Роза ветров

~~~^~~~       — Почему мы больше не собираем цветы для Хведрунга?       В его руках металлический, узкий обод кольца. Оно любит отражать солнечные лучи в погожий, ясный день. А ещё коррозия никогда не сможет пожрать его плоть. Предназначенное лишь для одной руки, предначертанное лишь для одного существа — кольцо теряет собственного хозяина по воле последствий переезда Труд и Унума в Золотой дворец. Это случается ещё в середине последнего зимнего месяца, вот в какой ночи мысленный календарь Тора разрывается в клочья.       Какой день сейчас? Какой месяц постепенно набирает собственную скорость? Тор точно помнит о том, что приходит весна, но мысленно остается под невидимым светом луны, посреди тренировочного зала. Сумрак разбивается о злобу Локи, не пытаясь с ней биться. Стоящие по углам факелы, в крепких, металлических ножках, оставляют на стенах яркие, словно гневливые росчерки. Что случается там, какое сражение оказывается проиграно… Тор помнит, как ведет своих детей по галереям дворца, создавая для них мысленную карту местности и знакомы их с новым домо — следом за новым поворотом их встречает Локи. Хуже быть, вероятно, и не может. Реальность складывает полномочия, реальность отказывается властвовать над событиями и обстоятельствами, и Локи возвращается из Етунхейма тем же вечером, когда Тор приводит Унума и Труд во дворец.       Тор помнит, как Локи сгорает у него на глазах, обращаясь птицей и улетая прочь. Тор помнит, как находит его в тренировочном зале, а после… Как он допускает подобное или же как позволяет подобному случиться? Ему предоставляется выбор и Тор выбирает. Вряд ли тяжкую ношу родительства, вряд ли все обязательства с этим связанные и уж точно не страдание Локи, что выглядит ужасающим. Остервенелое, бешеное и все равно окровавленное, но на самом деле кровоточащее — в приходе Тора в тренировочный зал той ночью не существует смысла, потому как каждый разговор, что должен был родиться ещё в прошлом, становится бездарным. Объяснения, или извинения, а может даже оправдания, мол, он правда-правда хотел предупредить, но вот Локи решил отправиться в Етунхейм и вообще…! Глупости. Он опаздывает. Он остается посреди бездонного космического пространства и беспомощного падения. Он видит, и смотрит, и в той ночи вовсе не отворачивается — любовь его сердца сгорает прямо у него на глазах.       Тор помнит, как приходит в тренировочный зал, и на самом деле попусту, попусту, попусту, но Локи мечется по арене с таким неистовством, будто разорвется вот-вот, подобно истинной, умирающей звезде. Как можно допустить подобное? Исправить что-либо уже не удастся. Все сожжено. Все проклято. И пепел разносится по ветру, но его так много, что много больше он походит на снегопад… Етунхеймский, не иначе. Тор просто начинает реже открывать рот, чтобы не чувствовать его эфемерного привкуса на языке, а дни не считает. Один, второй, но как много недель проходит? Он точно знает, что приходит весна, и все же чувствует себя оставшимся, чувствует себя запертым лишь там — тренировочный зал. Сумрак ночи.       Локи ведь не пытается убить его в действительности?       Страх от того, что это может быть единственной доступной им правдой теперь, сводит Тора с ума за считанные мгновения, не оставляя ему ничего, кроме выпадов защиты и столь мелочных, столь пагубных слов — когда он произносит вслух лживый упрек в том, что Локи не был против его сватовства с Сольвейг, ему хочется напороться на собственный же меч ничуть не меньше, чем мгновениями позже, когда… Дело отнюдь не заключается в том, что они оказываются близко. Тор не знает вовсе в чем заключается и дело, и суть, и истина, а позже просто не обдумывает — вида на то, как Локи утирает губы после дурного, сумасбродного и безвкусного поцелуя, ему хватает более чем.       Возвращаться к тем воспоминаниям не хочется.       Сбежать сознанием из клетки тренировочного зала просто не получается.       Ее ли сумрак, ее ли жестокость, а может тот шепот, что является заявлением, криком, рычанием и бьется в неистовстве меж ее прутьев… Голос принадлежит Локи. И Локи говорит: дети Тора подохнут от его руки. Раньше ли, чем сдохнет сам Тор, позже ли, но это случится и милосердие не будет проявлено. Быть может, стоит отправиться в Етунхейм без приглашения Гейрреда ради того, чтобы спросить с Фенрира за все слова о безопасности Золотого дворца и Асгарда? Тор не отправляется. Он сможет защитить своих детей, потому что — он не верит, что Локи решится их убить. Он не поверит в подобное никогда. Все, что он знает о Локи, и весь он, вырастающий у Тора на глазах, его неспособность принести столь великий вред, все это является абсолютным настолько же, насколько клятва оказывается кровной, когда Локи говорит:       — Бойся меня, потому как я приду за тобой, Тор Одинсон. И я отвечу тебе смертью на тот удар, который ты посмел нанести мне своей трусостью.       А до того требует не прикасаться к себе. А до того бьется так, будто стремится убить. А до того… Среди прошлого лета, воспоминания о котором успевают потускнеть слишком сильно, точно существует та улыбка Локи, в которую Тор влюбляется изо дня в день, изо дня в день, изо дня в день. В ней царствует мир и она одаряет покоем. Ничто из этого больше не существует. Тяжелым движением мертвой ладони утерев лицо, Тор вздыхает и аккуратно опускается на колени подле постели Труд, притворяясь, будто то есть данность его отцовской любви — не ноги, что слабеют от ее вопроса. Почему, почему, почему… Они больше не срывают цветы для Хведрунга?       — Кое-что переменилось, дорогая, — бросив взгляд в сторону спящего Унума, чтобы только не смотреть Труд в глаза, Тор осторожно накрывает краем простыни ее плечо. Чуть ниже поправляет его, освобождая морду мягкого буйвола по имени Хведрунг от заточения в духоте. Не помыслить о том, сможет ли сам освободиться когда-либо, у Тора не получается, да к тому же… Вопросы. Детские, бесхитростные и чрезвычайно важные. Теперь ими полнятся все его дни, пускай их и приходится отделять от правления, а ещё для них приходится выделять время. Расставаться ни с Труд, ни с Унумом больше не получается, потому как в расставаниях нет смысла — один десяток дней присутствия, следующий за тем десятком, в котором Тора нет, становятся частью прошлого.       Труд и Унум поселяются в своих покоях в Золотом дворце.       Тор, все так же покрытый невидимыми струпьями агонии и омерзения, все так же рушащийся во тьме бессилия в пустоту, все так же глядящий прямо в лицо горящей любви своего сердца — его сознание оказывается заперто посреди сумрака и посмертного молчания тренировочного зала. На коленях. С горечью слез в глазах. И металлическим, узким ободом кольца в ладони… На его внутренней стороне ведь все ещё есть тиснение Мьеллнира? Того молота нет в живых уже слишком давно, но кольцо все то же. Не блажь, не выдумка, ничуть не иллюзия — Локи не теряет его ни единожды. Локи продолжает носить его и после того, как случаются все прошедшие месяцы.       В то, что это не является случайностью, Тор не верит. Так же, как и в то, что Локи способен убить его детей.       Локи просто забывает снять кольцо и однажды придет день, в котором Локи его убьет — вот что Тор знает теперь. Вопросов, что нуждались бы в ответах, просто не остается.       Но все же Труд и Унум поселяются в Золотом дворце. Официального заявления о том, кто является им матерью, Тор не делает, лишь подтверждая среди двора — они ему дети и они будущие наследники. Дворец, конечно, успевает всколыхнуть легкое удивление, но даже те, кто не желают с Тором знаться, подобно Огуну или Фандралу, позволяют себе познакомиться с его детьми. Они ведут себя вежливо. Они приносят предложения об игре, об интересных историях, а ещё о защите… При том, сколь радушно принимает и Унума, и Труд Золотой дворец, при том, что вместе с ними Тор забирает и их служанку, выбранную Гертрудой, переезд дается им не столь легко, как можно было бы ожидать. Хвост из следов дел Хульги тянется за ними обоими ровно так же, как тянется и за Тором. Труд больше не болтает без умолку. Каждая улыбка Унума обращается натянутой настолько, что Тору даже стоит бы мыслить: ему есть чему поучиться у собственного сына.       Он не мыслит. Каждый новый его день теперь полнится правлением, разделенным надвое с тем временем, которое он проводит со своими детьми. Ему приходится даже познакомить их с Фриггой, чтобы уменьшить количество любых неприятных неожиданностей в будущем, но и это не оказывается настолько тягостным, как все те разговоры, что остаются среди зимы… След дел Хульги? До того, как Тор приходит на юг Альфхейма по велению голоса Унума, звучащего в его сознании, не случается ни драки, ни безжалостного рукоприкладства. Хульга пытается забрать Унума с собой, на те занятия, о которых отказывается рассказывать подробно, и Унум, конечно, идти не желает, и Труд, конечно, вступается за него — пытаясь увести Унума силой, Хульга отталкивает ее в сторону и Труд падает на пол, ссаживая себе локоть.       Пытаясь спастись хоть как-то, Унум говорит, что расскажет все папе, и папа придет, и папа заберёт их прочь от нее.       Но Хульга отвечает, отвечает, отвечает… Тор ненавидит их. Тор не желал, чтобы они рождались. Все, что они могут принести ему, лишь проблемы. Ему отвратительна болтовня Труд, его тошнит от вечной задумчивости Унума, а ещё он считает их тупоголовыми, трусливыми и наглыми неумехами. И если бы они умерли сразу после рождения — Тор был бы рад.       Какой весомостью обладают ее слова в действительности? После переезда в Золотой дворец ни Труд, ни Унум не желают ему рассказывать, что Хульга сделала, но оставить это сакральной тайной у Тора не получается. Он дает им время. Он, усиленно пытаясь отвлекаться, что на них, что на все собственное правление, только бы не видеть перед мысленным взором ни кольца, ни сумрака тренировочного зала, конечно, дает им возможность немного пообвыкнуть в новом месте, но замечает все равно — Труд замолкает, а Унум улыбается. Так ли это плохо? Тор задаёт каждому из них совершенно другой вопрос, впервые, пожалуй, ставя именно их вопросом в тупик. Чтобы ответить на него, им приходится рассказать, но все же признаваться не приходится — в том, что они случайно, ненадолго поверили Хульге, Тор их вовсе не винит.       Но каждое из ее слов опровергает. Но на каждое из ее высказывает отдает собственное, изо всех сил выкручиваясь, чтобы только не произнести — любит.       Смотреть на то, как молчаливо Унум читает и вглядывается в пространство. Слушать, как Труд рассказывает о чем-то так быстро, что почти сама себя перебивает. Они рождаются вне любви и Тор не может дать им ничего, кроме ее реплики, но все же — они его дети. И все, что есть в них, удивительное. И все, из чего состоят они, дорого его сердцу. Будь то желание Труд получить для себя курточку из кожи или же очень настойчивый, требовательный вопрос Унума о том, где Фенрир… На то, чтобы изжить со свету все следы дел Хульги, Тор тратит остаток зимы. Верно? Весна ведь приходит? Он не замечает. У него есть правление. У него есть дети. У него есть близящаяся война и Сольвейг, которая набирает войско. У него есть клятва Локи убить его, а ещё — кольцо.       То самое, по бесполезности напоминающее все букеты цветов, но все же имеющее много больший вес… Локи снимает его. Локи отказывается. Локи отрекается. Отнюдь не является в этом первым и винить его вовсе не получается — изо дня в день у Тора в ушах стоит сумеречная тишина тренировочного зала, а ещё незнакомый голос, который произносит, будто заколдованный, снова, и снова, и снова: Тор уважает Локи.       Локи очень, очень, очень ценен при дворе.       Печально, непонимающе нахмурившись, Труд потирает кулачком нос. Конечно же, смотрит на Тора. Перебирает движением глаз его лоб и нос, задевает взгляд собственным. А после с разбивающей Тору сердце осторожностью спрашивает:       — Он сделал какое-то зло, что ты больше не любишь его? — негромкий, мягкий голос, что должен был заснуть ещё посреди сказки, звучит с такой великой надеждой, что Тору остается лишь пусто порадоваться, что он успевает опустить на колени рядом с ее постелью раньше. Только бы не обрушиться и не зарыдать прямо у Труд на глазах? Рушиться уже нечему. Тот пепел, в который обращается великий мир и который Тор пытается не пустить в собственный рот, то и дело выбирая молчание, является ничем иным, как его собственными останками. Всего тело, все его кости, и плоть мышц, и внутренности — там, где Локи сгорает у него на глазах посреди сумрака тренировочного зала, Тор сгорает и сам. В то время как для Труд он является частью ее мира. Не именно теперь, отнюдь не сейчас, Локи становится таковым для нее постепенно, она называет в его честь своего любимого мягкого буйвола, а ещё произносит его имя с завидной гордостью, потому как научиться выговаривать его стоит для нее множества дней и месяцев. Как может он сделать какое-то зло? Если перебрать все те вещи, которые Тор рассказывает им с Унумом о Локи, там не будет лжи, а ещё будет почти все, кроме тех мелочей, что слишком кровавы или действительно жестоки. Та же смерть Андвари… Они знают, что Локи етун-полукровка. Они знают, что Локи уходит прочь из Асгарда забирая на себя вину в смерти жестокого-жестокого бога, чтобы спасти Слейпнира. Они знают, что норны Локи очень не любят, а ещё знают, что однажды Локи спасает Тора из горной гряды Нидавеллира. Насколько он умен, как много магии в его руках и сколь велико может быть его любящее сердце для его друзей — столь же, сколь неистово в собственной ярости может быть для его врагов. Кем сам Тор является для него теперь? Вздрогнув из-за долгой, задумчивой паузы его молчания, Труд шепчет торопливо: — Не говори, что он сделал зло, он бы не стал… Он выглядит злюкой. Когда я вижу его, он выглядит не так, как ты рассказывал, но…       Сколь важным для ее мира может быть существование Локи? И она, и Унум рождаются вне любви, неприкаянные да брошенные, и Тор приходит к ним, на самом деле поселяя именно их — в собственном мире. Как он может выглядеть, что важного в нем есть, что интересного в нем существует, а ещё — Локи. Они зовут его Хведрунгом. И Тор вряд ли когда-нибудь решится рассказать им обо всей жестокости, что между ними с Локи успевает случится, но лгать им… Это просто невозможно. Это глупо к тому же. Вздрогнув от торопливого, чуть испуганного шепота Труд, Тор улыбается ей натянутой улыбкой боли, осторожно гладит ее по щеке ладонью. А после говорит:       — Нет, солнце. Зло сделал я, — в подобном никто и никогда не признается с такой мягкостью, но все же слезы остаются непозволительны. Пусть его бессилие не обрушивается на них разом. Пусть они, так сильно верящие в его мощь, знакомятся с ним постепенно. Иначе, конечно, не выйдет, однажды они так или иначе узнают всё о его делах, о его решениях, но пока что… Стиснув в пальцах свободной руки свое бедро до боли, Тор чувствует, как под другой его ладонью Труд вздрагивает. Уже не испугано. Напротив, совершенно бесстрашно выражение ее лица оказывается очень суровым, насупленным даже. Она спрашивает, много больше требуя:       — Зачем? — и Тор ей в ответ лишь по случайности, по глупости мыслит: вероятно, задай он подобный вопрос Одину, вероятно, просто спроси он, зачем Один убил всех своих детей, наказание не заставило бы себя ждать. Его собственным страданием или же тем, что принадлежало бы Локи? Быть может, прошлому прошлое, но какая-то часть реальности меняется до неузнаваемости, потому что Труд требует от него ответа, потому что она желает знать и ради того знания не отпустит его прочь, а ещё откажется укладываться спать, если он только посмеет не ответить. Даже взгляда ведь не отводит… Будет ли ругаться на него за то, что он обидел Хведрунга? В этом не стоит даже сомневаться. Наказывать ее Тор, конечно, не станет.       Медленно, глубоко вдохнув, Тор произносит:       — Мне пришлось, потому что я… — он любил. Однажды пришел день, в котором он выбрал занять свое сердце именем Локи, в котором он выбрал любить его до конца времен, и новый подобный день не случится уже никогда. Он любит и до сих пор, но… В выжженном агонией сердце не остается ничего, кроме боли да беспомощности. Пустой поцелуй, бездарный да безумный, оказывается безвкусен настолько же, насколько причиняет неимоверную боль. Слова о том, что Тор уважает, уважает, уважает Локи, а ещё тот ценен для Золотого дворца, покрывают язвами его собственный язык. И сознание оказывается заперто — успевает завершиться зима, успевает прийти весна, Тор же мысленно так и сидит на коленях посреди тренировочного зала. В его ладонях лежит брошенное в него кольцо, за которым ему не удается дойти. До кольца в той ночи он ползет на четвереньках. Подбирает его, ещё теплое, нагретое кожей Локи, а после прижимает ладонями к сердцу, сгибаясь вдвое и заходясь еле слышными скулящим воем. Чтобы не разбудить весь дворец, чтобы только не привлекать внимание, чтобы только скрыть, и спрятать, и утаить… Для его боли не найдется сострадания, потому как за него говорят его дела и сам он нем на любые объяснения. Для его агонии разыскивается клятва и становится знанием: если Тор не умрет сам, Локи придет и убьет его. И ради этого было все его сражение, а?! За жизнь да во имя какой-то надежды на будущее. За жизнь, против смерти и ради несбыточной мечты, что однажды — ничего уже не будет. Локи убьет его так, как никогда не решится убить его детей. И Тор умрет вместе с последними словами о любви к нему, потому что иначе у него просто не получится. То, что является правдой. То, что является истиной. Ему должно было вернуться к Локи до того, как Хульга сняла сапоги да исподнее, ему должно было вернуться до того, как были выпиты зелья, ему должно было вернуться и рассказать — он не вернулся. После того, как Локи убьет его, он не сможет вернуться уже никогда. И та смерть все равно не окажется достаточным наказанием, чтобы Тор смог себя простить. В то время как здесь и сейчас он говорит, говорит, говорит и просто на новых словах спотыкается. Ни единого признания, не так ли? Чувствуя, как в горле встает ком, он лишь повторяет: — Мне пришлось.       Вот и всё. Теперь реальность такова. Теперь мироздание таково. Пусть же будет так? Труд никогда не будет достаточно этой малости, но, впрочем, оказывается именно так — ее доверие к нему является абсолютным. Благодаря тому доверию им удается вымести прочь все следы Хульги, благодаря ему Унум перестает вновь и вновь натянуто улыбаться, а Труд постепенно возвращается к собственной говорливости. Конечно же, спрашивает где-то в начале весны, для чего им с Унумом охрана в виде альфхеймский стражей — у Тора не получается солгать обоим своим детям так же, как и сказать правды.       Он просто отвечает, что это ненадолго, лишь на первое время.       Он молчит — о неверии в то, что Локи сможет причинить им вред, и о страхе, что это все же случится.       Помедлив долго, все с тем же внимательным взглядом глаза в глаза, Труд спрашивает вновь:       — Но ты же расскажешь ему, да? — бравая, боевая, отнюдь не попусту названая во имя славы всех живших когда-то валькирий, она требует от него честности. Между делом, правда, все равно зевает. И ластится под его теплую, мягкую ладонь. Ей оказывается достаточно его ответов сейчас — пройдёт время и ему придется рассказать больше. Быть может, к тому времени его уже не будет? Тогда, вероятно, им расскажет Локи. То, что он видел. То, что он знает. Как быстро будут сожжены все восхваляющие Тора баллады, а, впрочем… Быть может, когда-нибудь они с Унумом возненавидят его, но все же здесь и сейчас Труд лишь добавляет очень и очень важной интонацией: — Ты должен ему рассказать, чтобы он точно знал, пап… Что ты его очень-очень любишь.       Пытается ли она убедить его? Тор не рассказывает ни ей, ни Унуму о том, как однажды среди дня случайно разыскивает Локи в библиотеке. Он прячется под иллюзией. Он смотрит, как Унум спит. И он — остается в Золотом дворце. Для чего в действительности здесь так же присутствует стража из Альфхейма? Гертруде соврать у него не получается так же, как самой Гертруде не удается поставить под сомнение вопрос детской безопасности. Она лишь долго, пристально смотрит Тору в глаза, когда Тор приходит к ней среди новой зимней ночи. Она лишь спрашивает, чем ещё Локи грозился.       Тор отвечает — ничем.       И самому себе врет, что это вовсе не ложь, потому как… Его смерть от руки Локи ведь ничего не изменит? Когда Локи придет за ним, после того, как все предначертанное исполнится, после того, как Тор возвратится собственным духом в тело — в том жестоком будущем он сможет говорить и сможет объяснить всё. Локи, конечно, не пожелает слушать, но и запретить не успеет.       Тор умрет со словами о любви к нему на губах, потому что ничто иное не будет более правильным. Впрочем, ровно так же, как ничто уже не сможет освободить его и выпустить — сумрак тренировочного зала, и посмертная тишина, и он на коленях, и в его ладонях кольцо.       Металлический, узкий обод со следами тепла рук Локи и оттиском в виде давно сгинувшего молота на внутренней стороне. ~~~^~~~       Пустой, безвкусный поцелуй действительно оказывается омерзительным. Тор не пытается осмыслять, почему тянется за ним, зная, чем это чревато. Тор старается вовсе не вспоминать его. Но, впрочем, его собственная ошибка и так оказывается слишком очевидна, чтобы от нее можно было отвернуться — Тор больше не справляется. Чем больше времени проходит, чем больше накапливается тех мгновений, в которых он соприкасается с Локи словом по случайности или намеренности…       Почему Локи остается?       Его присутствие убивает даже то, что давно уже должно быть мертвым. Собственное нутро Тора, его сожженное агонией сердце, всю его покрытую невидимыми струпьями плоть… Локи остается, и это не является ответом, это является истинной глупостью, потому как для того, чтобы убить Тора однажды, в его присутствии нет вовсе никакой необходимость, но все же — он здесь. Он занимает место по правую руку от Тора на утренних советах. Неразличимые следы его сапог остаются в галереях и коридорах. Его взгляд, звук его голоса, вся его злоба и вся его боль — они остаются у Тора на глазах, пускай даже он пытается не смотреть.       И все равно смотрит. Сквозь пространство, сквозь время так и глядит на узкий обод кольца в собственных руках, а ещё на звуки… Что дергает его выплюнуть слова о Сольвейг, но все же — что дергает его решиться, посметь, кинуться вперёд и прижаться собственными губами к чужим? Не сказать, но сделать ещё хоть что-либо — Тор делает только хуже. Вся структурная простота необходимости пережить, просто взять и пережить, оказывается предана им же самим и причины отнюдь не оказываются так же важны, как глобальны являются последствия. Потому что Труд замечает, потому что видит Унум, потому что уже оба они, пускай и не в один момент, задают вопросы, и Тору приходится отвечать — отнюдь не за свершенное. Но все же почему, почему, почему они больше не собирают цветы для Хведрунга?       Тор может солгать им о том, что рядом с Золотым дворцом нет цветочного поля, но вместо этого говорит правду.       Решает ли она хоть что-нибудь? Им обоим, столь малым, разве что девяти лет отроду, хватает ее и не произнесенного вслух обещания, что однажды Тор действительно скажет — он очень сильно Локи любил. И он любит его до сих пор, будучи проклятым, неся в груди сожженное сердце и продолжая бессмертное падение беспомощности… Он тоскует. После всех тех месяцев Асгарда, что для самого Тора обращаются годами, возвращение в Золотой дворец с концами да вместе со своими детьми обнажает правду той постели, в которой Тор не спит и которой не касается уже будто века. В замке белого мрамора на юге эта нехватка отнюдь не ощущается столь острой, но в его собственных покоях Золотого дворца она оказывается абсолютной — правая половина потели пуста. На ней прежде спал Локи, теперь же на всей постели не спит никто, потому как сам Тор укладывается дремать на полу. От омерзения, от тошноты и отвращения ко всему тому, во что превращается его жизнь, этот вариант не является ни хуже любых других, ни лучшим из возможных. Тор просто выбирает, выбирает, выбирает… Каждый новый закат, правда, не приносит ему крепкого сна, как прежде оставляя его мучаться. Все более явные видения прошлых жизней, все более отчетливые картинки, рисунки и все же сама суть — его трусость да жадность до власти, вот с чего все начинается.       Взгляд, устремленный Локи в спину, да мысль, приносящая весть — ответ на вопрос, сможет ли Локи влюбиться в него так же, сможет ли Локи его полюбить, является первозданно страшным отказом.       Будто уподобившись ей, этой дурной мысли из первой прошлой жизни, Огун не приносит с собой ничего доброго тоже. Тор в общем-то его и не ждёт. Все время мироздания сливается перед его глазами желанием вновь и вновь спрашивать у Лейва, какой нынче день — делать этого так и не приходится. То ли по случайности, то ли будучи достаточно умным Лейв временами упоминает какие-то даты, какое-то количества дней, что успевает пройти с одного из советов или с момента прибытия очередного письма. То есть середина последнего месяца зимы, то есть конец зимы и приход весны, то есть середина первого весеннего месяца… Вот когда приходит Огун, в то время как Тор не пытается даже высчитывать, как много времени прошло для него самого с мгновения, когда он передал через Лейва записку с просьбой — прийти и поговорить. Не спешить объявлять войну. Не спешить наносить первый удар.       Месяцы Асгарда и годы на юге Альфхейма, вот сколько времени проходит с той записки. Теперь Тор умелец в плетении девичьих кос настолько же, насколько и будущий смертник от руки Бога Огня. Огун же выглядит ничуть не изменившимся. Без ярости, без остервенелой агонии и гнева он приходит в кабинет Тора, мимоходом оглядывает так и сидящего на своем стуле Вольштагга. Воин дремлет, а может и притворяется, но прочь не уходит, даже когда звучит негромко:       — Предположим, что я злюсь на тебя сейчас много меньше, чем прежде, — бравый воин. Лучший из лучников Асгарда. Военачальник, муж и отец, а ещё верный друг. Он не просит для себя стул или же кресло, проходя в кабинет Тора ровным, твердым шагом великой сдержанности — она виднеется в ладони той его руки, что покоится на рукояти находящегося в ножнах меча. Она слышится в интонации его голоса, в самих его словах, отдающих знание: то есть переговоры. Отнюдь не о войне, отнюдь не о мире, но все же они жаждут диалога… Которого никогда не получат? Тор очень Локи уважает. Ценность Локи для Золотого дворца велика. Проклятые, омерзительные и поистине паскудные слова, которые хочется вытошнить прочь из собственной памяти и по сей день, подойдут Огуну чрезвычайно вряд ли. Он приходит за другими, он останавливается напротив стола Тора, а ещё не смотрит ему в глаза, лишь вгрызаясь в его взгляд собственным, будто звериной пастью. Он требует: — Говори.       Какое право имеет? Стоит бы мыслить, что Тор не должен ему ничего. Стоит рассуждать, что Огун обязан помнить свое место. Но изуродованная правда выглядит отнюдь иначе — их с Огуном дружба насчитывает больше десятка меток. Все их доверие среди яростной битвы или же среди молчаливого мира строится на том, что они знают друг друга. Что является важным? Как велика может быть гордость и кто способен идти на уступки? Сколь долго может пылать весь внутренней гнев? Уложив руки на подлокотники, Тор чувствует, как пальцы сводит судорогой, так много усилий он прикладывает, чтобы не стиснуть их в кулаках — не показывать враждебности. Удержать, удержать, удержать и всю боль слов, и всю агонию сожженного сердца, а ещё блюсти молчание — пережить.       Ровно то, что пережить невозможно.       — Я никогда не желал ему зла, — и это является правдой, но есть и другая. Огун, к примеру, морщится ему в ответ, не пытаясь даже скрыть своего презрения. А у Тора под рубахой на длинном шнурке висит молчаливое кольцо — столь долго хранимое Гертрудой для его любви, оно находит собственного владельца, чтобы через десятилетия оказаться вышвырнутым прочь. На самом деле кольцо ни в чем не повинно. Но значение, которое оно несёт… То есть все клятвы разом. То есть все обещания. И каждое, каждое, каждое признание. Истинна заключается не в том, что у Тора не хватает наглости или силы выкинуть его прочь — он выбирает сохранить его так, будто металл никогда не потеряет тепло рук Локи.       Но тепло теряется ещё до рассвета той ночи, в которой громко, отчетливо высказывается клятва убить, а ещё молчаливым звоном, бегущим по каменных плитам раздается отказ.       Огун говорит:       — В это вовсе не верится. Отнюдь не теперь, — вот как звучит его приговор. Дорогой кирасой с металлическими вставками, ножнами с мечом да острым, отвергающим взглядом — ему нужно больше слов и больше объяснений, но ничего большего у Тора для него нет. И нужно ли самому Тору от него хоть что-нибудь? Он больше не чувствует ценности ни в дружбе, ни в правлении, ни во всех тех делах, что были когда-то чрезвычайно важны. Просто обращается одной из тех мелких птиц, что мигрируют стаями по велению природного календаря — они, правда, всегда летят за теплом. Тор продолжается двигаться, просто потому что когда-то возвращение было данностью его сути, а ещё потому что он должен пережить. Иначе ведь все, уже сделанное, потеряет любой смысл? То есть уничтоженный мир любви его сердца, то есть его плоть, что нынче покрыта проклятыми струпьями, а ещё беспомощное падение сквозь унижение, которое не завершается… Временами в ночи, пытаясь не спать, чтобы только не видеть уродство собственного духа в прошлых жизнях, ему видится на грани слышимости тот самый хохот Хульги — он следует за Тором по пятам, нагоняя его, бегущего прочь и от омерзения, и от двери дома, стоящего подле озера. Сбежать, правда, ниоткуда так и не удается. Его сознание остается, остается, остается заперто в десятке клеток боли. Быть может, последняя даже выглядит уродливее всех прошлых. Сумеречная, посмертная тишина тренировочного зала, он на коленях и в его руках — кольцо. Теперь оно покоится подле его груди на шнурке. Огун же смотрит ему в глаза долго, требовательно и с ожиданием. Так ничего и не дождавшись, произносит: — Кто их мать?       Тор откликается сразу же:       — Это неважно, — вероятно, он слишком торопится. Вероятно, его спешка оказывается очевидна чужому глазу, что всегда мог видеть тонкие переплетения тайн много лучше других. Но ведь не лучше Локи? Отнюдь не в последний раз, когда Тор приезжает в Альфхейм, но именно в тот самый, когда просит Гертруду позаботиться о безопасности его детей, приставив к ним стражу из лучших светлых альвов, он говорит и иное — о своей безопасности Гертруде стоит позаботиться тоже.       Когда Гертруда спрашивает с него, чем ещё Локи грозился помимо смерти Унума и Труд, Тор лжет ей — ничем.       Огун кривится вновь, уже говоря:       — Ну, конечно… — все его презрение, вся его жесткость и все разочарование точно должны бы опрокинуться на Тора подобно ведру с ледяной водой, но этого не происходит. Тор просто — не чувствует. Огун зол на него? Огун не желает его прощать или же хочет его убить так же, как и Локи? Тор смотрит ему в глаза, видит, как Огун отворачивается прочь, в сторону балкона. Быть может, он всматривается в так и продолжающего дремать Вольштагга, быть может, глядит в ту даль асгардских земель, что раскрывается за пределами балкона… Тор не спрашивает. Выдержав долгую паузу размышления, Огун говорит: — Чего ты хочешь от меня, Тор? Не у меня тебе просить прощения.       И это тоже является правдой — от того, насколько много ее скапливается в пространстве, и от того, насколько она уродлива, Тора начинает подташнивать. Но все же боль… Она становится настолько привычной, что, вне собственных всплесков, давно уже не ощущается. Теперь реальность такова. Теперь мироздание таково. Огун приходит к нему месяцы Асгарда спустя, потому как когда-то в конце первого месяца зимы Тор передает ему через Лейва записку и просит — прийти. Не для того, чтобы высказаться, не для того, чтобы вымолить у него совет или помощь, и отнюдь не для того, чтобы извиняться, потому что любым извинениям нужны объяснения, в то время как у Тора в руках… Лишь правда, не так ли? Помедлив в желании не признаваться в очевидном, Тор все же произносит:       — Мне не нужно то, чего не существует. Я просто хотел, чтобы ты знал, что я не желал нести ему это зло, — руки удержать ему так и не удается. Скованные напряжением суставы простреливает боль и в следующий же миг Тор стискивает их в кулаки. Локи — его не простит. И Тор отказывается мыслить иначе, потому что даже если это однажды случится — он никогда в это не поверит. У него самого себя простить уже не получится. А Огун вздрагивает. Неожиданно, прямо у Тора перед глазами он вздрагивает, оборачивается рывком и следом прищуривается. Быть может, ему хочется услышать от Тора и рыдание, и мольбы, и десятки иных, переполненных страданием слов, но подобное не удается увидеть даже Гертруде. По крайней мере Тор не умоляет ее о чем-то неведомом…       Глядя ему прямо в глаза, Огун спрашивает:       — Это… Все это связано с тем, о чем я думаю, не так ли? — и в след ему раздается сонный вздох Вольштагга. Он приходит в движение, крепче скрещивает руки, подбородок же с груди не поднимает. И правда дремлет или же притворяется? Огун просто догадывается, потому как он умен, потому как умеет видеть, а ещё смотрит, не отворачиваясь. Тор откликается сухим и кратким:       — Да, — в то время как изнутри все же скручивает, но не болью — потребностью произнести, и сказать, и, наплевав на все очередное унижение, признаться. Ему пришлось — тронуть ту, которую трогать он не хотел. Ему пришлось — остаться там, откуда он должен был возвратиться в Золотой дворец, чтобы обсудить с Локи принятие решения и все будущие действия. А теперь у него есть дети. А теперь Локи убьет его, Локи может решиться причинить вред его детям и может отправиться за головой Гертруды, но все же — Локи умирает у него на глазах.       Все, что Тору нужно, это просто пережить, пережить, пережить.       Огун говорит:       — Будь я на твоем месте, я был бы мертв уже несколько месяцев как. И ни я, ни Сигюн не имеем и малейшего понятия, почему ты ещё жив, — чем обращается вся верность его взгляда, во что превращается его поддержка, а, впрочем — правда остается в его словах так же, как и прежде. Сейчас она просто пристрастна. Жестка, злая и без проблеска того дружелюбия, которое на самом деле успело позабыться Тору, как и вся его прошлая жизнь. Теперь уже все иначе. Теперь реальность такова и… Тор кивает ему в ответ, отказываясь упоминать в собственных словах Сигюн, ее рассуждения или ее влияние на мысли Локи, что явно может быть велико. Вместо чего-либо из этого, он говорит:       — Я тоже. Но это ненадолго, — и его голос не вздрагивает. Какой сегодня день и все ещё ли царствует весна? По утру Лейв вроде говорит, что нынче середина первого весеннего месяца, но может Тор путает это утро и одно из прошлых. Самым устойчивым да постоянным, что остается в его жизни, является плетение кос Труд по утрам и вечерние сказки. То и дело случающиеся среди ночи поездки в Альфхейм в этот мысленный список Тор добавлять отказывается, потому что там, в Альфхейме, его всегда ждёт обсуждение войны с Гертрудой, а ещё еле заметные в ее словах намеки — ещё немного и Хульга придет за ним для практики оборотного зелья. Вероятно, она должна бы прийти уже, но в том заключается и вся забота, и вся бережность Гертруды. По одним лишь ее интонациям слов, упоминающих Хульгу, с легкостью чувствуется весь не остывший гнев за то, что она посмела тронуть и Унума, и Труд. А все же — Тор отвечает Огуну и его голос не вздрагивает. Огун лишь прищуривается. Не верит ему? Или же не верит в то, что Локи сможет его убить? Для Тора это является знанием теперь. Подтверждающими его фактами является боль Локи и вся его злоба. Винить его не получается, да и, впрочем — винить его? И возлечь с Хульгой вновь проще чего-либо подобного. Медленно, глубоко вдохнув, Тор между делом перебрасывает взгляд в сторону Вольштагга, задевает им его густую бороду и закрытые глаза. Никаких новых вопросов Огун не задаёт, и потому, тяжелой, заторможенной мыслью выискав первый же предлог для обсуждения, Тор спрашивает сам: — Ты видел Сиф? Я хотел поговорить с ней о новых мечах для воительниц, — это, конечно, не ложь, но Огун продолжает стоят перед его столом, Огун продолжает вглядываться в его лицо так, будто прицеливается, и Тор просто нуждается в том, чтобы подвести этот разговор к логичному завершению. Где находится Сиф, Огун знает вряд ли, потому как они вовсе не привычны к тому, чтобы отчитываться друг перед другом — Тор с легкостью найдет ее сам. На днях. Через неделю или несколько. Воительницам ведь нужны новые крепкие мечи?       Ровно так же, как ему нужен враг, которого можно было бы убить.       Ровно так же, как сам он становится врагом уже.       И Огун произносит вслух:       — Я слышал от Фандрала, что у нее какие-то дела с Локи. По крайней мере он видел, как она шла к его покоям, — спокойная, ровная интонация. В ней могло бы быть больше холодной вежливости, если бы в конце было добавлено обращение по статусу, но Огун его не добавляет. Да и говорит вряд ли так, будто уже радуется возмездию, что дышит Тору в затылок — ощущается именно так. Болью. Жестокостью. Ответным ударом Локи, не так ли? Замерев и чувствуя, как привычная боль делает собственный виток, Тор кивает, не чувствуя собственного движения, а ещё произносит, не узнавая голоса:       — Хорошо. Это всё, — сухо и лаконично он прогоняет Огуна прочь, но тот, конечно, остается на месте ещё несколько мгновений. Смотрит ему в глаза, пускай сам Тор опускает взгляд к свиткам и письмам на столе. Ждёт, не так ли? Тор заставляет себя поднять потяжелевшие руки с подлокотников, заставляет себя потянуться туловищем ближе к столу, а ещё слышит — Вольштагг просыпается. Прямо сейчас, или же мгновения назад, он, может, даже слышит, как Огун произносит жестокость собственных слов вслух… У Сиф дела с Локи. Важнее ли это, чем тот Локи, у которого дела с Сиф?       Огун все же уходит прочь. Не прощается. Оставляет после себя вряд ли заслуженные Тором разрушения. Но и они ведь являются правдой, а?! Ее слишком много. От нее тошнит, тошнит от проснувшегося Вольштагга, а ещё от того, как руки самого Тора начинают метаться по столу в поисках того письма, которое он случайно замечает, кажется, в этом дне. Потому что ему нужен предлог, потому что ему нужна эта ложь, чтобы хотя бы попытаться спрятаться за ее спиной, и получить возможность… Локи не станет говорить с ним и Тору нечего ему сказать, но, будучи мысленно запертым среди сумеречной, посмертной тишины тренировочного зала, он все же может произнести — те слова о Сольвейг были пусты и глупы. Он растерялся. Он хотел сделать хоть что-нибудь, он хотел сказать хоть что-нибудь и…       Признаваться в том, что он не справляется, вряд ли так уж обязательно теперь.       В суматошной, испуганной спешке рук все же найдя письмо с сургучной печатью Етунхейма, Тор подрывается с места и выходит из кабинета прочь. Ему в спину упирается молчаливый взгляд Вольштагга, что, вероятно, желает сказать — Сиф не сделает этого. Сиф клялась однажды, Сиф обещала и на самом деле Локи Сиф вовсе не нравится.       Сиф держит нейтралитет.       Локи — нанесет ответный удар в любом случае.       И это, конечно, не будет изменой. Ровно так, как он вряд ли решится навредить детям Тора, ровно так, как он вряд ли решится навредить Асгарду… Знание о том, что Локи убьет его, является таковым, потому что вера Тора абсолютна — Локи знает, кто его убил. Не Труд и не Унум, не Гертруда и не любая иная женщина, что могла бы быть матерью детей Тора, никто другой. Но все же сможет ли сам Локи подобное, задуманное и касающееся Сиф пережить? Оно не стоит того. Тор не сможет поверить, что Локи может увлечь подобное, а ещё отнюдь не желает видеть этого своими глазами — по галереям Золотого дворца он еле-еле пытается не бежать, чтобы просто не привлекать внимания.       Локи, который целуется с кем-то? Локи, который неспешно и бережно раздевает свою партнершу? Когда-то в прошлом Тор действительно мыслит, что самым худшим, что может с ним случится, будет слепота, ведь тогда он не сможет видеть всю красоту любви и улыбок Локи. Что ж. Все его внимание сужается, чтобы избежать всей боли от ширины окружающего пространства, а зрение становится хуже чего-либо иного, предоставляя ему вид — на Локи, который снимает металлический, узкий обод кольца и отшвыривает его прочь.       На Локи, который клянётся убить его.       На Локи, который жаждет убить его детей.       И говорить с ним не желает.       На самом деле притворяться перед всем двором, что он не бежит и не торопится, приходится не так уж долго. Стои Тору выйти из своего кабинета и оказаться на первом уровне, как он в несколько резких шагов достигает двери, что ведет на уровень покоев Локи. Раскрывает ее, переступает порог и захлопывает — нужда структурировать слова, мысли, воспоминания, просто структурировать весь мир возводится в абсолют, но сделать этого не получается. Малое время, за которое Тор достигает чужих покоев, в этом вовсе не виновато. В этом, в общем-то, никто не виноват, кроме него самого. Ему должно было — возвратиться.       Ему должно было — рассказать, что грядет.       Не пустыми словами о том, что Локи будет причинен вред, не безголовыми признаниями и вовсе не обещаниями. Мирозданию нужны были факты, и, будь они в руках Тора, по-другому было бы все. Вероятно, они с Локи поругались бы. Вероятно, Локи уехал бы прочь или перестал бы с Тором разговаривать, но боль — много больше места занимала бы злоба. И пережить было бы проще. И о том, что все разрушено, а счастливое будущее неосуществимо, не шло бы и речи.       Вероятно, то будущее просто было бы сложным, нуждающимся в сотнях дней разговоров и обсуждений, но…       Все было сожжено уже. Все продолжало гореть прямо у Тора на глазах, ровно так же, как и Локи, обращающийся Йелем при виде его детей посреди последнего месяца зимы. Структурирование, а? Живая, дышащая и вгрызающаяся в уже мертвые внутренности боль была невыносима. Подобно всем мерзостным снам, даже не пытающимся прятать уродливые прошлые жизни. Подобно всем мыслям и сумасбродным действиям, которых было необходимо избежать… Зачем он целует Локи посреди их драки в тренировочном зале? Зачем он, Хель его подери, произносит имя Сольвейг и бросается обвинениями?! То есть беспомощность, и эта ее форма является самой отвратительной, потому что уже не осмысляет — необходимость сделать хоть что-нибудь, сказать ещё хоть что-нибудь оказывается объята паникой.       Потому что Локи требует с него признание в любви.       Потому что Тор говорит — он уважает.       На самом деле ему хочется срезать с себя покрытую проклятыми струпьями кожу. На самом деле ему хочется удавиться и недолго остается ждать того дня, в котором клятва Локи убить его начнёт ощущаться спасением. Тор чувствует, как это грядет, все так и продолжая не оглядываться по сторонам, чтобы только не смотреть реальности в глаза — теперь она такова. Локи умирает. Сам Тор уже мертв, но теперь ещё и теряет хватку. Он больше не справляется. Все, на чем держится его мир теперь, так это плетение кос Труд по утрам и вечерние сказки, которые он читает своим детям.       А Огун говорит — ни он сам, ни Сигюн не понимают, почему Тор ещё жив.       Но в этом ведь нет ничего страшного, а? Локи убьет его. Вся любовь его, Тора, сердца, вся красота мироздания, весь тот покой, что был нужен ему будто всегда — он соглашается на условия Хульги ради того, чтобы выжить, и он будет убит тем единственным, кого любил всегда много больше чего иного. Извинений не хватит. Объяснения ничего не дадут. Однажды боль, долгая, вымучивающая, обращается абсолютной и неизлечимой. Тор просто нуждается в том, чтобы предупредить Локи о приезде своих детей до того, как они прибудут, но — нет, не в этот раз, и не в любой другой, и вовсе никогда.       Теперь реальность такова.       Подлетев к чужим покоям, Тор дергает ручку и распахивает дверь. Он не желает ослепнуть от боли того, что увидит, ровно так же, как желает — никогда больше не быть. Пережить уже не получится. В то, что пережить удастся, не верится, впрочем, изначально. А кабинет на удивление не оказывается пуст: вот он, Локи, вот и она, Сиф. Они танцуют? Тор просто замирает на пороге, чувствуя как его грудину перетягивает резкий, ожесточенный гнев на все происходящее в последние месяцы Асгарда и годы юга Альфхейма.       Выбраться из этого не получится. Он заперт в беспомощном падении сквозь плоть космоса. Он заперт среди сумрака посмертного молчания тренировочного зала. Он заперт в объятой струпьями плоти. Он заперт просто — здесь нет надсмотрщиков, с которыми можно было бы биться так же, как давным-давно, в горной гряде Нидавеллира. Здесь нет никого и он один.       И в его рыдающих ладонях металлический, узкий обод кольца.       Его взгляд упирается в Локи. Ожесточенный, стальной, но только ведь произнести вслух, что Тор зол не именно на него, вовсе не получится — там, где существует нужда в тысячах слов, пары-тройки никогда не хватит. Тор просто говорит:       — Сиф, выйди, — потому что при ней никакой конфликт, как бы ни хотелось его избежать, не будет возможен. Впрочем, и позже искать ее Тор будет вряд ли. Ради ругани? Или же ради того, что отстоять то чужое сердце, которое давно уже ему не принадлежит? Сиф говорит что-то, Сиф, кажется, зовёт его по имени ещё даже до того, как Тор требует от нее выйти прочь, но звук ее голоса меркнет — и по воле шумящей у Тора в ушах крови, и по велению холодного, жесткого взгляда Локи, что смотрит в ответ. Все та любовь, что была меж ними, вся преданность, все, что угодно… Если Локи желает принести ему зло, пусть убьет его, но не предпринимает подобного, не бросает себя самого то ли в чужую постель, то ли на растерзание новой боли. Потому как ему не нравится это? Тор знает об этом так же, как знает, что Хульга умрет или что после Локи убьет его самого. Чужие прикосновения, чужое вторжение в личное, обособленное поле удовольствия и уязвимости — ни в прошлых жизнях, ни в этой Локи никогда не является тем, кто соглашается делить постель с первым же создание, которое ему приглянется. Безопасность стоит для него много выше искрометного физического удовольствия.       В то время как Сиф успевает отшатнуться прочь, ещё когда Тор только заходит. Ни скорость ее движения, ни многозначительная тишина, что воцаряется в кабинете, так и не справляются с тем, чтобы запретить ему видеть — Локи держит ее руки в своих, Локи опускает ладонь на ее талию или же позволяет ей тронуть собственный бок… Прикосновение случается. Но отнюдь не стоит всего желания Локи принести Тору зло. Ведь так? Напряженно поджав губы, Сиф выходит прочь, до того успевая обойти Тора широким кругом. На самом деле он не станет с ней драться. Он даже не станет с ней говорить и тем более не позволит себе ни ругаться, ни запугивать ее — то, о чем мертво его сердце, ему не принадлежит. Они с Локи расстаются не прямыми словами, но все же это является фактом теперь.       Дождавшись, пока Сиф выйдет, Тор закрывает дверь чужих покоев за своей спиной, а после вынуждает, вынуждает, вынуждает себя сдержать каждое мгновение бешеного, больного крика, что жив внутри него навечно теперь. Его голос звучит будто бы даже спокойно:       — Не делай этого, — только порадоваться собственной сдержанности не получается. Радости больше не существует. Вся она мертва, и мертво сердце Тора, и весь он является мертвым ничуть не меньше. Локи смотрит ему в глаза недолго, опускает взгляд к письму. В ладони Тора, что успевает позабыть о нем, оно сминается до неузнаваемости. И стоило бы удивиться, как не разламывается сургучная печать Етунхейма — Тор ищет именно это письмо в суматохе, потому что ему нужен предлог, потому что ему нужна эта ложь, за которой вовсе не получается спрятать ни правды, ни собственной злости, а ещё потому что Гейрред все ещё жалует Локи много больше любых других. И это важно для дел Асгарда.       И Локи ценен, ценен, ценен при дворе…       Он склоняет голову на бок сейчас. Оглядывает Тора ласковым, почти изнеженным ядом презрения и насмешки — они вскрывают Тору брюхо, обнимая ледяными етунхеймскими пальцами его кишки. В их движениях звучит угроза, но все же смех: вначале загнать, вначале напугать до смерти и лишь после убить. Таков ведь план? У Тора не получается поверить в то, что Локи тронет его детей, но сам факт существования угрозы из сохранности приносит глубинный, бессмертно дрожащий ужас. Потому что детский голос не должен звучать рыданием, потому что детский глаз не должен полнится слезами, потому что… У Тора не получается полюбить их в полную силу, это невозможно для него теперь, но все же они растут на его руках и перед его глазами.       У Локи во взгляде переливается злоба, что никогда не окажется отражением той боли, что воцаряется у Тора в глазах. И Локи говорит:       — Как интересно получается, не находишь? Ты позволяешь себе все, чего пожелаешь, да к тому же смеешь обвинять меня в равнодушии, а теперь приходишь… И требуешь от меня хранить тебе верность, я правильно понимаю? — узнать его голос, что холоден, не получается. Разыскать в его лице хотя бы проблеск прежней любви никогда уже не выйдет. Будущее будет ознаменовано смертью Тора от его руки, но, впрочем, оно начинается уже сейчас — Локи произносит великую ложь мироздания и у Тора нет разрешения на те слова, что могли бы ее опровергнуть. У Тора нет ничего, кроме разве что письма. Подступив на несколько твердых, гордых шагов, Локи протягивает ладонь в его сторону — ему нужно только письмо. Больше говорить им не о чем. Заставив себя двинуть рукой, Тор протягивает ему письмо и мгновения спустя слышит: — Я отвечу Гейрреду, когда будет время. Пошёл прочь из моих покоев.       Остается ли Локи во дворце ради статуса? Остается ли здесь, чтобы занять трон после того, как Тор умрет? Ему никогда не нужно было это. Им обоим всегда нужен был лишь мир друг подле друга и… Развернувшись, Локи отступает прочь. Уводит взгляд, отворачивается и уходит к собственному столу. Дважды приказа уйти он повторять не станет, потому что следом за первым словом последует удар, но у Тора все равно не получается двинуться сразу. Вот она, ровная, гордая спина Локи. Вот и он, его молчаливый, отвергающий затылок.       Это ведь было самым страшным в прошлых жизнях? Оказаться ненужным ему, оказаться отвергнутым им, а ещё узнать — Локи не пожелает ни влюбиться в него в ответ, ни его полюбить.       Что ж. В прошлых жизнях, даже если не во всех, даже если только в первых, Тор выбирает неволить его с такой же трусостью, с какой выбирает жестокость в его сторону и все обращается трагедией.       В этой жизни выбирает любить… Но им ведь не суждено, не так ли? Они справляются. До того, как кочевничий обряд оказывается свершен, они справляются вместе, они выстраивают целый мир, полный любви и покоя, и это является показателем их общей реальной мощи. Будущего она, мертвая теперь, конечно же, не изменит, но, глядя Локи в спину, Тор говорит все равно:       — Я не должен был говорить те обвинения. Это было лишним, — и, быть может, ему стоит просто извиниться. Быть может, так будет много лучше, но грудину стягивает не эфемерной, реальной болью взвывающего сердца, и Тор выталкивает прочь из собственного рта хоть что-то… Ни этого, ни чего-либо иного достаточно, конечно, не будет. Тяжелым движением развернувшись себе за спину, он открывает дверь переполненной болью рукой, а следом чувствует, как меж лопаток вонзается ледяное острие чужих слов, когда звучит:       — Ты не сказал ничего.       Тор вздрагивает. Но все же выходит прочь. Его сдержанности хватает на то, чтобы дойти до своих покоев и спрятаться в их кабинете, когда вся плотность витающей в пространстве правды все-таки заставляет его вытошнить на ковер и боль, и давно прошедший завтрак. Не осесть на пол и не разрыдаться следом за этим у него так и не получается. ~~~^~~~       Как много может значить клятва и за какой ценник всегда продаётся — проходит разве что несколько дней, когда Тор находит по утру в собственном кабинете Вольштагга. В нем, в выражении его лица или же в том, как он сидит на своем стуле, вряд ли существует что-то неожиданное. Обычный, молчаливый Вольштагг. В другие дни, правда, он никогда не приходит с рассветом, а ещё остается беспристрастен в том, как смотрит на все, что происходит. В другие дни он читает, он дремлет или затачивает собственный меч… Никогда не смотрит так, будто от убийства его отделяет любое малейшее движение чужого тела.       Или звук голоса? Быть может, запах страха? Любая клятва обязана быть исполнена, если поклявшийся желает сохранить свое достоинство и не лишиться, что чужого, что собственного уважения. По этой причине клятвами никто и не разбрасывается ведь. Вот Локи, к примеру, клянётся Тора убить. А каждый из стражей Золотого дворца дает иную клятву — беречь мир.       Обеспечивать безопасность.       Защищать.       В то утро, когда Тор находит в своем кабинете и отблеск рассветного луча, и Вольштагга, и стоящего перед столом стража, пространство пахнет бурей ещё до того, как он сам разъяряется. Потому что Вольштагг смотрит взбешенно и громко, неистовой злобой, а ещё потому что — он приходит слишком рано. Он несёт ответственность за тех двух стражей, что блюдут тренировочный зал в ночи от посторонних, но на самом деле от каждого желания Труд случайно напороться на острие меча.       Без оглядки на все то время, что проходит, без оглядки на все те дни, которые Тору не удается считать — первый месяц весны все ещё царствует. Где-то среди него, а может и до, может ещё зимой, Тор точно обещает познакомить свою дочь с настоящим, не деревянным оружием, а ещё показать ей стойку и пару ударов. Забыть об этом оказывается чрезвычайно просто. Труд, к тому же, так и не напоминает. Находит ведь для себя это занятие сама? При том, что все существование Тора держится на двух столпах из утренних кос цвета плавкого золота и вечерних сказок, все иное тоже попадается ему на глаза. Каждый детский побег от альфхеймской стражи, каждый побег с занятий с Лейвом или каждая попытка сорвать их, пара-тройка проказ, а ещё еле заметный след борозды, что тянется по земле прочь от запасной оружейной, стоящей вне дворцовых стен… Следы Труд заметает, конечно же, хорошо, дотошно, а ещё умело прячется от вечерних патрулей, бродящих по галереям, пока выбирается из дворца, но — оружейная закрывается на замок, у тренировочного зала выставляется стража и, конечно же, случается разговор.       Ни врать, ни юлить Труд не пытается, а ещё согласно принимает его обещания позаниматься с ней, но совсем забывает упомянуть — если ей нужно будет идти, она пойдет. Не станет ждать его, не станет ни подчиняться, ни слушаться.       Почему Тор не предлагает ей в учителя того же Огуна или Сиф? Он собирается познакомить ее с оружием самостоятельно, он обещает, обещает, обещает ей выделить для того время и… Быть может, ему просто хочется завоевать ее внимание этим и остаться единственным таковым так же, как он является единственным уже — тем, кто плетет ей косы, тем, кто читает им с Унумом сказки на ночь, а ещё отвечает на все их бесконечные, бессмертные вопросы. Быть может, то является жадностью, быть может, то является его глупой, затаенной попыткой оставить их с Унумом подле себя вовсе не физически, но, впрочем. Много ли толку обдумывать уже после того, как все случается? Один из дней просто начинается с утра, в то время как само утро начинается с взбешенного, неощутимо смердящего бурей Вольштагга и напуганного стража, что стоит перед столом Тора.       Он приходит для того, чтобы рассказать историю, которая больше походит на страшную сказку, но и до собственного прихода успевает знатно отхватить. Вольштагг находит его спящим у входа в тренировочный зал ещё до зари. Вольштагг будит его. И Вольштагг слышит… Притворяться в том, что Тор вовсе не знает о проделках и непослушании своих детей, не имеет никакого смысла, но все же по итогу прошлого разговора Труд так и не дает ему обещания больше не соваться в тренировочный зал среди ночи. За отсутствие обещания у Тора зацепиться не получается. Он верит ей, он дает ей собственное, — познакомить ее с тренировочным залом и первыми ударами, — а ещё целует ее в лоб.       Вероятно, тот поцелуй заверяет его слова. Печатью честности, правда, так и не становится.       Тор просто успевает забыть об этой малости, разрываясь между правлением, всем, что касается его детей, и всем, что касается посмертной боли, воцаряющейся в его теле и разуме. Проходит разве что несколько дней после того как он отдает Локи письмо из Етунхейма, и правда показывается на глаза сама собой — поклявшийся убить его, Локи все же спасает Труд от чужой жестокости среди ночи.       Выслушивая отчет об этом по утру в своем кабинете и чувствуя, чувствуя, чувствуя взбешённый взгляд Вольштагга, Тор не замечает вовсе, как где-то за стенами дворца разворачивается самая настоящая гроза. Гром дерёт небо с такой яростью, что за этим звуком с легкостью прячется треск подлокотников кресла Тора. Страж, стоящий перед ним, очень держится от того, чтобы не разрыдаться от страха подобно малому дитя, и говорит, говорит, говорит… Их было двое. Одного Локи высылает на север ещё в ночи, другой же вряд ли выглядел бы столь жалко, если бы им только удалось скрыть — нападение на наследницу престола, ее высочество Труд. И на самом деле соврать, что Тор не знает о проказах своих детей, никогда бы не получилось, но общее количество тех проказ оказывается много больше, чем он мог бы предположить, в то время как никто не утруждается рассказать ему. Стражи из Альфхейма, или же те, что сторожат тренировочный зал в ночи, или же сам Лейв, который, уже позже днем, признается в более частых детских побегах с его занятий, чем могло показаться… Они молчат то ли по глупости, то ли не желая сыскать для себя злость Тора, то ли, быть может, мысля, что смогут найти управу на его детей — дети Тора не нуждаются ни в управе, ни в кнутах, ни в жестокости.       Тот страж, что приходит к Тору с повинной, оказывается выслан из дворца на север следом за своим товарищем, и оба они лишаются всего золота, и оба они лишаются статусов. Вольштагг, неожиданно подав голос, предлагает отправить их к одному из ярлов, конюхами, лет на десять, а, впрочем, чем больше, тем лучше — Тор позволяет ему устроить это так же, как не высказывает запрета, когда Вольштагг выволакивает ублюдка за дверь, подхватив за шкирку, будто мелкого тупоголового зверя.       К середине дня руками успевшего извиниться за молчание Лейва слух об этом разносится по дворцу, а ещё забегает в Золотой город, и народ узнает — кем бы ни была мать Труд и Унума, их отцом является Царь Асгарда. И каждый кто посмеет даже подумать о том, чтобы тронуть их… Наказание обретут все. От рук Тора.       От рук — Локи.       Потому как его гнев сменяется милостью? Тем же утром Тор привычно приходит в детские покои и даже привычно гонит служанку прочь, чтобы ее присутствие, столь знакомое, но все ещё столь чуждое, не мешалось под его руками — и Унум, и Труд молчат. Пускай даже из них двоих провиниться успевает лишь одна Труд, Унум все равно старается лишний раз Тору в глаза не смотреть. С него точно стоит спросить, как часто он врал, что закутанные в простынь подушки являются его спящей сестрой, а ещё, в общем-то, с них обоих стоит спросить за все отсутствие послушания… Тор просто рассказывает им о делах, о ссылке двух стражей, о том, что Вольштагг займётся пересмотром всех оставшихся. Он, вероятно, заручится поддержкой Сиф, а может и Фандрала, но фактической разницы здесь ни будет, потому что, как бы все они, вся троица воинов да воительница, не относились к нему, Тор все ещё доверяет им. Свое дело они знают много лучше других. Их дело — защита. Воинственная, бравая и бесстрашная.       Но будут ли они так же защищать Унума и Труд после того, как Локи убьет самого Тора…       В отсутствии мыслей не существует спасения, потому как не существует и отсутствия мыслей. Тору удается выдержать интонацию спокойной, пока он разъясняет своим детям те правила, которые важно соблюдать во дворце, и рассказывает о том, для чего они нужны. Занятия? Дисциплина? Крепкий сон по ночам? За все то время, что он говорит, в ответ получая лишь виноватое молчание, под его руками искусно сплетаются обе крепкие косы Труд. И понимание является необходимым — они хотят вырасти сильными, значит им нужно спать и хорошо кушать. Они хотят вырасти умными, значит им нужно не дружить, но хотя бы сотрудничать с Лейвом. Они хотят, чтобы их уважали, значит и они сами должны отдавать уважение в ответ — отнюдь не только комплиментами, но и послушанием.       Соглашаться со всем этим, с каждым из этих банальных, но таких сложных для них правил, Унуму и Труд хочется вряд ли. И они соглашаются. И Тор почти даже верит, что в ближайшем будущем будет видно их большее послушание… Надолго ли его хватит? То, что Локи случайно оказывается в нужном месте в нужное время и вступается за Труд, на самом деле не несёт в себе милости. Его угрозы остаются так же реальны, как и прежде. Его существование остается… Или же становится уже? То есть жестокость, то есть опасность, то есть глубинный, усиленно подавляемый Тором страх, желающий отгрызть себе больше места у него в груди. Один страж отправляется на север, другой засыпает после того, как получается указания — никто не знает, что случается следом.       Только Локи, который остается с Труд один на один. Только сама Труд.       — Расскажешь мне, что случилось? — обойдя сидящую на стуле Труд, Тор усаживается перед ней на корточки, мягким движением опускает одну косу ей на грудь, а следом и другую. В глаза ему она не смотрит. Разглядывает собственные руки сосредоточенно и внимательно. Пытается, быть может, даже скрыть всю острую печаль, что существует среди ее глаз, но Тор опускается к ней, Тор заглядывает ей в лицо… Что Локи успевает сделать? Поверить в то, что он может навредить им, значит поставить под сомнение не его верность или любовь, но его всего. На что он может быть способен, какое зло живет в его груди и как оно велико. От молчания Труд Тора начинает мелко, испугано подташнивать. Он говорит с осторожностью: — Если ты хочешь, я позанимаюсь с тобой. Сегодня же время найду. Или Вольштагг может. Он предложил мне сегодня и… — попытка зайти со стороны, чтобы после добраться до сути, оказывается отвергнута мгновенно. Труд дергает головой, качает ею, только крепче поджимая губы. А ещё на мгновение вскидывает взгляд куда-то Тору за спину, то ли в сторону своей постели, то ли к Унуму. Ищет поддержки? Ненавидеть их, злиться на них или хотя бы на них ругаться — у Тора не получается. Он просто не понимает, как это должно быть устроено… Приказывать им? Наказывать их? Грозиться или, быть может, требовать? У него просто не получается и на самом деле ему совершенно не хочется учиться этому. Тяжело вздохнув, он тянется к ладоням Труд, обнимает одну из них своей. И говорит, говорит, говорит: — Какое-то время тебе нужно будет посидеть в своих покоях, хорошо? Я должен позаботиться о безопасности и убедиться, что никто больше не решится навредить тебе, Труд, — то не является наказанием. Лишь мера предосторожности. От любых иных стражей, от любых иных злыдней или же… От Локи? Труд кивает ему в ответ, только все ещё не смотрит в глаза. Будто пытаясь сбежать прочь или же очень желая этого, будто бы зная что-то очень страшное, случившееся с ней в ночи — усомниться в Локи сейчас значит усомниться во всем, что Тор знал о нем когда-либо. Поверить в то, что Локи может принести вред им, ни в чем не повинным детям, значит отказаться от него, потому как согласие на такое… У Тора не получится это так же, как никогда не получится ненавидеть своих детей. Выгладив тыльную сторону ладошки Труд большим пальцем, Тор медленно опускается с корточек на колени, усаживается на пятки, а после просит, уже не пытаясь скрыть: — Поговори со мной, пожалуйста… Он сделал что-то? Локи, он…       Потому что Тору нужно это знание, даже если будет убийственным. Потому что он не готов выбирать, он не желает выбирать подобным образом никогда, но он выберет — именно здесь его выбор не будет в пользу Локи. Отнюдь не по воле омерзения, или агонии, или всех невидимых струпьев. Тор будет любить его всегда, но знаться с ним, имея знание о том, как он несёт истинный вред и жестокость Унуму и Труд… Это невозможно.       Вскинув голову так резко, что Тор вздрагивает, Труд перебивает его, даже не дослушав:       — Нет, — ее взгляд загорается ярким огнём испуга и твердости, что, быть может, в будущем уподобится стали меча валькирий. Сейчас ей лишь девять лет. И она смотрит на него, смотрит прямо ему в глаза своими, голубыми, будто воды чистого озера, а ещё замирает, успевая перехватить его ладонь. В попытке ли удержать его до того, как он уйдёт, чтобы разругаться с Локи навечно? В попытке ли удержать саму его мысль? Забыв, что значит дышать, Тор всматривается в ее лицо и просто теряет возможность контролировать собственное. Его брови выламываются желанием знать и желанием просто позаботиться о ней, защитить ее, защитить Унума, а ещё… Потянувшись второй рукой к его ладони, Труд обнимает ее уже обеими, стискивает крепко, а после шепчет торопливо: — Нет, он… Он позаботился обо мне, но… — ее слова путаются слишком быстро и так же быстро теряются. Будто бы их не хватает, будто бы ей нужно больше слов или же больше пространства — глядя ей прямо в глаза, Тор мягко накрывает ещё ладошки своей и кивает. Реальность ведь теперь такова? Возможен ли вариант, в котором Локи запугивает ее, чтобы она соврала, возможен ли любой иной, не менее жестокий вариант — на самом деле возможно все, что угодно. Тор кивает ложью о том, что верит в ее слова. Тор кивает, накрывает ее крепкие, напряженные ладошки своей рукой, но вдохнуть у него так и не получается. Вздрогнув от его прикосновения, Труд рвано втягивает в себя воздух, вновь сбегает ему за спину взглядом, а после просто всхлипывает. Вместо страха всю голубизну ее глаз заполняет собой грусть. Тор позволяет себе выпустить ее отстраняющиеся ладошки, Тор позволяет себе медленно, тяжело выдохнуть, но мысль — поверить в то, что Локи может решиться принести им вред, значит навсегда потерять его для себя. И Труд говорит: — В твоих историях он был таким крепким, счастливым и добрым. А здесь он… Он просто грустный злюка.       Вот она, реальность. Вот и оно, мироздание. Все, что Тор рассказывает им о Локи, не является ложью, но правда настоящего выглядит много иначе — столкновение с ней оказывается слишком тяжелым. Зажмурившись, Труд качает головой, будто пытаясь сдержать все накатывающие слезы, Тор же лишь тянется к ней руками вновь. От присутствия облегчения легче не становится. Он верит словам своей дочери уже не ложью, и эта вера, столь важная, является такой пустой — она ничего не меняет. Тор все ещё любит Локи, даже изуродованно, даже тошнотворно и среди агонии, но ничто большее не будет доступно уже никогда.       Только чувство.       Только боль.       И ожидание смерти…       Мягко стянув Труд со стула, Тор пересаживает ее к себе на колени, обнимает ее и прижимает к своей груди. Чуть приподняв вторую руку, только бы дать место усевшемуся рядом Унуму, он обнимает и его тоже. Шепчет болезненно:       — Я знаю, солнышко. Я знаю… — не расплакаться у Труд все же не получается. Она обхватывает его за бока, впивается пальцами в металл его доспеха, а лбом прижимается к его шее. Ее скорбный, еле слышный плач по всей той радости, которая была утеряна ещё немногим позже ее рождения, ещё задолго до ее приезда в Золотой дворец, ещё столь давно, что успевают пройти годы — этот плач вкручивается Тору в грудь зазубренным лезвием. Но по крайней мере Локи не вредит им с Унумом? Ничто лучшее, ничто худшее, теперь реальность такова и посреди нее, такой, Тор прижимается губами к макушке Труд. Произносит искреннее и беспомощно: — Мне очень жаль.       Все, что он может. Все, на что он ещё способен. Труд берет с него обещания, что однажды он расскажет Локи, как сильно его любит — Тор клянётся ей об этом, не упоминая, что сделать это скорее всего удастся лишь на смертном одре. Но клянётся ведь? Что значит быть отцом и что значит быть хорошим в этом… На самом деле он врет им. Снова, и снова, и снова врет им, чтобы их не пугать, чтобы их не расстраивать, чтобы просто не делать их частью всей той жестокости, которая является правдой и жива даже сейчас, когда все, что есть внутри Тора, давно уже умерло.       Вероятно, отец из него выходит ещё худший, чем был даже Один.       Но по крайней мере его дети ещё живы? Без радости, без любви, без покоя, реальность такова теперь. Тем утром ему удается успокоить Труд, а ещё позаботиться об Унуме, который тоже начинает плакать, пускай и много тише. Его крепкая, умная дочь, его крепкий и умный сын… Запрет для Труд на выход из покоев определённо существует в территориях легкой, необременительной лжи, потому как слух о нем разлетается по дворцу тоже — отнюдь не попусту Тору хочется верить, что придворные мыслят о его двухсторонней жестокости. Как будто подобное будет более безопасным для его детей? За спиной необременительной лжи существует правда о новой традиции: теперь по утрам они завтракают втроем, в кабинете детских покоев. Тор приходит в них следом за окончанием каждого раннего совета, помогает Унуму и Труд убрать игрушки, а затем приносят завтрак. Вне привычного гвалта обеденного зала жизнь оказывается цветущей — то есть детская радость, разговоры девяти лет отроду, а ещё новые, новые, новые вопросы… Труд больше не плачет. Она берет с него обещание, но, впрочем, ждут его они с Унумом оба. Смотрят ему в глаза. Требуют, требуют, требуют собственными взглядами, чтобы он сказал это вслух.       Локи обязательно узнает, как сильно Тор его любит.       Тор так и не обещает, вместо этого говоря:       — Клянусь.       А, впрочем, чего стоят его клятвы теперь? Мысль обо всем том страхе, что Локи поселяет в его груди, становится одной из важных во все прошлые недели, теперь же обретает собственную абсолютность. На самом деле она требует тоже и тоже ждёт ответа: как много Тор может поставить на свою веру в Локи? Это ведь вопрос не его сердечности, это ведь вопрос не его доброты, или разумности, или величины его злобы — этот вопрос лишь о самом Локи. От истоков его характера до юркого устья. От основания да корней всей его морали и до самого поднебесья. Кто он и кем он является? Тор перестает узнавать его мертвый, холодный взгляд и голос звучащий льдом Етунхейма, но Тор все ещё знает его. Тор видит, на что Локи может быть способен и чего никогда не сделает.       Но цена… Проходит, быть может, день, а может и два, когда тяжелая дверь его кабинета с трудом открывается задолго после полудня. Унум проходит внутрь уже после того, как поднявший голову Тор замечает его макушку и руку стража, что незаметно помогает ему открыть дверь. Вначале оглядывается так же, как и всегда, когда оказывается в его кабинете. После крепче прижимает к груди небольшой книжный том. Сказки или же просто рисунки зверей? Больше всего детское внимание привлекает мирно дремлющий на своем стуле Вольштагг. Замерев под аркой, отделяющей сам кабинет от пространства подле входа, Унум всматривается в воина несколько десятков мгновений. Тор же смотрит на него и просто позволяет ему привычно отвлечься на нечто более интересное… Чем что-то иное? В связи с тем, что теперь они с Труд живут в Золотом дворце, их присутствие и в кабинете Тора не становится чем-то удивительным. Иногда Унум приходит среди дня, чтобы показать ему какой-то рисунок в книге. Иногда забегает Труд, если вдруг случайно расплелась одна из ее кос. Ни настойчивой попытки отвлечь его от дел, ни любых требований с собой они никогда не приносят, уходя так же скоро, как объявляются, но Тор не гонит их ни единожды. Стоит ли перед его столом Лейв с чрезвычайно важными вестями, нетерпеливо ли косится в его сторону смолкший Трюггви — прежде должен быть осмотрен принесенный рисунок и заплетена коса, вот как выглядит все правление Тора теперь.       В этот раз, правда, в кабинете никого не оказывается. Перед столом пусто, на столе куча молчаливых свитков, вычитываемых и перебираемых Тором, а подле выхода на балкон на стуле спит Вольштагг. Сморгнув наваждение, Унум встряхивается весь, будто птица, на макушку которой упала дождевая капля, и следом переводит взгляд к Тору. При том, сколь много говорит Труд и как горько плачет, Унум выглядит будто само воплощение молчания, и у Тора не получается даже притвориться, будто он не начинается присматриваться к нему. В прошлые дни, во все прошлые недели. Молчание Унума прячет за собой многое и среди того точно существует печаль, но для того, чтобы утешить ее… Говорить с ними наводящими вопросами, чтобы только избежать любого давления и любого требования, становится слишком привычно. Давать им свободу высказываться или хранить свои тайны, давать им свободу, а ещё лгать, будто поселенный Локи страх не разрастается у Тора в грудине ото дня ко дню — Унум выглядит печальным. Уже переведя к нему взгляд, он перетаптывается на месте, под аркой. Вздыхает.       Тор говорит за него:       — Хочешь поговорить со мной о чем-то, Унум? — мягкостью, мягкостью, мягкостью и всей доступной ему бережностью. Осторожностью. Ведь то, что тревожит его сына не столь важно, не так ли? Нет ничего — что было бы важнее этого. Ни здесь. Ни сейчас. Ни до момента истинной и крайней смерти Тора. Качнув головой, Унум откликается негромко, чтобы только не разбудить Вольштагга:       — Нет, я просто… — и вновь переводит к нему взгляд. Для того, чтобы соотнести их размеры относительно друг друга, не нужно даже напрягаться. Вольштагг для Унума, вероятно, выглядит как средних размеров медведь или молодой конь. Унум просто вздыхает вновь. А интересуется с той же осторожностью, с которой Тор задаёт ему свой вопрос: — Ты очень занят, да?       Они, правда, разные. Та осторожность и эта… Тор желает позаботиться настолько, насколько это возможно — Унум тоже, но скорее всего просто не желает ему мешать. Как это выглядит для них с Труд, то, что их отец является Царем Асгарда? Он частенько бывает занят, но с пару недель назад отправляется с ними обоими в Золотой город, потому что Труд очень хочет себе новые сапоги и курточку. С подобной задачей определённо смог бы справиться и дворцовый портной, но они все вместе идут в Золотой город — детский интерес уводит обоих его детей, между делом проглатывая и Тора. Ровно так же, как утреннее плетение кос. Ровно так же, как вечерние сказки. И, впрочем, так же, как любое мгновение, когда он будет нужен им… Он частенько бывает занят. И сейчас вся куча свитков на его столе, вероятно, уже косится в его сторону с неодобрением, но Тор лишь бесшумно отодвигается от стола и говорит:       — Вовсе нет, — это, конечно, ложь. У него множество дел, всех бесконечных, принадлежащих Асгарду, но в подобной реальности… Можно ли расставить приоритеты иначе? У Тора просто не получается. Повернувшись к нему вновь, Унум смотрит ему в глаза с маленькой, очень важной надеждой, которая загорается в его взгляде. Следом звучит: — Иди сюда, малыш.       Неслышно похлопав по своему бедру, Тор дожидается, пока Унум доходит до него, подхватывает его под руки и усаживает к себе на ноги боком. Лицом, конечно же, разворачивает в сторону Вольштагга, чтобы просто не лишать детский взгляд столь увлекательного наблюдения. Все же средних размеров медведь или же молодой конь? Книга у Унума в руках закрыта именно так, как вряд ли было прежде. Во все прошлые раз он приносил ее, полную важных рисунков, уже открытой, чтобы быстро показать очередную картинку и уйти прочь то ли к Лейву на занятие, то ли к Труд.       Сейчас он просто приносит ее с собой. Отговоркой, или же ложью за которой можно спрятаться, или же важным делом… Он просится посидеть с Тором просто так. И это становится ответом на каждый не заданный вопрос о его печали. И это становится ответом на все те вопросы, по воле которых Тор вглядывается в него в прошедшие недели. Пускай Труд спрашивает больше и настойчивее, молчание Унума прячет за собой столь же много, как ее слова.       Тор просто разрешает ему остаться и с собой, и у себя на коленях. Его внимание, прямое и настойчивое, оказывается Унуму вовсе не нужно, и потому он возвращается к свиткам. Перебирает их, обнимая Унума одной рукой, пока тот тихо листает книжку с рисунками. И, конечно же, слышит, как в какой-то момент звучит почти шепотом:       — Он всегда так бесшумно спит? Такой большой и совсем не храпит… — Унум вновь смотрит на Вольштагга. Вглядывается в него, уложив ладошку на одну из страниц книги, с изображением мощного, крупного вепря. Ждёт ли он, что Вольштагг издаст какой-нибудь похожий звук? Этого, конечно, не происходит. Переведя взгляд к Вольштаггу, Тор смотрит на него несколько мгновений. После произносит:       — И правда… — но взгляда отвести прочь не получается ещё достаточно долго. Вряд ли проходит шаг солнца по небосводу или несколько, но в какой-то момент просто приходит Лейв и отвлекает Тора. Ещё приносит с собой какую-то маленькую, не столь значительную правду — Унум успевает заснуть, откинувшись на его, Тора, грудь. Похоже, для него мирный сон Вольштагга оказывается слишком заразителен.       Облегчает ли он детскую печаль? Спасти от нее ни Труд, ни Унума у Тора просто не получается. На самом деле он просто не знает, как сделать подобное, но, впрочем, и о собственной ошибке мыслить не выходит — как мог он сдержать и утаить все истории о Хведрунге? В этом просто не было смысла. Весь его мир был пронизан присутствием Локи, начиная с самого детства. Говорить о нем, рассказывать о нем было сравни дыханию. Да к тому же детские вопросы нуждались в ответах… Вряд ли это могло бы сойти за достаточное оправдание. Теперь реальность была такова. И биться было не с кем. И оставалось только смотреть, наблюдать, а ещё ждать — хватит ли Локи всего, из чего он соткан, чтобы причинить реальный вред? Тор не верит в это так же, как верит Труд, когда та плачет от грусти и без проблеска страха в глазах.       Ровно так, как Локи запугивает его самого, к его детям он относится… Как именно? Труд называет его злюкой единожды. Унум просто не дает ему клички, но и его печаль находит для себя определенную форму — он нуждается в присутствии Тора много больше, чем в любом внимании или в объяснениях. Почему так вышло, почему реальность выглядит вовсе не так, как во всех его историях о Локи… Тор так и не уносит Унума прочь из собственного кабинета, оставляя его спать у себя на руках. Проснувшись, Унум спрашивает у него только о двух вещах: куда успевает уйти Вольштагг и можно ли самому Унуму прийти на следующий день?       Разрешение является данностью, но на следующий день Унум так и не приходит. Тор на самом деле ждёт его. И после совета, и после полудня… Может до него? Время отказывается существовать структурировано среди его сознания. Каждый новый день растягивается на века, в то же время обращаясь разве что мгновением. Тору удается выдыхать, лишь когда в его руках оказывается прядь светлый волос Труд. Тору удается замедляться, лишь когда под вечер Унум отдает ему новую книгу со сказками. Но даже при том не заметить вовсе не удается — про Хведрунга они больше не спрашивают. А рассказывая о том, как прошел новый день, его не упоминают.       Тор не верит, не верит, не верит — что это может быть благом.       Ровно так же, как отказывается доверять любому сомнению.       Локи причинит им вред? Локи убьет их? Все, что Тор знает о нем, и все, что Тор знает о его ненависти к Слейпниру — прошлое отдается прошлому, Слейпнир все ещё жив и Локи, кажется, даже обучается любить его без боли. Но, впрочем, последнее является лишь предположением, потому что… Тор больше не знает, чем заняты дни Локи. Он приходит на утренние советы, когда пожелает, он обучает Сиф танцевать, а ещё, вероятно, проводит множество времени в библиотеке. О чем думает и что занимает его сердце? Трюггви упоминает разве что единожды — все переданные ему через Лейва книги о Ванахейме действительно смогут помочь пробраться через защитный барьер спрятанного Сольвейг поселения. Это является благом, даже если не абсолютным. Это является помощью, а ещё… Почему — она существует? Почему — Локи остается во дворце? Он может уйти, куда пожелает, он может вернуться в любой момент и никто не сможет ему этого запретить, потому как во всех мирах не разыщется мага, равного ему по силе.       Но он остается…       Пожалуй, вера может быть настолько же жестока, как и любое неверие, потому как с легкостью может затмить собой множество иных переживаний. Осмыслить это заранее у Тора, правда, не выходит. Его дни заполняются — то есть утренние советы, где есть множество других придворных, кто ещё способен думать достаточно здраво, то есть косы Труд по утрам и его завтраки со своими детьми, то есть вечерние сказки. Вся остальная ширина сознания как будто бы оказывается просто невозможна. Она отгрызается по бокам его болью, она сковывается границами его агонии… И страха? Локи прикладывает множество усилий для того, чтобы поселить его у Тора внутри, и те усилия находят для себя результат, но все же страху не удается перебить — то есть вера в то, что Локи не сможет навредить Унуму и Труд. То есть вера в то, что он знает, кто является ему врагом. То есть вера не в его разумность и не в его всепрощающее сердце, но именно в него самого.       Эта вера закрывает страх собственной спиной, не позволяя родиться любой мысли, что двух альфхеймских стражей будет недостаточно или же что Тор просто бездарный дурень, которому следует, следует, следует… Изгнать Локи прочь? Наложить вето на его присутствие в Асгарде? На самом деле — просто выбрать. И Тор выбирает двух стражей из светлых альвов, и Тор выбирает заботу о своих детях, а ещё все доверие к их честности — если что-то случится, они расскажут ему.       Если, конечно, не будет поздно.       В новом дне Унум так и не приходит. Тор на самом деле ждёт его, фоново, какой-то дальней частью собственного сознания. Пока перебирает привычные, постоянно сменяющиеся на его столе письма и свитки. Пока вновь и вновь встречает приход Лейва или же провожает взглядом уходящего Вольштагга. На самом деле — лишь безмолвно оттягивает необходимость взять в руки очередное письмо от Сольвейг, вот чем он занимается с самого момента, как Лейв то письмо приносит по утру. Сургучная печать Ванахейма, омерзительная на ощупь бумага, отвратительный, уродливый почерк, прячущийся внутри… В том, чтобы читать очередные, переполненные ложью строчки, нет никакой необходимости, потому как в собственном ядовитом дружелюбии они идентичны всегда, но Тор все равно вынуждает себя — тронуть его. После того, как его кабинет пустеет на чужое присутствие, в молчаливой, весенней тишине он тянется за письмом, разламывает печать, перебарывая желание сбросить ее на пол и растоптать сапогом в пыль.       Потому что Сольвейг собирает войско. Потому что Трюггви со своими воинами находят поселение в Ванахейме — оно сокрыто за магической защитой и все ваны, что приезжают в него, никогда уже не возвращаются.       Что они делают там, в том ванахеймском поселении?       В письме не оказывается ничего чрезвычайно важного. Заверения в верности и дружбе, желание обсуждения торговых договоров и сделок меж их мирами… Тор даже не вчитывается, много больше сурово вглядываясь в каждую новую закорючку чужого ровного почерка — каким бы красивым он ни был, остается уродлив и будет таким вечно. Как и вся Сольвейг. Как и все ее правление. Последней строчкой в письмо значится: она рада, что Асгард, наконец, породил для себя наследников.       Тор хмурится неосознанно, и эта хмурость, вся его нынешняя суровость, они являются лишь маской, под которой столь хорошо кроется — то есть боль, то есть агония, то есть жестокость беспомощности… Сейчас тем является гнев. Весть о том, что у него рождаются дети и что теперь они живут в Золотом дворце, не становится тайной для миров так же, как и слух о возможном брачном союзе Асгарда и Альфхейма, но в упоминании их не существует необходимости. На этом не заостряет внимание Гейрред. Об этом не упоминает Модсогнир. Все письма из иных миров или же от ярлов асгардских земель, что получает Золотой дворец, отмалчивают любые возможные поздравления, потому как официального заявления ещё не было. Потому как — его и не будет.       Не сейчас. Не тогда, когда угрозой для безопасности его, Тора, детей является чуть ни каждый мир, чуть ли ни каждый, с кем они знакомятся, а ещё… Насколько она крепка, вся защита Золотого дворца? Локи не уходит — Тор выбирает стражу в виде двух светлых альвов. Тор не гонит его прочь. Тор просто не верит, что Локи сможет принести вред, и то неверие оказывается столь велико, что заслоняет собой страх, не позволяя осмыслить: то, что должно сделать ради безопасности Унума и Труд.       Все то, что должно было быть сделано, ещё недели назад.       Почему Локи не уходит? Ответа на этот вопрос не существует. Другого же Тор не задаёт, но замирает всем собой, как только зрительное поле улавливает — сброшенная иллюзия невидимости, реальная иллюзия присутствия. Он ведь мог бы почувствовать Локи ещё мгновения назад, ему точно стоило быть внимательнее, а ещё… Он не справляется больше, продолжая делать то, что еще делать может. Он не справляется, но продолжает, и продолжает, и продолжает жить так, будто не ему, но по крайней мере его детям удастся происходящее пережить — потому что он верит. Потому что он знает Локи, даже не узнавая ни его холодный взгляд, ни его мертвую интонацию.       Насколько большую цену согласится заплатить за это знание? Его взгляд поднимается медленно. Перебирает собой строчки письма снизу вверх, какой-то шальной мыслью все еще обдумывая — радость Сольвейг за существование наследников является угрозой. Она упоминает их не попусту, она делает это нарочно, давая понять, что ей не составит труда… Убить их? В таком случае Ванахейме завершит собственное существование даже раньше, чем одно из детских сердец остановится. На подобное Сольвейг никогда не решится.       Локи же говорит:       — Гейрред прислал мне запрет на твое присутствие и присутствие твоих людей в его землях до заката, — его голос звучит ровно. Интонация дразнит спокойствием, отсутствием яда и пустотой вместо холодности. Это, пожалуй, привлекает внимание впервую очередь, но вряд ли раньше, чем сам факт — Локи здесь нет. Вместо него в кресле восседает иллюзия. И значит он где-то в ином месте, значит он занят иными делами… Гейрред выставляет запрет на присутствие асов в Етунхейме? Это звучит знатной глупостью, потому как, даже при всем трагичном и жестоком прошлом, нынешние отношения Асгарда и Етунхейма в достаточной степени хороши. Пройдет еще пара десятков лет и, вероятно, можно будет даже сказать, что они дружны. От того Гейрред не начнёт больше нравиться Тору, но все же… Дела миров — нуждаются. И делам миров — определённо плевать. Однако, что-то меняется резко, неожиданно. При том, что по большей части именно Локи ведет с Етунхеймом переписку от лица Асгарда, все ответные письма Гейрреда он приносит на совет, передавая через Лейва. И в них нет любых намеков на разлад. В них нет даже фундамента для всех подозрений совета о возможной неверности Локи. Однако? Глядя Локи прямо в глаза, Тор ожидает дополнительных слов, объяснений и предложений, потому что — Локи все еще остается главным советником. И как бы больно ни было смотреть ему в лицо, как бы омерзительно ни было находиться подле него, Тор желает слушать его всегда. Какие размышления посещают его разум? Что он думает о Ванахейме и есть у него догадки, касающиеся войска, собираемого Сольвейг? Ни о чем из этого Локи не говорит. Утренние советы полнятся его молчанием. Прямо здесь и прямо сейчас он произносит: — Я забираю твоих детей в Етунхейм.       Голосом, голосом, голосом иллюзии, но все же собственным. Словом, словом, словом данного обещания. Он собирается убить их там? Это развяжет войну, это перечеркнёт все торговые договоры и весь союз между Асгардом и Етунхеймом, а ещё даст Сольвейг много больше аргументов в отношении реальной нестабильности, которой можно воспользоваться, чтобы…       Локи забирает его детей в Етунхейм.       За недели до того — грозится убить их.       Тор вздрагивает весь. Его ясный, четкий взор покрывается пятнами острого, беспомощного ужаса и размывается по бокам… Вот ведь она, вся его власть? Просто Локи. Даже не он сам, его иллюзия. Пустой, изумрудный взгляд. Спокойствие слов. Отсутствие напряжения в плечах. Тор выдавливает из себя лишь шепот:       — Не верю… — на самом деле этот шепот является мольбой, и просьбой, и требованием. Локи ведь желает проучить его? Пусть убьет. Пусть убьет именно его, лишь его, только его. Тор согласится на это, согласится на любые зверства и пытки, но… Поверить в то, что Локи способен принести зло Унуму и Труд, значит перечеркнуть не мертвое будущее — все века прошлого. Их общее взросление, их ругань, их ссоры и те битвы, в которых они стоят плечом в плечу. Вся их любовь, вся их верность друг другу и все достоинство, с которым они сталкиваются то с войной, то с проблемами, что приносят много большую агонию. Сколь многого это стоит? Губы Локи растягиваются в оскале истинного, пускай и вряд ли искреннего удовольствия, и Тор дергается всем телом тут же. Он подрывается с места, даже не замечая, как стул опрокидывается за его спиной, отлетая к стене, и ударяет ладонями по столу. Его голос обращается больным, окровавленным воем смертельно раненного зверя: — Я не верю тебе!       Вначале Сольвейг позволяет себе упомянуть в письме его детей, а после приходит Локи, но все же много раньше, ещё тогда, посреди последнего зимнего месяца Лейв говорит — если Локи ещё немного задержится в Етунхейме, нужно будет вынести на обсуждение вопрос о его верности Асгарду. Но это ведь лишь случайность? Ни дернуться вперёд, ни потребовать хоть что-то Тор так и не успевает. Локи заходится хохотом ему в ответ, одновременно с тем исчезая прочь вместе с креслом. Его смех звучит озлобленно и жестоко, его смех звучит подобно обещанию… Тор слышит в нем боль, отказываясь мыслить, что это галлюцинация, так же, как отказывается размышлять — как много он готов заплатить за свою веру в Локи?       Тор выносится прочь из своего кабинета еще до того, как смолкает последний отголосок чужого смеха. В этот раз вся существующая сдержанность оказывается отринута прочь настолько быстро, что об этом не удается даже подумать. Не бежать? Сохранять весь облик царственной власти целостным? Он торопится несколько дней назад в покои Локи, не желая подавать вида, будто что-то случается — оно случается сегодня. Тор просто отказывается верить, ослепшим бегом достигая двери, ведущей на уровень детских покоев, а после добираясь и до них… Оказаться в Етунхейме значит начать войну, но бросить своих детей на смерть значит все. Может ли Локи врать о запрете Гейрреда? Может ли быть причастна Сольвейг?! Тор врывается в детские покои, не оборачиваясь на обоих стражей, стоящих у входа, подобно бесполезным, фарфоровым фигуркам, а дверь за собой захлопывает, потому что — Локи не заберёт их. Локи их не убьет.       Локи просто не посмеет тронуть их или же принести им вред, потому как тогда у Тора в руках не найдется ничего, что могло бы удержать его от ответной жестокости.       Может ли существовать что-то хуже мертвого будущего? Может ли родиться нечто хуже неосуществимой мечты о полном любви будущем? Тор захлопывает дверь за свой спиной, малодушно веря, что в детских покоях его ждёт то ли сам Локи, то ли любое иное зло — никто не должен увидеть этого. Все личное не является дворцовым и никогда им не станет. На пороге детской спальни его, правда, все равно встречает пустота. Ковер лежит свертком у левой стены, обе кровати раздвинуты в стороны… На мгновение Тору видятся в беспорядке мебели следы драки, и он хватается ладонью за дверной косяк, вздрагивая на слабеющих ногах. Жмурится, трет глаза пальцами, потому что ему нужно, нужно, нужно — если он заступит на земли Етунхейма за этим последует война, а даже если что-то меньшее, оно не принесёт добра. Локи, конечно, может солгать, и потому сам факт произнесенных им слов запирает Тора в ловушке невозможности реагировать.       Если запрет на посещение Етунхейме является правдой, Труд и Унум уже там и они в опасности перед лицом этого запрета вряд ли меньше, чем перед лицом всей злобы Локи.       Если он является ложь, любое письмо к Гейрреду с вопросом об этом лишь даст тому понимание — вся защита Асгарда настолько же шаткая, как все правление Тора, потому что Тор не справляется.       Стоит ли удивляться, почему совет до сих пор терпит это? Его дела с Локи остаются таковыми пока что, просто потому что Тору удается прятать, Тору удается скрывать всю суть происходящего… Если слухи о пропаже наследников престола просочатся в коридоры, в любое помещение, находящееся за пределами детских покоев, война с Ванахеймом и темными станет отнюдь не самым страшным, что может случиться с Асгардом. Медленно, глубоко вдохнув, без надежды, что это поможет успокоиться или принесёт мыслям здравость, Тор опускает свободную руку, вновь открывает глаза. Свернутый ковер или же обе раздвинутые в стороны кровати? Мебель не содержит в себе следов борьбы так же, как аккуратно заправленные постели. У изголовья той, что принадлежит Труд, молчаливо, ровно сидит мягкий буйвол по имени Хведрунг. Из-под кровати же выглядывает рукоять меча, инкрустированная крупным опалом. Вся детская больше походит на буйство скуки Труд или же их обоих с Унумом, чем на побоище, только спокойствия это не приносит. Локи забирает, забирает, забирает их… Тор вздрагивает крупно и резким рывком дергается вперёд, стоит мысли нагнать, наконец, каждое мгновение взгляда, пробегающегося по комнате. Добежав до детской постели, он валится на колени, запускает руку под нее и вытаскивает — то есть меч. Короткий. Очевидно детский. Узкое лезвие, етунхеймский металл и крупный, точно дорогой опал на рукояти, что невидимо светится мутным, белым светом, но внутри переливается каждым из существующих цветов.       Кто смеет или же кому хватает наглости? Меч принадлежит Труд. Усомниться в этом не получится никогда, даже если сама она Тору солжет и даже если Унум скажет, что это его. Осев на пятки, Тор медленно, заторможенно крутит его в руках, после прокручивает в ладони… На заточку сил не жалеют явно. На всю эту работу — не жалеют денег. При всем исключительном балансе вес оказывается отнюдь не настолько велик, как у любых взрослых мечей. И вся общая картина становится полноценной сама по себе: почему Труд с такой легкостью соглашается с запретом выходить из своих покоев, а ещё почему детская выглядит подобно тренировочной арене. Тор ведь обещает ей и познакомить ее с оружием, и начать учить… Успевает случайно позабыть об этом. Труд его так и не дожидается.       В то время как Локи забирает их в Етунхейм. И запрет, что может быть ложью, и запрет, что может быть правдой, действует — до заката. Что случится после? Опустив меч на собственные бедра, Тор стискивает рукоять в ладони и зажмуривается. Перед глазами вспыхивают белесыми искрами каждый страх и каждое воспоминание, жаль, толку от них нет вовсе. Лишь один-единственный вопрос: как много он согласен поставить на свое веру в Локи? Золотой дворец молчит. Стражи, стерегущие и детские покои, и отсутствующую в них Труд, даже не заходят следом за Тором, потому как ничего страшного не происходит. У Унума сейчас должно быть занятие с Лейвом, но, вероятно, его там нет. Значит Лейв придет с донесением об этом? Теперь правило таково, но, впрочем, после случившегося со стражами тренировочного зала, никто из его детей уже не пытается сбегать так часто, как прежде. Вне присутствия Труд Унум разве что опаздывает на занятия с Лейвом, но это вряд ли является таким же большим злом, как… Разрыдаться, заорать или взвыть, а лучше собрать войска и приказать Хеймдаллю открыть мост — Тор является Царем, Тор является отцом и он обязан среагировать.       Локи ведь ждёт именно этого? Он грозится. Он запугивает. А ещё он выжидает, напоминая о собственном присутствии слишком близко к детям Тора так редко, что страх перед ним лишь становится крепче, потому как — он все ещё здесь. Он может принести вред в любой миг. Он может принести жестокость в любой момент. Но может ли в действительности? Чувствуя, как в чертах его лица появляется почти стальная жесткость, Тор открывает глаза и опускает взгляд к мечу. На то, чтобы разыскать под рукоятью оттиск подписи мастера, требуется не больше мгновения.       До того, как попадает в руки Труд, меч принадлежит Велунду.       А покупает его, конечно же, Локи.       Если к закату Унум и Труд не вернутся в Золотой дворец, Асгард пойдет на Етунхейм войной ровно так же, как сам Тор пойдет за головой Локи.       Ему ведь нужно было выбрать? Все это время, все прошедшие недели или месяцы, ему стоило сделать это, но разорваться надвое было попросту невозможно. Ровно как не было возможно и выбрать лишь то, что было бы самым верным из всего существующего… Завершается зима и приходит весна, а после длится, длится, длится — Тор не верит в то, что за все эти дни, Унум не сталкивается с Локи лицом к лицу в библиотеке ни единожды, как не верит и в то, что Труд не встречает его в тренировочном зале среди ночи. Они оба остаются живы. И, вероятно, все это промедление Локи желает прежде запугать Тора, а после… Что может быть важно для Локи, кем он является и кем становится — Тор не узнает больше ни его холодного лица, ни мертвого голоса, но Тор знает его.       И, если то знание, великое, и фундаментальное, и поверхностное, вмещающее в себя всего Локи, окажется ошибочным, вряд ли будет такая уж большая разница, живы ли Труд с Унумом, живо ли ещё правление и как чувствует себя власть. Тор убьет его сам, а после просто умрет, чтобы только не мыслить — однажды, в том дне, когда он выбирает Локи любить, он совершает ошибку.       Поджав губы, Тор качает головой, вдыхает поглубже и все же поднимается на ноги. Перехватив рукоять меча крепче, так, будто эта хватка поможем ему удержать жизнь своих детей, он выходит из спальни, закрывает дверь, а после покидает и покои. Стражи, стоящие у входа, остаются молчаливы, но завороженными любым магическим заклинанием не выглядят. И провожают, провожают, провожают его взглядами… Покинув уровень с покоями, Тор вымеряет ровным жестким шагом несколько галерей дворца, выходит из него и доходит до кузни раньше, чем завершается новый шаг солнца по небосводу. Как много их остается до заката и что будет после? Ему должно выбрать, ему должно принять решение и не отступать от него, чтобы не прослыть ни глупцом, ни трусом — Тор делает именно это.       Тор соглашается заплатить за свою веру в Локи цену жизней своих детей.       Что сказал бы ему Один, если бы видел его? Ни он, ни Фригга никогда не знали, что значит быть достаточно хорошими родителями, а даже если то, знание у них и было, они явно забыли им воспользоваться. Просить совета о том, как растить детей, прежде было не у кого, теперь же не с кем посоветоваться и о том, что происходит, потому как… Это ведь повлияет на репутацию Локи, а? Усомниться в нем значит все. Много больше любой войны с Асгардом и Етунхеймом, много больше любой пытки и страдания смерти. А только ведь Лейв упоминает ещё среди осени, что отсутствие Локи, если продлится, должно быть вынесено на рассмотрение совета вопросом об измене дворцу. И сегодня по утру Сольвейг присылает письмо, в котором упоминает, упоминает, упоминает очевидной угрозой — хвала наследникам Асгарда, хвала наследникам трона! Быть может, Локи уводит их, и Унума, и Труд, силой, но много вероятнее все начинается, как и всегда, с вопроса. О снегах Етунхейма? О етунах? О волках? Тору остаются разве что догадки, а ещё вера, и он приносит ее в кузню в крепкой хватке своей ладони тем самым детским мечом етунхеймской стали. Заступает на порог, переступает его и приказывает, не узнавая своего голоса, как и прежде — Велунд от металлического звона его интонации не вздрагивает. Подмастерья, переглянувшись да втянув голову в плечи, разбегаются так быстро, будто их здесь вовсе и не было.       Только после того как кузня погружается в тишину яркого печного пламени и закрывается дверь за спиной Тора, он поднимает перед собой меч Труд. Ни подходить, чтобы Велунду было видно лучше, ни объясняться не приходится. Тор просто спрашивает:       — Кто заказчик?       Тот, кто платит. Тот, кто выбирает камень. Тот, кто определяется с металлом, а ещё говорит — детский меч. Легкий, острый, самый первый и самый настоящий… Отступив от печи, Велунд стаскивает рукавицы, заправляет их за пояс фартука и только после откликается ровно тем, что Тор знает и так: его высочество Локи. Главный советник. Верховный маг Асгарда, а, впрочем — всего мироздания. Никого, равного ему, ведь и не существует? Ни в силе колдовства, ни в пытках. Ответный вопрос Велунда о том, случилось ли что-то, Тор встречает лишь собственной спиной. Ни мгновением больше в кузне он не задерживается.       Вся возможная боль, весь дрожащий, мечущийся ужас, а ещё великая опасность — его решение может принести смерть его детям, его решение может не принести ничего. Корить себя после за то, что рассказывал им о Локи слишком много хорошего, вовсе не получится. Если Труд и Унум будут мертвы к закату, если они мертвы уже, то отнюдь не по причине своей доверчивости. Или же веры? Все то хорошее, все то доблестное, все то, из чего Локи соткан вопреки и боли, и злобе… Тор влюбляется в него за это много больше, чем за красивые глаза или ладный стан. Если это является ложью, ничто больше не имеет значения.       Кроме, быть может, мысли о том, что он сам просто не успевает — ни попрощаться со своими детьми, ни даже произнести им в лицо слов о том, что очень их любит.       Эти самые слова, о любви, являются невозможными так же, как и любые объяснения. Но лишь сейчас. Однажды ведь придет день, когда Хульга сгинет? Тору нужно лишь пережить, пережить, пережить — он возвращается в детские покои, кладет меч на то место, где находит его, а после выходит прочь. Уже в конюшнях Агвид седлает ему коня не столь торопливо, как следовало бы, но, впрочем, времени до заката остается предостаточно. Что значит согласиться ждать его? Но была бы лучше случайная война с Етунхеймом? Но было бы лучше купиться на ложь Локи или обнаружить правду о смерти своих детей? Реальность выглядит так. Реальность теперь такова. У Тора не получается разыграть мягкость интонации, когда он отдает Агвиду благодарность, забирается на коня и быстрым скачем устремляется прочь, к Бивресту.       Как много шагов солнца по небосводу остается до заката? Как долго можно медлить? Ему везет на то, что в его голове не появляется голоса Хульги, вновь и вновь пророчащего век жизни его трусости, в остальном же — каждое новое мгновение может оказаться последним. Его чудная дочь по имени Труд. Его прекрасный сын по имени Унум. Они вернутся к закату во дворец, они живы сейчас и они проживут ещё долго, они проживут полную радостей и горестей жизнь. Они вырастут. Они полюбят миры ещё сильнее. Они многое узнают. У Тора будет, будет, будет шанс если не полюбить их во всю силу, так хотя бы скать им словами — он любит их. Не вынужденно, не насильственно, но по собственному выбору и желанию. И всей агонией своей мертвой сути, и выжженным сердцем, и теми руками, что покрыты невидимыми струпьями омерзения… Он все же любит их. И это определённо не становится резким, неожиданным открытием для него. Он просто становится отцом однажды и теперь его жизнь такова.       Его дети вернутся в Асгард к закату.       Потому как Локи лжет? Он не клянётся убить их так, как самого Тора. Он говорит — что забирает их в Етунхейм. Обозлиться на него, возненавидеть его так, как стоило бы, у Тора не выходит, но общая, жаждущая разыскать свою жертву злоба сковывает его, на самом деле попросту спасая от панического ужаса. Каждый новый миг, каждый полный шаг солнца по небосводу… Его дети ведь ещё живы? Хеймдалль, стоящий подле мостового замка, под куполом Бивреста, выглядит много более напряженным, чем когда-либо в прошлом. Тор оставляет коня на входе, проходит внутрь, а после просто остается там. И когда Хеймдалль спрашивает его… Что им делать теперь? Что собирается делать сам Тор? Отправить его в Альфхейм для совета с Гертрудой? Отправить его прямиком в Етунхейм? Хеймдалль задаёт лишь один-единственный вопрос, желая знать, открывать ли мост, но разрешения так и не получает.       Тор остается под куполом в ожидании заката и даже не замечает, как асгардское небо за его спиной перетягивают собой густые, полные на дождь да молнии тучи.       От всей лёгкости весны не остается и единого следа. В то время как каждый из тех, что солнце оставляет на небосводе — Тор остается недвижим. Шаг, второй, пятый, он вглядывается в бездонную плоть космоса, что виднеется в пустых дверях закрытого моста, а ещё мыслит: невозможно. Не будет этого. Локи не станет поступать так. Локи не сможет, не сможет, не сможет причинить им вред. Или же Тору просто не хочется мыслить подобным образом, чтобы не смотреть прямо в лицо истине? Маг, етун-полукровка или же бог, но на самом деле просто создание, воплощающее в себе всю любовь его сердца. Знать его, верить в него, а ещё ему доверять… Тор остается стоять под куполом и смотреть в само сосредоточие космического пространства, за половину шага солнца до заката разве что высказывая мелочную, незначительную просьбу — пусть Хеймдалль позовёт к куполу Бивреста Огуна да Сиф.       Если Труд с Унумом не вернутся, то Огун удостоится и поездки в Етунхейм, и чести видеть, как его мир рушится подобно миру самого Тора.       Если Труд с Унумом вернутся, они отвезут их назад в Золотой дворец… Глупо, конечно. Локи не идет этим путем, когда забирает их с собой. Хеймдалль, на которого нападает знатная болтливость сухих слов, говорит о том, что он просто перемещается вместе с ними. А ещё даже успевает рассказать — Локи знакомит Унума и Труд с Фенриром. Они играют в снежки с волками его стаи. Они катаются на волчьих спинах. Каждые из тех крохотных, коротких фраз, которые Хеймдалль пытается разместить посреди ожидания Тора, определённо подпитывают веру. Тор не просит его замолчать так же, как не собирается позволять ему открывать мост до того, как наступит закат.       Но случается, естественно, отнюдь не так. Через мгновения после того, как Огун с Сиф подъезжают, Хеймдалль поднимает свой меч и просто открывает мост, произнося между делом — Главный советник требует этого. Верховный маг просит открыть ему путь. Локи, Локи, Локи, возвращается и… Сколь высокую цену Тор может заплатить за веру в него или за знание о том, кем Локи является? То есть любовь. Они взращивают ее долго. Они создают целый мир и во имя, и вопреки. При том, насколько часто альфхеймские стражи теряют Унума и Труд в коридорах дворца, при том, насколько часто они сбегают прочь и с уроков Лейва, и в тренировочный зал, где им быть не положено, Тор не предпринимает ничего, чтобы усилить охрану. В то время как Труд, успев столкнуть с Локи лицом к лицу, и вряд ли единожды, просто говорит — грустный злюка.       Но он подарил ей меч. Но он о ней позаботился. И, вероятно, по желанию Унума познакомиться с волчьим родом, забрал их в Етунхейм? По отдельности они бы не пошли никогда. И возвращаются тоже вместе. Первыми сходят с моста, скидывают капюшоны теплых, подбитых мехом плащей. На их лицах не видно укусов мороза и нет ни единой ссадины. Только усталость посреди ярких, тлеющих искр великой радости в глазах. Для них это ведь становится целым приключением, не так ли? Тор пробегается взглядом по их лицам, но выдавить из себя хоть какую-нибудь улыбку у него так и не получается. Его внимание перекидывается в сторону Локи сразу же, как только тот сходит с моста. Его внимание просто остается… Унум говорит:       — Папа, представляешь мы… — в детском голосе звучит утомленный восторг и вся та большая радость, что останется теперь с ним на всю жизнь. Первый поход в Етунхейм, первое знакомство с волками, да к тому же с самим волчьим Вожаком, о котором Тор им так много рассказывал. И первый снег? Тор смотрит лишь Локи в глаза, видя слишком отчетливо, как первый же его шаг прочь от моста оказывается последним. Хеймдалль вытаскивает ключ, отступает на пару шагов, беря рукоять меча удобнее — он оставляет у замершего Локи за спиной пустоту космического пространства, но этот раз отнюдь не походит на тот прошлый, когда Тор теряет Локи, не удержав.       Здесь они потеряли друг друга уже. Но с концами ли? Унум жив. И Труд тоже жива. Не переводя к ним взгляда, Тор говорит перебивая весь утомленный, детский восторг:       — Возвращайтесь во дворец, Огун с Сиф вас отвезут. Я поговорю с вами позже, — для мягкости в нем самом просто не находится сил. То важное облегчение, то немыслимо значимое ощущение сохранности собственных детей, оно настигает Тора не резко и вовсе без выдоха. Будто плотный, путанный клубок, что медленно лишается то одной нити, то другой… Все, что нужно, он узнает у своих детей позже. Как так вышло, как так получилось, но все же — понравилось ли им? Ответ именно на этот вопрос является очевидным уже, пускай даже от его интонации Унум спотыкается на новом шаге да заторможенно кивает. Такой голос Тора им не привычен. В нем не находится мягкости. В нем не разыскивает нежности. Ни ругаться с ними, ни ругаться на них, конечно же, не имеет смысла, потому как — все происходящее является лишь итогом каждой из тех историй о Локи, что Тор рассказывает своим детям в прошлом.       В тех историях Локи можно доверять и на Локи можно положиться.       Здесь и сейчас у Тора перед глазами Локи выглядит просто уставшим. Пустой, потускневший взгляд. Не светлое, скорее уже бледное лицо. Как долго они не виделись? С последнего раза, вероятно, успевает пройти месяц, а может чуть меньше. Подсчет дней Тору теперь дается слишком тяжело, чтобы он решился заниматься этим. Локи же… Видя краем глаза, как Труд и Унум проходят мимо, Тор смотрит лишь на него, но больше не узнает. Безжизненная маска лица, темные, утомленные тени под глазами, а ещё будто бы побледневшие губы.       Поцелуй с ними будет безвкусен, потому что Тор проклят.       Но все же его дети остаются живы…       Локи ничуть не меняется и от того становится именно так больно, как бывает каждый раз, когда вечно бодрствующая агония делает очередной собственный виток в его груди. Ему ведь нужно было разве что возвратиться? Теперь ему нужно пережить, пережить, пережить именно то, что пережить невозможно. Потому что Локи смотрит ему в глаза пусто и безжизненно. Не пытается завести диалога. Не пытается ни ругаться, ни затеять драку, а с места сдвигается, вероятно, лишь после того, как Унум и Труд уходят достаточно далеко.       Тор не отступает ни на шаг.       Где-то за его спиной полноводные тучи перетягивают небо, в его же груди существует крохотная клетка без воздуха — сумеречная, посмертная тьма тренировочного зала душит его тем металлический, узким ободом кольца, которое он держит в руках. Теперь уже, в реальности, оно висит у него на шее. У него больше нет постоянного хозяина. Нового подобного никогда не появится. Тор с этим кольцом и умрет, но сейчас лишь продолжает смотреть Локи в глаза. Его слов он не ждёт так же, как надеется хотя бы на единое… Оно ничего не изменит. Ответа на вопрос, почему Локи остается, не удастся разыскать, потому что задать вопрос значит услышать — он ждёт смерти Тора, он ждёт, когда сможет его убить. Но иной ответ… Локи просто проходит мимо, или же собирается сделать именно так, или же просто желает ударить Тора со спины, но именно в это вовсе не верится — Тор не позволяет ему. Вскинув руку резким движением, хватает его за плечо и останавливает. Поворачивает к нему голову, говоря, говоря, говоря:       — Я вижу тебя, — эти же слова он произносит, кажется, ещё зимой. В тот страшный день, когда стражи теряют Унума будто бы в первый раз, и привлекают к потере внимание Тора. А Тор просто идет в библиотеку, потому что… Это его дети. Он знает их. Он любит их, пускай и может полюбить в полную силу. Первый деревянный меч для Труд делает собственными руками ещё там, ещё на юге Альфхейма. А Унума там же водит в библиотеку, поднимая на руках к самым верхним полкам вместо того, чтобы достать ему книгу самостоятельно. Так ведь веселее? Под конец зимы, а может и вначале весны, в тот страшный день, когда стражи теряют Унума, и в тот страшный день, когда Тор находит его спящим в дальней части библиотеки — иллюзорный, невидимый Локи сидит напротив него. Тогда Тор говорит это, пускай имеет в виду и много иное… Потому что видит его иллюзии, потому что умеет различать их, потому что учится этому, чтобы его уберечь. Вот о чем говорит тогда, сейчас же лишь произнося невозможное: Локи не сможет решится на подобное зло и Тор знает это.       Тор знает его. Тор видит — кем он является все ещё, сквозь всю злобу и всю боль.       Медленно повернув голову, Локи смотрит ему прямо в глаза и откликается:       — Везунчик… Я тебя больше не узнаю, — холодно, утомленно и без выражения. Без любых проблесков жизни интонации. И даже без злобы… Он выглядит уставшим, но Тор больше не чувствует права спрашивать, как давно он спал и получается ли у него спать крепко. У самого Тора так уже не выходит. Он дремлет на полу подле собственной постели в те ночи, когда ему не приходится вновь и вновь ехать в Асгард для обсуждения с Гертрудой приближающейся войны. Его постель становится для него даже более проклятой, чем он сам для мироздания. Слова Локи — побеждают в этом соревновании и ее.       Вздрогнув крепко, болезненно, Тор выпускает его плечо, как только Локи дергает рукой да сбрасывает прочь — и прикосновение, и любой дальнейший разговор, и… Всю неосуществимую мечту о будущем? Локи уходит прочь, исчезая у Тора за спиной несколько шагов спустя, но и тогда, когда эти шаги смолкают, Тор не оборачивается. Ещё несколько мгновений стоит на месте. Сжимает болезненно ноющую ладонь, не пытаясь даже лгать себе — на самом деле ноют не проклятые струпья, а само его сердце. Мертвое, но все такое же кровящее, а ещё сгорающее в агонии… Лия ведь сможет позаботиться о Локи, чтобы он смог поспать? Эта мысль остается с Тором на протяжении всего возвращения во дворец, на протяжении всей ночи, но на самом деле до нового утреннего совета.       Локи на него не приходит. Уже после того как совет завершается, сидящая по правую руку от Тора Лия соглашается рассказать ему, вероятно, лишь из жалости — Локи спит и это продлится ещё какое-то время, потому как он сильно утомился.       Рассказать о том, что лишь в этот момент Тор, наконец, чувствует крохотное, но столь важное облегчение, оказывается некому. Но он чувствует. Пускай и не уверенный в том, имеет ли право на эту песчинку радости — Локи сможет отдохнуть. ~~•~~