Роза ветров

~~~^~~~       Лия взрослеет и мужает у него на глазах. Ее история, что Локи видит и наблюдает, рождается посреди далёкой, теперь уже будто бы древней осени. Много больше столетия назад служанка случайно попадается ему на глаза. Ее имя звучит красиво… В тот миг, когда она называет его, в тот миг, когда подступает еле заметно со спины и шепчет, шепчет, шепчет — закутанная в плащ суть Илвы ждёт его чуть поодаль от главных дверей Золотого дворца. В те времена Илвы ещё жива, в те времена жив ещё и жестокий-жестокий бог, а у Лии чрезвычайно красивое, звучное имя. Подобное текучей, неспешной реке, вот как оно звучит в самый первый раз ее голосом, а после раздается вновь, и вновь, и вновь — теперь уже Локи произносит его сам.       Среди начала нового лета, что не будет полно ни его любовью, ни его радостью, размышление о красоте чужого имени отчего-то становится неимоверно важным.       Наравне ли с другими вещами? После случившегося в ночи предсказания Унум остается в своих покоях на день или несколько. Самый первый день его отсутствия среди галерей дворца становится единственным, когда Тор не появляется на утреннем совете. За него высказывает Лейв, уведомляя всех сидящих за столом в зале советов о грядущей войне, о предсказании, о необходимости срочно вызвать в Золотой дворец делегации из Альфхейма и Етунхейма, а ещё решить вопрос союза со Свартальфхеймом… В том, как он берет слово, быть может, существует определенное неуважение, но заметить оказывается достаточно легко — в начале совета Лейв выдерживает долгую паузу, ожидая, что Локи привычно примет и ответственность, и статус регента в отсутствии Царя.       Этого так и не происходит.       Локи отмалчивается. Локи позволяет ему говорить, позволяет ему править. Лишь мыслит — имя Лии звучит красиво. И в те древние времена, когда она настигает его со спины, звук ее имени будто бы даже становится решающим в том, отчего Локи берет ее к себе на поруки и отправляет в Альфхейм, обучаться, однако… Судить о верности по звучности названия? Судить о разуме по отсутствию витиеватости в слогах? Когда она подступает к нему впервые, Локи видит в ее глазах — то есть страх. У него всегда единое лицо, как бы много ни было что названий ему, что поводов для его существования. Подрагивающий или замерший. Первозданный, первобытный или же самый глубинный среди всех поверхностных. На самом деле имя Лии стоит не больше, чем подошва его сапога. На самом деле оно никогда не окажется ценнее мелкой бусины бисера, что может быть заменена любой из собственных сестер. Лишь имя. Лишь бумажный сверток, скрывающий внутри саму суть…       Локи привлекает ее страх. Раболепный. Быть может и не убивший всех надежд, но давно отправивший их прочь, в территории, из которых редко кто возвращается. Подрагивающий, столь сильно пытающий спрятаться в глубине глаз, но остающийся столь очевидным. Каково чувствовать его? Локи вырастает из него по случайности, так, впрочем, и не забывая: жить с ним, делить с ним постель, чувствовать, как он обдирает нутро когтями, что каменные стены темницы — свой шанс на лживую храбрость Лия использует, взращивая ту, что искренняя много больше.       Локи же мыслит, мыслит, мыслит… У нее чрезвычайно красивое имя.       И она взрослеет на его глазах. И она мужает прямо перед ним на пересчет месяцев или лет. В Альфхейме обучается вне его внимания, а ещё Локи успевает растерять целый век в зверином теле, не видя ее, но с началом нынешнего лета, в котором нет уже ни всей его любви, ни всей его радости, Локи разыскивает ее пристальностью своего сознания, будто свящённый сосуд. На пересчет лет он успевает приложить руку к его наполнению. На пересчет лет он, впрочем, лишь наблюдает за тем, как Лия растет.       Сейчас — просто подводит итоги.       Своих ли дел или же чужого взросления? Его мысли занимает имя Лии и сытость Слейпнира. Фандрал, который возвращается из Етунхейма в Золотой дворец с новым торговым караваном, и больше не уезжает, по велению приближающейся войны оставаясь при дворе… О чем ведет разговоры с Фенриром, пока гостит среди снегов, он, конечно, никому не рассказывает — вместо этого дразнит щенков Тора историями о том, как седлает самого Вожака и объезжает на нем окрестности етунхеймского замка. Щенки ему естественно верят, внимая тем историям с широко раскрытыми глазами и ртами. Вероятно, мечтают, что однажды придет день, в котором и они удостоятся подобной чести. Они ведь вырастут? Фандрал возвращается уже после того, как Унум покидает собственные покои и весть о его здравии разносится по галереям дворца, сменяя лживую весть о болезни, которой вовсе и не было. Лишь сердечная боль, лишь страх, лишь вся тягостность увиденного будущего, вот чем заболевает он, и дворец, конечно, радуется его возвращению, и дворец, конечно, верит, что ныне царский отпрыск здравствует — Локи мыслит о красоте имени, притворяясь слепцом, который не замечает ни пропавшие из библиотеки детские голоса, ни те редкие, растерянные взгляды Унума, что достаются ему теперь.       В них вовсе не существует толка. В тех словах, что желают сказать ему детские глаза, в тех требованиях или, быть может, мольбах. Видит ли Унум, как Локи убивает его отца? Заниматься подобным не придется. Тор умрет сам. Его будущая смерть становится данностью, подобной плывущим по июньскому небу облакам или тем рассветам, которых Локи так и не начинает ждать.       Его жизнь в общем-то вовсе не меняется.       Все то же полуночное присутствие в тренировочном зале. Все то же времяпрепровождение на пастбище, в тени деревьев пролеска, и подле Слейпнира. Быть может, идея об отсутствии щенячьего интереса среди стен библиотеки является глупостью, потому как теперь сам Локи появляется там много реже. Забредает раз в пару дней, выбирает очередную книгу об обычаях Ванахейма, а после отправляется на пастбище — остается в дворцовых стенах все так же, впрочем, не оставаясь. И видит, как под руку с дурными историями возвращается Фандрал. И видит, как воцаряется летняя пора, под чьим теплым, ярким солнечным светом торовы щенки то и дело приносят свое присутствие в земли пастбища тоже.       Но к нему близко не подходят ни в одиночестве собственной игры, ни в присутствии Тора.       И Слейпнир, впрочем, к ним не идет тоже.       Тем зверем, что удостаивает их своей милостью, становится подросшая, белокрылая Гунн. Покататься на ней им, конечно, не удается, потому как ни Труд, ни Унум не желают дразнить злобу Сигюн. Но на каждое из ярких, алого бока яблок, что они скармливают кобыле, Слейпнир издалека косится печалью собственных глаз — Локи знает, что дело не в яблоках. И все равно в одном из первых летних дней, вновь придя на пастбище да обустроившись в тени пролеска с книгой, наколдовывает подле себя целую россыпь подобных. Слейпнир не прикасается к ним, Слейпнир не тянет к нему пасти, чтобы принять яблоко с его рук. Только укладывает тяжелую, печальную голову ему на бедра и смотрит в глаза… Просит ли? Умоляет? Если бы Локи мог чувствовать его печаль, что свою, скрытую, придавленную все столь же живой злобой, вероятно, оборвать его рыдания смогла бы лишь смерть, однако и без ее ощущения внутри ему удается с легкостью понять.       Нечто семейное? То самое безбрежное тепло единства? Множество столетий проходит с того дня, в котором Фригга говорит Локи, что весь ощущаемый им холод является лишь голосом одиночества — ныне он не возвращается всем собой. Тора больше нет, Тор уходит прочь, Тор отвергает любое присутствие Локи, и то приводит за собой лишь прохладу. Вероятно, это так же является одним из итогов. Нечто меняется или все становится много лучше? Подобные определения безграмотны и бесполезны. Локи удается случайно взрастить подле себя целую жизнь, и Тор теряет свое положение в ее центре до того даже, как уходит прочь. Судить о благе, правда, не приходится. Как не получается и мыслить, что однажды придет день, в котором тоска по присутствию Тора безвозвратно уйдёт.       Этого никогда не случится.       Локи просто тратит дни размышлений на красоту имени Лии, на чтение, на наблюдение за тем, как постепенно основной темой утренних советов становится близящаяся война. Ее скорый приход делает Огуна более разговорчивым. Много чаще, чем раньше, за столом советов берет слово Тюр. И в какой-то момент именно он даже предлагает пригласить к ним Сигюн — тот надменный смешок, который Локи позволяет себе, убивает каждый звук чужих голос на десяток мгновений, если не больше. Сигюн ведь не согласится? Дать ей место здесь, значит дать ей слово — стоит подобному случиться, как заткнуть ее уже не получится. Она выскажется. Она выскажет все, что думает, не даст совета, не одолжит помощи и, вероятно, наболтает столько, что у Тора после не получится спастись, даже казнив ее. И единожды, и дважды. Не говоря уже о том, что Огун этой казни не допустит.       Понимает ли Тор? Просто высказывается: они смогут справиться без Сигюн.       Мудрые советники, бравые, видавшие множество битв воины и сам Царь, чья храбрость и боевая ярость описывается не в одной балладе… Война начнётся в Альфхейме. То является предсказанием. То существует в качестве горделивой необходимости темных возвратить себе дом, который они пытались поразить ядом эфира ещё тысячелетия назад. Требование явиться в Золотой дворец отправляется тремя краткими письмами в Етунхейм, Альфхейм и Свартальфхейм ещё в первые дни после посетившего Унума видения. Никто не отказывается. Все трое правителей обещают приехать к середине июня, назначается дата межмирового совета… Модсогнира, конечно, вызывают за зря, но Локи отмалчивается. Этой мыслью за него пытается высказаться Огун, и произнесенных им недомолвок о том, что дворфы могут иметь личные цели в ближайшей войне, становится достаточно, чтобы напомнить Тору о покушении прошлой весны, но это не приносит результата. С того момента, якобы, успевает многое измениться. По крайней мере Тор говорит так, словно и правда верит своим словам — Модсогнир и его народ всегда были верны Асгарду.       И нынешняя их верность, не походит на ту, что была во времена правления жестокого-жестокого бога.       Лейв не высказывается. Из всех, кто сидит в то утро за столом в зале советов, о смерти Огуна и о покушении на Тора знает разве что он да сам Огун, и они позволяют решению оказаться принятым, и они позволяют мирозданию пережевать, а после проглотить произнесенную Тором байку — со смертью прошлого Короля дворфов, бывшего верным другом жестокому-жестокому богу, риторика Свартальфхейма изменилась. И Модсогнир, к тому же, в личной переписке с Тором уже не единожды заявлял, что будет рад поддержать сторону Альфхейма в будущей войне, а ещё предоставит столько своих воинов, сколько предоставить сможет. Заявится ли на битву сам или после неловко будет извиняться, мол, его в тот день убивала головная боль, или несварение, или любой иной недуг… Тор совершает ошибку. Требование явиться на межмировой совет отправляется и в Свартальфхейм тоже. Локи просто молчит, наблюдает да мыслит — красивое, красивое, красивое имя.       Вестницей, что добра, что худа, Лия становится для него достаточно давно, ещё после того, как возвращается из обучения для прислуг в Альфхейме. Она собирает слухи. Она разыскивает информацию. Ещё, конечно, заботится и о его гардеробе, и о нем самом. На пересчет всех лет Локи проводит не столь много времени в разговорах с ней, в последние же месяцы по большей части и вовсе молчит. Знание о том, что отвечать на весть о радости царских щенков или же на слухи о новом, брачном, союзе Асгарда и Альфхейма, в его сознании отсутствует. Что сказать на продолжающиеся в ночи отъезды Тора в Альфхейм? Что произнести случайно заметив… Полевые цветы перестают появляться перед дверью его покоев ещё в середине последнего месяца зимы, но озлобленного, сузившегося внимания Локи не хватает ни тогда, ни во всех будущих месяцах, чтобы увидеть это. Решив зачем-то вычистить его камин от золы в один из первых дней лета, Лия просто находит в нем почерневший, не пожранный Бранном до конца бутон.       Сидящий за своим столом Локи видит то краем глаза. Видит, как Лия косится на него молчаливо. Видит — как она отворачивается, а после быстрой искрой пламени сжигает бутон сама.       Красота ее имени. Ширина ее разума. И вся ее храбрость, и вся ее выдержка, и, конечно, вся ее забота. Ничто из этого не оказывается даром для Локи так же, как и не оказывается благодарностью за спасение от великого страха — не он спасает Лию от него. Лишь дает ей шанс, наделяет возможностью, а ещё выбирает ее. Среди начала мирного лета, в котором не ждёт его ни любовь, ни радость, размышлять о собственных заслугах не получается и, впрочем, вовсе не хочется. Он лишь наблюдает. Выводит юркую тропку сквозь события прошлого собственным взглядом. Перебирает их, сравнивая. Единое, самое важное, выяснить без чужой помощи, ему, правда, не удается, и потому однажды посреди его кабинета звучит:       — Скажи мне, хороша ли твоя жизнь, Лия? Нравится ли она тебе или же ты желала бы себе чего-то иного? — утопленный, загубленный интерес звучит в словах, не существуя в ладной, прохладной интонации. К моменту, когда он задаёт свой вопрос, Лия успевает рассказать ему и о назначенной ночи межмирового совета, и обо всех предосторожностях, которые будут приняты иными правителями, чтобы не дать Ванахейму повода для волнения. Судя по тому, как случайно кривится уголок ее губ где-то меж всех слов, Лия вряд ли действительно верит в то, что Сольвейг ещё не догадалась, что ее планы раскрыты. Или хотя бы не догадается в ближайшие дни? Любая причастность кочевников Альфхейма к делам темных была опровергнута ещё давно, много больше года назад, однако, это не значит, что среди выживших темных их не осталось, и это не значит, что среди союзников Сольвейг нет кочевников Ванахейма.       Ни Тор, ни Лейв, ни весь совет Асгарда в своих обсуждениях близящейся войны, конечно, не упускает этого, однако — диалог с правителями трех дружественных миров все же является обязательным. И отправляются письма. И оказываются получены согласия да обещания прибыть в выбранной ночи середины июня.       Локи просто задаёт вопрос.       Так ли много в нем важности? Он подводит итоги. Конец близится, и потому мысль о красоте имени Лии, что прячет под собой все годы ее взросления, посещает его сознание необходимостью знать — он сделал для нее все, что сделать мог. Если же нет, то он всё ещё, всё ещё, всё ещё может… Хотя бы не разрушать мироздание после смерти Тора? Это случится. Однажды придет тот самый день, которого Локи жаждет своей злобой все последние месяцы и чьего прихода не желает выжженным сердцем. И после того дня переменится всё, потому как всё завершится — но до него ещё есть время.       Здесь и сейчас он задаёт вопрос. Привычно выслушивает все вести, звучащие ровным, девичьим голосов. Бездумно покачивает стопой, пока они звучат, и чувствует, как край стола его кабинета упирается ему в плоть бедер, под ягодицами. То ли наглости, то ли высокомерия, чтобы сидеть в те моменты, когда Лия приходит к нему в кабинет, у Локи не находится ни разу. Все важное, столь необходимое равенство… Оно оказывается разрушено его вопросом, но в том разрушении не существует болезненности или жестокости. Это просто необходимость знать — вся власть, что была у него над ней, была мудра и добра.       Она сделала все, что сделать могла. И Локи тоже — сделал все, что мог.       Услышать его вопрос Лия не ожидает. В последние месяцы в общем-то привыкает уже не ждать подолгу любых его слов или указаний. Она приходит, она приносит вести, она замирает на несколько мгновений перед ним, а следом, откланявшись, молчаливо уходит прочь — она ничего у него не спрашивает. О том, рад ли он за царских щенков, что обретают дом в Золотом дворце? О том, как относится к иному магу, с которым нынче советуется Тор о делах Асгарда? Она не ждёт его слов, она не ждёт его интереса, пускай даже тот звучит уже — холодно и сухо. Лия замирает на несколько мгновений, пораженная. Растеряно приоткрывает рот, а ещё глядит на него, будто не узнает — Локи не желает ей подобного зла, но сам же оказывается его заложником.       Из зеркального отражения в каждом раннем утре на него смотрит бесцветный взгляд и пустое на эмоции лицо.       Предначертанное свершится.       Предсказание сбудется.       И норны получат плату, и норны будут хохотать, в то время как Локи никогда не стремится к нынешнему бесстрашию, а все же обретает его, не обманываясь — в этом бесстрашии не существует жизни, потому как страх является уделом живых.       Дернув плечом долгие, столь молчаливые мгновения спустя, будто в попытке встряхнуться, Лия становится ровнее. Складывает покорные ладони поверх живота, мягко, почти бережно улыбается ему. И говорит:       — Я всем довольна, ваше высочество. У меня есть дом. И любящая, полная верных друзей семья. У меня есть любовь и… — на последних отзвучавших словах Локи не вздрагивает. Лия делает это за него, поджимает губы то ли совестно, то ли в болезной мольбе о прощении. Она ведь не желает ему вредить? Не является врагом. Заботится, приносит вести, следит за порядком и красотой его гардероба. И злых, кровожадных вопросов не задаёт, потому как чувствует — бесстрашие никого не наделяет неуязвимостью. Сама уязвимость просто становится данностью, данностью, данностью и обращается выжженными землями. Там, где нет ничего, нечего и разрушать. В действительности? На болезную улыбку Лии Локи не откликается словом. Только лишь смотрит на нее, столь молодую, но столь мудрую, столь храбрую деву, что становится ему и доверенным лицом, и подспорьем. Беззвучно, длинно выдохнув, Лия добавляет: — Я желала себе такой жизни ещё до того, как узнала, что она может выглядеть так, ваше высочество.       Красивое-красивое имя, что взрослеет и мужает у него на глазах — у нее все хорошо теперь. Таков ее итог. И в тех глазах, где раньше метался великий страх пред слишком большим миром, сейчас остается лишь спокойствие да уверенность. Она вырастает до размеров окружающего мира сама. Она обучается и все ее обучение дает свои плоды. Если бы у Локи была возможность почувствовать гордость или хотя бы удовлетворение… Простой итог. Не его дел, но его причастности. Не его усилий, но присутствия. Его значимость обесценить не выйдет уже никогда, заметить же его, убедиться в нем — Локи размышляет о красоте ее имени, по воле которой выбирает ее, на самом деле размышляя о том ужасе, от которого никто так и не спасает его самого.       Полным боли и страха, ветвистым путем он достигает своей силы сам. И ему удается сделать путь Лии — чуть легче. Ничто больше от него не требуется. Все, что должно было быть сделано им для Лии, сделано уже.       — Хорошо. Можешь идти, — кратко, понятливо кивнув, Локи распрямляется подле стола, оборачивается к нему. Конечно же, видит, как Лия медлит ещё несколько мгновений, конечно же, чувствует, как смотрит ему в затылок и точно желает сказать хоть что-нибудь… Ее новые слова так и не звучат. Она просто выходит прочь из кабинета. Почти беззвучно прикрывает за собой дверь.       И в новый раз, как приходит с привычными вестями, на ее лице нет и следа их краткого, слишком важного для самого Локи разговора.       Сколь много значимости в ее молчании? Локи не нуждается в утешении, потому как не разыщется во всех мирах того, кто мог бы его утешить. Локи не требуются ни наставления, ни советы, ни сумасбродные идеи о том, что бы такого сказать и что бы сделать, только бы вынудить, вынудить, вынудить Тора. Признаться ли? Извиниться ли? Или просто солгать, чтобы стало чуть легче? Ничто из этого не сможет вернуть прошлого так же, как не сможет возместить всей прошедшей половины года и даже больше — время злобы, время агонии, время жестокости мыслей.       Время одиночества и гудящей изнутри сквозняком Етунхейма прохлады.       Собственные итоги подводить вовсе не хочется. Локи, впрочем, и не мыслит именно так — результат или следствие, исход или же звучание последней тронутой бардом струны в конце песни. Размышление о красоте имени Лии приходит к нему вначале, следом за собой приводя множество иных. Радость ли Фандрала после поездки в Етунхейм и по итогу всего проведённого с Фенриром времени. Ласковый ли голос Сигюн, что все же привычно звенит металлом, в те ночи, когда она выходит на тренировочное поле с Вивом на руках и рассказывает ему о созвездиях. Временами она приходит с ним в тренировочный зал, наблюдая за тем, как Локи показывает Труд новые приемы, временами становится под пологом звездной карты, но догадка оказывается чрезвычайно проста — ее руки для Вива являются безбрежными территориями спокойствия так же, как и руки Огуна. Он ведь так и страшится, что Сигюн вырастит их сына воином? Чем чаще Локи видит ее с малышом на руках, тем большей глупостью ему кажется все волнение Огуна.       Сигюн выглядит так, будто сбережет для Вива весь мир и его сбережет тоже.       Даже если беречь придется от себя.       Локи наблюдает. За ней, и за всей троицей воинов, и за каждым из проходящих советов. Теперь среди них обсуждается война. Возможность призвать воинов Асгарда на службу для тренировок в Золотом дворце, необходимость сделать припасы и разыскать каждое из тех мест, где темные смогут открыть магические тропы оставшейся у них эфирной магией… В последнем без помощи Локи явно не получится обойтись, но Царь обходится без нее так же, как и прежде — теперь уже без нервозности произносит твердо, спокойно и вслух: он ведет обсуждение этих защитных мер с магами Альфхейма. Огун, конечно, выносит на обсуждение сомнения касательно их навыков, но это ни к чему не приводит.       Власть принимает решение.       Локи так и не высказывает Огуну благодарности.       Он занимает себя, и то есть чтение, то есть полуночные то спарринги с Фандралом, то тренировки Труд, а ещё сама суть Слейпнира. В его глазах больше не живет потребность разыскать для себя как можно больше внимания да любви. Но, впрочем, и великая, скорбная печаль из них так и не пропадает. Слейпнир чувствует, что грядет. Слейпнир, вероятно, даже догадывается, чем все завершится. Но утешить его Локи оказывается нечем. Вместо слов лжи или пустых обещаний он проводит время на пастбище, в тени тучных крон пролеска. Вместо заверений в той любви, от которой не будет толка, когда он сгинет, он принимает печальную лошадиную голову на свои бедра и гладит Слейпнира по шее, рассказывая ему… Обычаи Ванахейма? Вероятно, это отнюдь не то, что Слейпнир желал бы слушать, вероятно, ему и вовсе плевать — среди каждого нового дня и под теплым солнцем столь пустого лета он вновь и вновь ластится под прикосновения ладони Локи, а после засыпает у него на ногах.       Размышлением о пламени, да о смерти, да обо всей ритуальной магии Ванахейма Локи не делится с ним так же, как не рассказывает о них и никому иному. Но высокая гора из костей запоминается ему слишком отчетливо — обгорелые, уже познавшие пламя и не сгоревшие, кости переливаются руническими письменами. И все равно его огню удается сжечь все поселение дотла? Найти ответов на тот вопрос, который не получается даже до конца сформировать, так и не выходит. Он просто читает книги о Ванахейме. И на каждом из советов, когда обсуждение заходит о возможности сжечь войско мертвых, околдованных ванов, лишь наблюдает да размышляет — чем может отличаться пламя от себя самого? Речь о том, что Сольвейг может обратиться за помощью к подобным методам и колдовству то ли над мертвыми, то ли над почти не живыми, заводит, конечно же, Тор. Ещё за несколько дней до того, как приходит ночь межмирового совета, в очередное утро неспешно восходящего на горизонтом солнца он просто говорит, говорит, говорит…       Маги Альфхейма считают, что подобное возможно, потому как Ванахейм всегда невидимо славился своими ритуальными обрядами.       Мнения Локи никто так и не спрашивает.       При том даже сколь много взглядов обращаются к нему, когда Тор приносит свою весть? Они боятся. Показывают тот страх или же прячут его, но все они, рассевшиеся по кругу стола советов воины, да придворные, да советники — они боятся этого. И друг за другом перебрасывают свой взгляд к Локи, но власть Асгарда остается достаточно сильна, а ещё имеет при себе жесткость репутации, и потому никто так и не высказывает интереса к его мыслям. Лейв просто позволяет себе тяжело, будто утомленно вздохнуть.       Вздох тот не становится первым из всех вещей, что привлекают к нему внимание Локи. Ещё до того, как размышление о красоте имени Лии обрывается, ещё в момент, как Локи удается убедиться, что он сделал для своей верной девы все, что сделать мог… У Лейва нет истории прошлого, а его настоящее выглядит мирным. Высокий статус, важные обязательства, верность Асгарду и, конечно же, Трюггви. Именно для него Лейв является тем, возвращение к кому не необходимость и не банальное желание — это данность. Как плывущие по небу облака, как птицы, с приходом лета окончательно расправляющие свои крылья во всю ширь. В той ночи, когда Трюггви не приходит к Локи с вестями, вместо этого рушась на грани жизни на каменный пол его балкона, Локи не находит время для размышления о том, почему он выживает, после же сама суть этого размышления теряется на долгие недели — приходит сейчас. До того ли, как Локи задаёт Лие вопрос, а может и после, но все же в том настигающем его размышлении не существует вопросов, как и среди окровавленных перьев да разломанных костей Трюггви нет и единого живого места.       Он остается жив, потому как пламя данности возвращения к Лейву требует от него — вернуться. Не умереть. Не оставить без своего присутствия.       У Лейва же не существует истории прошлого. И с ним случается по итогу всех размышлений Локи ровно то же, что случается и с Лией — у Локи не получается разыскать все ответы. Локи приходит, приходит, приходит за ними… Его ли это дело? Допустят ли его до всех чужих тайн и какой будет реакция на его интерес? Тор сгинет. День, в котором это случится, близится. А за тем днем, конечно же, будет множество иных, но Локи позволяет себе любые подобные размышления, любые подобные вольности, потому как и чувствует, и знает, и видит — ему не хватит сил дождаться, когда жизнь без Тора станет хоть сколько-нибудь выносимой. Вытерпеть, преодолеть, даже заручиться поддержкой всех лиц, всех имени, всех дел… Тор умрет.       Единственным, что Локи должен будет сделать после — не разрушить мироздание вновь и дать ему жизнь.       Иных задач у него нет. У Асгарда же есть Лейв, есть Огун и останется Лия. Они справятся с тем, чтобы взрастить царских щенков подобающе, а после посадить их на трон. И Сиф будет заботиться о том, чтобы косы Труд были в порядке, а тело, если пожелает, умело двигаться в танце. И Фандрал будет рассказывать им десятки, что правдивых, что выдуманных историй, а ещё будет вдохновлять их. И Вольштагг… Он точно позаботится о том, чтобы эти мелкие, дурные птенцы не забывали есть ягоды, не так ли? Иначе и не получится. То уже грядет. Локи — пока лишь мыслит. И когда та его мысль не разыскивает для себя всех доступных ответов, он произносит:       — Вы сказали однажды, что должны мне, Лейв. И потому, в счет придуманного вами долга, я вы хотел просить вас… — все та же холодность интонации, затмевающая любой интерес. Все то же спокойствие голоса, с которым Локи тормозит Лейва, уже желающего обернуться к двери выхода из его кабинета. На самом деле Локи не планирует использовать подобный, пожалуй, глупый предлог, а ещё даже не приглашает Лейва к себе — ему требуется выждать лишь несколько дней, когда до межмирового совета остается чуть больше суток и Лейв приходит к нему сам. Просит отослать в Етунхейм письмо с уточнением присутствия Гейрреда на совете, просит получить ответ, просит уведомить себя… В том все ещё есть определенное уважение, потому как Лейв не пытается навязать Локи поход до царского кабинета так же, как и любой с Царем разговор. Локи платит ему вряд ли тот же монетой и вопросом о долге, который где-то в глубинах сожженного нутра точно смешит и его самого. Но великая, столь неощутимая и все равно живая важность — у Лейва не существует истории прошлого. И Лие не удается ее разыскать. Но именно суть его настоящего точно является показательной. Сколь бы отличен он ни был от Локи, сколь бы разными они ни были, у Лейва ведь получается? Он уже собирается развернуться и выйти из кабинета прочь, когда Локи произносит собственное слово. Лейв оборачивается. И взгляд его в миг становится серьезным, что та же верность. Слову ли? Обещанию ли? В выбранном Лейвом долге нет смысла и он чрезвычайно смешон, но оставлять его, даже столь глупого, в живых Локи не хочется. Итог уже близится. Предначертанное свершится. И Тор умрет, но прежде… Локи желает знать ответ. Локи нуждается в том, чтобы завершить размышление. И потому произносит посреди своего кабинета, глядя Лейву прямо в глаза и обрекая себя на долгий разговор: — Расскажите мне вашу историю, Лейв. Я желаю знать ее.       Удивление. Вот что становится первым мелькающим у растерявшегося Лейва в глазах. Он определённо ждёт чего угодно иного, быть может, чего-то жестокого, подобного возмездию или мести — у Локи этого нет. При нем только иллюзия мыслей, что никогда не соберутся в планы, да пустота оскудевших рук. У Лейва же… Его место подходит ему так, как никогда не смогло бы подойти кому-либо иному, потому как весь он является воплощением — то есть дипломатия. То есть неспешный, мирный разговор и попытка разыскать равновесный исход для любого спора. Сморгнув удивление спешным движением век, Лейв будто бы даже улыбается ему на уголок губ, а после говорит:       — Я буду рад, ваше высочество, пускай даже в моей истории нет особого интереса, но позвольте узнать… — вероятно, его улыбка Локи видится, подобно песчаному миражу. Но в том, что Лейв умеет улыбаться, сомневаться теперь уже не приходится — в мыслях Трюггви он улыбается. И все мысли Трюггви звучат данностью, данностью, данностью неимоверной силы — возвратиться к нему живым. Сколь много усилий они оба прикладывают, чтобы выстроить подобный союз? И что благоволит им? Их с Тором личная история насчитывает разве что беды, препятствия и… Трусость. Та, из которой Локи вырастает. Та, до которой Тор опускается без оглядки на все, что было им когда-то столь дорого. Не меняясь в лице и оставаясь пропитанным вежливостью что в позе, что в интонации голоса, Лейв спрашивает его: — Почему она интересна вам?       Солгать ему в ответ не столь сложно. Произнести сказку, произнести блажь или дурь. Локи ведь просто хочется распустить сплетни? Для него не остается поводов глядеть в далекое будущее так же, как для его лжи не остается места. Что бы он ни произнёс, что бы ни сказал, прошлого возвратить не удастся. Тор ведь может узнать и прийти? И он затеет ругань. Или он пожелает говорить. Или он пожелает объясниться.       Если тот кровожадный день, что близится уже, не заберёт его жизнь, Локи убьет его сам. И отвечая Лейву честностью, страха за свои слова не чувствует вовсе:       — Быть может, она поможет мне разыскать то место в моей истории, где я допустил ошибку.       Потому как страх остается уделом живых. ~~~^~~~       Лейв из светлых.       Он рождается в Альфхейме за тысячелетия до рождения самого Локи в обычной семье, живущей в одной из деревушек неподалеку от альфхеймского дворца. Его родители держат скот, отец продает козий сыр и молоко на базаре в городе у подножия главного дворца. Будучи единственным, невероятно любимым ребенком своих родителей, Лейв, конечно же, удостаивается чести принять на свои плечи каждую из их надежд о том, что в будущем он продолжит их дело — станет торговцем тоже и сможет увеличить количество скота. Разыщет для своего сердца какую-нибудь милую, умную светлую и счастливо заживет вместе с ней? Или же разыщет одну из темных, которые в те времена ещё не славятся, что связью с эфиром, что безжалостностью?       Его жизнь может с легкостью сложиться иначе, и Локи чувствует подоплеку этого в его словах, пока они минуют несколько галерей Золотого дворца, а после выходят на залитое солнечным светом пастбище. Необходимость спешно отправить письмо в Етунхейм оказывается забыта на долгие шаги солнца по небосводу. Локи, конечно, собирает и отправить его позднее, и получить ответ, и тот ответ передать… Не Тору. С Тором ему больше не о чем говорить. В то время как разговор с Лейвом оказывается на удивление столь интересен, что Локи даже удается ощутить легкий зуд того интереса внутри. Впервые за последние недели? Впервые за последние, полные жестокости месяцы? Лейв не прячется от него. Лишь предлагает прогуляться, так и не находя ответа на слова Локи о желании разыскать хотя бы единую допущенную ошибку — его рассказ требует времени. Но, будучи искренним, силы не тянет. И в общем-то совершенно не злит. В сравнении с концом осени, в сравнении со всей безжалостностью зимы — теперь уже злости становится много меньше.       Локи остается лишь еле ощутимое истощение. Да подведение всех итогов и… Столь важное под конец желание понять, где же, где же, где же он допускает ошибку?       С малых лет Лейва привлекают путешествия. Весь великий, безграничный мир, что призывает его к себе, желая поделиться с ним своими тайнами — за первые полтора десятка лет жизни Лейв успевает обойти все леса, равнины и болота, что лежат подле деревеньки, в которой он растет. Около семи лет он становится пастухом для коз, которых держит его семья, и то случается множество столетий назад, в настоящем же дне Локи впервые удостаивается чести.       Рассказывая о стаде умных коз и о своих постоянных побегах прочь с пастбища в лес, Лейв действительно улыбается.       Тем историям, в которых вновь и вновь возвращается в дом с болотной тиной в сапогах, тем историям, в которых ему удается не потерять ни единой козы, потому что как ни одна из них никогда не уходит с пастбища следом за ним в чащобу, или же просто всему своему столь далекому прошлому… Речь Лейва, что и до этого дня всегда была стройной, приобретает ностальгическую мягкость. Улыбающийся изгиб губ пахнет безбрежным миром и детской, бесхитростной доверчивостью. Слушая его, Локи мыслит раз или даже два о том, с какой легкостью можно было бы раниться о чужое, счастливое прошлое, но все же прочувствовать достаточно, настолько, чтобы стало невыносимо больно от сравнения, так и не получается. Лишь история. Вся та история чужого прошлого, о которой Локи спрашивает, прикрываясь долгом и не рассказывая — много больше происходящее походит на последнюю, предсмертную просьбу.       А Лейв оказывается из светлых. Чистокровного рода, благополучной, сытой семьи и больших надежд родителей на то, что им удастся взрастить в нем умного, норовистого торговца. Этого, конечно, так и не случается. Его родители хотят, чтобы он продолжил семейное дело, и любовь Лейва к путешествиям благоволит их желаниям, но лишь до единого дня, в котором через их деревеньку не проезжает сама Королева альвов. Она путешествует в тот год по землям Альфхейма, проверяя, хорошо ли живет ее народ, вот как Лейв объясняет ее приезд.       Локи мыслит ненарочно — Илва же становится той, кто выбирает передать ему приглашение прогуляться, именно через Лию.       Планирует ли она? И сколь многое? Пятнадцатилетнему Лейву хватает и одного взгляда на всю роскошь одеяний, на всю статность образа и на всю вопиющую, безграничную свободу проезжающей через их деревеньку Королевы. Ни о какой торговле больше не идет и речи. Каждое желание родителей о его будущем оказывается перечеркнуто. И козы, давно обучившийся уходить на пастбище да возвращаться самостоятельно, наконец, спасаются от всей его детской неусидчивости — Лейв между делом говорит словами надежды о том, что они, вероятно, скучали по нему ничуть не меньше родителей, когда ему пришлось уехать из деревеньки.       Локи лишь отмалчивает с десяток слов — много вероятнее, его отъезду мирные, неспешные козы были только рады.       Столь ли это важно? Одного взгляда на Илву в тот день Лейву хватает, чтобы его глаза загорелись неосуществимой, невозможной идеей — стать придворным советником. Получить свободу идти, куда захочется. Ездить с делегациями в иные миры. И научиться не роскоши, но этой статусной величественности… Ни единый писарь, живущий в деревеньке, ни даже мудрые светлые из города у подножия дворца взять его в подмастерья не соглашаются. Лейв просится к каждому, кого ему только удается найти, с той же настойчивостью, с которое в прошлые свои годы бредет то к болотам, то в самую глубь чащобы, но никто не хочет тратить времени на то, чтобы обучать его языку и письменности. Только родившись, его желание оказывается загнано в ловушку.       И тогда он идет во дворец.       Вся его устремленность, вся твердость его решений и, пожалуй, всё их безрассудство — Локи по случайности видит в этих его словах маленького себя, призывающего само Пламя, пускай даже не рассчитывает найти и единой схожести. Как сильно разнится их прошлое? Как много в нем, принадлежащем Лейву, радостей и как много в том, что принадлежит Локи, боли да одиночеств? И все же они оказываются похожи в этом устремленном безрассудстве, идущем наперекор то ли условностям, то ли всему миру. Родители Лейва, правда, отговорить его от похода во дворец Королевы альвов так и не пытаются. Лишь уговаривают его быть вежливым да не настаивать на своих просьбах, чтобы не гневать их Королеву.       По итогу же, получив право аудиенции, Лейв не просит и вовсе не молит — он рассказывает о том, что желает вырасти придворным советником, а после требует обучить его. Он требует воздать именно ему ту любовь к своему народу, которой Илва так славится во все времена.       Локи не желает судить его и, впрочем, так и не уделяет внимания мысли о том, что подобная, вопиющая наглость, вероятно, чужда даже Тору, при том, что он всегда был чуть ли не главным наглецом в мирах.       Или просто был таковым для Локи? С настойчивым требованием маленького светлого Илва, чей возраст и в те времена насчитывает тысячелетия, по итогу соглашается. Взамен, правда, делает его своим должником, а ещё знатно хохочет, когда Лейв отказывается быть ее фаворитом в качестве оплаты долга и определяет границу — ему желанен безграничный мир, который его зовёт.       С этим Илва, конечно, соглашается тоже. И просто сажает его в клетку.       Не сразу, конечно. Лейва принимают во дворце, выделяют ему небольшую комнатушку, приставляют его к одному из старших советников, Даину. У Даина не находится достаточно свободного от дворцовых дел времени, чтобы обучать Лейва письменности, но Лейв разыскивает себе в учителя одну из главных служанок. Она соглашается учить его, прежде взяв с него обещание — однажды помочь ей разыскать ту поляну в лесу за дворцом, где живут ландверттиры.       Тот долг Лейв берет на себя ещё даже до того, как узнает, как такие ландверттиры и кем являются.       Проходит разве что десяток лет, когда ему удается войти в статус младшего советника. Он перевозит своих родителей во дворец, каждый месяц исправно приходит по приглашению Королевы в ее кабинет, рассказывая, чему успел обучиться и задавая бесчисленное количество всех тех вопросов, на которые Даин не желает ему отвечать или просто ответить не может… Королева обеспечивает его своей протекцией, воздает ему всю свободу, все знания и запрет на любые тайны. Ближе к тридцати годам берет его вместе с делегацией в Ванахейм и, быть может, именно тогда по-настоящему понимает, кем он является — за неделю делегации не участвующих в переговорах Лейв успевает объездить треть Ванахейма.       И во дворец, конечно же, возвращается к сроку отъезда. Довольный, уставший и с болотной тиной, хлюпающей в сапогах.       — Уж не знаю, отчего было именно так, но правление почившей Королевы никогда не вызывало в Альфхейме ни вопросов, ни опасных волнений народной мысли. Конечно, по кабакам ходило множество баек о том, откуда она появилась, и многие даже сомневались в том, была ли она чистокровной светлой, но мы любили ее, потому как видели, что она всегда любила нас, своих детей, много больше своего правления, — вот что Лейв говорит, вот как описывает ее, и, конечно же, следом добавляет, что сам, вероятно, был для Королевы знатным развлечением, только в его интонации Локи не удается расслышать ни злобы, ни раздражения. Лишь в сбегающем взгляде Лейва мелькает острой искрой печаль да боль, но Локи не спрашивает. Весь их разговор является рассказом много больше, чем диалогом, а ещё посвящает его… Во все чужие тайны? И во всю жестокость мироздания?       Место младшего советника и подмастерья Даина открывает для Лейва сотни тысяч путей. Каждая новая делегация в соседний мир, каждая из важных поездок в ближние или дальние земли Альфхейма, временами в те годы он не появляется во дворце месяцами и неделями не вылезает из седла, но и до сих пор отзывается о тех днях, будто о великом благе. Его мечта исполняется. И, будто желая облечь ее в дорогую, столь искусную золотую обертку, Илва по итогу наделяет его божественным веком жизни.       — Я не просил этого, честно признаюсь. В те годы даже не мыслил о том, чтобы жить много дольше обычных альвов и тем более стать причастным к божественным вершинам. Однако, почившая Королева решила так, и я действительно подумал тогда, что это было наградой за мой разум и мое желание познать мир, — вся вежливость его голоса. Все его спокойствие. Он рассказывает свою историю так же неспешно, как они прогуливаются по пастбищу, но медлительное время для самого Локи успевает случайно растянуться на долгие годы — то есть жизнь Лейва. Как она начинается. Как она течет. Не власть, не любовь, не величие, его привлекает само мироздание да свобода. Поистине Илва наделяет его великим даром, жить в мирах вечно да узнавать все их тайны на пересчет столетий. Но Лейв, отловив за хвост мгновение молчания, добавляет: — Это было проклятием. И тем долгом, который она потребовала меня ей возвратить.       Последней делегацией, быть частью которой Лейв удостаивается, становится та, что приезжает в Асгард. Золотой дворец определённо производит на него впечатление ничуть не меньше Бальдра, что решает вопреки всему стать ему другом. Вероятно, ему хочется этого, потому как в любые времена Баль стремится ко всему необычному и диковинному, вот как-то определяет сам Лейв между делом. Локи просто мыслит — в таком случае Фандралу никогда точно не удастся сыскать с этим дурным бардом счастья. Это ведь важно? Локи не произносит мысли вслух. Отмалчивает ее, позволяя себе слышать и словно бы даже чувствовать — Асгард тех древних лет, ещё за десятки меток до рождения Тора, благодушие и равновесие сути Одина, гостеприимство Фригги… Все то походит на истинно другой мир, незнакомый, невиданный, вероятно, никем из ныне живущих.       Кроме самого Лейва да… На самом деле тех, кто достаточно взросл, чтобы помнить те времена, не столь мало. То есть Бальдр и, конечно, Тюр. То есть Велунд да Аслог, а ещё, как будто могло бы быть иначе, то есть Трюггви. И Лейв на самом деле не собирается ни знакомиться с ним, ни иметь с ним дел любого вида, но вначале неугомонный Бальдр замечает пристальное внимание Трюггви к Лейву, а после, в вечер одного из пиршеств, для знакомства подходит и сам Трюггви.       — Он был ещё достаточно молод в те годы. Не столь молод, как я сам, но в нем было это истинно мальчишеское бахвальство. Уж не знаю, отчего он решил, что сможет заинтересовать меня подобно всем остальным, кому была интересна его красота или его наглость… — улыбка появляется в голосе Лейва сама собой, стоит его истории, наконец, достичь имени Трюггви. Искренность слов, правда, от того не пропадает. Пускай даже Лейв не рассказывает всего, упоминает и так — все мертвые боги, вероятно, и по сей день помнят, сколь сильно Трюггви задевает отсутствие к нему интереса. Бальдр помнит уж точно. И до сих пор временами напоминает да посмеивается то с давних попыток Трюггви опоить Лейва постельными зельями в шутку, то с его устремленного желания любыми способами доказать, сколь он умен и насколько достоин чужого внимания.       В те две недели, которые делегация Альфхейма гостит в Асгарде, Лейв успевает по привычке объехать множество лесов да поселений. Но, впервые, пожалуй, путешествует отнюдь не один — в сопровождении Трюггви.       — Это все было притворство, как я понял, когда узнал его лучше. Он думал, что сможет понравиться мне всем напускным бахвальством и, конечно, харизмой, но на самом деле ни то, ни другое никогда не было действительно присуще ему, — сопровождаемые солнечным светом да шелестом травы пастбища, его слова проникают в сознание Локи, но ответа на самом деле так и не приносят. Тот миг, в котором была ошибка? Все те вещи, которые он еще мог бы сделать? Лейв на него почти и не смотрит. Дразнит задумчивым взглядом листья травы, выглядывает того Слейпнира, что пасется вместе с Гунн вдалеке. Мирный, теплый день середины первого месяца лета и чужая история, что походит на сказку — осудить Лейва за удачу у Локи не получается даже мысленно. Его жизнь стелется еле видной тропой чащобы и ведет его за собой через годы интересом да устремленностью. И он бредет по ней. И он обучается, обучается, обучается… Как так случается, что к нынешним временами Локи не удается вспомнить последней делегации, в которой Лейв бы участвовал? Пожав плечами, Лейв добавляет с затаенной улыбкой: — Он был скрытным, в меру суровым, в меру прямолинейным и, пожалуй, лучшим из всех разведчиков, каких мне доводилось знать. До сих пор ума не приложу, как со мной случилось влюбиться в него.       Из Асгарда делегация Альфхейма уезжает в срок и Лейв уезжает вместе с ней, по возвращению, конечно же, удостаиваясь аудиенции с Королевой. Та привычно расспрашивает его о мире, ведет с ним разговор о политике, а ещё, будто случайно интересуется, не желает ли Лейв получить статус старшего советника, но Лейв отказывается. Не столько из вежливости, сколько не желая обременять всю собственную свободу дворцовыми стенами да десятками неотложных дел. Илва тогда просто отпускает его.       Локи мыслит наперед по случайности — ее присутствие в чужой истории ещё окажется разрушительным.       Лейв же, после поездки в Асгард — последний, неведомый ему до той поры мир, — с удивлением обнаруживает не только собственную влюбленность, но и интерес Трюггви. Между ними завязывается переписка, несколько раз Трюггви, по долгу службы имея привилегию находиться там, где пожелает, даже пробирается в его покои в альфхеймском дворце. Проходит ещё несколько лет прежде чем Королева в очередной раз приглашает Лейва к себе и не просит, но требует — долг был взят и долг должен быть возвращен.       — За все время знакомства с ней мне удалось заметить ту жесткость, что не была знакома ему народу. И я отчего-то действительно думал, что эта жесткость не настигнет меня, но вышло совсем иначе. Она пригласила меня в свой кабинет тогда, чтобы сообщить о моей ссылке в Асгард, — интонация его голоса меняется осторожно, но неумолимо ещё даже до этих слов. Локи замечает с опозданием. Пускай мыслит наперед, пускай чует не столько сознанием, сколько телом всю угрозу — присутствие Илвы в его собственной истории пробуждает темных альвов. И при том ведь приводит к нему Лию? Выспросить правды уже не получится. Сколь многое было ее планом, сколь многое было сделано ею нарочно и без любого вмешательства случайности. Она ведь была Локи родней — и потому была умна, и потому позволила себе взять в свои руки невидимое правление над множеством миров. Ее кровью что являлась его кровью, да вся существующая в ее теле магия позволили ей мыслить на сотни шагов вперёд. Лейв сказал: — Она не стала спрашивать, желаю ли я этого. Похвалила за то, как хорошо я воспользовался всей своей свободой, похвалила мой разум, а после сказала, что, начиная с нового дня, я стану подмастерьем одного из главных советников Одина. По воле примененного ею заклинания я был изгнан из своего дома и из памяти всех, кто когда-либо знал меня. Ни отказаться, ни попрощаться с родителями она мне не позволила, — не остановиться у Локи не получается. Его внимательный, поражённый и подрагивающий изнутри всем обилием запертых чувств взгляд трогает лицо остановившегося Лейва, но тот в ответ не смотрит. Лишь глядит куда-то вдаль, в сторону тянущегося к горизонту солнца. Поджимает губы ровной линией стойкости, прежде чем добавляет: — В Золотом дворце меня приняли с радостью. В те времена правления Одина и Фригги он все же походил на теплый, родной дом много больше, чем столетия спустя, но… Трюггви позабыл меня, как и все остальные.       Все утерянное, все пропавшее без вести, все уничтоженное — временами возвратить это невозможно. И биться не с кем. А даже если есть кому мстить, боль может оказаться слишком велика, чтобы разыскать среди нее силы для сражения. Остается лишь склонить голову, покориться и… Лишенный всей прошлой жизни, всей прошлой истории и всех тех, кто знал его лицо, Лейв обосновывается в Золотом дворце. Разыскать внимания Трюггви ему не удается ровно так же, как разыскать и самого Трюггви — будучи псом миража, тот остается невидимым стражем Асгарда и разведчиком. Временами, очень уж редко, Лейв замечает его тень среди галерей дворца, но каждая новая попытка нагнать его оказывается провальной. Статус ли подмастерья одного из главных советников? Или, быть может, знатные, богатые покои? Своим заклинанием Илва создает Лейву лживую историю, следуя которой у Лейва в роду были светлые и потому его внешний вид таков, а ещё заранее заботится об отсутствии любых вопросов — кто обучает его до приезда, кто приглашает его ко двору… Его присутствие в Золотом дворце становится само собой разумеющимся для других придворных, сам же Лейв оказывается заперт в клетке. Без привилегии выезжать в соседние поселения, без возможности участвовать в делегациях. Всего опыта прожитых им лет хватает, чтобы достаточно быстро обрести статус младшего советника, но это оказывается столь малым из того, чего он мог бы желать, что приносит лишь боль да разочарование.       — Бальдр тогда несколько месяцев был в отъезде, развлекая своими песнями то светлых, то ванов. Кажется, даже у етунов успел побывать… Я слышал в галереях разговоры о его возвращении, но, признаюсь честно, не ждал его, потому что знал, что и он не вспомнит меня так же, как и все остальные знакомые мне придворные Золотого дворца. Но он узнал, — быть может, самым важным отличием их историй становится то, что у Локи остается целая жизнь, после того, как Тор уходит прочь, и после того, как Тор отвергает его, но все же судить не получается. Сколь важным или уместным является сравнение? Сколь оно необходимо? Лейв теряет все, что имел — такова оказывается не обговоренная величина его долга Илве. И сейчас, рассказывая свою историю, он сетует о том, что не удосужился спросить. И добавляет еле слышно — Илва не предупредила. Потому как знала, что он никогда не согласится на подобную плату? Если все происходящее было ее планом, если все прошлые года были лишь ее доской для игры в шахматы, то не составляло сложности понять ее жесткость — Лейв нужен был ей именно здесь. Для чего? И забавы ли ради? Она успевает сгинуть ещё десятилетия назад и все же до сих пор Локи разыскивает отголоски ее присутствия. То есть Лия, то есть оставленное предсказание, то есть Лейв и, конечно, война с темными, а ещё — Сигюн. Если все это, нынешнее, и правда являлось ее планом, то Локи стоило хотя бы мысленно воздать ей должное уважение: Илва оказалась много умнее его самого. Но беспристрастная удача обошла ее стороной, ровно так же. Близилась война. Тору было суждено умереть. И по крайней мере долг Лейва уже был выплачен, но все же… О случайности всех этих встреч и событий мыслить было много проще, чем о причастности к ним Илвы, потому как в этом случае она ошиблась. И зная себя самого, и зная ее, Локи было вовсе не сложно признать — подобная ошибка могла бы причинить Илве чрезвычайно много боли, если бы она еще была жива. — Уж не знаю, соврал ли мне Баль или же нет… Он сказал тогда, что великий ум барда никогда не забывает придуманных песен и тех, о ком в них поется. Даже если то и было ложью, я никогда не был благодарен за нее так сильно, как в тот день, в который понял — у меня остался ещё кто-то из тех, кто был дорог мне.       Великая потеря. Великая скорбь всех пролитых слез. Бальдру удается вспомнить его, удается его узнать, но подобных ему так и не находится. Оказавшись в подмастерьях у одного из советников Одина, Лейв лишается и свободного времени, и всей свободы в принципе — он разбирает завалы свитков с прошениями, жалобами и благодарностями народа Асгарда. И все продолжает временами пытаться нагнать ту спину Трюггви, которую замечает в галереях дворца, но за каждым новым поворотом коридора его ждёт лишь пустота.       А в разговорах с Бальдром встречает лишь возмущенное недовольство.       Лжет ли он в действительности, произносит ли полуправду, но он помнит и Лейва, и его приезд в Асгард с делегацией. Отсутствие у Трюггви памяти, пускай и не по его вине, Бальдру претит столь сильно, что он почти сразу решает взять дело в свои руки. Рассказывая об этом, Лейв улыбается натянуто, вряд ли желая вспоминать все те времена, а ещё то и дело оглядывается… Локи замечает. Локи — не спрашивает. Их окружает тихое, залитое солнечным светом пастбище. И само солнце только-только начинает клониться к горизонту. Ни наглости Хугина да Минуна, ни любых других зверей, кроме разве что мелкой божьей коровки, засевшей у Лейва на плече, рядом нет. Кто может подслушать их? Всдалеком прошлом недовольство Бальдра оказывается столь же сильно да требовательно к чужому вниманию, как все его существо барда, и потому не проходит столь много времени, когда Трюггви, наконец, разыскивает Лейва в пиршественной зале, чтобы познакомиться.       Его бахвальства не существует. Весь интерес остается в прошлом и является пустым. Но — вероятно, из обещания всей неугомонности Бальдру, — он ведет себя вежливо и даже предлагает прогуляться в одном из будущих дней.       Существует ли столь великая магия, что может возвратить прошлое? Нет и той, что могла бы остановить время. Течение мироздания существует подобно безудержному потоку Хвергельмир, выплескивающемуся из грота Великого древа. И прогулка, конечно, выходит славной, и Трюггви выглядит, будто знакомо, а только держится с много большей суровостью, чем прежде, и под конец признается — его сердце несвободно.       И как бы умен да красив ни был Лейв, он никогда не сможет его занять.       Вероятно, о том, сколь сильно негодует Бальдр, заслышав об этом от Лейва, и по сей день помнят все мертвые боги. Он злится так, что почти начинает собирать сундук с вещами, чтобы поехать в Альфхейм да спеть самой Королеве чудную, прямолинейную бардову песнь о том, какая она на самом деле ослиха. У Лейва же разозлиться не получается. Он успевает расстроиться, успевает даже подумать о том, сколь честны были все их в Трюггви переписки, оставшиеся в прошлом, но Бальдр пресекает всю его печаль на корню — зная каждый секрет и каждую тайну, существующую во всех мирах, слыша все сплетни да пересуды, он клянётся сгрызть струны собственной лютни, если выяснится, что до знакомства с Лейвом Трюггви был влюблен хоть в кого-то.       Это, конечно, успокаивает. Да к тому же в будущие месяцы время от времени Трюггви сам разыскивает Лейва. Для прогулок или же, х — после того, как Лейв становится младшим советником, — для обсуждения дел Асгарда. Однажды, Трюггви даже разыскивает Лейва в лесу, когда тот отпрашивается на день из дворца и случайно забредает своим путешествием в опасные топи… В том, что следил за ним и его безопасностью, Трюггви так и не признается. И до того, как они все же договариваются о союзе, произносит вновь — Лейв становится дорог ему, Лейв умен и красив, но его, Трюггви, сердце занято.       Вероятно, тем напоминанием он желает вынудить Лейва передумать. Но Лейв все равно соглашается. Остаться ли с ним? Любить ли его? За всё время истории чужого прошлого Локи с Лейвом успевают вытоптать на поверхности пастбища широкий круг следами собственных сапог. И Локи успевает услышать все то, что желал. И Локи же чувствует — эта истори не приносит ему ничего. Лейв говорит:       — Быть может, он до сих пор тоскует по той своей любви… Мне стоило бы рассказать ему, что тем светлым, которого ему так и не удалось разыскать, был я, но который век проходит, а у меня все так и не находится храбрости… Я переживаю, что он решит, будто я пытаюсь обдурить его, только бы получить всю его любовь, — глубоко, неторопливо вздохнув, Лейв останавливается на новом шаге, оборачивается в сторону закатного солнца. Только сейчас он замечает божью коровку, что не один круг по пастбищу катается на его плече, и осторожно поддевает ее пальцем. Локи, конечно же, видит бережное движение. Локи останавливается тоже, много больше усилий прикладывая, чтобы не измениться в лице и не показать… То есть разочарование? То есть печаль? Быть может, если бы он заручился поддержкой Бальдра, его история сложилась бы иначе, но это, конечно, было величайшей глупостью. Да и судя по тому, сколь долго уже тянулись дрязги Бальдра с Фандралом, то, что ему удалось свести Лейва и Трюггви, было самой настоящей случайностью. А ответа не было. Не существовало ни единого указателя в сторону его, Локи, ошибки. Это была просто история чужого прошлого и… Мягко сдув божью коровку с пальца, Лейв произнёс: — И раньше я боялся этого, и сейчас, только вот… В моей правде вряд ли остался смысл. Я знаю, что дорог ему. Я знаю, что он верен мне и любит меня. Пускай так и хранит все мои прошлые безымянные письма… — осудить его, осмеять за трусость или же высказать любое сострадание. Ни на что из этого у Локи не находится сил. Он только кивает, провожая взглядом улетающую букашку. Следом переводит взгляд к лицу Лейва. Спокойный, и уважительный, и статный… Его длинный жилет советника, что вышит золотыми нитями, определённо ему идет. И будет благом в том будущем, где статус Лейва примет новые обязательства в связи с отсутствием кого-либо на троне, если ему удастся, наконец, выехать в любой иной мир с делегацией. Он ведь лишается этого? К моменту прошлого, когда Лейв становится старшим советником, Один уже начинает обращаться жестоким-жестоким богом и негласная политика Асгарда меняется — теперь они принимают делегации то ли по праву власти, то ли по праву сильных. А века спустя, после того, как Тор подрастает достаточно, царская семья ездит в Альфхейм вместе с ним и другими советника, отчего-то вновь и вновь забывая главного дипломата во дворце… Локи не соболезнует. В общем-то молчит почти все время, что история чужого прошлого истрачивает на жизнь и звучит голосом Лейва. Сейчас только поднимает глаза к его лицу, чтобы высказать благодарность, чтобы просто вернуться к тому поиску, который не имеет итога и не принесёт ответов, ведь… Был ли он недостаточно умен? Быть может, он был недостаточно красив, а?! Что-то было сломано в нем, что-то было неподходящим и недостаточным, было просто тем, с чем Тор соглашался какое-то время, а после ушел прочь, а после изгнал самого Локи и — даже если все то было необходимостью избранного им пути спасения, оно не было оправданием! Быть может, все дело было в недостаточной верности Локи? Или же все дело было в том времени, которого Локи всегда требовалось много, чтобы к кому-либо приблизиться? Где же, где же, где же существовали те территории, в которых жила допущенная Локи ошибка, в отместку за которую Тор отверг его и сжег его всем светом истинного солнца Асгарда, а?! Вероятно, их и не было. То и дело у Тора в глазах так и мелькала боль — будто он все ещё любил. То и дело в его голосе слышались, слышались, слышались отголоски знакомой интонации — будто он желал бы рассказать, но не мог. И отказался пытаться. И отказался искать способы. И согласился — продать. Глядя ему прямо в глаза, Лейв произнёс негромко: — От того, что моя история сложилась так, а ваша иначе… Это не значит, что вы допустили ошибку. Временами болотистые топи прячутся под мягкими травянистым пологом, что выглядит подобно цветущему лугу, — все то, что не может утешить, — потому как-то, что могло бы, уже никогда не будет существовать, — звучит голосом Лейва и врезается в Локи, точно вспарывая ему брюхо, а после прорубая острием клинка позвоночный столб. Увидеть этого, конечно, не получается и не получится. Да и мстить Локи не станет. Столь уважительный и столь мудрый Лейв? Вероятно, оба они знакомы со смирением одинаково близко да с той лишь разницей, что Лейва смирению обучает Илва, а самого Локи — именно полуночные вторжения Трюггви. Но не Тор, потому как Тор приносит месяцы боли, месяцы злобы и агонии. Упустив возможность произнести благодарность за всю рассказанную Лейвом историю, новую Локи уже не ищет. Не кивает даже. Только смотрит ему в глаза, молча поджимает губы, запирая за ними всю утомленную брань и каждую, каждую, каждую мысль — таков итог. Ошибки не было. Он сделал все, что сделать смог. Он был столь храбр, он был столь силён и он любил столь неистово… Его любовь к Тору была той же данностью, что возвращения Трюггви к Лейву. И Локи искренне хотелось верить, что Трюггви никогда не удостоится той участи, которая досталась ему самому. Лейв же понимает, насколько неуместны были его слова, достаточно быстро и без любого ответа. Поджимает губы тоже, без жесткости, лишь мягкой просьбой об извинениях. А после, качнув головой, говорит: — И все же я не уверен, что мой долг вам…       Локи лишь вздыхает. Поводит плечом, сбрасывая будто сказочный полог всего услышанного, и негромко перебивает чужое слово собственным:       — Вы не должны мне ничего, Лейв. И должны не были, — на благодарность это, конечно, не походит. И, впрочем, благодарить Локи отказывается. Болотистые топи? Все его прошлое лето полнится любовью да радостью в каждом его мгновении. И в то предрассветное утро, когда Тор уезжает в Альфхейм, Локи верит ему столь же сильно, сколь верит — в него. Потому верить в случайность не получается. Потому не выходит верить ни в чужие запреты, ни в любые чужие требования о молчании, которым Тор подчиняется, ни во что вовсе. Всем, что Локи знает о Торе, является храбрость и изворотливость. Не второму, но первому Локи учится именно у него. Пока сближается с ним, пока стремится к нему новыми путями не оскала злобы, но доверия.       Болотистые топи, прячущиеся под пологом сочной, луговой травы, не появляются из ниоткуда. Они есть данность.       Как и та храбрость Тора, которую тот продает, или от которой отказывается, или которую сам же уничтожает подобно всему, что когда-то между ними с Локи было.       Замерев посреди собственных слов с приоткрытым ртом, Лейв кратко, понятливо кивает и соглашается. Он ничего не должен. Он свободен по крайней мере здесь, в будущем же будет свободен как и прежде… Место регента, которое он будет занимать до того, как царские щенки вырастут, или же место главного советника при Огуне — они возвратят ему возможность путешествовать по мирам с делегациями. Локи этого уже не увидит. Но это случится. И это будет благом.       — Что ж, в таком случае… — качнув головой и уже собираясь откланяться, Лейв останавливается в собственных движениях на единое мгновение. Быть может, желает напомнить Локи отправить письмо Гейроеду, но взгляд его ничуть не случайно разыскивает у Локи за спиной нечто, что определённо стоит его внимания. Чувствуя, как легкая прохлада одиночества и потери дразнит затылок под прядями волос, Локи, конечно, оборачивается — это не Тор. Это не его несвоевременный приход. Это не его будто привычное желание Локи добить в тот миг, где… Слова Лейва, напутственные ли, желающие ли выразить сострадание, ранят так, как вовсе не собираются. По их велению Локи уже мыслит о том, чтобы провести будущую ночь в етунхеймском замке. Так ему не придется ни выдумывать слова для письма Гейрреду, ни ждать ответа. Так ему удастся вновь ощутить всю лживость иллюзии — все хорошо. Все в полном порядке. В Етунхейме из-под тучных, густых облаков падает все тот же молчаливый снег. А в широком, растянувшемся от одного горизонта до другого лесу слышится сытый волчий вой. И предательства не было, и боли не существует, и вся война хоть ненадолго окажется таким же миражом, как предначертанное… Тор ведь умрет? Лейв произносит еле слышно: — Ох, ну, нет… Вот ведь вездесущий засранец, — и в его голосе слышится недовольство, а ещё совсем мелочный проблеск волнения. Вдалеке, у Локи за спиной и рядом с оградой пастбища, стоит Трюггви. Вальяжный, удивительно довольный, он успевает с удобством расположиться и откинуться что спиной, что локтями на верхнее бревно ограды, а ещё — он ждёт. Как только успевает услышать? Дурная, безобидная божья коровка. Вероятно, Локи стоит вглядеться в нее внимательнее, вероятно, то стоит сделать и Лейву, но, даже если среди ее черных пятен существует хотя бы одно рыжее, ни один из них этого не замечает. Медленно, глубоко вдохнув, Лейв произносит ещё даже до того, как Локи возвращает к нему свой взгляд: — Прошу меня простить, ваше высочество, похоже, мне предстоит серьезный разговор с моим мужчиной, — больше он не задерживается. Обходит Локи сбоку, уже заступив ему за спину, напряженно сжимает одну ладонь в кулак. Чего бы бояться ему? Страх является уделом живых. И, уже уходя прочь, Лейв бормочет с новым вздохом: — Когда-нибудь это все-таки должно было случиться…       Быть может, той самой ошибкой является не произнесенное вновь признание в любви? Быть может, она хранится во всех тех словах, которые Локи не успевает сказать Тору до его отъезда в Альфхейм? Он наблюдает за тем, как Лейв преодолевает ещё несколько шагов, а после отворачивается и перемещается назад к себе в кабинет. Мысль о поезде в Етунхейм оказывается смята подобно листу пергамента. Локи просто усаживается за стол, Локи берется за перо и… Он отказывается от иллюзии, которую ему могут предложить молчаливые снега, потому что смысла в ней не остается. И ему самому остается не так уж много времени. Пережить день, пережить два, просто принять, осознать и переварить — после он сможет уйти.       И собственную ошибку у него найти так и не получится, просто потому что искать ее негде. Она уже здесь. Она повсеместна. Ею является та первая печать, которую Локи выводит собственной кровью подле тела Тора, желая спасти его и действительно веря: все может быть иначе. Если только все начать сначала, если только все изменить…       Ему было уготовано любить.       Тору было уготовано — лишь править. ~~~^~~~       На межмировой совет Локи заявляться не планирует, но вечером нового дня Лейв самолично подходит к нему после ужина уточняя — без него вряд ли начнут, потому как он все ещё является главным советником и верховным магом Асгарда. Его присутствие несёт в себе важность. Его слово будет иметь вес. У Локи же за все прошедшие месяцы находится не столь много поводов для смеха, но именно эти слова… Он смеётся безмолвно. Из уважения не одаривает Лейва даже острой усмешкой. И соглашается — на беду, на беду, на беду всего своего выжженного нутра да изредка слышного биения сердца.       К полуночному, собранному без фанфар да пафоса совету Тор естественно надевает и парадный доспех, и плащ.       Ни единая делегация не проходит через Биврест, потому как важность тайны остается велика, пускай Сольвейг, вероятно, догадывается уже, вероятно, догадается вскоре… Не может ведь быть так, что среди ее союзников нет ни единого сильного мага или кочевника? Гертруда и Модсогнир перемещаются с помощью своих придворных магов, но толпы советников не приводят за собой так же, как и Гейрред, которого Локи переносит в зал советов. Круглый стол на десяток мест оказывается занят четырьмя правителями да им самим. У Тора за левым плечом занимает свое место молчаливый Лейв. А Гертруда усаживается по правую руку от Тора, через одно место, ещё даже до того, как Локи приходит сам да приводит с собой Гейрреда.       Много ли это значит? Ради утомленного, злобливого довольства Локи садится напротив Тора, с Модсогниром по одну руку и Гейрредом по другую. Тор, правда, будто и не замечает, но все же… Он лжет об этом так же настойчиво, как признается в правде — каждой мягкой интонацией, обращенной к Гертруде, каждым взглядом в ее сторону. Сравнить и то, и другое с каким-то прошлым, в котором они были друг другу близкими друзьями, у Локи не получается. Он просто не помнит этого. Его жизнь разделяется, разделяется, разделяется — отсутствие предпосылок и последствия.       Тор, конечно, надевает парадный доспех да крепит под наплечниками плащ.       Гертруда заявляется в парадном, вышитом золотыми да серебряными нитями платье.       По крайней мере они не воркуют друг с другом, будто влюблённые? Им, вероятно, хватает такта, чтобы не вести себя подобным образом, а может собственную роль успевает сыграть присутствие Модсогнира. При всей уродливой красоте наряда, при всех тех искусных, омерзительных косах, спускающихся Гертруде на плечи и грудь, она не выглядит ни мягкой, ни покладистой. Первое слово себе, конечно, берет Тор и и вместе с тем словом начинается межмировой совет, но… Локи не понимает ни реальной причины своего здесь присутствия, ни той самой важности, о которой успевает высказаться Лейв. Следом за первым же словом Тора и предложенной темой обсуждения близящейся войны с Ванахеймом между правителями завязывается неторопливый, спокойный диалог — Локи просто молчит. Перебирает взглядом омерзительный наряд Гертруды, задевает им всю суровость лица Тора, но много чаще смотрит то на Гейрреда, то на Модсогнира. Нуждается ли кто-то в его словах в действительности?       Угрозу в виде Сольвейг, всех ее воинов да всех планов никто так и не высмеивает. Модсогнир держится спокойно, высказывается ровно и без любого проблеска затаенной злобы, но вновь и вновь Локи видит, как Гертруда глядит на него, а после жестко поджимает губы. В его дружелюбие она не верит ровно так же, как не верит и сам Локи, и это, пожалуй, становится единственным, что делает их похожими, помимо разве что связи с Тором. Уродливая, тупоголовая девка, вот кем Гертруда является теперь для глаз Локи и для всего его существа. Они ведь собирают совет, много больше похожий на спектакль, лишь ради нее, а? В первую очередь, потому как Альфхейм нужен темным и потому как ваны обязаны оказать им помощь в его завоевании. В последующую — там, где будет взят Альфхейм, случится и нападение на Етунхейм.       Такая уж важность? На троне Етунхейма восседает Гейрред и, сколько бы власти у него ни было, он является регентом самого Локи. Поэтому, пожалуй, остается единственным, прочь от кого в этой ночи не тянется смрад напряжения и затаенной злобы. Гейрред знает, что опасаться Етунхейму нечего даже в присутствии явной угрозы нападения Ванахейма — на стороне етунов и волки, и сам Локи. На стороне етунов все те ресурсы, которые они успевают выкупить у Асгарда, новое оружие, сытый и готовый к любой сватке народ.       В то время как сами етуны соглашаются в прошлом поддержать сторону Асгарда в новой войне лишь по причине — то есть Локи тоже.       Он приходит, он убивает Лафея, он возвращает мир и сытость в чужие земли, а ещё заключает соглашение и добивается тех договоренностей, которые воздают Асгарду должное и всем етунхеймским металлом, и всей будущей помощью етунов. Теперь же никто даже не пытается обратиться к нему ни с вопросом, ни с интересом о его мнении… Касательно той опасности, в которой оказывается Альфхейм? Дружный, столь прекрасный мир за все прошедшие месяцы успевает обратиться для Локи выгребной ямой. Единственное, что ему хочется сделать и прежде, и сейчас — пусть даже сейчас от его великой злобы остаются лишь крохи, — так это сжечь ее. И саму Гертруду, и весь ее народ, и всю любовь Тора к ней… У него ведь никогда, никогда, никогда не получится оплакать этой потери? Им обоим, им с Гертрудой, хватает то ли уважения, то ли присутствия Модсогнира, чтобы не ворковать друг с другом, подобно глубоко влюбленным уродцам, но даже так Локи замечает — каждый новый взгляд Тора, что задерживается на лице Гертруды, каждая нота мягкой интонаций, которой он обращается к ней.       В первую очередь Ванахейм нападет на Альфхейм и это является фактом. Но даже при том, возможность нападения на любой иной мир обсуждается тоже. Войну, правда, по итогу все равно решают переносить в Асгард. Это предлагает сам Тор. И это предложение звучит столь же вопиюще непозволительным, как и выглядит. Поставить Асгард под угрозу? Сделать его мишенью для разрушений и смертей?! В иные, прошлые времена Локи вряд ли смог бы ощутить столь великое возмущение, потому как подобные события обсуждались ещё много раньше — не позволить ванам да темным заступить на земли светлых, уберечь всю красоту и целостностью чужого мира.       Не дать эфиру поглотить тех, кто во все времена был для него более уязвим…       Во всем этом определённо и по сей день существовал важный смысл, но Локи уже отнюдь не был тем, что прежде. Все, что знал он сам — Тор должен был привести в свой мир войну и Тор должен был умереть. Переубеждать его в чем-либо, конечно, было слишком поздно. У Локи не было ни желания спорить, ни желания пресекать чужие планы, только вот… Высказывание. Его слово. Его мнение. Они ведь приглашают его на совет, принося ту весть через Лейва? И они дают ему место. И они дают ему власть. Сколь бы ни была утомлена вся его злоба, она все еще оказывается достаточно сильна, чтобы в единый миг прозвучало:       — Я случайно позабыл, в какой момент времени данная война темных и ванов с Альфхеймом стала делом Асгарда. Разве не легче просто позволить Сольвейг взойти на трон здесь, если вас так сильно утомило ваше правление, что вы решили сгубить весь свой мир, ваше величество? — если бы его голос мог обрести плотность и обратиться рубящим мечом, он не сделал бы этого, потому как в своих истоках был именно клинком. Не столь длинным, отнюдь не тяжелым, и все же его лезвие, острое да холодное, могло принести всю ту агонию… Она отражается у Тора в глазах лишь на мгновение и следом обе его ладони, лежащие на поверхности стола, сжимаются в кулаки. В резко воцарившейся тишине голос Локи звучит почти лениво, ядовито и на самом деле без любой настойчивости — Тору суждено умереть. И Тор умрет. И все те последние месяцы, которые они могли бы провести вместе, уже проданы да убиты. Но необходимость оказывается слишком велика, чтобы сдержать ее — необходимость показать ему, что все важное для них раньше для самого Локи уже потеряно тоже. И возвращено не будет. — Если же вы беспокоитесь о том, что эфирная зараза может распространиться… Нет, впрочем, я все же не могу понять. Альфхейм позволил себе трусость в прошлом, не перебив всех темных и вместо этого заточив их в Нидавеллире, и отчего же теперь Асгард должен расплачиваться за их трусость? — взгляд Тора перебрасывается к его лицу прочь от лица Гертруды за единый миг, опережая всех остальных. Следом за ним поворачивает голову Гейрред, но в выражении его лица Локи не видит ни возмущения, ни любых вопросов. Гейрред понимает, Гейрред, быть может, знает уже — обратная контрибуция да налаженная с Асгардом торговля возвращают Етунхейму, привыкшему жить в нищие и голоде, какие-то крохи цветения. Их не будет достаточно, чтобы возвратить давнее, былое величие. Но их хватит для битвы. Их хватит для сражения, для кровавой бойни, а ещё для победы. Будучи под властью негласного регентства Гейрреда и под протекцией самого Локи Етунхейм не будет разрушен. Быть может, Свартальфхейм постигнет эта участь? Идея о том, что Модсогнир предает прошлый союз ванов и асов, устроенный ещё Одином, является ложью. В близящейся войне дворфы не будут в опасности и точно не встретят врага на своем пороге, потому как врагу тому нет до них никакого дела. Темным нужен Альфхейм. Сольвейг нужно удовлетворения гордости, а ещё падение и Етунхейма, и Асгарда. Не лучше ли защищать собственные земли вместо того, чтобы заботиться о чужих? Раньше то было данностью великой дружбы Тора и Гертруды. Теперь, вероятно, является данностью их будущего брачного союза. Локи смотрит лишь на Тора и видит, как он сжимает кулаки лишь крепче, и видит, как прищуриваются его глаза. Попытка ли разрушить межмировой союз, попытка ли вбить меж правителями клин… Лейв говорит, что слово Локи все ещё имеет вес, но правда живет в иных территориях — он остается то ли иллюзией себя самого, то ли забавным зверем, которого приятно показывать иным правителям. Чтобы похвастать? Или чтобы заполучить больший вес в их глазах, имея Локи на собственной стороне? В какой-то момент все те стороны ведь и правда теряют собственный смысл. В какой-то случайным, столь важный миг — в них не остается смысла. Но все меняется. И Гертруда пораженно приоткрывает рот, на мгновение теряя всю свою суровость да твердость. И Модсогнир позволяет себе мелкую, почти незаметную усмешку, точно довольствуясь ложью о том разладе, что существует в Золотом дворце. Есть ли он здесь и правда? Тор умрет. Но так или иначе до момента своей собственной смерти любое вторжение дворфов Локи встретит и мечом, и боевыми заклинаниями. А етуны вторгаться не станут. Пускай даже Гейрред многозначительно, согласно хмыкает Локи в ответ, у него есть много дел, что более важны. Это его мир. Это процветание того мира. И Локи говорит: — Етунхейм уже не тот, что прежде, и сможет защитить себя в случае, если Сольвейг решит привести в его земли свои войска. Свартальфхейм же и вовсе с легкостью может остаться в стороне, подобно Асгарду. Почему кто-то должен расплачиваться за прошлые ошибки Альфхейма?       Вот почему Сигюн никто так и не приглашает на утренние советы. Она бы, вероятно, сказала то же самое. Судить, конечно, не приходится, и в общем-то вся личная правота не принесёт Локи ни счастья, ни здравия, но — теперь Тор знает и с тем знанием умрет.       Все то, их общее, что было важно для Локи когда-то, теперь не имеет веса.       Выдержав разве что мгновения молчания, Тор стискивает зубы, а следом обрубает:       — Если дать варварству Сольвейг и темных жизнь сейчас, после это обернётся для всех миров трагедией. Отнюдь не мне тебе об этом рассказывать, Локи, — интонация власти. Интонация правления. Тяжелый, рубящий меч голоса. Стоит ли уделять внимание тому, что ладонь не хлопает по столу? И без этого Локи хватает сполна. Звучащее уродство его имени требует скривиться и передернуть плечами, чтобы только сбросить, сбросить, сбросить… Не получается. У Тора в глазах бьется злоба, но нет ни вражды, ни ненависти. Надо же. Локи даже бровь не вскидывает в удивлении. Оставаясь все столь же недвижимым, он молча глядит на то, как Гертруда медленно тянется рукой в сторону Тора и опускает ладонь поверх его крепко сжатого кулака. Где-то у Тора за спиной Лейв беззвучно отводит взгляд прочь и от стола, и от всей ругани — по крайней мере она веселит Модсогнира. Но является ли руганью в действительности? Реальность теперь такова. Значит пусть так и будет. Царь всех девяти миров найдет себе в Альфхейме новый дом, а после принесёт в тот, что стар, войну и сгинет в пылу сражения. Удачный момент рассказать ему об этом предсказании оказывается упущен Локи и невольно, и намерено — если Тор не умрет сам, Локи придется его убить. И Тор говорит: — Данный вопрос не подлежит обсуждению. Если в Альфхейме начнётся война, сражение будет перенесено в Асгард.       Все предначертанное сбудется. Все предрешенное исполнится. Кратко, понятливо кивнув, Локи без промедления отодвигает свое кресло. Говорит мимоходом:       — Что ж… В таком случае я позволю себе откланяться, — он не был нужен здесь прежде. Он не будет нужен и после того, как слова Тора отзвучали. Мнение? Или нужда других миров в его советах? Боль не в том, что ему не уделяют внимания и не обращаются к нему с вопросом, но именно в том — его присутствие становится тенью. Среди всех прошлых утренних советов, среди нынешней глубокой ночи. С чего бы должен он стремиться со всех ног помогать? Он сделал все, что смог, и поэтому царские щенки были живы, и поэтому был жив Трюггви, а ещё вести о ванахеймском поселении были доставлены Царю без задержки, и, впрочем, получены те вести были — благодаря его разуму, благодаря его поиску и отсутствию бездействия.       Не подумай Локи о ритуальных обрядах, Трюггви никогда не смог бы пройти через магический барьер вокруг поселения.       Просил ли об этом кто-нибудь? Ни в чем больше не было смысла. Кратко кивнув вновь, уже в качестве прощания, Локи придвигает кресло к столу и выходит из залы советов. Никто его не окликает. Гейрред будто бы поворачивает голову ему вслед, но то может с легкостью оказаться миражом. Он ведь не подумает о том, что Локи посмеет оставить Етунхейм без защиты? Ни их, ни Асгарда, ни, впрочем, даже Альфхейм, сколь бы сильно ему ни хотелось эту выгребную яму сжечь дотла вместе с их паршивой, уродливой Королевой.       Но мил он не будет. И добр не окажется тоже. Позволяет себе слово, позволяет себе высказывание, а переступив порог, слышит, как за его спиной звучит:       — Прошу меня простить… — Тор естественно поднимается следом. Успевает ли полюбовно сжать ладонь Гертруды в своей? Локи не оглядывается. И не бежит — гордостью, гордостью, гордостью. Чего ещё ему бояться, чего ещё ему страшиться теперь… Страх остается уделом живых. Он же успевает пройти почти десяток шагов прочь по галерее, когда за его спиной вновь раскрывает дверь, и Тор хватает его за предплечье, и звучит: — Стой, — просьбу интонации узнать не удается так же, как незнакомо теперь и принадлежащее Тору лицо. Локи останавливается. Медленно, глубоко вдыхает. Станет ли Тор кричать да метать всем собственным гневом молнии где-то там, за стенами дворца? Лишь усталость. И еле живая злоба. И так и не осуществившаяся мечта… Прощальный ужин? Последние объяснения? Тор уезжает в Альфхейм и остается там, назад же возвращается разве что его тело — пустой на теплоту сердца сосуд. Обернувшись к нему и не чувствуя жестокости в хватке поверх своей руки, Локи смотрит ему в глаза. Спокойно. Без выражения. Что спросить у него? О чем попросить его рассказать? Локи разве что кратко дергает рукой, сбрасывая прикосновение, а следом бежит, и несется, и уже звучит: — Послушай меня…!       Но разве же Тор и правда станет говорить с ним? То есть требование. То есть жесткость и сама суть власти. Локи поводит кистью еле заметно, забирая прочь из пространства всю уродливость его голоса, и Тору хватает слова, Тору хватает, быть может, двух, чтобы понять — что бы он ни сказал, мироздание не услышит его сейчас. Локи не желает слушать просто. Лишь видит, как Тор разозлено поджимает губы, как он сжимает руки в кулаки… По крайней мере вновь к нему не тянется — теперь он знает, что ему не позволено и где обрываются земли его власти. Пройдясь утомленным, пустым взглядом по его лицу, Локи лишь поднимает голову чуть выше, а после говорит:       — Распорядись тем временем, что тебе осталось, правильно, Тор, — на оскал не хватает сил. На яд слов, на любую ответную жестокость… Хватит с него. Теперь мир таков, так пусть и будет так. Тор смотрит в ответ то ли нуждой, то ли болью, то ли все тем же требованием, но досматривать этот спектакль Локи не остается. Разворачивается да уходит прочь. И заклинание беззвучия забирает с собой.       Ни единый звук чужого голоса ему вслед так и не звучит. Тор просто возвращается в зал советов. ~~~^~~~       — Ты остаешься здесь и защищаешь Гертруду.       Нападение Ванахейма, знаменующее начало войны, определённо начинается не с этих слов Тора. Лишь белая, пышная на все свои лепестки роза — Локи находит ее у порога собственных покоев по утру, в середине лета. Столбенеет весь, уже заступив ногой к началу очередного шага и опустив пятку на каменные плиты пола. Носок его сапога замирает над головкой бутона, что, быть может, пытается умолять, быть может, пытается упросить… Подняв голову, Локи делает новый шаг столь же спокойно, сколь спокойно переносит розу магией прочь из-под своего сапога на рабочий стол.       В вазу, правда, не ставит.       Но уничтожить ее? Разрушить ее? С момента, как проводится полуночный межмировой совет, война становится основной темой каждого утреннего сборища за круглым столом, но Локи ни на единое больше не приходит. Быть может, много разумнее было отдать Лие приказ посещать утренние советы за него, но делать этого так и не приходится. Она заявляется на них сама, как только понимает, что Локи больше не приходит. И она сидит, и она говорит, и после она приносит Локи вести… Теперь на советах говорят лишь о войне. О том, как в кратчайшие сроки обеспечить воинов всем необходимым обмундированием. О том, как защитить дальние от Золотого дворца земли Асгарда, если ваны вместе с темными решать вторгнуться туда вместо Альфхейма или одновременно с вторжением в него. Межмировой совет завершается неудивительными итогами подтверждения союза всех четырех миров, и об этом на утренних советах теперь говорят тоже. Как распорядиться мощью дворфов? Как лучше защитить слабости етунов и как правильнее использовать силу светлых? Локи не присутствует. Локи молчит. И наблюдать то не сильно желает, но Лия приносит ему вести, но Лия ещё в середине первого месяца лета заботится о том, чтобы Гейрред вернулся в Етунхейм после окончания совета, но все же — именно она.       Становится его силой, когда все его тело лишается будто последних.       В реальности, конечно, нет. Локи продолжает занимать, занимать, занимать себя различными вещами. И днями проводит время со Слейпниром, продолжая зачитываться книгами о Ванахейме. И ночами дразнит меч Фандрала собственным, а ещё показывает новые удары Труд… Они, эти царские щенки, ведь знают, что грядет? Их яркое присутствие среди стен Золотого дворца тускнеет и Локи удается заметить это даже без слов Лии. Без всех тех извечных вестей, которые она все продолжает, и продолжает, и продолжает приносить ему — ни ее поведение, ни пристальность ее взглядов не меняются. После того разговора, что случается между ними в начале лета, она ничего так и не спрашивает.       Предначертанное свершится. Предписанное сбудется. И норны будут хохотать во славу собственной мести много больше, чем во имя восстановившегося равновесия мироздания. Такова реальность? Каждое из всех видимых и еле заметных изменений случается с Золотым дворцом, вероятно, случаясь и со всеми девятью мирами, но за пределы стен Локи не смотрит так же, как в сами стены не вглядывается. Несколько раз навещает свою малышку-Хеллу, занимает себя чтением, к мелочному внутреннему неудовольствию так и не находя ответа… Чем может пламя отличаться от себя самого? И отчего ему удается сжечь все ванахеймское поселение да все те кости, что встречают его уже обугленными и исписанными руническими вязями?       Они не сгорают до его прихода.       Но до него же успевают познать пламя.       Только вот разницы, разницы, разницы — не существует. В тех книгах о Ванахейме и его обычаях, которые Локи удается найти, не содержится ответов. Причастна ли его суть Бога огня? Причастно ли то, что весь он является сосудом для самого Пламени? Ответов не существует. Вопросы остаются. Другие же, даже не думавшие рождаться, неожиданно обретают для себя знание… Потому как царские щенки уже знают, потому как царские щенки уже чувствуют и им, вероятно, успели все рассказать — придет война, и их отец приведет ту войну в Асгард, и их отец сгинет в ней безвозвратно.       Их яркое присутствие среди стен дворца тускнеет. Локи вновь и вновь ловит, даже не расставляя любого вида сетей — Унум глядит на него. Временами, иногда, просто оказавшись вместе в галерее или в пиршественной зале, он косится на Локи или провожает его взглядом. И все же молчит. Стремиться к нему за разговором, стремиться к нему по любому поводу Локи отказывается. К Труд же стремиться так и не приходится. Каждую ночь или через одну, она заявляется в тренировочный зал после заката и в чащу пролеска так и не возвращается. Но есть ли в том польза? Лишь важность злобы, лишь важность боли, лишь любая иная значимость, кроме истинной пользы — чем больше ночей проходит, тем очевиднее для Локи становится ее усталость.       К началу второго летнего месяца ему действительно кажется, что Труд заметит это сама. Но по итогу среди той ночи все же звучит:       — На сегодня с тебя хватит. Ты еле меч в руках держишь, — его голосом, его твердостью. И всей его протекцией? Стоило бы солгать, что вся суть сохранности жизни царских щенков кроется в утомленности его злобы или же в них самих, что оказываются не так уж паршивы, но на самом деле ничто из этого не влияет — происходящее является данностью. И кто же, кто же, кто же является хранителем вины да несёт ее в огрубевших руках? Той ночью начала второго месяца лета Фандрал в тренировочный зал не приходит. Конечно, привычно заявляется Сигюн, но лишь отмахивается, отказываясь оставаться, и уходит вместе с Вивом на тренировочное поле. Где-то вдалеке, под картой звездного неба, так и слышится ее негромкий голос, когда Локи говорит, когда Локи выставляет запрет и когда поднимается с нижних ступеней, ведущих на арену. Его слова являются лишь полуправдой, потому как Труд не только слабо держит меч, но и еле стоит на ногах. Что живость тела, что твердость стойки… Сердечная боль способна выжрать все, чем любой может славиться, и в том нет ничего удивительного.       Локи, конечно, желал бы не знать об этом столь много. Но он знает.       — Я могу… Я ещё могу… — не оглянувшись к нему и вновь утерев утомленным предплечьем лоб, Труд откликается, отказывается и поднимает меч вновь. Ее мягкое, чуть округлое детское лицо выражает сосредоточенную необходимость, но, похоже, Тор успевает позабыть обсудить с ней важный вопрос — смерть не победить. Со смертью в общем-то бессмысленно драться. Является ли она столь беспристрастна, сколь беспристрастно время? Локи поднимается со ступней, легким движением ладони отряхивает брюки сзади, а меч оставляет. Не ему драться с царским щенком, паршив тот или нет. Не ему в общем-то драться ещё хоть с кем-то… Но Труд старается. Усердствует, отказывается сдаваться, а ещё заносит меч, но разворот из стойки вместо резвого удара мечом приносит ей разве что подножку. Запнувшись о свою же уставшую ногу, она, растрепанная и насупленная, рушится на пол. Меч роняет с грохотом тоже, но вряд ли замечает — как тот отлетает дальше в сторону по велению движения руки Локи.       Тор ведь никогда, никогда, никогда не сможет оплакать их смерть? Теперь реальность такова. Пусть будет так. Смирение ли, согласие ли, покорность — отнюдь. Лишь усталость, что успевает выжрать самого Локи без остатка за все долгие, злые месяцы прошлого, вот что остается ему, вот что руководит им. И, конечно, глаголет — он сделал все, что мог. Он был старателен, он был храбр и он преодолел множество сложностей.       Ничто из этого не смогло разрушить ошибку самой первой временной печати.       — Я отведу тебя в твои покои, — качнув головой, Локи так и не произносит ни одной из тех колкостей, что изможденно дразнят его мысли. Он настигает собственным шагом вначале меч етунхеймской стали, притворяясь слепцом, который не видит — ещё до того, как поднимается, Труд жмурится, трет глаза ладонью и дует губы почти великой грустью. Как будто ей удастся спасти кого-то от смерти, если она сделает… Что именно? Что-то определенное? Локи и сам пытается в прошлом. Ищет способы, обращается за помощью, надеется, верит и по итогу реальность все равно обращается таковой — близится война с темными да Ванахеймом. Вновь. И опять.       Будет ли она последней?       — Я не хочу… Я не хочу спать там, я не хочу снова услышать, как он кричит, — кое-как поднявшись на ноги и с еле скрываемой печалью глянув на испачканные падением брюки, Труд говорит, говорит, говорит — с недовольством и нежеланием признаваться. А прежде, конечно, протягивает руку в сторону своего меча. Но говорит все равно — близящаяся война заставляет Асгард подобраться и начать планировать возможность оборону, в то время как ее лишает и сна, и спокойствия. Как Тору вообще удается убедить их, обоих своих щенков, не рыдать сутки напролет? Унуму снится война и его смерть. Труд просыпается от его крика и вероятность того, что она не успевает ничего услышать, настолько мала, что, будучи камушком внутри сапога, была бы неощутима.       Однако? Меч ей Локи не протягивает. Перебрасывает магией к своему, так и лежащему на одной из нижних ступеней. Чуть задумчиво прищурившись, говорит:       — Я попрошу Лию положить тебя в ее покоях. Договорились? — сложности в этом, конечно, не будет. Множество последних ночей Лия то и дело спит в покоях Вольштагга, да к тому же успевает упомянуть ещё в конце весны — если Труд будет сложно уснуть подле кочевничьего дитя, она может спать в ее покоях. Не легче ли выделить ей собственные? Тор об этом отчего-то не заботится. Вероятно, Тору никто и не рассказывает. Прямо сейчас глядя на Локи Труд лишь напряженно отводит глаза в сторону, руки скрещивает на груди — от того, что она не может спать там, где стоит ее постель, в тренировочном зале Локи оставлять ее не станет. Ещё одна стойка, или ещё один замах мечом, или ещё один рывок, и будет удачей, если она рухнет на пол не разбив по пути головы или не сломав нос. Расплачиваться за это после будет некому. Даже если Локи все вылечит, даже если Тор ничего, ничего, ничего не заметит… Боль может заместить боль, но болью боль не лечится. И со смертью биться не имеет смысла, потому как не получится ее победить. И тот, кого нельзя спасти, сгинет.       Потому как не смог спасти себя сам.       — Я не взяла с собой… — переступив с ноги на ногу, Труд морщится так сильно, что получается то ли почти смешно, то ли почти уродливо. Локи отмалчивается. В ожидании очередной отговорки переводит взгляд в сторону тренировочного поля и темной фигуры Сигюн с молчаливым Вивом на руках. Ее голос звучит для него шепотом, что змеится меж листьев травы, расползаясь в стороны и рассказывая… То есть созвездие или же то есть звезда? Откуда встает солнце и почему ему так люба луна? Помявшись на месте, насупленная, будто бы даже раздраженная Труд говорит еле слышно: — Мой буйвол, Хведрунг, он остался там и… Мне нужно его забрать, — мягкий молчаливый зверь, которого Локи пару раз видит в их с Унумом спальне. Как и должно, он принадлежит Труд. Как и полагается она дает ему имя… Локи так и замирает, глядя в далекую, еле различимую фигуру Сигюн. Его внимание покрывается туманом рассредоточенности, в кистях рук появляется рыдающая, почти жалкая слабость. Случайность ли? Уж они не могут быть беспристрастны вовсе, потому как всегда приходят, намеренно раскрывая двери ударом невидимого сапога. Они врываются. Они вмешиваются. И упомнить хотя бы единого, нет-нет, хотя бы последнего раза, когда случайность несла ему благо, у Локи просто не получается. То же происходит и сейчас. Откуда столь мелкий, паршивый щенок может знать это имя? Пока говорит, произносит его тише иных слов, будто позабыв спрятать и нуждаясь в том, чтобы время нагнать. Локи слышит все равно. Каменеет на долгое мгновение, медленно прикрывает глаза, успевая забыть, что значить дышать — болью скручивает все внутренности с такой силой, что ему еле удается устоять на ногах. Тор ведь рассказывает им, а? Тор ведь ничего от них не прячет? Поганство. Мерзкое, отвратительное, жестокое, а ещё — уничтожившее все, что когда-то было живо. Локи поворачивает голову назад до того, как открывает глаза, до того, как делает легкое, еле заметное движение кистью, безмолвно выкрадывая игрушку из чужой спальни, но чего-то столь важного, чтобы протянуть руку, в нем просто не остается. Она так и повисает вниз, сжимая в пальцах мягкий мех и всю набитую перьями плоть. Рука оказывается парализована всеми растерянными ещё недели назад словами. Но глаза он открывает, уже слыша, как раздается: — Спасибо, злюка.       Сейчас Труд зовёт его так. После не станет звать злыднем. Никогда — не назовёт великим злом. Из его рук она забирает буйвола сама, а ещё первая уходит прочь, но судя по тому, как пару раз косится в его сторону на пути к покоям Лии, все равно успевает заметить.       Вернет ли когда-нибудь долг? Что же, что же, что же, принадлежащее ей, прячется там, в чаще пролеска… Локи не спрашивает. Это не сильно интересовало его раньше, это не интересует и сейчас. Та его ночь, правда, так и не заканчивается — успев предупредить Лию мягким, осторожным магическим импульсом, который даже не будит ее, Локи доводит Труд до ее покоев, убеждается в том, что она нашла спальню, и так и не уходит. Труд не просит его остаться, просто уведомляя: он остается и будет сторожить ее сон вместе с игрушечным буйволом Хведрунгом.       И после того, как Локи усаживается в кабинете с книгой о Ванахейме, даже несколько раз подходит к прикрытой двери спальни, чтобы убедиться.       Он действительно остается? Или же действительно позволяет собой командовать? То не является ни смирением, ни покорностью, лишь усталость да как будто бы нечто само собой разумеющееся — могло ли в действительности быть иначе? По утру Лия находит в своей постели девятилетие детское тело, скрутившееся в крепкий комок вокруг игрушечного буйвола, а ещё за недели до того Фенрир говорит — этой просьбы он для Локи не выполнит и этой услуги ему не окажется.       Локи не просит его, правда, отнюдь не поэтому.       Паршивые щенки, или царские щенки, или же не щенки вовсе — они будут жить. Они вырастут. От их возможной смерти его боль не излечится и не убудет. От их счастья ничто, касающееся его самого, не изменится. И война придет… Приходит уже. Посреди пустого лета, посреди залитого солнечным светом Асгарда — Локи не предчувствует и не предсказывает, просто находя в прошедшем утро подле своего порога идеально белую розу. Ему стоит смять ее, растоптать, а лучше бы сжечь, но, будучи очевидной предвестницей конца, она знаменует его же.       Не первая в череде новых — самая последняя роза. Собственным цветом она предлагает все те извинения, которых не будет достаточно.       На утреннем совете Локи не появляется в привычной себе манере, Лия же приходит к нему в кабинет следом за первым глубоким звуком воинственного горна, что разносится во все стороны от Золотого дворца. Он знаменует сражение. Он знаменует кровавую бойню и оповещает — следует бежать, следует браться за мечи, надевать доспехи, а ещё прощаться. С теми, кто любим, или с теми, кто дорог? Локи слышит, как звук горна протяжно и устрашающе разносится над Золотым дворцом, но даже не поднимает головы прочь от книги. Обряды Ванахейма, обычаи Ванахейма, ритуальная и обычная магия Ванахейма… Чем пламя может отличаться от себя самого? Он не посещает советов с момента, как уходит с межмирового, но Лия приносит вести и Лия рассказывает — Асгард да Альфхейм будут биться огнём. Етунам эта идея, конечно, чрезвычайно не нравится, но раз всю армию Сольвейг можно уничтожить с подобной легкостью, Гейрред соглашается. К месту приходятся все те маги, которых с год назад набирает ещё Аслог, а после отправляет к светлым на обучение. Завершить его они, конечно, не успевают, но в связи с необходимостью преподаватели заменяют большинство дисциплин на одну единственную.       Природная магия.       Локи, конечно же, успевает задаться молчаливым вопросом, что об этом думает Фригга и считает ли подобное допустимым, но ради ответа ее не навещает. Или же ради того, чтобы не встретиться лицом к лицу вновь все с тем же, знакомым да древним — если с огнём играется не он, то это не столь плохо, не так ли? Ответов не существует. Книги о Ванахейме не дают ни информации, ни конкретики. В связи с отсутствием иных, хоть сколько-то интересных занятий Локи, правда, все равно продолжает читать — когда раздается звук горна и когда в миры приходит война, его взгляд только замирает поверх строк, но так и не поднимается. Увидеть как гибнут сотни? Увидеть как гибнет Тор? Если все потуги Трюггви дадут результат и догадки окажутся правдой, Сольвейг приведет на поле боя не мертвых и не живых.       Лишь околдованных да бессмертных воинов, чьи костяные тела уже успели познать пламя.       Сможет ли другое их победить? При всей мерзости да всей жестокости Сольвейг вряд ли может упрекнуть в отсутствии завидного ума — столь глупа она не окажется. Но разница, разница, разница… Чем пламя может отличаться от себя самого? Лия заявляется в кабинет Локи всполохом через миг после того, как заходится глубоким воем горн, но не приветствует его. Не предлагает ему привычные, опостылевшие в собственной сути вести. Не требует от него ничего вовсе. Заметив краем глаза ее появление, Локи все же поднимает вверх указательный палец, прося выждать немного. Он дочитывает абзац, с ленивой утомленностью отговаривает себя начать новый и только после поднимает к ней глаза, говоря:       — Забирай царских отпрысков, Вива, Слейпнира и Гунн в етунхеймский лес. Оставайся с ними до моего распоряжения или же до момента, пока не услышишь, что война завершилась, — холодность его голоса, в которой нет яда, спокойствие его давно опустевших глаз или же той руки, что опускается назад на книжные страницы… Ничто не меняется для него. Асгард победит быстро или же будет полыхать? Чем же, чем же, чем же завершится эта война? На его столе так и лежит одинокая белая роза, которой Локи отказывается даровать и вазу, и искусный графин. Лия же приоткрывает рот и страх, что равен по размерам всему предначертанному, уже бьется в ее глазах глубоким гулом, разносящимся прочь от горна. Не покорность во имя выживания, не послушность ради сохранности… Это уже отнюдь не тот страх, из которого она вырастает, но он же становится тем, который Локи не удается ощутить. Качнув головой, он не дожидается, пока она разродиться любым словом да требованием, и говорит: — Можешь идти.       А после опускает голову. А после находит взглядом тот абзац, с которого стоит продолжить чтение.       Чем завершится война или же чем пламя может отличаться от себя самого? Тот Асгард, что был важен Локи, обращается собственным миражом — подобно всему иному. Лица ли, имена ли, дела, а может статусы — в пламени злобы, что успевает разыскать собственное истощение, сгорает все. И в будущем никто, конечно, уже не расскажет правды: то было пламя света асгардского солнца. Оно с етунами временами жестоко, даже если те етуны смешенной крови. Оно етунов сжирает, не жуя.       Лия исчезает несколькими мгновениями позже. Хочет ли она попрощаться с ним? Хочет ли призвать его к действию? Она так ничего и не говорит. И с ее уходом Локи с кресла тоже не поднимается. Разве что удобнее ногу на ногу укладывает, немного съезжает по сиденью да наколдовывает себе кубок с яблочным соком. Золотой дворец наполняется гомоном не столь быстро. Локи прочитывает одну страницу, и первый десяток, и даже пару подобных, слыша, как за окном усиливает гул воинов и как в коридорах все отчетливее звучит бегущий во все стороны топот служанок. Где-то у его затылка, конечно, начинает зудеть необходимость и подняться, и выйти, и разыскать… Кого? Кого-то определенного? Локи просто остается на месте. При бессмысленных статусах, при бесполезных знаниях и возможностях.       Лия так и не возвращается. Положиться на нее оказывается много легче, чем не коситься между делом на белую розу, лежащую на столе, сбоку от него, или же оставаться на месте, но все же гордость, да утомленность, да весь тот мир, что ныне выглядит… Теперь он таков. И реальность такова. И война определённо начинается много раньше, чем посреди его кабинета раздается самый последний приказ — то есть голос власти, то есть голос правления. Среди давних времен в нем точно существовала нежность, сейчас же…       Жестокость жестокости рознь.       Проходит разве что десяток страниц, а может и полтора к моменту, как ручка двери покоев Локи опускается. Без стука. Без любой просьбы зайти. Весь Золотой дворец, да весь Асгард, да, вероятно, все девять миров являются — его территориями. Тор властвует в них. Локи же оказывается слишком, почти смертельно утомлен самим фактом его существования, и поэтому только голову поднимает в ответ на звук. Он видит, как рывком распахивается дверь. Он видит слишком отчетливо — как губы Тора мгновенно кривятся в отвращении при виде него.       Что же случается со всей болью его глаз? Он излечивается.       Локи — так и остается болен собственной глупостью. Потому что спрашивает, уже видя, как Тор переступает порог:       — Я могу чем-то помочь? — его голос звучит холодно, но все же без толики высокомерия или яда. И здесь не существует смирения. Здесь нет и покорности. Лишь утомленность и безвыходность… Уже после того, как все завершится, Локи, конечно, успеет помыслить о важном — он бы пошел. Если бы Тор выслал его в Альфхейм, если бы послал его на поле боя или в любое иное место, если бы дал ему дело и место, если бы только сказал, что ему действительно нужно это — помощь Локи. Его присутствие. Его разум и все бесчисленные размышления.       Чем пламя может отличаться от себя самого?       Тор плюется словами так, как, вероятно, никогда прежде:       — Ты остаешься здесь и защищаешь Гертруду, — новым же движением он отступает в сторону от порога, убирая всю ширину собственных плеч из дверного проема. За той шириной, и крепостью, и твердостью, и все же омерзением его голоса да плевком слов оказывается Гертруда. Она выглядит напряженной настолько же, насколько сильно бьется волнение в ее глазах, когда она переступает порог покоев Локи. К ладони Тора, которой тот провожает ее шаг, выглаживая по плечу, она, правда, не оборачивается. И нервно сжимает пальцы в кулаках подле юбки своего платья… Легкое, светлое да вышитое золотом и серебром нитей? Трусливой девке не хватает самоуважения даже на то, чтобы надеть брюки и обзавестись кирасой. Локи кривится, не скрываясь. Произносит сразу:       — Я не желаю… — тот валун омерзения, что срывается с вершины нагорья и уже мчится вниз, желая набрать и скорость, и мощь, является его голосом, но в самом начале пути оказывается поражен насмерть жестокостью бьющей в землю молнии. Камень крошится, разрушается и разваливается по земле обломками. Тор рявкает так, что вздрагивают и стены:       — Меня не волнует, чего желает бесполезное отродье, подобное тебе! Это царский приказ! Я вверяю жизнь своей любви в твои руки и, видят все мертвые боги, только попробуй облажаться! — каждый звук его голоса, каждый миг резонанса интонации вбивает Локи в кресло, подобно ударам молота по наковальне. Он так и замирает с приоткрытым ртом, чувствуя, как случайная влага сама собой появляется в уголках глаз. Потому как жестокость жестокости рознь? Он лишь помеха. Тор заявляет об этом во всеуслышание настолько резко, что в сторону отшатывается даже Гертруда. Оборачивается к нему, уже приоткрывает рот… Локи замечает ее движение разве что краем глаза. Все его внимание сосредотачивается на выражении лица Тора, весь его слух сминается подобно листу пергамента и нутро скручивается уродливым рыданием боли — всем тем временем, что осталось, Тор распоряжается. Стоит ли удивляться? У Локи не получается ни двинуться, ни даже двинуть ладонью, чтобы просто лишить его голоса вновь и не слышать, не слышать, не слышать — жизнь его любви. У нее светлые, спускающиеся на грудь косы, длинная юбка платья, вышитая золотом и серебром нитей, а ещё стройный стан и узость слабых плеч. И Тор ведь приходит за ее защитой именно к Локи? Это выглядит, будто издевка. И это звучит клятвой, клятвой, клятвой бессмертного гнева, когда Тор произносит, ощерившись: — Спасения от моего гнева ты не разыщешь ни…       Не договаривает. Прежде под потолок взлетает звон словесной пощечины, когда Гертруда подает голос:       — Тор, довольно! — в ее интонации силы много больше, чем во всей легкой юбке ее платья или узких запястьях. И в том послушании, что следует за ее словами… Все животное буйство находит для себя пристанище миролюбия и спокойствия. Разбуженный по весне медведь, что частенько бывает буен, убивает лиса лишь по банальности — ему никогда не были дороги лисы. Иное зверье привлекает его много больше. Кролики ли? А может и птицы? У Локи не находится возможности — сказать хоть что-нибудь. Все его силы, всё его существо столбенеет, пораженное смертью наяву, а ещё вздрагивает вновь, и вновь, и вновь… Отродье? Бесполезное? И, конечно, жизнь всей его, Тора, любви. Еле вынудив себя закрыть рот, Локи поводит одеревеневшими пальцами, пряча весь свой больной, влажный взгляд за иллюзией. Тор разве что дергает головой Гертруде в ответ, а после бросает жестко:       — Я всё сказал, — и выходит прочь, не оглядываясь. Даже двери за собой не закрывает. Стоит ли списывать его гнев на приход войны? Стоит ли списывать его злобу на то, что Локи остается бездействовать, когда война начинается? Локи просто опускает взгляд назад к книжным страницам и разве что переносит из спальни в кабинет второе кресло. Ставит его у противоположного края стола, боком. Оставляет стоять так, не разыскивая сил ни на слова, ни на то, чтобы глянуть на Гертруду ещё хоть единожды.       Заслуживает ли она столь мягкое место, а? Пусть довольствуется. Тор сгинет все равно, а после умрет и она. Локи убьет ее сам. И мыслить о том, что станется с Альфхеймом, конечно, не будет. Мир выгребной ямы, мир змеиного гнезда и лживого дружелюбия… Пусть в нем воцариться пламя. Пусть реальность будет такова. Пусть будет — так.       Гертруда отмалчивается. Еле слышно вздохнув, прикрывает вслед злобе чужих шагов дверь. Замирает подле нее на несколько мгновений, а после оборачивается и подступает к креслу. Локи не глядит на нее вовсе, притворяясь читающим, но случайно теряя перед размывающимся взглядом горечи и слова, и предложения, и даже абзацы. Как может он пережить это? Как сможет заставить себя остаться и ради чего… Его жизнь обретает себя, выходя за границы нужды по Тору, и том есть важное благо. Имена, да лица, да все же дела и занятия — его жизнь полнится столь великим множеством важных вещей. Локи удается сохранить их вне царствования своей злобы. Локи удается сохранить им жизнь, Локи удается сохранить свое к себе уважение, а ещё все те действия, что могут обратиться безжалостностью, но лишь остаются — они принадлежат ему. И он жаждет зла. И он выбирает молчание.       Но длящаяся из месяца в месяц боль выжирает всю значимость да важность, оставляя ничто, не являющееся даже пустотой. То есть усталость. И она много сильнее жизни, чтобы жизнь могла ее победить.       Быть может, ему стоит уйти в Етунхейм ещё среди прошлой осени? Быть может, ему стоит не возвращаться уже никогда? И оплакать, и разыскать для себя новую жизнь и новые смыслы, и… Он плачет сейчас. Спрятавшись под иллюзией и не уделяя внимания тому, как Гертруда усаживается в кресло, стоящее у стола, напротив его собственного. Крупно дрожа и проглатывая каждый рыдающий звук, что резонирует тонкой нотой агонии среди всего етунхеймском льда его грудной клетки. Когда-то ведь Тор говорит, что красивее него ничего и нет… То остается в прошлом. Оно очень древнее. И вряд ли ещё когда-нибудь удастся по достоинству оценить да прочувствовать — сколь хорошим оно было.       И сколь много великой любви в нем потерялось.       — Вам нисколько не интересно, что там происходит? — паршивой суке, конечно же, не удается попридержать каждое собственное слово ни до конца времен, ни даже до заката. Локи медленно перелистывает бездумным, молчаливым рыданием с десяток страниц, продолжая притворяться, будто и правда читает написанные на них строки, когда Гертруда обращается к нему, когда Гертруда говорит… Мягкий голос. Осторожная интонация. Она обращается к нему вежливо, а ещё точно по воле правил приличия так и не усаживается в кресле расслаблено. Но, впрочем — Локи нет до нее никакого дела. Локи до нее дела никогда уже не будет. И Тор сгинет вскоре, и после Гертруда подохнет от руки Локи, и боль никогда, никогда, никогда не будет убаюкана, потому как для того она слишком жива. Она нуждается в бодрствовании. Она пытается выжрать его нутро, не отвлекаясь ни на резко объявляющийся за окном гвалт сражения, ни на острую дрожь Гертруды, что случается ещё долгие мгновения назад. Война переносится в Асгард? И конец близится, близится, близится… Будет ли им мир? Локи увидит, но не сможет почувствовать, не сможет насладиться, потому как его собственный мир остается в каждом мгновении прошлогоднего лета — и сам он сидит на их с Тором поляне в саду Фригги, и Тор лежит у него на коленях, притворяясь дремлющим, но вновь и вновь улыбаясь живущим в уголках его губ счастьем. Тронуть его, прикоснуться к нему, а лучше бы вернуть… Не получится. Ни вернуть, ни вернуться, потому как именно возвращаться больше и некуда. Мягкостью, мягкостью, мягкостью голоса Гертруда произносит: — Мне казалось, этот мир для вас…       Перерубить ее слово. Перерубить ее позвоночный столб и отрубить ей голову. А может даже лучше повергнуть ее мир в хаос и позволить ей смотреть? Локи откликается холодно и жестко без промедления:       — Вам казалось. Мне не интересна эта мелкая драка так же, как не интересны любые разговоры с вами, — морок иллюзии, статной, столь крепкой и спокойной, позволяет ему медленно, глубоко вдохнуть, а ещё позволяет притвориться, что плакать больше не хочется и оплакивать уже нечего. Потянувшись ладонью к лицу, Локи утирает пальцами глаза, стирает ее ребром влагу с щек. Чего только ради вскидывает взгляд? Гертруда глядит на него с печальной болезненностью, но ошибки быть не может — иллюзия прячет всю его боль, иллюзия прячет его самого ровно так, как и всегда.       Его магия остается верна ему.       Качнув головой, Гертруда говорит негромко:       — Я не желаю вам зла, ваше высочество, — а следом нервно сплетает пальцы поверх собственных бедер. Винить ли ее за то, что она оказывается выбрана? Только если обвинять — она знает, кому Тор принадлежит, она признается в прошлом, что желает быть Локи другом, и все равно соглашается быть выбранной. Во имя собственного мира, не так ли? Все уродство власти. Вся омерзительность решений любого правления. Скривив губы и самим собой, и мороком иллюзии, Локи отвечает на всю чужую мягкость ядом:       — Мое добро к вам завершается ровно там, где вы до сих пор живы, — и это является правдой, пускай даже Труд никогда не назовёт его великим добром. Вряд ли вообще назовёт его хоть как-нибудь в будущем, ведь… Дает ли Лия царским щенкам время на то, чтобы попрощаться с отцом? Тор того времени не заслуживает уж точно, но именно они, столь мелкие, столь настойчивые и разные — сейчас они в безопасности. И смерть своего отца никогда не смогут оплакать, в то время как смерть Локи еле заметят. Подружиться в полной мере ему удается, что с Труд, что с Унумом, вряд ли. Он становится для них быстрой искрой, о которой Тор, быть может, и правда рассказывает им много хорошего, но к моменту их прихода во дворец того хорошего не остается. Оно умирает окончательно в их присутствии. Оно никогда, никогда, никогда уже не возродится. Гертруда же смотрит ему прямо в глаза сейчас, но видит только лживый облик — статус, да спокойствие, да холодность. Без покрасневших от слез глаз? И даже без всей той боли, что заполняет в них изумрудную радужку? Она не вздрагивает ему в ответ. Крепче стискивает пальцы, напряженнее сплетает их друг с другом. Был бы страх в ее глазах, но в них есть только печаль и твердость. Локи, впрочем, не вглядывается. Желает уже опустить голову, чтобы только не сказать, не сказать, не сказать лишнего, и говорит все равно, швыряя те слова со всего маху в чужую сторону: — Он сгинет там по вашей вине. И после того, как это случится, я убью и вас. К моему великому сожалению, ваш мир достаточно здравомыслящий, чтобы там начались волнения, но вряд ли он останется таким же, как только в него войдут воиска етунов. Не так ли? — то есть угроза, что не является клятвой. То есть необходимость свершить и месть, и возмездие, что вряд ли когда-нибудь будет рождена. Каждая прошлая жизнь полнится его жестокостью, пускай не в каждой ту жестокость вершит он сам, сейчас же ему остается только усталость и она собирается изнутри его тела весом всех тех жизней да шепотом — у него не получилось. Ни в прошлом, ни в этот раз у него не вышло. Что-то ведь было неправильно? Что-то изначально было не так?       Ему полагалось любить.       Тору полагалось — править.       Гертруда приоткрывает рот, но сразу не отвечает. Ее глаза все же заполняются, но это ещё не страх. Лишь неверие, лишь надежда на что-то хорошее… А за пустым окном, чей проем дразнит мягкостью летний ветер да смрад битвы, уже грохочет, уже раскрывается будто от горизонта и до горизонта — война. Тор приводит ее в Асгард после того, как она начинается в Альфхейме. И сталь бьется о сталь. И звучат больные, свирепые крики. Чем пламя может отличаться от себя самого? Это вопрос теряет важность. Но звуки битвы все дразнят слух Локи тем больше, чем дольше длятся, не ослабевая. Гертруда говорит еле слышно:       — Вы не посмеете, — и смотрит так, будто не верит сейчас, но сколь много времени ей потребуется в будущем, чтобы убедиться? Ее разочарование о том, кем Локи мог бы быть и на что мог бы быть способен, не несёт в себе значимости. Пускай она и не крадет Тора, пускай Тор уходит к ней сам — Гертруда соглашается с этим, разламывая всю их с Локи дружбу, которой так желала. Вероятно, лгала об этом. Вероятно, в том был ее план. Дождаться, когда Тор поймёт, что союз с Локи ему чужд? Мыслить здраво у Локи больше не получается. В здравомыслии в общем-то уже не существует прока. Сейчас, или шаг солнца по небосводу спустя, или к закату… Тор сгинет. Предначертанное свершится. Предписанное сбудется. Не желая давать пустых обещаний и не имея сил, чтобы грозить, Локи просто отвечает:       — Посмею. Вы этого просто уже не увидите, — и это является правдой настолько же, насколько является ложью. Они просто говорят о разном, быть может. Ей ведь столь важен ее мир? Пусть будет так. Пусть он останется ей, пусть царским щенкам останется и жизнь, и взросление, пусть норны, наконец, обретут повод для хохота… Успевает Локи обрести ту жизнь, что шире единого присутствия Тора, или же нет, того, что важно именно ему, он лишается из месяца в месяц. И сегодня лишится окончательно. Стоит ли прикладывать усилия, чтобы после остаться и выдержать, и просто дождаться, когда жизнь без Тора станет выносимой? Локи не станет обращаться с собой столь жестоко, потому как знает — так уже не получится. Прошлое лето, полное его любви и его радости, останется в его памяти открытой раной навечно. И тот самый прощальный ужин, которого не было, и все те последние объяснения, которые никто так и не произнёс… Неужто он был недостаточно умен для Тора? Или же был недостаточно красив? Быть может, недостаточно храбр? Ответов на эти вопросы не существовало. Задавать их сейчас было так же поздно, как прежде было истинным смертоубийством. Смотреть Тору в глаза и видеть, как в тех глазах разливаются океаны боли… Гертруда просто отворачивается. Поджимает губы, прикрывает глаза. Ничто из того, что мучает ее, Локи не касается, и потому он опускает голову назад. Какой-то абзац, какая-то пара-тройка страниц — чем бы пламя ни отличалось от себя самого, война уже здесь. Он не успел. Он сделал все, что сделать мог, и этого действительно оказалось мало, но что-то ещё… Спасти жизнь любви Тора? После того, как Тор убивает всю ту жизнь, что существует у Локи внутри. После всех прошедших месяцев. После всех бессонных, злых ночей и тянущей боли тоски. Просто воссоздать его иллюзию, просто прижаться к его груди ещё хотя бы единожды и услышать, как внутри нее бьется крепкое, теплое сердце, и услышать, как иллюзорный голос все шепчет, и шепчет, и шепчет заверения в том, что будет любить всегда, что будет всегда защищать — Локи так и не позволяет себе этого. Вторая половина его постели остается пустой среди всех прошедших месяцев. Прохлада заселяет нутро. Истощается даже бессмертная, столь кровожданая злоба… Сражение за стенами дворца гремит и грохочет, даже не думая умалять своей жестокости. Кто-то кричит и кто-то кого-то зовёт, но в общем гвалте расслышать отдельных слов не удается. Гертруда просто молчит. Наконец — замолкает окончательно. В том, конечно, не существует радости Локи, потому как радости нет уже нигде, да и вряд ли взгляд Гертруды действительно призывает кого-то, но в единый миг на балкон окна опускается иссиня-черный ворон. Хугин или все же Мунин? Он каркает громко, требовательно, и Локи поднимает голову вслед звуку, а следом видит, как рядом с тем вороном на балкон обрушивается и второй. С ними обоими Локи удается подружиться даже меньше, чем с Труд и Унумом, но все же и в прошлые месяцы они прилетают к нему временами. Каркают или молчат. Просто остаются на время на его подоконнике, на перилах его балкона, чтобы после улететь прочь. Стоит ли мыслить о том, сколько дружны они между собой? Хугин или Мунин остается жив, Хугин или Мунин с дрожью рушится на его балкон, марая тот кровью и даже будто пытаясь подняться. Предвестники… Локи откладывает книгу на стол моментально и новым же движением разделяется на двое. Его иллюзия уже тянется руками к подоконнику, подхватывая в светящиеся лечебной магией ладони раненную птицу, а сам он уходит прочь, бросая кратко: — Оставайтесь здесь.       Как будто бы что-то меняется? Ничто. Все остается то ли сожженным, то ли мертвым, то ли смертельно уставшим, но нужда спешно утаскивает его шаги прочь из кабинета, минуя и спальню, и купальню, а после выводя на балкон.       Под ярким светом солнца Асгарда царствует кровавая, ожесточенная бойня.       Вид на равнину перед Золотым дворцом почти слепит его, но лишь жестокостью. Слившаяся воедино толпа воинов из разных миров бьется друг с другом, и Локи удается различить рослые фигуры етунов, и Локи удается различить отражающие солнце, золотые доспехи асов. Серебрящееся обмундирование светлых отражает солнечный свет ничуть не меньше, но вовсе не оказывается тем, что поражает внимание Локи, заставляя замереть — лишь рослые, широкие в плечах дворфы-големы серой кожи. Или, быть может, иллюзорные ваны, чья плоть является мороком, в то время как кости остаются неуязвимы? Не задохнуться у Локи не получается. И столь сильно хочется обмануться… Илва пишет в древнем прошлом — соратники, что предадут. И Локи не приходится даже рассказывать о ее предсказании, Модсогнир делает все сам, Модсогнир показывает свое истинное лицо, но Тор все равно верит ему, а ещё заручается его поддержкой.       И столь сильно хочется обмануться, но вовсе не получается — каждый первый голем из тех, которых Локи выискивает собственным взглядом на поле битвы, поднимает собственных топор, следом же опуская его: то есть голова аса, то есть голова светлого. Столь просто одолеть етуна ни у одного из големов не получается, но Локи видит, как топор вонзается острием Гейрреду в плечо, застревая в кости. Он не лишается руки, лишь потому что успевает перехватить длинную рукоять, и новым же движением сносит морозной булавой башку голема с плеч. Столь просто? Кровь не брызжет. Вся глина чужого тела, столь похожего на тело обычного, пусть и более громадного, дворфа приходит в движение — голова отрастает вновь. Той же серой кожей, тем же беспристрастным выражением лица. Вновь снести ее Гейрред просто не успевает. Прежде любого его движения Сигюн пронзает создание мечом валькирий насквозь.       И меч тот пылает голубизной белого пламени.       И голем осыпается на землю свартальфхеймским песком…       Модсогнир предает заключенный союз, как и следовало ожидать. И частью своей Локи хочется даже возвратиться в кабинет, Локи хочется даже с широким оскалом потребовать ответа с тупоголовой, бездарной девки Гертруды — за всю глупость. За все отсутствие той мудрости, что оплетает ее ногу годовыми метками. Как допускает она подобное? Хель бы с ним, с Тором, но она, именно она, как вообще позволяет ему согласиться на этот союз? Или же как позволяет этому случиться Огун? Или же кто угодно иной?! Локи не делает и единого движения, чувствуя, как ноги деревенеют, врастая в каменные плиты балкона. Те руки, что уже успели лечь на перила, замирают не в беспомощности, но в остолбенении. Модсогнир ведь оказывается умен? Уж скорее все они оказываются глупы да слепы, в то время как Сольвейг не удивительно показывает — весь свой интеллект, всю думающую злобу и всю разумную безжалостность. Она приводит в Альфхейм свой не мёртвый и не живой народ, и следом Тор приводит их всех в Асгард… Впрочем, вероятно, они успевают прийти сюда раньше и сами. Локи не приходится даже поворачивать головы, чтобы видеть черное пламя гари, взвивающееся над улочками Золотого города.       Сколь много таких очагов дыма сейчас разбросано по Асгарду?       Их плоть, родом из Ванахейма, является мороком. И выглядят они подобно воинам рода ванов, но каждый раз, как чужой меч или топор разрубает их тело, морок вздрагивает, рассеивается на мгновения и обнажает — то есть познавшие пламя кости и они исписаны ярко-пылающими рунами. Не живые, не мертвые, они бессмертны, потому как не могут быть уничтожены. Так выглядит ум Сольвейг. И то, вероятно, является всем ее воплощением. Как можно биться с ней или же как можно ее победить? Минуя внимательностью взгляда и всплески эфирной магии, вспыхивающие тут и там на равнине, минуя им каждое мертвое тело, что рушится на землю, под ноги сражающимся друг с другом воинам, Локи рыщет и чувствует, как медленно сердце подкатывает к самой глотке. Не шумит и не бьется, оно лишь желает вырваться прочь, чтобы только не чувствовать… Под ярким светом солнца Асгарда царствует кровавая, ожесточенная бойня. Сталь бьется о сталь, разносясь по округе бесперебойным лязгом, и крики смешиваются во едино — то есть бравада, то есть боль, то есть столь важная необходимость.       Убить тех, кого убить не получится.       Попытка разыскать алый плащ Тора оказывается пустой. Локи не замечает, как его собственные пальцы с болью вонзаются остриженными ногтями в мраморный камень перил. И вдохнуть у него не получается. Весь его слух, заполненный шумом сражения да глубоким гудением горна, еле-еле улавливает хлопок закрывшейся двери его покоев — и в тот же миг взгляд находит. То есть Модсогнир. Высокий. Рыжеволосый. Крепко сложенный. Его лицо украшает бешенный, остервенелый оскал, пока он размахивает собственным топором, то вонзая его посреди чужого золотого доспеха, до отрубая голову очередному светлому. Кровь брызжет на его кирасу и рот, и все то упоение, с которым он облизывается… Локи успевает разве что дернуться грудью вперёд, только завидев его, а в следующий же миг все мощное тело дворфа покрывается дрожью и голова слетает прочь с его плеч.       Он умирает с оскалом да посреди жестокости битвы, в которой никогда уже не победит.       И тело его обрушивается грудью на землю, а после тонкий, искусный меч альфхеймской стали вонзается посреди его спины. Безнадобно ли, но ошибки Локи не чувствует — только бы убедиться, что зло мертво, только бы изжить любые сомнения, воин рода светлых добивает уже мертвого Модсогнира. Вскинув глаза к его лицу, Локи видит разве что крепко повязанный, бежевый платок, но все беспристрастное время… Оно не наделяет его собой. Оно не дает ему права помыслить ни о том, что одежды воина больше походят на кочевничьи, ни о том, в какой миг кочевники решают заявиться на поле битвы. То ведь бывает свойственно им времени? Приходить туда, где они желают быть. Появляться там, где они считают, что присутствовать должны.       Хлопок двери его покоев приносит за собой спешку чужого топота, а после и голос. Знаком ли он? Так ли много в нем страха, как в давние времена? Лия взрослеет у него на глазах и Лия же получает приказ оставаться со всем дворцовым молодняком, но Локи не оборачивается к ней сразу же ни со злобой, ни с недовольством из-за нарушенного указания. Прямо у него на глазах закутанные в бежевые, будто пески Свартальфхейма, воин стаскивает край платка со своей головы.       Он повисает на шее, подобно шарфу. Лицо принадлежит Гертруде столь очевидно, что не требуется ни дополнительного взгляда, ни обсуждения.       Хватанув его за плечо, Лия перебивает весь грохот бойни, крича:       — Кочевничье пламя…! Ваше высочество, это было… — требовательное, несущее крайнюю весть прикосновение обрывается в тот же миг, как обрывается и слово, но много прежде, чем Локи оборачивается. Его взгляд на долгие мгновения так и остается на лице Гертруды, что не медлит ни секунды больше — крепким, ожесточенным движением руки она выдирает меч из спины Модсогнира и кидается на первого же костяного вана, которого видит вблизи себя. Ее тугая коса золотистых волос не мечется за ее спиной, потому как сплетена в красивый, искусный цветок у нее на затылке. И вся она… Почти без промедления у Локи за спиной звучит:       — Прочь с дороги, мерзавка! — незнакомый голос, что несёт смерть. Незнакомый голос, что приходит забрать, изжить со свету и убить. Локи уже тянется себе за спину, чтобы обернуться, но все его тело оказывается будто неповоротливой глыбой льда Етунхейма. Где прячется правда? Есть лишь война. Без ответов. И с сотнями смертей под рукой. Тело Лии врезается в стену балкон сбоку от него ровно в то мгновение, когда внимательный, остолбеневший взгляд разыскивает, наконец — без алого плаща, но в парадном, металлическом доспехе. Это Тор. Почти в самом центре равнины сражения он пытается отбиться от одного из големов, когда костяной ван кидается на него со спины, придушивая канатом из стали.       Но из-за спины самого Локи звучит, и взывает, и просит много больше, чем требует:       — Локи! — то есть его имя, голос же принадлежит Гертруде, но сколь реальна она? Но где же, где же, где же кроется правда?! Он оборачивается к ней, вымаливая у времени мысленно лишь мгновение, и тут же видит, что отброшенное, недвижимое тело Лии, валяющееся в стороне, что Гертруду… А Сигюн ведь как только ее ни зовет. И Сигюн оказывается права в каждом своем оскорблении. Много ли наберется подобных мест, где ее правота сыграет свою роль? Тяжело дышащая, уже опрокинутая на каменные плиты пола, Гертруда сдерживает весь напор заточенного топора голема тем мечом, который однажды Локи покупает у Андвари и который девка точно успевает хватануть по пути через его спальню. Магический. Исписанный рунами. Он ведь может делиться надвое, но толку от того, правда, оказывается слишком мало. Дёрнувшись широкой, серой кожи ладонью к светлой голове Гертруды, голем хватает ее за лицо и со всего размаху ударяет о каменные плиты пола разве что через мгновение, как Локи оборачивается. Ни о том, как он появляется здесь, ни о том, кто приводит или же перемещает его магией — Локи просто не мыслит. Резвым рывком ладони просто вышвыривает его с помощью магии прочь с балкона вместе с топором.       И к звону упавшего меча не обращает взгляда так же, как и к обмякшему телу… Легкое, вышитое серебром да золотом нитей платье. Длинные косы, спускающиеся ей на грудь. Гертруда, кем бы она ни являлась, теряет сознание, но Локи к ней не подходит. Довольствует тем, что каменная плита не растрескалась под ее головой. Замечает как из-под ворота платья показывается слишком знакомый шнурок — он несёт при себе кольцо обещаний и клятв.       Он несёт в собственных руках вину, а ещё тот будущий брачный союз Асгарда да Альфхейма…       Суждено ли ему родиться? Лишь мгновения беспристрастного времени, но на каждое движение их уходит слишком уж много, да и сами они оказываются слишком велики. Мазнув по ещё дышащей Гертруде взглядом, тронув вниманием все ещё живую Лию, Локи оборачивается всем собой к равнине перед Золотым дворцом. Он дергается грудью вперёд, он хватается пальцами за край перил до побеления. Безжалостное время требует, требует, требует разыскать Тора взглядом вновь, и, стоит Локи найти его, как опоздание раздается неслышным погребальным звоном, повисая в воздухе на век.       Он не успевает даже двинуть ладонью, он не успевает ничего, видя, как топор голема опускается Тору на голову собственным лезвием, пока тот пытается стянуть удавку с горла.       Его череп раскалывается, обагряя лицо кровью. И мгновением позже безвольные руки, так и не спасшие его от удавки, валятся вниз. И сам он рушится, рушится, рушится… Локи лишь шепчет:       — Нет… — и в ответ ему замолкает глубокий вой горна. Мёртвый Тор валится на колени, знаменуя собой победу то ли Сольвейг, то ли темных, то ли самих норн. Локи чувствует, как слабеют его колени, и даже не замечает — каждое из мелких сражений замирает посреди равнины. Асы да светлые, етуны, и големы, и костяные ваны поворачивают головы в ту сторону, откуда голосом Сольвейг уже звучит грубый победный крик. Но все его, Локи, мечты, и все его надежды, и вся великая, столь важная любовь… Тор рушится на колени и, лишь после того, как топор оказывается выдернут из его головы, безжизненно заваливается на бок. Золото его волос покрывает кровью. И то лицо, что не было ни любящим, ни улыбающимся в последние месяцы — Локи теряет возможность глянуть в него в последний раз. Он чувствует, как слабость выжирает плоть его ног. И забывает дышать, только шепча: — Нет, нет, нет, нет, нет…       Все предрешенное сбудется. Все предписанное исполнится. Тор умирает ровно так, как и прежде, как и в каждой из прошлых жизней — эта его смерть отпечатывается в сознании Локи, подобно всем предыдущим. И она является последней. И больше ничто уже не… Локи не чувствует. Ни как живое, полное бессильной ярости пламя стекает из его рук, будто вода, и заселяет собой перила балкона. Оно занимается быстро, жарким, беззвучным треском покрывает стену дворца до самой земли и высокими, безжалостными языками вылизывает все расстояние до равнины, а после становится ее хозяином. Великий, яркий пожар то ли преданной, то ли проданной за бесценок трусости любви, сжигает собой каждую паршивую тварь из тех, что не являются ни живыми, ни мертвыми. Он забирает себе и темных. Он точно забирает себе и Сольвейг, потому как оборвавшийся победный крик сменяется воплем агонии.       Локи глядит на завалившееся на бок тело. Но безмолвная, полная мольбы всем мертвым богам вера не оправдывается — Тор не двигается. Тор мертв. Пламя бессильной, больной злобы Локи сжирает равнину перед Золотым дворцом заживо, на ней, впрочем, не останавливаясь, и заполняя весь Асгард, а следом и все иные миры.       Но Хугина или Мунина ему все же удается — спасти. ~~•~~