войной не по его желанию, ни к чему не приводит. Ему не удается защитить, ему не удается спасти и уберечь — любви своего сердца. Притянув руку к себе, Тор вновь обнимает ею колени, но так сразу разжать кулака не получается. Труд, наконец, выдыхает, утомленно покачивает руками, проходится ладонями по растрепанным косам. К бумслангу она больше не тянется, потому что на самом деле приносит его отнюдь не себе — лишь Унум. И каждый комплимент изумрудной чешуе, что звучит его тихим голосом, и каждое нежное слово о длинном хвосте, и каждая, каждая, каждая просьба показать клыки. Локи забирается к нему на руки сам, заползает к нему на плечи, и вглядываться в движения его колец вовсе не приходится — в не столь далеком будущем он убьет Тора так, как никогда не решится придушить его сына собственными змеиными кольцами. Чтобы сморгнуть взгляд на все утерянное, на все сожженное, Тору требуется значительное усилие, и он, наконец, обращает собственное внимание к Труд. Спрашивает мягко и бережно: — Не болит?       Ее чистые на следы драки руки. Ее здоровое лицо, но, впрочем, именно лоб. Труд тупит взгляд в землю, куксится так, будто бы и правда все ещё злится на него. Когда Тор тянется в ее сторону той же ладонью, которой тянулся к Локи, она не отшатывается. И, к задавленной радости, не видит, как много сил Тору требуется, чтобы за мгновения до этого просто разжать кулак… Его руки ведь прокляты теперь? Как и весь он. Как и следы его шагов. А под рубахой на кожаном ремешке ведь все так и висит то самое кольцо — оно уже не вернётся к собственному владельцу. Но Труд не отшатывается. Позволяет погладить себя по щеке, позволяет тронуть свой лоб, чтобы только убедиться, что не осталось ни единого следа от шишки.       Глядя на него немного надуто, обиженно, Труд бормочет:       — Нет, все в порядке… — но к прикосновению все же еле заметно ластится. Тор видит, как расслабляются ее плечи. Слышит, как она выдыхает. Его чудная, столь умная и крепкая дочь… Кивнув ей в ответ, Тор спрашивает уже иное:       — Те мальчишки выглядели хуже? — потому как это является важным. Потому как без этого не обойтись. Смогла ли она защититься? Смогла ли она отстоять себя? Если нет, в том определённо не будет ничего страшного, потому как она еще мала, но это знание все же необходимо. Труд лишь косится взглядом в сторону. Будто бы даже рот приоткрывает, чтобы что-то сказать. Прежде ее слов звучит громко и восторженно голос Унума:       — Ещё как! Труд знаешь как одному нос сломала! Прямо кулаком как ему врезала…! — перекинув к нему взгляд, Тор видит, как Унум неумело замахивается, и следом же чувствует, как его собственная рука вздрагивает, чтобы только потянуться, чтобы только подхватить уже сваливающего с детских плеч бумсланга. Вместо любого движения вперёд, Тор возвращает руку к себе. Локи же обращается подобным то ли резвой искре пламени, то ли грозовой молнии, так резко сползает с Унума на землю и отшатывается прочь да подальше. Пугает его движение или же громкий звук? Тор просто чувствует, как одно из змеиных колец бьется об носы его сапог. Ещё немного и Локи бы весь забрался на него, но этого так и не происходит. Тор просто опускает к нему глаза на пару мгновений, беззвучно вздыхает в ответ змеиному шипению, что осаждает Унума в добавок ко всему побегу. Беречь, и заботиться, и хранить, а ещё любить до конца времен — замерев, Унум смотрит на Локи несколько мгновений и говорит уже много тише, чем до этого: — То есть… Извините…       Тор так и не двигается. Молчит. В молчании же наблюдает за тем, как Унум медлит прежде чем тянется к Локи вновь, а ещё упрашивает его… Он говорит с бумслангом так, будто вовсе не подозревает, кто скрывается в его чешуе. И Труд ведь тоже не называет имени. Так ли сложно догадаться? Унум уговаривает Локи возвратиться той же интонацией, которой обычно говорит с лошадьми и которой бы точно говорил что с Хугиным, что с Муниным, если бы те захотели с ним познакомиться.       А Локи просто возвращается.       К нему. К его рукам. К его комплиментам и ко всем его новым просьбам ещё раз показать клыки. Его послушность перед детскими руками ранит Тора в самое сердце, потому что когда-то ему было доступно это тоже. Сейчас же не было уже ничего.       — Ты правда запретишь нам… Выходить из дворца? — они остаются там все вместе. Под погожим небом, под светом солнца, а ещё среди обманчивой свежести весеннего воздуха, в котором нет и проблеска приближающейся войны. Труд подает голос, обращаясь к нему лишь после того, как самую малость подвигается ближе. Сама не тянется. Только косится на него снова, и снова, и снова. Тор, конечно же, видит, и ее взгляды, и Унума, в чьих руках Локи будто бы оказывается действительно убаюкан… Столь доверчивый и столь честный в этом — когда-то у них был целый мир. Сейчас же есть лишь сам Тор, а ещё голос Труд, который спрашивает у него уже не столько обиженно, сколько расстроено. Качнув головой, Тор переводит к ней взгляд, еле-еле улыбается уголками губ и говорит:       — Вовсе нет. На самом деле я… Я просто хотел, чтобы вы ответили мне хоть что-нибудь, вот и сказал эту глупость, — это честно. Это является правдой. Он не справляется. У него не получается множество вещей, как бы красивы ни были теперь уже те косы, что он плетет. И он ошибается. Вновь, и вновь, и опять. Важно ведь, чтобы его дети знали об этом? Вся мощь и абсолютное всесилие, что доступны ему на поле сражения, в реальности невозможны. Ему не с кем драться. Ему некого побеждать. Он просто желает познакомиться со своими детьми, он желает узнать их, подружиться с ними, а ещё совершенно не знает, как быть действительно хорошим отцом. Труд смотрит на него несколько мгновений, грусть в ее глазах заменяется легким удивлением, а после сменяется задумчивостью. Великая, детская вера в неограниченность его возможностей и в то, что он всегда знает, как лучше, рушится у Тора прямо на глазах. Труд, правда, уже не отсаживается. Тянется к нему всем телом, позволяет обнять себя и, прижавшись к его боку, трется виском о его плечо. Она останется свободна, что буйный, весенний ветер. Но все же Тор произносит чуть тише: — Но если в следующий раз вы соберетесь в город… Можем ли мы договориться, что вы не пойдете одни, хорошо?       Их традиции. Их важные правила. Их семья? Он целует Труд в макушку, чувствуя, как она мелко кивает под его губами. И прикрыв глаза, разве что вздыхает. Того, что он может, и того, что в нем есть, и правда ведь оказывается достаточно? Для них с Унумом — да. Для других же его голосом являются его дела. И нужно лишь пережить, пережить, пережить, но Труд неожиданно разворачивается к нему туловищем, а после обнимает его спешным движением рук. Шепчет ему в рубаху настойчиво и с еле заметной дрожью:       — Прости меня, я… Я не хотела ругаться, пап, — Тор чувствует, как она стискивает в кулачках ткань на его боках, и разве что целует ее в макушку вновь. Обнимает чуть крепче, прижимает к себе. Все те мелочные поводы, которых будет достаточно, чтобы ее ненавидеть? Он не знает таких. Он не встречал их никогда и никогда уже не сможет с ними познакомиться. Открыв глаза и переведя взгляд к Унуму, видит, как тот мягко поглаживает прикорнувшего бумсланга по голове. А ещё шепчет, шепчет, шепчет ему. Как красива его чешуя, как сильны его кольца и какой он весь замечательный.       Это является правдой. У Тора никогда не получится его разлюбить, потому что однажды — он выбирает.       Сейчас лишь говорит:       — Хорошо. Все хорошо, — и ему хочется верить, что его голос пробирается в голову Труд сквозь макушку, чтобы остаться там навсегда, навсегда, навсегда. Отречется ли она от него и возненавидит ли после того, как лживая правда о том, кем он был, достигнет ее ушей голосом Локи? Здесь и сейчас этого вовсе нет. Только погожий день. Только солнечный свет, и весенний ветерок, и разливающийся по пастбищу вокруг них голос Унума, что все продолжает шептать…       Удивительной красоты и силы бумсланг. Могут ли они подружиться? Могут ли они — дружить всегда? ~~~^~~~       — Вам нисколько не интересно, что там происходит? — принадлежащий Гертруде голос вовсе ему не к лицу. Легкий при движениях вес ее тела. Отсутствие достаточной, привычной силы в плечах и бедрах. А ещё эта дурная, бездарная юбка платья, что сковывает движения, как бы просторна ни была… Сейчас двигаться не приходится. В сравнении с тем гвалтом сражения, что раздается снаружи стен дворца, у Локи в покоях царит почти посмертная тишина.       Тор пытается не смотреть на него все последние бесчисленные мгновения так же, как насильно заставляет себя остаться в кресле вместо того, чтобы сорваться и унестись прочь, на поле битвы.       Зима ведь уже кончилась и пришла весна? Перед его глазами теряются оба последних весенних месяца, а ещё половина лета. Перед взглядом его сознания постепенно пропадает, убывает и истончается — то есть боль сердца. Ее не остается больше. Исчезает ощущением омерзительных струпьев на поверхности его кожи. Пропадает чувство бесконечного, бессменного падения. И вся проклятость его присутствия, его слов, любых его движений растворяется в пространстве.       Все, что когда-либо существовало в нем, заменяет собой отчаяние.       Изо дня в день, изо дня в день, изо дня в день — весна ведь приходит? Не ощущается ни вначале, ни в середине, ни даже под конец. Тор замечает, как ее сменяет лето, лишь через несколько недель. Его занимает текучее золото волос его дочери, его занимают вечерние сказки и, как бы ему ни хотелось обратного, утренние советы становятся определенным подобием традиции тоже, но только для него одного. После того, как Трюггви и его людям, наконец, удается пробраться сквозь магическую защиту ванахеймского поселения, на каждом новом совете обсуждение войны становится во главу угла, потому что Сольвейг принимает решение использовать ритуальную магию своего мира для создания армии. Этот факт подтверждается письмом с вестями, что приносит Локи. Этот же факт подтверждается вновь, дни спустя, когда Трюггви обращается назад, в свое истинное обличье, и приходит к Тору лично, чтобы рассказать все то же… У Тора не остается сил ни на злость, ни на омерзение. Быть может, тогда, в те дни, они ещё есть, сейчас же в нем нет уже ничего вовсе.       Вместо его голоса звучит голос Гертруды.       Вместо его тела ему достаётся то, что принадлежит ей.       И Локи, сидящий напротив него… Он читает на протяжении всех прошедших и мгновений, и шагов солнца по небосводу, но поверить в его спокойствие у Тора не получается. Пускай даже та иллюзия, что оказывается наброшена им после того, как Хульга позволяет себе очередную, вовсе не удивительную жестокость, не рябит, Тор чувствует ее присутствие, Тор будто бы даже слышит ее магический запах — скрывшись в ее плоти, Локи почти неслышно рыдает. И вопроса о том, может ли быть хуже, задавать уже не приходится. Именно здесь. Именно сейчас.       За стенами Золотого дворца приводится в действие тот самый план, и приходит война, и бушует лязгом оружия да треском огня, горящего на шапках факелов — Тор вынуждает себя сидеть на месте, потому как все было решено заранее, но, то и дело обращаясь взглядом к Локи да слыша отзвуки его задавленных всхлипов, чувствует лишь… Его собственная, покрытая синяками спина. И уродливое, переполненное болью рыдание Локи, что бьет его кулаками по лопаткам, бокам и позвоночному столбу, пытаясь то ли сломать, то ли, наконец, достучаться.       При том, сколь сильно Тор желает спросить, почему он остался, он отказывается делать это вновь, и вновь, и опять на протяжении месяцев, потому что любой ответ является страшным, не зависимо от того, содержит в себе слова о великой любви или об ожидании мести. Но весна и правда приходит. И чем дольше длится, тем хуже становится. Начиная ли с приезда Труд и Унума в Золотой дворец, начиная ли с того дня, когда Локи дарит Труд меч, а, впрочем… Молчание слов Локи посреди утренних советов и увеличивающаяся угроза со стороны Ванахейма приводят Тора к тому, что магом, с которым он может советоваться, оказывается Хульга. Он, конечно же, не делает подобного. Он не желает ни видеть ее, ни слышать ее голос, ни говорить с ней, но среди его полуночных поездок в Альфхейм Хульга обращается данностью его жизни.       Ее работа над оборотным зельем, что поможет ей принять облик Тора и поможет Тору отказаться от облика собственного.       Ее учащающееся присутствие в кабинете Гертруды, когда идет обсуждение дел Ванахейма.       На самом деле Тор не советуется с ней. Это делает Гертруда, потому как Хульга все ещё остается Верховным магом Альфхейма. И Хульга говорит, что в магия Сольвейг содержит много больше иллюзий собственной опасности, чем реальной угрозы. И Хульга говорит, что с ее армией не мертвых и не живых воинов они смогут биться огнем. Те доказательства, что она приводит, Тор не запоминается досконально, и уж точно не ожидает, что ему придется в какой-то момент собственные слова отстаивать… Это случается. Посреди очередного весеннего совета. Посреди всего обсуждения будущей и приближающейся войны. Следом за его словами и объяснениями, кто-то из советников спрашивает с него — кто приносит Тору ту информацию, что у него есть?       У Тора не находится столько жестокости в руках, а может не оказывается столько смелости, а может в его руках теперь навечно пусто, но так или иначе он говорит — маги Альфхейма.       На самом деле каждую из его не столь великих тайн выдает Лейв, задавая посреди совета вопрос об обсуждении с магами Альфхейма и его результате, но глобально важным так и не оказывается… На ком именно лежит вина? С кого все начинается? Тот совет, когда Тор дает свой ответ и дает подтверждение, становится последним, на который Локи приходит. Факт же, что и после этого Локи остается в Золотом дворце, дробит Тору кость за костью, а ещё разрывает одну мышцу за другой тем самым, не произнесенным: почему? Почему, почему, почему?!       Локи занимается с Труд в тренировочном зале. Учит ее держать меч, обучает ее замахам и ударам, а ещё следит за тем, чтобы она не поранилась — не единожды за всё оставшееся время весны Тор пробирается после заката в тренировочный зал и невидимой тенью наблюдает. За жестокостью слов? За хлесткими ударами рук? Напротив Труд Локи не походит на себя вовсе, но зла себе не позволяет. Его голос просто остается суров. Его голос никогда не обращается криком, лишь холодным спокойствием повторяя, повторяя, повторяя одни и те же слова, пока Труд не запоминает… Он заботится о ней настолько, насколько может, и Тору больше не приходится мыслить ни о вере в него, ни о тех альфхеймских стражах, которые отправляются домой ещё где-то посреди весны.       Труд просто зовёт Локи злюкой.       Ничего веселого, как могло бы показаться, в этом, правда, не существует. Мироздание ведь выглядит так? Реальность ведь такова? Традиция чтения сказок на ночь в какой-то момент случайно выламывается, потому что Унум и Труд начинают вечерами приносить ему вновь, и вновь, и до бесконечности — Локи им рассказал… Что-то о животных? Что-то о магии? Что-то о растениях или же о временах года? Медленно и вряд ли до конца, но все же он становится для них двоих тем самым Хведрунгом из историй Тора. Не улыбается, правда. Да и тепла его сердца в интонации услышать не выходит. Но малому детскому миру оказывается достаточно его присутствия, а ещё его согласия отвечать на бесконечные вопросы. Локи рассказывает им — обо всем.       Но все же почему остается? Тор отказывается задавать этот вопрос, при том даже, что не заметить не получается — тягостное, жестокое отчаяние, навалившееся ему на плечи, медленно тяжелеет ото дня ко дню. Это, конечно, остается незамеченным для чужих глаз, уж слишком хорошо он обучается врастающим в него суровости и жесткости, но одна из ночей становится рубиконом, который не удается пересечь. В той ночи Унум просыпается от кошмарного, правдивого видения о его, Тора, смерти. В той ночи, которую Тор проводит в Альфхейме вновь, как и прошлые, в той ночи, когда Хульга, как выясняется позже, успевает почувствовать колыхание кочевничьей магии и отмалчивается, в той самой ночи… Тор возвращается под утро. Разыскивает на столе в своем кабинете записку от служанки Унума и Труд, которой в свою очередь передает вести Лия — проснувшись от кошмара, Унум кричит о войне и о смерти, а ещё будит Труд.       Та бежит за помощью к Локи, потому что к тому моменту оба они уже знают и всегда оказываются предупреждены заранее, если ночью Тор отсутствует во дворце.       Тор ведь говорит им, что Локи защитит их всегда, если его самого не будет рядом? Сейчас уже упомнить не получается. Именно сейчас его голосом является голос Гертруды. Его лицом, его телом, его недостаточной силой рук и бедер, всем его существом — воссозданное будто бы из пустоты оборотное зелье Хульги пропитывает его кровью Гертруды насквозь. Теперь он есть она. И движения его тела доведены до присущей ей, идеальной плавности после долгих ночей тренировок. И вся его речь выверена до последнего слова — потому как она не принадлежит ему сейчас, будучи собственностью Гертруды. Ради этого качественного морока, который вряд ли можно обозвать подобным образом, Хульга забирает не один кубок крови самой Гертруды, а ещё ради него же из ночи в ночь они тренируются. Чем больше Тор учится быть ею, самой Королевой Альфхейма, тем гаже чувствует себя сам. Отчаяние, впрочем, врастает ему под кожу много лучше любого оборотного зелья. И потому упомнить уже сейчас, посреди лета да ревущей за окном битвы, вовсе не получается… Вновь и вновь уезжая на ночь в Альфхейм, Тор ведь говорит своим детям о том, что они всегда смогут разыскать спасение подле Локи?       В любом случае происходит именно так. В ту злую, жестокую ночь, под утро которой Тор возвращается, он находит в своем кабинете записку, а после устремляется к детским покоям. Труд там, конечно, нет, она спит в покоях у Лии, потому как не желает вновь слушать любой отзвук крика брата, но сам Унум… Тор находит его спящим в его постели. Тор находит подле него того Локи, которого найти совершенно не рассчитывает.       Почему — Локи остается?       — Потому что ни твоя жестокость, ни твоя трусость, ни все твое молчание не оказались сильнее моей любви, — вот что Локи отвечает ему. Страшные слова. Ужасающие и болезненные ничуть не меньше, чем каждый, каждый, каждый из ударов, что следуют за ними, когда фтор рывком кидается к Локи и обнимает его — они не дрались так ни единожды. Тренировочный спарринг или же мелкая потасовка? Локи бьет его с агонией всех собственных рук много больше, чем с ненавистью, и от этого становится только хуже. Синяки, конечно, вылечиваются по воле божественной регенерации, но их боль остается. В ней сосредотачивается все омерзение от невидимых, уродливых струпьев, в ней сосредотачивается и беспомощное падение, и сумрачное, посмертное молчание тренировочного зала… Вся их любовь. Все, что было у них. Все, что они выстроили.       Тор совершает ошибку? Уже сейчас, среди тишины чужого кабинета и грохота битвы, раздающегося из-за стен дворца, думать об этом оказывается поздно, но на самом деле Тор начинает думать много раньше. За дни, за недели и, вероятно, до того даже, как приходит первый летний рассвет — ему оказывается предоставлен выбор. Задолго после того, как Локи рассказывает ему, что смерть предначертана, задолго после того, как признается, что не сможет его спасти, потому что просто не знает как… Все дело в том, что однажды Илва говорит, мол, Хульга всегда будет готова оказать Тору помощь? Все до в том, что Тор обращается к ней за помощью однажды и она действительно помогает ему научиться чувствовать иллюзии? Он просит ее помочь ему спастись от смерти. Он просит ее об услуге, так и не произнося вслух вопроса о том, сработает ли это, если кто-то умрет за него. Он просит ее и он соглашается заплатить… Плата ведь будет высока? И Локи пострадает, но Локи останется жив — в те времена того разговора с Хульгой, Тор почему-то мыслит, что все, не тронутое смертью, может возродиться вновь.       В ту злую ночь, когда выбор приходится сделать…       Стоит ли ему выбрать смерть? Стоит ли ему просто согласиться, просто уйти следом за смертью в небытие и лишиться любого шанса на то, что будущее возможно — ведь их любовь велика. И Локи любит его среди прошлых жизней, когда Тор мыслит и знает даже, что это невозможно. И Локи любит его в этой жизни много сильнее, потому что Тор мыслит, Тор знает, а ещё пророчит — Локи уйдёт.       Но Локи остается.       И высокая плата, что является жестокостью… Где оказывается совершена ошибка? Запертый магией кабинет, чтобы сберечь окровавленный, поражённый агонией дух. Уход Фенрира, что оказывается разрушителен для его сердца, отбирая каждую возможность на то, чтобы с Локи все-таки поговорить своевременно. А Унум и Труд ведь все ещё верят в его всемогущество и всесилие? Одна ошибка, вторая, и, впрочем, быть может, все это является ошибкой изначально — он сам. Да тот Локи, которому он отдает столь много обещаний и клятв.       Сейчас лишь глядит на него вновь, и вновь, и опять, пытаясь сидеть на месте, пытаясь и дальше быть частью плана, пытаясь победить хотя бы… Себя? Или столь всеобъемлющее, невыносимое желание опуститься на пол да прижаться к чужом ногам с воем? Локи прячется под иллюзией через мгновения после того, как Хульга позволяет себе переполненный жестокостью окрик, прикрываясь лицом Тора. Это является непозволительным. Это является много худшим даже чем все напуганные, ошарашенный ударом слезы Труд. Но зима ведь и правда завершается, но весна ведь и правда приходит? Тор теряет мимо глаз и дни, и недели, и последние месяцы. Их изначальный план оказывается чрезвычайно прост, пусть даже и Асгард с Альфхеймом, и Етунхейм соглашаются на союз со Свартальфхеймом. Где бы война ни началась и сколько бы миров ни затронула, она будет перенесена на равнину перед Золотым дворцом настолько полно, насколько это возможно. К моменту, когда это случится, армия Асгарда будет готова и сразу же возьмет битву в круг, а после начнёт обгрызать его с боков, выжигая огнем и убивая мечом каждого из ванов. Темных альвов возьмут на себя маги. Модсогнира и весь его род, что в любом случае решится на предательство, заберут себе светлые альвы да сама Гертруда — именно ей не приходится соглашаться участвовать, ее не приходится вовсе уговаривать, потому как она заявляется громко и единоразово, глядя Тору прямо в глаза.       Она будет воевать и биться за свой народ. Она убьет Модсогнира за предательство и всю скормленную ей ложь.       Естественно, ей придется спрятать и собственное лицо, и длинные, золотые волосы, потому как ещё незадолго до начала они разнесут весть — когда начнётся война, Гертруда будет под защитой Золотого дворца, или же Гертруда будет под защитой альфхеймского дворца, или же будет в любом ином месте. Ни для Геррейда, ни для самого Тора эти новости не станут столь важными, потому как отнюдь не слабой, столь хилой Королеве сражаться на поле боя. Но вот Модсогнира ее поиски смогут отвлечь, если, конечно, отвлечься он пожелает. И в зависимости от того, на чьей стороне будет воевать? Говоря о том, что он не посмеет упустить возможности для драки, а ещё не бросит своих воинов на поле боя, Гертруда звучит так, будто с легкостью может поклясться — вначале Модсогнир победит на стороне Сольвейг и темных, а после уже отправится на ее поиски.       На самом деле — вначале он подохнет посреди битвы.       В том ведь заключается весь их план? После долгих недель попыток создать подходящее оборотное зелье, Хульга, наконец, приходит к тому, что у нее все получается. Ее зелье отдает ей и ее кочевничьей, непокорной крови обличье Тора, что становится крайним звеном цепи — в ней его судебная нить, она выглядит, как он, она говорит, как он, и двигается ровно так же. Каждая из тренировок дает собственный результат, но даже при том поднять громсекиру Хульге так и не удается. Для ее стервозных, недостойных рук Тор кует схожую, почти идентичную копию из обычного асгардского метала. В то время как для него самого Хульга создает оборотное зелье, что сможет продержаться дольше и дня, и недели в собственном действии.       Она создает то зелье, которое подарит Тору время на возвращение и не позволит родиться всем ненужным вопросам. Отчего бездыханное тело Тора не приходит в себя при том, что иное его тело мертво? Без судебной нити он будет уязвим навечно, но отсутствие духа в теле сделает его буквально смертником, если норны прознают, что он ещё жив. По той причине в неведении остаются все, кроме Гертруды, по той же причине каждый новый их разговор в кабинете Королевы Альфхейма Хульга прячет собственной магией так же, как среди осени скрыла от глаз мироздания кочевничьей обряд.       И план оказывается прост. И план же оказывается сложен, потому как Хульга знает и в этом не стоит даже сомневаться — будучи в обличье Тора, она получит власть. На ком решится применить ее? Последние недели весны проходят перед его глазами нечеткой чередой боли и отчаяния. Вся половина лета делает ровно то же самое. Но все же Труд, Унума и всех иных детей Золотого дворца они решают отправить в етунхеймский лес, где те будут в безопасности. Тронуть их Хульга не сможет. Разрушить ничего, с ними связанного, у нее в обличье Тора не получится.       Будто бы она не сможет найти себе иную мишень?       — Поклянись мне, что не посмеешь тронуть его в моем обличье, — это случается ещё с несколько недель назад. В молчаливой, тихой ночи Альфхейма, посреди кабинета Хульги и уже собираясь отправиться назад в Асгард, Тор стряхивает с себя остаточное ощущение присутствия оборотного зелья да тела Гертруды, а ещё оборачивается к Хульге — он требует, не называя имени, потому как в контексте не существует необходимости. Его слова оказываются понятны для Гертруды, что утомленно усаживается в кресло за своим столом. Его слова вызывают у Хульги тот самый, стервозный и надменный, оскал. Отчего она соглашается оказать Тору услугу или же отчего соглашается умереть за него? Тор так и не спрашивает ее об этом. Среди всей суеты агонии да отчаяния в нем так и не разыскивается к ней сострадания. Но твердость и сталь находятся с легкостью, потому что — Локи. Пускай он перестает посещать утренние советы, пускай Труд да Унум так и продолжают пересказывать Тору истории, которыми он делится с ними, он все же останется во дворце, когда начнётся война. Будет ли сражаться, будет ли занимать себя чтением в библиотеке, пока битва будет неистовствовать за стенами… Передача безопасности Тора в облике Гертруды ему на поруки является частью плана, но остается сомнительна, потому как у Тора больше не остается ни единого чувства — что он ещё может просить что-то у Локи или о чем-то с Локи говорить. Все, что есть в его руках в те дни, лишь предположения. Однако, Хульга ведь получит себе его обличье, Хульга ведь получит себе его голос, его лицо, а ещё всю ту власть, что может иметь каждый удар его крепкой руки. Поэтому Тор говорит тогда, обращаясь именно к ней: — Поклянись, иначе…       Ему в ответ, естественно, раздается смешок. И Хульга откликается даже раньше, чем он договаривает угрозу:       — И что же ты сможешь сделать мне? Если в твоих руках нечто страшнее смерти или попусту потраченной жизни, а?! — в ее глазах среди той ночи, посреди мгновений того разговора, переливается знание — его обличье откроет ей все существующие пути для жестокости. Она сможет сказать, что пожелает. Она сможет кинуться на Локи, ударить его или… Убить не посмеет. Но ее надменность, вечная и бессмертная, точно знает все существующие способы, которыми можно принести великое зло. И потому Тор заводит этот разговор. В ответ же получает: — Тебе стоило подумать о той опасности, в которой ты бросил его, много раньше.       Вот и всё. Такова реальность. Таковы итоги. Какие ошибки были совершены и стоило ли ему все-таки умереть? Смерть убивала жизнь и забирала даже малейший шанс на любое будущее. Жизнь порознь, вдали друга от друга, но со знание о живости другого — и это было предпочтительнее, чем потеря. Расставание, разлад, да даже сожженный и пылающий мир любви… Ничто не было столь безжалостным, как смерть. В то время как Хульга была жестока, злословна, а ещё ненавидела каждое мгновение мироздания, вероятно, и до того, как Тору довелось с ней познакомиться. Как бы важна ни была ее история, она была отнюдь не важнее реальности настоящего и ближайшего, смердящего войной будущего. Но мог ли он противопоставить ее словам хоть что-либо? Дать ей волю значило оставить Локи на произвол — купить ее было невозможно. Ей была предначертана смерть, и потому не были нужны ей ни статусы, ни золото, ни дорогие наряды, ни даже свобода. Угрожать ей болью или же пытками, все то было непомерной глупостью, потому как ей было бояться уже вовсе нечего.       Но оставить Локи перед лицом свободы ее действий… То значило видеть, как он умирает собственным духом под ее руками.       — Я умру, — быть может, все прошлые месяцы агонии успевают разбаловать его. Быть может, клятва Локи убить его, вся его боль, вся его агония успевают сменить понятия того, что может быть действительно страшным для Тора. Но Хульге ведь ничто не нужно и грозить ей вовсе нечем? Какой бы ни была причина ее согласия оказать ему услугу, она оказывается достаточно велика. Хульга следует своему слову. Они меняются судебными нитями. Она рожает двух чудных, удивительных детей, что завершают обряд великой, но лживой и паршивой любви. И потому именно там, посреди ночи Альфхейма да кабинета Гертруды, Тор просто говорит, не давая Хульге собственным словом ни отвернуться прочь, ни даже высказать любое дополнительное злословие. О том, что он труслив? О том, что он жалок? Тор определённо знает это и сам. Он совершает ошибки. Он видит, как умирает любовь его сердца прямо у него на глазах. А ещё он собирается отдать Хульге власть… Стоит ей обернуться назад и взглянуть на него вновь, Тор говорит: — Тронешь его, я убью себя, я откажусь возвращаться духом в свое тело и останусь им тебе на зло витать в мироздании. Все происходящее стало делом твоей жизни, быть может, не по твоему желанию. И это единственное значимое дело, которое теперь тебе уготовано. Сколь же бездарной окажется твоя жизнь, если оно не разыщет для себя благого исхода?       Хульга замирает, быть может, впервые. Во время их разговора, прямо у него на глазах… Надменная усмешка сама собой сползает с ее лица. Она прищуривается, всматривается в него несколько мгновений. Все, что есть у нее — наследие Илвы да служение Гертруде. Ни детей, ни семьи у нее нет. Быть может, нет даже громадного богатства. Может ли напугать ее то, о чем Тор говорит? Он не лжет и ради того, чтобы выглядеть правдиво, прикладывает всю собственную силу, потому что в зависимо от того, получится ли у него… То есть безопасность Локи. То есть его сохранность, как бы, быть может бездарно, это ни выглядело после всех прошедших месяцев.       И Хульга говорит:       — Ставишь свою жизнь на кон вновь и вновь так, будто она вовсе не тебе не дорога… — надменная, насмешливая, а все равно ведь прищуривается да вглядывается в него тогда. Она не верит ему, или же не желает верить ему — Тор просто не отводит взгляда. От этой лжи будет зависеть все, вот как ему кажется тогда, и он лжет, и он говорит пустую правду, которую не исполнит… Отказаться ли возвращаться к Локи из мести этой отвратительной ведьме? Лишь блеф. И крайняя попытка уберечь ещё хоть немного. И последняя возможность ещё немного спасти. Каким бы разрушенным все ни было, как бы безвозвратно ни потерялась возможность благостного будущего — на рассвете той ночи, когда Унум просыпается от кошмарного видения, Локи рыдает в его, Тора, объятиях и бьет его без жалости, потому что ничто ещё не кончено. Потому что боль ещё жива, и пока она является таковой, Тор имеет влияние. Его слова, его действия или же его бездействие… Оставить умную, жестокую Хульгу в собственном обличье, значит отдать ей власть над всей болью Локи, что была Тором порождена. Помедлив несколько мгновений, Хульга говорит тогда: — Ты не посмеешь.       И Тор откликается:       — Желаешь услышать клятву? — но клятвами не разбрасываются. Но клятвы блюдут, чтобы не потерять ни есть, ни достоинство. Его взгляд заостряется вместе с тем, как лицо заполняется переживанием и боли, и отчаяния. От суровости не остается почти не следа, как бы тяжко ни было признаваться кому-либо и Хульге в частности, но — этот блеф необходим. Пусть она, ненавидящая и презирающая Тора, знает, что смогла все разрушить. Пусть она видит, что ее ненависть победила. Пусть она слышит и не смеет отвернуться, когда он произносит вслух: — Все, чем я обладал, никогда уже не будет принадлежать мне как прежде. Я потерял все важное, что было у меня. Но если ты только решишься тронуть его… — как угодно. Словом ли, рукой и оружием. Что бы она ни сделала, его месть вернётся ей сторицей, потому что — у нее было дело. Желала ли она его или ненавидела, но это дело осталось последним и единственным, что ей уготовано. Не верить в то, что Тор не попытается возвратиться духом в тело было глупо. Быть может, Хульга даже знала, что у него получится это. А все же так или иначе… Она верит ему тогда. Поджимает губы, стискивает ладонь в кулак и смотрит ему прямо в глаза с таким звериным, диким выражением на лице, будто и сама желала бы убить его за одну только эту угрозу. Тор говорит: — Я отомщу тебе и бесчестием, и бессмысленностью всей твоей проклятой жизни, не сомневайся.       Но все же — ошибки. Но все же — итоги, и результаты, и данность настоящего… Прошедшее утро начинается для Тора с белой, пышной розы, которую он находит на столе в кабинете своих покоев. Записки не прилагается, но подобные розы растут лишь в одном месте, и, конечно, все они разные, среди них есть и те, что не содержав в себе шипов, среди них есть и те, что алы да несут весть о жадной, резвой любви — ему достаётся шипастая и белая. То есть прощание. То есть извинения. На то, чтобы расплакаться при виде нее или опуститься дрожью слабеющих ног на пол, у Тора просто не оказывается сил. Война близится, и вскоре все завершится, и он успевает ещё по весне обсудить со своими детьми самое важное в мирах обещание — он возвратиться.       Ему нужно будет уйти на время и, быть может, их слух успеют тронуть жестокие слухи, но он возвратится к ним обязательно.       И к Локи… Для того, чтобы после умереть от его руки? Его прошедшее утро начинается с пышной, выбеленной розы прощания и последних извинений. Он срезает с нее шипы, ранясь, как и прежде. Он оставляет розу у порога покоев Локи, а после будит своих детей, завтракает вместе с ними, помогает им одеться и прощается, не забывая напомнить — он хотел бы, чтобы они верили ему и не сомневались в его возвращении. Не расплакаться у Труд все же так и не получается, в то время как Унум молчаливо и собранно глядит в сторону… Будто уже привычных, страшных слов о том, что Тору не нужно, не нужно, не нужно уходить он так и не произносит.       Все последние указания, все приказы, все, что необходимо, Тор успевает сделать ещё до того, как Хульга, наконец, объявляется. Они выпивают оборотные зелья. Лия забирает всех детей Золотого дворца в Етунхейм. Ванахейм вместе с темными вторгаются в Альфхейм и отдаленные земли Асгарда. Именно туда отправляются етунхеймские волки, в то время как все свободные маги отправляются к светлым альвам на помощь для того, чтобы перенести битву на равнину перед Золотым дворцом… Локи просто остается у себя в кабинете. И по причине его присутствия, о котором в прежние дни да недели оставалось только гадать, Хульга в обличье Тора приводит к нему саму Королеву Альфхейма вместе со всем злом собственных рук.       Угрозы, которую Тор отдает Хульге ещё недели назад, оказывается достаточно, чтобы она не посмела занести руку и чтобы ее окрик получилось вовремя осадить.       Спасти никого так и не получается. Но, впрочем — спасти именно сердце своей любви.       — Вам нисколько не интересно, что там происходит? — на самом деле Тор вовсе не желает спрашивать этого у Локи. На самом деле все, чего ему хочется, так это подняться с кресла, подступить к нему и опуститься перед ним на колени. Обнять его голени каждым отзвуком рыдания, ткнуться лбом ему в колени каждым мгновением собственных извинений и мольбы — его голосом является голос Гертруды. В то время, как тот, что принадлежит Хульге, ещё шаги солнца по небосводу назад успевает наречь Локи первыми попавшимися под руку оскорблениями. Рассчитывает ли она, что тем самым сможет оставить его, раненного сердцем, на месте? Рассчитывает ли, что сможет спровоцировать его, чтобы он убил Гертруду, под обликом которой скрывается Тор? Хульга умрет сегодня и никогда больше Тор не увидит ее, в то время как сейчас задаёт собственных вопрос слишком уж попусту. То, что Локи остается в своем кабинете, отказываясь участвовать в войне, ничего не значит, и отнюдь не Тору его обвинять, потому что Тор знает уже слишком хорошо — великая скорбь и не утихающая боль могут быть разрушительны. Они выламывают все то, что было важным для духа, они разрушают саму суть ценности мироздания, они оставляют после себя беспомощное, жалкое пепелище и… Локи прячется за иллюзией статности. Скрывает ею наполнившиеся слезами глаза. Прячет ею рыдание. Звуков скрыть ему, правда, так и не удается, и после ухода Хульги Тор просто остается сидеть напротив Локи в кресле — задавленное, уязвленное рыдание раздается столь тихо, но его резонанс дробит собой тектонические плиты, на которых ещё держался сожженный мир их любви. Объяснений, что все те слова были сказаны Хульгой, не будет достаточно так же, как и извинений, потому что эта жестокость случается уже, потому что она порождает свои плоды и вычеркнуть ее из памяти не выйдет. Тор говорит не своим, не своим, не своим голосом: — Мне казалось, этот мир для вас…       Не желая дразнить его боль вовсе, Тор заводит разговор лишь по необходимости слышать его голос, а ещё слышать в нем хотя бы отголосок собственного чувства… Потому что за стенами дворца дышит, и рычит, и бушует война. Каждое мгновение знаменуется чьей-то смертью. Кого-то пронзают насквозь, кому-то отрубают голову и ложь о его присутствии машет громсекирой то в одну сторону, то в другую — никого из тех, кто дорог Тору, защищать Хульга, конечно, не будет. Если под угрозой окажется Сиф, если под угрозой окажется кто-то из троицы воинов, сможет спасти лишь чудо, что сплетется с собственной силой и ловкостью.       В то время как Сигюн спасет себя сама. В том ведь суть? В том ведь их схожесть с Локи, не так ли? Быть может, по этой причине они и сходятся в самой первой жизни, где-то там, где Сигюн имеет другую судьбу и действительно умеет улыбаться. Где-то там, где Локи к моменту встречи с ней все ещё любит Тора… Не здесь. И не сейчас. Не когда безнадобное слово Тора, звучащее голосом Гертруды, перебивает ледяное, посмертное и жесткое:       — Вам казалось. Мне не интересна эта мелкая драка так же, как не интересны любые разговоры с вами, — морок иллюзии прячет истинное выражение его заплаканного лица, а ещё, быть может, вплетается в ноты голоса, забирая из них всю агонию и всю скорбь. Тор смотрит на него, не видя правды. Тор смотрит, лишь наблюдая… Ложь. Статность. Тонкая, острая и ядовитая сдержанность. На протяжении всех последних шагов солнца по небосводу Локи притворяется читающим, но на самом деле рыдает. Без боли и скорби смотреть на него сейчас, когда он вскидывает глаза иллюзии, зыркая озлобленно, у Тора не получается. Качнув головой, он произносит с осторожностью:       — Я не желаю вам зла, ваше высочество, — и это, конечно, является правдой. Она принадлежит самому Тору до сих пор. Она принадлежит и Гертруде тоже. Имеет ли значимость? Тор должен сидеть, Тор должен слышать, как умирает его народ, и Тор должен — пережить, пережить, пережить, а после просто возвратить собственный дух в тело.       Не зависимо от того, почему Хульга соглашается оказать ему услугу, она принимает ложь его угрозы за правду, потому что, быть может, знает, что ему удастся вернутся в тело, что есть еще что-то, что сможет удержать его дух, но Локи говорит:       — Мое добро к вам завершается ровно там, где вы до сих пор живы, — его голос звучит ядом, его губы кривятся в омерзении. Тор не вздрагивает. Лишь крепче сплетает пальцы друг с другом поверх тех бедер, что ему не принадлежат. Избежать печали, изжить ее из собственных глаз у него не получается. А Локи будто бы даже собирается опустить голову, потому что разговор окончен, потому что говорить им не о чем, потому что — все, чего Тор хочет, это опустится перед ним на колени, прижаться к его ногам и завыть. Но глядя прямо Гертруде в глаза, Локи швыряет слова, будто выстреливает из крепкого лука ядовитой стрелой: — Он сгинет там по вашей вине. И после того, как это случится, я убью и вас. К моему великому сожалению, ваш мир достаточно здравомыслящий, чтобы там начались волнения, но вряд ли он останется таким же, как только в него войдут войска етунов. Не так ли?       Тор умрет. Вот о чем говорит Локи. Вот о чем помнит. И вот что знает… Сказать ему, что это блажь, солгать ему или насытить его правдой, а ещё заверить, что это не конец жизни — ни единой возможности для подобных слов не существует. Отступать уже некуда. Да и, впрочем, изначально было ровно так же. Тор приоткрывает рот, что ему не принадлежит, но слова застревают в глотке. Все повторится, как и прежде? Ни единая временная печать не будет нарисована, но тот хаос, в который Локи низвергнет миры… В отместку. Жестокости ради. Во имя того, чтобы только убаюкать свою боль. Надеяться на то, что он не сделает того, о чем говорит, так глупо, но Тор чувствует, как эта бездарная, глупая надежда заполняет его всего и дразнит нос омерзительной щекоткой рыдания да мольбы — если Локи сломается, для чего тогда было все это?       И в чем смысл великой любви, если она столь бессильна.       Тор говорит голосом Гертруды еле слышно:       — Вы не посмеете, — и на самом деле это не многим больше, чем мольба. Не высказанная, мертвая, не имеющая права на рождение — пусть только Локи дождется его. Пусть останется, пусть не сломается до конца и не совершит того, что… Смерть Унума и Труд или же объятый льдом Альфхейм? Тор видел его таким в его же воспоминаниях самой первой жизни. Неистовое существо сломленного духа, не ведающее жалости, но гонимое по мирам с одной единственной целью — сила. Мощь. Вся существующая магия, все знания, вся власть над временем. Ведет ли его месть или же возмездие? Отнюдь — его ведет лишь смерть Тора. Устремленная злоба исправить собственную ошибку, необходимость возвратить вспять, начать заново, изменить саму плоть мироздания… Способен ли Локи на подобное сейчас, способен ли возвратить самую первую жизнь и обратить нынешнюю кошмарным сном, разрушая один неугодный мир за другим — Тор смотрит на него, чувствуя, как в стиснутых друг другом пальцах появляется ноющая, физическая боль.       Разжать руки как будто бы значит отпустить ту нить влияния над Локи, которой давно не существует. Его, Тора, дела успевают высказаться за него вдоволь за все прошедшие месяцы, а, впрочем, почти год Асгарда. Локи просто отвечает и им, и Гертруде:       — Посмею. Вы этого просто уже не увидите, — но до этого обвиняет, но до этого говорит, говорит, говорит — где-то там, на поле боя, Тор сгинет по ее вине, по вине Королевы Альфхейма. В его словах не звучит жестокости в отношении бездарной, так и остающейся висеть в воздухе дури о брачном союзе Асгарда и Альфхейма. В его действиях не разыскивается безжалостности, когда Гертруда приезжает на межмировой совет. И то, вероятно, является благом, но оно сомнительно, а ещё кровожадно, потому как воздает отнюдь не по размеру — Локи существует под пологом принятия и согласия с тем, что Тор уходит от него прочь.       В его глазах Тор выбирает себе другую любовь.       Собственные, что принадлежат Гертруде сейчас, Тор просто отводит прочь. И отворачивается. И рук не расслабляет, потому что ему нужно просто — пережить, пережить, пережить… Последняя трель бардовой песни? Или же последняя страница его истории? Поджав губы, Тор прикрывает глаза, но молиться оказывается некому. Вера, что и так много слабее царствующего внутри отчаяния, истончается, просыпаясь песком меж пальцев. А на столе ведь так и лежит — пышная роза с белыми лепестками и без единого шипа. Она есть прощание. Она есть каждое из извинений, которых никогда не будет достаточно. С нее начинается прошедшее утро…       Локи просто опускает голову и возвращает внимание к книге, что лежит на его коленях. Ничем большим не грозится. Ничего так и не говорит. Весь он является иллюзией и заглянуть под ее полог так же невозможно, как и произнести — это все было фарсом. Это все фарс до сих пор. Было бы лучше Тору умереть, а? Ему нужно пережить, ему нужно дождаться смерти Хульги, а ещё необходимо возвратиться в собственное тело ради того, чтобы услышать, как Локи произносит эти слова, глядя ему прямо в глаза — лучше бы Тор умер. Лучше бы, лучше бы, лучше бы они провели последние месяцы вместе, лучше бы все оборвалось, и закончилось, и вся их история…       На то, чтобы пережить боль, всегда оставался хотя бы малейший шанс.       На то, чтобы пережить смерть, шанса не было и единого.       Но Локи ведь скажет ему именно это? Тору должно молчать, Тору должно переживать, Тору должно — быть частью плана. Видеть, как у него на глазах умирает любовь его сердца и сердце его любви. Слышать, как за стенами Золотого дворца его народ гибнет в том бою, где отнюдь не ему самому участвовать. И чувствовать, как нежные, столь малые руки девяти лет отроду обнимают его крепко-крепко за шею на прощание, впитывая его лживый шепот о том, что все будет в порядке… Велика ли цена? То есть жестокость и страдание. Возвращение духа в тело не принесёт радости — там Тора будут ждать его собственные слова, а ещё вряд ли меньшее горе, чем есть уже.       Быть может, ему действительно повезет под конец и Локи исполнит собственную клятву его убить.       Потому что Тору требуется лишь пережить, а ещё выжить, и ему удается, и он стремится из месяца в месяц Асгарда, из года в год юга Альфхейма, и вот он здесь, и вскоре Хульга умрет, и после… Отчаяние ему уже не убить. Все, что было дорого, сожжено. Все, что было любимо и важно, разрушено. Локи ведь скажет, что много лучше ему было просто умереть предначертанной, предписанной смертью? Если Тора не добьёт его клинок, то добьют эти слова. Верить в иное больше не получается. Надеяться на что-либо другое больше не выйдет.       Медленно раскрыв глаза, Тор так и не поворачивает головы назад к Локи. Каждое желание подступиться к нему, что словом, что движение, каждое, а, впрочем, единственное желание опустить перед ним на пол и с воем прижаться к его ногам просто умирает где-то у Тора внутри под грохот безжалостного сражения. На широкой равнине перед Золотым дворцом его народ сражается и верит в ложь о том, что он сражается среди них. Здесь же, прямо напротив него, Локи так и продолжает читать… Их правление? Их заспанные, нежные утра? Или же их совместные ужины? Среди всех тех ошибок, которые Тор точно успевает совершить по велению агонии или же по омерзению своего сердца, самой главной будто и правда становится первая — негласная, не произнесенная вслух, но столь плотно ощущаемая внутри вера в то, что итог не будет ни печален, ни скорбен.       Им с Локи удастся это пережить.       Но от них самих и от того, что между ними было, остаются лишь руины да выжженные земли.       В момент, когда на подоконник опускает иссиня-черный ворон, Тор не вздрагивает. Его взгляд, устремленный в единую точку обманчиво мирного неба, теряет ясность не мыслями, но всей необъятной, жестокой болью. Ворон каркает громко и требовательно. Хугин или Мунин? Не имеет разницы. Подружиться с ними у Тора так и не получается. Они оба просто отказываются и принимать, и признавать его правление. Но все же Локи вскидывает голову на звук, а следом за звуком на подоконник рушится и второй ворон. Он ранен. Оставляет после себя кровавые следы на каменной поверхности, дергает влажными крыльями и еле-еле пытается подняться на ноги.       У него не получается — Тор просто не вздрагивает.       И все же видит, как Локи откладывает книгу на стол, поднимается с кресла, а после раздваивается. Его иллюзия, вероятно, тянется руками к раненной, окровавленной птице, пока сам он, быть может, и правда разворачивается да уходит прочь. Себе за спину бросает краткое, ледяное:       — Оставайтесь здесь.       Тор просто смотрит. Слышит, конечно, как открывается и закрывается дверь, ведущая в спальню. Слышит даже, как глухими шагами Локи пересекает ее, уходя ещё дальше. Он идет на балкон, не так ли? Тор смотрит, как руки его иллюзии подхватывают дрожащее, покрытое иссиня-черными перьями тело — от всей их осторожности внутренности скручивает такой жестокой болью, что Тор забывает вдохнуть. Вся их нежность, вся их любовь и весь покой, что в них существует… Он лечебен. Он позволяет на долгие, столь важные мгновения позабыть о войне. Он дарует мир в сознании и мягко выкрадывает каждое, каждое, каждое опасение о будущем, возвращая настоящее — в нем Локи сидит подле стены альфхеймского дворца и читает книгу, а Тор лежит рядом с ним на траве. В нем Тор лежит у него на коленях на их поляне в саду Фригги. В нем, в том самом настоящем, которого уже не существует и которое покрыто не высказанным вето, они сидят подле мирных вод озера и не дразнить Локи словами не получается, потому как просто хочется — ближе к нему. Быть, касаться, целовать его, слышать его голос до скончания веков, а ещё видеть, как он улыбается… Просто любить его.       Любить его до скончания времен или же до собственной смерти.       Дёрнувшись резким, остервенелым движением, Тор подрывается с кресла и посто отворачивается прочь от окна. Иллюзия Локи этого даже не замечает. Ее светящиеся лечебной магией, столь нежные руки заняты птицей. В то время как сам он… Куда уходит и куда стремится? В несколько резких, отнюдь не свойственных Гертруде шагов Тор пересекает кабинет и распахивает смежную со спальней дверь почти ударом по ручке. Его взгляд пробегается по комнате, сжавшиеся челюсти скрежещут зубами, будто это поможет и разыскать, и выискать — не помогает. А Хульга, вероятно, и правда оказывается права: отчем больше времени проходит, тем чаще он начинает ставить на кон свою жизнь так, словно она ему вовсе не дорога.       На самом деле просто проклята теперь. Вся его суть, его дух, сердце его любви, следы его сапог и само его тело. Ничего из того, что было дорого ему, у него больше нет. В то время как взгляд, вновь и вновь пробегающийся по спальне, где Тор является чужим, просто не находит… Тор идет к шкафу. Мимоходом заглядывает под кровать. Все свое Локи хранит при себе всегда и то является негласным законом — если, конечно, не оставляет в чужих руках, которым доверяет. Но все же меч, магический, когда-то принадлежавший дворфам, и правда оказывается в его шкафу. Сдернув ножны, Тор отбрасывает их прочь, слыша, как среди мыслей звучит наказ Хульги сидеть да не рыпаться, не показываться на глаза никому, никому, никому — без него Локи биться не будет. Если его не окажется на балконе, Тор пойдет за ним наружу. Все ведь и так уже сожжено? Каждый выбор влечет за собой последствия, боль же обращает его баловнем, но отнюдь не судьбы — умереть от отчаяния, умереть от руки любви своего сердца, умереть посреди сражения… Все, что он должен сделать, и все, что сделать себе поклялся ещё давным-давно — защищать, и беречь, и хранить.       Все, что он умел, и все, чем научился отнюдь не по собственному желанию — биться, и сражаться, и воевать.       Дверь, ведущую в купальню, Тор раскрывает почти с ноги и даже переступает порог. Ему вторит хлопок главной двери покоев и он оборачивается тут же, но меча вскинуть не успевает. Впрочем, делать этого ему так и не приходится — в покои врывается та Лия, что должна сейчас быть в Етунхейме и защищать детей Золотого дворца. Притвориться до конца, будто ее лицо не выглядит выбеленным страхом, у нее, правда, вовсе не получается.       Труд или Унум? Тор замирает на месте и просто прикрывает глаза. Разве что вынуждает себя отступить в сторону — на сердце дергает так, что шаг выходит дрожащим, почти спотыкающимся. А Лия просто проносится мимо. Торопливым топотом собственных ног, и юбками платья, и утепленным плащом она выносится на балкон и кричит:       — Кочевничье пламя…! — о чем она пытается сказать, Тор не имеет и малейшего понятия, пускай даже первое слово успевает скрутить ему внутренности. Кочевники приходят на помощь или кочевники просто причастны? Пускай никогда, никогда, никогда Тор не согласится мысленно с тем, что Один был прав в своей с ними войне, чем больше времени проходит и чем больше случается встреч с кочевничьим племенем, тем больше ненависти они поселяют у него внутри. Вначале Номад. После — Хульга. Не Унум, никогда не он, но все же… Вмешиваются ли кочевники и правда? Он заставляет себя открыть глаза, уже чувствуя, как паника накатывает волной, выглаживая по затылку холодной ладонью то ли опасности, то ли смерти — те его дети, что остаются в Етунхейме без присутствия Лии, они ведь ещё живы? В том, чтобы метаться из стороны в сторону, может существовать смысл сейчас, но по итогу это не даст ничего и никого не спасет. Быть может, Лия приходит на мгновения ради того, чтобы принести весть. Быть может, бежит прочь из залитого детской кровью етунхеймского леса, уже не успев никого ни спасти, ни защитить. Дернув головой в необходимости если не стряхнуть каждую новую волну паники, так хотя бы вернуть мыслям хоть какую-то стройность, Тор перехватывает рукоять меча крепче и делает разве что шаг в сторону балкона. Из неоткуда у Лии за спиной вырастает песочная, цвета пустынь Свартальфхейма куча. Она собирается по каменным плитам, стягиваясь то ли из углов купальни, то ли сквозь саму поверхность пола. И Лия успевает разве что произнести: — Ваше высочество, это было…       Она не договаривает. И Локи, впившийся взглядом в равнину сражения, не оборачивается к ней, когда раздается уродливо, разъярённо:       — Прочь с дороги, мерзавка! — голос принадлежит всей груде Свартальфхеймского песка и звучит ещё даже до того, как она окончательно принимает форму настоящего голема. Ростом на голову, если не две, выше, чем сам Тор, в объемах раза в полтора крупнее самого Вольштагга… Если его Унум сравнивает с тихо спящим медведем, то какое сравнение мог бы привести здесь и сейчас? Он вряд ли сказал бы сразу же, что Модсогнир передает и Асгард, и Альфхейм, и саму суть мироздания, потому как подобные вещи ни ему, ни Труд были неведомы. Они, конечно, знали, что придет война, Тору, конечно, пришлось и рассказать им об этом, и пообещать, что он лишь ненадолго уйдёт, а после вернётся, но все политические игры, все хитросплетения… Были ли его дети живы все ещё? В том, что должно было случится сейчас, не стоило даже сомневаться. Голем рявкает ещё до того, как окончательно принимает собственную форму, и Тор рывком срывается с места.       Не успевает все равно. Хватанув Лию пятерней за затылок с такой легкостью, будто она лишь деревянная кукла служанки и не больше, голем отшвыривает ее в сторону. Тор видит — как она врезается налету в боковую стену балкона и просто рушится на пол. Но треск костей? Но все же кровь? Первое не слышится за шквальным ревом сражения, на второе Тор просто не тратит времени. Не вглядывается, не высматривает, не ищет… Положить на весы свою жизнь или страдание своей любви? Положить на весы жизнь своих детей или же злобу Локи? Что-то всегда весит много больше другого, если дело доходит до сравнения, и иначе никогда не получится. То есть приоритеты. То есть важные, глубинные смыслы. Увлечённый, замерший Локи, к примеру, медлит, не оборачиваясь. Он не видит, как резким движением вздергивается крупная рука голема. Ещё миг, или два, или, быть может, меньше мгновения, и он не увидит уже ничего и никогда, в то время как Тор успевает лишиться столь многого за все прошедшие месяцы Асгарда, что для него самого собираются в годы — однажды, в далеком, древнем прошлом, он клянётся защищать.       И сколь бы жестоки ни были высказывания всех его дел напротив молчания его слов, эта клятва является первостепенной.       Так было. Так есть. Так будет — до момента, пока он ещё сможет дышать.       Крепкая, тяжелая рука так и не дергает Локи за плечо. Голему не удается даже коснуться его. За три резвых, бегущих шага до него Тор прокручивает меч в ладони, перехватывает рукоять обеими ладонями и вонзает острие голему в поясницу, а следом дергает вверх со всей силы. Переломить чужой хребет у него не выходит, да и руки Гертруды, что вовсе не ровня его собственным по силе, оказываются чрезвычайно слабы, но — время. Дать Локи фору, окликнуть его вновь, увидеть, как он оборачивается… Сколь бы мелочна ни была эта отсрочка, она может спасти жизнь.       А у голема нет хребта. В его теле, вероятно, нет и единой кости. Вонзившееся острие меча проходит сквозь его плоть, будто бы сквозь плотный песок, и разрезает его вдоль спины на мгновения. Ещё даже до того, как голем оборачивается к Тору полностью, рана закрывается, словно ее и не было. Крупная, цвета свартальфхеймских песков рука замахивается раз, второй — Тор удается увернуться от обоих ударов, но на третьем перекрутившиеся юбки дурного платья сковывают новое его движение. Тору удается разве что развернуть корпус да выставить плечо, в попытке сохранить ещё ненадолго собственную голову, и он отлетает на каменные плиты тут же. Плечо звучно, болезненно хрустит выбитой из сустава костью, но времени на то, чтобы уделить этому внимания не оказывается.       Плечо можно вправить.       Мертвого — воскресить не получится.       Проехав по каменным плитам к противоположному от Лии краю балкона, Тор переворачивается на спину и замечает разве что мельком, как из плоти собственного тела, будто из плотного, тугого мешка, голем выдёргивает крупный топор с длинной рукоятью. Он обрушивает его на Тора почти без замаха, и силы, что даже предположительно не могли бы быть равны, оказываются именно таковыми. Тело Гертруды да оборотное зелье позволяют Тору спрятаться вместе с этим изымая всю его мощь, всю силу его рук и бедер. Еле успев выставить меч поперек собственной груди, он разворачивает острие плашмя, в первый и в последний раз молясь всему роду дворфов в надежде на то, что выкованный ими меч просто не разломится надвое, потому что перерубленной грудины Тору пережить не удастся уж точно. И меч выдерживает, что удар, что напор чужого топора, а только вывихнутое плечо разрывается острыми искрами боли, стоит Тору упереться свободной ладонью в острие. Ни вывернуться прочь, ни оттолкнуть голема от себя — там, где один из них не может справиться, они ведь смогут справиться вместе? Крик вырывается из его рта сам собой:       — Локи! — громкий, просящий, взывающий, наконец, обернуться да просто прекратить, прекратить, прекратить выискивать глазами кого-то на поле битвы. Любого или же определенного? Гадать о том, кого Локи пытается найти не имеет смысла, а все же самому себе Тор проигрывает — его голосом является голос Гертруды. И пускай даже фигура Локи приходит в движение уже, много раньше голем разжимает одну из рук на древке топора и сильной хваткой впивается пятерней Тору в лицо.       А после со всего маху бьет его затылком о каменные плиты пола.       Сознание меркнет мгновенно. Смолкает шум сражения. Гаснет вид на пустое, цвета Свартальфхеймских песков лицо голема, что не выражает ничего вовсе. Лишь инструмент, лишь орудие, имеющее одну только цель… Модсогнир ведь принимает извинения Локи в прошлом? Но их недостаточно, их не будет достаточно уже никогда. А Локи, ведомый данностью уберечь самого Тора, выходит на балкон — показывается войне на глаза. Всегда ведь есть тот, кто следит, всегда ведь разыщется тот, кто ждёт и поражения, и смерти, и страдания… То есть Один и вся его жажда войны. То есть Фригга, почти умело прикрывающаяся лживой нежностью да пожеланиями блага. То есть Номад, прячущийся за якобы ведомым ему будущим. То есть Хульга. И Сольвейг тоже, не так ли? Причислить к ним ко всем Локи у Тора не получилось бы, пожалуй, никогда, сейчас же просто не получается мыслить. Он теряет сознание на мгновение, на дни, на тысячелетия, и весь гомон сражения смолкает для него, будто по велению глухого заклятия.       А следом взрывается всем собственных шквалом вокруг да подле. Тор дергается так резко, что не удерживается на ногах, и, впрочем, не успевает даже заметить — он стоит. И он же рушится на землю. Удар не ощущается, при том, сколь тверда оказывается земная твердь. Прямо перед ним, в самой гуще жаркой, кровавой битвы, его собственное тело, пораженное топором голема насмерть, замирает в вертикальном положении разве что на мгновения. Следом просто валится на колени. После — заваливается и на бок. От выдернутого лезвия топора остается глубокая, кровоточащая рана, что перерезает собой лоб и верхнюю часть черепа. В тех глазах, за которыми последние шаги солнца по небосводу пряталась Хульга, не остается ни движения, ни проблеска жизни.       Все, что Тору требуется — просто пережить, пережить, пережить и дождаться ее смерти.       Хульга умирает посреди широкой асгардской равнины в той войне, которая приносит вместе с собой лишь поражение.       Для Альфхейма. Для Асгарда. Для Етунхейма и, впрочем, для всего мироздания. Задохнувшись на мельчайшее мгновение, Тор оглядывается вокруг себя рывком головы — поверх развалившихся тут и там мертвых тел, поверх всех стоящих на ногах големов, и воинов, и темных, и ванов, что не живы и не мертвы, ему видятся шпили Золотого дворца. Проклятый, столь любимый жестокому-жестокому богу драгоценный металл переливается в свете яркого солнца причиняющими боль искрами. И где-то там, на одном из балконов стоит… Взгляд Локи обращен к мертвому телу ничуть не меньше, чем все его существо. И пусть даже с подобного расстояния у Тора не получается разглядеть выражения его лица, он подрывается на ноги тут же. Устремляется назад к дворцовым стенам, почти не замечая собственных рук, что попусту пытаются расталкивать замершие, больше не сражающиеся толпы.       Его бестелесные руки просачиваются сквозь живую плоть.       Над Асгардом разливается посмертный гул, означающий лишь одно — Царь мертв. Война проиграна. Асгарда побежден и взят.       — Нет… Нет, нет, нет, я здесь! Я здесь, ты слышишь меня?! Я ещё жив! — отвести взгляд прочь от балкона значит смерть. Позволить себе промедление, позволить себе не спешить значит то же самое. Он ведь вовсе не мертв! Но победоносный крик, принадлежащий Сольвейг, раздается откуда-то со сторону и вторит горну во всю мощь ее легких. И, быть может, дело вовсе не в нем, быть может, все дело в ударе затылком о каменные плиты — острая, жестокая боль вонзается в затылок Тора тонкой, ядовитой иглой. Она оказывается столь неожиданна, что его ноги вздрагивают сами собой, на бегу роняя его то ли на землю, то ли к паре мертвых тел.       Но все же остановиться сейчас… Боль раскрывается медленно. Много неспешнее, чем Тор подскакивает на ноги вновь и срывается бегом все так же вперёд. Туда, не к дому, не к счастью и отнюдь не к великой любви, что мертва уже, но все же — он жив. Ему нужно возвратиться в тело. Его возвращение — данность. Всех обещаний, всех клятв, всех признаний и самого его существования… Как может он отказаться вернуться? Как может он оставить Локи оплакивать свою лживую смерть?! Не отрывая взгляда от балкона, Тор преодолевает все живые тела, перескакивает все мертвые да лежащие на земле, а ещё шепчет остервенело, почти бездумно — он здесь. Он придет сейчас. Все будет в порядке. Быть может, не в том будущем, где не будет ничего, кроме скорби да горя, но все же — он здесь и он жив.       У Локи под ладонями появляется — яркое, живое пламя.       Оно заполняет собой перила балкона, пока он остается недвижим. Оно медленно стекает вниз полноводной, яростной рекой, выглаживая собой внешнюю стену Золотого дворца. От этой мощи, молчаливой и неизбежной в собственном гневе, у Тора перехватывает дыхание так же, как вся боль обнимает его голову обручем раскалённой стали. Вплавляясь в его несуществующую кожу, она норовит замедлить его, она вновь заставляет его обрушиться на новом бегущем шаге, но — возвращение. То есть данность. Быть с ним. Любить его. Видеть его и слышать, как звучит его голос. Сколь красива зелень его глаз или же сколь много нежности может быть в его руках? Покой. Мимолётное и вечное спасение от войны, что никак не заканчивается.       Но ведь мудрый Царь не должен зазывать ее, а?!       Тор поднимается на ноги вновь, продолжая бежать лишь вперёд. Не к высоким золотым шпилям. Не к трону и не к достоинству громсекиры. Без мыслей о тех собственных детях, что могут быть мертвы. Без раздумий о том, сколь много ладей потребуется для погребального обряда всех погибших асов. Жива ли Гертруда? А Сиф? Живы ли ещё вся троица воинов и Сигюн? У Локи из-под ладоней стекает живая, широкая волна огня. Она достигает земли много раньше, чем Тор оказывается у подножия высоких золотых стен, а после с ревом пламени устремляется — сжечь все сущее или же только врагов? Чувствуя, как удушающая, безжалостная боль бьется в висках, общаясь не обручем и не короной, настоящим шлемом, Тор лишь стискивает зубы крепче. Откуда бы она ни появилась и чем бы ни была, он успеет, он сможет, он справится… Сможет ли победить дробящую черепные кости боль? Сможет ли победить ту волну огня, что обращается стеной и несется ему прямо навстречу?       Однажды, в далеком, древнем прошлом, Тор выбирает любить. И эта любовь оказывается самым жестоким среди всего существующего, потому что требует от него — быть тем, кто достоин ее. Не неволить Локи, как бы страшно ни было, что он уйдёт навсегда. Признавать его силу, как бы ужасающе ни было оказаться не нужным ему, мощному и крепкому. Защищать и беречь, а ещё учиться видеть его в каждой ипостаси. И жить с виной за причиненный ему вред. И жить с посмертной болью за принесенное ему увечье. Смотреть жестокому-жестокому богу прямо в лицо так, будто то есть лицо истинной смерти и не показывать страха. Смотреть в глаза собственной матери, слыша, как она заклинает:       — Не любовь, не любовь, не любовь, — и после биться против себя самого, против каждое суетного, бездарного сомнения. А ещё жертвовать, и превозмогать, и служить, и слышать, и не отступаться — никогда.       Однажды, в далеком, древнем прошлом, он выбирает любить. С того дня проходят столетия. И сколько бы усилий ни было приложено, и сколько бы битв ни было пройдено, здесь да сейчас все, что у Тора остается — лишь бег его ног, лишь бесперебойный шепот его голоса, а ещё разрубающая сознание надвое боль. И прямо перед его глазами не остается ничего, кроме стены живого, переполненного злобой, но все же агонией пламени.       Тор сталкивается с его плотью, проваливается сквозь него и все же продолжает бежать. На заплетающихся от боли ногах. Видя, как от боли слепнет его взор. Что значит остановиться сейчас? Или же что значит согласиться на смерть? Боль выжигает собой его сознание прямо так, на бегу.       Поглотить его ей удается много раньше, чем остановить, потому что во всех мирах не существует ничего, что могло бы быть важнее… Вернуться к Локи. И в последний раз сказать, глядя ему прямо в глаза — о любви. ~~•~~