Роза ветров

~~~^~~~       Лия приходит к нему с вестями то ли в промежутке времени от заката и до рассвета, то ли от рассвета и до заката. Каждый шаг солнца по небосводу, каждый новый день, а может и все будущие недели — мироздание сливается перед его глазами той грудью Тора, что не приподнимается для нового вдоха и не опускается на выдохе. Запомнить, когда Локи переносит его тело в свой кабинет и выводит вокруг него печать, у него так и не получается. Впрочем, он не запоминает и тот миг, в котором накрывает себя да чужое мертвое тело защитным магическим куполом.       Но все же Лия… Она приносит вести. В том ее суть, в том ее задача, в том точно заключается ее работа. У Локи не находится слов, чтобы рассказать ей — в этом больше нет необходимости. Что будет дальше? Что будет живо в том будущем, которого не существует? Предрешенное — исполняется. Предписанное — сбывается.       Тор умирает и…       Локи просто не запоминает. Вся ширина его взгляда сужается до единой точки чужого тела, которое оказывается перенесено в его кабинет и уложено на спину на пол. На то, чтобы убрать ковер в сторону, внимания не хватает, но Бранн, что обращается вездесущим, справляется и сам — он сжигает искусный ковер с изображением того самого домика у альфхеймского озера дотла. Место великого счастья? Или же место безбрежной любви? В далёкой первой жизни Локи делит его с Сигюн, в этой же находит для себя в нем пристанище, но ни тогда, ни сейчас великая любовь там не водится.       Потому место сожженного ковра занимает холодеющее, смертельно раненное тело.       Как много дней, как много месяцев и веков истекает — Лия приносит вести. В первую очередь рассказывает о том, что она здорова и лечебной магией уже успела залечить все гематомы от удара об стену. Это определённо являлось важным когда-то, раз она говорит об этом сразу же, но Локи слышит ее еле-еле. Будто далекий голос живой бардовой песни, что звучит из-за густой чащобы широкого леса — чтобы увидеть его источник, нужно пересечь недели пути. Локи же идти просто отказывается… Он не помнит ни того, как переносит тело Тора в свой кабинет, ни того, как накрывает его магическим саркофагом, а ещё опускает ладонь на металлический доспех его предплечья. Тот доспех звучит не голосом, но мертвым холодом стали. И Лия рассказывает, рассказывает, рассказывает — нападение ванов началось в Альфхейме, нападение ванов началось в Асгарде и даже в Етунхейме.       Несколькими крупными очагами сражения, они вторглись в чужие миры, вход куда был запрещен для них, а после начали жечь. Поселения или деревеньки, дома да человеческие тела. Как и было приказано, Лия забрала дворцовых детей в лес Етунхейма, и потому им повезло много больше, чем другим — конюшни Золотого дворца, подожженные не мертвыми и не живыми воинами Сольвейг, загорелись одними из первых. Вместе с поселениями на северо-востоке, вместе с территориями на западе… Не страшащиеся пламени подонки вместе с собственным приходом в Асгард принесли дар яркого, жестокого пламени. Оно разгорелось здесь, оно вспыхнуло в Альфхейме и парой очагов желало поселиться в Етунхейме, но, как и было обговорено на межмировом совете — война была перенесена в Асгард. Благодаря усилиям всех мощных, способных на такое колдовство магов, на равнине перед Золотым дворцом и в его окрестностях развернулся бой.       Локи просто отказался… Участвовать ли? Если бы Тор сказал ему идти, ему бы Тор потребовал от него биться, если бы, если бы, если бы — Локи бы пошел. При том, сколь велик был его разум, он все же оставался чрезвычайно глуп, и Тор был ему слабостью, и Тор был ему силой, и теперь уже Тор был мертв. Сколько бы Локи ни пытался вглядываться в его грудь, сколь бы сильно ни впивался пальцами в металлический доспех на предплечье, тело Тора было недвижимо.       В то время как в действиях Лии все же не было непослушания. Она увела весь дворцовый молодняк в етунхеймский лес, она встретилась с Фенриром и на смену своему присутствию в Золотом дворце отправила сюда несколько десятков волков с ним во главе. Отчего Локи не удалось заметить их шерстяные туши на равнине сражения? Теперь уже в том не было важности, а все же много прежде, то ли дни, то ли месяцы, то века его, Локи, забвения назад, ещё живой Тор отдал волкам приказание защищать и вход во дворец, и отдаленные поселения Асгарда.       Счастливый, удачливый Фенрир был лишен участи видеть его смерть.       Но вряд ли был хоть сколь-нибудь рад этому теперь… Тор был мертв. И находясь за единый шаг, за одно-единственное слово до того, чтобы завершить печать, Локи лишь ждал — вот сейчас случится новых вдох. Или же миг спустя. Должна ли пройти ночь, должно ли солнце завершить свой молчаливый бег по небосводу? Грудь Тора была недвижима и холодела вопреки даже магическому саркофагу. У Локи просто не было того слова, что могло бы завершить рунический текст печати и все исправить. У Локи больше не было никаких слов.       Боевой горн порождает звук сражения в тот же миг, когда первые воины Сольвейг появляются на равнине перед альфхеймским дворцом. Оккупировать его они не успевают. Вторгаются в город у подножия дворца в те же мгновения, когда Тор врывается в его покои приводя за собой и жестокость боли, и бессмертное страдание, и, конечно, Гертруду. Следуя тем словами Лии, что слышатся ему, подобно далёкой, незнакомой в собственном звучании песне барда, Гертруда все ещё лежит в тех покоях Тора, куда ее, бессознательную, переносит Лия после того, как война завершается. Она жива. И гематому на ее затылке удается с легкостью залечить магией. Но в себя она пока что не пришла… Быть может, это и не случится уже никогда? Если и да, подобное не сможет воздать мирозданию ни справедливости, ни равновесия. И на Гертруде в общем-то нет никакой вины, но — Локи не мыслит. Принесенные Лией вести достигают его, пробираются, словно мыши, в его сознание и там уже разбегаются в стороны, не задерживаясь.       В них нет никакой важности.       И Тор мертв. Но прежде чем это случается, он отдает приказание перенести войну в Асгард и следом за этим на помощь, конечно, приходит Модсогнир — с ложью своих обещаний, со злобой, с предательством. Ни единого дворфа он так и не приводит. Вместо них да с разрешением, с истинным царским приглашением в Асгард прорываются глиняные, исписанные неизвестным руническим языком големы. Даже если бы Локи слышал слова Лии много лучше да отчетливее, удивиться бы у него не получилось, но, впрочем… Все прошлые ошибки, все прошлые удачи и поражения, все, являющееся прошлым, вряд ли было важным теперь.       Потому как Модсогнир был мертв? И Сольвейг была мертва тоже. И предсказание Илвы, наконец, было исполнено. И Тор… Недвижимая, молчаливая грудь. Прикрытые веки. Да глубокая рана черепной кости, тянущаяся по голове и лишь немного спускающаяся на лоб. Присутствие магического саркофага не излечивает ее и в общем-то не помогает ничем. Лишь позволяет телу медленнее разлагаться, наделяя Локи возможностью — найти слово. Разыскать его, выдумать его, завершить печать и активировать ее, чтобы только… Ничего не выйдет. Мироздание раздробится на осколки и перестанет существовать.       Ни возвратить что-либо вспять. Ни начать заново. Ни дать и себе, и им обоим ещё один мельчайший шанс.       Ничего не выйдет.       Кочевники на помощь ни одному из миров так и не приходят. Сражение переносится в Асгард, Модсогнир обращается предателем и то не вызывает удивления, а все же — Локи не участвует ни в чем из этого. Его внимание привлекает то ли Хугин, то ли Мунин, что валится к нему на балкон, и не последовать за тем вниманием не получается. Он знает, что пришедшая война заберёт Тора. И не желая видеть этого, не желая становиться этому свидетелем, он держится долго, чтобы не уходить прочь из кабинета своих покоев — ворон-предвестник будто бы просто не оставляет ему выбора. Оказывается ли единственным, кто выживает? Следуя словам Лии, что рождаются по воле слухов да новостей, в кратчайшие сроки собираемых ею по мирам, следом за смертью Тора приходит само муспельхеймское пламя. Изголодавшееся, остервенелое, оно покрывает собственными волнами вначале весь Золотой дворец, обращая его ярко-пылающим факелом, а после разносится в стороны, погребая под собой и равнину побоища, и каждое из тех мест, где не живой и не мертвых дух костяных ванов оставляет собственные следы. Модсогниру не хватает то ли наглости, то ли смелости, чтобы привести свою армию големов и в Альфхейм, и в Етунхейм — потому все они сгорают, будто и не было никогда, на равнине сражения.       Великое, освобождающее пламя…       То случается вне глаз Локи, ещё в етунхеймском лесу. Вот почему Лия возвращается, вот почему и спешит, и торопится, но, отброшенная прочь с дороги жестокой рукой голема, так и не успевает рассказать — Унума вновь посещает видение. И ответ на столь важный вопрос оказывается исключительно просто: то есть кочевничье пламя. Яркие, вечно горящие костры, которые кочевники перевозят с места на место. Они вряд ли указывают кочевому, отвергнутому норнами народу путь, и все же освещают каждый миг их пристанища в любых территориях. Они привлекают заблудшие души тех, кто кочевниками не является. Они дают и новую жизнь, и смерть всему прошлому тех, для кого прошлое невыносимо, а будущее больше не существует.       Вот чем пламя отличается от себя самого — принадлежащее мирозданию, пусть и не может быть послушно в полной мере, следует законам.       Кочевничье же закон трактует само.       Стоит Унуму только сморгнуть очередное видение, как он рассказывает Лие об этом тут же, и следом Лия перемещается в Золотой дворец. Не успевает все равно. И, впрочем, среди всех тех вестей, которые рассказывает, уделяет внимание лишь мимоходом — древние корни тех родов, к которым Локи принадлежит, содержат в себе кочевников. Столь просто, не так ли? Столь неимоверно глупо, абсурдно и легко? По этой ли причине Номад не настаивает, чтобы Локи присел у кочевничьего костра в далёкой ночи прошлой осени, а может и по какой другой — Номад отмалчивается. Сохраняет свою тайну, позволяет Локи неведение, позволяет Тору смерть, а норнам дарует повод для хохота и высокомерного удовольствия… Если бы у Локи было слово, лишь одно, лишь единственное, печать уже была бы завершена, но проходят шаги солнца по небосводу, проходят, быть может, месяцы, а может и века — ему не удается разыскать слово.       Потому как его в общем-то и не существует.       Тор ведь принимает решение? Тот путь спасения, который он находит, тот путь спасения, который грозит Локи жестокостью и страданием… Путь завершается. Локи все ещё жив телом. Тор — никогда больше не оживет. Его грудь под металлическим пологом доспеха остается недвижима. Его тело холодеет даже вопреки магическому саркофагу, что должен бы сохранить его надолго. Как много времени потребуется, чтобы он начал смердеть разложением? Жизни в нем больше нет. Ту, что была у Локи внутри, он убивает задолго до собственной смерти. И ответов получить уже не удастся. Была ли то трусость, была ли вся их великая любовь ложью, а может то было что-то иное, но все же Лия приносит вести — Локи даже не пытается притвориться слушающим, потому как ее голос становится для него приглушенной, еле знакомой песнью барда, что звучит с другой стороны несуществующего леса.       В той песни много жизни.       У Локи под руками лишь мертвое, мертвое, мертвое тело любви его сердца.       Но все же кочевничье пламя справляется так, как не могут справиться ни факелы, которые на равнину сражения берут с собой и асы, и светлые. Оно выжигает скверну, оно очищает миры от злобы, появляясь из неоткуда и вместе со своим уходом забирая, что големов, что воинов Сольвейг, что оставшихся темных. Теперь равнина перед Золотым дворцом полнится тут и там россыпями рубиновых камней, в которые обращается эфир, но их, правда, никто не собирает — лекари заботятся о раненных, выжившие воины собирают тела мертвых соратников, чтобы в новом дне отправить их в последний путь на ладьях бурным течение водопада, стекающего с края плоскости Асгарда.       Следуя принесенным Лией вестям, место регента занимает Огун, потому как Лейв обращается к нему с этой просьбой столь же настойчиво, сколь настойчиво пускает по галереям дворца и поселениям мира лживый слух — его величество Царь при смерти, но он ещё жив. И как только верховный маг залечит все его раны… Они ведь и правда верят? Слепая, глупая надежда помогает народу спастись от скорби и разыскать силы на заботу о своих семьях, о своих домах и соседях. В том, что Тор возвратиться к ним, они будто не сомневаются.       Локи, сидящий поверх временной печати и под магическим куполом, защищающим от вмешательства, что его самого, что мертвое тело Тора, Лие ничего так и не отвечает.       Ему не удается заметить, когда затекают его согнутые ноги, ему не удается почувствовать ни голода, ни жажды, и все ощущения его тела обращаются для него тем же миражом, что чужое присутствие. Только вести, вести, вести… Злиться на Лию за ее приход не получается, потому как внутри его тела не остается ни единой искры любого чувства. В вестях же точно хранится важность, а, впрочем — то будущее, в котором Тора не будет, уже пришло. Оно уже здесь. И оно звучит голосом Лии, рассказывая о том, что Гейрред отказывается говорить с Огуном и желает дождаться Локи. Помимо него существует ещё Гертруда, но мыслить ни о ней, ни о том ее воплощении, которое Локи привиделось на равнине сражения не получается. К тому же в себя Гертруда так и не приходит. В Ванахейме же, лишившемся правительницы, на трон восходит Берси, младшая сестра Сольвейг, прямая наследница и вторая дочь прошлого Короля ванов.       Первое же, что она делает, так это высылает в Золотой дворец письмо с одним-единственным требованием — аудиенция с его величество Локи.       А народ Асгарда ведь и правда верит? Их Царь лишь болен, их бравый, столько храбрый Царь был ранен на поле сражения до того, как голодное, безжалостное пламя заволокло собой все, и пройдёт какое-то время… Гейрред знает правду ничуть не хуже, чем ее знает Берси. Информации именно о ней Лие удается найти не столь много — она ещё слишком мала, возраста меток пятнадцати от роду, и последние столетия была заточена в одной из нижних темных ванахеймского замка.       Отец вместе со старшей сестрой сослали ее туда в наказание за инакомыслие.       Это, конечно, не остановило ее от того, чтобы за все прошлые годы разыскать себе союзников, но… Война пришла все равно. Ни в чем больше не было важности. Ни в этом. Ни в том Свартальфхейме, чей трон теперь был занят предводителем сопротивления дворфов — в нем не было даже связи с королевской кровью, но извечно честные, заботящиеся о своем достоинстве дворфы не желали мириться с загубленной Модсогниром репутацией. Вся крайняя ветвь королевского рода была жестоко убита среди коридоров Изумрудной гряды почти сразу, как война завершилась победой Асгарда, Альфхейма и Етунхейма.       Шквальной ветер перемен сжег всю прошлую злобу, не оставив даже пепла.       Тора, правда, это воскресить не могло. И пока асы верили в его выздоровление, и пока иные, новые да старые правители знали, что он мертв… Лия приходит с вестями ещё до заката, а может и меж закатом да новым рассветом, а может и век спустя. От ее появления — так же, как и от ее слов, — тишина, живущая среди тела Локи, не вздрагивает. Мироздание стремится к новому витку процветания. Жизнь продолжается. И появления Локи ждут, чтобы говорить с ним, чтобы через него вести с Асгардом дела, чтобы изжить прочь все последствия столь краткой, но столь разрушительной войны. Лия же так ничего и не спрашивает. Появляется неожиданно, уходить прочь не понять в какой момент. Локи не поднимает к ней головы ни на единое мгновение, да и слышит ее голос еле-еле. Где-то там, за широким островом леса, что является чащобой и смердит разложением смерти, звучит песнь барда, что знаменует собой лишь жестокость, лишь правду — жизнь продолжается. Асгарду нужен правитель. Мирам нужна понятность, договоренности и обсуждения.       У Локи под руками лежит недвижимо мертвое, мертвое, мертвое тело.       И мыслить не получается. Обдумывать, вспоминать, сетовать… Чужая смерть разрушает все, что было в нем когда-то, убивая и злобу, и боль, и не оставляя ему ничего, кроме тяжелой, больной скорби. Она проливается из глаз Локи слезами, которым нет и никогда не будет конца, пока он, смаргивая их вновь и вновь, только всматривается — широкая, крепкая грудь и металлический, ледяной наощупь доспех. Вот сейчас, вот через мгновение или несколько Тор сделает вдох и тогда… Ничто уже не возвратиться. Спасти его уже не получится. Тор мертв и под собственными руками Локи не чувствует не только движения его груди, но и важной, столь ценной судебной нити его существа. Каждая из тех надежд, о которых Локи даже не мыслил, каждый миг того знания о возможности богов переродиться вновь — с Тором этого не случится.       Норны забирают его себе уже навсегда.       — Слухов оказалось недостаточно. Лейв сделал заявление от лица Золотого дворца. Сказал всем, что Царь болен и борется за свою жизнь. Теперь все эти олухи молятся за него… — приход Сигюн, звучащий привычной сталью ее голоса, не вызывает удивления. Вероятно, она приходит сразу за Лией. Вероятно, до ее прихода успевают десяток раз смениться времена года. Время, при всей величине и глубине собственной сути, становится незначительным. Единый шаг солнца по небосводу следом за другим. Каждый, каждый, каждый новый шаг луны… Мироздание остается в живых— лишь пока. И печать уже нарисована кровью, кровью, кровью вспоротых вен, которые Локи разрезает себе сам, не запоминая. Та кровь стекает по его ладоням, собирается на самых кончиках пальцев, а следом выводит — созвездия слов, что собираются в круг, или же рунические, витиеватые письмена. Возвратить все вспять. Все изменить. И начать, начать, начать с самых истоков — мироздание остается в живых, лишь потому что то слово, самое важное и самое последнее слово, которого не существует, так и не посещает сознание Локи. Держа холодное, металлическое предплечье одной окровавленной ладонью и другой покрывая своей же кровью недвижимую, мертвую грудь, Локи лишь смотрит — та грудь не вздымается. Тор не дышит. А Сигюн просто приходит, вероятно, успевая распахнуть дверь его кабинета с ноги, но грохот, даже если звучит, оказывается слишком незначительным, чтобы его можно было заметить. Локи не слышит его так же, как еле-еле разбирает звучащие сталью слова. — Асгард потерял не столь много бойцов благодаря тебе. Фандрал в лазарете, но жить будет, не развалится. Лия уже пришла в себя и возвратила назад всех отпрысков, — она рассказывает ровно то же, что уже было произнесено. Ничего нового. Ничего неожиданного. Новая ли война, новое ли нападение, новые, новые, новые вести… Народ Асгарда молится. Все иные правители знают правду. Никто из тех, кто был дорог сердцу Локи когда-то, не умирает и все остаются живы. А Фандрал — конечно, придет в себя. Что делать дальше? Аудиенции. Дела Асгарда. Восстановление Асгарда. Новые союзы или подкрепление старых. Имена, лица и, конечно, дела… Локи не поднимает взгляда прочь от мертвой, недвижимой груди Тора и не удостаивает Сигюн ответом так же, как не отдает его и Лие. У него больше нет слов. В нем не остается будто бы ни единого чувства. Только лишь поволока слез перед глазами, да движения век ради какой-то ясности зрения, а ещё ожидание — вот сейчас. Вот миг спустя. Вот-вот, уже скоро это случится, и будет увиден новых вдох, и он будет услышан, и ничто не может, не может, не может завершиться так… И оно завершается. После месяцев, после лет и столетий, на протяжении которых Локи знает Тора или же узнает заново, их общая история подступает к собственному концу. Переступает его. И весь мир погружается для Локи в глухую тишину, что еле различимо звенит сейчас сталью голоса Сигюн, когда та говорит: — Королевишну отнесли в покои паршивца. Не скажу, что ей сильно досталось, но в себя она пока не пришла, — ни усмехнуться ей в ответ, ни хотя бы поднять глаза к ее лицу и потребовать… Не звать Тора так? Подобное название является определённо самым мягким из всех, что она могла бы произнести. Иными словами назвать его вряд ли удастся ещё когда-нибудь. Проходит почти год, но без оглядки на все страдания, без оглядки на всю злобу — Локи мог провести все это время с Тором. Последние полные любви объятия, последние ужины, бесчисленные, столь важные разговоры, а ещё те мгновения, в которых Тор улыбался просто или же улыбался ему… Был ли он счастлив хотя бы единожды подле Локи? Его глаза закрыты сейчас. И часть лба пересекает глубокая, разрубившая кости черепа рана. Его грудь не движется, не движется, не движется — он больше не дышит. Локи никогда больше не увидит — как он улыбается. И никогда больше не сможет услышать… Как звучала мягкость его голоса? Какими нотами была полна вся его бравада или же каждое новое требование, рождающееся во имя защиты Локи? Однажды в далеком прошлом приходит день и в том дне Тор становится ему силой, и в том дне Тор становится ему слабостью, но и до того дня, и после не существует в мирах ничего, что Локи мог бы любить сильнее. Эта любовь является данностью, данностью, данностью. Будто бы века и тысячелетия спустя, Сигюн говорит: — В общем и целом дальше мы справимся без тебя, — и эти ее слова не провоцируют чувств так же, как и все прочие, так же, как и слова Лии. Они есть лишь факты. Правда. Крепкий, важный фундамент. Лишиться верховного мага или же лишиться главного советника? Асгард сможет пережить это. И трон будет занят Огуном до взросления Труд да Унума. И Лейв займёт место Локи. Величественный монолит власти Асгарда во всех девяти мирах не рухнет и не разломится, потому что стоит на костях всех тех, кого собственной нуждой успевает убить. Весь его народ, все его дела… Быть может, Сигюн желать возвать к злобе Локи, быть может, она пытается пробудить его возмущение, но так или иначе ответа не получает. У Локи нет для нее уже ничего, ровно как и внутри него самого ничего не остается. Пред туманящимся из-за слез взглядом даже металлический нагрудный доспех Тора выглядит тусклым. Но если всмотреться в него лучше, но если только дождаться нового вдоха… Его не случится. Тор мертв. И того слова, что могло бы закончить временную печать да воздать Локи ещё одну попытку все изменить — его просто не существует. Но если только написать любое! И мироздание разобьется, а после просыпется осколками, лишив жизни всех да каждого. Вся она, столь яркая и важная чужая жизнь, канет в лету и пропадёт в ней так же, как прошлое становится прошлым. Но Сигюн говорит: — Он тебя не слышит, — для чего только и есть ли в том какой-либо смысл. Локи молчит. Его руки цвета запекшейся крови недвижимо лежат поверх предплечья да груди Тора. И весь его взгляд концентрируется до онемения на мертвой груди, чтобы только не смотреть — недвижимое, пустое лицо. В нем не существует оттенков безымянного сна, потому как сон является уделом живых.       Мертвые ни в чем уже не нуждаются.       И Тор мертв.       В какой миг к Локи приходит Лия, в какой шаг то ли солнца, то ли луны по небосводу ее сменяет Сигюн, а после уходит… Локи не чувствует. Божественная ли связь со светилами, его собственное одеревеневшее тело или же вся полнота его горя — глухая тишина поглощает своим присутствием даже мелкую, торопливую капель тех его слез, что обрушиваются на пол, размывая рунические письмена крови. Прежде чем активировать печать, их потребуется обновить, их нужно будет стереть, а после переписать заново, чтобы не допустить больше ни единой ошибки, но того самого слова, столь важного, столь необходимого, слова, что должно бы завершить печать — его не существует. И помыслить о том, что им могла бы быть «любовь» просто не получается. Проходят и годы, и века жизни Локи, но по итогу он лишь возвращается туда, где никогда не желал быть и где ему приходилось жить долгие метки своего взросления. То есть страх перед Тором. То есть невозможность коснуться, невозможность говорить и жестокая, столь хрупкая боль в грудине… Быть может, вся та любовь, что была для Локи немыслимо велика, являлась для Тора лишь шуткой?       Чем бы ни была когда-то, теперь уже не было ничего.       И Тор был мертв. И Локи оставалось только… Что ему было делать теперь? Его ждали на троне. Его ждали в царском кабинете и хотели видеть его за широким, дубовым столом правления. Вся та власть, что не была желанна ему никогда, теперь была в его руках и на нее нужно было разве что согласиться, а после — разрушить все, что Тору было когда-то дорого? В этом не было толку. И злости больше уже не было. Реальность однажды обратилась таковой. Что ж.       И воцарится мир. И царские щенки подрастут. И народы будут сыты. И люди не будут знать горестей.       Тот день, в котором жизнь без Тора сможет оказаться полна любви или счастья, правда, к Локи никогда уже не придет. Ему не хватит имен. Ему не хватит ни лиц, ни дел. Свобода перемещений? Или, быть может, мощь власти? Лишь единый прощальный ужин, лишь самое последнее, полное любви объятие и пара слов объяснений… За что так? Все дело в крови етуна? Все дело в не столь идеальной красоте? Все дело в не столь чистом разуме? Быть может, он оказался не таким сильным магом, как Тор ожидал? Быть может, за время отсутствия Тора во дворце Локи плохо справился с местом регента? Правды о причинах чужих поступков и слов узнать теперь уже было невозможно. Локи остались только последствия, только мертвое, медленно холодеющее тело, лежащее пред ним поверх написанной кровью печати, и только лишь… Стук. Проходят дни и месяцы, а, быть может, проходят века, когда он звучит, почти незаметно покрывая собой дверь входа в его покои. Окоченевшему слуху Локи не удается найти в нем ни яркость, ни жизнь, ни даже громкость. Весь тот мир, внешний и живой, оказывается далек для него и живет теперь на том краю широкого, полного чащоб и тьмы леса, что смердит разложением смерти.       Пересечь его, невидимый, не существующий в реальности, значит подвергнуть себя агонии и уйти от метрового тела Тора прочь безвозвратно. Оставить его. Бросить его. И будто бы даже предать… То, сколь дорог Тор был для Локи. То, сколь важным было его присутствие. Каждое касание, каждый звук его голоса и весь он, само солнце Асгарда. Прозвучавший единожды стук повторяется дважды, а после смолкает, будто его и не было. Локи почти не замечает этого. И почти не слышит, как множество тысячелетий спустя звучит:       — Ваше высочество, давно вы тут сидите? Боюсь, его высочество Локи занят сейчас, если вы хотите, чтобы я передала ему что-то… — голос принадлежит Лие. Он звучит оттуда, из-за широкого, темного леса, которого не удастся разыскать ни в едином из миров. Согласиться его пересечь, значит… Тор ведь говорит однажды, что для него будет честью, если Локи займёт трон после него. И Локи не нуждается этом тогда! И Локи не нуждается в этом сейчас! Все, что нужно ему, последнее и единственное, что ему необходимо, так это новое движение мощной груди, и вдох, и… Будущего нет. Перед собственной смертью Тор, быть может, нарочно прикладывает все усилия, а может и делает это случайно — все разрушено. От великой любви остается лишь глухая, переполненная скорбью тишина о том, что не удалось познать, да о том, что уже никогда не удастся. Отчего Тор верит Модсогниру? Почему изгоняет Локи прочь? И успевает ли попрощаться с Фенриром перед тем, как тот уходит в етунхеймский лес…       Он умирает с сердцем полным своей всеобъемлющей любви к Гертруде, ведь так?       Голос Лии звучит — голос Лии никогда, никогда, никогда уже не сможет звучать для Локи так же ярко, как и прежде. Теперь они живут в разных местах. Ее уделом остается жизнь, что полна ее работы, полна сплетен, дел и, конечно, переполнена заботой, по велению которой она так и не проходит мимо. Замечает кого-то? Сам Локи больше не живет. Он остается в безвременье меж мирами да подле почти завершенной, уже успевшей размыться из-за его слез печати. Одно слово. Крохотное или же длинное. Вместительное. Глубокое. Только лишь одного слово и тогда он сможет завершить печать, но даже существуй оно — Тор останется мертв, а следом за ним при активации печати сгинет и все сущее. Никогда больше Локи не увидит, как вздымается дыханием его грудь и как он улыбается. Никогда больше не удастся ему услышать хотя бы мельчайший звук голоса, голоса, голоса… Действительно ли его, Локи, оказывается недостаточно? Действительно ли всего, что он умеет, всего того, чем гордится и славится, оказывается мало, чтобы Тор смог его полюбить?       Откуда-то с той стороны широкого, темного леса звучит еле слышно:       — Я хотел, чтобы он почитал мне на ночь… Папа говорил, что, пока его не будет, я могу просить Локи, — великая детская скорбь. Великая детская печаль. И, конечно же, взрослая ложь — Тор уже не вернётся. Унум об этом ещё не знает. Лейв лжет всему Асгарду и теперь все они молятся, молятся, молятся, но иные правители знают правду, а ещё знают имя того, кто отдает свою жизнь — за трусость светлых да за злобу ванов. Война завершается. Зло оказывается умерщвлено и сожжено без остатка. Где-то там, то ли за дверью покоев Локи, то ли по ту сторону безбрежного, сплетенного из чащоб леса, звучит детский голос девяти лет отроду и говорит: — Папа говорил, что, пока его нет, Локи позаботится о нас…       Какой была вся его власть? Вот оно, его наследие. Его паршивые щенки. Его столь сильно любимые дети. Унум говорит и его голосом правит разочарование, Локи же еле-еле слышит, Локи почти не разбирает слов и вряд ли вспоминает, но в его сознании все же существует — каждый из тех дней, когда он видит Тора на пастбище вместе с Унумом и Труд, каждая из тех ночей, когда Тор неслышной, почти незаметной тенью приходит в тренировочный зал и наблюдает за обучением Труд. Он ведь так и не забирает у нее меч? Она есть его дочь. И Унум есть его сын. Тор, вероятно, отдает им всю свою любовь столь же искренне, сколь жестоко лжет о собственном возвращении.       И кто-то должен будет сказать им однажды, что их отец никогда не вернётся. Лия говорит:       — Могу ли я почитать вам с Труд на ночь сегодня, ваше высочество? — она взрослеет у Локи на глазах, но отнюдь не он взращивает ее. Те книги, которые она читает, те годы, что проводит в школе в Альфхейме, и те вещи, видя которые осмысляет после… Почти неразличимой, но бережной заботой ее голос звучит сейчас, а следом слышится и тяжелый вздох, и маленький ответ девяти лет отроду:       — Да, наверное, но… У Локи ведь найдется время завтра вечером? — вот что Унум спрашивает у нее. Всей собственной печалью, всем собственным ожиданием, что никогда, никогда, никогда не доживет до столь важного итога… Сколь велика оказывается жестокость Тора, что он скармливает своим детям эту ложь? Кто-то должен будет сказать им, что их отец мертв, но много больше кто-то должен будет о них позаботиться и Гертруда не станет заниматься этим уж точно — ни единожды за все месяцы их прибывания здесь, она не приезжает их навестить. А даже если и не она является им матерью… Ничто больше не несёт в себе значимости. Ответов не существует, а те, что есть, Локи не станет искать.       Тор изгоняет его прочь. Тор приводит в Золотой дворец своих детей. И дети те остаются живы и против всей злобы, и против всей ненависти Локи. Пусть же довольствуются тем, что есть? Лия говорит:       — Я обязательно скажу ему, что вы нуждаетесь в его внимании. Пойдемте, я провожу вас… — еле слышно, почти незаметно еле голос звучит эхом откуда-то с той стороны широкого, безбрежного леса, а после беззвучием шагов уходит прочь. Она забирает Унума с собой. Она позаботится о том, чтобы этой ночью Труд не сидела одна на арене в тренировочном зале. Но дальше… Кто будет заботиться о них на протяжении всех будущих столетий?       То есть наследие. Оно было дорого сердцу Тора когда-то и, сколь бы жестока ни была его последняя им ложь, усомниться в его любви к ним было невозможно. Каждый свободный миг, все свободное от правления время, и каждый погожий день на пастбище, и все совместные поездки в Золотой город, и намерение — обучить Труд держать меч вместо того, чтобы одевать ее в платья да пытаться обуздать весь ее характер вплетенными в косы лентами. Вероятно, дети Тора были тем последним воплощением его любви, что ещё существовало в мирах. И кто-то должен был сказать им, что их отец мертв, и кто-то должен был… Взрастить их? Обучить их? Посадить их на трон?       Лишь позаботиться.       И все же солгать — что со смертью Тора жизнь может продолжиться.       Действительно ли? Дни спустя, месяцы спустя и после десятков тысячелетий — ладонь Локи, лежащая поверх металлического доспеха мертвого предплечья, приходит в движение будто сама собой, но необходимое слово в сознании так и не рождается. На самом деле этого слова не существует. Печать никогда не будет завершена. И весь столь обширный мир… Однажды придет день и Вив вырастет. Быть может, он станет воином, но, если и так, Сигюн никогда не посмеет его воином растить. Сама же покладистей не станет уж точно. И Огун все равно будет ее любить. А Фандрал, быть может, наконец, скажет что-нибудь или что-нибудь сделать, быть может, то будет великая глупость, но в прошлом Лия пару раз точно успевает принести Локи вести — взгляд Бальдра, к Фандралу обращенный, прячется хорошо и все же недостаточно. Что-то привлекает его, что-то занимает его мысли, и однажды придет день, в котором все то определённо наладится. И Гунн подрастет, повзрослеет подле Слейпнира, но ездить на ней верхом, конечно, никто никогда не станет. Вольштагг будет ещё какое-то время приходить и спрашивать о том, что порадует Лию много больше чего иного — однажды он не придет, потому как будет знать все и сам. Сиф же будет прятаться то в саду, то в дальних галереях дворца, то в своих покоях, танцуя напротив дорогой своему сердцу служанки, но придет день и они станцуют на очередном дворцовом пиршестве. А дети Тора вырастут. И кто-то должен, должен, должен будет о них позаботиться… Его, Локи, ладонь приходит в движение сама собой, выглаживая мёртвый холод металлического доспеха поверх чужого предплечья, проходясь по плечу следом крошки запекшейся крови и замирая на нем, пока другая лишь обнимает недвижимое тело Тора поперек груди. Склонившись к нему, Локи прижимается лбом к его груди, над самым сердцем. И шепчет еле различимо, уже жмуря полные слез, утомленные глаза:       — Ты был нужен мне столь сильно… — собственного голоса, скрежещущего, больного, узнать ему не удается. И там, под нагрудным доспехом, минуя и кости грудины, и всю плоть… Мертвое сердце не бьется. Грудная клетка не приподнимается, чтобы сделать вдох. Впившись пальцами в плечо да бок уже охладевшего тела, Локи все же срывается на больное, тяжелое рыдание.       Но ему в ответ звучит лишь глухая, посмертная тишина. ~~~^~~~       Асгардская ночь середины лета встречает его за стенами дворца предрассветным сумраком. Вдалеке за его спиной, меж улочек Золотого города или же на пастбище, стрекочут невидимые кузнечики. Шумит жаркое пламя сотен факелов, вбитых древесными ножками в землю равнины перед Золотым дворцом… Все столь же живое, но вовсе не кочевничье, оно становится для всего Асгарда напоминанием о прошедшей битве и всех потерянных собратьях. Однажды ведь пламя факелов потухнет? Но Асгард не забудет. И вся его бравада будет воспета в балладах. И вся его храбрость будет записана в новых книгах — о великой войне против скверны чужой злобы и жестокости.       Кто привёл ее сюда? Или же кто породил ее? Локи поднимается прочь от мертвого тела ещё шаги луны по небосводу назад. Движение его распрямляющегося тела разрушает защитный магический купол и следом же сам он обрушивается на пол на подогнувшись, затекших ногах. Рыдания, которое не может быть убаюкано, это, конечно, не успокаивает, но следом за долгими мгновениями его ногам удается обрести какую-то часть собственной силы. И Локи поднимается. И Локи уходит из кабинета прочь, не оборачиваясь. В глухой тишине собственного тела он вымывается от всей запекшейся крови, сжигает свои одежды на каменном полу купальни вместе с изумрудным плащом. У запястья, под рунической вязью Бранна, зудит неутомимая, столь требовательная жажда — сжечь вместе с одеждами и покои, и себя самого, и все девять миров.       Очиститься. Позабыть. Никогда, никогда, никогда — не вспоминать.       Об уродстве тазовой кости или же об уродстве всех прошлых месяцев? Мирозданию Тор оставляет своих детей и они являются его наследием. Самому Локи — вмятину на бедре, выступающий осколок тазовой кости да сожженное нутро. И это ведь наследие тоже, и по нему оказывается не столь сложно судить, что было любимо в далеком прошлом великому властителю. Ему все же было суждено править.       Локи было суждено… Случайный взгляд к собственному бедру посреди купания приводит его к новым, горьким слезам, в то время как грудина, что не возвращается к жизни, исходит ледяной, жестокой болью. Хотя бы один прощальный ужин? Хотя бы единое, единое, единое объятие, что полно любви? Ему предстоит тосковать об этом из века в век — пока Труд да Унум не вырастут достаточно, чтобы занять трон и править, — и никогда во всех девяти мирах не разыщется того, что могло бы излечить эту тоску. Или все оставленное Тором… То есть наследие. Оно отвратительно. Оно жестоко. И все же много более вечно, чем любая божественная жизнь.       Определить, сколь много шагов луны по небосводу он проводит в купальне, у Локи не получается. Он вымывается, разыскивает на полке успокаивающее зелье среди масел и лечебных настоек. Судить о том, помогает ли оно, так и не приходится, потому как, уже одевшись и высушив волосы, Локи все же натягивает поверх собственных, воспаленно алых глаз да всего припухшего лица иллюзию. То есть статность. То есть обязательства. Регалии, дела, статус и… Из отражения на него глядит истина пустого, потухшего глаза и заострившегося худобой лица, когда Локи замирает на мгновения перед зеркалом. Картинка выглядит знакомо. И в прошлые недели он ведь замечает, как кости его тела становятся острее, как меняется взгляд, как губы забывают, забывают, забывают — улыбнуться ли? Поводов не существует. Мучить себя и других ложью о радости совершенно не хочется.       Теперь, правда, в его глазах будто бы отпечатывается заметный оттиск раскалённого кем-то тавро — Тор мертв.       И Локи предстоит жить с этим ещё какое-то время до момента, пока ему не будет дозволено, наконец, умереть.       Асгардская ночь встречает его за стенами дворца предрассветным сумраком. Он не выходит на прогулку, вместо этого перенося себя к погребальному причалу. Из всего обширного количества ладей, что всегда привязаны к деревянному мостку, сейчас здесь не оказывается ни одной. Всех сгинувших на равнине перед Золотым дворцом воинов успеваю отправить в последний путь. Лия ведь рассказывает об этом? Локи не помнит и вспомнить не пытается. Неподатливыми, деревянными руками он с трудом наколдовывает лишь одну-единственную ладью. Отсветы пламени факелов, стоящих тут и там на причале, заселяют ее много раньше, чем она становится последним домом для Царя всех девяти миров. Окружённый пышными бутонами белых роз, молчаливый и недвижимый — Локи переносит тело Тора из своего кабинета в ладью, не касаясь его рукой ни единожды больше. После наколдовывает лук да специальные, пропитанные маслом на наконечниках стрелы.       Рассвет, которого Локи не собирался дожидаться, уже близится, светлея у линии горизонта, по левую руку от него.       Двинуться ещё хоть немного ему, правда, так и не удается. И все ведь должно быть вовсе не так, Асгарду нужна церемония прощания, Асгарду нужно место для скорби, а может и для празднования, ведь… Вальгалла? В смерти Тора нет достоинства. В его смерти нет чести. Он умирает по ошибке, умирает по данности, у Локи же просто не находится сил ни для того, чтобы ждать нового вечера, ни для того, чтобы устраивать празднество.       Отпустить его сейчас.       Или же не отпускать его никогда, никогда, никогда.       Еле слышный звук чужих шагов приходит к нему шорохом песка той широкой дороги, что простирается вдоль берега бурного течения водопада. Обернуться в сторону сразу у Локи не получается. Прежде Хеймдалль вонзает в плоть земли свой тяжелый, длинный меч. Прежде подступает к его плечу да протягивает руку. Всевидящий, всеведущий страж Бивреста приходит отнюдь не по зову, но все же по причине — он знает. Так ли хорошо, как весь народ Асгарда? Так ли отчетливо, как правители иных миров? Кто-то должен отвязать веревку, что держит ладью подле причала, и кто-то должен выпустить стрелу да поджечь мертвое тело, плывущее к границе мира.       Локи отдает Хеймдаллю лук и колчан, не произнося ни единого слова.       Деревянными, еле двигающимися пальцами он цепляется за древко лука ещё несколько мгновений после того, как Хеймдалль берет его в руку. Вот ведь сейчас, вот ведь ещё пару мгновений спустя, и широкая холодеющая грудь приподнимется, и прозвучит новый вдох, а после… Тор мертв. Он больше не дышит и сердце его уже не бьется. В чьих руках умирает? Локи просто выпускает лук из собственной, но взгляда к Хеймдаллю не переводит. Тот надевает колчан, вставляет первую стрелу в окно — обрушиться у его ног и взмолить не стрелять, и выпросить воскресить, и разрыдаться в поисках той лжи да того чуда, которых не существует. Прошлое возвратить вспять не получится. Ничто новое не начнётся с истоков. Быть может, в жизни без Тора и правда существует жизнь, но Локи никогда не сможет ее разыскать, потому что искать не станет.       Познать счастье без него? Познать любовь не к нему? И просто оставить, оставить, оставить его тусклым воспоминанием из прошлого, и просто уйти, уйти, уйти в тот темный, смердящий разложением смерти лес, на чьем другом краю существует жизнь… В Локи не существует сил на то, чтобы преодолеть его, так же, как не находится сил и на то, чтобы подойти к краю причала. Оставшись стоять поверх его деревянных досок да подле Хеймдалля, Локи еле-еле поводит кончиками пальцев и веревка, держащая ладью подле причала, развязывается сама собой. С толчком последней нежности, последней посмертной бережности, Локи отталкивает ладью прочь от причала и течение подхватывает ее само собой.       Но водопад, будто чувствуя всю его скорбь, оказывается чрезвычайно молчалив этой ночи.       Лишь стрекот кузнечиков в траве меж домами Золотого города, лишь шепот пламени факелов, вбитых ножками в землю на равнине перед Золотым дворцом, да тот самый звук — это Хеймдалль вставляет стрелу в окно. Но шага не делает. И ни к одному из факелов причала не тянется. Он натягивает тетиву, дожидаясь пока ладья отплывет на середину бурного потока водопада, а после поднимает лук высоко-высоко к темному, звездному небу.       У светлеющей линии горизонта вот-вот покажет собственную голову солнце.       Хеймдалль выпускает стрелу не зажженной.       И Локи видит, как она беззвучно летит, пускай даже не поднимает к ней глаз. И Локи видит, как она вонзается мертвому Тору в грудь, пробивая острием металлический доспех. Отпустить, отпустить, отпустить его сейчас и спасти, спасти, спасти мироздание, а все же — не отпускать его никогда. Ещё ведь вовсе не поздно? Возвратить ладью назад, вытащить стрелу и дождаться, когда широкая, крепкая грудь приподнимется на новом вдохе, когда распахнутся столь красивые, голубые глаза… Судебная нить Тора обрублена. Он мертв и уже не оживет. Он мертв и никогда уже не переродится.       Еле держась от того, чтобы не закрыть глаза, Локи поджигает промасленный наконечник стрелы движением одеревеневших пальцев и следом ладья занимается ярким, молчаливым пламенем.       Каждый кусочек ткани чужих одежд, мягкие волосы цвета золота да все бутоны белых роз извинений — пламя забирает себе все. Сжигает, пожирает и благосклонным не станет. Сожженное является столь же невозвратным, как навечно утерянное. Хеймдалль же опускает лук. В молчании глухой тишины они оба глядят на то, как сгорающая ладья достигает собой края потока и переваливается за него. Видя, как пылающим следом она окончательно проваливается в чрево космоса, Локи все же вздрагивает. Невидимый глазу Хеймдалля под пологом иллюзии он тянет ладонь к груди, но почувствовать ни боли, ни разламывающегося льда собственного сердца у него так и не получается.       Тор мертв.       И тело Локи все ещё живо, но бессмертных дух никогда уже не оживет. Сердце его любви останется мертво навечно.       — Вам пора возвращаться, — повернув голову влево, Хеймдалль глядит то ли на него, то ли сквозь, а ещё говорит… Столь много мест, и все девять миров, и все живое мироздание, но возвращаться Локи больше некуда. Он чувствует это так и он же не чувствует ничего вовсе. Все продолжая глядеть вслед потерявшейся в потоке водопада ладье, лишь мыслит — новый вдох, движение век и звук голоса. Тор умирает не от его руки, тем самым спасаясь от того, чтобы сгинуть по ее велению. Здесь, конечно, не существует блага. Но то, более злое, более худшее, что могло бы случится, так и не происходит. Локи не придется сдерживать клятвы.       Локи не придется убивать его, потому что Тор уже мертв.       Мелко качнув головой, незаметным отказом, он вдыхает будто впервые за все прошедшие и века, и тысячелетия. Вряд ли его забвение рыдающее, скорбное выкрадывает столь много времени мироздания, и все же вдох ощущается именно так. И те слова, которые Локи произносит, не поворачивая к Хеймдаллю головы, ощущаются тоже — позабытыми, брошенными, ничуть не знакомыми. Он говорит:       — Ты сказал однажды, что позволишь мне жить, пока мои мотивы будут благородны. И потому сейчас я бы хотел просить тебя об услуге, Хеймдалль, — медлительное посмертие холодной интонации. Да устремленный к краю водопада взгляд. Да глухое молчание внутренней тишины. Хеймдалль не посмеет — ему отказать. И никто больше, конечно, не согласится. Станут ли напоминать ему о важности жизни? Станут ли заверять в том, сколь нужен он здесь? Все, что было нужно самому Локи, ныне мертво. И оно давно уже перестало быть единственным важным, единственным необходимым для жизни, но все же осталось самым — его любовь, его радость, его Тор. Помедлив немного, будто нуждаясь в том, чтобы собрать какие-то мертвые силы для слов, Локи произносит еле слышно: — После того, как трон будет занят и я завершу свои дела здесь… Я желаю, чтобы ты был тем, кто убьет меня.       Реальность теперь такова. И пусть будет так. Но обмануться не получится ни через десятки, ни через сотни лет — Тор мертв уже, его судебная нить уже перерублена и всё же Локи будет ждать… Сколь долго? Тот самый день, в котором галереи Золотого дворца вновь познают присутствие бравого Царя всех девяти миров, никогда не придет. Локи знает это уже. Локи с этим знанием предстоит жить до момента, пока Труд и Унум не подрастут.       Но перестать ждать возвращения Тора у него не получится. Так же, как не выйдет и убить себя, то ожидание оборвав.       — Как скажете, ваше высочество, — Хеймдалль не вздрагивает. Густой, ровный тембр его голоса звучит справа от Локи, но подобно всем остальным звукам все так и остается по ту сторону невидимого, смердящего разложением смерти леса. Жизнь в мирах продолжается. Локи остается, потому как нуждается Асгард и нуждается наследие Тора. Хеймдалль ему так и не отказывает.       Безмолвно кивнув, Локи разворачивается в сторону Золотого дворца и медленно уходит прочь. Непослушные, деревянные ноги тянут слабостью под коленями, а ещё эфемерная боль изуродованного бедра проявляется все ярче на каждом новом шаге… Жизнь продолжается. Наследие Тора в виде двух умных, сноровистых щенков достаётся Асгарду в качестве подарка. И Хеймдалль будто бы говорит ещё что-то, давно оказавшись у Локи за спиной, но Локи к нему не оборачивает и не возвращается. Полный глухой тишины путь ведет его сквозь появляющийся над горизонтом первый рассветный луч, а ещё сквозь всю боль мысли.       Жизнь продолжается.       Но ему достается лишь хромота, уродство бедра да место регента Асгарда, которое он никогда не желал. И Тор — мертв. ~~~^~~~       У Тора в кабинете оказывается тихо. Локи истрачивает почти полный шаг полуденного солнца, чтобы мелкими улочками добрести до Золотого дворца, и ради сомнительной прогулки, что не приносит ни жизни, ни радости, даже не накидывает на себя плаща — молящийся и скорбящий Золотой город на рассвете мирно спит. У Золотого дворца привычно оказывается много меньше подобных привилегий, но, впрочем, те служанки, что поднимаются с постелей ещё до зари, вряд ли даже замечают его деревянный, медленный шаг… При виде него столбенеют лишь четыре девы? Само рассуждение является и ложью, и глупостью, но все же Локи позволяет себе все то ради обманчивого спокойствия — они не замечают его. Упускают мимо глаз, пропускают мимо незвучащих слов. Занятые девы, чьи руки полны хлопот настолько же, насколько полны сплетен — они ведь не могут, не могут, не могут принести ему вреда?       В кабинете Тора, что больше ему не принадлежит, оказывается тихо, мирно, но все же обжито. Чуть отодвинутое от широкого дубового стола кресло выглядит так, будто его покинули лишь мгновение назад. На столе за все прошедшие недели, и годы, и века успевает скопиться стопка писем да пергаментов. А у выхода на балкон, прикрытого тонкой, золотистой тканью, стоит прислонившаяся к стене громсекира. Своего хозяина она никогда уже не дождется. Отчего Тор не берет ее с собой на поле сражения? Локи замечает ее присутствие, не обдумывая. На те мысли у него могло бы найтись и время, и даже силы, но сами мысли отказываются слушаться — каждую из них поглощает вид столбенеющих служанок и ближайшее будущее.       Выслать ли слух о смерти Тора? Нет-нет, ему придется делать заявление. К тому же он все ещё следующий в очереди на престол, а значит будет и коронация, и пиршество, и все эта тошнотворная, омерзительная суета… Как Локи должен будет выйти перед народом Асгарда и признаться, что не смог спасти их солнце? Рассказать кому-либо о том, что это солнце успело сжечь его дотла, конечно, не получится, да, впрочем, и признаваться в подобном, в столь бездарной лжи о спасении, значит лишь накликать на себя весь чужой гнев. Это ведь вовсе не Локи бросается россказнями о том, что Царь болен, но ещё не мертв. Это ведь вовсе не Локи лжет, что верховный маг пытается Царя излечить.       Разозлиться на Лейва, конечно, не получается, да и в той злости не существует толка. Сделать заявление придется. Собрать народ Асгарда да гонцов, выйти к ним, рассказать им и поведать… Не о том зле, которое Тор успевает сотворить самому Локи, но о его храбрости, о его браваде, обо всем достоинстве и обо всей воинской чести, а ещё о жертвенности — с которой Царь всех девяти миров спасает мироздание от проклятия эфира и безжалостности Сольвейг. Прославить его? Ни одну балладу, посвященную ему да написанную, Локи не позволит петь в Золотом дворце. Запретить создавать их конечно, не получится, но слышать, как они звучат и как народ славит… Величественный Асгард не будет разрушен и трон будет занят вопреки всем потерям и жертвам. Сколь бы сильно народ ни любил свое солнце, он сможет разыскать себе новое с легкостью. В лице Труд? Или же в лице Унума?       Локи никогда не удастся разыскать ту нежность голоса Тора, что оказывается похоронена в его памяти, и ту бережность прикосновений его крепких рук.       И в его кабинете оказывается тихо. Иллюзия его спешного ухода, иллюзия его скорого возвращения, вот что остается в ворохе бумаги на столе и в молчаливом, отодвинутом кресле. Локи, конечно, не верит. Но перед столом замирает все равно и все равно же не наколдовывает себе кресла. То, что принадлежало Тору когда-то, не смотрит в ответ ни враждебно, ни грозно и просто молчит.       Оно пусто теперь навеки так же, как и вторая половина постели Локи.       Но оно должно быть занято. И Асгард обязан процветать. И Асгард — нуждается. От того, что Локи сядет в него, оно все равно останется пустым, и потому подступить к нему быстро не получается. Но, впрочем… Вспомнить тот далекий день, в котором Тор сидел здесь и Локи сидел напротив него, и они говорили, и они вместе разбирали свитки да письма — нет, вспомнить этот день так и не удается. А на то, чтобы расплакаться вновь, просто не находится сил. Или все же успокаивающее зелье, наконец, исполняет свой долг? Локи не желает садиться за стол, Локи же делает разве что шаг и на новом же движении цепляется пальцами за край столешницы, чувствуя, как ослабевшие колени утягивают его к полу.       Просто осесть здесь, просто здесь остаться, и верить, и ждать, и… Молиться? Это ничего не изменит. Тор не вернётся. Кресло должно быть занято, ровно как и трон. На корточки Локи так и не опускается. Еле выстояв на ногах, он обходит стол, проводит ладонью вдоль его края и все же садится. Ни удобства, ни радости, ни любви — царское кресло с резными подлокотниками и высокой спинкой оказывается будто бы слишком большим для него. И проявившуюся за последние месяцы худобу винить в том получится вряд ли.       Это кресло ему просто не по размеру. И занято должно быть не им.       Тяжело вздохнув, Локи покачивает утомленной головой, недолго трет ладонью лицо. После всех пролитых слез, что остаются не замечены им, глаза все ещё саднят, да и весь он, вероятно, выглядит чрезвычайно погано. Иллюзия спасает от той правды, которую никому не стоит видеть, отнюдь не спасая от вторжения. Локи не добирается даже до того, что подхватить в ладонь письмо, что лежит выше других в куче на столе, когда тюль, отделяющая балкон от кабинета, вздрагивает. Она запускает внутрь обоих воронов, чьи имена являются чрезвычайно известны и мирозданию, и мертвым богам, и самому Локи.       Облетев круг под потолком кабинета, один из воронов усаживается наверху книжного стеллажа, стоящего у противоположной стены, чуть в стороне. Другой же зависает над столом, следом сбрасывая на поверхность всей кучи пергаментов и писем мелкую, шерстяную тушку. И сам усаживается тоже, на дальнем краю стола. Требовательно каркает так, будто Локи то ли слеп, то ли просто не успевает заметить обоих гостей… Хугин или же Мунин? Они выживают в прошедшей войне оба, но лишь одного и них излечивает сам Локи, теряя в памяти и мгновение, когда это случается, и все будущие дни, месяцы да века. Сколь бы много времени со смерти Тора ни прошло, дар благодарности все же настигает Локи в том кабинете, что ныне пуст и будет пуст всегда, кто бы в нем ни находился. Переведя взгляд к мертвой тушке полевой мыши, Локи смотрит на нее лишь пару мгновений и больше не выдерживает. Прикрывает глаза, говоря:       — Мне приятна твоя благодарность, но, боюсь, я не питаюсь падалью, — часть его желает произнести имя, и все же Локи отмалчивается его. Хугин или Мунин? Столько меток проходит, а ему так и не удается начать их различать. Идентичные, чернокрылые и определённо разумные достаточно, чтобы в прошлом приносить жестокому-жестокому богу вести… Становится ли Локи им другом, а может они становятся его должниками, стоит ему открыть глаза, сразу уводя взгляд от мертвого тела, как ворон тут же встречается с ним взглядом. Поворачивает голову то в одну сторону, то в другую, будто пытаясь разглядеть его самого или же какую-то ложь. Подобной здесь и сейчас нет, да в и общем-то лжи не остается.       Лишь дела Асгарда. Правление. Взросление Унума и Труд.       Это ведь не столь далекий горизонт планов? Его придется пережить, его придется преодолеть, а после можно будет просто прикрыть, наконец, глаза… От того, что Хеймдалль убьет его сам или же в драке, свидеться с Тором никогда уже не выйдет. Ни в Хельхейм, ни в Вальгаллу попасть Локи не сможет — давно перерезанная судебная нить этого ему просто не позволит.       Ворон лишь каркает кратко вновь. Хугин ли, Мунин ли, кем бы из них двоих ни был, он в пару прыжков достигает сброшенной поверх писем и пергаментов тушки, подхватывает ее в клюв и взмывает в воздух. Взмах его крыльев овевает Локи свежестью асгардского лета, которой не удается насладиться. И оба ворона вылетают из кабинета прочь, больше не задерживаясь.       Проводив их взглядом до самой арки, ведущей на балкон, Локи вновь же цепляется вниманием за прислоненную к стене громсекиру. Но глаза отводит. И вопросами задаваться — отказывается. Был ли у Тора план? И каков был тот путь спасения, что он избрал? Его больше не было. Ни пути, ни Тора, а в вопросах не было никакой пользы. Война завершилась.       Мироздание — осталось в живых.       Не желая тратить время ни на иссохшие слезы, ни на любые метания так, будто это поможет ему ускорить временной бег и быстрее призовет взросление царских детей, Локи подвигается вместе с креслом ближе к столу, а после берется за первое письмо. Пространство же словно нуждается в том, чтобы не пустить его, не позволить ему видеть или же знать — разве что миг спустя, стоит Локи только разломить печать Асгарда, дверь кабинета отворяется. Спокойный, вежливый и молчаливый Лейв переступает порог, не замечая сразу ни самого Локи, ни его тут же вскидывающийся взгляд.       Не замечая и того, как под плотной иллюзией губы Локи вздрагивают, опускаясь уголками вниз: то ожидание, что было безнадобным и тем не менее повсеместным, не оправдывается.       Лишь Лейв. В привычном длинном жилете советника, вышитом золотом нитей. С привычной неспешной уверенностью походки. И с новыми свитками да письмами в руках. Судя по тому, что на столе их успевает накопиться не столь много, века и даже месяцы проходят вряд ли. Вероятно, война завершается с пару дней назад, а может истекает целая неделя, но — ничуть не больше. Вопреки всей стойкости Лейв все же выглядит поникшим. И пока Локи глядит на него, и когда сам Лейв, наконец, поднимает глаза к царскому столу шаге на пятом. Останавливается тут же. И столбенеет. И уже говорит:       — Ваше… — но не договаривает. Их взгляды пересекаются и Локи вздрагивает так крупно, что, вероятно, та дрожь пробивается и на поверхность всей статной, холодной иллюзии. Только бы, только бы, только бы не слышать, как звучит статус, что не его и отнюдь ему не по размеру. Только бы, только бы, только бы сбежать хотя бы от него так, как ни от смерти Тора, ни от места регента сбежать не получается… Кто-то ведь должен позаботиться о Труд да Унуме? Обучить их, вырастить их, солгать им — что жизнь без Тора действительно может существовать. Лейв так и не договаривает. Останавливается. И прикладывает усилие, чтобы подавить каждую эмоцию понимания — он знал, что Царь не был болен, и он знал, что Царь умер, теперь же тому есть подтверждение. Локи здесь. Локи не может сделать уже ничего, как не мог и прежде. Лейв вынуждает себя вдохнуть, но сморгнуть скорби ему не удается. Она остается в его глазах, когда он делает новый шаг, она остается с ним так же, как останется со всем Асгардом, когда весть разнесется по поселениям, пока он подступает к столу. Замерев ровно напротив и все продолжая держать подле груди ворох свитков да писем, Лейв говорит: — Как вам будет угодно, чтобы я называл вас?       На самом деле спрашивает. Локи же мыслью да магией лишь незаметно проверяет, сколь много успокаивающих зелий ещё есть в его покоях — то, которое он успевает выпить уже, позволяет ему не зарыдать сейчас. Но потребуется больше. И беспристрастное время не окажет помощи. Пустующее второе кресло на его балконе или же пустующая половина постели? Они не будут заняты тем, для кого ещё живы. Лейв же задаёт вопрос, потому что видит, или же знает, или же просто чувствует… Локи не нужен статус Царя, как не был нужен и никогда.       Ему нужен был Тор.       — Можно просто по имени, Лейв. Этого будет достаточно, — еле подавив дрожь голоса, что зарождается где-то в груди, проходясь резонансом по першащему горлу, Локи отвечает и пульсации веры не чувствует, потому как в вере не существует важности: Лейв слышит его. Лейв, даже если будет единственным, кто обращается к Локи не по статусу, будет обращаться к нему именно так. Кратко кивнув, он отдает ему все то же уважение да все то же дружелюбие и, пожалуй, сострадание. Ведь его можно именовать так? Локи не осмысляет. Просит ввести себя в курс дел, перенимает из рук Лейва все принесенные свитки и письма.       То случается позавчера. Война завершается задолго после полудня. Тор умирает отнюдь не в близи заката. И Локи проводит в своих покоях подле его мертвого тела больше суток. За это время, то ли на удачу, то ли попусту, ничего ужасающего случиться не успевает. Ведь все, что могло, уже случается? Тор мертв. Ванам удается сжечь дотла лишь два поселения в окрестностях Золотого дворца да часть Золотого города, но пострадать успевают много большие прилежащие территории. Погребальную церемонию для воинов проводят его вчера на закате. Лейву вместе с Огуном удается стабилизировать работы по восстановлению домов и построек, вся троица воинов да Сиф занимаются распределением мастеров и лекарей по поселениям. Из Альфхейма, что успевает пострадать не столь сильно, главный советник Гертруды присылает несколько десятков магов да мастеров, Асгарду в помощь, а ещё справляется о том, когда они получат доступ к телу своей Королевы.       Они знают, что она ещё жива.       Локи на эти слова Лейва не отвечает ничего, вместо этого спрашивая о тех лошадях, что успели погореть в конюшнях.       Или же о достатке провизии? Или же о достатке лечебных снадобий, о выплатах семьям погибших воинов, о здравии Фандрала, о десятках всех тех вещей, что не касаются вовсе — ни Гертруды, ни чего-либо иного. На обсуждении ее имени да ее самой Лейв не настаивает. Задержавшись в кабинете ненадолго, он рассказывает какую-то часть того, что является наиболее важным, а после уходит прочь. В этот раз уже не напоминает: Локи будут ждать на совете. И теперь ведь его будут слушать да спрашивать? Злиться не получается. Опустевшее, скорбящее нутро не порождает и единого, достаточно яркого чувства, и потому, быть может, его разум остается достаточно здравым, чтобы помнить древнее, давно упущенное — то есть доброта к тем, любовь к кому когда-то была в Локи столь велика.       Лия находит его в кабинете Тора за мгновение до того, как Локи собирается поднять с кресла, чтобы отправиться на утренний совет. Она приветствует его. Она обращается к нему — ваше высочество. О подобной малости уважения ее не приходится даже просить, но, впрочем, для того, чтобы выслушать любые принесенные ею вести, Локи не задерживается. Только спрашивает, нужен ли ей день или несколько для отдыха и восстановления, потому что это является важным, потому что Локи не успевает уследить за ее сохранностью в прошлом, а ещё потому что когда-то она является дорогим его сердцу созданием… Сейчас мертвое сердце не чувствует ничего. И воцаряется великий да глупый разум, что даже не пытается сокрушаться — Локи стоило уйди ещё тогда, когда дверь кабинета Тора оказалась заперта для него магией.       Локи не стоило ни оставаться, ни ждать… Милости ли? Все же объяснений? Возвратить прошлого было невозможно. Его присутствие в Золотом дворце ничего никому не принесло и предначертанного не изменило. Но — Трюггви был жив. И Лейву не довелось встречать ту участь, которая пришла за самим Локи. Оценить степень важности этого теперь уже, правда, было совершенно невозможно.       У Лии, еле заметно заплаканной и тихой, так и не получилось улыбнуться в ответ на его доброту.       И дни отдыха были ей не нужны. Следуя, следуя, следуя ее словам, она была здорова да полна сил. Вероятно, это было чем-то хорошим. Вероятно, это было… Степень важности. Сам факт толка или же смысла. Все, что нужно было Локи, так это пережить, пережить, пережить два десятка столетий или немногим меньше. Взрастить, обучить, позаботиться и, конечно, солгать обоим царским детям — жизнь без Тора может существовать. И действительно может быть полна жизни.       В реальности? На совет Лию Локи не приглашает. Она находит его в кабинете Тора, что навеки обращается пустым, и она желает передать ему вести о Труд, об Унуме, но Локи обещает ей — она сможет найти его в этом же кабинете после того, как совет завершится. Она сможет все ему рассказать. И он ее, конечно же, выслушает. Вряд ли, правда, это является тем, что Лия желает услышать от него, потому как смотрит внимательно, и всматривается, и точно ждёт, но все же нужда Асгарда не приемлет ни рыданий, ни слабости.       Величественный мир строится и процветает на костях всех тех, кого успевает пожрать.       Локи отказывается становиться следующим до того, как Труд с Унумом вырастут достаточно, чтобы взойти на трон. Он просто не может позволить себе подобное. Кто-то ведь должен, доложен, должен позаботиться… И Тор лжет им, что вернётся. И Тор обещает им — пока его не будет, Локи заменит его с бережностью и нежностью. Что знают они, эти два ребенка девяти лет отроду? Какие сказки и какую правду им успевают скормить? Первый утренний совет, на котором Локи занимает царское кресло, проходит в той же гнетущей тишине, которая теперь существует повсеместно. Обсуждение, конечно, присутствует. Оно течет подобно неспешной, глубокой реке, на чьем дне каждое лицо и каждая пара глаз знает заведомо и без нужды в объяснениях — если верховный маг покидает свои покои, значит Царь мертв.       И это, конечно, приходится обсудить тоже. Без долгих рассказов о всех прошлых восьми жизнях, без произнесения вслух всей той информации, отражение которой Локи видит у Огуна в глазах и так. Молчаливые, потухшие и от того необычно темные глаза бравого воина… Они становятся единственными, помимо Лейва, из тех, что поддерживают решение Локи немного выждать с любыми заявлениями. Прежде дать народу передышку после войны. Прежде убедиться, что иные миры со всеми их правителями достаточно стабильны, чтобы не заподозрить Асгард, лишенный правителя, в слабости. Подобное утаивание по мнению иных советников может привнести разлад, если пойдут слухи, да к тому же является совершенно бесчестным, но — перебить слово Локи ни у кого не получается.       На любые заявления от лица Золотого дворца накладывается табу.       Все, кто не желает подчиняться, могут начинать ждать казни за предательство.       И вот она, власть. И вот ведь оно, правление. В них не оказывается ни радости, ни даже удовольствия. Обсуждение заявления о смерти Тора становится последним по необходимости и потому как Локи говорит — именно так. Но все же не признается. Что значит выйти к ним, ко всему народу Асгарда? Что значит произнести страшные, страшные, страшные слова вслух и тем самым сделать их ещё большей реальностью? Лейв спрашивает, как к нему обращаться, Лия просто отвечает, что здорова и в полном порядке, на совете же сам факт смерти обсуждается обходными путями да недомолвками — ни у кого из советников не хватает духа произнести правду прямо да вслух. Но почти каждый действительно пытается потребовать того от Локи… Честность ли? Искренность? Вот она, власть, и Локи пользуется ею, не размениваясь, а ещё выставляет запрет, так и не признаваясь вслух — он не сможет разослать во все стороны весть о смерти Тора сейчас. Он к этому вовсе не готов.       После того, как совет завершается, Огун становится единственным, кто остается. Не поднимается с кресла, не уходит прочь. Он глядит лишь на Локи, будто и правда видя — тот задерживается по велению слабости, что не желает больше покидать его ног. Не после сожженного на заре тела. Не после каждого, каждого, каждого требования советников рассказать народу. За плотной, качественной иллюзией, что является статной, что полна уверенности и жизни, разглядеть Огуну что-либо удается вряд ли. И все равно, когда дверь зала советов закрывается за последней чужой спиной, он произносит:       — Я говорил с ним по весне. И он сказал мне, что никогда не желал тебе зла. Поверить в это у меня уже не получится, но так или иначе, — жестокость ровной интонации. Жестокость столь спокойных слов. Теряет ли Огун друга, что дорог его сердцу? Или же теряет того, кого перестает узнавать, подобно и самому Локи? Идея о том, что от ответов можно спастись, не задавая вопросов, конечно, является пагубной. И Огун приносит ответ. И у Локи на самом деле не получается поверить, потому как сердце его, мертвое, верить уже никогда не обучится. Но все же — предначертанное исполняется. Предписанное становится и явью, и реальностью. Чего бы Тор ни желал, чем бы ни руководствовался, и последний прощальный ужин, и последнее, полное любви объятие, и все витиеватые, путанные, но столь важные объяснения — все это оказалось слишком дорогим. Дешевы были полевые цветы. И ничего не спасли. И ничего не изменили. Они точно могли бы привлечь внимание, как в далеком прошлом привлекли его первые розы, но все внимание Локи, и так сосредоточенное на Торе да боли, в привлечении не нуждалось. Ничего больше Тор ему не отдал. Огуна же вряд ли можно было заподозрить в жестокости, и все же слова его были таковы. Непрошенные, кровожадные и безжалостные. Помедлив недолго, не месяц скорби и отнюдь не век горя, Огун добавляет: — Что бы тебе ни было нужно, что бы тебе ни понадобилось, я все так же являются другом тебе. Как и Фандрал с Вольштаггом, как и Сиф.       Ответить ему Локи оказывается нечего. Он ведь знает, знает, знает все это и так? Степень важности. Ничто больше не сможет обрести ее так, как обретает нужда Асгарда — величественного да прожорливого. И вот она, вся его власть. И вот оно, все его правление. Огун уходит прочь из зала советов, не задерживаясь ради любых заверений в чувствах Тора или же ради любых иных клятв… О том, что он спустился бы в Хельхейм, если бы знал, что Тор там? И те слова, что он произносит, звучат еле слышно, откуда-то с той стороны широкого, смердящего разложением смерти леса. Локи слышит. Локи даже удается их разобрать.       Но ценности в них больше не существует.       Мироздание остается жить, в то время как мир Локи обращается мертвым. Оживить его Огну не удастся, даже если он решит пересказать их Тором разговор всеми произнесенными фразами.       Как и предполагается, Лию Локи находит у Тора в кабинете, как только перемещается туда из залы советов. Он действительно мыслит о том, чтобы дойти до кабинета собственным шагом, но первая же попытка подняться с царского кресла приносит с собой правду — после всего обсуждения заявления о смерти Тора стоять на ногах крепко не получается. Нечто важное, нечто фундаментальное и то самое, на что всегда можно было столь просто опереться, будто бы просто теряется. Локи просто переносит себя в кабинет Тора магией. И находит там Лию. И находит, находит, находит там вести: и Труд, и Унум ждут возвращения Тора.       Кто-то ведь должен будет им рассказать? С момента, как завершается война, Фригга пытается приставить к ним пару-другую служанок на замену той, которую Тор привозит ещё из Альфхейма и которая возвращается назад в альфхеймский дворец без предупреждения. Провернуть подобное завоевание Фригге, правда, не удается: для начала ни Труд, ни Унуму новые служанки не нравятся, а для завершения — ни одна из них не смеет перечить, когда Лия с гневом изгоняет их прочь ещё вчера по утру.       По просьбе о помощи, с которой Унум разыскивает ее в галереях, Лия приходит в покои наследников, сразу же находя там и почти рыдающую, схватившуюся за меч Труд, и каждое настоятельное требование прислуги — дать заплести ей косы да надеть платье. Ни то, ни другое делать Труд не желает. Но будто бы Фригга действительно имеет при себе любого вида уважение? Стоит Тору умереть, как она забирает себе часть той власти, что не принадлежит ей уже давным-давно и никогда больше принадлежать не будет. Присланные служанки оказываются изгнаны. На покои Унума и Труд Лия накладывает защитное заклинание.       И Труд позволяет ей помочь себе одеться в брюки да рубаху, но волос коснуться не дается лишь перехватывая их лентой у затылка.       Лия — вовсе не настаивает.       Но все же приходит, приходит, приходит к Локи… Она приносит с собой вести, вместо любых предложений о том, что стоит Труд вразумить и донести до нее, сколь непозволительно ходить по дворцу растрепанной. Вот почему Лия является ему, Локи, служанкой. И вот почему останется ею на всю будущие столетия. Благодаря попустительству? Волос девяти лет отроду не несёт в себе обязательств радовать глаз придворных, ровно как и одежды того же возраста. Не будь даже в прошлом Тора, что позволял Труд одеваться в брюки да рубаху, Локи не посмел бы подобное ей запретить.       И все же кто-то ведь должен был сказать им, что их отец мертв, не так ли? Лия не заводит об этом речи, не упоминая ни Тора, ни его смерти и единожды, и вместо этого говорит — Унум нуждается в его внимание, потому как не может найти для себя новую книгу со сказками, а ещё они с Труд будут ждать его вечером, чтобы Локи почитал им перед сном.       Соглашаться не приходится, потому как сам факт присутствия Локи во дворце является согласием уже.       Взрастить их. Обучить их. Позаботиться о них. И солгать, что жизнь… Может ли существовать теперь? Прежде им нужно будет рассказать о смерти, и у Локи не получается даже пообещать себе сделать это сегодня же или в ближайшие дни. Убедившись, что царские дети здоровы и не рыдают дни напролет, он отпускает Лию прочь. Наконец, остается один на один с письмами да пергаментами. Ничего чрезвычайно срочного в них, конечно, не оказывается. Несколько требований об аудиенции от правителей иных миров, несколько свитков с подсчитанными потерями армии да всем количеством золота, что должно быть выплачено семьям погибших. Письмо от семьи ярла ближайших территорий, находящихся за Железным лесом, который умирает во время сражения с ванами — теперь его территориям требуется временный наместник, пока его старший сын не подрастет. Решения Локи, конечно, не принимает, откладывая это письмо ко всем иным, что должно будет вынести на обсуждение совета в новом дне. Но его тяжелый вздох раздается в пустом кабинете Тора все равно.       Вот она, власть, и вот ведь оно, правление… В них не существует тяжести, потому как ее ощущение является уделом живых. Перебирая накопившиеся письма да пергаменты, Локи задерживается до середины дня, но прочувствовать его приход у него не получается. Вся божественность, вся связь с самим солнцем и его мерными шагами меркнет в нем так же, как меркнут и внешние звуки.       Отнюдь не тот грохот, с которым в единый миг дверь кабинета отворяется.       Стоит ему прозвучать, как Локи вздрагивает, вскидывает глаза тут же — вероятно, мироздание желает обучить его, вероятно, оно желает, чтобы он запомнил, что ждать уже нечего. В кабинет входит Гейрред. Чуть пригибается у входной двери, чтобы не зацепить головой верхнюю перекладину. А выглядит — суровым и жестким. Етунхейм ведь нуждается тоже? На самом деле никто не приглашает его, но по наглости, что чрезвычайно привычна, он и приезжает, и приходит сам, похоже, успев поймать слух о том, что Локи занял место регента. Приносят ли ему эту весть птицы, приносит ли кто-то иной, а может и сама Лия оповещает его… Даже если так, Локи не чувствует злобы. Каждая из аудиенций обязана будет случиться. Мироздание, что живо, вернётся к балансу.       Что будет после? Столетия горя и тоски. Столетия ожидания, от которого не получится излечиться. Прежде, конечно, Локи придется рассказать Унуму и Труд правду, но — чуть позднее. Ему нужно только спрятаться за делами Асгарда, ему нужно только занять собственную голову, а ещё подготовиться… В его руках не найдется ничего, чем он сможет утешить их обоих. В его руках нет и никогда не появится того, чем он мог бы утешить себя.       Гейрред приходит, конечно, без приглашения. Врывается настойчиво, требовательно, а стоит ему оказаться перед столом Тора, который занимает Локи теперь, как все те слова, что были у него, заметно теряются. Глядя ему прямо в глаза долгий десяток мгновений, Гейрред почти с завидным то ли высокомерием, то ли стойкостью ровняет голову. Он говорит — Етунхейм выполнил свою часть договоренностей и заключенного союза с Асгардом. Етунхейм Асгарду ничего больше не должен. Однако, они хотели бы и дальше поддерживать дружеские отношения с Асгардом, а так же нуждаются в том, чтобы продлить торговую сделку.       Быть может, он вовсе не пытается выглядеть одним из тех, кто прикладывает усилия для того, чтобы навредить древней, оставшейся в прошлом любви Локи, но в его, Локи, глазах обращается именно таковым. Его появление провоцирует еле ощутимую тошноту да мысль — то, что у Гейрреда сделать не получается и не получилось бы никогда, за него делают иные. Норны ли? Само мироздание? Тор умирает и вместе с ним, и до его смерти умирает сердце любви Локи. Мироздание же возвращается, возвращается, возвращается к балансу. Оно остается, остается, остается при жизни. Еле держа все собственное, подрагивающее внутри ладоней пламя в узде, Локи отдает согласие и на дружбу, и на торговые сделки.       Так выглядит власть. Так выглядит правление. Гейрред ведь приходит именно за его согласием? Он не желает войны своему миру и ему нужны гарантии дальнейшего союза с Асгардом. Локи произносит без чувства, без выражения и той холодностью, с которой успевает сжиться:       — Если в скором времени Етунхейм не найдет других ресурсов на продажу, помимо металла, договор о товарообороте будет расторгнут, — и после собственных слов он просто опускает глаза к новому письму, которое только собирался прочесть. Несколько недель, или же несколько месяцев — как бы там ни было и сколь бы дорого ни стоил етунхеймский металл, на горизонте столетий его не будет достаточно. Чем больше его будет накапливаться в кладовых Асгарда, тем меньше он будет цениться. И как бы ни была казна полна золотом сейчас, и на сколько бы лет мирной, сытой жизни того золота ни хватило — Асгард нуждается. Величием, бравадой, привычкой праздновать ярко да обширно, а ещё, конечно, всей той безжалостностью, с которой всегда обращается к себе самому. Слова Локи определённо приводят Гейрреда в ступор и для того, чтобы это заметить, не приходится даже поднимать к нему взгляда. Его голосом звучит:       — Ты знаешь, что наши земли не столь плодородны, — и то есть вряд ли истинная жалость, но ошарашенность. И безмолвная просьба не добивать. И безмолвный крик — о сострадании. Как будто бы в Локи остается нечто подобное? Отнюдь нет, и в его теле воцаряется великий разум, и в его теле занимает невидимый престол сознание, что все ещё помнит ясно: кто является другом и кто дружбы в ответ никогда не получит. Гейрред вместе со своим народом действительно следуют законченным соглашениям. Они приходят на поле сражения. Они терпят все те увечья от факелов асов, которыми награждаются по случайности. И по итогу их присутствие не спасает ни Тора, ни всю ту жизнь, что в Локи ещё теплилась, но — рассудительно и здраво Етунхейм является Асгарду другом.       Пускай Гейрред много чаще и походит на кусок дворфского дерьма.       Локи просто говорит:       — Так сделай их таковыми, пока етуны не передохли, — не поднимая взгляда, не меняясь в интонации. Есть ли ему дело, как Гейрред будет разбираться с подобным? Царствование разума может быть пагубным, однако, здесь и сейчас Локи дает Гейрреду время, а ещё добавляет, не отрывая глаз от поверхности письма из Ванахейма: — Я разыщу для тебя пару магов, что смогут найти полезные коренья и иные ресурсы в твоих землях. Но если их тронут хотя бы пальцем без их разрешения, я не оставлю Етунхейму ни камней, на которых можно жить, ни коры, которой можно питаться.       Ни воздуха. Ни света солнца. Биврест будет открыт и Биврест не даст никому пути к спасению, но воздаст стократно за любые принесенные неудобства, будут они увечьями или же лишним, бестактным словом. Вероятно, в помощь магам да ради их защиты много проще будет отправить пару-тройку крепких воинов, но — Асгард, переживший войну, нуждается в восстановлении. Обязательство по надзору за магами народа асов, что теперь, вероятно, принадлежит Локи, он просто делегирует Гейрреду. Потому как тот будет страшиться смерти своего мира? Потому как на него все же можно положиться. Потому как его народ важен ему, а право недооценивать угрозы Локи давно уже было им потеряно. Да и было ли когда-то в его руках вообще… Оно все ещё есть. В мелочах, в деталях да тех словах, которые звучат долгие мгновения спустя, когда Гейрред смеет открыть рот, когда Гейрред говорит:       — Если когда-нибудь ты сможешь позабыть его, я… — кисть Локи вздрагивает сама собой, по случайности не путая заклинание пламени с заклинанием молчания. Чужой голос лишается звуков. Слова, быть может, так и произносятся, но Гейрред остается достаточно умен, чтобы заметить — слушать его и дальше никто не желает. Слушать его и дальше никто не станет.       И в любой иной реальности, где Асгард был бы должен Етунхейму, слушать его так же никто бы не стал.       Речь ли о том, что он будет ждать? Речь ли о том, что он готов уже и будет рад вниманию Локи? Оставшись без ответа и лишившись голоса, Гейрред задерживается на месте меньше чем на десяток мгновений, а после тяжелым, обозлённым топотом уходит прочь. Локи не приходится даже прогонять его и, впрочем… Произнести ли признание о том, что он никогда не перестанет ждать, как бы глупо ни было его ожидание, или же произнести перед лицом народа Асгарда правду о том, что их Царь мертв — на чашах весов эти слова имели бы равную тяжесть. И потому первые озвучивать Локи никогда не станет. И потому же вторые ему произнести придется.       Асгард — нуждается.       И ему — плевать.       Много ближе к вечеру в кабинет вновь приходит Лия. Лишь тогда Локи замечает, будто они с Лейвом еле заметно сменяют друг друга, но, впрочем, в том может не быть никакой закономерности вовсе — Лейв говорит о делах, теперь уже обращаясь к нему по имени, а Лия не спрашивает, заходил ли Локи в обеденную залу среди дня. Она приносит вести, она приносит сплетни и, конечно, рассказывает о том, какую работу ей приходится проделывать, чтобы усмирять всю панику придворных из-за затяжной болезни Царя. Она советует им молиться и не наговаривать ереси. Локи так и не говорит: Сигюн бы такой ее совет точно подняла насмех.       И ведь успевает поднять уже? Она так и не приходит. Вместо любого ее присутствия под вечер вновь приходит Лия, ненавязчиво напоминая о важном простыми словами — Труд и Унум отходят ко сну. И значит Локи нужно подняться с кресла, и значит ему нужно встать на ноги, а ещё прийти к ним и почитать им на ночь сказку… О тех ли счастливых мирах, где никто никогда не умирает и где великая любовь не существует под нападками первого, кому не лень на нее напасть? Локи поднимается с того кресла, что никогда не будет ему принадлежать, только после того, как отпускает Лию прочь. Прошедший в далеком утре совет, наконец, оставляет его всем принесенным ущербом в виде слабости. Ему даже удается дойти до детских покоев. Ему даже удается — держать голос ровным, пока он читает, читает, читает им перед сном так, как всегда читал Тор.       Ни сказку, ни выражение чужих, утомленных за день и все ещё полных надежды глаз ему запомнить не удается. Весь последний шаг солнца, скатывающегося за горизонт, сливается перед его взглядом одной только мыслью — это не книга о Медведе и Лисе. Это же лишь случайность. Это же ничуть не удача. Однажды Унум доберется ведь и до этой книги со сказками?       Однажды кто-то должен будет сказать им, что Тор уже не вернётся. Как и Лис, убитый лапой буйного по весне Медведя, никогда не оживет.       Но там ведь, в той, столь скорбно завершившейся сказке, Медведь скорбел, когда понял, кого убил? Локи не помнит этого. В вечер первого дня правления, которого никогда не желал, он покидает крепко и спокойно спящих Труд и Унума, он выходит из их покоев и правда ведь намеревается вернуться в кабинет — за порогом его ожидает тот гость, чье имя не звучит ни единожды под солнечным светом прошедшего дня. Печальный, переполненный болью разноцветный взгляд волчьих глаз. Слова, что сливаются в скулеж. Не Локи приглашает Фенрира к себе в покои, но все же Фенрир уводит его туда сам, а после укладывается вместе с ним в постель, а после позволяет прижаться к себе… Зарыдать, спрятав лицо в его мехе, у Локи не получается так же, как и уснуть.       Всю ночь напролет он слушает, как мерно дышит волчий вожак и как еле слышно скулит невыносимой болью его собственное мертвое сердце. От того, что на постели нет свободного места, легче вовсе не становится.       И, впрочем, никогда уже не станет.       Вся та жизнь после ухода Тора… Ее реплика, чье лицо Локи встречает в осени прошлого года, пока Тор находится в Альфхейме, оказывается от реальности даже дальше, чем мир живым от мира мертвых. Ожидание больше не является чем-то стоящим, потому что никогда не окупится. Череда бессмертных дел Асгарда остается бесконечной, потому как не будет оборвана. Фенрир приходит к нему в первую ночь того правление, которое Локи не желал себе забирать, и уходит с рассветом. Молчаливый шаг его лап возвращается в Етунхейм вместе с искрой Бивреста, и он, конечно, не обещает вернуться, они в общем-то ни о чем так и не говорят, но, в новом вечере покидая детские покои, Локи находит его у двери собственных. Даже при том, что не собирается ложиться спать, потому как не желает видеть во снах ни всю собственную боль, ни весь собственный ужас, Локи все же следует, следует, следует за ним… Статный, мощных лап и заостренных ушей Вожак волчьего рода подле него обращается печальным, брошенным щенком. Приходит ли он за утешением или же за тем, чтобы утешить самого Локи?       Вряд ли разыскивает то, чего ради появляется вновь и вновь, но Локи его не гонит.       Мертвое сердце да царствование, царствование, царствование разума — все, кто были дороги ему прежде, заслуживают добра. А все, кто нести разрушение, заслуживают жестокости, но что стоит воздать тем, кто не является ему знаком? Раннее утро третьего дня и третьего завершившегося совета оказывается столь же молчаливым, как вчерашнее и позавчерашнее. Беспристрастное время играется у Локи перед глазами, ускоряя каждый солнечный шаг делами Асгарда и удлиняя все те, что принадлежат луне. Пока весь мир спит ночами, пытаясь излечиться, что от скорби пережитой войны, что от бесполезных молитв, Локи бодрствует, и молчит, и вслушивается то в волчье сопение, то в скулеж кошмарных снов. Та иллюзия его собственной стати да холодной гордости, которую убирать прочь больше не приходится, прячет под собой и его всего, и тени, что залегают под его глазами.       Вначале ему стоит разобраться с делами. Вначале от него требуется разыскать и слова, и силы, чтобы выступить с заявлением, а после… Пара десятков столетий пройдёт, Труд с Унумом вырастут и все завершится?       Тот, кто был дорог, будет одарен добром. Тот, кто нёс разрушения, получит в ответ жестокость. Но тот, кто не является знакомым, что делать с ним? По окончанию третьего совета из тысяч будущих, где царское кресло будет все так же занято Локи, Лия появляется подле его плеча, притворяясь, будто не замечает — Локи задерживается вновь и по данности, что становится привычкой. Утренние советы не приносят смуты ни в разум, ни в мертвое сердце, но вновь и вновь ранят те его ноги, с которыми ныне обходиться приходится очень бережно.       Не чувствующие под собой опоры крепкой земли, они подкашиваются и грозят в единый миг просто опрокинуть его на пол.       За иллюзией то, вероятно, не будет заметно чужому глазу, но именно в Лие сомневаться не приходится. Скорее всего она видит. Скорее всего она знает. Вряд ли подговаривает кого из кухарок, чтобы в своих покоях Локи то и дело мог разыскать блюда с яствами. Вряд ли подговаривает того Вольштагга, что во вчерашнем дне приносит в кабинет Тора небольшую вазочку с ягодами, пока Локи отсутствует там. Лия в общем-то молчит и слова ее в общем-то остаются все той же привычностью беспрестанных вестей, но это утро привносит в них новизну — у входа в Золотой дворец Локи ожидает правительница Ванахейма.       Получится ли избежать разговора с ней? Асгард — нуждается. И Асгарду — плевать. Именно этих слов Лия, конечно, не произносит. Да и сам Локи не спрашивает у нее ничего, прекрасно понимая: чем дольше они будут держать сам Ванахейм пред запертыми дверьми Золотого дворца, тем большими будут последствия.       Не Асгарду, правда, бояться новой войны. Но мирозданию точно стоит — бояться того, кто восседает в царском кресле теперь.       В лице той мелкой, меток пятнадцати отроду, пигалицы, что ждёт его во дворе, страха разыскать, правда, не удается. Она приезжает без сопровождения вовсе. Согласно словам Лии, являющимся пересказом слов Хеймдалля, заявляется под купол моста с помощью магии, а после требует, требует, требует — ее письмо не получило ответа от Асгарда и потому она явилась сама. Бесстрашная или же просто глупая? Локи не желает выходить, чтобы встретить ее, так же, как никогда не желал ни себе, ни Тору подобной реальности, но каждый доступный ему выбор сгорает дотла, когда единственный оказывается сделан. Кто-то должен позаботиться о наследниках. По воли жестокости и по воли беспощадности Тор успевает в их глазах сделать тем человеком Локи.       Но все же Локи соглашается не данью уважения к нему.       Он соглашается просто — и вновь остаться, чтобы после ничего так и не обрести в дар за свое присутствие, и все же спуститься из залы советов к главным дверям Золотого дворца. Берси уже ждёт его там, лениво присев на выступ стены в стороне от входа, и неспешно поглаживает по шее своего рослую, гнедую кобылу. Ее ладонь движется по коричневой шерсти столь же мягко, сколь напряженно сапог пытается втоптать булыжник площадки в земную твердь. Получится ли у него подобное хоть когда-нибудь? Рыжеволосая, с высоким, длинным хвостом волос да острым, тёмно-зеленым взглядом, Берси выглядит подобно не молодым девам — всем тем девчонкам, что ещё слишком малы и для пиршеств, и тем более для правления. Все присущая ее королевскому роду стать под руку с лоском одежд оказываются потеряны среди перепачканных в грязи сапог. На поясе ее брюк висят ножны с мечом. Поверх однотонной рубахи надета потертая кираса. На кобыле отсутствует седло. И вся она больше походит на разбойницу, чем на истинную Королеву Ванахейма.       За рыжий ли, будто огненный волос? За тот ли острый взгляд, который выцепляет появление Локи из всего окружающего пространства? Шумихи ее появление не наводит. И вряд ли вообще хоть кто-нибудь из стражей главных дверей признает в ней…       Правительница Ванахейма.       Королева земель, в которых живут хранители всего сущего.       Заметив Локи, она не подходит первой. Спрыгивает с выступа стены, на котором сидела, что-то негромко шепчет своей смирной кобыле и поворачивается в ожидании — нужно ли ей приглашение во имя соблюдения законов или же ради ублажения ее гордыни? Отвязаться от нее не получится. Если изгнать прочь сейчас, то будущее окажется полным на проблемы да всю ту суету, которая вряд ли окажется Локи по силам. Подавив тяжелый, еле ощутимо раздраженный вздох, Локи оглядывает почти пустую на лишние уши да глаза площадку перед дворцом, а после спускается по ступеням без торопливости. Подходит, отмечая взглядом моментально — при любом объятии, которого никогда не случится, Берси точно ткнулась бы носом ему в грудь.       Но все же она говорит:       — Ваше высочество, я приехала требовать аудиенции, — без приветствия, без лишних почестей и без единого проблеска лести в глазах. Она ведь приехала по делам? Не оглядываясь на всю разницу, что в росте, что в возрасте, Берси поднимает голову чуть выше, чтобы смотреть ему прямо в глаза, а ещё требует с явной убежденностью — она в праве теперь. Ее отец мертв, ее жестокая старшая сестра, что правила до нее, мертва тоже. И трон Ванахейма никогда не будет свободен, потому как любой существующий трон всегда должен быть занят. Миры нуждаются. Подчиняющийся народ не желает знать и не держит при себе интереса в том, какие тяготы существуют в правлении, потому как — сытость, мир да величие. Последнего у асов точно будет побольше, чем у любым иных существ.       Но все же Берси… Ее взгляд, что не пытается напасть, и вся ее суть, что приезжает лишь ради необходимости мира, ранят Локи невидимым, несуществующим клинком где-то у затылка — дело отнюдь не в том, что ей дорого ее место или же оно является тем, за что она может собой гордиться. Это место просто ее. Ванахейм принадлежит ей. На троне восседает она. От всей той силы, бравой, конечно, да и глупо бесстрашной к тому же, что горит в ее зеленых глазах, Локи начинает тошнить.       Потому что в далеком прошлом, оказавшись раненным тем, кому доверял больше других, он просто оставляет свое место. И утренние советы звучат молчанием главного советника да придворного мага. И на то, чтобы восстать против Тора да его решения о союзе с дворфами, просто не оказывается сил.       Вероятно, однажды Берси случайно познает любовь и та изживет со свету всю ее нынешнюю силу без остатка, но все же… Тем, кто был дорог, будет даровано добро. Те, кто принёс разрушение, будут одарены жестокостью. Что делать с теми, кто ещё не знаком? Локи не желает Берси этой жестокости любви даже мысленно. Быть может, она сможет стать той жесткой рукой, что стиснет Ванахейм в кулаке да выдавит из него прочь всю злобу. Быть может, пройдут сотни лет и она сгинет в войне, которую сама же начнёт. Здесь и сейчас Локи лишь приглашает ее во дворец да указывает путь легким движением спокойной руки.       Помыслить о том, что она тоже все видит и все понимает, и потому обращается к нему «ваше высочество», у него вовсе не получается. И все же она говорит — так. И все же не приносит своим приходом лишней боли. Только ее глаза… Горящие, полные жизни да настойчивости, они вызывают тошноту, но за той тошнотой точно пытается скрыться зависть.       После лет заточения Берси даруется шанс на жизнь и она вгрызается в него зубами, будто звериной пастью.       После всех прошлых месяцев Локи больше не помнит, что значит быть живым, и вспомнить об этом уже не надеется.       Тошнота, да зависть, да все же — кобыла без седла. Берси оставляет ее на том же месте, где до того сидит сама, и у Локи не просит ни милости, ни заботы, но Локи все равно отдает приказание одному из стражей у входных дверей во дворец: проследить. Позаботиться. При необходимости пригнать Агвида с ведром воды и яблоками. Асгард ведь не желает войны? В любой очередной победит, как и прежде. Локи, правда, отдает приказание отнюдь не по этому. Не ради гостеприимства. И не ради дружбы. Данность вины, которой не существует в лошадином голоде или жажде — вот что заботит Локи.       По пути Берси почти не осматривается. Движется подле него, плечом к плечу, очень усиленно делает вид, будто интереса ни в золотых стенах, ни в одеждах придворных для нее не существует. И сама, конечно, предметом интереса становится столь же быстро, как и предметом будущих сплетен, но Локи по сторонам не оглядывается. Он сопровождает Королеву до кабинета Тора, открывает для нее дверь и разве что одергивает молодого стража, стоящего на входе, взглядом, когда тот уже собирается и преградить малявке путь, и точно спросить с нее за находящийся в ножнах меч. Столь ли велика угроза его металла? Локи не желает суеты. И растягивать весь чужой приезд до самого заката, что разбирательствами, что пиршеством, не собирается тем более.       В кабинете Тора оказывается пусто и тихо. Он усаживается за стол с почти незаметным промедлением. Берси стула не предлагает, указывая на пространство перед столом. Равенство или почести? Она даже не морщится. И замечает-то разницу в их положениях вряд ли, а даже если замечает, она Берси вовсе не беспокоит. Стоит Локи усесться, как ее тонкие руки сплетаются у нее на груди и она говорит:       — В настоящий момент Ванахейм подчиняется мне. Мои воины занимаются последними очагами восстания союзников Сольвейг. Вскоре они будут подавлены, — пятнадцати меток отроду. С рыжим, будто огненным волосом. С веснушками летнего солнца, рассыпавшимися по щекам. Вся ее миловидность сжигается насмерть разбойничьей суровостью и звонкой, требовательной интонацией, которая не столько отчитывается, сколько высказывается — положение дел такого. И Сольвейг своей сестрой она не называет. И говорит отзвуком молодой стали, что отказывается гнуться под молотом кузнеца уже. Кто наделяет ее этой яркой, подрагивающей в пространстве яростью? Трон Ванахейма принадлежит ей. Отдан кому-либо не будет. Каждая попытка забрать его обернётся смертью. И восстание будет подавлено, и народу ванов придется смириться — теперь в их землях царствует новая власть и она мала, но от того не менее крепка да настойчива. Глядя ему прямо в глаза без попытки сбежать от его пристального прищура, Берси говорит: — Потому, от лица Ванахейма, я требую диалога с Асгардом о возобновлении торговых сделок и о перемирии.       Все то, что она могла бы написать в письме. Все то, ради чего ей не стоило вставать спозаранку, а после утруждать своих придворных магов да приезжать в Золотой дворец лично. Она ведь точна была столь же искусна в переписках, как ее старшая сестра? Темный, зеленый глаз. Звенящий отзвук голоса. И весь вид ее грязных сапог да разбойничьей выправки.       Берси приезжает, чтобы увидеть его глаза и показать свои именно так, как не смогло бы сделать ни единое, полное витиеватых слов письмо.       Она не нуждается в почестях. Ей не требуется сопровождение из десятков воинов да советников. Она есть — Ванахейм. Всё их ремесленное дело, все их поля да плодородные почвы, все их знатные купцы и сама суть — хранители сущего. Глядя на нее и слыша, как звучит ее голос, тошнота у Локи внутри лишь медленно, утомленно поднимает собственную голову. Убывать она не желает. Та Берси, в чьем лице навечно остается схожесть и с ее отцом, и с Сольвейг, по данности их вины вызывает лишь единое желание изгнать ее прочь пинком под зад. И из Золотого дворца, и из Асгарда. Но все же великий, безграничный разум царствует там, где больше не живо мертвое сердце. И он воздает по заслугам друзьям, и он воздает по заслугам врагам.       И Локи отвечает:       — Я вынесу вашу просьбу на обсуждение совета вместе с вопросом о выплатах Ванахеймом контрибуции, когда найдется свободное время. Это все? — то есть согласие познакомиться. То есть все же смирение — мироздание живо и время продолжает течь. И в будущем… Сможет ли Ванахейм вновь стать Асгарду другом? Он называет чужое требование просьбой. Он же напоминает о контрибуции, которую обязаны будут получить и Асгард, и Етунхейм с Альфхеймом. Но Берси не вздрагивает. В ее глазах существует лишь ответ на вопрос о будущем и тем ответом является факт — Ванахейм будет другом иным мирам, чего бы то ей ни стоило. Кивнув, она отвечает:       — Благодарю, — и следом напряжение ее плеч еле заметно сходит. Конечно, не полностью. Конечно, ей предстоит ещё множество дел. Но, вероятно, она ожидает и другого разговора, и полного отсутствия согласия… Локи просто хочется верить, что Хеймдалль убьет его раньше, чем он прославится на все миры своей глупостью да иными шансами для тех, кому они вовсе не нужны. Он весь успевает простить Тора однажды? Судить подобным образом и при том оставаться искренним не получится. То прощение не является новым шансом в полной мере, пускай им обоим и приходится начинать заново. А все же итог — теперь реальность такова, теперь таково мироздание и Тор мертв. Качнув головой, Берси выдерживает небольшую паузу, отворачивается в сторону балкона, будто заслышав что-то. И следом поворачивается к Локи вновь, говоря с почти невидимой мягкостью доброты: — Так же я бы хотела принести свои соболезнования в виду того, что…       Дать ей договорить, значит услышать, как лживая насквозь иллюзия временности происходящего рушиться. Дать ей договорить, значить ощутить новую, но успевшую закостенеть боль. Асгард ведь молится за жизнь своего Царя? Иные правители знают, и знает Лейв, и весь совет, а ещё Лия да троица воинов вместе с Сиф. Сигюн знает тоже. А Берси говорит искренне, с честностью, но от того ее слова не оказываются менее жестоки и голос Локи не оказывается хоть сколько-нибудь мягок тоже, когда он обрубает почти рыком:       — Я не нуждаюсь в ваших соболезнованиях. Если бы в свое время вы были умнее и не допустили подобного, ничего из этого не случилось бы, — это является правдой. Каждый мир остается суверенен. И все влияние из вне, насколько бы ни было велико, никогда не сможет сравниться с тем, что существует изнутри — всему тому, за что Берси пытается извиниться, на самом деле она позволяет случиться сама. И вот, наконец, вся ее бравада рушиться, и вот, наконец, обнажается правда, а, впрочем — от его слов Берси не дергается. Замирает, долго глядит ему в глаза. Локи соглашается познакомиться с ней, но отказывается и терять память, и спускать всю прошедшую войну ей с рук так, будто не она королевского рода. Приоткрыв рот, Берси отвечает ему твердостью и правдой:       — Мне было девять меток, когда отец и сестра заточили меня. По-вашему, мне стоило вырваться из тюрем силой и убить их? — яркий, точно огненный волос. Малый возраст, но все-таки — незаурядный ум. С пару лет назад и Гертруда ведь говорит, что сделать Етунхейм союзником невозможно? Ох, да, Локи все ещё помнит тот разговор. Ничуть не хуже, чем помнит, как голова Лафея слетает с его плеч. Потому как тот, кто желает, по итогу добивается, и нет тому реальных опровержений, и никогда их не появится — Локи переживает недели, и месяцы, и годы напуганной, тяжелой агонии в попытке довериться Тору. И это удается ему тоже. И все прошлое его лето полнится, полнится, полнится — любовь да радость. Пускай столетия назад подобное кажется неосуществимым… Сколь бы правдивы ни были слова Берси сейчас, они остаются оправданиями, и потому Локи отвечает на них без любой толики мягкости:       — По-моему, у вас было предостаточно лет, чтобы внести изменения. И вы ждали, когда вас спасут, чтобы под конец лишь подавить восстание и выставить все так, будто мир в Ванахейм принесли вы, — даже если реальность отлична от его слов, даже если существуют сотни нюансов, итог уже случился и он един: Ванахейм проиграл в войне, которую начал, а Царь Асгарда мертв. И сколь бы величественны да велики ни были асгардские дела, для Локи это является личной трагедией, личной болью и личным просто. Оно останется для него таковым навсегда. И Берси получает шанс на жизнь. И Локи никогда уже не сможет познать ее в полной мере, потому как любовь его сердца мертва и само сердце мертво тоже. Медленно подняв ладонь, в чьих движениях не существует сострадания, Локи указывает на малую, суровую да молчащую Королеву Ванахейма и говорит: — Отныне и впредь вы в долгу и у Асгарда, и у меня лично. Ни соболезнованиями, ни контрибуцией, ни даже сниженной ценной на товары этот долг оплачен не будет, — и то, что познало смерть, не сможет вернуться к жизни. И сгорающее в пламени тело Тора срывается прочь с края мира вместе с ладьей ещё дни назад. Предрешенное сбывается. Предписанное исполняется. Глядя на Берси без единого проблеска жалости, Локи опускает ладонь назад на стол и спрашивает вновь: — Это все?       Ему не нужен ответ. Ему не нужен диалог. Берси приезжает, чтобы видеть, с кем будет вести дела, а ещё чтобы показать себя — что ж, теперь Локи знает. Мала, но умна. Бесстрашна. Крепка. И ездит без седла. Быть может, ее разбойничий дух наделит Ванахейм пониманием и скормит ему весть правды о том, что во вражде нет никакого смысла. Быть может, ее убьют в будущей ночи ещё живые соратники Сольвейг. Но так или иначе… Вдохнув, она кивает ему в ответ. И говорит, говорит, говорит:       — Мне не нужна война. Я бы хотела быть другом и вам, и иным мирам, знайте об этом, ваше высочество, — ее руки опускаются. Левая ладонь ложится точно привыкшим движением на рукоять покоящегося в ножнах меча. Без угрозы и, впрочем, без множества слов объяснений, но все же ее слова звучат — то есть «иные миры». Усомниться в том, что среди них точно успел затеряться и Етунхейм, у Локи не получается. Будет ли то благом? Мироздание было сознано таковым и каждый, кто существует в нем, имеет собственный вес, что равен каждому другому. И пока никто не несёт в своих руках зла, никто другой не станет хвататься за меч. Еле слышно хмыкнув, Берси добавляет все столь же ровно и с отзвуком молодой, ничуть не гнущейся стали: — Спасибо, что уделили мне время.       Развернувшись в сторону двери, она покидает его кабинет. Не требует проводить себя. И не дожидается — ни ответа, ни любых почестей из тех, что ей не нужны. Лишь дела, вот для чего она приезжает. И, получив для них промежуточный итог, уходит прочь.       Станет ли хорошей правительницей своему народу? Вечер того же дня раскрывается для Локи шебутным, возбужденным голосом Труд, когда он приходит в детские покои, чтобы почитать им с Унумом сказку перед сном. До того, ещё среди дня, он ведь даже помогает Унуму новую книгу найти, но чтение так и не складывается. Вначале Труд рассказывает ему о рыжей девушке с мечом в ножнах, в которую случайно врезалась по утру в одной из галерей, пока бежала на урок к Лейву. После — признается, что на урок опоздала так сильно, что Лейв почти успел сообщить о ее пропаже дворцовым стражам.       Разозлиться у Локи вовсе не получается. Да и в прошлом, вероятно, не получилось бы тоже. Будто Труд или Унум действительно могут куда-то сбежать? Асгард принимает их, и Золотой дворец становится им домом, и буйвол по имени Хведрунг нынче спит на постели Труд, охраняя припрятанный за тумбочкой меч, и во владении Унума оказывается целая библиотека. Им хорошо здесь и потому… Кто-то ведь должен будет сказать им, что их отец мертв? Тем вечером Локи лишь признается — той девчонкой, в которую Труд умудрилась врезаться со всего маху, была Королева Ванахейма. Переполох эта новость, конечно, наводит знатный. И Труд улыбается так широко да счастливо, что не составляет сложности пересчитать все ее зубы, глядя на нее со стороны. И даже Унум, не столь сильно разделяющий восторги сестры в отношении рыжей бестии, успевает посетовать о том, что в будущем ему, вероятно, стоит тоже почаще опаздывать на занятия. Ради подобных бессмысленных встреч? Первое же, что Берси спрашивает у Труд, после того, как та отшатывается от нее посреди галереи — в порядке ли она. Но каким образом после они договариваются до того, что Труд выводит ее из дворца, Локи понять так и не успевает. Стоя босиком посреди своей постели, Труд тараторит с такой скоростью, что пара-тройка птиц в пролеске рядом с дворцом точно успевают подохнуть от зависти. И не задыхается ведь, и даже не успевает устать к моменту, когда подытоживает — Берси дала ей погладить свою лошадь, а ещё пообещала и ей, и Унуму по ванахеймскому жеребенку такой же масти, когда новые народятся.       Вероятно, в следующий раз, когда Берси придет на аудиенцию в Золотой дворец, Локи стоит посадить за стол Тора Труд и просто выйти из кабинета прочь. Дать им шаг солнца по небосводу или же два? Он не думает об этом всерьез и он же не удивляется, что для Унума, который на утренней встрече даже не присутствует, Труд выпрашивает жеребенка тоже, но мысль — Тор бы посмеялся. Над тараторством Труд, над Унумом, довольным, ничуть не сомневающимся в том, что его не забудут, когда родятся жеребята… Тор ведь и правда любил их, не так ли? Ни о какой сказке по итогу речи так и не заходит. Уже высказавшись, Труд спрашивает Локи о ванахеймских лошадях, о Берси и о паре десятков иных вещей, которые им с Унумом точно с легкостью мог бы рассказать Лейв.       Быть может, он просто рассказывает не так увлекательно? К книге Локи так и не прикасается. Последний шаг солнца и первый шаг луны по небосводу он отвечает на детские вопросы, сплетая из них ладную, почти не лживую историю — в подробности, что жестокости Сольвейг, что заточения Берси, просто не углубляется. Унум с Труд, правда, не засыпают даже тогда, когда он уводит свой рассказ в скучные земли видов кореньев, растущих в Ванахейме. Они слушают. И они продолжают ждать… Кто-то ведь должен, должен, должен будет сказать им, что Тор не вернётся? У Локи не находится сил. Не завершив свой бесконечный рассказ, он лишь подводит ему черту, на прощание обещает Труд, что в новом дне Лия поможет ей заплести высокий хвост, как у Берси, если она захочет, а ещё обещает Унуму — новые конюшни будут отстроены до того, как приедет их подарок в виде двух гнедых жеребят.       Пускай он никогда и не приедет? От предложения тронуть ее волосы Труд отказывается в новом же утре, но зато Лейв приносит Локи письмо и на том письме покоится печать Ванахейма. Внутри, краткой запиской без приветствия и любых обращений, значится — к началу осени одна из гнедых кобыл, что сейчас беременна, разродится и Берси нужно разрешение от Царя на провоз по мосту двух жеребят в качестве подарка наследникам Асгарда. Окажется ли она хорошей правительницей? То будет видно дальше, часть того видна уже сейчас.       Берси дает Труд слово. И его важность оказывается настолько же велика, как и важность тех, что она отдает самому Локи.       Стоит ли радоваться? Локи не чувствует ни себя, ни тела, ни в общем-то чего-либо иного. Ему остаются дела Асгарда, что сопровождают его среди дня. Ему остается присутствие Фенрира, что ночами спит подле него то ли ради утешения, то ли ради того, чтобы кого-то утешить. С Локи провернуть подобного у него, конечно, не получается, но все же — никогда у Локи не найдется слов, чтобы высказать благодарность за то, что ночи напролет ему не приходится смотреть на пустое место поверх простыни своей постели. Долго это вряд ли продлится. Однажды придет день и тогда… Много раньше приходит Фригга.       Весть о том, что она поднимается с постели и покидает свои покои, не разлетается по дворцу, потому как-то случается поздним вечером пятого дня — на самом деле Локи не считает их, дни своего правления. На самом деле он считает те дни, в которых Тор мертв и тело его сожжено. А может и те, в которых совет ждёт, что он сделает, наконец-то заявление о смерти Царя? Никто не произносит этого вслух вновь, но все же чем больше рассветов и закатов приходит, тем напряженнее в него вглядываются они, мудрые, разодетые да рассевшиеся вокруг круглого стола для советов. Не Лейв, конечно. И, впрочем, не Огун. Понимают ведь и потому не торопят? Как бы там ни было, на пятый день Локи засиживается в кабинете Тора допоздна не по забывчивости, лишь по случайности. Солнце успевает только-только сесть за горизонт, быстрой тенью перед его глазами мелькает Лия, сообщая об ожидании Труд и Унума, и Локи даже намеревается подняться из-за стола — беззвучным, мерным шагом отворяется дверь и то великое зло, что до сих пор носит при себе иное имя, переступает порог.       Ее золотое платье, легкое, столь невесомое, переливается такими же золотыми нитями. Убранные в высокую, ничуть не траурную прическу волосы спускаются длинными локонами ей на грудь. Помыслить о том, сколь долго они не виделись, Локи не удается — кончики его пальцев, да запястья, да, впрочем, всё его тело жалит острым прикосновением омерзения. Фригга ведь знает, что Тор мертв, не так ли? Она проходит в тот кабинет, что не принадлежит ей, так, будто правит здесь уже слишком давно, чтобы склоняться перед кем-либо. Проходя под аркой поднимает руку и тянется к голове то ли Хугина, то ли Мунина, прикорнувшего на длинной, толстой ветви, висящей подле стены жердочкой. После неудачной попытки принесли Локи в дар мертвую мышиную тушку, обе птицы сменяют собственную тактику — теперь время от времени они приносят ему в клювах чернику и голубику. Подсыпают их в ту вазочку, о присутствии которой точно заботится Вольштагг. Сами же, впрочем, из нее временами и кормятся, потому что Локи так не притрагивается ни единожды… Чувство голода успевает умереть в нем ещё за недели до смерти Тора. Потом умирает и Тор. Теперь же — приходит Фригга. Статная, как и прежде. Величественная. Она тянется рукой, чтобы выласкать перья прикорнувшего ворона, но на самом деле, чтобы заявить о собственной власти.       По итогу же птица только дергается, резко просыпается и отлетает прочь, на книжный шкаф. Был ли то Хугин или Мунин оказывается не столь значимым, потому что второй ворон присоединяется к первому сразу же.       Никому из них Фригга, похоже, не нравится.       Локи — просто разделяет. И молчит. И смотрит, чувствуя, как у сжавшихся челюстей в ком скручивается необходимость: прямо сейчас он должен идти к детским покоям. В этом вечере, как и в двух предыдущих, притронуться к книге ему, вероятно, не удастся, но глаза девяти лет отроду будут его ждать, а ещё точно дождутся — не ради сказок. Ради историй о том, как устроены миры, что есть прошлое и сколь прочна его связь с настоящим. Приведет ли их в восторг рассказ о том, что Локи бывал у самих Корней Игдрасилля? Фригга даже не морщится. Опускает руку столь же плавным движением, проходится взглядом по поверхностям кабинета, под конец находя им и Локи. Умирающей она, конечно, не выглядит. Похудевшая, чуть осунувшаяся, Фригга все ещё пытается восстановиться после того, как спасает своих детей, но сострадания к ней у Локи не находится.       Отнюдь не так, как к Берси, потому как Берси не успевает принести разрушения ни его прошлой жизни, ни нынешнему существованию.       Фригга же говорит:       — Если бы ты послушал меня тогда и умер сам… — она смотрит ему прямо в глаза, она действительно выглядит усталой. Прячет ли всю свою скорбь и сколь хорошо? Сердце Локи умирает, потому как умирает вся его любовь, и там, где раньше оно правило под руку с разумом, воцаряется лишь сам разум. И ныне каждый, кто остался дорог в воспоминаниях, будет одарован добром. И каждый же, кто приносил разрушения, будет наделен жестокостью. При том, что Локи не желает ни видеть Фриггу, ни говорить с ней, при том, что само ее существование, потерявшееся для него в прошлом, становится никчемным, он все же — не трогает ее. По данности ее статуса. По данности собственной занятости да попыток избегать столь тягостной в его нынешнем состоянии тяжести. Принимать решения, сидя в кабинете Тора? Принимать решения, восседая в его кресле посреди утренних советов?       Ему не нужна была эта власть никогда!       Теперь она есть. Прямо поверх его рук. Пахнет кровью Тора. И совершенно не желает остывать… Слов Фригги Локи так и не дослушивает. Отсекает резко:       — Если бы я послушал тебя тогда, норны убили бы его, не дожидаясь обряда моего погребения, — и это является правдой, но Фригга вовсе не вздрагивает. Она знала об этом и раньше. Она знает — все ещё. Приходит же все равно, и ее не интересует ни его личная скорбь, ни возможность разделить всю их боль надвое, потому что на самом деле они оба теряют Тора безвозвратно. Нет-нет, вместо этого Фригга заявляет вновь: если бы Локи был послушен, все было бы, было бы, было бы иначе. Что ж. Он определённо уже вдоволь — наслушался. И ее слов, и тем более всех бесконечных, уродливых звуков своего имени, что Тор произносил в прошлом. Полевые цветы да имя… И какая, чтоб ее Суртур пожег, любовь могла бы выжить на такой паскудной подкормке? Без объяснений, без любых иных, пусть даже витиеватых и путанных слов — Локи остается в Золотом дворце и лжет себе в прошлом, что не ждёт Тора, и будет лгать себе об этом до скончания веков, потому что ожидание так и не оправдывается. Тор не приходит. Его жизнь продолжается, рождаются его дети, хорошеет его мир и, наконец, он помирает, как, вероятно, и желал — среди гомона знатной битвы. Прекрасно. Просто отлично. То ведь был выбранный им путь спасения? И все же он мертв. И ему-то уже вовсе нет дела, его ничто уже не беспокоит, но Локи — оказывается брошен его смертью так же, как был брошен им самим без объяснений ещё при жизни. Ему лишь нужно выдержать, выдержать, выдержать чуть меньше десятка столетий, и тогда Труд с Унумом вырастут, и тогда Хеймдалль занесет свой меч… Безбрежный, пустой сон, вот чего Локи будет ждать столь же долго, как и возвращения Тора, которого не случится. Фригге ни о чем из этого, он, естественно, не рассказывает. Она и слушать не станет, только продолжит все говорить, и говорить, и говорить — как он смел да как он мог, а?! Он смеет сейчас, он может уже и он же позволяет себе то всей властью, которой не желает обладать и которой оказывается наделен. Он говорит жесткостью, жесткостью, жесткостью: — Все, что ты сделала, это принесла разрушения. Не защитила меня так, как обещала. Не уберегла ни меня, ни его. И потому, до того, как я решу отдать приказ Сигюн о том, чтобы она зарезала тебя в твоих покоях — убирайся прочь сама, — не отводя взгляда прочь от ее лица, Локи все равно видит, как один из воронов, засевших на верхушке книжного стеллажа, отступает немного вглубь. Пугать их на самом деле не хочется. Но слово — оно имеет влияние. И оно приносит его. И Фригга приоткрывает рот, беззвучно да ошарашено глядя на него. Вероятно, теперь Локи оказывается в ее глазах ещё худшим созданием, чем был и прежде? Эта ссылка даст ей свободу ровно так же, как даст ее и ему самому. Обсуждаться на совете она не будет. Царский приказ, что не порождает ни радости, ни удовольствия, оказывается произнесен вслух уже. Локи добавляет лишь формальности ради: — Всю ту любовь, которая была в моем сердце к тебе, ты убила. Ни слушать тебя, ни терпеть в этом дворце я больше не желаю.       Но на самом деле добавляет не меньшей правдой. Он ведь любил ее? После предательства Тора она стала для него единственным оплотом нежности и заботы, единственным оплотом неодиночества — узнать по итогу долгих меток, что вся ее любовь имела при себе лишь единое устремление обратить его жертвой, значило все. Вся существующая боль. Вся существующая скорбь. И все же смерть, пускай вовсе не физическая… Фригга отреклась от него задолго до нынешнего момента времени, в котором Локи, наконец, отрекается от нее сам. Агонии мертвого сердца ощутить не удается. Прошлое давно уже отдано прошлому. И так всем будет много лучше, но, впрочем — ему не нужно это. Ни обвинения, ни вечное напоминание о том, что он сделал недостаточно, пускай ничего большего сделать просто не мог, а ещё бессмертные слова: смерть Тора была кровью на его руках.       И Тор был мертв.       И Локи лишь нужно было пережить, пережить, пережить… Чуть меньше десятка столетий, это ведь не так уж много? Труд и Унум рождаются в тех территориях Альфхейма, где время течет иначе. Оно позволяет им вырасти до девяти лет, в Асгарде же их взросление постепенно замедлится и станет соразмерным. Метка, вторая, третья — потребуется не меньше девятнадцати прежде чем можно будет судить, готовы ли они взойти на трон.       Девятнадцать сотен лет. Без Тора. И при власти. Пережить, пережить, пережить… Чтобы в конце, наконец, умереть.       Фригга ничего так и не отвечает. Кивает вне его глаз, вновь опустившихся к строчкам очередного письма. Приседает даже, как требуют того правила этикета. Она подчиняется, она уходит прочь и больше уже не вернётся, но скорбеть по ней Локи не станет уж точно. Стоит двери кабинета Тора закрыться, как он тяжело вздыхает все равно. Ладонь тянется к лицу сама собой, пальцы собираются в уголках глаз, словно рассчитывая так сдержать каждую слезу. Сколь давно он пил успокаивающее зелье? По одному бутыльку на рассвете и это предел, который нарушать определённо нельзя, чтобы случайно не окунуться в долгий, полный страшных картин сон. Да и, впрочем, заплакать ведь не получается… Скрипящий запертым в горле комом шепот звучит все равно:       — Думал ли ты перед смертью так же, как сказала она? По крайней мере от этой правды я спасен навечно… — зажмурившись на несколько долгих мгновений, Локи вдыхает вновь, но свежести ночного воздуха не хватает для того, чтобы убаюкать — бессмертную, безграничную боль. Тор ведь любил его? До какого момента. До какого-то дня, или же до какого-то шага солнца по небосводу, а после реальность, вероятно, переменилась. С его смертью или же много раньше? Подняться с кресла после прихода Фригги оказывается для него тем ещё испытанием, но жестокости на то, чтобы послать вместо себя в детские покои иллюзию в его руках не находится. По молчаливым, темным галереям слабыми ногами он бредет к ним сам. Внутри же разыскивает: свернувшуюся калачиком вокруг Хведрунга Труд да Унума, что успевает уснуть, полусидя на постели в ожидании.       В детских покоях царит покой и еле заметное потрескивание свечного пламени. Локи лишь немного опаздывает, но дождаться его прихода ни у кого так и не получается.       Так уж ли это плохо, а все же… Он поправляет соскользнувшую с плеча Труд простынь. Замечает почти иссохшую влагу слез на ее щеках. Поверить в то, что она расплакалась из-за его отсутствия не получается. Кто-то ведь должен будет сказать им, что их отец мертв, не так ли? Локи молчит. Сменяет сгорающие свечи, укладывает Унума на постели удобнее и мягко вытягивает из его рук прижатую к груди книгу со сказками. Она все ещё не является той, где дружба Медведя и Лиса живет до самой последней главы, пока не оказывается разрушена. Вероятно, ту книгу Локи стоит то ли спрятать на самую верхнюю полку в глубине библиотеки, то ли сжечь, но в этой ночи он лишь заботится так, как кто-то точно должен, а после покидает детские покои.       Чем больше времени проходит и чем дольше он медлит, тем хуже будет по итогу. Но сил на правду о смерти Тора и обрубленной нити его судьбы у Локи просто не находится.       Первый ли день, второй, а может и пятый… Не дни правления — лишь дни посмертия. Да те ночи, в которых безмолвный Фенрир приходит к нему снова, и снова, и снова. Он точно тоскует, но слов для него у Локи не находится. В новый же полдень Лия приходит в кабинет Тора с вестями об отъезде Фригги да, наконец, с мелочной, еле заметной просьбой — Локи стоит хотя бы раз появиться в обеденной зале. Потому что она волнуется? Потому что волнуются все те, кто был дорог его сердцу, пока оно было живо? Ни клятвы, ни даже обещания обдумать ее предложение Локи не отдает. Молчит о том, что в нем не остается чувства голода. Молчит о том, что в нем не остается ни жажды до сна, ни жажды любой иной.       Вместо этого выдает приказание — в связи с отъездом Фригги, под власть Лии переходят все придворные служанки и фрейлины. И справляться с ними ей придется, к сожалению, самой.       Никакой радости в отношении повышения статуса Лия не выражает. Замечает и отсутствие ответа на свою просьбу, замечает и те резкие изменения, что случаются, а, впрочем — могло бы ли быть иначе? Без оглядки на статус, без оглядки на ту дворцовую репутацию, что была у Фригги всегда и была достаточно лжива, делать ей в Золотом дворце больше нечего. И ради того, чтобы вновь и вновь приходить к Локи да злословить, и ради того, чтобы подсылать к Труд да Унуму бестактную, грубую прислугу — нет, ради этого ей оставаться не стоит.       Дважды, к несуществующему счастью, повторять не приходится. Фригга собирает все свои сундуки, забирает с собой пару личных служанок и уезжает в Альфхейм. Следуя словам Лии, ещё давным-давно почившая Королева Илва успевает одарить ее большим, богато обставленным домом, находящимся в одном из крупных городов, в окрестностях альфхеймского дворца. Это отчего-то совершенно не удивляет. Но та мысль, что появляется среди произносимых Лией вестей, а после и остается с Локи, когда Лия уходит — что, из всего случившегося, было запланировано Илвой?       Что бы ни было, Тор был уже мертв. И судить было некого. И размышлять было не о чем. Сил же на то, чтобы задаться вопросами и об оставленной в кабинете громсекире, и о видении Гертруды посреди равнины сражения, у Локи просто не было.       Ни единый ответ не мог уже ни изменить что-либо, ни возвратить кого-либо к жизни.       Но стоило ли прятаться от них, от этих кровожадных ответов, за спинами не заданных вопросов? Новым вечером в детские покои Локи уже не опаздывает. Вновь своевременно приходит Лия, вновь же приносит вести, теперь уже о том, что уже успела перебрать всю дворцовую прислугу, а после напоминает — их высочества Труд и Унум ждут Локи в своих покоях. По итогу это оказывается ложью, потому что Труд не ждёт его вовсе, успевая закутаться в простынь с головой и уснуть, а Унум банально лжет: его сестра утомилась за день и действительно спит. Но чем больше дней проходит, тем меньше и меньше она верит обещанию отца возвратиться… Именно об этом Унум говорит далеко не сразу. Лишь на границе сна, уже широко зевая да укутываясь в простынь, он произносит почти не разборчиво — Труд тоскует и постепенно перестает ждать.       Лишь она? Столь жестокая ложь, столь крепкая детская вера в нерушимость родительского обещания… Быть может, Тор не любит их столь сильно, сколь Локи хочется верить в это. Быть может, у него просто не хватает сил признаться им, что все предрешенное сбудется, что все предписанное исполнится. И он, естественно, оставляет разбираться со всеми своими обещаниями именно Локи. Так уж удивительно и немыслимо? Его образ, что когда-то был знаком и прочен у Локи в сознании, обретает плавкую, видоизменяющуюся форму. Судить о том, на что Тор мог бы быть способен, а на что — нет; уже не приходится. Остается лишь детская вера. Та, которая жива в сердце Унума. Та, которая затухает среди мыслей Труд.       В постели ее тем поздним вечером, конечно, не оказывается. Стоит Унуму уснуть окончательно, ещё даже до того, как Локи дочитывает третью или четвертую по счету сказку, как книга оказывается убрана в сторону и сам Локи поднимается с кресла. Проверяет вторую, молчаливую постель лишь во имя необходимости — осторожно подходит, осторожно приподнимает край простыни.       Из-под нее на него глядит несколько подушек и буйвол Хведрунг. Именно он выглядит так, будто бы вовсе не понимает, от чего хозяйские руки решили оставить его… На всю ли долгую ночь? Или только на пару шагов луны?       Бросив край простыни откинутым, Локи не тратит времени даже на вздох. Покидает детские покои привычным путем, разыскивает Фенрира почти сразу за дверью входа. Уйти ли с ним, чтобы позволить ему отоспаться в своей постели, или же тратить половину ночи на поиски? Истинного вопроса не существует. Труд должна быть найдена. Труд должна быть возвращена. И кто-то должен сказать ей… Локи говорит, но именно Фенриру, с еле ощутимой печалью признаваясь, что у него есть неотложные дела и они могут потребовать времени. Волк, конечно, кивает, даже не пытаясь настаивать, но, впрочем, лишь по единой причине — этим вечером он приходит попрощаться вновь.       Потому что волчий народ нуждается. Потому что нуждается только родившийся молодняк. Потому что — то есть власть и она накладывает обязательства.       Они прощаются прямо там. С тяжелым выдохом и ноющей слабостью в ногах Локи опускается на пол, становится перед Фенриром на колени, а после обнимает его. И вслушивается в шумное волчье дыхание, и прячет лицо в густой шерсти на его шее, но слов — не находит. О том, что все будет в порядке? О том, что они смогут пережить всю эту скорбь и всю эту боль? Фенрир коротко скулит ему на ухо еле слышной песней волчьей тоски по луне прежде чем отстраняется. Прежде чем уходит, уходит, уходит прочь… Сил, чтобы подняться на ноги и идти на поиски, у Локи не находится. Он переносит себя в тренировочный зал, к тем ступеням, что ведут на поле, а после усаживается на них, потому как реальность, какой бы ни была, все же остается чрезвычайно проста. Она есть молчаливый, освещенный факелами тренировочный зал. Она есть шаги луны по небосводу, на третьем из которых у границы пролеска появляется мелкая, девяти лет отроду тень.       Теперь уже ей не приходится тащить за собой тяжелый, взрослый меч, оставляя следом борозду в земле. Теперь уже она вовсе не прячется, потому что прятаться давно не от кого.       Возвратившись к стенам дворца, Труд усаживается подле него на ступенях. Заплаканная, растрепанная и слишком уставшая, она говорит ему — о тоске по отцу. Ещё рассказывает о жестокости матери. Но за все время их долгого разговора у Локи так и не находится то ли безжалостности, то ли сострадания к ней, чтобы признаться: Тор соврал им с Унумом.       Тор мертв и никогда уже не воскреснет.       И без этих слов Труд успевает расплакаться, но все же следом за полуночным звоном Локи удается и возвратить ее в детские покои, и уложить в постель. В этот раз, правда, наглости на любое требование в ней просто не остается. Она лишь просит — остаться, остаться, остаться и беречь ее полный кошмаров сон. Локи, конечно же, соглашается. Вновь проверяет полноту горящих свечей, а после обустраивается в кабинете, оставляя створку приоткрытой двери. И, помедлив, все же переносит к себе магией ту вазочку с ягодами, что стоит в кабинете Тора. Полупустая, подъеденная Хугином да Мунином, она оказывается все же полна и вкусом жизни, и свежестью ягод, но от слез его не спасает.       Дни правления, дни власти, все те дни, что поддаются счету, на самом деле являясь днями посмертия Тора. Локи считает их, почти не замечая того. От счета не становится легче. Вся жестокая тягостность одиночества не находит для себя спасения ни в присутствии Лии, ни даже в отсутствии той Сигюн, что, вероятно, могла бы очень и очень многое ему рассказать о его глупости. А в далеком прошлом ведь говорила, что его любовь и не любовь вовсе… Пусть так. Изменилось ее мнение или же нет, Локи не разыскивает ее в дворцовых коридорах, чтобы узнать о суждениях ее голоса стали, ее голоса металлического звона и жесткости. При том даже, что он не чувствует себя живым вовсе, любая маломальская жесткость точно может убить его сейчас.       Зная ли об этом, а может просто следуя приказанию, о необходимости сделать заявление на весь Асгард советники вновь не напоминают. Они ждут все равно. Каждый из них то и дело все равно вглядывается в него с пристальностью. Но молчание… Его присутствие определённо является благом, но все же и с ним меньше забот не оказывается. Новым же утром после той ночи, в которой Унум лжет ему, а Труд вновь уходит в чащу пролеска, окончание совета знаменуется голосом Лейва. Он говорит:       — И последнее, что я бы хотел вынести на совет… Дворцом было получено несколько писем от ярлов с востока и северо-запада. Они требуют компенсации за все оставленные ванами разрушения, — возвратив перо в чернильницу, Лейв оставляет свои последние записи на пергаменте подсыхать и неспешно обводит взглядом всех, сидящих за круглым столом. Должного внимания к той проблеме, что длится, и длится, и длится, будто бессмертная, ему привлечь так и не удается. Разве что Огун раздраженно морщится да плечом дергает. Разве что сам Локи… Он даже глаз не закатывает. Только уводит прочь задумчивый взгляд, что все ещё слишком занят прошлым обсуждением и правления Берси, и подавленного ею восстания союзников Сольвейг. Только интересуется негромко, даже не дотянувшись вниманием до своего правого плеча:       — Лия? — вместо любого предложения к ней разузнать больше, вместо любого приказания да требования — ей хватает лишь звука собственного имени, ей хватает лишь вопросительной интонации. Быть может, в прошлом Тор надеется, что Локи чего-то подобного хватит тоже? Вопросы не имеют смысла, потому как поиск ответов ничего не даст. Но даже при том — у Лии есть лишь одна работа, и той работой являются вести, сплетни да все существующие, важные для Локи знания. В то время как между ними с Тором… Между ними ведь родился однажды целый мир, не так ли? Чтобы охватить его, объяснить и рассказать о нем, никогда не хватило бы одного лишь звука имени.       В особенности того, что, принадлежа Локи, голосом Тора звучало уродливо теперь и навечно.       — Поселения на востоке и северо-западе процветают. Вторжение Сольвейг затронуло лишь близлежащие к Золотому дворцу территории, но и они постепенно восстанавливают свои дома да поля, — лишь немного повернув голову в его сторону, Лия не садится в кресле ровнее, а ещё не просит уточнить, что именно ему требуется. Она служит подле него слишком уж долго для любых уточнений. И она, конечно же, знает… Если бы не знала, ответила бы, что обязательно разыщет информацию, но все же правда в том, что она знает, правда в том, что зажравшиеся, давно обнаглевшие ярлы привычно требуют по поводу да без, а ещё желают разжиться большим количеством золота. Спросить Тора о том, собирается ли он сам поставить их на место, теперь уже не получится. Усомниться, правда, не выходит: скорее всего собирается. Это ведь Тор? Локи перестает узнавать его задолго до его смерти, Локи же перестает просто знать его однажды, а следом возвращается и страх перед ним…       Ему и правда не стоит в ближайшие месяцы да годы подходить к Сигюн. Потому как Сигюн скажет и у Локи не найдется ничего, чтобы опровергнуть ее правоту — великая глупость разума, вот чем ему стоило бы славиться много больше чем смешенной кровью или магией.       Медленно, глубоко вдохнув, Локи тянется ладонью к лицу под мороком иллюзии себя самого, а ещё трет пальцами уставшие глаза. Первый ли день посмертия Тора, третий или же пятый — приходит седьмой, и тело Локи, исхудавшее, изможденное, все же вспоминает о важности сна. Он даже обещает себе обдумать это, долгий и точно полный кошмаров сон, но вслух говорит совершенно иное:       — Лейв, будьте добры записать ответ и разослать его всем ярлам, что прислали требования, — кем бы Тор ни был, в кого бы ни превратился по итогу, выстраивать нежеланное мертвому сердцу правление тем путем, каким правил бы именно он, не имеет никакого смысла. Заменить его у Локи не получится ни собой, ни любой качественной иллюзией. Править так, как правил Тор, или же всегда вовремя приходить под вечер в детские покои? Локи не мыслит об этом в прошлые дни. Для Локи не существует необходимости обдумывать это и сейчас. В ночи, вернувшись то ли ко дворцу, то к самому Локи из чащи пролеска, Труд рассказывает о своей тоске по отцу, а ещё рассказывает о матери, но злюкой ни единожды больше Локи не называет. Того, что есть сейчас, того, что Локи делает уже, достаточно. И потому тягостное переживание о том, сколь правильно он поступает, умирает ещё до того, как рождается. Но кто-то ведь должен, должен, должен сказать и наследникам, и всему народу, что асгардское солнце мертво? Локи скажет — чуть позже. День ото дня, конечно, не становится легче, но количество неотложных дел постепенно уменьшается, Асгард приходит к равновесию и, когда то равновесие воцарится, Локи сделает заявление. А после попросит Лию усыпить себя хотя бы на день или два. Но именно сейчас, но все же именно здесь Лейв тянется к перу вновь, вытаскивает его из чернильницы, стирая лишнюю каплю чернил о глиняный край. Он поворачивает голову в сторону Локи в ожидании. Оно оказывается — удовлетворено. Опустив ладонь назад на стол под мороком иллюзии, Локи говорит: — Единое новое прошение, обращенное к Золотому дворцу, будет встречено делегацией, которая приедет в ваши поселения, дабы убедиться, что наместник, правящий ими, здрав разумом и ещё способен хранить свой пост. Каждой из тех делегаций будет отдано приказание проследить, чтобы, вопреки любым обстоятельствам, народным голосованием был избран новый ярл. Семья же прошлого будет изгнана не только со своих земель, но и со всей плоскости Асгарда. Без регалий. Без статусов. И без золота.       Медленно, вдумчиво, холодно. Каждый, кто в прошлом был дорог ему, будет наделен добротой. Каждый, кто приносил ему разрушения, будет дарован жестокостью. Рассчитывать на то, что мертвое сердце когда-нибудь оживет, совершенно не приходится, и потому Локи не занимает себя расчетами — он лишь считает дни чужого посмертия, а ещё помнит, не забывая. То есть около девятнадцати столетий. То есть вечность, пожалуй, но она будет конечна и ему нужно просто дождаться. Вытерпеть, вытерпеть, вытерпеть. Не ждать возвращения Тора? Так, конечно, не получится — как бы пусто да безнадежно ни было ожидание, избавиться от него не удастся.       Но дела Асгарда смогут отвлечь ничуть не хуже, чем имена да лица.       Все то, чем он занимает себя теперь? Лейв записывает за ним слово в слово, марая пергамент чернилами — быть может, если их окажется недостаточно, в будущем то будет ярлова кровь. Но нет, конечно же, нет. Какой смысл убивать их, зажравшихся и не подчиняющихся, если можно разыскать наказание, что будет много жестче? Локи не подписывает указа о казни. Просто надиктовывать предупреждение, и совет, конечно, молчит, совет остается безмолвен, в то время как Лия многозначительно хмыкает.       Огун — позволяет себе еле заметную усмешку.       Это ещё, конечно, не благо. Мироздание остается живо, но все же Свартальфхейм как молчал, так и продолжает молчать даже после того, как Локи отправляет дворфам письмо с предложением о знакомстве с новым правителем. В то время как из Ванахейма на восьмой же день приходит новое требование — о совете с Етунхеймом, где Асгард будет выступать посредником. Наглость Берси вряд ли существует в любых границах, а может то и не она вовсе, может то лишь яркая, живучая вера в то, что можно изменить все и все можно исправить. До того, чтобы отправить ей ответ, Локи в том дне так и не добирается. Его внимание забирает себе Лия, спешно появляющаяся у Тора в кабинете и приносящаяся опасную, полную жестокости весть вместе с закатным солнцем: Номад пришел за Унумом.       Потому как кочевничье дитя всегда должно быть возвращено к пламени костра? Блага вовсе не существует. Все то есть лишь территории меж добром да худом. Берси желает свидеться с Гейрредом, Фригга уезжает прочь, оставляя за собой пустоту так и витающих в воздухе обвинений, а ещё Номад приходит… С закатным солнцем. Без вести и без требования, но данностью — он заберёт кочевничье дитя с собой, потому как это дитя принадлежит табору. Но, впрочем, нечто хорошее все же случается в новом, девятом дне, чей рассвет Локи не встречает, как и все прошлые. На самом деле он больше не спит. На самом деле на закате ему больше не приходится прощаться с солнцем так же, как на заре и не приходится его приветствовать. И все же хорошее — ту весть приносит Лейв. Уже после того, как очередной совет завершается словами Аслог о том, что медлить дольше нельзя: народ Асгарда нуждается в правде.       Народ Асгарда нуждается в том, чтобы оплакать смерть своего Царя.       И народу Асгарда, конечно, плевать, у Локи же вовсе не находится сил ни на ложь, ни на правду. Он дает Аслог обещание сделать заявление завтра. Будто бы она действительно станет верить ему? Отъезд Фригги, дорогой ее сердцу подруги, не отражается ни на ее лице, ни на интонации ее слов. Локи просто не задаёт вопросов об их отношениях и вопросами не задается, а после того, как совет завершается его обещанием, остается сидеть в кресле. Слабость ног, слабость коленей, что больше не могут разыскать опору, требует от него и заботы о себе, и времени. На удивление в этот раз Лейв не уходит одним из первых и задерживается. Слишком уж долго скручивает свои исписанные пергаменты в свитки. Слишком уж много времени тратит на то, чтобы прикрыть чернильницу маленькой глиняной крышкой. Локи спрашивает не столько от желания, сколько по необходимости:       — Что-то ещё, Лейв? — признаваться в том, что он много слабее, чем выглядит внешне, совершенно точно нельзя. Насколько бы лишним он ни чувствовал себя там, где прежде правил Тор, где он должен был править еще столетия наперечет, место негласного регента и Царя могло принести всю ту власть, что было необходима для осуществления протекции. И для заботы. И для того, чтобы взрастить обоих наследников, обучить их, а ещё солгать им и увидеть, как их сердца обращают ту ложь правдой для них самих — жизнь без Тора ещё может существовать.       Отказаться от власти сейчас значит потерять возможность обеспечить наследию Тора защиту, но, впрочем, отказывается и не придется — если совет заметит, насколько Локи слаб да беспомощен, они сместят его.       Вот почему он задаёт вопрос, видя, как медлит с уходом Лейв. Вот почему поднимает к нему глаза, притворяясь, будто отрывает задумчивый взгляд от собственных записей на пергаменте. Поднявшись с кресла, Лейв кивает, а после говорит: — Я хотел сообщить вам, что были получены письма с извинениями от трех ярлов из тех пяти, которые пытались покуситься на дворцовую казну, — так выглядит благо. Что-то меняется. Что-то хороше рождается. Долго ли будет жить? Пройдет ещё несколько дней, быть может, пройдёт и неделя — другие два письма не заставят себя ждать, потому как угроза уже была высказана и отнюдь не ярлам бодаться ни с Локи, ни со всей его мощью.       Подобной ошибки не позволяет себе даже Номад. Уважать его больше от этого Локи, правда, не начинает.       — Ну кто бы сомневался… — закатив и собственные глаза, и глаза иллюзии, надетой поверх, Локи лишь кривит губы в отвращении. Трусливые, жадные, но зато — величественные! А на деле обычные олухи… Кивнув Лейву без слов благодарности за хорошую весть, Локи легко машет ладонью в его сторону. Следом добавляет, уже возвращая взгляд к перу да пергаменту: — Можешь идти.       Записывать ему на самом деле нечего. Неотложные дела постепенно разрешаются. Мироздание, что остается живо, возвращается к балансу. Все ведь будет, будет, будет в порядке? Ничего для него самого уже не наладится. Почти невидимые вопросы останутся мельтешить в сознании и никогда не разыщут ответов. Но все же дела смогут отвлечь… Сделать советниками Сиф с Вольштаггом да Фандрала, отправить Гейрреду письмо с предложением Берси о совете, а ещё разыскать для Унума какую-нибудь новую книгу сказок и приставить к Труд умелого лучника в качестве учителя… Бесконечная, бессмертная череда дел. Дольше необходимого в зале советов Лейв так и не остается. Ради того, чтобы разделить с Локи его мысли? Ради того, чтобы выдать его правлению оценку? Его уважение звучит молчанием дипломатии, а ещё пониманием — царствование разума Локи, даже в присутствии мертвого сердца, может нести благо.       Но на каждое благо всегда разыщется худо ровно так же, как жестокость — может быть рознью себе самой.       Следом за тем, как дверь закрывается за спиной Лейва, проходит и шаг солнца по небосводу, и десяток дней, и десяток столетий. Оказавшись в одиночестве тишины Локи случайно теряет ощущение времени, забываясь в скорбном ступоре, что не оставляет его шаги все прошлые дни и вряд ли когда-нибудь ещё оставит. Но вдруг, но, быть может, вот сейчас дверь отворится и порог переступит — этого не случится. Взгляд Локи замирает поверх листка пергамента, полного записей. Мысль случайно цепляется за то тело Гертруды, которая так и не приходит в себя, оставаясь в покоях Тора. Как можно было о ней позабыть? Умрет она или выживет, Тора это не воскресит. Локи занимается тем, что более важно. Локи избегает — любой суеты слов да встреч, что могут привнести в его мертвое, мертвое, мертвое сердце и мельчайшую каплю невыносимой боли. А все же сколь бы много времени после ухода Лейва ни прошло, дверь залы советов отворяется еле слышным шорохом и запускает внутрь ровный шаг, и запускает внутрь именно ее.       Невыносимая, жестокая боль голубоглазого взгляда.       Безжалостная агония и еле заметная злоба… Как только смеют? Вероятно, то дело рук Фригги. Вероятно, то дело рук кого-то из магов Берси, а может и вовсе — Номад. Мстит за не отданное дитя. Мстит просто. Переступив порог, Тор прикрывает за собой дверь залы советов, доходит до стола и усаживается в одно из кресел, что стоит напротив Локи. Он говорит:       — Здравствуй, — и выглядит, выглядит, выглядит так, будто не является призраком. Узнать и его, правда, не получается, но Локи, вскинув взгляд иллюзии от пергамента на единый миг, все так и продолжает смотреть собственным. Скрытый, спрятанный, невидимый во всем своем внимании, он проходится взглядом по коротким светлым волосам, выглаживает им лоб, что не содержит и единого следа принадлежащего голему топора… Совсем как живой? Без алого плаща за спиной. Без церемониального доспеха. Лишь в рубахе, да в брюках, да с тяжелым, печальным взглядом почти прозрачных глаз — ровно так, как Локи отказывается бежать от него все прошлые месяцы, сейчас понимает: если не сбежит, умрет здесь же. Без разбирательств, без жалости, без любого сострадания просто сгинет, потому что жестокость жестокости рознь.       И та, что случается у Локи на глазах сейчас, вряд ли когда-нибудь найдет себе сестер или братьев.       Он говорит:       — Передай магу, который тебя послал, что у меня нет времени ни на морок, ни на ворожбу. Если кто-то вновь желает затеять с Асгардом войну, пусть прежде сами выроют себе могилу, — иллюзорный голос, что не дрожит. Иллюзорная, лживая интонация, что не успевает задохнуться от всей боли, сковывающей тело. Морок его, Локи, статности глаз от пергамента вновь уже не поднимает, потому как не имеет смысла уделять время чужому злу, сам же Локи невидимым движением еле-еле встает с кресла. Его руки хватаются за подлокотники, его руки хватаются за край круглого стола, но все же ноги подкашиваются на втором же шаге. Тор выглядит, будто живой, будто настоящий, и это приносит столь невыносимую боль, что Локи лишь оседает на пол подле одной из ножек стола. Врезается в нее лопатками, пытаясь отползти, вжаться в нее, слиться с ней и просто спрятаться… Кто смеет принести ему подобное зло? За что бы ни желали с ним поквитаться, они будут мертвы — чуть позже. После того, как он сможет сделать вдох. После того, как спазм режущей боли отпустит его грудь.       Жестокость жестокости рознь, Тор же выглядит, будто живой, но правда много меньше и много уродливее — он мертв.       И все же звучит:       — Насколько мне помнится, по итогу прошедшей войны могилы никому так и не понадобились. Ты сжег их дотла, — без усмешки. И без холодности, впрочем. Его голос, столь знакомый и незнакомый одновременно, звучит будто в далекие, древние времена. Его голос знает, что было. Его голос принадлежит… Прибившись спиной к ножке стола, Локи зажимает рот ладонью и подтягивает колени к груди, забывая все заклинания, забывая все сущее. Только нужда сбежать так далеко, как получится, бьется внутри его тела, пытаясь спастись от крошащей кости агонии, но тело то оказывается беспомощно. Ни перенести себя прочь, ни выслать Лие спешный мысленный импульс рыдающим криком о помощи — у него не получается сделать ничего вовсе.       Тор жив.       Тор здесь.       Лишь потому что он знает, кто завершил войну кочевничьим пламенем? В том не существует смысла, но и других не разыскивается. Слепо, сквозь поволоку горячих слез глядя в единую точку на стене залы советов, Локи пытается сделать хотя бы один полноценный вдох, но у него не получается. Лишь его иллюзия, сидящая за столом, остается движима. Она поднимает голову прочь от пергамента. Она вглядывается в спокойное и печальное лицо Тора. А после легким движением сбрасывает перо в чернильницу, уже говоря:       — Я передам Лейву, что он может сделать заявление о твоем выздоровлении. За трон биться с тобой не буду. Можешь забирать и его, и свой мир, — все самое важное и все самое необходимое. Вот о чем говорит его, Локи, иллюзорный голос, пока сам он еле держится, чтобы не завалиться на бок. Все его тело покрывается безжалостной дрожью запертого, скованного рыдания. Ужас переливается через край лишь единой, единой, единой мольбой — пусть Тор уйдёт. Пусть не подходит. Пусть не видит и тем более не касается. Его путь спасение разыскивает себе благостный исход? И Локи больше не придется сидеть в его кабинете, и Локи больше не придется занимать его место, и Локи просто больше не за чем — оставаться. О Труд и Унуме позаботятся другие. Дела Асгарда перейдут в руки Царя. Вся любовь его, Локи, сердца… Она умирает из месяца в месяц у него на глазах. И не обладает тем везением, что спасает Тору жизнь по итогу. Она мертва, пускай даже Тор жив. Она мертва и заходится в рыдании столь сильном, что подняться у Локи так и не получается. Его иллюзия говорит, говорит, говорит: — Лейв введет тебя в курс нынешних дел.       После всех прошлых месяцев, после всего изгнания и отвержения, после каждого уродливого имени Локи, произносимого голосом Тора… И теперь он жив. И его Гертруда жива. И его дети живы. И живо его правление. Никогда не желая ему зла, Локи случайно забывает пожелать блага себе самому и просто остается — теперь реальность такова. И ужас заполняет его существо вперемешку со слабостью, и единственная мысль… Пускай Тор уйдёт прочь. Пускай не подходит, не видит и не смеет говорить — сколь глупо Локи выглядит с невидимыми осколками всего своего сердца в руках?       Но все же звучит:       — Я хотел бы поговорить с тобой, — голос, который принадлежит ему. Интонация мягкой бережности. Он ведь успел научиться видеть иллюзии когда-то тогда, в древнем прошлом? У Локи не получается думать. Изумрудный плащ комкается под его бедрами и ягодицами, пока беспомощные сапоги еле двигаются, пытаясь вжать тело в ножку стола, пытаясь срастись с ней, но все же пытаясь лишь — разыскать в ней опору. Разыскать в ней защиту и спасение. Пережить, пережить, пережить порядка девятнадцати столетий? Он смог бы, но того, что происходит уже, не переживет никогда. Сморгнуть слезы не получается так же, как усмирить всю жестокую дрожь тела и убаюкать боль… Жить в ожидании его невозможного возвращения или же видеть, как он возвращается? Теперь он жив. Он больше не умрет.       У Локи, правда, пересечь весь тот лес, темный, смердящий разложением чужой смерти и чужой жестокостью, никогда уже не получится.       — Мне не о чем с тобой разговаривать, — пусть же славится мощь магии. Пусть же будет упокоена в летописях ее сила да тот иллюзорный голос, что продолжает вести разговор. Это ведь сможет Тора отвлечь? Уйти не получится, но изгнать его прочь, выгнать его, увести из залы советов… Лишь спастись от его присутствия. Лишь спастись от любой правды, нашептываемой всем глубинным ужасом — теперь Тор жив. И ему предстоит великая, полная счастья жизнь.       Его возвращение лишает Локи даже лжи о том, что стоит остаться… Ради того, чтобы заботиться о наследниках? Ради того, чтобы хотя бы пытаться соприкоснуться мертвой, ледяной ладонью со всей той жизнью, со всеми делами, именами да лицами, что были когда-то столь дороги ещё живому сердцу? Локи жмурит глаза, но вдохнуть так и не получается. От ладони же, что запирает его скомканные, стиснутые губы не находится толка. Он не может закричать, он не сможет произнести и единого слова, что мысленного, что звучного.       И в спасении ему отказывают.       Потому как жестокость жестокости рознь? Тор поднимается с кресла, уходя прочь, но на самом деле медленным, глухим шагом подступая ближе. Он обходит стол, пока Локи с болью пытается впиться пальцами уже обеих рук в каменные плиты пола. Жестокая дрожь насмерть раненного зверя, жестокая дрожь всех чужих дел и, наконец, чужого воскрешения заполняет собой все его кровотоки, обращая кровь мертвым пеплом. Магией воспользоваться не получается. Но даже так Тор не увидит, не увидит, не увидит… Он останавливается ровно напротив, а после медленно опускается на колени и шепчет еле слышно:       — Я вижу тебя, — и он предает. И он изгоняет прочь. Единый прощальный ужин был столь дорог? Лишь потому что не был нужен ему так, как был необходим самому Локи. Просто знать, что происходит. Просто знать, что вся их любовь ещё жива и ради, и вопреки всему. Тор не отдает ему ничего, и Тор умирает, и Тор возвращается к жизни. Разглядеть его лицо сквозь всю поволоку слез не получается, но Локи все же видит, как его ладонь медленно поднимается, а после тянется, тянется, тянется — с осторожностью она преодолевает всю невидимую поволоку морока, а следом задевает щеку Локи разве что кончиками пальцев.       Локи шарахается прочь с такой силой, что бьется об ножку стола затылком. Стол вздрагивает. Иллюзия, растрескавшись и разбившись на осколки, слетает прочь, будто и не было. Что последует? Какое бы слово ни прозвучало, какое бы ни было сказано и что бы ни было сделано, дальше будет лишь смерть, потому как пережить подобное просто невозможно.       У Тора ведь впереди вся жизнь? Его счастье, его дети, его правление.       Локи просто желал любить столь сильно, что совсем позабыл — пожелать себе блага или хотя бы отсутствия глупости.       И теперь реальность была такова. И у него все ещё было обещание Хеймдалля, но… Вновь его щеки Тор так и не касается. Сквозь всю жестокую горечь слез Локи видит, как его лицо искажается в страдании, но ни поднять подбородок выше, ни солгать о гордости уже не получается. И темные тени под глазами, и вся заострившаяся худоба, и вся посмертная беспомощность — пусть Тор видит да гордится собой? Пусть просто уйдёт. Пусть даст уйти самому Локи. Пусть только не смеет произносить — все осколки его, Локи, сердца, что есть в его руках, выглядят необычайно глупо. Печально, с великой, ютящейся в глазах болью глядя на него, Тор опускает руку вниз, с осторожностью задевает ладонь Локи. Та, конечно же, вздрагивает, но — ни сочувствия, ни сострадания, ни жалость.       Жестокость жестокости рознь. Громаднее той, что происходит уже, никогда не родится.       Тор же бережно обнимает его ладонь своей, а после поднимает и притягивает к собственному виску. Чтобы только не взвыть от всего тепла его кожи, Локи стискивает зубы с такой силой, что боль простреливает нижнюю челюсть. А следом звучит, и раздается, и будто бы требует:       — Забери их. Забери их все, слышишь? — на самом деле это мольба. И переполненный болью, голубоглазый взгляд. И полное скорбной вины лицо. Как узнать его? Как распознать в нем того, кто было когда-то столь сильно любим? У Локи не получается. Он желает, чтобы Тор ушел, он желает уйти сам и никогда, никогда, никогда больше не возвращаться. А все же — воспоминания. Длинной в множество месяцев, длиной в девять лет, они все собираются разве что в мгновения, и действительно приносят ответы на все те вопросы, которые Локи не задавал и которые не желал произносить.       Неведение было спасением так же, как оказалась им и смерть Тора, вот что становится правдой теперь, когда и то, и другое обращается лишь безжалостностью.       Не будучи больше хозяином своему голосу, Локи сглатывает каждое из воспоминаний, из всех воспоминаний, что Тор отдает ему, а после шепчет всей дрожью агонии и великой мольбой:       — Забирай и трон, и свой мир, все забирай, но меня… Только меня не трожь, — потому как тот день, в котором ещё можно было что-то изменить, давным-давно прошел. Потому как мирозданию было отдана клятва о мести, об убийстве и смерти. Потому как — любое прикосновение, любой звук его голоса, любой его взгляд и все его присутствие теперь уже не несло Локи ничего кроме боли да новой жестокости. Ответить ему Тор так и не успевает. Лишь приоткрывает рот, глядя все теми же глубинными озерами боли в его лицо, а следом пропадает весь.       Но, впрочем — перемещается именно Локи. Резвой, краткой и сильной искрой магического импульса он все же забирает себя прочь и из залы советов, и со всей плоскости Асгарда. По обонянию тут же ударяет затхлость Хельхейма, и этот удар оказывает столь крошечен, что заметить его даже не получается. Ни его, ни равнины у основания утеса, на котором стоит замок Королевы мертвых, ни всей окружающей тьмы… Захлебываясь рыданием, Локи успевает разве что притиснуть колени к трясущейся груди и впиться пальцами в землю, когда сознание покидает его. И, наконец, воцаряется — его глубокий, молчаливый да мёртвый сон. ~~•~~