Роза ветров

~~~^~~~       Он не помнит, как оказывается в тренировочном зале, и, впрочем, не помнит, что успевает случиться. То есть боль? То есть сердечная агония? Ему запоминает миг жестокой, раскалывающей лед встречи, знакомства же так и не случается — Локи не желает знакомиться. Двое паршивых, малолетних щенков, которых Тор приводит в Золотой дворец… По праву власти. Потому как он может позволить себе подобное. Ценность ли слов, ценность ли обещаний и признаний — самодовольный, жестокий и бравый воин, несущий знаменем свое правление, вот кем он является на самом деле, Локи же не удается вспомнить, как огненным крылом Йеля он облетает дворец, а после приходит сюда. Ради спасения, ради утешения, ради того, чтобы убаюкать всю боль… Истинное Пламя точно сжигает ее ничуть не меньше, чем самого Локи выжигает доверие к свету и теплу Асгардского солнца.       В нем не остается ничего, кроме злобы да ненависти.       В какое мгновение ночи в тренировочный зал спускается Фандрал, или же когда приходит Огун, или — сколь много проходит дней? Верность, как языковая константа, происходит, быть может, от веры, а может от чего-то верного, чего-то, что является правильным. Или просто единым возможным? Лед растрескивается и мерзлыми льдинами, прикипевшими великой любовью к его плоти, разрывает ту в клочья, но там, где снега Етунхейма не могут ни справиться, ни выдержать — истинное Пламя прижигает собой каждую трещину, каждый разрыв и всю кровоточащую боль.       Тот Бранн, которого Локи принимает в свои руки и свое тело вопреки всем запретам Фригги, вопреки любому бесчестию и любым опасностям, остается верен ему так, будто и правда способен хоть что-то чувствовать.       Много ли больше, чем человек? Много ли больше, чем бог? Паршивая сказка для глупого разума, возомнившего себя гениальным, да взращиваемое на протяжении лет доверие — у него не существует фундамента. Локи отказывается, отказывается, отказывается мыслить о любом том фундаменте. Не столько по нужде сознания, лишь по нужде всех жестоких, остервенелых движений… Что делать ему дальше, как ему дальше жить и чего ещё ему ждать. Что из прошлого было ложью. Что из прошлого было, было, было — правдой?! Не остается ничего, кроме злобы да ненависти, в то время, как перед его глазами мелькает каждый миг из далекого детства, каждый миг из не столь дальнего прошлого. Сколь сильно Локи не желает и не стремится стать весомой политической фигурой, это случается с ним все равно — по воле жестокого-жестокого бога. Вот кто забирает его из Етунхейма, вот кто притаскивает его сюда, а после взращивает… Глупость ли, но поверить в то, что все происходящее является его планом, оказывается не столь сложно. Науськать Тора, научить его врать, научить его мыслить так, как всегда умел мыслить именно Один — он был чрезвычайно хорош в шахматном искусстве.       Он всегда умел продумывать обстоятельства на десятки шагов вперёд.       Но Тор ведь говорил, но Тор ведь признавался — по возвращению из Альфхейма всем, что сделал он, был запрет. Да приказ. Да отвержение, унижение и жестокость. И день проходил за днем, и ведь они вместе научились быть столь могучими, столь грамотными, когда дело касалось искусства слов… Это не имело значения. Все прошлое было ложью. И стоило ли теперь передать Тору имя Бога лжи, но, впрочем — Локи не собирался мыслить, Локи не собирался обдумывать, Локи не собирался делать ничего.       Всем, в чем он нуждался сейчас, было лишь сражение.       В какое мгновение ночи в тренировочный зал приходит Фандрал. В какой миг к нему присоединяется и Огун. Локи не может вспомнить, как оказывается здесь, но все же обращает осколок своего внимания на каждого из них — никто не спускается на тренировочную арену, заполненную десятком бессмертных, подвластных Бранну иллюзий. Фандрал, конечно, пытается, но те слухи, что всегда были слишком юркими, в этой ночи распространяются по Золотому дворцу слишком быстро. Вот почему Огун приходит первым. Вот почему к моменту появления Фандрала и в момент его попытки спуститься по ступеням на арену звучит его ровный, твердый голос:       — Он убьет тебя, Фандрал. И вряд ли даже заметит это. Не глупи, — верный, преданный Огун. И верная, верная, верная интонация его голоса. Он ведь ругается с Тором где-то там, в начале зимы, не так ли? Пытается вразумить его, но это оказывается чрезвычайно бесполезно по единой причине — Тора не нужно вразумлять. Тор знает, что он делает. Тор знает, что происходит.       Истрачивает десятилетия на то, чтобы добиться этого, а? В детстве дружит и после предает, а метки спустя возвращается и говорит, и действует, и втирается — в доверие. Его дела следуют его словам. Его забота ощущается безграничной. И он идет против самого жестокого-жестокого бога! И он идет против самой Королевы-матери! Всем, что Локи знает, остается лишь крошечная, мельчайшая деталь: если бы Тор объяснил хоть как-то, если бы Тор остался подле него своими словами, своим присутствием, просто собой, это точно можно было бы пережить. Эта деталь отсутствует. Этого не происходит. Тор — принимает решение, делает выбор и просто перестает, наконец, лгать.       Теперь он есть — власть. Теперь он есть — правление. И в его владениях, ничуть не меньше, чем раньше, находится весомая, значимая фигура с именем Локи. Етун-полукровка и сильнейший маг. Бог, вырастивший нового Вожака етунхеймских волков. Тот, следуя чьим действиям, согласились сложить свои голову етунхеймских кочевники… О подобном ведь говорит ещё Трюггви, не так ли? Огун вряд ли выставляет Фандралу запрет на то, чтобы и правда спускаться на тренировочную арену, но все же Фандралу хватает разума услышать его, Фандралу хватает уважения, чтобы остаться сидеть на ступенях — это, конечно, не радует. Локи не чувствует ничего вовсе, кроме злобы, да злобы, да ненависти, и вряд ли когда-нибудь станет благодарить кого-то из них или же Бранна.       За верность? За преданность? Или же за предательство? Тор поступает именно так, и винить его — отнюдь не самое большее, что Локи собирается с ним сотворить уже. Отнюдь даже не среднее. Проклясть его, убить его, обезглавить, отравить, подмешать ему яд одного из этих паршивых свартальфхеймских пауков, что приносит смерть лишь после месяцев агонии… Или убить обоих его щенков у него на глазах? Все возможности и вся их жестокость множатся у Локи перед глазами, но торопливость может сыграть с ним злую шутку, пускай даже ещё никогда подобного себе не позволяла. Как долго ждал он от Тора этой правды, как много шансов давал ему и сколько раз его проверял — однажды пришел тот день, в котором Локи поверил ему, до него же точно прошли десятки и сотни подобных.       Локи никогда не спешил.       И все равно оказался тем, кто погиб первым.       Теперь у Тора были договоренности с Етунхеймом. На троне этого ледяного мира, правда, все ещё сидел Гейрред, но, каким бы весомым ни было существование Локи, он понимал слишком хорошо — Етунхейму не нужна война против Асгарда, потому что Асгард является последней преградой на пути желания ванов изжить етунов со свету. И у ванов есть темные. И у ванов есть эфир. И Сольвейг набирает рекрутов… Убить ее сейчас, а после повести за собой Етунхейм на войну с Асгардом и Альфхеймом? Дестабилизация Ванахейма ничем не поможет. Только принесёт ещё больший хаос. Но если уничтожить весь Ванахейм, если только распылить его, раскрошить в песок да стереть с лица мироздания — вопрос о том, какой мир может стать следующим, не заставит себя ждать. Вот что случится подобном случае. Вот что произойдет. А Локи ведь заручается, заручается, заручается поддержкой Етунхейма — для Асгарда. Для того, чтобы у них была мощь. Для того, чтобы в новой войне, в истинной войне, что не будет ровней одной лишь битве перед Золотым дворцом, у них была возможность победить…       Вспоминать о том, кто держал его в этом дворце и кто растил его здесь, чтобы после Локи сыграл Асгарду на руку, не приходится.       То был жестокий-жестокий бог.       И он всегда был слишком умен, чтобы Локи мог обыграть его в шахматы.       Действовал ли Тор по его указке все эти долгие, жестокие метки, а, впрочем, никаких иных рассуждений просто не остается. Потому как любое иное… Тор есть бравый воин и это такая же данность, как вся его власть. Тор храбр, крепок и никогда не бежит от битвы, потому как понимает ее важность — быть таковым приоритет для него. И мысль о том, что у него просто не находится для Локи слов, но на самом деле он сам просто оказывается трусом, является омерзительной. Потому как сколь важна была для него вся их любовь, если он сбежал прочь от нее так, как никогда не бежал ни от битвы, ни от войны? Ничуть. Нисколько. Не — важна.       Вот почему много легче было поверить и в ложь, и в заговор давно сгинувшего жестокого-жестокого бога. Никогда не любимым и преданным на поверку оказалось быть много проще, чем сердцем любви паршивого, мерзкого труса. А все-таки — убить ли обоих щенков Тора у него на глазах или же сжечь весь столь любимый ему мир? Ударить его в ответ. Принести, принести, принести ему жестокую, необузданную боль. И заставить его смотреть, как все, что любит он…       Умирает под звук озлобленного хохота самого Локи.       Или все-таки запытать их обоих до смерти? Лет девяти отроду. Мальчик да девочка. Запереть их под сотней магический защит посреди пастбища и срезать с ним один шмат плоти за другим, смотря на то, как Тор пытается пробиться. Будет ли говорить им, что все будет порядке? Станет ли утешать их и напоминать им, как сильно их любит? Они будут кричать и взывать к помощи, а после умрут, но тот их крик все же останется бессмертным — у Тора во снах, что обратятся кошмарами жестокости. Он от них никогда не излечится. И за такой дар Локи отнюдь не составить сложности умереть… Да, впрочем, и смерть Сольвейг, что принесёт хаос в Ванахейм, а следом и во все миры, будет не столь большой помехой.       Мироздание озарится — истинным Пламенем бесконечной войны.       Один ведь желал этого? Ох, он так постарался. Он приложил столь много усилий. И Тора вырастил умным, подкованным во лжи воином. Нынче все ему было ни по чем. Не знакомый с виной, но знакомый с властью — она никогда не смогла бы развратить его столь сильно. Он родился таким. И от этого Локи тошнило сейчас столь же сильно, сколь омерзительна ему была сама правда: он видел. Чужую непомерную браваду, всю чужую самовлюбленность и всю гордыню, он видел их, но они были столь обыденны, что казались ему не столь опасными.       Тор говорил, что любит его.       Тор говорил и дела его следовали по пятам его слов.       Ровно до того времени, пока ему было удобно, чтобы было так.       Сплюнув тошнотную слюну с привкусом и прижженной внутренней плоти, и желудочных соков, Локи разворачивается вокруг собственной оси в сотый ли, в тысячный ли раз — его новый разящий удар оказывается столь же крепок, как и все предыдущие. Слишком уж реальная иллюзия очередного человеческого воина оказывается почти даже лишена головы, но острие лезвия проданного ему ещё Андвари меча застревает в переплетении жил и шейных позвонках. Любое промедление здесь и сейчас вряд ли уж будет стоить ему жизни, потому как Бранн слишком о нем заботится, но все равно будет стоить ему многого — в той злости, что захватывает Локи изнутри, они сходятся с пламенем Муспельхейма идеально. Отклонившись лишь немного назад быстрым, молниеносным движением, Локи сильным ударом ноги отталкивает иллюзорное, но столь реальное тело прочь и разворачивается в другую сторону, стоит только его мечу оказаться свободным. Использовать ли боевую магию, разделить ли один меч на два, не менее крепких и острых… Была бы его воля, он бился бы на голых кулаках, но все же Бранн настоятельно предлагает — ненавистные ему в этой ночи асы, все, что связано с ним и что связывает их с Тором, а ещё мечи да топоры в их руках.       Тренировочные ведь? От того не оказывается толку, потому как Локи ранится, ранится, ранится уже. Ни к рассеченному боку, ни успевшей пострадать от чужого клинка спине так и не обращает взгляда. Уж на нем-то заживет. Уж на нем-то затянется. Подобно тому, как он однажды прощает, прощает, прощает Тору его предательство, ведь оно оказывается вынужденным? В это больше не верится, как, впрочем не верится уже ни во что. Его злоба оказывается острыми, безжалостными осколками разбившейся вдребезги ледяной глыбы сердца. Она жаждет ранить любого, она жаждет ранить каждого. Тот ли Фандрал, что трусит спуститься на арену, а?! Тот ли Огун, что притворяется, будто не является трусом?! И Сиф лжет, и Вольштагг опасен, и весь Золотой дворец, и вся асгардская плоскость, и все девять миров да безбрежное космическое пространство… Он доверяет Тору все. То, что имеет. То, что прячет. То, чему обучается. Каждую свою слабость и всю ту свою силу, благодаря которой забирает в собственные владения Етунхейм — что ж, теперь и он принадлежит Тору.       Никому ведь не нужна война…       А Локи так и не помнит, как оказывается в тренировочном зале. Он просто рождается здесь случайно, после того, как умирает посреди дворцовой галереи с чудным видом прямо перед своими глазами… Как громко будут выть и плакать его поганые щенки, когда Локи вырежет им глаза, а?! И он заставит Тора смотреть. И он дождется, дождется, дождется самого лучшего и самого худшего момента из возможных. Но месть не успеет ни остыть, ни тем более охладеть — среди его тела не остается ничего кроме нее и этот костер Локи будет хранить да защищать до момента, пока он не сожжет Тора дотла.       Прежде принесёт ему страдание.       Прежде уничтожит все, что было ему когда-либо дорого.       Для второго, правда, не придется даже стараться, потому как Тор лишается Огуна отчасти уже, потому как дворец видит и его дела, и его глупости. Одна ошибка за другой, а за второй последует третья… Эта власть отравит его однажды. Локи с удовольствием поглядит. Локи с превеликим удовольствием доломает то, что по случайности не тронет само мироздание. И тот страшный, жестокий сон, что преследовал его в прошлом не раз, никогда уже не повторится — внутри того сна Локи извиняется, умоляя о пощаде.       В этой реальности истинной правды — изловчится добить Тора первым. Слов же искать не станет. Потому как извиняться ему будет вовсе не за что.       То будет честная сделка мести. То будет честная сделка возмездия.       За каждый поцелуй, за каждое прикосновение, за все признания, за все слова и, впрочем, за слова любые… Ему ведь нужен тот, кто будет о нем заботиться? Тор знает его — Тор просто использует знание. А когда молится ему, находясь в Нидавеллире, мыслит сам и ощущается именно Локи — то есть страсть. Жажда делить постель. Жажда заиметь себе не лишний повод для хвастовства. Переспать с етуном-полукровкой, так ли много ценности? Голодная до власти суть не видит разницы. Голодная до власти суть нуждается — в недоступном, в непокорном, а ещё в заявлении.       Никто и никогда не сможет так, как она.       Ее величие — недостижимо.       Стоит ему обернуться в сторону, прочь от рушащейся на пол и уже растворяющейся в воздухе иллюзии, как скуловая кость тут же исходит воем боли и треском от удара рукояти чужого меча по лицу. Локи отшатывается не столько интуитивно, сколько по инерции чужого удара, и заваливается на спину. Подняться не успевает, та иллюзия иного воина, что хотела кинуться со спины, уже заступает ему тяжелым сапогом на грудь — она заносит меч. Действительно ли Бранн не желает его убивает? И вряд ли спасает. Из этой боли, или же из этой злобы, или же из этой жизни нет, нет, нет ни единого выхода для них обоих. Сейчас есть лишь сражение. Подобное же — будет и завтра. Все прошлое оказывается обманом, потому что легче признать его таковым, чем чужой омерзительной, тошнотворной трусостью, за которую Тор продает весь их мир. Все будущее уже глаголет голосом — мести, мести, мести и возмездия. Вскинув руку к голове и забывая сделать вдох сдавленными весом иллюзорной ноги легкими, Локи обхватывает голенище сапога пальцами, а после дергает его в сторону со всей силы. Воин теряет равновесие, тут же заваливаясь в сторону — для мягкого падения Локи подставляет ему острие собственного меча, рывком перекатываясь по полу прямо под падающее тело.       Иллюзорная, но столь настоящая кровь заливает ему грудь, только задержаться в этом положении не получается. У него нет времени больше — на доверие. У него нет времени больше — на ожидание добра. Или же на ожидание того, что все его усилия окупятся? Забавно даже выходит и, быть может, стоило бы посмеяться, но веселье больше не является тем, что он мог бы чувствовать: тот Тор, что и вдалеке, и вблизи был столь ревностен, изменяет ему первым. А сколь злится на Лию? А сколь ненавидит Бейлу? Локи, пожалуй, мог бы составить целый список имен, только его существование ничего не изменит — Тор становится первым и Тор останется единственным, потому как в мире существует много иных, безжалостных способов возвратить ему удар. Ни ради мести, ни ради возмездия собственное тело Локи не продаст.       Этого не стоит ни Тор, ни что-либо иное.       Быть может, удовольствие? Локи любил однажды. Из века в век. Из жизни в жизнь. И не было даже необходимости закрывать глаза на присутствие в его прошлом что Сигюн, что Бейлы — они были и правда, но были лишь тогда, когда сам Локи не отдавал клятвы верности, верности, верности… Она не стоила ничего теперь. И одновременно с тем уже обошлась ему слишком дорого. Но так или иначе — Локи любил однажды. И в той его любви было доверие, и в той его любви было прощение, и в той его любви был весь столь обширный, безбрежный мир.       Тор оказался просто обыденным, ловким и взращенным Одином лжецом. Или же Тор оказался омерзительным трусом, у которого не нашлось для Локи ни уважения, ни храбрости, чтобы произнести хотя бы слово.       И то, и другое было почти одинаковым, потому как было одинаково смертоносным. Рванув телом вперёд, Локи подскакивает на ноги и прокручивает в ладони меч, так и не оборачиваясь — десятое ли иллюзорное тело или же сотое. Это не имеет значения. Это просто ещё один труп. Ему же требуется большее количество, ему требуется вся мощь Бранна, пускай даже и она не сможет Локи успокоить. По крайней мере отвлечет? Вырвать им их маленькие, ни в чем неповинные девятилетние глазенки, заставить их скулить и кричать, а лучше бы сжечь весь Золотой дворец, а лучше бы притащить Гертруду за волосы прямо сюда и обратить ее тело ошметками потрохов — заставить Тора смотреть. Заставить его — не отворачиваться и чувствовать, сколь он слаб, сколь он беспомощен и сколь жестоко боль пожирает его сердце.       Локи лишь прокручивает меч в ладони. Очередная обрушившаяся на пол иллюзия уже истаивает за его спиной. И ей на смену приходит новая, потому как Бранн сохраняет их количество так же, как Локи, не понять чего ради, сохраняет какие-то крохотные, жалкие остатки здравомыслия. От него по итогу не будет пользы, как не было ее и от его верности, и от его доверия, и от всей той любви, которую он так страшился показать и которой страшился просто… Вот так она выглядит. Его рубаха покрыта росчерками не исчезающей крови, а еще вся влажная от его пота. Спина и бок зудят от регенерации зарастающих ран. Но лицо так и дразнит — широкий, остервенелый оскал.       Вот ведь она, вся та любовь, в которой Тор ему так клялся! Стоит ли разыскать его сейчас и ему ее показать, а?! Чтобы порадовался, чтобы получил еще один бездарный повод похвастать… Он ведь уже обманул Бога лжи. Он ведь уже поимел етуна-полукровку. Да к тому же заимел себе самого великого мага в мироздании. Он точно будет немыслимо рад увидеть, как выглядят все дела его рук! Но сам — не придет. Но сам — не заговорит. Вроде и пытается после совета, еще тогда, еще больше двух недель назад, но вновь и опять: всеми его словами является лишь то имя Локи, что нынче звучит из его рта, будто грязное ругательство. В нем нет красоты больше. Его звуки прокляты.       Тор продолжает произносит его так, будто и правда считает, что имеет нечто, чего было бы достаточно, чтобы одно произнесенное имя все изменило.       Но этого нет.       И оно пропадает. Оно оказывается разрушено его рукой, его жестокостью и всеми принесенными им к порогу Локи унижениями. Сплюнув в сторону вновь все ту же слюну, что так и оставляет при себе поганый, тошнотворный вкус, Локи уже почти делает шаг вперёд, навстречу одной из иллюзий, как слышит отчетливо — хлопок тяжелой двери тренировочного зала. Резкий, безжалостный шаг, что торопится нести смерть. Кто в этот раз оказывается у него в немилости? На самом деле — он несёт с собой лишь собственную погибель. И он же рявкает зычно, требованием самой власти:       — Уйдите прочь. Оба.       Голос. Его голос. А, впрочем, лишь уродливое подобие той самой интонации, что была столь сладка и чарующа звуками лжи. Сколь сильно Тор любит, сколь он предан и верен, сколь храбр да силён в своем чувстве… Локи не оборачивается. Ему просто не за чем, только если для того, чтобы Тора убить, но ещё рано, нет-нет, время ещё не пришло, вначале ему нужно успокоиться, после ему нужно будет обдумать. Великая, всеохватывающая месть ведь не должна быть так же глупа, как глуп был он сам все эти годы, десятилетия и метки? С самого своего детства, пускай и не с самого рождения — Тор был у него на глазах всегда. Заботился о нем, растил его, предавал его якобы во имя защиты, а после лгал ему ради выгоды… Теперь мечта жестокого-жестокого бога была исполнена. И Етунхейм был зависим от воли Асгарда. И близилась безжалостная война, отнюдь не похожая на ту битву, что уже случилась в прошлой весне.       Был ли Тор горд собой, а? В этом не стоило даже сомневаться. И оборачиваться на его голос было вовсе не за чем. Молить ли его не истязать мерзлого, уже расколовшегося сердца, просить ли у него милости, милости, милости… Локи был ему другом слишком долго, но никому и никогда не стал бы становиться другом вновь после подобной жестокости. Непростительная, тошнотворная ложь, или же непростительная, омерзительная трусость, а разницы ведь и не было.       Было лишь предательство.       И было то движение, которым Локи уже кидается вперёд… Их новая история, что насчитывает в собственной сути годы, начинается много больше метки назад, вспомнить же оказывается не столь сложно — полуночный тренировочный зал, лишь за пару дней до того Локи сдаёт Фригге магический экзамен, а ещё близятся Альтинг да Мидсумар. И Тор приходит к нему вряд ли самолично решив, что время для воссоединения наступило. Лишь по указке Одина. Или же по трусливой, жестокой любви, а? Не видя, как Огун с Фандралом поднимаются со ступеней, Локи вонзает меч почти по самую рукоять в плоть той иллюзии, на которую налетает всем собой, а после обхватывает меч обеими руками и резким движением разворота разрезает бок, освобождая лезвие. Его влажные от пота и натуги руки не покрываются кровью. Взгляд же разыскивает себе нового врага, не оглядываясь к обрушивающемуся на пол телу — ни одна из порожденных Бранном иллюзий не имеет при себе лица Тора, потому что Пламя не жалует ни патетики, ни сантиментов.       Локи видит лишь его лицо все равно.       И Огун говорит:       — Я желал бы запомнить тебя, как хорошего человека, но… — не пес миража, но верный вряд ли меньше, чем каждый из них. Является ли вся его верность ложью тоже? Что вообще остается правдивым? Огун говорит уже и Огун пророчит — никто не воздаст Тору милосердия на этой тренировочной арене этой ночью. Он лишится головы, он лишится жизни и он будет убит, а у тех, кто знал его, не получится запомнить его хорошим человеком… Потому как он не являлся таковым никогда. И длань Локи, убивающая его из жизни в жизнь, всегда была тому подтверждением. За слепой жаждой его любви заметить этого, правда, оказалось невозможно. Но все же вина… Ещё тогда, ещё в самой первой жизни норны ведь допустили его смерть?       И были злы за разрушение мироздания. Но отнюдь не за подобное проявление власти. В том, что и в предыдущей жизни Тору удалось его разыскать, уже вовсе не было ничего удивительно — нужда его сути обладать да властвовать поистине не могла существовать без трофея, подобного Локи.       Но мог ли Локи существовать без его любви?       Договорить Огуну никто так и не позволяет. Его голос, каждое его слово оказывается перерублено громоподобным окриком приказа:       — Выметайся, Огун! — от того крика будто бы содрогаются и пол, и толстые, каменные колонны, подпирающие балкон второго уровня, Локи же лишь кратко, озлобленно смеётся ему в ответ. Проснувшийся по весне Медведь бывает буен временами? Сама мысль о том, что умереть от его руки будет честью, является глупостью. Лишь детская, полная фантазий блажь. Лишь чистая, не разбавленная примесями жертвенность, что согласна принять и боль, и страдание, и собственное хладеющее тело. Сколь много в ней любви? Ее там вовсе нет. Ее там никогда и не было. Раболепствовать перед ним, преклоняться ему или же бежать за ним из жизни в жизнь, желая все же нагнать хоть когда-нибудь, желая лишь оказаться дарованным единой его улыбкой… Заполнить им пустоту или же метаться от ужаса, какой будет жизнь без него? Она настигает уже и Локи отнюдь не пытается готовиться к ней, однако, вся качественная, вся юркая ложь Тора все же взращивает его — он есть великий маг. Он есть истинный правитель Етунхейма. Он разыскивает среди шерсти щенка обломанных клыков самого Вожака, а после порождает его той любовью и той заботой, на которые всегда был способен и без присутствия Тора рядом. Он является другом, он является соратником, придворным, а ещё он привлекателен чужому глазу. Та же Сиф, не так ли? Она не смогла бы привлечь самого Локи никогда, но и не заметить, как пристально она всматривается в него последние месяцы, не удается. Желает чего-то, выжидает время или же пытается подгадать момент — разделить с ней постель по ее желанию было бы не столь сложно, да к тому же точно насолило бы Тору. Локи, правда, не согласится. И потому что его тело не товар, цена за который месть. И потому что с этой бедовой девки по имени Сиф точно с лихвой уже хватит присутствия меж ними с Тором. В этот ведь раз никто не лишит ее волос? Тор отрубит ей голову в невидимой необходимости подтвердить — его власть безбрежна, его власть много больше чужой и все свои трофеи она будет держать при себе вечно. Она жадна. Она уродлива и жестока. А все же Локи… На смену той пустоте, что трепала его нутро вновь и вновь в отсутствии Тора, приходит нечто — это жизнь. Это лица, имена, дела да возможности. Все то, что Тора не касается, все то, что бережет истинно и честно, все то, что Локи обретает, по пути даже не замечая, но теперь видя ясно и отчетливо — то разбитое ледяное сердце, что в прошлом могло принести ему лишь смертельное, божественное отчаяние, сейчас приносит злобу без единого на нее намёка. И боль разрезает ему плоть внутренностей все равно. И агония от лжи Тора или же от его трусости, будет вечной. Все прошлые жизни, которых Локи так стремится избежать, настигают его правдой именно в этой — желанной любви ему не видать. Но помимо нее, помимо Тора, есть много иных вещей. И лиц. И дел. И столь важных, исключительно верных и преданных связей. Ни по воле лапы буйного, только проснувшегося Медведя, ни во имя бездарной, пустой жертвы Локи умирать не собирается. Довольно с него. Пускай даже откуда-то со спины уже звучит: — Как насчёт того, чтобы затеять спарринг с настоящим противником?       Несколькими шагами прокрутившись вокруг собственной оси в ответ занесенному иллюзией мечу, Локи в единый миг оказывается спиной к ее спине и резким, сильным ударом вонзает острие меча прямо в поясницу. Позвонки сопротивляются дольше рвущихся мышц, но и им приходится поддаться, потому как лишь тот может разрушить данность, кто властвует, властвует, властвует… А Тор глупит. Сейчас звучит и зло, и взбешенно, но прежде глупит просто неистово — вся его столь ладная, сладкая ложь, необходимая, чтобы укрепить свою власть, лишь взращивает из Локи того, кто больше не является подвластным. Норнам ли? Одному ли миров или же самому мирозданию? Его сердце, холодное, но немыслимо живое, столь долго стремится к теплу самого асгардского солнца — за все то время успевает и возмужать, и повзрослеть достаточно, чтобы познать.       Никогда ему не найти того, кто будет подобен Тору, но, впрочем, жизнь без него может быть хороша во всей своей полноте. Пускай навечно и останется — жизнью без него.       — С каких времен ты стал считать себя противником мне, Тор? — вырвав меч прочь из иллюзорной плоти, Локи вскидывает руку, поводит кистью и уничтожает их все. Бранн откликается откуда-то изнутри ощутимым недовольством из-за того, что ему приходится полностью возвратиться в тело Локи, а только ведь… До рассвета ещё далеко? Локи больше просто не ждёт. Тех слов, что станут намеками. Тех разговоров, что будут важны, или же того момента, в котором Тор придет к нему сам — этого так и не случается за все прошедшие месяцы. Но происходит сейчас по велению малости да слабости: два щенка девяти лет отроду. И каких бы воинов Тор ни приставил к ним, они никогда не смогут защитить наследников и никогда не смогут противостоять, что Локи, что всей его злобе. Тор знает это. Тор приходит сейчас. И звучит зло, и выглядит суровым да хмурым, когда Локи, наконец, оборачивается к нему — с улыбкой. Тору ведь так нравится больше? Его смирение, его согласие, его доверие и все те сотни вещей, которые он разрушает в Локи, возомнив себя властвующим, но все же именно Локи разрушить ему так и не удается — то есть опровержение власти. То есть признание ее нелегитимной. И слабой. И жалкой то ли в собственной лжи, то ли в собственной трусости. Прокрутив меч в ладони, Локи растягивает губы в улыбке шире, поистине звериным, диким оскалом, и направляется в сторону Тора. Бояться меча в его руке? Бояться его всего? Видя, как он подступает все ближе и ближе сам, Локи откликается: — Мы же столь дружны с тобой, — будь его пасть и правда зверина да ядовита, тем ядом уже точно был бы покрыт не только пол арены, но и весь паршивый мирок Тора. Асгард ведь столь любим им, не так ли? Асгард ведь столь дорог ему, а?! Локи сожжет его дотла, словами же так и не предупреждает. Плевать на них. Плевать на любые ошибки. Ему нужно — сражение. Потому как-то есть отвлечение, потому как многое ещё предстоит обдумать… Отрубить ли обоим торовым щенкам ноги да выпустить их в лес, а после спустить на них собак? Фенрир вряд ли согласится для подобной охоты прислать пару своих волков, потому как в нем достаточно милосердия, но Железный лес — уж точно им не обладает. А Тор кличет беду. И беда за Тором приходит, и беда ещё настигнет его. Видя, как сокращается расстояние между ними, оставляя шесть шагов, оставляя уже четыре подобных, Локи пожимает плечами почти буднично и спрашивает с искренней, лживой доверчивостью: — Разве же есть у меня хотя бы единый повод драться с тобой, а?!       Под конец бездарного вопроса его интонация срывается на рычащий, взбешённый окрик и Локи дергается вперёд всем телом. От столь искренней расслабленности и обыденности не остается и следа. Ложь — обнажается. Подобно ли той, что все эти десятилетия принадлежала Тору? Локи кидается на него с мечом наперевес, открытой атакой занося оружие и проявляя власть, и позволяя Тору выставить свой меч во имя защиты. Сталь ударяется о сталь, в чужом мече появляется скол, в то время как металлический осколок, отлетая прочь, оставляет у Тора на щеке мелкий порез. Действительно ли он выходит против Локи с этим бездарным, тренировочным мечом? Громсекира ему не нужна. И смерть Локи — тоже. Ему нужна власть, ему нужны поводы для гордости, а ещё послушный Етунхейм да великий маг среди придворных. И причины для бахвальства, конечно! Столь ли много и людей, и богов, что делили постель с етуном-полукровкой? Не оставаясь подле него и их скрещённых мечей слишком долго, Локи отскакивает назад, сильным движением ноги бьет Тора подошвой сапога в живот. Видеть, как он отшатывается, с усилием удерживаясь на ногах, видеть, как он морщится болью, болью, болью… Локи никогда не желал ему подобного и уж точно не желал чего-то схожего себе — все прошлые жизни были про то же, и новая не стала исключением. Стабильностью, выверенностью и правдой история повторялась снова и снова.       История повторяется прямо сейчас.       И Локи атакует Тора вновь, не давая ему лишнего мгновения на то, чтобы кинуться вперёд первым — и, впрочем, не веря вовсе, что он станет лишь защищаться. Его паршивые щенки в опасности. Его паршивые щенки сдохнут, сдохнут, сдохнут, а после сгорит его мир, и умрет все, что было ему дорого, и лишь в самом конце… Спасти ему жизнь ради того, чтобы любить его, или же спасти ему жизнь ради того, чтобы насытить собственную жажду мести в полном объеме? Локи не выбирает. Правда последней жизни выбирает за него. Тор же отбивается, ожесточенный, хмурый да суровый… Ой ли, а куда же девается вся враждебность его глаз? Ой ли, а где же все его приказы? Он лжет в прошлом о любви. Он будет лгать и теперь ради того, чтобы защитить, но ведь не своих щенков и даже не свой мир — только власть. Самовосхваление. Самолюбование. Вся его мощь, из чего она рождается, а? Единый удар за другим, за вторым же следует третий и каждый новый из тех, что Локи наносит ему без передышки. Его рубаха как будто становится лишь мокрее от его собственного пота, а ещё от крови — той, что уже успевает пролиться, той, которую Тор пускает ему сам, вспарывая бок в единое мгновение.       Сам же отшатывается, не добивая. Но Локи только заведенно, озлобленно хохочет ему в ответ — в тот ужас, которым вздрагивают ничуть не знакомые ему глаза, он вовсе не верит.       И внимания на ранение не обращает. Божественность да регенерация сделают свое дело. Он сам — сделает свое. А Тор ведь не сдастся? Он так и не начинает нападать, пускай даже в какой-то миг Локи очевидно начинает подставляться. Дать место его мечу в плоти своего бедра, дать место его мечу в мышце руки или же в сердце… Последнее разбивается ещё шаги луны по небосводу назад. Нет его больше. Просто не существует. Только злоба, да ненависть, да безжалостный оскал рта, с которым Локи наносит Тору один удар за другим, кружа подле него, будто бешеный, умалишенный по воле голода зверь. И даже когда Тор взвывает, отталкивая его прочь с такой силой, что Локи отшатывается на полдесятка шагов:       — Желаешь убить меня, а? — и пускай даже весь его рев звенит ужасом да на самом деле вопрошает, желает ли Локи, чтобы Тор убил его сам. Поверить ему теперь? Сглупить вновь? То есть унижение и не найдется во всех мирах того, что могло бы быть равно его мощи, его кровожадности. То есть предательство и не разыщется в мироздании того, что было бы смертоноснее его. А, впрочем… Сам Локи. Вот он, прямо здесь, у Тора на глазах. И он сплевывает тошнотную, омерзительную слюну вновь, в который только раз, а после улыбается все той же широкой, искренней ложью. Смеется, восклицая:       — Ну что ты! Зачем же мне тебя убивать? Ты ведь ни единожды не обманул меня, — в какой миг в том, чтобы смотреть Тору в глаза, оказывается столько необъятного, невероятно злого удовольствия Локи не замечает. Но смотрит сейчас. Но смотрит и прежде. Проходят не недели, месяцы — он так и не бежит никуда, пускай в том не составило бы никакой сложности. Исчезнуть среди снегов Етунхейма или же напроситься на аудиенцию с Сольвейг да предложить ей взять его во дворец в качестве придворного мага? А Тор ведь подозревает его, Тор буквально прочит ему с сотню побегов, но правда будто негромко, назидательно посмеивается уже теперь — Локи не сбегает. И бежит — отнюдь не Локи. Тор, конечно, не уводит взгляда прочь тоже, только вся его суровость вздрагивает от уже звучащих слов, от тех слов, что звучат дальше. Бьют ли они? Наотмашь и без жалости. — Ни единожды не предал мое к тебе доверие, — качнув головой и не умаляя всей широкой, оскаленной добротой улыбки ничуть, Локи прокручивает меч в ладони. Поводит плечами, сбрасывая осадочную боль от чужого толчка в грудь. Тор желает дистанции, или Тор желает разговора, а может Тор желает чего-то ещё, но чего бы он ни желал — в начале второго месяца осени Локи дает ему шанс и в ответ Тор молчит. Вот они, все его признания. Вот и она, вся их сила. Лишь — трусость. Дернув головой и срываясь на краткий бег нескольких шагов, Локи замахивается мечом вновь, Локи рычит: — Ни единожды не посмел возлечь ни одной паршивой девкой за моей спиной!       То ведь было приятно, не так ли? Много лучше, чем с самим Локи? Много хуже? А щенки вышли почти породистые, красивые и здоровые. Тор явно знатно постарался, чтобы обрюхатить ими Гертруду. Или любую иную девку… Было ли то и правда важным? Локи замахивается на бегу и устремляет всю силу очередного разящего удара, даже не прицеливаясь. Пусть рубанет Тору по груди, пусть отрубит его лживую башку, пусть, пусть, пусть — хуже, чем есть, уже точно не станет. И все-таки хуже становится, когда Тор резким ударом перебивает тот, что стремится нанести сам Локи. Его сила оказывается столь велика, что Локи чуть не выпускает меч из влажных от пота ладоней. Но сила слова оказывается и того больше:       — Когда я должен был ехать в Ванахейм, тебя это отчего-то вовсе не заботило! — отшатнувшись на два шага, Тор указывает на него острием своего меча и точно пытается осадить — он глуп. Бездарен. В его руках нет ничего кроме власти, да лжи, да трусости, но между последними двумя Локи выбирать не станет. Решится ли спросить? Сейчас только голову вскидывает, успев склониться в сторону, чтобы не дать мечу вылететь из рук. Его спина горбится сама собой. И глаза вряд ли уж загораются огнём, но ощущаются таковыми.       И выглядят — именно так.       Вся необузданная, жестокая злоба. Вся бурлящая изнутри ненависть. После всего, что Тор делает, после всего, что приносит Локи в своих безжалостных, грубых руках, он пытается… Обвинить? Именно Локи? Вскинув глаза к его лицу, Локи шепчет дрожащей от бешенства интонацией:       — Что ты сказал… — и объяснять не приходится вовсе. Тор знает, что он сказал. Тор знает, что он сделал уже и что делает прямо сейчас. Лишь вздрагивает. Отступает ещё на шаг, сбегая взглядом прочь на мгновения — этот шаг не выдаст ему дистанции и ничем не поможет. Локи убьет его. Не сегодня, или даже не завтра. Но однажды придет день воздаяния — за все дела и за все поступки. Сольвейг? В том ее союзе с Тором отнюдь не нуждается Асгард, но нуждается жестокий-жестокий бог и по его нужде, и по его величию, и по его бессмертию — Локи отказывается выбирать смерть Тора из-за неповиновения ублюдку, вместо этого выбирая боль от вынужденной измены. Локи принимает решение. Локи соглашается. И мыслит ведь даже между делом о том, как мог бы заменить Тора иллюзией в Ванахейме, как мог бы использовать магию, чтобы ему не пришлось слушаться жестокого-жестокого бога до конца, чтобы ему не пришлось ни делить с Сольвейг постель, ни делить с ней же свое сердце… По итогу Тор никуда так и не едет. По итогу иные обстоятельства перекусывают хребет этой нити возможного будущего. Но прежде — в территориях необходимости избрать смерть Тора или же боль, Локи выбирает боль. Со всей присущей ему храбростью, со всей верой в любовь Тора и с великим знанием: они вместе смогут выстоять и не позволят чужой придури разрушить все, что породили. Тор действительно обвиняет его, а? Медленно распрямляясь, Локи видит, как вся ложь его слов обнажает бездарную, глупую попытку и истину — вернув к нему взгляд, Тор выглядит уничтоженным так, как никогда не смог бы уничтожить Локи, потому как в Локи не остается уже ничего живого, что Тор ещё мог бы тронуть. Или чем смог бы властвовать? Глядя на него и медленно наступая на него вновь, Локи почти рычит: — Что ты посмел. Только что. Произнести, а?! — на последних словах его голос обращается криком и миг в миг, как он звучит, Тор отшатывается в сторону, избегая нового удара. Приложенная Локи сила оказывается столь велика, что весь он дергается вниз под ней, по случайности разрубая каменную плиту пола надвое. Голову вскидывает тут же и скалится, скалится, скалится — за все прошлое, за все настоящее… Ох, нет, он никуда не уйдёт теперь. Он задаст вопрос об истине лжи, а может и об истине трусости, и он потребует ответа, а после — он поклянется. И оставит Тора жить в ужасе перед своей клятвой да в напуганном ожидании ее исполнения. Убить ли Сольвейг или же предать Асгард и стать ей преданным магом, а может повести за собой Етунхейм на войну? Локи выждет. И Локи уже скалится, становится ровнее, видя прекрасно, как Тор, столь суровый и напряженный, еле заметно сглатывает. Лжец ли он или обыденный, бездарный трус… В этом нет разницы. В ответе не будет значимости. Локи приказывает все равно: — Давай же, повтори это ещё разок, я хочу видеть своими глазами, насколько ты хороший лжец. Скажи это, Тор, — нужна ли ему власть, чтобы править, нужно ли ему правление, что властвовать. В Етунхейме сидит его регент и сам он может разрушить мироздание приложив лишь немного усилий, но у Тора не требует ни новых обвинений, ни ещё большей лжи. Вместо этого, так и продолжая медленными шагами кружить вместе с ним по арене вокруг разрубленной каменной плиты пола, указывает на него мечом, рявкая: — Скажи это еще раз, глядя мне прямо в глаза! Солги мне снова, что очень любишь меня, Тор!       Те его руки, что были столь нежны… Тот его голос, что был столь бархатен… И каждая, каждая, каждая улыбка его безмятежного, влюблённого счастья… Никто не крадет все это у Локи, потому как сам Локи никогда не обладает этим в полной степени, но все же Тор — забирает у него и жалкие крошки. Уносит их прочь, отдает какой-то пустоголовой девке. Одной из тех, с кем любил резвиться ночами в прошлом? Его нынешнее положение точно отдает ему достаточно свободы, чтобы уже не переживать из-за нравоучений Фригги о непозволительности распутства. Локи просто останавливается. Меча не опускает. Только смотрит, и смотрит, и смотрит остановившемуся Тору в глаза. Как приоткрывается его рот, или же как глаз покрывается пленкой невыносимого страдания агонии… Упоительное зрелище. То, которого Локи никогда бы не пожелал ему. То, которого никогда не желал себе. Что Тор посмеет сказать теперь, а? Медленно, глубоко вдохнув, Тор произносит:       — Я уважаю тебя, — и это становится ответом на все. Ложь, ложь, ложь длинной в столетия или обыденная трусость? Если бы все прошлое было враньем, Тор солгал бы и сейчас. Как сильно любит, сколь неистово не понимает, что с Локи происходит, и как жаждет вернуть все вспять… Лжи не звучит. Только правда — то есть трусость. И всей его, Тора, воинственной любви не хватает, что даже попытаться изжить ее со свету. И он выбирает ее, отдавая Локи на растерзание — своей же жестокости. Скривившись от омерзения, Локи сплевывает в сторону вновь, а после качает головой. От резко накатившей со спины утомленности это вовсе не помогает. Отнюдь не по вине долгого спарринга, отнюдь не по велению тела, лишь правда, вот что приносит ему эту тяжелую усталость. И Тор говорит: — Ты ценен при дворце и…       Но прежде, чем успевает договорить, Локи появляется прямо перед ним, перенося себя магией, и взвывает в бешенстве:       — Трусливое отродье! — новый замах его меча, новый его безжалостный удар Тор еле успевает отбить, но все же преследуемая цель достигается с легкостью — Локи видит, как боль в его глазах разбивается вдребезги. Пусть так. Пусть это станет ему наказанием, пусть это станет частью его, Локи, мести, потому что не существует во всех мирах и никогда не будет существовать ничего, чтобы было бы большее низменным, чем подобная трусость. Бросить самого Локи ей на растерзание? Бросить в ее оскаленную пасть всю их любовь, весь тот мир, что они порождают, а после с неистовством вновь и вновь защищают от нападок из вне? Каждая первая паршива собака пророчит им страдание и каждая вторая желает разрушить их союз, но то, что крепко внутри, просто не может быть разрушено снаружи.       Тор же — оказывается таков. Трусливый. Бездарный. И слабый в самом худшем смысле из любых существующих. От того, как боль плещется в его глазах, у Локи взвывает прижженное, раненное нутро, но ни единый новый его удар, ни единое новое его движение нападения… Он не останавливается, уже тесня Тора в сторону ступеней, ведущих на арену, и даже сам вряд ли то замечает. Когда Тор споткнется, когда Тор рухнет и где же, где же, где же в тот миг будет спать или бодрствовать Огун, что в первый месяц зимы спасает Фандралу жизнь своей стрелой? Тора не спасет уже ничто. И меч его в единый миг, наконец, раскалывается надвое от нового удара Локи. Замахнуться вновь, правда, Локи так и не успевает.       Ни замахнуться, ни оттеснить Тора к ступеням, пророчащим ему и подножку, и падение, и смерть… Ни даже осмыслить? Эта злоба оказывается много больше, чем Локи мог бы сдержать. Эта ненависть оказывается много больше того, над чем он мог бы властвовать. И новый замах уже близится, близится, близится, только Тор неожиданно дергается к нему, подступая впритык. То тепло его рук, вся их нежность, вся их паршивая, паршивая, паршивая — преданность. Обхватив Локи за щеки ладонями, Тор целует его так, будто действительно верит, что Локи не хватит ловкости, чтобы вспороть ему брюхо новым же движением меча… Хватило бы. Но это было бы слишком просто. Убить его так? Не воздать ему страдания? От тепла прижавшихся к его рту губ внутренности сводит слишком физической тошнотой и почти физической болью — сколь сладки эти поцелуи были в прошлом. Сколь много в них было… И ведь не было ложью, не так ли? Ни нежность, ни признания, ни дела, ни все иное, что нёс в своих руках Тор — так же, как и трусость.       По воле которой выбрал просто бросить на растерзание жестокости и самого Локи, и всю их любовь.       Отступив одной ногой на шаг назад, Локи отталкивается ею же, будто опорой, от каменной плиты и со всей силы всаживает Тору колено в живот, а после отталкивает его ещё и ударом ладони в плечо. Этого оказывается достаточно, это оказывается даже более действенным, чем любые слова или запреты — Тор есть власть и на власть подобное не действует. Правление никогда не слышит отказа, потому что не желает слышать. Лишь самовосхваление! Лишь гордыня и величие! Отшатнувшись ещё и самостоятельно, Локи рявкает:       — Не смей прикасаться ко мне! — и сплевывает тошнотворную слюну прочь, следом утирая рот тыльной стороной ладони. Чуть согнувшийся от боли Тор, конечно же, видит. И поджимает губы страданием. И в глазах его плещется, плещется, плещется — эта агония станет его расплатой и за трусость, и за предательство. Но прощения ему не принесёт никогда. И милосердия из рук Локи никогда уже не выкупит. Пускай даже Тор шепчет сипло, придушено вовсе не физической болью:       — Локи… — наложить ли вето, наложить ли запрет на произнесение им этого имени. Из его уст оно звучит уродливо. Звук его голоса обращает его проклятьем. Локи морщится ему в ответ, но новый шаг — так и не делает. Правда, правда, правда… У него была любовь и, сколь великой да мощной она ощущалась им, столь же беспомощной и трусливой оказалась по итогу. Усомниться в этом уже не получалось. И стоило ли радоваться, что все эти десятилетия, все эти века Тор действовал не по указке Одина, что был честен да искренен? Лишь усталость. Тяжелая утомленность разочарования, что опускается Локи на плечи, ниспадая с них, подобно плащу — он стальной, металлический, он тяжел и вес его причиняет боль. Злобы, правда, не притупляет.       И по ее велению, и по велению своего выбора да своего решения, Локи все же опускает меч, а после говорит, глядя Тору прямо в глаза:       — Ты выбрал свой путь и я выбрал свой. И я желаю, чтобы ты знал, — его лицо лишается оскала, обращаясь бесстрастной маской. Интонация теряет всю лживую доброту, теряя, впрочем, и все иное. Как говорить с ним? О чем именно разговаривать? Локи смотрит Тору прямо в глаза, видя, как тот медленно распрямляется, будто бы даже шепча беззвучной мольбой — не делать этого. Не разрушать, не клясться, не сжигать заживо… Что-то из того, что ещё не успел тронуть смертью он сам, а? Четыре шага между ними пусты так же, как пуст весь тренировочный зал, так же, как весь спящий Асгард пуст на пение птиц, но много иначе — когда-то здесь было многое. Их история. Их сердца. Их прошлое и отнюдь не надежда, но обоюдное обещание — попытаться обратить будущее не таким ужасающим, каким оно было предначертано. Теперь же здесь не было ничего. Стоило ли заполнить и эту пропасть? Потянувшись одной ладонью к другой и не выпуская из пальцев рукояти меча, Локи насильно стаскивает с пальца то кольцо, что так и не продолжает носить, при том даже, что перестает ждать. Вот сегодня Тор придет и скажет что-то, кроме бесполезных слов или приказов… Вот сегодня что-то, что-то, что-то точно изменится и тогда… Локи просто забывает о кольце. Оно становится его частью после того, как он принимает его, слишком быстро. Металлический обод. Качественная работа. Да гравировка Мьелльнира на внутренней стороне. Признание, обещание, клятва и тавро верности — что много больше любых цветов, хоть дорогих альфхеймских, хоть полевых. Прямо сейчас Локи сдирает его со своей руки, в ледяном остервенении чуть не отрывая себе палец, только эта боль столь дурна, столь незначительна, что заметить ее не удается. Только глаза Тора, только полный боли взгляд… Ой ли, а где же вся его враждебность? Поизносилась, а?! Легким движением подбросив кольцо вперёд, Локи произносит: — Однажды придет день и ты сгинешь. И я собственноручно убью обоих твоих щенков, потому как после твоей смерти не останется никого, кто смог бы их защитить.       Со звоном стали и песней камня кольцо падает на пол, на самом деле проваливаясь в саму суть пропасти, что существует теперь между ними. И она пуста. И Тор вздрагивает крупно. После всех полуночных поездок в Альфхейм. После всех месяцев, что проводит в той части мира светлых альвов, где время течет иначе… Его детям лет девять отроду. И Тор успевает вырастить их. И Тор успевает их полюбить. Локи же, ох, Локи не может даже вообразить себе, сколь ужасна будет для него их потеря. Не так ли? Какая жалость.       Ему совершенно плевать.       — Ты не посмеешь… — от голоса Тора остается разве что шуршащий болью, еле различимый шепот да звук юрко укатывающегося прочь по полу кольца. Вся плещущаяся в его глазах боль, все его вздрагивающее тело или же губы, что поджимаются, но подрагивают тоже… Когда-то в далеком прошлом, он смеет спросить у Локи, в кого тот превратился, и тогда Локи отвечает ему честностью — в того, в кого Тор превращает его своей жестокостью. Что тогда. Что сейчас. Вся правда крайней жизни, вся ее истина и Тор, у которого кратко вздрагивает бедро, но который так и не делает шага. Он уже знает, что этого не поможет. Он уже видит у Локи по глазам, что это никого не спасет.       Мольбы, унижения или плата? Локи говорит:       — Я умею ждать. И я буду ждать долго. Но если краткий век твоей оставшейся жизни затянется, я хочу, чтобы ты знал и иное, — то есть его обещание. То есть его клятва. Тор желал спастись и Локи никогда, никогда, никогда поистине не желал ему смерти… Но отдавать себя всего на съеденье прожорливой пасти его трусости не собирался. Вся жестокость и все унижение, которые Тор воздает ему, все предательство и вся безмерная боль — все это получит свой ответ. И Локи дает ответ тоже, говоря: — Бойся меня, потому как я приду за тобой, Тор Одинсон. И я отвечу тебе смертью на тот удар, который ты посмел нанести мне своей трусостью.       Развернувшись в сторону, спокойным шагом он уходит прочь. Тор так ничего и не говорит. Локи — просто не оборачивается, даже слыша, как его тело валится посреди опустевшей арены на колени.       Кольцо так и продолжает катиться, пока, напоровшись на ступеньку, не заваливается на бок. И не замолкает в собственном звоне на век. ~~~^~~~       Мальчика зовут Унум, имя же девочки — Труд. Локи отнюдь не нуждается в этой информации так же, как и в любой другой, их касающейся, однако, Лия рассказывает ему об этом несколькими днями позднее полуночной сватки, в которой так и не умирает ни одно живое существо. На самом деле Локи даже не спрашивает ее ни тогда, ни ранее, но Лия все же вырастает сама много больше, чем он взращивает ее — она знает свое дело, она знает свою работу и при всей внешней мягкости, твердость оказывается присуща ей тоже.       Эта информация, по ее словам, является важной.       Или же весть о том, что оба паршивых щенка находятся под протекцией Альфхейма? Локи определённо не требуется ничто из этого и никаких своих планов он с Лией не обсуждает тем более, но все же она видит, она спрашивает разрешения рассказать, а после добавляет: то есть важные вести. И альфхеймская протекция, и круглосуточное присутствие двух воинов, из светлых, которые неустанно следят за перемещениями Унума и Труд по Золотому дворцу, и, конечно же, тот факт, что мелкий, черноволосый щенок начинает шариться в той библиотеке, в которой делать ему вовсе нечего. Девчонка то ли поступает умнее, то ли, переняв отцовскую суть, вовсе не желает знаться с книгами — ей по душе много больше приходится тренировочный зал, при том даже, что по душе ей не приходится ничто в этом мире.       Об этом и обо всем остальном, с ними связанном, нежеланном для слуха, Лия рассказывает Локи той же интонацией, которой обычно передает ему более важные вещи. Связанные со слухами, к примеру. Или же связанные с делами Асгарда? Что угодно. Что только удастся разыскать ей среди миров или же дворцовых галерей. Именно эта информация, о двух паршивых, бездарных щенках Тора, не стоит внимания Локи вовсе — он лишь позволяет Лие выговориться. После вскидывает бровь вопросительно да скептично. Сдержанность на острые, колючие слова требует от него почти физического усилия и мысленно повторяемого напоминания о том, что много важнее.       Лия ему не лжет. Лия ему верна. Лия о нем заботится и…       Лия ему не враг.       В действительности? От злобы избавиться так и не удается, но, впрочем, Локи вовсе не пытается. Она подходит ему. Она приносит ему сердечный покой да умиротворенное ожидание — однажды, однажды, однажды придет день… Забава ли, но раньше он временами мыслит так о большой радости и великом счастье. Окончание войны, смерть проклятия правления жестокого-жестокого бога или же любое иное благо. Теперь все меняется. Нравится ли подобный расклад другим, опасаются ли они его — все та же привычная жизнь, что укореняется среди дней Локи в каждом из прошлых месяцев, никуда не исчезает. Он исправно и с крайней послушностью заявляется на совет утром после полуночной бойни. Он продолжает смиренно молчать, потому как и без него обсуждение дел Асгарда идет достаточно складно. Днями занимает себя чтением, сидя у границы леса, на пастбище, и наблюдая за тем, как гуляет Слейпнир. Ночами — занимает себя Фандралом. Тот крепкий сон, что оказывается потерян для его разума за месяцы до настоящего, так и не возвращается, вместо себя принося не дрему и даже не кошмары.       Лишь бессонница. И шаги луны по небосводу, которые Локи проводит на балконе своих покоев в те ночи, когда не спускается в тренировочный зал. Вместо блеска огней факелов на улочках Золотого города, вместо радужного блеска Бивреста и любой иной красоты его взгляд отчего-то вновь и вновь вглядывается в самое темное место у линии горизонта. С той стороны каждое утро поднимается солнце.       Но до рассвета уходящий в постель Локи никогда не досиживает.       И даже не пытается мыслить, действительно ли ждёт его.       Чего ради? Все самое страшное случается уже. И дальше, конечно же, будет хуже, потому как Тор умрет — эта мысль больше не вызывает тянущей, тяжелой боли в груди. Она становится данностью. Однажды придет день и после… Норны точно возрадуются. Сам Локи дальше того дня просто не думает. Данность плывущих по небу облаков, данность пения птиц, данность власти Тора или же данность его смерти. Тянущая, тяжелая и беспомощная боль так и не настигает его, пускай даже он не пытается никуда сбежать, но следом за ее отсутствием проявляется и иное. Каждый ли пристальный взгляд Огуна во время советов, каждый ли внимательный взгляд Лейва или же вся обходительность Лии, которая и правда думает, что ей нужно пояснить — ее вести имеют значимый вес. Будто Локи не знает этого и сам, а, впрочем, знает, только от того знания желание слышать их в нем так и не рождается. Как и слезы? Как и вырывающаяся на поверхность ругань и любое иное неподобающее его статусу поведение? Боль не приходит вновь, в то время как иные чувства уходят в те земли, где она то ли прячется, то ли просто ждёт, подобно самому Локи.       С мельчайшей разницей — она точно ждёт момента его слабости.       Локи не ждёт рассвета, ожидая — однажды, однажды, однажды придет день.       Но уже сейчас они смотрят. Огун, и Лейв, и даже та Сигюн, что начинает заявляться вместо своего мужчины на их с Фандралом полуночные спарринги… Она не говорит. Да и вряд ли планирует разнимать их, если драка станет слишком опасна. Просто приходит, просто пытается вгрызться собственным взглядом Локи меж лопаток — ему не жалко. Ему вовсе не сложно потерпеть. И к тому же никакого ущерба этот взгляд не принесёт? Они смотрят, они ждут и они, быть может, придерживаются определенного убеждения — затишье не сможет длиться так уж долго. Что-то, что-то, что-то случится… Вероятно, Локи не стоит уделять чужим взглядам так уж много внимания и, много вероятнее, каждый из них, следящих да наблюдающих, просто волнуется за него, но на место царствования етунхеймских льдов его сути приходит — то есть само Пламя.       Оно жаждет сжигать миры дотла.       А мальчика зовут Унум. Темноволосый, девяти лет отроду и без единой столетней метки под рукавом. Следуя словам Лии, ему нравится шарится в той библиотеке, куда у него нет права входить, а ещё чрезвычайно не нравится приставленный к нему в качестве охраны светлый, но все же много меньше — чем такой же, того же рода воин не нравится его сестре. Как будто бы ей нравится хоть что-то? Ее зовут Труд. Светловолосая, вздорная… Лия видит ее, прогоняемую прочь из тренировочного зала стражами, по крайней мере трижды за обе прошедшие недели февраля, и, конечно же, рассказывает об этом Локи, но своего комментария не добавляет. О том ли, что Тор властвует, властвует, властвует, о том ли, становится уже много худшим родителям, чем даже могла бы стать Сигюн? Лия просто не произносит ни единого рассуждения.       Локи отмалчивается от той темной детской фигуре, которую несколько раз видит среди ночи крадущейся через тренировочное поле прочь от пролеска, находящегося на его границе. Без плаща. С сомнительными попытками оставаться скрытной. И с тяжелым для детских рук, тренировочным мечом в руке.       Меч ей приходится тащить за собой по земле.       Такие уж важные вести? Протекция Альфхейма и двое приставленных в качестве стражей светлых альвов. Ещё, конечно же, все то свободное время, которое Тор посвящает обоим своим паршивым щенкам. И еле заметное, почти неразличимое в интонации Лии — не накликать беды. Как будто бы Локи действительно станет поддаваться любой торопливости, а, впрочем: он так и не обсуждает с ней ничего из того, что клятвенно обещает Тору, ничего из того, что заполняет собой его мысли в те мгновения ночи, где взгляд цепляется за самую темную точку у линии горизонта.       И никогда не дожидается рассвета.       Потому ли что вся вера теряется, потому ли что в надежде не остается смысла… Фандрал пробует временами вновь и вновь обшучивать его приход да усыпленных, так и продолжающих сторожить тренировочный зал воинов, но Локи больше не улыбается. И Лия прекращает предлагать ему разыскать занятие, что сможет его улыбку вызвать. И каждый, каждый, каждый член утреннего совета точно замечает — то есть послушание и смирение. За их спинами прячется ожидание. Тор ведь заботится о безопасности своих выродков? Они сбегают от своих надзирателей из рода светлых минимум раз в пару дней, а ещё Труд точно сбегает из дворца раз в несколько ночей, но лишь после того, как их с Унумом заботливый, любящий и паршивый отец читает им сказки на ночь.       Убить их много проще, чем можно было бы даже представить, потому как они являются щенками своего поганца отца и потому же — вся его столь крепкая, столь проклятая власть никогда не сможет распространяться на них в полной мере. Они для подобного слепого подчинения просто не были рождены.       Но смерть определённо была бы им очень к лицу.       Согласилась бы Лия с подобной его мыслью? Локи так и не рассказывает ей, Локи так ничего у нее и не спрашивает. В один из прошлых дней среди прочих мыслей ему в голову даже приходит та, что предлагает зайти проведать Фриггу и спросить у нее, что она думает по этому поводу — это веселит Локи в моменте настолько сильно, что он даже позволяет себе звучно, злобливо усмехнуться.       Тор, который в этот момент говорит что-то Лейву посреди утреннего совета, спотыкается на новом же слове. Его ладонь, лежащая на поверхности стола, сжимается в кулак. К полудню — Асгард накрывает гроза.       Боится ли он и сколь сильно? Локи так и не приходит к Фригге. Ее существование в общем и целом стирается за все прошедшие месяцы, за все прошлые годы из его сознания. Сама Фригга своих покоев больше не покидает. Изредка, ещё в прошлые месяцы Лия вроде даже говорит, мол, она выздоравливает медленно — Лия не зовёт ее Королевой матерью. Как, впрочем, не зовёт и Царицей. Зовёт по имени, навестить не предлагает, а ещё не делает никакого акцента… Решение возродить двух своих детей да Велунда, знатного кузнеца и наставника Тора, почти стоит ей жизни, но никому из тех ее детей, что все прошлые метки были живы и нуждались в ней, не оказывается до этого никакого дела. Интерес отсутствует.       А Тор и правда боится. Быть может, кто другой, мнящий себя более умным, мог бы подсмеяться над выбранной Локи тактикой, но столь тонкий, столь истинный и неуязвимый страх — он действует лучше любого яда или оружия. Проникает в сознание, забирает себе по одной мысли, через время забирая их уже толпами, изымает спокойный сон, заставляет быть настороже постоянно… То самое описание, что слишком походит на часть взросления Локи, уже после предательства Тора — Локи просто возвращает должок. Это честная, честная, честная сделка. В то время как паршивые щенки находятся под протекцией Альфхейма, в то время как они пытаются смириться с приставленными к ним стражами рода светлых альвов…       Труд сбегает из дворца под вечер, после обыденной вечерней сказки, и проводит половину ночи в лесу, но возвращается всегда задолго до рассвета. Ее возвращение оставляется на тренировочном поле косую линию в земле, вспаханной лезвием тяжелого меча.       Стоит ли Тору рассказать? Стоит ли запугать его ещё больше? День за днем, неделя за неделей — весна приходит, принося набирающее силы тепло, но не приводя с собой ни успокоения, ни истинного мира. Заговорить с ним Тор не пытается, как, впрочем, не пытался и прежде. На утренних советах становится все более суровым. Пока не кричит, пока ни на кого не срывается… Локи просто находит собственной иллюзией спрятавшегося меж книжных стеллажей, заснувшего полусидя на полу Унума на четвертый же день с момента, как они с Труд прибывают. На его бедрах лежит тяжелый, раскрытый на первых страницах том со сказками, которые явно оказываются не столь интересны ему. Вокруг — не оказывается никого.       Власть? Или же правление? Его паршивые щенки не отличаются от него почти ничем и уж точно не оказываются отличны — то есть непокорность. То есть исключительность малого мнения, малого решения, малого рта девяти лет отроду, что отказывается изо всех сил кривиться в рыдании, когда его хозяйку в очередной раз выводят за руку из тренировочного зала, приговаривая: им очень жаль, но их высочество не может находится здесь.       То есть запрет Царя.       То есть царский указ.       Локи просто проходит мимо в тот день так же, как перемещается в плоть своей иллюзии и присаживается перед спящим Унумом за неделю до этого на корточки. Разглядеть его не получится, магия прячет, прячет, прячет все — кроме того, что желает показать. или же произнести. Сухо, холодно, клятвой — его паршивые щенки умрут. Тор не сможет их защитить. Тор не может защитить их уже. Но ведь протекция Альфхейма! Но ведь все более громкие слухи об ином, брачном союзе Альфхейма и Асгарда!       Сколь безмятежен может быть детский сон… Черноволосый мальчишка спит и не просыпается даже тогда, когда сам Локи, так и сидящий невидимо перед ним на корточках, начинает слышать — Золотой дворец заполняется отзвуками шагов мечущихся по галереям стражей. Они ищут наследника. Они рыскают, бегают и перекрикиваются, но лишь где-то там, слишком далеко, чтобы спящее сознание могло различить эти звуки. И, быть может, дело даже доходит до того, чтобы одним из главных стражей был подхвачен в руки тяжелый горн, но прежде открывается дверь библиотеки. Бестолочи, наконец, решают проверить столь очевидное место? Локи даже не утруждает себя тем, чтобы обернуться. Лишь всматривается в безмятежное, столь миловидное детское лицо. Лишь скользит взглядом по коротким черным волосам. Где-то в форме носа и надбровных дуг проглядываются отголоски лица Тора, в то время как сам Тор молчит, звуча лишь негромким шагом, обходящим один проход меж стеллажами за другим.       Он ведь знает их, не так ли? Это его щенки. Он делит ради них постель с какой-то сукой. Он наблюдает за тем, как она крупнеет своим животом, а после порождает на свет — мальчик да девочка. Унум и Труд. Тор возвращается в Асгарда ещё в середине первого осеннего месяца и благодаря Лие не становятся тайной те ночи, которые он продолжает и после возвращения проводить не в Альфхейме, но в той его части, где время течет… Девять лет, не так ли? Подсчеты оказываются не столь сложны. Да и в том, чтобы мыслить нет какой-то трудности — для Тора проходит девять лет.       В каждом из их дней его трусость продолжает царствовать.       В каждом из их дней он продолжает, и продолжает, и продолжает продавать за бесценок все то, что у них было.       Любовь или мир? Верность и храбрость? Тор находит Унума вместо всех потерявших разуму от паники стражей, потому как знает, что любо его паршивому щенки и где тот может быть. Но библиотека принадлежит Локи и это негласная данность. Это частная территория. Это территория — отсутствия власти, отсутствия правления и присутствия вседозволенности, пускай даже именно последнюю характеристику теперь уже обретает любое место. Обезглавить обоих щенком в обеденной зале по утру? Закопать Труд заживо среди ночи и посреди ее возвращения во дворец через тренировочное поле? Или же медленно, с удовольствием задушить насмерть и всю безмятежность детского тела, и все спокойствие его сна прямо посреди библиотеки? Тор находит Унума первым и дело отнюдь не в том, что Локи не успевает, дело отнюдь не в том, что Локи просто не хватает времени — он ждёт. И его терпение велико. И его жестокость все-таки много больше.       Потому как Тор замечает его.       Уже разыскав Унума. Уже тяжело, звучно вздохнув. Тор усаживается рядом с ним, откидываясь спиной на полки стеллажа, утомленной и полной страха ладонью трет лицо. А после поднимает взгляд — у кого обучается этому или же кто обучает его? Не истинная магия, лишь вся та божественная сила, направленная иным путем, вот что позволяло ему в ближнем прошлом различать иллюзии Локи, вот что позволяет ему то же самое в тот миг. Вероятно, он желает глянуть на своего паршивого щенка, вероятно, желает пробудить его, отчитать его, напомнить, напомнить, напомнить ему о важности послушания… Просто поднимает взгляд. И различается скрывшегося под заклинанием невидимости Локи тут же.       Наблюдать за тем, как все его только расслабившееся тело становится каменным от напряжения. Видеть, как сжимаются его челюсти до перекатывающихся под кожей желваков. И чувствовать — как еле сдерживаемый ужас плещется в его глазах.       Что может быть упоительнее этого?       Тор шепчет тогда беззвучно:       — Я вижу тебя, — двигает разве что одними губами. Медленно поднимает ладонь, укладывая ее спящему Унуму на плечо. От прикосновения тот просыпается почти сразу, но нехотя, слишком уж сладок видимо, был его сон. Локи же просто исчезает, возвращаясь в свой кабинет. Но улыбка оскала так и не сходит с его лица до самого нового дня.       Того ли, в котором Труд вновь прогоняют из тренировочного зала? Того ли, под ночь которого она снова сбегает в пролесок у тренировочного поля? Редкие медведи да волки, более частые вепри, все дикое зверье, что может пожрать ее там — она идет все равно. Тащит за собой тяжелый, отнюдь ей не по размеру меч. Оставляет следом ровную линию вспаханной земли.       Во дворце с ними обоими обходятся много лучше, чем с самим же Локи, что в их возрасте, что раньше, что позже. Их уважают. За ними следят. И, конечно же, им преподают науки. После заката следят, чтобы их не было в галереях, а за шаг солнца по небосводу до заката — у Тора всегда находится время прочесть им сказку перед сном. И весь Золотой дворец становится для них домом. И их паршивый отец бережет, бережет, бережет их… Вся тошнота Локи словно бы обретает новую силу, так и не оставляя его больше. Сплевывать, правда, он больше себе не позволяет — в зале советов сплюнуть хочется на каждом слове, которое Тор берет себе, вынося решения или темы для обсуждений.       Но терпение… Оно не является смирением. Локи просто ждёт. Локи просто наблюдает и, конечно же, не собирается обсуждать и единой собственной мысли с Лией, потому как та не одобрит их, потому как ее одобрение и не требуется. Отданная Тору клятва будет исполнена. Обещание будет ждать своего часа. Весна же приходит бесшумно поджатыми, ничуть не собирающимися рыдать губами Труд, которую вновь прогоняют прочь из тренировочного зала — на самом деле это ранит ее и ту рану, злую, нуждающуюся в чем-то очень важном, оказывается не столь сложно разглядеть в ее глазах, пускай даже Локи видит ее в подобной ситуации раз или два.       Но сострадания не чувствует — отнюдь не к этим голубым, небесного цвета глазам.       Лишь ждёт, ни в единой бессонной ночи не дожидаясь рассвета. Однажды, однажды, однажды придет день… Пока что успевает прийти лишь иной. Прямо в начале весны настигает ожидаемо, предсказуемо и в привычно наглой, слишком присущей Гейрреду манере — оплата за етунхеймский металл в виде смолы да камня Етунхейму больше не подходит. Им нужен асгардский металл. И им нужны бычьи да коровьи шкуры. Не нуждающийся в большом количестве одежды род етунов желает обновить гардероб? Гейрред налаживает добычу металла и камня, давая кузнецам и строителям возможность возродить былую мощь, что орудиям, что домам своего мира, теперь же берется за обмундирование. Получив письмо от него посреди одного из первых весенних дней, Локи мыслит в первую очередь о том нападении Етунхейма на Асгард, которого столь не хватает ему самому и которого все же не случится, пока какая-то часть темных жива и пока в Ванахейме на троне сидит Сольвейг. Но, быть может, если он попросит Гейрреда вежливо и учтиво… Просто читает его письмо. После расписывает несколько важных пунктов, которые нужно будет вынести на обсуждение на новом совете, для Лейва.       Пригласив его к себе в кабинет, письмо, конечно, не отдает. Только злобливо скалит мысленную, все столь же остервенелую и столь же звериную пасть, потому как — Гейрред не отвечает на письма Царя Асгарда. Он продолжает вести переговоры через Локи. Тор же смиряется, под конец то одного совета, то иного выдавая обезличенное, лишенное имени Локи указание: связаться с Етунхеймом и передать их решение.       Ни для кого из советников не становится секретом, кому отдается это указание. Огун продолжает всматриваться в него. Сигюн продолжает приходить среди ночи, чтобы поглядеть на их с Фандралом спарринги, но не вмешивается. Но молчит. Они ведь и правда ждут? Лейв приходит в тот же день полученного Локи письма и ему хватает одного приглашения так же, как все прошедшие месяцы хватает уважения. Локи встречает его, сидя на краю своего письменного стола. Сесть не предлагает — достаточно и того, что не скалится всей живой злобой. Вначале передает вести словом, после протягивает свернутый, исписанный теми же словами пергамент. Уже собираясь отвернуться, бросает между делом:       — То есть лишь удача, что Етунхейм слаб сейчас и связан союзом с Асгардом, — на самом деле имея в виду ту удачу, по воле которой Етунхейм подчиняется ему. На самом деле имея в виду ту удачу, удачу, удачу, по которой сейчас Етунхейм не согласится идти войной на Асгард. Но если Локи попросит Гейрреда учтиво и вежливо? Это, конечно, не сработает, да только ведь и Локи не собирается произносить тех слов, что успевают отзвучать в присутствии Лейва. Мысль просто заскакивает на его бескостный, тоскующий по крепкому сну да любви язык, а после раздается, будто мерный гул горна… Рука Лейва, уже собирающаяся притянуть свернутый пергамент ближе к груди, замирает в пространстве на мгновения. Он говорит:       — Что вы имеете в виду? — вопросом. Вежливостью. Отсутствием — власти. Но сколь опасен может быть его интерес? Локи бояться уже нечего, потому как худшее и страшнейшее из возможного настигает его ещё до того дня. Локи бояться уже нечего, потому как — Тор умрет, и сгинет, и станет частью былин прошлого. Это данность. Это больше не провоцирует боли, ведь боль скрывается, прячется и выжидает…       Момента его слабости.       Так же, как сам он ждёт рассвета, вновь и вновь отказываясь встречать его приход.       Не отвернувшись до конца, Локи замирает посреди движения. Оборачивается назад к Лейву медленно. Оглядывает его всего с головы до ног. Светлый, переливающийся нитями золота кафтан без рукавов идет ему необычайно, а все же вместе с его появлением всегда приносит — то есть власть. Лейв остается Старшим советником. Главным, конечно, не станет. Пускай даже по итогу оказывается, что Тор не лжет Локи годами о любви, пускай даже не воспринимает его трофеем в действительности, смены фигур на этой невидимой доске так и не происходит. За Локи остаются и статусы, и регалии, и золото, и покои, пока сама доска — остается шахматной. И потому, глядя Лейву прямо в глаза, он произносит:       — Ровно то, что я уже сказал, — сколь много дней Тор ещё сможет жить в медленно разрастающемся страхе и сколь много ночей сможет ещё делить с ним? Он становится напряженнее. День за днем, неделя за неделей… Но ведь протекция Альфхейма! Но ведь приставленные к паршивым щенкам стражи из рода светлых альвов! Пока Локи жив, они будут в вечной опасности и Тор знает это, и Тору теперь с этим жить. Самому Локи просто остается наслаждаться. Лейв ведь замечает? Лейв ведь видит? Его дело дипломатия, но вряд ли она делает его столь умным. Слова Локи вызывают у него и внимательный прищур, и медленный поворот головы тем движением, что будто бы шепчет о нужде — расслышать лучше. На самом деле расслышать больше. И точно знать, сколь велика опасность для Асгарда. И точно знать, сколь велика опасность для Царя. Это ведь занимает его? Легким движением Локи переплетает руки на груди, лениво скребет пяткой сапога по поверхности ковра, выстилающего пол кабинета. А после говорит: — Вы были долгие годы одним из советников жестокого-жестокого бога, Лейв. Много дольше, чем я жил в этом дворце… — к чему он ведет свои слова, что желает сказать и сколь много угрозы та его речь несёт уже. Лейв не вздрагивает. Высокий, сухощавый и седоволосый настолько, что пряди давно уже выглядят белыми. Подобно снегам Етунхейма? В его внешности много больше от светлого альва и, конечно, ещё месяцы назад, ещё год назад Лия пытается собрать о нем какую-то информацию так же, как собирает ее о Трюггви в первом месяце осени — это не дает результата. Во внешности Лейва читается божественная взрослость, граничащая то ли с древностью, то ли со старостью, но все же его статность и равновесность говорят много громче и выбеленных возрастом волос, и мимических морщинок в уголках глаз. Много громче даже любых слов… Он является советником, вот что Локи знает о нем. Дипломатия является его стезей ровно как и понимание — сколь многое ему нужно и в чем для него нет необходимости. После той битвы перед Золотым дворцом, что завершается год назад, разглядеть ни в делах, ни в речах Лейва гонки за властью так и не получается. Он служит верностью, он служит мудростью, но все же — служит кому? Сейчас лишь кивает. Без задержки, без дрожи, без испуга. После столетий под боком у жестокого-жестокого бога, после войны и случившейся резко смены власти, а, впрочем, после всех прошлых войн, которым он становится свидетелем — его спокойствие сейчас говорит не о выдержке, но о завидном разуме. Глядя лишь ему в глаза и не распыляя внимания на него всего, Локи говорит: — И, вероятно, та жизнь обучила вас смирению много лучше чего иного. Но смогла ли она обучить вас отделять человека, сидящего на троне, от мира, которым он властвует?       На самом деле ему не нужен Асгард. Ему не нужен ни Етунхейм, ни власть в Ванахейме, которую он мог бы себе забрать. Все эти народы, все эти миры… Ему нужна только месть. И обещать, что никто иной не пострадает, Локи, конечно, не станет, но отчасти обличающее его слово уже звучит благодаря его бессонному, утомленному и бескостному языку — это не обыденное размышление одного из главных придворных Золотого дворца. Нападет ли Етунхейм на Асгард, решится ли сделать подобное и как скоро… Асгарду просто везет. Всем и каждому просто везет и то везение граничит с абсурдностью абсолютной власти, потому как Локи не удается разглядеть в прошлые времена — Тор труслив. Иметь дела с его трусостью обходится слишком уж дорого.       И учить его тому, что правильно, а что — нет; уже слишком поздно.       Локи, впрочем, не собирается. Просто задаёт вопрос сейчас, просто видит, как внимательность Лейва не сменяется ни на враждебность, ни на подозрительность. Обходительная, статусная и спокойная. Взгляда Лейв не отводит, когда подтверждает:       — Пожалуй, это самый главный урок, который мне довелось выучить, ваше высочество, — однажды придет день и власть сменится вновь так же, как сменяется в больше года назад. Да, нынешний Царь много лучше прошлого и народ любит его, но, даже без разговора о любой поистине скотской народной слепоте, этот Царь успевает совершить ту же ошибку, которую совершает и прошлый. Локи сгубит его и не станет оправдываться, потому как правда будет лишь едина — его сгубит лишь власть. Отравленная, жестокая и однажды посмевшая нашептать ему, что он может позволить себе трусость и ему ничего за это не будет. Последствия обойдут его стороной. Он получит мгновенное прощение. И Локи останется, останется, останется — продавать всю свою к нему любовь за какие-то жалкие крохи его редкого внимания и только. Не верность, не преданность, не фундаментальное уважение и отнюдь не забота. Один взгляд раз в несколько месяцев? Или же единожды произносимое в подобный промежуток времени имя? Не будет подобного. Этой паршивостью Локи сыт по горло и наесться ею удается чрезвычайно быстро — трусость губит людей, трусость губит богов, трусость губит миры. Тор позволяет ее себе, Локи позволит ему тоже — обожраться последствиями. Но ведь протекция Альфхейма! Но ведь вся его, Тора, божественность, но ведь вся его, Тора, сила, но ведь те двое воинов из рода светлых альвов, что защищают его щенков! Ни от чего из этого не будет толка, когда Локи придет за ним. Сейчас же лишь кивает, уже собираясь поднять руку да легким движением кисти отпустить Лейва, но тот неожиданно добавляет: — Но будучи так же тем, кто видел, сколь неумолимо и безжалостно жестокий-жестокий бог теряет рассудок, я обучился и состраданию. К себе. И к иным существам, вынужденным нести на себе бремя последствий.       Ещё не наглость. Все та же учтивость и все то же спокойствие. Его голоса, выражения его лица, всей его позы и той руки, уже успевшей притянуть ближе к груди скрученный пергамент — его бумага поражена чернилами Локи. Завтра на утреннем совете Лейв вынесет на обсуждения вопрос продления торговой сделки с Етунхеймом и оплаты за етунхеймский металл шкурами да асгардским металлом. Вероятнее всего — Тор согласится, Тор даст добро и после совет перейдет к иной теме. Локи будет молчать.       Но под конец — все равно получит безымянное указание отправить в Етунхейм ответное письмо.       Сколь долго еще будет послушен? Сколь долго ещё будет этому паршивому ублюдку подчиняться? Лейв говорит о сострадании, мысля, что все то — лишь последствия правления жестокого-жестокого бога. Это ложь. Локи не составит труда вспомнить и, впрочем, так и не составляет: Тор бьется против кровожадной безжалостности жестокого-жестокого бога из метки в метку. Ему приходится предать Локи и он получает прощение не по велению любви, но по данности — в ту злую ночь с ароматом первых признаний и медовухи, в ту злую ночь, когда то ли Хугин, то ли Мунин замечает их, они успевают обсудить и Локи успевает дать свое разрешение.       В то жестокое утро середины прошедшей осени Тор просто изгоняет его прочь, будто нет между ними уже ничего и никогда не было.       Локи приходит все равно. Локи дает ему слово — и Тор молчит. Спрашивает про полевые цветы? Сотни слов, сотни тысяч обходных путей и метафор, которыми он может рассказать, что случилось… Он так и не делает этого. В то время как Локи нуждается в его уважении много больше, чем в любых цветах или даже признаниях. Знать о том, что Тор любит его, или же объедаться признаниями? Знание живет в сознании, знание живет в теле, но если его нет и перед глазами, если оно перестает быть видимым, оно умирает, теряя в цене чрезвычайно быстро.       Тор гонит его прочь, распоряжаясь им так, будто действительно считает, что имеет право.       Он ведь больше? Он ведь и сильнее, и старше, и обладает большей властью? Локи не станет следовать за ним. Локи не станет больше бежать за ним по пятам в неуемном желании приблизиться достаточно, чтобы хоть немного подле него согреться — ему нужно равенство. Мысли, рассуждения, чувства и возможностей. Ему нужна та видимая забота, которую никогда не смогут обеспечить ни десяток букетов полевых цветов, ни сотня подобных. А Лейв говорит о сострадании… К трусости? К той трусости, что низвергает Локи в болотистые земли боли и непонимания, к той трусости, что придавливает его к поверхности ужаса и требует потерять любые опоры, любые ориентиры?! Не отводя взгляда от его лица, Локи поджимает губы переживанием остервенелой, бешеной злобы, что принимается биться изнутри, уже требуя — ответить Лейву на подобное высокомерие ударом троекратной силы.       Локи лишь говорит:       — Вероятно, вам просто не доводилось случайно оказываться на пути тех, кто это бремя несёт. И я буду надеяться, не доведется, — а после поднимает руку, все же отпуская Лейва легким движением кисти. Отпуская его живым. Отпуская его здоровым. Потому как высокомерия в словах Лейва нет так же, как нет на паршивых щенках Тора вины, что именно он становится им отцом — вся разлетающаяся в стороны осколками льда злоба Локи нуждается в контроле. Он не желает призвать беду. Он не станет безрассуден и действовать быстро не посмеет. Лишь месть — вот что нужно ему.       И она будет спокойна. И она будет выдержана да холодна. Однажды придет день…       Лейв так ничего и не отвечает. Лишь смотрит на него ещё несколько мгновений среди того разговора, среди того дня, а после кивает и уходит прочь. Он не заслуживает злобы Локи так же, как не заслуживает ее и Огун, и Лия, и все иные, что имена, что лица, что дела — лишь те, которые не приносят в своих руках зло. Лишь те которые не являются руками Тора. Как Локи и предполагает, следующим же утром на совете помимо прочего обсуждаются торговые отношения с Етунхеймом и под конец Тор отдает указание отправить ответное письмо. Имени не называет. Ни к кому определенному не обращается. Локи сидит по правую руку от него и чем больше советов проходит тем чаще та рука начинает сжиматься в крепкий кулак — он боится много больше, чем гневается. И страх пронизывает его, отвоевывает себе его мысли да органы его тела, а ещё поражает сознание.       И против подобного удара любой другой пасует, что по силе, что по величине, потому как — Тор фактически убивает себя сам.       Но, впрочем… По итогу его убьет лишь трусость да ее последствия. Ничто больше. Рука — Локи.       Первая встреча с Унумом и Труд случается ещё в середине февраля, в то время как знакомства не происходит. Лия, конечно же, приносит, приносит, приносит вести — Тор знакомит своих детей с наиболее важными придворными лично, Тор опускается даже до того, чтобы навестить пребывающую в своих покоях Фриггу да познакомить и ее. Локи просто становится тенью его прошлого, его настоящего, его будущего, и подобный расклад устраивает его более чем, потому как знаться с паршивыми щенками априори ниже его статуса. Но желают ли они знаться с ним самим? Локи не размышляет. Он занимает себя чтением у пролеска, на краю пастбища. Он занимает себя присутствием Слейпнира, которые временами гуляет неподалеку, а иногда приходит к нему, укладываясь рядом. За все прошедшие месяцы он становится столь же спокойнее, сколь грустнее, потому как, вероятно, замечает — что происходит, что случается и насколько болезненно яд чужой трусости поражает самого Локи. Это, конечно, является важным, но много больше внимания Локи уделяет все же себе и каждому из тех мгновений, когда его ладонь ложится на холку дремлющего рядом с ним на земле Слейпнира.       Гнева на него не остается. Прошлое — отдается прошлому. Дитя Свальдифари? Да и к Хель все это. Локи истрачивает месяцы прошлой весны, прошлого лета, прошлой осени и проходящей зимы не смиряясь с существованием Слейпнира, но обучаясь любить его, потому как на самом деле не существует во всех девяти мирах ничего, что могло бы сделать жеребенка бесправным на любовь. И плоды его усилий зарождаются. И Слейпнир становится спокойнее подле него, переставая, наконец, искать его расположения и нежности с жадностью — они принадлежат ему и он знает это теперь.       Прошлое — отдается прошлому.       Настоящее? Лия больше не советует ему разыскать то занятие, что сможет вызвать у него улыбку. Лия больше не напоминает о важности сна, о важности приемов пищи. Она приносит — вести. Все так же служит ему. И, быть может, замечает, а может и нет: Локи отвечает ей верностью в каждый раз из тех, когда осколочная, разлетающаяся в стороны злоба требует от него неистово — осадить ее, заставить ее замолчать, а лучше бы изгнать… Неистовое желание разрушить все, что когда-либо было Тору дорого, нуждается в том, чтобы разрушить все вообще. Локи не поддается. И разделяет снова, и снова, и снова — то есть Огун и он важен, то есть Фандрал и он просто дурень, на которого не должно злиться, то есть Сигюн и Локи определённо задолжал ей столь, что никогда уже не сможет расплатиться. Если бы он мог чувствовать что-то, кроме злобы, он вероятно, мог бы гордиться собой за всю последовательность и слов, и реакций, за всю ту заботу, что он так и продолжает отдавать… Внешней ли холодностью? Сухостью ли слов? В нем не остается ни доброты, ни любви, но память о том, кто ему истинный враг, а на кого вовсе не стоит срываться, становится его ежедневным сопровождающим.       Быть может, Лия замечает. А может и нет.       Локи так и не обсуждает с ней ни убийства паршивых торовых щенков, ни всего с этим связанного. День же идет за днем. И ночь… Ждёт ли он рассвета? В бессонной мгле балкона глядит лишь в ту самую темную точку у границы горизонта, откуда обычно поднимает свою голову солнце, но до рассвета не досиживает никогда так же, как и до рассветных лучей. Все меняется. Теперь — реальность такова.       — Только не задерживайся, Унум, нам нужно вернуться до того, как Лейв поймёт, что я его обманула, и вернётся в комнату для занятий, — прежде чем звучит этот шепот посреди первого месяца весны, открывается дверь библиотеки. Высокая, плотная и достаточно тяжелая — ее обоим паршивым щенкам точно приходится открывать вместе, но помехой это явно не становится. Они прокрадываются в царство книжных стеллажей и власти Локи, точно не пытаясь разыскать его в одном из проходов.       Внимание привлекают все равно.       Вначале напряженным, но сдержанным шепотом Труд. После еле слышным, согласным ответом Унума. От их появления Локи не вздрагивает, разве что голову лениво поворачивает в сторону прохода и виднеющегося где-то впереди камина. Весна, конечно, приносит с собой тепло, но камин Локи зажигает почти сразу как приходит сюда сегодня. В попытке ли изжить легкую слякоть снаружи дворца, в попытке ли согреться… Сон сбегает от него, оставляя от себя лишь предутреннюю дрему. И тепло делает то же, пускай даже Бранн так и остается жить среди его тела, пускай даже злоба не сходит. Тот холод, что дразнит его нутро — отнюдь не является физическим. Лишь сердечный. Болезненный. И столь же бессмертный, как не проходящая тошнота.       Замерев рукой, уже потянувшейся к одному из томов, хранящих в себе описания истории прошлого, Локи не уходит прочь, Локи не накладывает иллюзию невидимости и просто остается. Ждать? Или же готовить нападение? Вероятность, что двум этим щенкам потребуется именно его проход меж стеллажами, не столь высока и даже будь она много выше — ему нет нужды бежать. Он не боится и он здесь не жертва.       Он охотник. И он ждёт. Однажды придет день… Им оказывается нужен именно его проход меж стеллажами. Первым из-за дальнего, находящегося впереди угла показывается Унум, перебирающий быстрым взглядом полки да корешки томов, следом за ним показывается и Труд. Девяти лет отроду, схожие в лицах, различные в цвете волос и в характере. Кто кого подзуживает и кто кого подбивает? Унуму просто нужна книга — Труд врет Лейву, вынуждая его оставить их одних в комнате для занятий и уйти по следам той лжи, о которой он не догадывается. Говорит ли она, что его зовёт к себе Царь? Врет ли, что Трюггви без сознания в палатах лекарей? Измерить ее ум с математической точностью невозможно, однако, тот факт, что она умна, является очевидным уже — и она же замечает Локи первой. Напряженно замирает, тормозит рассредоточенного, оглядывающего полки со стеллажами Унума, опустив ладонь ему на плечо. При равном возрасте она оказывается на четверть головы выше брата.       При равном воспитании — оказывается много больше похожей на Тора, чем он.       — Ох… Ваше высочество, простите, я вас не заметил. Здравствуйте, — увидев его, Унум замирает тут же, нервно поводит плечами, сбрасывая ладонь Труд. С недовольством? Оно не столь велико, чтобы можно было понять по нраву ли ему ее протекция, однако — она присутствует. Сомневаться отнюдь не приходится. Ни в этом, ни в том, что они уже знает, кто Локи есть и кем является, пускай так с ним и не знакомятся. Тор рассказывает, не так ли? О статусах. Или о регалиях. Ни в коем случае не обо всем том, что существует между ними годы на пересчет и что он предаёт своей трусостью.       Локи просто Главный советник. Локи просто Верховный маг. Локи просто — молчит. Оглядывает того Унума, что с каждым мгновением его молчания начинает лишь сильнее нервничать, оглядывает вновь Труд, которая… Действительно ли удерживается от того, чтобы не ощериться, глядя ему прямо в глаза? Не диковинная, но дикая. Локи бы и принял ее недружелюбие на свой счет, но следуя, следуя, следуя словам Лии — Золотой дворец становится заботливым и любящим домом для обоих щенков Тора, но Труд не проявляет ни радости, ни дружелюбия. Ей этот дом, видимо, вовсе не нужен.       Что ж. Бывает? Кратко хмыкнув, Локи не откликается ни единым словом и отворачивается назад к книжной полке, все-таки беря в руки тот том, который собирался взять. И мгновения не проходит, как Труд шепчет напряженно:       — Давай быстрее, ну, Лейв не так глуп и умеет быстро ходить. Какую книгу ты хотел? — уделить ли внимание тому, что она не выказывает уважения Локи, уделить ли внимание тому, что сам Локи отмалчивается… Пускай же славится протекция Альфхейма! Пускай же дарует мироздание долгую жизнь тем двум воинам рода светлых, что сторожат этих детей! Тор ведь будет скорбеть? Локи просто не торопится. Локи ждёт. Лия — собирает для него информацию. Буйная, непокорная Труд и почти смиренный, но ничуть не менее непокорный Унум. Мальчик да девочка. Девяти лет отроду. Светлый волос и темный, замерший на границе чернеющей тьмы да цвета каштана.       Унум лишь насупливается, будто расстроившись от всего молчания Локи, но, впрочем, напоминание о цели их прихода заставляет его вновь вернуть свое внимание к стеллажам. Толстые и тонкие корешки, чуть припыленные или недавно знавшиеся с чьими-то руками, разноцветные, молодые или же древние… Дальше по ряду Унум так и не проходит. Разве что несколько шагов делает, оглядывая все полки, от самых нижних и до верхних, а после оборачивается в сторону сестры. И, чуть помедлив, указывает на самую верхнюю полку. Локи на них, конечно, не смотрит, но краем глаза, уже перелистывая страницы подхваченного в руки тома в поисках раздела с историей Ванахейма, все равно видит, как Труд кивает, как покачиваются те пряди ее волос, что лежат тугими, не столько толстыми косами на плечах. Остальная копна распущена. Похоже, либо Тору удается найти для нее хорошую прислугу, либо Труд обучает плести косы ещё Гертруда. Или же какая-то иная паршивая дрянь?       Подойдя к стеллажу, девчонка приседает на корточки и сплетает пальцы в замок, создавая для Унума ступеньку. Тот на удивление не медлит, давая понять — они проворачивали подобное уже не единожды. И Труд является отнюдь не только выше брата, но ещё и сильнее… Локи оказывается почти вынужден повернуть голову в их сторону, — хотя бы ради того, чтобы насладиться тем, как они опрокинут на себя весь широкий книжный стеллаж, — и видит, как Унум цепляется пальцами за край одной из полок, а после перебирает их одну за другой, по мере того, как Труд поднимает руки выше и распрямляется. Зацепиться за полку носком сапога свободной ноги Унум себе не позволяет. Во имя уважения или же просто по глупости? Стоит ему оказаться достаточно высоко, как он оглядывается вниз и медленно, с осторожностью ставит вначале свободную ногу Труд на плечо, а после и ту, что стоит на ее ладонях.       Будь обстоятельства иными, Локи бы точно сказал им, что в дальнем углу библиотеки стоит прочная деревянная лестница.       Но он молчит. Лишь смотрит. Кратко, еле заметным в уголке губ движением усмехается надменно — общего роста паршивых щенков оказывается недостаточно все равно. У Труд слишком быстро начинают подрагивать ноги. А все-таки опрокинувшийся стеллаж или же пара тяжелых томов, что вывалятся с полок и прилетят им по голове? На самом деле — протекция Альфхейма! Забота Тора! Неустанная, безбрежная и обеспечившая его щенков аж целыми двумя стражами! Отвернувшись прочь и не желая наблюдать за жалкими попытками Унума самыми кончиками пальцев поддеть нужную ему книгу, Локи возвращает взгляд к той, которую держит в руках. Перелистывает ещё несколько страниц. А все же… Столетия проходят, но забыть не получается — где-то в прошлом существует день, в котором ему по голове прилетает книгой прямо в этой библиотеке. И он отключается, и он лежит на полу без сознания… Как долго?       Никто не находит его, потому что никто не ищет.       Он приходит в сознание сам. Он заботится о себе после и… Знание о том, что Тор является болваном, определенно является чрезвычайно древним, чтобы в нем можно было хоть сколько-нибудь усомниться, однако, сейчас его идиотизм будто бы возводится в абсолют. Запретит Труд доступ в тренировочный зал вместо того, чтобы дать ей наставника или наставницу? Приставить к ним обоим надзирателей, чтобы они не шастали, где хотят? Унум шепчет сестре еле слышно какое-то жалкое обещание, одно за другим, что он вот-вот достанет, у него вот-вот получится — это, конечно же, является правдой. Поддевая ногтем край корешка книжного тома, ему удается вытащить его с полки на длину пары фаланг, но все же.       Он не сможет дотянуться и взять его. У Труд не получится даже встать на носочки, потому что она и так еле стоит на ногах. Сейчас Унум вытащит книгу ещё немного, а после она покачнется и вся эта паршивая щенячья башня рухнет, будто подкошенная, как только кожаной обложкой да всеми страницами Унуму прилетит по лицу.       Тор, вероятно, будет очень долго оплакивать их смерть. Какая жалость… Даже не поворачивая головы, Локи говорит достаточно громко, чтобы его можно было услышать:       — Росту не хватит у мальца, — надменность, скептичность и чрезвычайно активное, чрезвычайно живое — омерзение. Вот что льется рекой в его интонации. Спасать их он не станет. Это не его паршивые щенки. И ему определённо только лучше будет. Просто не задаваться вопросом, в чем их вина, или же отказываться задавать его себе? Новое движение самых кончиков чужих пальцев замирает, так и не пытаясь поддеть корешок вновь, Труд же поворачивает голову чуть ли не молниеносно. Была бы у нее возможность, она бы обернулась и всей собой, только вот другая, паршивая поклажа на ее плечах… Понравится ли ее отцу весть о том, где она шастает в ночи? Ее голос звенит вряд ли детской сталью, когда она произносит:       — Что ты сказал? — вероятно, ее не успевают обучить манерам, вероятно, ей не рассказывает о правилах приличия и о том, как говорить с теми, чей статус выше ее, а ещё, скорее всего, она вообще не поддается любому обучению, но правда отнюдь не столь сложна — на самом деле ей все равно. И это звенит в стали ее голоса. И это читается в ее глазах, когда Локи поворачивает к ней голову и находит ее взглядом. Даже бровь вскидывает, скептично смеряя весь ее малый рост взглядом. Что она сделает ему всем своим хрупким телосложением? Что сделает всей своей паршивой родословной или же девятилетним возрастом? Бояться кары самого Царя Асгарда — отнюдь не то, что Локи не положено по статусу, но точно то, что противно самой его природе, потому как смерть от руки Тора, потому как его ненависть, или враждебность, или приносимые им боль да унижения… Ох, то есть жизнь Локи. Уже девятая по счету, к слову.       От того, что мелкая паршивка наябедничает на него своему отцу, ничто кардинально не изменится.       Но Унум шепчет ей уже:       — Труд, пожалуйста… — слишком знакомая с ее повадками мольба, слишком родная с ней просьба. Не усугублять или же не ввязываться в драку? Книга забывается им вряд ли, но головы он так и не поднимает, все продолжает глядеть вниз, пока Труд — смотрит лишь на Локи. Стояла бы они ближе, у него точно бы вышло услышать скрежет ее зубов. Впрочем, большой надобности в этом нет, все видно по одним лишь глазам. Да и слышно — в чеком, жестком отказе, который она отсылает наверх без единого движения головы или глаз:       — Нет, подожди. Слезь-ка… — медленно-медленно она опускается на корточки, разжимает те пальцы, которыми до этого держала Унума за голени. С такой высоты прыжок его, конечно, не убивает, — к великому, мысленному сожалению Локи, — и потому с десяток мгновений спустя он уже стоит на полу. Неловко перетаптывается на месте, смотря в затылок той сестре, что заслоняет его собой. Кто ведет и кто оказывается ведомым, а они ведь близняшки. Или же нет? Сколько раз Тору требуется трахнуть свою паршивую девку, чтобы обрюхатить ее двумя щенками? Явно недостаточно, потому как его ночные поездки в Альфхейм продолжаются все ещё, пускай раз в неделю или полторы — за эти вести Локи никогда Лие благодарности, конечно, не отдаст. Да, впрочем, и не комментирует их ни единожды. В то время как Труд уже вскидывает руку и указывает на него пальцем, говоря: — Послушай сюда, злюка. Мне плевать, кто ты и какой ты умный, ясно? Не смей так отзываться о моем брате, иначе я скормлю все твое золото свиньям, сожгу твои покои и оставлю тебя голым да босым просить милостыню, ясно?! — язык не показывает. И правда злится. На удивление ли, но без обиженных губ да жесткой оскорбленности. Будет ли она защищать своего паршивого братца, когда Локи будет снимать с него кожу на живую? Всегда. В любой момент времени. До истечения срока жизни мироздания. Вот что читается в ее глазах, вот что звучит в ее голосе вместо любых угроз о том, что она пожалуется, пожалуется, пожалуется… А ведь ее отец восседает на троне Асгарда. Но это — лишь ее дело. Вскинув голову гордым движением предупреждения, она отступает от стеллажа на шаг, а после бьет ногой по одной из нижних полок, сотрясая его весь. Та книга, которую Унум успевает вытянуть на достаточное расстояние, подпрыгивает на своем месте со всеми иными, но все же — вываливается лишь она. Вскинув руку вверх, Труд ловит ее на лету, даже не глядя, а после бросает Локи крайний гневный взгляд и разворачивается. Взяв брата за руку, она говорит: — Пойдем отсюда, Унум.       Гордая. Неугомонная. И все столь же паршивая, как и прежде… Унум медлит лишь несколько мгновений, успевает даже поднять к Локи глаза и будто бы раздумывает, стоит ли ему улыбнуться в качестве извинений — так и не улыбается. Насупливается и уходит следом за сестрой.       Скривившись то ли от омерзения, то ли от жалости, Локи хмыкает и просто направляется к одному из кресел, стоящих перед камином. Привычно подмечает мыслью отсутствие Фенрира, греющегося под боком у живого пламени. Да разве что ладонью поводит… Но на ту деревянную лестницу, что магией переносится на заметное место, у начала одного из проходов, так и не оглядывается.       И в новой бессонной ночи, где внутренний холод оказывается слишком жесток, чтобы отпустить его в тренировочный зал, остается на балконе — до рассвета не засиживается. Рассвета он просто отказывается ждать. ~~~^~~       — Расслабься… — в который только раз еле подавив желание похлопать Сиф по боку, будто ретивую, недружелюбную кобыла, Локи только крепче обнимает ее бок ладонью и еле заметно тянет другой рукой на себя. Подобное его движение не нравится Сиф, вероятно, как и все остальное, как и все происходящее сейчас, как и паршивке Труд — не нравится ничто вовсе, существующее поверх плоскости Асгарда. После столкновения в библиотеке, случившегося несколько дней назад, Локи без лишнего усилия становится предметом ее грозных, злых взглядом в любой момент, когда они оказываются рядом. Просто идут мимо друг друга по галерее дворца или же пересекаются в обеденной зале? Прославленная протекция Асгарда ничего не замечает. Тор остается в неведении, потому что так и не приходит ни грозить смертью, ни разбираться руганью.       Вероятно, для подобного страх за жизни своих паршивых щенков в нем уже слишком велик, но Локи отчего-то вовсе в это не верится. Лишь Труд — она вряд ли рассказывает, вряд ли жалуется, вряд ли ябедничает. Сама разбирается со своими делами? И сама же продолжает среди полуночного звона тащить тяжелый меч наискось тренировочного поля.       Еле удержавшись от того, чтобы сморщиться, Сиф говорит:       — Я расслаблена, — и даже подаётся грудью ближе, но поверить ей не удается, как не верится и в то, что Тор боится много больше, чем стал бы злиться за то, что Локи уже обижает его щенков. Тонкая-тонкая грань его характера, хрупкое равновесие меж безрассудностью и разумностью… Его прихода Локи не ждёт сейчас так же, как раньше. Только лишь размышляет в те времена, когда не занимает себя чтением, или Слейпниром, или полуночными схватками с Фандралом. Или Ванахеймом? Те книги, которые Лейв просит у него на самом деле для Трюггви ещё в начале февраля, оказываются бесполезны. Спрятанное в коконе эфирной защиты поселение остается неуязвимым и недоступным для псов миража. Лейв, конечно, правды не рассказывает, просто благодарит кратко и спокойно ещё несколько дней назад, когда возвращает все четыре тома, но, впрочем — и Сиф ведь само воплощение расслабленности сейчас, верно? Отнюдь нет. Даже не близко. При том, насколько минимальна дистанция между ними, и при том, что они проводят уже больше шага солнца по небосводу в подобном положении… Расслабиться у нее не получается вовсе.       Как не получается и не наступать Локи на ноги то и дело.       — Я не стану тебя бить, — вот что он говорит, глядя ей прямо в глаза, пускай хочет сказать много иное. О том, что ее движения даже более деревянные, чем у чучел на тренировочном поле, к примеру. Или же о том, что чучела те даже двигаться не могут, а она — и того хуже. Двигается, конечно… И даже не сбрасывает его ладонь со своего бока, надо же… На слова все равно откликается дрожью мимических мышц, будто бы очень сильно хочет скривиться ему и очень старается, чтобы не сделать этого. Стоит Локи кратко, слишком многозначительно вскинуть бровь ей в ответ, как она тут же отводит глаза и случайно вновь наступает ему на ногу.       Все-таки морщится.       Будь у Локи больше тех переживаний, которые он мог бы чувствовать, все происходящее точно не осталось бы без его смеха или хотя бы смешка, а, впрочем — как много времени прошло с того дня, когда саркастичность в чужом отношении перестала быть присуща ему? Троица воинов да Сиф по великой случайности да по великой преднамеренности становятся ему верными друзьями. И нынче он доверяет Огуну сохранность Фандрала в ночи да всю бессмертную непокорность Сигюн, он доверяет Вольштаггу Лию, а Фандралу доверяет то ли себя самого, то ли всю свою злобу на Тора и, конечно же, Фенрира, пусть даже тому приходится, наконец уйти в Етунхейм. Столь же близкого контакта с Сиф так и не находится, но с несколько недель назад Агвид случайно проговаривается: мол, раздумывает не отрастить ли ему волосы тоже, чтобы и ему леди Сиф плела на ночь косы, как плетет их Слейпниру. Пропустить те его смеющиеся, подобные всей иной болтовне слова мимо слуха оказывается слишком уж просто тогда и все же Локи не пропускает. В одну из будущих, бессонных ночей даже навещает спящего Слейпнира по пути к тренировочному залу — его грива да хвост и правда полнятся косами, чей век жизни длиною от заката и до рассвета.       Те косы плетет ему Сиф.       Почему, или же зачем, или же отчего, а все же множество, множество, множество слов, которые сказать не получается или же которые говорить не хочется, слишком часто обретают для себя плоть действий. Потому теперь в ночи за их с Фандралом спаррингом наблюдает Сигюн вместо Огуна. Потому же… Ох, нет. Вонючие, паршивые полевые цветы Тора не считаются теперь, потому как никто больше их не приносит к порогу покоев Локи. И раньше не считались тоже — как бы близок Локи ни был с троицей воинов теперь, по прошествии месяцев и лет, к Тору он был много ближе.       И Тор точно умел говорить. И для Тора, при его-то разуме и изворотливости, в том не было ни единой сложности.       А Сиф на ночь заплетает Слейпниру косы… На самого же Локи глядит, и смотрит, и в него всматривается все последние месяцы с такой пристальностью, будто что-то грядет — это оказывается правдой. Она разыскивает его на пути к саду Фригги ещё в прошедшем утре, уже после завтрака. Вначале идет подле него в молчании какое-то время, после просит остановиться… Помыслить о том, что что-то тревожить ее, оказывается совершенно не сложно, потому как и движения ее тела, и даже сама интонация ее голоса приобретают странную, несвойственную ей рубящую манеру. Гадать о сути Локи, конечно, не пытается. Лишь выдавливает из себя какую-то лживую на половину заинтересованность, лишь отвечает ей спокойствием и уважением вместо того дружелюбия, которое в нем больше не живет. К Сиф-то уж точно, потому как жгущая внутренности злоба забирает у него возможность чувствовать хоть что-то вместо нее, потому как бурлящий в крови гнев почти требует — помнить ясно и отчетливо, как Тор целует ее прямо на той поляне сада Фригги, что когда-то давно принадлежала им.       С того дня проходят столетия. Та история не обретает продолжения. И Сиф становится ему верной подругой — вежливость все равно является наивысшим благодатным переживанием, что Локи может позволить себе в ее отношении. Не отвечать ей злобой и ядом в утреннем разговоре, не смеяться над ней сейчас и не воздавать ей незаслуженного унижения… Оставаться ей другом даже тогда, когда все нутро требует и отдает приказание — разрушить всё. Сравнять с землей. Уничтожить. Сжить со свету без возможности воскрешения. Помнить о том, что Сиф ему не враг так же, как и Лия, так же, как и те другие, кто является ему другом, оказывается слишком сложно.       Локи просто занимает себя неустанными мысленными напоминаниями. Что сейчас. Что в прошедшем утре, когда Сиф говорит ему:       — Мне нужна услуга, — и останавливает его посреди галереи дворца за мгновения до этого, но все же останавливает лишь тогда, когда они успевают пройти по заполненному придворными коридорами и свернуть за угол, прочь от шума чужих голосов, прочь от любых чужих глаз и ушей. Быть может, это лишь глупость, лишь догадка самого Локи, только вот Сиф выглядит так, будто была бы рада никогда вовсе не заводить с ним этого разговора. Она сурово поджимает губы. Между делом прячет за спину ту ладонь, что сжимается в кулак. Догадаться о том, что может быть нужно ей, оказывается намного сложнее, чем можно было бы предположить — по крайней мере у Локи не появляется ни одной идеи. Он просто кивает молчаливым согласием. И тогда Сиф говорит: — Научи меня танцевать, — без того обращения, что успевает потерять свое значение для них. Без должного, но теперь уже пустого уважения слов. Его статус ведь выше ее собственного? Она ему верная подруга. Именно та, которой Локи никогда в прошлые метки не смог бы ее вообразить. Именно та, которой становится… В моменте, правда, все равно звучит так, будто вот-вот ощерится ему прямо в лицо, а после кинется на него с кулаками. В сравнении со всей ее неожиданной просьбой, суровое выражение ее лица да поджатые добела губы выглядят не столь удивительно. К тому же она добавляет: — Пожалуйста.       По нужде. Потому что и сама точно замечает, что никто и никогда не просит о чем-то с подобной жесткостью. Не с требованием и не приказом — именно с жесткостью и огромным желанием уйти прочь. Оно читается в ее глазах, оно читается во всей ее каменеющей позе… Локи не меняется в лице и отвечает согласием, приглашая ее зайти к себе в кабинет ближе к вечеру, но прежде откуда-то из-за его спины слышится негромкая болтовня сворачивающих в дворцовый коридор служанок — Сиф вздрагивает так, будто отказывается обороняться посреди поля битвы и уже видит чужой занесенный для удара меч. Смеяться над ней? Или же комментировать всю ту напряженную неуклюжесть, что успевает оттоптать ему ноги уже и собирается оттаптывать их и дальше? А злоба живет. И злоба разбрызгивается в стороны заостренными ледяными осколками, желая слишком уж сильно — заткнуть Лию. Выгнать Сигюн посреди ночи прочь из тренировочного зала. Предложить Фандралу загнать очередную тупоголовую шутку назад в его же глотку и не выпускать никогда больше. Приказать, произнести и словом ударить, но все же именно разрушить и никак иначе.       Как будто бы на ком-то кроме Тора действительно лежит какая-то вина?       Его слова о том, что он не будет бить, о том, что он бить и не собирался, заставляют Сиф вздрогнуть так же, как посреди утра и появления чужого присутствия на другом конце коридора. Она высылает ему острый, раздраженный взгляд тут же. Она же следом одергивает:       — Я знаю. Если бы я боялась, что ты ударишь меня, я бы…! — то ли его, то ли себя саму, а может и их обоих. Понять так и не удается. Наткнувшись на спокойную, холодную маску его лица и отсутствие какой-либо реакции, Сиф проглатывает окончание своих слов. Тут же отворачивает голову в сторону, бросая кратко: — Не важно.       Мерный, нарочито медленный шаг не обрывается. Его рука все так и лежит у нее на боку, плечо же будто само собой лишается чувствительности — в последний раз его касалась отнюдь не рука Сиф. Когда-то очень давно. Множество месяцев назад. Сколь много боли могло бы быть в этой тоске по исчезнувшим прикосновениям Тора, если бы Локи мог ее чувствовать? Он даже не мыслит. Просто отказывается. Вместо этого задевает взглядом щеку Сиф, мелкие черные пряди волос у виска, выбившиеся из высокого хвоста. Он отчего-то случайно напоминает Локи хвост Слейпнира, в то время как сама Сиф — она ведь красива. Ровные, лишь немного заостренные черты лица, ладная, крепкая фигура тела… Стоило бы удивиться от чего до сих пор не ходят слухи о ее отношениях с кем-либо, а, впрочем, Локи не чувствует — ни удивления, ни интереса к ее личной жизни, ничего вовсе.       Ему остается лишь злоба внутри. Ему остается лишь сдержанная внешняя холодность, что оберегает от этой злобы тех, кто ни в чем не виноват.       Но все же Сиф… Не обращая внимания на тот ее шаг, что оставляет след поверх носка его сапога вновь, Локи лишь задумчиво поджимает губы. Произносит негромко:       — Ты могла попросить Огуна или Фандрала. Я видел несколько раз, как они танцевали на пиршествах. Они были хороши, — вряд ли подобный разговор сможет помочь ей расслабиться, а все же никакого другого ему в голову не приходит. И молчание выглядит странно. И синхронность их движений, конечно, зарождается, но до лёгкости ей остается столь же далеко… Как ему самому до прошлого? Много больше, чем царская протекция. Много больше, чем удовольствие в постели. Временами в бессонную ночь его взгляд, устремленный к самой темной точке горизонта, желает сбежать прочь и разыскать собой второе кресло, стоящее на балконе — оно пусто. Там никого нет. Рассвета ждать не имеет смысла. Все то, что Локи теряет — много больше любых очевидных вещей. Сейчас же добавляет чуть тише: — Но ты попросила меня…       Тот самый интерес, который не ощущается, на самом деле просто прячется на глубину подобно всему остальному. Остается лишь злоба, злоба, злоба и Локи не выпускает ее во вне, не пускает ее во взгляд. Все же смотрит на Сиф. Суровая, крепкая, она, кажется, не может стать ещё более напряженной, но становится именно таковой по следам его слов, по следам его ровного, спокойного голоса. Ей ведь не нравится происходящее сейчас? А Труд не нравится ничего вовсе. Тор точно успевает познакомить ее со всем Золотым дворцом или же с большей его частью, Тор точно знакомит ее и со своими друзьями, только увидеть паршивку хотя бы единожды в разговоре с кем-либо из них Локи так и не удается. И Лия приносит, приносит, приносит вести о том, что Труд держится особняком. И Лия рассказывает, рассказывает, рассказывает — Унум сдруживается с Бальдром, временами сидит в кузнице Велунда, пока тот работает, а ещё точно находит себе старшего друга в Фандрале. И каждый раз видя Сиф не забывает одарить ее комплиментом так же, как и саму Лию.       Много ли важнее то, что, зайдя в библиотеку в прошедшем утре, Локи находит деревянную лестницу отнюдь не на том месте, где сам ее оставляет?       Сиф выдерживает разве что мгновение, как тут же отступает на шаг. Отрывает ладонь от его плеча рывком, другую руку выдирает из его ладони. Она поворачивает к нему голову так резко, что длинный хвост ее волос хлещет ее же шею, но слова желают отхлестать Локи много сильнее, когда она швыряет их ему:       — Быть может, потому что решила, что у тебя хватит такта не смеяться надо мной?! — озлобленная, кусачая, а только сама ведь и просит, и приходит, и берет его ладонь в свою. Как дорого стоит для ее самолюбия подобное согласие? Ни единожды Локи не видит ее танцующей на пиршествах. Ни в прошлом, ни даже в настоящем у него не получается называть ее воительницей даже мысленно — она есть воин. Жесткий. Выдержанный. Вряд ли обделенный состраданием, но все же любая плавность, любая легкость, присущая иным девам, не является тем, что живо именно в ее теле. Потому, вероятно, ей столь сильно приходится по нраву Сигюн, но все же между ними существует значимая разница — Сигюн никогда не пошла бы за помощью. Она обособлена. Она удалена прочь от других, даже будучи теперь уже и женой Огуна, и матерью его ребенка. В то время как Сиф все ещё часть той троицы воинов, который всегда было четверо. Но нужно ли ей именно это? Или же что-то иное… На злобу в ее глазах Локи не реагирует. Просто опускает руки, что больше не ощущают прикосновения к ней. Просто останавливается среди оборвавшегося, неспешного танца. Смеется ли над ней и правда, а только ведь нет, вовсе нет — ему не зачем драться с ней ни надменностью глаз, ни высокомерием слов. И врагом ему она давно уже не является. Будто успев позабыть это, будто успев вспомнить это уже, Сиф вдыхает глубоко да злобно, но на выдохе горбит плечи и тянется ладонью к лицу. Ее губы кривятся в сожалении, глаза прикрываются и слово звучит, звучит, звучит: — Прости… — она приходит к нему сама. Она просит оказать ей услугу. Но все же, среди всех иных людей, среди всех иных друзей, что верны ей много дольше — она приходит именно к Локи. Качнув головой и уже потирая лицо утомленной, тяжелой ладонью, бормочет: — Ничего не получается…       Стоит ли одернуть ее. Стоит ли призвать к уважению. Да к тому же как смеет она срываться на него? Локи вздыхает, поводит плечом и на мгновения отводит взгляд в сторону. Лениво скользит им по почти пустой поверхности своего рабочего стола, задевает стоящее перед ним кресло и тот вечерний Асгард, что видится ему за окнами. Задумчиво поджав губы, он произносит:       — Это не столь быстрое дело. Никто ведь не учится держать меч за один день. С оттаптыванием ног партнеру то же самое… — без злобного смеха, без жестокой издевки и уж точно без любого из тех ударов, которые Сиф ждёт так, будто они не танцуют, будто они дерутся и она проиграла ещё даже до того, как схватка началась. Простые слова. Похожие на поддержку? Следом за молчанием Тора рушится многое, но увидеть, как рушится все, отнюдь не то, что Локи может себе позволить. Злиться на Сиф в ответ не получается, пускай даже злоба уже щелкает собственной пастью среди его мыслей, среди его тела и кровотока. Отомстить за потерю, воздать по заслугам за всю жестокость и все унижения… Сиф вряд ли повинна в том, кем Тор является, кем оказывается или же какие решения принимает. Ни она, ни Огун да Фандрал, ни Вольштагг да Лия, ни даже — паршивые, паршивые, паршивые щенки. Как будто бы это играет столь большую роль? Локи отказывается действовать так же, как в плоти бессонных ночей отказывается дожидаться рассвета. Сейчас же замечает краем глаза, как вздрагивает Сиф, как она отворачивается быстро, будто желая, будто нуждаясь в том, чтобы скрыть. Пара дополнительных слов слетают с его языка сами собой: — Или не партнеру?       Вопросительная интонация дразнит смолкший воздух, но озарение не тревожит сознание. При том, сколь много вестей Лия приносит о паршивых щенках, при том сколь много вестей она приносила всегда, имя Сиф в ее отчетах мелькало реже всего. Ее жизнь или же ее дни? Любовь или боль ее сердца? Она была воином. Дни проводила в тренировочном зале, следя за спаррингами воительниц. Ночами отсыпалась в покоях. Любила пиршества и всегда была готова действовать, как должно, даже в отсутствии любого приказа или же в присутствии запрета. Она была частью той троицы воинов, которых на самом деле всегда было четверо.       Но ни единожды в собственной жизни Локи не видел, чтобы она краснела от смущения.       Сейчас видит. И поджатую, побелевшую от напряжения нитку губ, и жесткий взгляд, устремленный в единую точку пространства — ее скулы покрываются румянцем сами собой. Нужда в словах так же, как и нужда в любых объяснениях отпадает. А все же сколь многим Локи одаривает ее, отдавая всю свою сдержанность, отдавая все сострадание в ответ на ее злобу? Об этом говорит ещё недели назад Лейв. Спокойный голоса ровная интонация и слова о том, что он умеет — отделять правителя от того мира, которым тот правит. В этом нет предательства. Лишь расчет — Асгарда нуждается и Асгарду плевать.       Трон должен быть занят.       И будет занят в любом случае.       Только вот кем? Случайная мысль о словах Лейва не вызывает ни совестности, ни вины, потому как, приходя к Тору в кабинет ещё в начале второго месяца осени, Локи дает ему возможность сказать. Сам же чувствует, как боль выгрызает внутренности, сам же не знает вовсе, как переваривать и пережитое унижение, и враждебность чужих глаз, но — ему хватило бы сдержанности выслушать и Тор не сказал ничего. Быть может, решил, что вопроса о цветах будет достаточно? Локи никогда не стал бы мыслить или произносит вслух, что именно они заставили его остаться, потому что это было ложью.       Он остался, ожидая рассвета.       Тот так и не пришел, пусть даже само асгардское солнце сожгло его дотла.       А Лейв говорил о сострадании… Что ж. Оставалось лишь надеяться, что ему никогда не придется оказываться в тех местах, где сострадание ведет лишь к великой жертве, собираясь по пути растерять и собственное обличие, и гордость, и самоуважение. Но именно здесь и сейчас — Сиф не поворачивает головы. Не переводит к нему взгляда, не разжимает той руки, что уже стиснула свои пальцы в жестком кулаке. Кожа на ее костяшках натягивается до побеления, будто желая лишь ярче выделить — алеющие щеки. Локи просто молчит, потому как отнюдь не ему выспрашивать да влезать. Но несколько мгновений спустя все равно слышит:       — Моя фрейлина… Она любит танцевать, — в этот раз голос Сиф звучит больше бурчанием, чем злобой. И вся она переступает с ноги на ногу, отворачивается лишь сильнее. Бояться ли ей осуждения Огуна или же того Фандрала, чья ругань с Бальдром теперь уже больше полюбовна, чем жестока? Бояться ли ей, быть может, Вольштагга? Она не говорит никому. И оказывается в этой игре в прятки даже лучше, что Сигюн, что Тора, что всех иных — Лия не приносит Локи вестей, потому как не узнает. И эта таинственность определённо заслуживает уважения.       Локи, правда, его не отдает. За подобную-то глупость? Он лишь кивает понятливо, а после делает первый шаг в сторону Сиф, уже говоря:       — В таком случае нам, возможно, будет лучше поменять положение, — его руки поднимаются сами собой. Правая подхватывает крепкий, неуступчивый кулак Сиф, притягивая его к себе. Левая же успевает разве что коснуться другой ее руки — Сиф уже оборачивается к нему. Растерявшаяся, она приоткрывает рот, но тут же закрывает его назад. Лишь внимательностью глаз проходится по его лицу и рыщет, и выискивает — даже будь Локи много более слаб перед лицом своей злобы, даже будь он менее сдержан, ему вряд ли удалось бы найти то, над чем здесь можно было посмеяться. Сиф желает обучиться танцевать ради своей любви? А Тор в прошлом дарил ему розы… Сам ездил за ними, сам срезал шипы и сам же пачкал их ножки собственной кровью. Теперь, вероятно, полевые цветы за него срывал кто-то другой, но даже если нет — все то, что у них было, никогда бы не смогло родиться лишь по причине десятков или сотен роз у порога покоев Локи. То было доверие, то была верность и то был бесконечный, бессмертный разговор о самом страшном, о самом радостном и о самом важном. Теперь же не было ничего. Ни единого ужина, ни единой ночи вместе, игнорирование на совете и бесконечно повторяемое имя, вместо любых других слов, а ещё — он уважает Локи. Локи ценен для Золотого дворца. Сиф действительно мыслит, что он будет смеяться над ней после того, что успел потерять? Выгладив прикосновением ее кисть, Локи мягко давит кончиком пальца у основания сжавшейся в кулак ладони, предлагая ей раскрыться, а после переносит ее на свой бок. И говорит: — Если ты собираешься вести ее, то ты будешь обнимать ее за бок этой рукой и…       Это ведь важно? Положение вещей, расположение рук и шаги вальсирующих ног. У Сиф в глазах вздрагивает хрупкая, почти хрустальная благодарность… Потому ли просит его? Ни один из троицы воинов, как бы хороши они ни были в танце, скорее всего не умеет быть ведомым. Для Локи же не оказывается ни сложности, ни трудности — это всего лишь танец. Сиф просит оказать ей услугу. И ее ладонь, лишь одна ладонь, успевает расслабиться да опуститься ему на бок. Помыслить о том, что теперь дело пойдет лучше и быстрее, Локи просто не успевает. С грохотом резко дернувшейся ручки, дверь его покоев распахивается настежь и, пожалуй, лишь по удаче не ударяется об стену.       Стоящий на пороге Тор тяжело дышит и выглядит сосредоточием гнева.       Но сколь много за тем его гневом прячется? Уж вряд ли меньше, чем за злобой, что живет теперь в теле Локи от одного заката и до каждого следующего. И помыслить о том, что Локи плевать до самой глубины своего сердца, будет ложью, а только — обернувшись к дверному проходу, он не вздрагивает. Не шугается так, как быстро отступающая от него на шаг Сиф. Спокойно опускает потерявшие прикосновения к чужому телу руки. Тор оглядывает его кабинет, оглядывает их обоих, но на Локи смотрит много дольше, чем на Сиф, пускай даже та уже произносит:       — Тор… — желает, вероятно, успокоить его. Станет ли оправдываться? Локи перед ним не станет даже объясняться. Извиняться ему тем более не за что. Тор ведь смотрит уже — и смотрит сурово, смотрит гневно, а ещё требовательно. И даже то письмо, что зажато собственным краем в одной его руке, не сможет отдать ему любой сказки о том, для чего он пришел, потому как дверь открывается рывком уже, дверь почти ударяется в стену и Тор переступает порог без любого сомнения.       Он приходит, потому что знает, что Сиф здесь. Он приходит, потому что… Локи чувствует, как где-то изнутри вздрагивает придавленный всей злобой развеселый хохот от подобного абсурда. Чтобы он да продал свое тело во имя мести? Чтобы он да стал использовать такие глупости ради возмездия или же стал использовать Сиф? Она определённо не заслуживает подобного, Локи же сквозь десятилетия и метки приходит к уважению к ней, что велико настолько же, насколько велико его дружелюбие.       Или хотя бы отказ насмехаться над ней попусту?       Не переводя к ней взгляда, Тор говорит:       — Сиф, выйди, — и, конечно же, освобождает для нее место, отступая в сторону от порога. У него получается зайти лишь по легкой, глупой забывчивости Локи, который снимает со своих покоев защиту перед приходом Сиф — он даже не мыслит, что Тор может заявиться. Он в общем и целом о Торе почти уже не думает. Только временами, в новой бессонной ночи, когда взгляд так сильно желает сбежать прочь от самой темной точки подле линии горизонта и тронуть, тронуть, тронуть то второе кресло, что стоит на балконе… Оно пусто. Там никого нет. Тор спит в своих покоях. Его щенки спят в соседних, по другую сторону от покоев Локи. И Гертруда, вероятно, спит ничуть не крепче их всех — но порождает ли этих щенков она? Кто бы ни породил их, каждый будет одарен по заслугам, но Локи никогда не опустится до того, чтобы мыслить столь глупой жестокостью: никто не забирает у него Тора.       Тор отказывается от него сам.       Сиф, конечно же, выходит. Вновь напряженная, без следа только что случившейся с ней и растерянности, и затаенной где-то в глубинах глаз радости, она обходит Тора отнюдь не широким кругом — Локи замечает. Как она отказывается опасаться чужого гнева, как отказывается давать множество, множество, множество намеков… Что Тор будет спрашивать с нее? По весне временами Медведь бывает буен, если пробуждается раньше времени — попасться под его когтистую лапу, значит получить ранение. Одно из тех, которые получает Огун, одно из тех, которые получает сам Локи. Следующей будет Сиф? Она уж точно в обиду себя не даст и рассказывать своих тайн не станет — трепаться ее тайнами Локи не будет тем более.       И к тому ужасу, который он поселяет у Тора внутри сам, случайно примешивается слишком знакомая ревность… Разве же Локи дает повод? Между ними ничего не остается. Между ними и нет уже ничего. И тот палец, на котором Локи носил металлический обод кольца, пуст. И ужинает он теперь то ли в обеденной зале, то ли в одиночестве. А бессонными ночами просто не глядит на второе кресло своего балкона — там никого нет.       Ждать рассвета не имеет смысла.       Дождавшись, пока Сиф выйдет прочь и не видя, как на пороге она оборачивается к Локи с напряженным волнением, Тор закрывает дверь за своей спиной. Говорит почти даже спокойно:       — Не делай этого, — стоит ли похвалить его за выдержку? Стоит ли восхититься той просьбе его голоса, в котором почти не звучит приказ? Локи опускает глаза к письму в его руке, замечает сургучную печать Етунхейма. И та картина, что была полна собой ещё мгновения назад, складывается лишь лучше — Гейрред присылает письмо, а Тор, заслышав слух о Сиф в покоях Локи, придумывает повод. Бездарный, пустой и, конечно же, бесполезный, потому как вся эта его ревность… Ей не приходится даже пихать в глотку контекст дополнительных слов, Тор же смеет говорить так, будто между ними есть ещё что-то, будто будущее ещё впереди, будто боль ближнего прошлого уже убаюкана и не имеет веса — будто рассвет придет.       И будто — разрешить себе дождаться его, не значит согласится быть убитым.       Медленно склонив голову на бок, Локи оглядывает его с головы до ног, а после вскидывает бровь — отнюдь не тем непониманием, которыми разве что только что обращался к Сиф. И насмешка, и надменная злоба, и наигранное, жестокое удивление. Тор не вздрагивает, конечно, но чем дольше длится молчание, тем ярче и ярче загорается боль его глаз — у него нет права требовать. У него нет права даже просить. Локи возвращает ему кольцо, что является таким же незначительным, как и пропавшие розы, но все же добавляет картине цвета.       Помедлив, говорит с заметной издевкой:       — Как интересно получается, не находишь? Ты позволяешь себе все, чего пожелаешь, да к тому же смеешь обвинять меня в равнодушии, а теперь приходишь… И требуешь от меня хранить тебе верность, я правильно понимаю? — ни узнать его, ни разглядеть в нем того, кто был столь родным и знакомым. Локи смотрит ему в лицо, на самом деле не ожидая ответа — его так и не звучит. Тор разве что зубами скрежещет, сжимает челюсти. Будет орать или драться? Не зависимо от того, сколько мало дел у Локи остается в каждом из дней настоящего, у него определённо нет ни времени на всё это, ни желания это время находить. Простить его за предательство? Простить его за пожизненное уродство тазовой кости и бедра? Простить его за выбор убить Слейпнира? Простить, простить, простить… Не за эту поганую, паршивую трусость. Не за молчание. Хмыкнув холодно, бесстрастно, Локи делает несколько шагов вперёд и протягивает руку — Тор отдает ему письмо от Гейрреда с почти незаметным промедлением. Все так и молчит. Лишь смотрит в глаза пристально, пристально, пристально… Будет драться. Пусть так. Сиф поднимет против него меч валькирий и не посмеет себя обвинить да на себе сорваться. Локи просто говорит: — Я отвечу Гейрреду, когда будет время. Пошёл прочь из моих покоев.       Разворачивается, не застаиваясь. Его взгляд уже опускается к письму, пальцы разламывают сургучную печать. Боль — не дразнит нутро, потому что притворяется, будто ее больше нет. Но однажды, однажды, однажды придет день… Она возвратится. Она ударит с тройной силой. Локи никогда не будет готов к ее приходу, как никогда не сможет и насытиться, и напитаться — от той любви, что была для него столь важна, остаются руины да выжженные поля. А ведь среди зловещего сна Тор столь сильно ненавидит его за то, что Локи сжигает Асгард? Но сжигает Локи сам.       И Локи слишком хорошо помнит все прошлые жизни, чтобы ответить ему тем же.       Пускай даже из-за его спины уже звучит:       — Я не должен был говорить те обвинения. Это было лишним, — не извинения. Он просто не должен был делать этого, он просто должен, должен, должен был сделать что-то иное… Какая важность в его долженствовании, а? Ее нет. Трусость властвует. Не оглядываясь вслед открывающейся двери, Локи бросает острым льдом собственного голоса:       — Ты не сказал ничего, — и слышит, как дверь закрывается лишь мгновения заминки спустя. Тору ведь не столь сложно притвориться, будто бы не было ни обещаний, ни признаний? Локи не станет потворствовать. Он знает, насколько Тор умен, он слишком хорошо знает его и не знает ничего, что обладало бы больше силой, чем он — Тор молчит. Тор не говорит, не говорит, не говорит… Поджав губы, Локи доходит до рабочего стола, сбрасывает на его поверхность раскрытое письмо, которое так и не трогает своим вниманием. Вместо того, чтобы сесть в кресло, упирается в край стола ладонями. Вдыхает медленно. И все же выдыхает с рыком: — Ублюдок…       Ничуть не случайно дернувшаяся рука в движении ожесточенного бешенства сметает прочь со стола несколько книжных томов, чистые пергаменты и чернильницу — черная-черная кровь, выплеснувшаяся из нее, покрывает собственными росчерками поверхность стены. А после разливается по полу широким озером. Локи просто жмурится, тяжело, озлобленно дыша. И прячет болезненно сморщенное лицо в ладони. ~~~^~~~       Сиф возвращается в его кабинет на следующий же день и пытается принести извинения не так, будто в чем-то провинилась, но так — будто могла бы ещё хоть что-то разрушить. Да и чем? Одним собственным присутствием? Желание предложить ей закрыть рот, желание надменно предложить ей не унижаться покрывает собственным зудом его затылок и почти даже дразнит острым словом самый кончик языка, но Локи не позволяет прозвучать ни единому злому слову. Вместо этого просто качает головой, отказываясь.       Ее извинения ему не нужны. Как и ее чувство вины, как и любое ее страдание.       С плоскости Асгарда определённо хватит его самого, уже успевшего раниться насмерть.       Сиф же… В чем ее вина? В чем вина Фандрала и где провинилась Лия? До конца того дня Локи так и не покидает собственных покоев ни единожды больше — после заката спускается в тренировочный зал и накрывает одну из пустых арен непроницаемым куполом. Отказывать Фандралу в спарринге словами так и не приходится. Фандрал просто остается сидеть на ступенях вместе с Сигюн. Фандрал просто остается смотреть. Сколь многие умирают в той ночи? Пока что — иллюзии. Одна за другой, и Бранн ничуть не пасует в силе, но каждый удар, что Локи успевает нанести, обращается для очередной его куклы смертью.       Локи применяет боевую магию.       И вопросом о том, где проходит граница, так и не задается. Пересечь ли ее, оставить ли ее цельной… Тор смеет говорить с ним так, будто ничего не изменилось и это лишь очередная их ругань — она банальна, пройдёт время и все разрешится, пройдёт время и они договорятся, пройдёт, пройдёт, пройдёт время и…? Рассвета ждать не имеет смысла. То, что поражено ядом трусости, является мертвым, даже если ещё дышит. В то время как у Локи на самом деле нет привычки к подобному — боевая магия, как бы хороша ни была, в тренировочном спарринге приносит победу, изымая возможность отточить навык. Вот он меч в его руке, вот и они, скорость движений его тела да острота реакции… Он желает драться или же он нуждается лишь в скорой в победе? Возмездие. Месть. Воздаяние — за все дела, за все решения, за каждую, каждую, каждую мысль. Локи прощает Тора в прошлом и то, видимо, становится абсурдной данностью.       Он будет прощать его всегда.       Теперь уже — нет. И потому в той ночи накрывает арену непроницаемым, переливающимся прозрачной зеленью магии куполом. И потому позволяет себе сорваться так, как не получалось прежде. Не Фандрал, не Огун, не единое живое существо, которое не удастся воскресить, только лишь иллюзии, и он раздирает их в клочья, отрубая им головы, сжигая их собственной магией и вспарывая им животы. Бранна то разве что выдразнивает, вынуждая увеличить количество иллюзий до полутора десятков, но убить Локи у него так и не получается. Вероятно, он просто не желает ему смерти.       Исполосованная лезвиями чужих мечей и пропитавшаяся свежей кровью рубаха Локи, правда, может с легкостью это оспорить.       Самое главное — не дожидаться рассвета, чтобы только не раниться вновь и опять той цикличностью мира, что больше не является возможной в его жизни. Облегчение не настигнет. Прощение не будет даровано. И ничто уже не вернётся на те круги прошлого, что оказываются лишь кругами на воде — они исчезают слишком быстро. В то время как непроницаемый защитный купол покрывается трещинами ещё к середине той ночи, а несколько шагов луны по небосводу спустя просто раскалывается, просыпаясь искрами на пол. Применяемая Локи боевая магией разрушает его, изживая со свету, но ни Фандрал, ни Сигюн не поднимаются со ступеней, чтобы поаплодировать. Сила силой и мощью мощью, а все же — злоба не разыскивает для себя одобрения. То есть благо. И все же оно ничего не меняет.       Глобальность звучит тихой, заунывной мелодией предначертанности и мести.       Не заметить, правда, не получается… Но замечает ли кто-то кроме него? Следом за осыпавшимся защитным куполом приходит ощущение и влаги пота, и утомленности. Локи растворяет в пространстве каждую из иллюзий единым движением руки, возвращает свой меч в свои покои. И себя собирается вернуть тоже, но прежде чем оборачивается в сторону двух молчаливых зрителей, случайно замечает движение за одной из колон, отграничивающей тренировочный зал от ступеней, ведущих к полю.       Это Труд.       Быть может, и нет, тень прячется за широким телом колоны быстро, но забывает подобрать тот тяжелый меч, который тащит за собой от пролеска и через тренировочное поле. Выглядывающее из-за колоны лезвие, что лежит на полу у ее спрятавшихся ног, отражает лунный свет отблесками — то есть недоступное другим знание. То есть слабость и ошибка протекции, которую с легкостью можно использовать. Оно несёт имя Тора, вряд ли принося в своих руках отсутствие его заботы или защиты. Нет-нет, из Тора выходит просто прекрасный, чудный папаша. Он проводит со своими детьми время, читает им сказки на ночь, а ещё заботится об их безопасности и находит для них тех учителей, которые умны и не будут злоупотреблять властью. Взять хотя бы Лейва? Вероятно, о том, что Труд удается его обдурить, Тор так и не узнает.       Труд выглядит достаточно умной, чтобы понимать — каждый новый побег от приставленных к ним с Унумом стражей, будет лишь добавляться ко всем прошлым.       Блага они не принесут, даже если какое-то благо ещё существует в мирах. По итогу все закончится банальным арестом. И оттуда сбежать, конечно, удастся тоже, но — у них есть отец, в то время как Гертруда не приезжает ни единожды, в то время как никакой иной паршивой девки, не являющейся частью дворца, Лия не видит. Вероятно, и ей, и самому Локи просто стоит прекратить упускать мимо глаз существование Сиф? Усомниться в ней настолько просто, что почти оскорбительно. Усомниться в ее верности. Усомниться в преданности ее дружбы. Подменить истину ложью и линчевать без разбирательств? Возмездие не может быть глупо, потому как в таком случае не будет самим собой. Утонченная, неспешная работа, поиск важных вестей, ожидание — даже ненавидя всю плоскость Асгарда и весь свой нынешний дом, Труд вряд ли захочет ругаться с отцом, ведь никого больше здесь нет.       Их с Унумом некому защищать. Протекция Альфхейма блажь. Двоих воинов из рода светлых альвов усыпить ничуть не сложнее, чем обычную стражу, так и продолжающую стоять у входа в тренировочный зал.       Локи — просто может подождать.       Ему ведь вовсе некуда торопиться? Война придет, Тор умрет, все будущее является, является, является предначертанным. Та ночь битвы и пересеченной границы применения боевой магии так и не обращается спаррингом с Фандралом, потому что Локи возвращается к себе в покои, но прежде — все же замечает. Невидимая, низкорослая фигура девяти лет отроду, что прячется за толстым телом каменной колоны. Обычно она так близко не подбирается. В этот раз ее, вероятно, привлекает грохот сражения и его, Локи, озлобленного рычания. Она приходит посмотреть… Много лучше ей стоило бы заявиться к своему паршивому отцу в кабинет и потребовать для себя меч по размеру, потому что даже если она научится держать взрослый, скорее убьет себя, чем отточит пару-тройку ударов.       Но ответ Тора уже достаточно очевиден: делать в тренировочном зале ей нечего.       И в Локи определённо не существует волнения относительно того дня, в котором мелкую паршивку найдут нанизанной на меч подобно поросячьей туше, что вот-вот должна зажариться на костре.       Является ли это подтверждением того, что Тор не справляется? Является ли это подтверждением, что трон ему ни к лицу, ни к заднице? Каждый жаждущий власти нуждается в величии и превосходстве, но отнюдь не каждый, для кого она привлекательна, понимает, насколько сложно держать ее в узде, уже ей обладая. Тор занимает трон и Тор возвращает Асгард к жизни, а ещё помогает ему пережить не войну, но сражение. Он хороший Царь. Он действует, действует, действует из любви к своему народу. Только народ тот хотя бы в собственном количестве много больше и Огуна, и даже двух его паршивых щенков. Много больше, конечно, и самого Локи, но себя ко всей пострадавшей братии он причислять отказывается, потому что — Тор убивает его не из-за недосмотра и не по вине самовосхваления, лишь по трусости.       На то, чтобы позаботиться об Огуне достаточно, выделяет не время — лишь приказ.       О щенках ещё заботится, но все же — тут не ходить, там не бегать, сидеть тихо и не мельтешить.       А ведь в их возрасте он сам был истинным штормом, почти ежедневно сотрясающим стены Золотого дворца своими выходками… И стоило ли задаваться вопросом о том, с какой легкостью можно было то позабыть, но Локи задается другим — с какой легкостью можно было предать. И поддаться трусости. И отказаться говорить… Доверяя Тору свою безопасность, доверяя ему свои тайны и всю свою боль постепенно, по малости, Локи не произносил словами, лишь показывая — Тор может доверить ему свое. И оно будет под защитой. И обращаться с ним будут бережно.       Это оказалось ненужным и бесполезным. Что ж. Пусть так. Извиняться после Локи не станет, потому как ему просто не за что и потому как после извинений уже никто не потребует — все, кто могли бы, будут мертвы. Сострадание, а? Осколочная, ледяная злоба желает ранить Лейва ничуть не реже, чем всех остальных, с кем Локи знаком, но усилие оправдывается, выдерживая его закипающий гневом разум притворно холодным. Когда-нибудь в будущем он, быть может, даже сможет согласиться с тем, что Лейв был прав. Сейчас просто отказывается нести возмездие тем, в чьих глазах не существует следов вины.       — Давай-ка выметайся прочь, царевишна. Сотню раз уже было сказано, нечего тебе здесь делать, — скрипучий, шершавый недружелюбно голос власти отнюдь не настигает Локи случайно несколько ночей после той, полной злобы и боевой магии, спустя, но все же встречается ему собственным звуком в галерее первого уровня. До него успевает прийти уже обыденная бессонница, до него успевают прийти и тоска, и длинное движение его печальной руки, выглаживающей пустующее место на постели… В этот раз выбирая между балконом и тренировочным залом, Локи отдает предпочтение второму. Привычно покидает свои покои без парадных одежд да прихватив с собой меч. Привычно неспешно добирается пустыми коридорами до первого уровня и той галереи, что ведет к тренировочному залу. Ещё из-за угла слышит, как грохочут его высокие, толстые двери. Ещё из-за угла различает истинно детский рык, звучащий следом за скрипучим голосом власти, что снисходительна лишь пока:       — Пусти меня! Пусти меня сейчас же! — и ни единого слова о том отце, которому всегда столь просто все рассказать и на всех пожаловаться. И ни единого обещания о проблемах да горестях в случае непослушания. У Унума ведь подобных проблем вовсе нет, не так ли? Он чудный паршивый щенок и никому не мешает. Уважает преподавателей, не забывать оставлять взрослым девам, с которыми говорит, комплименты, любит засиживаться в кузнице Велунда, а ещё занимает себя чтением — в прошлом подобной беспроблемности никогда не было достаточно, чтобы самого Локи оставили в покое, но, впрочем, кровь была важна.       Временами.       А временами не было важно ничто.       Разница ли в положениях — ее всегда могла перебить разница в размерах да силе. Разница ли во власти — трактуемая физической силой власть была абсолютна. И либо Тор был глуп, либо ему не столь часто доносили о попытках Труд пробраться в тренировочный зал, но Тор ведь отнюдь не был глуп… При всем его идиотизме, при всей его тупости, узколобости и любых иных характеристиках, которые Локи причислял ему во все времена с легкостью да по воле собственного злого сознания, Тор был определённо умен. Никому явно просто не хотелось ссориться с ним из-за одного из двух его паршивых щенков и ее неуживчивости.       К чему это могло привести? Неспешные полуночные шаги Локи приводят его на первый уровень, а после выводят из-за угла, но они слишком тихи, чтобы его можно было заприметить сразу. Без любой иллюзии, без любой скрытности… Он выходит из-за угла, отнюдь не выглядывая прежде с опаской, потому как — это его дворец и он принадлежит ему так же, как все миры, так же, как все мироздание, потому как лишь тот, что может разрушить, имеет реальную власть. Он может. Но вовсе не претендует. Тор хороший Царь, Тору к лицу эта власть и будет таковой до момента, пока он постепенно не разрушит ею все, что его окружает. С Огуном ему вроде бы удается помириться, по крайней мере Лия с пару недель назад рассказывает, как видела воина, выходящего среди дня из царского кабинета. Без жестокости глаз, с задумчиво поджатой ниткой губ… О чем они говорили? Локи так ее и не расспрашивает. Ему просто не интересно тогда. Ему в общем-то не интересно и сейчас, когда перед его глазами предсказуемо оказываются и два сторожащих тренировочный зал стража, и Труд.       Один из них, больше поджарый, чем крупный в мышцах, держит ее за запястье крепкой хваткой, оттаскивая прочь от закрывшихся дверей.       Не отпускает. Миг, второй… Не ускоряя своих шагов, Локи видит, как Труд дергается, пытаясь выкрутиться, но все же — тот факт, что она может удержать Унума на своих плечах, отнюдь не значит, что она может справиться с кем-либо из войска Асгарда. Момент, в котором стражу стоит уже отпустить ее, теряется, вероятно, даже до того, как Локи выходит из-за угла коридора, но момент для нападения — кто воспитывает ее, кто наделяет этой звериной манерой не осторожничать, но скалиться, скалиться, скалиться? Слишком быстро поняв, что выкрутиться не получится, Труд дергается вперёд, собираясь новым шагом, что тем же ударом, отдавить зарвавшемуся стражу ногу. Определённо хорошая тактика проваливается с треском отнюдь даже не по причине поганого исполнения — страж просто успевает убрать ногу в сторону. И скалится тут же, рыча:       — Во второй раз твой фокус не пройдёт, сучка! И за прошлый ты расплатишься прямо сейчас, — стоит ли спрашивать, стоит ли уточнять, разбираться и проявлять интерес… Локи даже в лице не меняется. Второй страж, что бездействует, только кривясь в эмоции, похожей на нежелании и вмешиваться, и наблюдать, отводит взгляд в сторону — наконец, замечает и Локи, и его бесшумный шаг, и спокойное, ровное выражение лица. А, впрочем, что есть время и сколь часто его не хватает? То, беспристрастное, что воздает Локи полные любви месяцы лета, забирает все и отнюдь не в качестве платы. С этим можно было бы даже смириться, жаль принять иное никогда не получится — Локи не хватает ни дней, ни недель, чтобы насытиться. Второму стражу просто не хватает времени предупредить первого об опасности не наказания — смерти. У Золотого дворца ведь всегда были плохие отношения с царскими отпрысками? В прошлом по важности крови. В настоящем — по желанию получить власть над тем, кто слабее, и заявить свою силу.       Чего она, такая, стоит?       Крайне дешево. Отпустив запястье Труд, первый страж вскидывает другую ладонь, занося ее для пощёчины слишком быстро, чтобы можно было среагировать или же предупредить… Будь Локи в ином расположении духа в последние недели или же будь не столь силён, чтобы сдержать себя, он, пожалуй, с великой радостью насладился бы бешенством и унижением Тора, рассказывая ему эту историю лично. Что же он за отец такой, а? Он бросил, бросил, бросил своих паршивых щенков, он оставил их без защиты, ему ведь и вовсе не них плевать! Бесславный и жалкий, тупоголовый, беспомощный и неверный, как может он уважать себя, отдавая своих детей на растерзание первому встречному? Да, в этом определённо было бы чрезвычайно много удовольствия, а защищать Тора хотя бы мысленно — Локи не собирался защищать его никак. И даже при том в подобных словах не было бы смысла. Читать им сказки на ночь, уделять все свободное от правления время, заботиться об их безопасности… С несколько дней назад он даже припирается вместе с Унумом в библиотеку, чтобы вместе с ним выбрать книгу — находящийся там в тот момент Локи никуда не бежит, лишь прячет себя магией, не нуждаясь в любом неловком и нелепом столкновении.       А все же вот ведь забавный вопрос — ни до, ни после Тор вместе с Труд в тренировочный зал не приходит. Дело принципа или же недосмотр? Вместе с ней едет в Золотой город, вместе с ней выбирает ей сапоги да куртку из качественной, хорошо выделанной кожи. Локи об этом рассказывает Лия.       В то время как второй страж так и не успевает ни рассказать, ни даже произнести ни единого слова первому — отпустив детское запястье, тот замахивается раскрытой, мозолистой от всех встреч с оружием ладонью. За оттоптанную ногу, не так ли? Локи не спросит. Локи чрезвычайно не интересно. Он видит, как Труд вздрагивает, завидев удар, и разве что вжимает голову в плечи. Вероятно, ещё и жмурится. А сколь много было бравады… Такие паршивые щенки долго не живут. Вот ведь печаль, надо же.       Локи как-нибудь переживет.       Тор — не переживет просто.       — Согласно законам Асгарда, покушение на наследника трона карается смертью, — его рука не вскидывается, поднимаясь легким, ровным движениям отсутствия дрожи и той самой абсолютной властью, до которой ни одному из стражей никогда не удастся ни дойти, ни добраться. Будут ли они оба так же храбры, если их на бой вызовет Сиф или Сигюн? Любая из воительниц или же Лия? Их реальной храбрости не существует. Замахнувшаяся ладонь замирает ещё на середине движения и следом покрывается дрожью боли — Локи остается больше десятка шагов до входа в тренировочный зал, но магия не нуждается в том, чтобы бежать или стремиться. Везде, где есть он, есть и она. Повсеместная. Но отнюдь не похожая на само время — она пристрастна. И она будет карать. И она будет награждать по заслугам. Уже стискивая губы, только бы не закричать от боли, страж успевает разве что вскинуть глаза на звук его голоса, а следом отшатывается и валится на колени. Оттоптанная детским сапогом нога слишком быстро оказывается не самым страшным для него, и он понимает это, и знание, озаряющее его, заполняет зрачки его глаз… Локи говорит, не отводя взгляда и продолжая неспешно приближаться: — Но по моему мнению подобное милосердие прежде нужно заслужить, — его кисть изгибается лишь самую малость и вместо любого крика все же звучит сдавленный, задушенный вой. Упавший на колени страж сгибается вдвое, прижимая исходящую жестокой болью руку к груди так, будто это действительно сможет ему помочь. Второй — лишь ровняется. Распрямляет спину, согласно кивает, глядя на Локи без страха… Уж не он ли отворачивается только что? Попустительство, да трусость, да удовольствие от насилия. Так уж сильно им мешал этот паршивый щенок в тренировочном зале, но ведь указ Царя! Но ведь страх пред его наказанием! Труд оборачивается себе за спину резким движением, удивительно даже, как голову себе не сворачивает, и смотрит вовсе не облегчением, вовсе не радостью — удивление дразнит ее напряженный глаз, заполняя радужку напополам с недоверием. Умная паршивка, не иначе. Дурит Лейва, продолжает по ночам тащить за собой тяжелый меч, уходя в пролесок ради тренировки, а ещё продолжает сбегать… Вместо признания о том, что за ней не дается уследить, великая протекция Альфхейма молчит, только бы не сыскать гнева Царя, и побеги ее не заканчиваются, и гнев на нее растет — к чему все это приведет по итогу? Встряхнув кистью, Локи забирает назад всю приносимую магией боль, а следом разве что пальцами поводит, вышвыривая ублюдка прочь из дворца. Болезный вой обрывается тут же. В то время как второй страж уже тянется рукой себе за спину, чтобы, видимо, открыть для Локи дверь тренировочной залы. Как быстро теряется важность любых запретов, стоит только наказанию появиться собственной тенью у линии горизонта? Не меняясь в лице, Локи переводит взгляд к чужому лицу и говорит: — Завтра по утру ты придешь к Царю и расскажешь ему, что здесь произошло, и расскажешь ему, что ты отвернулся, а после скажешь, что он сможет найти второго стража в трех днях пути на север. И ты не посмеешь утаить от него ничего. И ты не посмеешь ему солгать, — его голос обретает ту же глубину, что звучит всегда, как только в пространстве рождается проклятье, ещё на первых словах, и потянувшаяся к двери рука стража опускает безвольно. Недвижимый, он замирает на месте и слушает, слушает, слушает… Будет ли Тор благодарен? Это ничего не изменит. Лишь спутает его мысли и, будучи спутанными, они лишь усилят страх. Однажды, однажды, однажды — придет день. Локи дождется его и то не составит труда. Сейчас же лишь договаривает и новым легким движением кончиков пальцев насылает сонное заклинание.       Ни в ответе, ни в обещании исполнить его волю он не нуждается. Рухнувшим на пол, уже спящим стражем она будет исполнена и так.       Что станется с Труд? Это отнюдь не забота Локи. Ничто из этого. Ему нужен тренировочный зал. К нему в гости вновь забрела бессонная ночь. Сам же он доходит до дверей, пропуская мелкого, паршивого щенка мимо глаз и не оборачиваясь к ней — Труд так и продолжает смотреть на него. С удивлением, что слишком быстро обращается пристальностью внимания. С напряжением или десятками подозрений… Они правы. Все то, от чего пытаются ее защитить. Все то, от чего желают ее оградить. Но она говорит все равно, уже оказавшись у Локи за спиной:       — Почему, злюка? — бравада голоса да отсутствие памяти о приличиях. Хватит ли одной плети или потребуется десяток, чтобы им ее обучить? Такие, как она, необучаемые, но отнюдь не по причине недостатка разума. Им просто плевать. Им нет до этого дела. Бравада, и наглость, а все равно ведь голову в плечи втягивает там, где с легкостью могла бы увернуться. Локи ей в ответ даже плечом не ведет. Толкает ладонью дверь тренировочного зала, за спину бросает с насмешкой:       — Ты желала войти сюда — теперь пусть свободен. Что-то не нравится, так можешь идти прочь, — чуть удобнее перехватив меч, он опускает к нему взгляд лишь на мгновение, а после пробегается им по пустым аренам. Фанрадала здесь ещё нет, как и предполагалось. Быть может, этой ночью он даже и не придет. Но был бы здесь, вряд ли стал бы прятаться да наблюдать из дальнего угла, как паршивого щенка Тора выволакивают прочь чуть ли не за шкирку… В какой миг мнение Локи о нем стало столь высоким? Скорее уж было обычным. Кратко качнув головой, чтобы выбросить дурную мысль прочь из сознания, Локи не слышит, как дверь закрывается следом за его шагами. Вместо этого звучит натуженное детское пыхтение, пытающееся удержать тяжелую дверь и проскользнуть внутрь, пока она не закрылась. А ещё, почти без задержки, раздается громкое, требовательное:       — Я спросила тебя почему. Не смей оставлять мой вопрос без ответа, злюка! — звонкий детский голос поднимается будто под самый потолок, и походит на тот, что давным-давно принадлежал Тору уж слишком — теперь он, правда, девичий. Но столь же наглый. И столь же бесстрашно, безрассудно требовательный. Сделав ещё один шаг, Локи останавливается, раздраженным движением сжимает пальцы на рукояти меча. Станет ли эта паршивка бегать за ним по залу, требуя ответа? Она — не расскажет. Ни об этом разе, ни о прошлом, ни о каждом из тех прошлых, к которым Локи отнюдь не причастен. Пусть даже протекция что Альфхейма, что Царя защищает ее, пусть даже она вряд ли не понимает этого, все же — ее дела. И сколь много схожести да родства… Локи разворачивается себе за спину медленно и лишь по случайности замечает уже в движении: в стороне от него на полу валяется стойка с рассыпавшимися мечами. Один лежит дальше других, рукоятью устремляется к тренировочному полю. В этой ночи, похоже, никто не оставляет наружную оружейную открытой и девчонке приходится пробираться сюда, но упс и ах, какая оказия… Меч оказывается слишком тяжел, не так ли?       Мелко, мысленно усмехнувшись, Локи оборачивается к ней окончательно. А следом усмехается уже и губами. Оглядывает всю ее фигурку сверху вниз, смеряет взглядом. Как будто бы это может возыметь успех? Труд только прищуривается, зеркаля выражение его глаз, и крепче сплетает уже скрещённые на груди руки. И правда ведь будет таскаться за ним, пока он не ответить… Стоит, быть может, помыслить о ее родстве с Велундом, но это, конечно, является блажью — Велунд просто отказывает просьбе Лии несколько дней назад, настойчиво предлагая ей привести настоящего заказчика и заодно показать золото. Догадывается ли сразу же? Или просто собирает слухи до?       В конечном итоге все приходит к очевидным событиям уже, пусть даже до конца времен им всем добраться пока что не удается. У Труд, к примеру, на вспоротом рукаве льняной рубахи мелкие следы крови — она режется одним из тех мечей, что вываливаются из опрокинувшейся стойки. А у Велунда с ней никакого сходства, потому как он за самим Локи определённо не таскается, наоборот приглашая его, призывая его и Лие отвечая кратким, насмешливым отказом — будучи верным Золотому дворцу, он не станет ковать меч для безымянного заказчика. И, конечно, точно ведает, кому Лия служит, но спорить с ним по итогу не решается ни она, ни даже сам Локи. Ему ведь столь сильно нужен меч? Нет нужды. Нет и интереса. И скрипа его раздраженных зубов, что жаждут оскалиться всей мудрости и добродушной насмешливости Велунда, никто, конечно, не слышит в тот весенний полдень, когда Локи приходит в его кузню.       Прежде чем говорить, отсылает всех подмастерьев прочь.       Прежде чем требовать — сбрасывает поверх наковальни увесистый мешок золота. С двойной платой. И за будущий меч етунхеймской стали. И за молчание да отсутствие вопросов. Как будто бы Велунд и правда не станет трепаться? Как будто бы забывает, кто ему много больший друг, чем Локи? Слухи о неугомонном, паршивом щенке Царя, который вновь и вновь норовит посидеть в тренировочном зале среди дня, действительно мельтешат тут и там, но их громкость оказывается слишком мала, чтобы подняться то ли под небеса, то ли к тому дворцовому шпилю, под которым в своем кабинете сидит Тор. Иные же слухи… Пересекая среди ночи тренировочное поле наискось и оставляя за собой линию земли, вспоротой острием тяжелого меча, Труд все же остается никем не замеченной, потому как каждый раз возвращается и затаптывает следы, перемешивая почву подошвами сапог. Не то чтобы Локи пытается разыскать тот спрятанный след, но его не находит Лия, но его же не находится никто больше — он и сам бы не нашел, он и сам бы ни о чем не узнал, если бы не увидел ее тень у пролеска среди ночи.       Велунд об этом не знает тем более. Но и других слухов хватает, чтобы обратить его взгляд блестящим от веселья да смеха, когда Локи произносит вслух и повторяет те слова, которые кузнец не желает слышать, когда они звучат голосом Лии — ему нужен меч. Етунхеймской стали, потому что она легче других металлов. И в половину меньше взрослых, потому как держать его в руках будет… Этого, конечно, он уже не говорит. Делает заказ от своего имени, платит вдвойне и даже лгать не собирается — Тор не придет и не спросит, потому что Тор не узнает. Именно потому что — если узнает, слишком многим придется объясняться перед ним за умалчивание, а Велунд не желает наживать себе врагов среди воинов да стражей.       Завтра, конечно, правда всплывет, но до того дня и даже до нынешней ночи Локи все же успевает получить от Велунда на руки свой заказ. Тряпицу, конечно же, так и не разворачивает. Благодарит. Забирает. Уходит. Сейчас — возвращает взгляд к глазам Труд. От всей его недоброжелательности ее твердость, вся ее бравада даже не трескаются. Она разве что уже норовит начать негромко притопывать носком сапога по полу от нетерпения. Прежде Локи говорит:       — Взрослый меч тебе не подходит, — вместо любого ответа на ее вопрос, он отдает ту честность, которую Труд никто больше не скажет и которая ей, конечно же, не понравится. А, впрочем? Проблема не столь велика, потому что ей не нравится ничто вовсе. Этот мир, или этот дворец, или что-либо иное существующее здесь… Кроме Унума. И, конечно, их паршивого отца. Быть может, пройдут года и кто-нибудь расскажет ей, что иметь подобные слабости чрезвычайно опасно, однако — до взрослости она не доживет. Уж Локи-то постарается. Сейчас же видит, как Труд крепче сплетает руки на груди, нарочно пряча заляпанный каплями крови рукав рубахи, а после голову вскидывает, гордая, неприступная. Только ведь вовсе не неуязвимая, не так ли?       Пощёчины шугается так, будто бы уже слишком хорошо знает, что значит этот замах и что с собой принесёт.       Но ему в ответ откликается злобно:       — И что с того, а? Тебе-то до этого какое дело, злюка? — иначе звать его она не начнёт, вероятно, уже никогда. Да и начинает слишком уж быстро… По воле собственной или же по воле тех историй, которые ей о Локи рассказывают? Стоит лишь дернуться в ее сторону, хватануть ее за шкирку, а после швырнуть прочь, что в стену, что в сам Муспельхейм, но лучше, конечно, в Муспельхейм — Тор будет искать ее метки напролет. И никогда, никогда, никогда не найдет. Или же не найдет до момента, пока Локи не принесёт ему ее обгоревшие кости? Ох, как же, как же, как же печален он будет из-за смерти своего бедного, паршивого щенка… Озлобленна мысленная пасть выщелкивает звуки да целые слова внутри сознания Локи и подзуживает — вот же он, самый удачный момент. Тем двоим стражам, которые видели его, он с легкостью может стереть память, и свидетелей не останется. И никто никогда не узнает о той мелкой паршивке, что таскалась в ночи к пролеску у тренировочного поля, таща за собой уж слишком тяжелый меч. Первые же подозрения падут на Локи и никогда уже с него не слезут, но — Ванахейм. Или же Етунхейм. Или даже само царство его малышки Хеллы? Он может уйти в любое место и он может выждать, он сможет дождаться, пока отчаяние от потери щенка не приблизит смерть Тора достаточно, чтобы убить его было проще, а после…       Однажды придет день. То будет месть. То будет возмездие. И задаваться вопросом о том, кто был повинен в действительности, уже не придется, ведь полягут — все.       Медленно растянув губы в оскале усмешки, Локи говорит:       — Быть может, у меня есть для тебя другой… — и дважды прозвучавший вопрос, и дважды прозвучавшее в чужой интонации требование остается без ответа. Труд смотрит на него, не отводя взгляда, и даже в лице не меняется, но то все же дается ей с трудом. Ровно как и ее фрейлине слишком редко удается сунуть ещё паршивую щенячью башку в ворот платья? Локи не видит ее в подобных ни единожды. Лия — не рассказывает, потому как, видимо, подобные вести не несут в себе важности. Как и те, что могли бы рассказать о том, каким образом Тор добивается авторитета в глазах своих щенков и их послушания? Потянувшись рукой в сторону, Локи упирает острие собственного меча в пол, оставляя его стоять при поддержке магии, а после поводит кистью, забирая из своих покоев длинный сверток ткани. Ещё без ножен, ещё без дома, но все же меч… Труд напряженно, взволнованно сглатывает, как только видит появляющийся в его руках сверток, и тут же переминается с ноги на ногу. Вскидывает взгляд к его глазам, но ни радости, ни облегчения, нет-нет, она не верит ему, она зовёт злюкой, она будет звать его злыднем, пока в какой-то момент не станет именовать его истинным злом — и она будет права. Ей не придется даже спрашивать, кем он обратился, потому как иного она не увидит и в момент собственной смерти. Не разворачивая свертка из банального нежелания видеть, из банального отсутствия интереса да, быть может, доверия к рукам Велунда, Локи протягивает Труд скрытый тканью меч обеими руками, а следом добавляет: — И я тебе его даже отдам, если скажешь, зачем ходишь в лес в ночи.       Он знает и так. Но ведь плата необходимо? За каждое дело и за каждое решение, за каждое слово и за каждое движение — воздаяние по заслугам настигает всегда. Он же выждет. Он будет нетороплив, он будет неспешен. Пройдёт год, пройдут века и однажды настанет тот самый день… Месть не успеет остыть, потому как его тело является царством горячей, бурлящей злобы, настоящее же является предсказуемым уже — мелкий и паршивый девятилетний щенок ранится о то оружие, что для него слишком велико. Прознай об этом Тор, разломал бы все существующие мечи или же занёс бы раскрытую ладонь в ответ на чужое непослушание? Насилие никогда не было чуждо ему, да к тому же насилие в отношении тех, кто слабее, но от всех этих мыслей отчего-то хочется сплюнуть. Тошнотный, неизменный привкус слюны, что сопровождает его все прошедшие недели, проявляется во рту будто с удвоенной силой — Локи не реагирует. Сглатывает и смотрит, смотрит, смотрит: Труд почти не теряет всей своей недоброжелательности, но явно мнется, что мыслями, что переступающими на месте шагами. Ее взгляд опускается к свертку с мечом вновь, вся она насупливается… Локи знает уже и так. Где она шастает, что делает в ночи и как много усилий, вероятно, прикладывает, что оставаться незамеченной.       Ее паршивый отец точно будет чрезвычайно расстроен… Или же неистово зол? Все та его власть, что так важна для его самомнения, сколь широки ее границы и сколь жестока она может быть? Поджав губы тяжелым размышлением, Труд вдыхает поглубже с нарочитой медлительностью, а после говорит:       — Расскажу. Но сначала отдай меч, — быстро, слишком поспешно она соглашается и, конечно, выставляет собственное условие. Иного от нее ожидать было бы глупо, но все же — она соглашается мысленно ещё на первых же словах Локи о том, что у него есть меч для нее. Это согласие мелькает в ее глазах, это согласие заполняет ее тело сомнением и на самом деле слишком явным нежеланием отказываться… Меч для нее? Настоящий, разящий меч ей по размеру? Ни улыбки, ни радости на ее лице, конечно же, не расцветает, взгляд поднимается к глазам Локи вновь и требует, требует, требует — вначале меч, а после тайны в качестве оплаты. Не то чтобы они Локи сильно нужны. Да, впрочем, ему и не нужно, чтобы Труд этот меч приняла… Ни интереса, ни участия, ни дружелюбия — он был бы безмерно счастлив оторвать этому паршивому щенку его паршивую голову прямо сейчас, а после насадить на кол и оставить посреди тренировочного поля. Не то чтобы Тор появляется там или хотя бы в зале теперь, но другие заметят, другие донесут ему о находке так, как отмалчиваются о неугомонной, непослушной паршивке. Лишь скептично закатив глаза Труд в ответ, Локи все же кивает сейчас — пусть будет так. Вначале меч, после оплата тайнами, а только ведь о сроках они не договариваются… Уже дождавшись его кивка, Труд делает первый крепкий шаг вперёд, следом делает и второй. В каждом новом промедление борется с торопливостью, делая ее походку деревянной и слишком уж похожей на все попытки Сиф танцевать. Сейчас у нее, конечно, получается много лучше. В их шагах появляется большая синхронность, несколько раз Локи удается заметить ее улыбку, а ещё та самая, напряженная и каменная девичья ладонь, что теперь лежит на его на боку — она расслабляется. Труд же подходит почти впритык. Труд подходит сама. Это ведь можно будет после зачесть за оправдание? Да-да, временами Медведь бывает буен по весне, но лисьи дети — со злобы они раздирают своих врагов в клочья, если те враги заступают на их территорию. Или же просто подходят… Ее скрещённые руки расплетаются, тонкие запястья, виднеющиеся из-под рукавов рубахи, тянутся в его сторону вместе с ладонями, вместе с пальцами и всей дрожью восхищенной осторожности. Она смотрит ему в глаза слишком долго, но по и гоу все равно не удерживается и опускает глаза к свертку. Настоящий разящий меч, который ей по размеру. Настоящий, настоящий, настоящий меч — для нее одной. Истинный детский восторг появляется в ее глазах яркой, быстрой искрой, стоит только ей убрать края ткани в стороны и увидеть — широкое, тонкое лезвие, вычищенная до блеска рукоять с инкрустированным опалом. Последнего Локи не заказывает, это является делом рук Велунда, но Труд явно приходится по вкусу полный дыма да разноцветных отсветов камень. Она позволяет себе разве что краткий, оборвавшийся вдох, а следом подхватывает меч за рукоять и отскакивает на несколько шагов назад так быстро, что Локи даже не успевает среагировать. Не то чтобы собирается, не то чтобы хоть что-нибудь планирует, но Труд уже прячет меч за спиной, бросая с вызовом: — Когда сама захочу, тогда и расскажу, — без благодарности, без всё тех же почестей, которым учить ее не имеет смысла. Может ведь выставить меч в его сторону? Вместо этого прячет за спиной. Не отдаст ни сейчас, ни когда-либо. Он теперь ее? Распрямившись, Локи возвращает тряпицу назад в свои покои магией, а следом закатывает глаза. Стоит ведь и ей рассказать, стоит ведь и ей поведать: он терпелив, и он умеет ждать, и он дождется того самого дня, когда… Просто отмалчивается. Оглядев всю ее детскую фигурку скептично, подхватывает так и стоящий сбоку от него меч за рукоять и разворачивается, уходя прочь. Вскоре должен прийти Фандрал, следом за ним притащится и Сигюн, а может и нет, может в этой ночи ему останутся лишь иллюзии да молчаливое, остервенелое присутствие Бранна — все то много лучше пустующего балкона да пустующей постели. Поистине все, что угодно, лучше чем это. Или же лучше, чем звук чужого голоса? Ему удается сделать разве что шага четыре в сторону излюбленной арены, когда из-за спины раздается: — Папа будет ругаться…       Он встречается с обоими паршивыми щенками ещё в середине февраля, но так и не знакомится с ними. Тор не предлагает. Локи — не заинтересован. И все же время идет, и все же Лия приносит, приносит, приносит множество различных вестей, только ни единожды не рассказывает о той великой, больной печали… Вот как звучит голос Труд сейчас. И Локи останавливается лишь по велению интонации. Столь важный подарок, столь дорогой не уплаченным золотом, но все же дорогой именно сердцу — теперь у нее есть меч и ей не придется тащить за собой тот, что слишком велик да тяжел, через все тренировочное поле. Теперь у нее есть меч и он принадлежит ей по праву, пускай даже сама она не платит за него сразу. Локи ведь заберёт его назад, если придется ждать слишком долго? Лишь морщится, чувствуя, как сознание зудит и тошнотой, и злобой от тупой, бездарной мысли, которая вовсе его не получается. Этот тупоголовый, трусливый и высокомерный кретин, он хоть любит их, а? Не собираясь истрачивать время на попытки успокоить паршивого щенка и в общем-то не собираясь даже заботиться о подобном, он оборачивается себе за спину, уже говоря:       — Разве ты не достаточно взрослая, чтобы отвечать за свои поступки? Мне казалось… — договорить не получается. Труд смотрит на него с такой грустью, будто сейчас разревется прямо на месте. И меч притискивает ближе к груди. Перекрутившаяся ткань рукава открывает собственный разрез шире, показывая все то, что прячется, прячется, прячется под ним… Порез от вывалившегося со стойки меча уже затянулся благодаря божественной регенерации, только печаль глаз так просто не затянется. Локи чувствует тошноту, не желая даже мыслить — что Тор делает? Как ведет себя? Как поступает? Качнув головой, Труд бормочет растерянно:       — Не на меня… Он будет… — они видятся впервые с месяц назад, но так и не знакомятся, а, впрочем, сам Локи не знакомится с ними. Но Тор ведь рассказывает, не так ли? Что-то про статусы, что-то про регалии или про магическую мощь, что-то, что-то, что-то… Тор не станет на нее ругаться. Но ругаться будет точно, если только узнает, и тем, кто познает всю его злобу в очередной раз, окажется Локи — от этого паршивый щенок выглядит таким грустным, будто вот-вот разревется. Все то, что Тор рассказывает им на самом деле, все то, что ведают, ведают, ведают они… Поджав грубый Локи прищуривается недобрым предупреждением и отказом — что бы там ни было, пусть грустит, пусть печалится. Локи не сделал ничего, чтобы она чувствовала себя так, и потому разбираться с этим отказывается. Труд просто недоговаривает. Закрывает рот, поджимает губы, отводя взгляд чуть в бок, к рукояти меча, находящейся подле ее плеча, а после бурчит достаточно громко, чтобы ее можно было услышать: — Я не буду благодарить тебя, злюка.       Пусть так. От этого ничего не изменится. От этого не станет ни хуже, ни лучше. Тор будет зол? Ох, Локи там уже было, Локи это переживет — сжечь его ещё сильнее, чем уже сжег, у Тора не выйдет. И потому он отворачивается, все же уходя прочь. и потому ничего не отвечает.       Ни на отказ благодарить. ни на столь важный, быть может первородный вопрос.       Почему? ~~~^~~~       На завтрак в новом дне Труд не приходит. Это вряд ли является таким уж важным, но Локи замечает по воле то ли случайности, то ли предсказуемости — его тяжелое утро еле разлепляемых глаз начинается с раздирающего небосвод грома и ударяющей в тренировочное поле молнии. Краткий, переполненный гневом грохот звучит настолько неожиданно, что заставляет его дернуться на постели и рывком сесть, но ливня, правда, за ним не следует. Что же, что же, что же случается?       Труд не приходит на завтрак. Труд не появляется на обеде. Уже к вечеру Лия, в который раз принося ему вести, произносит между делом — ее высочество наследница Труд была посажена под арест в своих покоях. В качестве наказания? В качестве напоминания о том, кто есть власть? Или же ради порождения в ней большего послушания? Слух о непотребном поведении и жестокости охраняющих тренировочный зал стражей разбегается по дворцу слишком быстро, да, впрочем, и не становится тайной — Тор изымает у них статусы, золото и высылает на север, прислуживать одну из ярлов конюхами будущий десяток лет. Тор ничего не прячет. И будто бы у двери его кабинета действительно выстраивается череда из тех, кто желает нажаловаться ему на проделки его паршивых щенков? Лия, конечно, об этом не говорит, да, впрочем, это вряд ли даже является правдой, но будь так, Локи по крайней мере смог бы знатно, злобливо повеселиться.       А все же Труд не появляется, не появляется, не появляется… Насколько хорошо успевает спрятать меч до того, как буйство Тора, наказав обоих стражей, приходит за ней? Вероятно, клинок етунхеймского металла становится первым, что действительно нравится ей здесь, и Локи успевает заметить то ещё когда отдает его ей, другое же замечает слишком быстро — Труд не имеет пользоваться мечом. Ни держать его, ни замахиваться, ни даже стоять в стойке… Стоит ему спуститься на излюбленную арену, одна из каменных плит которой так и остается изломанной да растрескавшейся, Локи принимается за разминку в ожидании Фандрала, и приход действительно не заставляет себя долго ждать, только вот отнюдь не его. Видимо, решив не соваться в лес этой ночью или же поняв, что гнать ее прочь теперь уже никто не станет, Труд не слишко долго топчется на одном месте, разглядывая свой новый меч, а после приходит к его арене. Спускается без неловкости, но с напряженными настороженным ожиданием. Станет ли Локи биться с ней, что кулаками, что оружием? Подозревать Сиф в чем-либо слишком оскорбительно, заниматься же подобными делами — слишком глупо.       К тому же к такой бездарной битве в нем нет и единого интереса.       Но любая иная… На разминку времени Труд, конечно, не тратит. О воинственности ей, быть может, и рассказывают, но как быть воином — никто не утруждается. Запрещает ли Тор подобное или просто откладывает в какое-то будущее, что становится дальним слишком быстро? Он просто упускает детали. Или же потворствует трусости. А, впрочем. Труд выбирает себе место на арене вдалеке от него, но в каждой собственной попытке сделать замах или же ударить невидимого врага выглядит настолько же убого, насколько нелепо в какой-то момент запинается за свою же ногу и валится на каменные плиты. Жаль, удар задницей об пол оказывается не смертелен. И все же Локи, уже размывшись и подхватив свой меч, говорит:       — Хоть кто-нибудь показывал тебе, как с ним обращаться? — ни искреннего интереса, ни сострадания, ни участия. Ещё — ни единого намёка на присутствие Фандрала. Собирается ли тот прийти в действительности или же та прошедшая ночь станет одной из ночей его отсутствия? На полу Труд не рассиживается, поднимаясь на ноги сразу же, да к тому же зыркать на него уязвлено и злобно. Подобрав меч с пола, бросает через всю арену свое слово:       — Сама научусь, — потому как-то ее дело, потому как она справится и сама, а ещё потому как тот, кто точно мог бы научить ее и стойке, и ударами… Где сейчас эта погань? Отсыпается в своих покоях, или же вновь шастает среди Альфхейма, но, впрочем — в тренировочном зале его нет в той ночи, как нет и Фандрала. Локи лишь морщится раздраженно, оглядывает надутую, злобную щенячью моську. Все равно ведь подохнет, как скот… Только вот по какой вине? Много лучший вопрос, по чьей именно, но Локи не задается ни им, ни любым другим. Вместо этого берет меч двумя руками за рукоять, отставляет одну ногу назад, становясь в стойку, а после говорит достаточно громко:       — Смотри на меня и повторяй, — но все же без любого приказа. И будто бы даже без отзвука злобы? Она зовёт его злюкой сейчас, она будет звать его истинным злом в скором будущем, и это никогда уже не изменится — Локи не станет извиняться. Не станет ни оправдываться, ни говорить, что все то было лишь честная, честная, честная сделка мести. Однажды придет день и тогда… Он умеет ждать. И его терпеливости хватает даже на те несколько мгновений, в течение которых Труд внимательно всматривается в него и только после отзеркаливает его позу.       Необучаемая, вздорная, несносная паршивка… Она выучивает первый удар меньше чем за половину ночи. Но, впрочем, уходя спать, так Локи и не благодарит. Только меч забирает с собой.       На следующий день вместо нее в коридорах Золотого дворца показываются вести. О лишенных статусов стражах, об аресте наследницы, о котором по счету споре Бальдра и Фандрала, о тишине со стороны Етунхейма, о новом отбытии Царя в Альфхейм среди ночи… Обычные сплетни. Часть из них ложь. Часть из них — конечно же, правда. Лия приносит все, которые ей удается собрать, под вечер, но подаренный Труд меч не упоминает так же, как и молчание Ванахейма. Второе приносит не больше бескостная, чем первое, а все же занимающая Локи мысль, долгая, пересекающая собой один день за другим, так никуда и не уходит.       Защищенное эфирной магией поселение. Набираемые Сольвейг рекруты. Постепенно и бесшумно приближающаяся война.       Те книги о магии, которые Локи находит по просьбе Лейва, оказываются бесполезны, пускай Лейв о том так и не заявляет. Трюггви ищет способы, не спрашивая помощи. Совет — ничего не обсуждает, потому как Царь не выносит на обсуждение. Что делают они там, в том спрятанном ванахеймском поселении? Локи пробует послать Лию на поиски слухов ещё в том вечере, когда она рассказывает ему об изгнании виновных стражей, но Трюггви остается слишком хорошим разведчиком, чтобы среди шелеста травы или болтовни придворных можно было разглядеть добываемую им информацию. Лие не удается найти ни его, ни новых вестей. Стоит ли, быть может, послать ее к Тору? Вероятно, общая ситуации не меняется вовсе, потому как ничто чрезвычайно срочное не выносится на утренние советы — все новые и новые рекруты продолжают прибывать в поселение и ни один не возвращается. Только лишь Сольвейг так и продолжает ездить туда время от времени… Лишь догадки. Их с легкостью можно было бы проверить, прийдя к ее дворцу и попросив себе место придворного мага, но Локи не торопится. Занимает себя чтение, занимает, занимает, занимает себя тем Фандралом, что приходит в тренировочный зал в новой же ночи и даже дразнит его своим внимательным прищуром да словом — уж не Локи ли приложил руку к чужому изгнанию? Его ли стиль, его ли методы, его ли следы… Фандрал не получает ни подтверждения, ни опровержения для своих догадок, в то время как мысли Локи остаются с ним.       Они занимают его тоже. Помимо чтения, помимо слишком уж радующегося весне Слейпнира да помимо все новых и новых уроков с Сиф — они занимают его вопросом не мощи, но количества. Если рекруты продолжают прибывать все прошедшие месяцы, они давны-давно уже перестали бы помещаться на защищенной магией территории поселения. Но если бы та территория разрасталась, Тор не стал бы медлить и вынес это на совет… Либо же устраивал обсуждения с советниками у Локи за спиной? Вероятность подобного была столь же велика, сколь очевидна была безжалостность Сольвейг, но все же — много меньше.       — Я просто быстренько возьму книгу и вернусь… Просто быстренько возьму, они даже не заметят, что я уходил… — бормотание Унума раздается между библиотечными стеллажами много позже того, как звучит шорох открывающейся и закрывающейся двери, но взгляда от полок Локи не отводит. Чем дольше длятся его бессонные ночи да душная, предрассветная дрема, тем более забывчивым становится разум, уже понемногу забирая из закромов мыслей расположение то одной книги, то другой. В прошлые дни, правда, ему удается разыскать нужный том много быстрее. Сегодня же… Он может ошибаться и в том нет столь уж большой сложности, потому как груз его знаний сужается благодаря многому и определённо без благодарности, но если он прав — Лейв скажет ему об этом после того, как передаст книгу Трюггви. Либо же Ванайхем вышлет им мертвое тело главного разведчика? Бормотание Унума раздается уже после того, как с шорохом раскрывается и закрывается дверь, Локи же так и продолжает ленивым движением пальцев вести вдоль полки. Книга с ритуальными обрядами Ванахейма, будто издеваясь, на глаза попадаться отказывается. Вместо нее Локи замечает низкорослую тенью мелькающую в другом конце прохода да быстрый, торопливый шаг детских сапог… Будто бы вовсе не видя его, Унум лишь продолжает бормотать что-то себе под нос.       Хваленая протекция Альфхейма, не так ли? Этому мальцу не хватит и десятка бравых воинов подле него, чтобы заметить опасность. И послушания не хватит явно тоже. Ещё один паршивый да необучаемый? Лишь второй. Тёмноволосый, на поверить головы ниже сестры, а глаз ведь голубой, не иначе. Раздраженно скривив губы, Локи лишь возвращает собственный взгляд к полке, но ладонь от ее края все равно отдирает. Вся его прогулка по библиотеке в этом дне отнюдь не оказывается ни лёгкой, ни хоть сколько-нибудь удачной, уязвленное забывчивостью внимание пробегается по всему стеллажу… Ванахейм никогда ведь не ставился большим магическим потенциалом. Рождение мага в нем было праздником и каждый первый новорожденный достаточно быстро отправлялся в главный дворец для обучения теми дряхлыми магами, чей каждый выдох мог с легкостью стать последним. Однако, будучи первозданными хранителями, что ремесел, что знаний, они никогда не пренебрегали заботой о том, что хранили. Природа ли, мироздание ли — их делом была гармония. Именно потому была столь велика их ненависть к етунам, что являлись воплощением самой смерти. Холод мерзлых земель, одиночество молчаливо сыплющегося с темных небес нега, опустощение и бесплодие… В отличие от них или же из желания быть выше них да влачить все свое величие над чужим существованием ваны смерть чуть ли не восхваляли. Не в манере асов, конечно. Уж им-то только и хотелось временами, что умереть, а после отправиться в Вальгаллу на вечное пиршество.       Но ваны всегда были умнее. И, пускай, не акцентировали на том внимания, а все равно частенько использовали чужую смерть во имя процветания, во имя плодородия почвы или же избавления от затяжной засухи. Сколь велика была вероятность, что в этот раз Сольвейг решила не изменять ни себе, ни миру, которым правила?       У Локи не было доказательств, у Локи не было информации, у Локи не было ничего из того, что могло бы подтвердить его догадку. Впрочем, он мог бы взять за подтверждение тело Трюггви. Такова ведь была реальность теперь, а? Сколь сильно Тор нуждался в том, чтобы Локи остался подле него и его правления с год назад, столь же сильно не нуждался в этом сейчас. Все необходимое обсуждал с советом. Остальное, вероятно, обсуждал только с Трюггви, или с ним да Лейвом, или же с самой Гертрудой.       Естественно, с кем угодно — кроме.       Однако, если долгие тысячелетия до этого ваны задабривали почву и ее плодородие чужой кровью, отчего не могли решить провернуть подобное и с эфиром? Если — рекруты продолжали набираться. Если — Локи был хотя бы немного прав. Имея при себе хоть сколько-нибудь хорошего мага из темных, Сольвейг могла если не породить эфир в своих землях, то точно на основе его остатков создать некую пародию. Ей бы это не стоило ничего.       Кроме мертвых ванов, конечно, но будто бы она, уже решившаяся однажды пойти на Асгард войной, действительно о таком задумывалась.       — Ох, точно, лестница… Ладно, так дотянусь. Надо лишь немного… Совсем чуть-чуть… — чужое бормотание, только успевшее на мгновения смолкнуть, раздается вновь и Локи раздраженно кривится уже в сторону стоящего на против него стеллажа, но на самом деле в сторону стоящего за ним Унума. И до его прихода, что сейчас, что почти полтора месяца назад, времена были не самые легкие да радостные, теперь же становится и того хуже — бормотание отвлекает, топот его мелких паршивых сапог отвлекает и весь он… Медленно, нарочито глубоко вдохнув, Локи возвращает взгляд к той книге, на которой успевает остановиться — ни единого намёка на присутствие хоть где-либо ритуальных обрядов Ванахейма не существует. Вероятно, ему придется просить Лию, наперекор даже лтому, что разговаривать с ней вовсе не хочется. За все ее беспрестанные вести о паршивых щенках, за всю ее внимательность… Хватит и того, что Локи держится от злого слова в ее сторону. Книгу, чье место так и не удается вспомнить, хотя бы примерно да интуитивно, уж точно сможет найти сам. При том даже, что из-за стеллажа, стоящего напротив, уже раздается: — Вот так… Ох, нет… Нет-нет-нет, только не падай…!       Очевидное. Предсказуемое. Протекция Альфхейма или же лестница, выставленная нарочно на обозрения? Просто паршивые, необучаемые щенки. И стоило бы даже удивиться, как Труд ни в одной из ночей не сжирает дикое зверье, водящееся в лесу… Хотя, быть может, они и пытаются. Это же ее дела, не так ли? На то, чтобы переместиться в соседний проход между стеллажами, уходит даже меньше времени чем на то, чтобы закатить глаза. Локи делает и то, и другое. Следом — еле ощутимо ведет кончиками пальцев, подхватывая магией книгу, уже слетающую с одной из полок у Унума над головой. Тот, правда, не замечает. Взвизгивает, быстрым движением накрывая голову руками и прижимая подбородок к груди.       Сколь много времени Локи ещё сможет обходиться без столь важного ночного отдыха? Его сны поражает сердечная боль и темные, жестокие тени. Его сознание спасается бессонницей, его сознание спасается, спасается, спасается — самая темная точка у линии горизонта, но рассвета ждать не стоит так же, как оглядываться в сторону второго пустующего кресла. Никто уже не придет. Единственный, кто мог бы прийти, продал все по цене власти, или же по цене двух паршивых щенков, или же по цене какой-то другой, быть может, более настоящей любви, а, впрочем… За трусость. Лишь за нее и только. Паршивую. Омерзительную. И тошнотворную. Цвета черного мальчишеского волоса или же цвета плавкого, мягкого золота девичьего локона? Еле удержав в руках сиюминутную потребность просто сбросить книгу паршивому щенку на голову, Локи дергает кистью, нарочно резким движением перенося ее к себе по воздуху.       А Труд ведь спрашивает его: почему?       А Труд ведь говорит… Папа будет ругаться, а? Что Тор рассказывает им и сколь много, но все же ни это, ни что-либо другое не имеет значения. Однажды придет день. Он не будет хорош. Он не принесёт радости. Но вместе с собой приведет и месть, и возмездие, и ту жестокость, что всегда должна быть возвращена назад отправителю — иначе просто не получится. Пускай даже эта жестокость не преподнесет урока, пускай даже она останется лишь жестокостью.       Смотреть на собственную беспомощную смерть перед лицом чужого предательства Локи просто отказывается.       Унум же замечает отсутствие любого удара достаточно быстро, но голову все равно поднимает с медлительной осторожностью. Вначале выглядывает из-под домика собственных рук, после растерянно опускает те, находя вместо книги лишь пустующее место на книжной полке. Глядя наверх, он выглядит так, будто бы притворяется, что не замечает Локи, стоящего в стороне, иначе и быть не может. Только лжи разглядеть не удается. В том, как паршивый щенок опускает глаза, осматривая пол, а после задумчиво поджимает губы — звука упавшей книги ведь не было.       Зато между ними было шагов десять и их явно было достаточно, чтобы Локи находился на краю чужого зрительного поля. Но даже если был там… Поведя ищущим книгу взглядом в его сторону, Унум замечает вначале его сапоги, а после вскидывает глаза и тут же вздрагивает. Локи говорит раньше любого его бесполезного лепета:       — В библиотеке есть лестница, — а следом подхватывает пальцами корешок книжного тома, что, наконец, долетает до него. На обложке большими, ничуть не стершимися буквами написана его боль, счастье его прошлого и прощание настоящего — «География Дальних земель Асгарда». Эту же книгу ему притаскивает по полу Фенрир ещё в той осени, когда Локи только приводит его в Золотой дворец. Привлекает ли она его запахом, привлекает ли чем-то иным, но в тот момент нравится точно много больше, чем все остальные, и… Раздраженно поджав губы и не собираясь оглядываться, не собираясь отдавать всей скрытой в глубинах боли и единого намёка на собственную слабость, Локи вновь вскидывает глаза к Унуму. Тот уже бормочет:       — Да, но я подумал… То есть… Добрый день, ваше высочество, — слова ему не даются точно. Да и мысли, похоже, даются ничуть не лучше. Стоит ему поздороваться, как его взгляд тут же сбегает в сторону и случайно натыкается на одну из книг. Унум будто бы и сам не замечает, как уже делает в ее сторону заинтересованный шаг — Локи видит. Лишь прищуривается. Задумчивость или же отвлеченность? Отнюдь не его дело, да к тому же одного шага Унуму хватает сполна. Мягко встрепенувшись, он возвращается взгляд к Локи, неловко улыбается, добавляя: — Извините, я часто отвлекаюсь. Не могли бы вы…       Метнувшись глазами к книге, он неуверенно протягивает ладонь, но даже движения не доводит до конца. Скептично хмыкнув, Локи протягивает ему книгу. Ни единого шага навстречу не делает. И, впрочем, вовсе не ожидает, что Унум подбежит да выхватит том прочь из его руки — чем больше встреч происходит, тем заметнее оказывается разница. Быть может, они и не близнецы. Быть может, Тору просто не хватает одного паршивого щенка и он решает завести ещё одного? Но волос черный и подобное не могло бы случиться ни при какой магии генетики — весь правящий в Асгарде род был светловолосым. Исключая Бальдра, конечно. И Тюра… Отбросив бездарную мысль прочь за отсутствием важности в том, является ли Гертруда матерью или же просто оказывается не единственной подобной, Локи интересуется бесстрастно:       — Вижу, Труд сегодня решила тебя не сопровождать, — на самом деле ему плевать, да к тому же имя паршивого щенка идет этой девчонке много больше. Или же просто необучаемой, несносной паршивки? Локи не произносит. Все так и держа книгу на полусогнутой, вытянутой вперёд руке дожидается, пока Унум подходит ближе, а после слышит то, что на самом деле знает и сам. Труд не появляется, не появляется, не появляется на завтраке последние три дня так же, как не показывается в галереях дворца. Вместо этого сидит в их с Унумом покоях, запертых приказом самой власти Асгарда. Скучает ли? Локи нет дела. Унум, правда, говорит иначе:       — Папа попросил ее не выходить из покоев несколько дней, пока он не убедится, что во дворце безопасно для нее. Он беспокоится, чтобы с ней ничего не случилось, — ему в ответ Локи еле сдерживается, чтобы то ли не оскалиться, то ли не расхохотаться. Тор, который кого-то о чем-то просит? Речь идет явно о каких-то давних, мертвых временах, но Унум выглядит серьезно. На мгновение насупливается будто бы зло и тут же сбегает взглядом в сторону — не в поисках новой книги, лишь по следам той мысли, что уводит, уводит, уводит его юркими тропами в самую чащобу. Шаг его, правда, не замирает. И он подходит ещё на несколько подобных, сам того не замечая. И Локи мыслит между делом, будто лениво: стоит ли заглянуть к Труд и вызнать не скучно ли ей, чтобы оставить Тору в подарок залитые кровью покои и опровержение каждое его мысли о том, что взаперти этому паршивому щенку будет безопаснее? В собственной задумчивости Унум чуть не натыкается лицом на книжный бок. Тут же тормозит, отступает на шаг. И поднимает к Локи глаза, но к книге тянется медленно, опасливо. И каждое его опасение является правдой. И каждая его напряженная мысль его бережет, бережет, бережет — жаль, он слушает их не столь внимательно. Книгу все же забирает. Даже откликается с мелкой, тихой радостью: — Спасибо, ваше высочество.       Правила приличия. Манеры. Великая, столь объемная разница между ним да его сестрой? Отступив на маленький, девятилетний шаг, Унум мнется на месте разве что мгновение, а после, наконец, разворачивается, собираясь убраться прочь и вернуть библиотеке всю ее законную тишину, и Локи вернуть тоже — какое-то мелочное спокойствие. Оно, конечно, вряд ли поможет ему все-таки вспомнить, где же затерялся тот проклятый том с ритуальными обрядами Ванахейма, но, будто желая знатно похохотать над ним, его взгляд разыскивает книгу на полке слева, стоит ему только оторваться от затылка Унума. Сколь привлекательно на нем смотрелась бы кровь? И воющая от боли Труд, и неутешный, неутешный, неутешный Тор… Вариант с отрубленными ногами да спущенными собаками, пожалуй, был бы самым зрелищным из любых возможных.       Или ему все же стоило навестить Труд в ее покоях?       Или хотя бы задаться вопросом о всем длительном, длительном, длительном времени уже царствующего ожидания? Лишь вина. И те, кто нёс ее на плечах. И те, в чьих руках ее не было. Размышлять об этом сейчас не имело смысла — весь он был лишь в тёмно-оранжевом, запылившемся корешке нужной ему книги да в разговоре с Лейвом. Вряд ли тот стал бы делиться какой-то новой информацией о Ванахейме, но все же если Локи был прав… Довести мысль до конца он не успевает. Разве что делает пару шагов, подходя к стеллажу, разве что задевается кончиками пальцев корешок. Справа, немного издалека звучит:       — А это правда, что вы подарили Труд настоящий меч? — голос Унума раздается со странной, непривычной требовательностью. На отцовскую она, правда, не походит ничуть. Обыденная, детская и заинтересованная, она раздается неожиданно звонко после всего неловкого бормотания и лепета. Не то чтобы Локи не верит услышанному, но голову в сторону Унума все же поворачивает нарочито медленно — прижав толстый книжный том к груди обеими руками, тот явно храбрится. Даже подбородок приподнимает чуть выше, встретившись с Локи взглядами, только глаза, те самые, не различимые на цвет с такого расстояния, отводит уж слишком быстро. Его бегущие юркими тропами мысли ведь предостерегают его? Нашептывают ведь ему опасения? Он не слушает и зря. Уже добавляет немного задумчиво: — Папа говорил, что сам начнёт с ней заниматься ближе к лету, но она совсем не любит ждать… А этот меч ей очень понравился. Она теперь дни напролет занимается. Всю мебель к стенам сдвигает по утрам и даже ковер собирает, чтобы тренироваться, — а к вечеру, вероятно, расставляет все на свои места, чтобы к приходу вечерней сказки от ее тайн не осталось ни единого следа. И чтобы папа не ругался, не так ли? Сморщившись вне отведенных в сторону глаз Унума, Локи вытягивает книгу о ритуальных обрядах Ванахейма не глядя и разворачивается к нему корпусом. Того самого сакрального вопроса об истине, того самого «почему?» Унум ему не задаёт. Просто спрашивает, что есть правда — на это не столь сложно ответить, потому как правда проста. Он, например, паршивый, нелепый щенок, и сестра его ничуть не лучше, а мать у них сука, но все же отец… Однажды — придет день. Вот она, правда. И среди ее территорий нет ни единого смысла вести разговоры об истине или же о вспоротом острием меча рукаве Труд. Это ведь было столь предсказуемо! Да пусть же славится на все миры протекция Альфхейма, да пусть же останется в летописях защита великого Царя! Дернув плечом, Локи успевает сбросить кривой изгиб губ да приоткрыть их лишь немного — ответить Унуму ему так и не удается. Несколько мгновений детского молчания, вновь сбежавшего в самую чащу мыслей, обрываются. Подняв к нему взгляд, Унум говорит: — А ещё папа говорил, что у вас есть настоящий етунхеймский волк. Он говорил, что сможет нас познакомить, но мы поздно приехали… Ваш волк успел уйти, — вся злоба у него внутри вздрагивает от тех слов, которых не позволяет себе даже Лия, при том что у нее так и сохраняется безграничная власть над любой болтовней. Сплетни, вести или же дела паршивых щенков? Про Фенрира она не говорит. И почти два месяца его ухода спустя затихают даже слухи о том, кто дал Етунхейму нового Вожака. Но мысли… Он остается там. Он остается в памяти Локи. И замирает отсутствующим именем где-то в уголках печально опускающихся губ Унума. Сколь много других вещей Тор рассказывает им, а? В тех, о которых Локи знает уже, нет большой опасности, но все же их присутствие поверх языков паршивых щенков вынуждает задаваться вопросами — кем Тор выставляет его, каким образом наделяет и знают ли эти девятилетние головы сколь великая любовь между ним да Локи когда-то была? Она мертва уже. И болтать о ней вовсе не за чем. Самому же Локи сейчас болтать будто и не положено вовсе. Стоит ему уже приоткрыть рот вновь, чтобы ответить хоть что-то, как тут же звучит: — А это правда, что вы вырастили из него настоящего Вожака? Папа говорил, что да… — Унум оглядывает его без недоверия и словно с затаенным, подрагивающим в мимике лица восхищением. Вновь перетаптывается на месте. Они встречаются впервые почти полтора месяца назад, не знакомясь, и все это время щенок явно держит в узде, что все свои вопросы, что все свои желания… Все-таки познакомиться? На единую эту мысль сознание Локи откликается щелчком оскаленной пасти злобы. Его свободная от книги рука сама собой сжимается в кулак. Чудно ведь выходит, а?! Эти паршивцы знают о нем сотни, если не тысячи, вещей, в то время как все, что Тор оставляет ему — разрушение да молчание слов. Заботливый ублюдок, чтоб его Хель побрала. И поберет ведь, заберёт с концами, а может вышлет в Вальггаллу руками мироздания… Однажды придет день. Но здесь и сейчас Унум тяжело вздыхает, качает головой. А после, притиснув книгу крепче к груди и подхватив одной ладонью ее нижний край, говорит: — Я бы тоже себе хотел етунхеймского волка. Они очень чудные… И растут быстро. На них же можно кататься, да? Или совсем нельзя?       В его неразличимых на цвет глазах появляется такая громадная, истинно детская надежда, что Локи хочется сплюнуть прочь. Всю свою тошноту, всю ту злобу, что скалится каждой новой его мыслью. Неужели же Унум не замечает? Неужели не видит и Труд? Их паршивый отец явно скармливает им сотни правдивых баек, а будущее умалчивает. То, в котором паршивые щенки сгинут у Локи под руками. То, в котором у Тора никогда не получится их смерть оплакать. И он, конечно, расплачивается страхом уже, и он будет платить ещё чрезвычайно долго, а все же… Мелко усмехнувшись уже воцаряющейся в сознании мысли, Локи интересуется будто бы даже искренне:       — Хочешь прокатиться? — на лживую улыбку, правда, сил не тратит. Да, впрочем, тех сил у него почти уже и не остается. Все, что есть, уходят и на злобу, и на слишком удачные попытки сдерживать, сдерживать, сдерживать ее. Стоило бы точно задаться вопросом, сколь долго ещё Локи продержится, но он не желает задаваться ни этим, ни любым другим, ни тем более слишком важным — чья вина? Кто несет ее в своих жестоких руках? Кто приносит все то, что теперь обретает вид реальности, и… Унум замирает, будто поражённый то ли заклинанием мгновенной смерти, то ли приступом резвой болезни, и чем дольше молчит, и чем дольше смотрит на Локи, тем ярче на его лице расцветает немыслимая, сумасбродная надежда. Удастся ли ему повидать етунхеймских волков? Удастся ли ему познакомиться с ними, коснуться их да прокатиться на их крепких спинах? Однажды он ведь вырастет и то не окажется сложностью, но — он не вырастет. Век его жизни будет краток. Уж Локи позаботится об этом так же, как и о страхе, уже разрастающемся у Тора внутри. Потому добавляет сам: — Могу отвести тебя в Етунхейм.       Без обмана. Без недомолвок. Любое место, где пожелает он быть, всегда с легкостью встретит его приход. Любой мир, любой каменный осколок, плавающий в пространстве комического чрева, и даже сам Хельхейм… Никто не посмеет запретить ему приходить туда, куда он прийти пожелает. И никто не посмеет запретить ему уйти. Но позволит ли ему Тор взять с собой этого паршивого щенка? Локи не станет — спрашивать.       Локи позволит ему — насладиться ужасом.       Унум же вздрагивает крупной дрожью радости ему в ответ и даже резво подступает на шаг, спрашивая:       — Правда? А когда? — стоит ли им назначить день, стоит ли им предупредить протекцию Альфхейма, стоит ли Унуму подготовиться… Он не задаёт ни единого из этих вопросов, пускай они видятся Локи в его больших, столь доверчивых, столь искренне радующихся глазах. Согласится ли Фенрир отгрызть ему голову? Никогда — Локи не попросит его об этом. Никогда не придет с подобной просьбой ни к кому иному. И отнюдь не потому что многие откажут ему, лишь по причине… Вина или же правда. А Труд ведь спрашивает у него — почему.       Локи не отвечает ей, пускай точно имеет ответ. Локи просто не желает отвечать.       — Хоть прямо сейчас, — опустив взгляд к, наконец, найденной книге, он медлит разве что пару мгновений, а после переносит ее магией в свой кабинет. Лейву он сможет лично передать ее и позже, чтобы после дождаться, когда Лейв лично ее возвратит, и расспросить его. Или же расспросить попытаться? Если догадка правдива, если правота действительно на стороне Локи, ничто хорошее новая война да новое нападение Ванахейма им не принесёт — но знанием можно будет воспользоваться. Ровно так же, как Локи пользуется уже… Одна плеть или же десяток подобных, а? Ничто не обучит этих паршивых щенков прислушиваться к собственным мыслям недоверия, но Тор вряд ли будет сдерживаться — от этого размышления тошнит.       Настолько же, насколько озлобленное удовлетворение выдразнивает нутро уже — отдать его на растерзание ужасу, отдать, отдать, отдать его на смерть отчаянию и невозможности оградить своих щенков от угрозы.       Быстро кивнув, Унум уже приоткрывает рот, чтобы согласиться на все да сразу, но тут же задумчиво поджимает губы. Хмурится немного, говоря:       — Но нам надо взять с собой Труд… Она не может пропустить такое веселье, — обсуждению это подлежит вряд ли, а, впрочем, сколь много Локи будет стоить уговорить этого щенка отправиться в одиночку? Труд получает меч, но слухов в Золотом дворце не появляется. Тор не знает. Унум — оказывается единственным доверенным лицом. Пока сам Локи желает крепко спать в ночи так же, как не желает вовсе отвечать на любые мысленные вопросы. Столь просто зародить трещину в чужой крепкой дружбе, столь просто случайно опрокинуть на Унума стеллаж хоть прямо сейчас… Кто виновен и кто же должен расплачиваться? Ответ на любой подобный вопрос является жестоким, потому как обнажит без жалости — то есть беспомощность. И по ее велению Локи все продолжает ночами биться с Фандралом. И в необходимости защититься от ее боли все же мыслит вновь почти настойчиво: сколь неутешен будет Тор, если его паршивые щенки случайно потеряются в етунхеймском лесу, а после замерзнут там насмерть? Он никогда не сможет оплакать их кончину. Задумчиво поведя носом, Унум добавляет: — Если папа согласится, конечно…       По крайней мере в его лице не появляется страха, однако, если Тор не запугивает его, это отнюдь не значит, что к Труд он относится так же. При том даже, что Локи не старается помнить, у него так и не получается позабыть — занесенная ладонь стража, от которой так просто увернуться, но Труд лишь замирает да втягивает голову в плечи. Она знает, каково это… Локи бы лучше помнил местоположение книг в библиотеке, чем эту придурь событий одного из прошлых дней. И потому мысленно морщится уже, и потому произносит чуть резче, чем, быть может, стоило бы:       — Я обо всем договорюсь и соберу Труд. Можешь оставить книгу на кресле у камина, — его резкости Унум не замечает. Почти подскакивает на месте торопливо да в предвкушении, а следом разворачивается, убегая прочь по проходу меж стеллажами, в сторону камина. Носиться с ним или же с ними обоими? Отдавать им ту учтивость, которой они вовсе не заслужили? Даровать им ту сердечность, которой теперь уже не удостаивается никто совсем, а?! Локи не станет.       И они никогда не вырастут. И однажды придет день… Злюка, да злыдень после, да великое зло под конец — Труд ведь уже говорит, только и сама не замечает. Зря, конечно. Уж слишком большую глупость совершает.       Но все же что Тор рассказывает им? И сколь многое? Спрашивать Локи не будет. В нем нет интереса. В нем умерло все, кроме разве что злобы. И он глядит ее глазом Унуму в затылок. И он же отправляет ее магией собственную иллюзию в покои паршивых щенков. У входной двери не появляется, оказываясь сразу в безнадобном им обоим кабинете. Тот, правда, завален вещами ничуть не меньше, чем его собственный в прошлые времена, когда он ещё был настоящей частью правления Асгарда. На рабочем столе лежит россыпь разноцветных карандашей и несколько то чистых, то разрисованных листов. Где-то на ковре, рядом со столом стоят деревянные лошадки разных мастей и пород. Принадлежат Труд или Унуму? Кому бы ни принадлежали, Тор явно балует их обоих, но внимание этому Локи уделять просто отказывается — устремляет иллюзорный взгляд к двери спальни, из-за которой звучит, грохочет и раздается:       — Ха! Так тебе! Получай паршивец! — голос Труд звучит непривычно легким и заведенным. Впрочем, судить о непривычности не приходится — Локи встречается с ними обоими, не знакомясь. Вероятно, Тор мыслит, что подобное его паршивых щенков убережет. Вероятно, подобной же глупостью он сгубит и Асгард, и все девять миров. Локи — просто насладится в будущем. Сейчас же подступает к двери беззвучным шагом, негромко стучит по ее поверхности. Ему в ответ с мельчайшей задержкой раздается металлический грохот выпавшего из детских рук меча, а следом за ним и бранное бормотание вместе с возней. Труд явно не ждёт гостей, но с тем, чтобы спрятать оружие, справляется на удивление быстро и почти сразу откликается: — Да? — испуга в голосе оказывается примерно столько же, сколько его разливается в ее паршивых голубых глазах, когда Локи открывает дверь без лишней медлительности. Ждут здесь явно не его. Даже не так — ждут определённо кого угодно кроме него, но все же ждут именно Тора. Только ковер так и остается свернутым, будто свиток, лежать у левой стены. И обе постели остаются раздвинуты в стороны, словно лезвия ножниц. Из-за верхнего края тумбочки выглядывает край рукояти меча, переливаясь крупным опалом…       Забавнее ли испуг в глазах паршивого щенка, чем та торопливость ее разума, что не тратит времени на возвращение спальне привычного вида? Страх то ли перед приходом отца, то ли перед раскрытием всех ее мелочных, глупых тайн, задерживается лишь на несколько мгновений — стоит Локи показаться на пороге, Труд просто столбенеет и замирает с приоткрытым ртом.       Локи интересуется формальности ради:       — Тренируешься? — дальше порога, правда, шага не делает. Оббегает новым движением глаз все пространство, подмечая большого плюшевого буйвола, лежащего на подушке одной из постелей. За спинкой ее тумбочки, стоящей сбоку, прячется, прячется, прячется меч… Стоит ли и дальше удивляться, что этого паршивого щенка посреди леса не трогает ни единый полуночный зверь? Локи не чувствует — ни удивления, ни, впрочем, чего-либо иного. Локи не чувствует просто, отказываясь размышлять, сколь долго будет наслаждаться подобным спасением от всей бессмертной да беспомощной боли. Кому принадлежит вина, кто должен быть казнен и кто встретит лицом к лицу всю его месть — он просто возвращает взгляд к пораженной, недвижимой Труд. Лениво качнув головой, говорит то главное, чего ради приходит: — Унум отправляется со мной в Етунхейм, кататься на волках. Идешь с нами?       Что Тор ведает им и какими словами преподносит ту реальность — у него вряд ли находятся такие, чтобы объяснить своим паршивым щенкам, отчего им следует сторониться Локи. Либо же его щенки просто слабоумны? Ох, нет, вовсе нет, они умны, в них есть отцовская бравада, в них есть вся отцовская неугомонность, а ещё вся та требовательность, с которой Труд пытается добиться от него ответа… Увести ее мысль прочь до обдурить ее оказывается столь же просто, как и Тора в прошлые времена. Дальние-дальние времена, что слишком мертвы теперь.       Его слов Труд будто бы не слышит вовсе. Моргает тупо, закрывает рот, после открывая его вновь. Согласится или же Локи придется ее уговаривать? Помыслить о том, что подобным он заниматься не станет, что весь этот дар лживого дружелюбия является одноразовым, он просто не успевает. Сморгнув ступор и встрепенувшись, Труд уже откликается:       — Да… То есть… Мне надо одеться, выйди прочь, злюка! — в словах путается столь же быстро, сколь быстро находит нужные. Да ещё и руку вскидывает, изгоняя его словом, изгоняя его жестом, но глаза… Вначале злюка, следом злыдень и истинное зло под конец — каждая из тех мыслей, что в прошлые дни шептали ей сторониться его, сейчас убегают прочь, уже выстраивая собой мелочный, щенячий план. Что ей надеть? Что ей взять с собой? Для начала стоило бы переплести растрепавшиеся косы да сменить влажную от пота рубаху, но Локи отмалчивается. Будет она взмокшей или нет, его заклинание все равно не даст паршивке замерзнуть. Но все же глаза — их мирная, небесная голубизна теряет всю внимательность и настороженность.       Просто гонит его, но не навсегда.       Гонит лишь ради того, чтобы собраться.       Гонит отнюдь не так, как… Локи кривит губы в отвращении уже после того, как выходит прочь за порог и закрывает за собой дверь, но, впрочем — тот изгиб тошноты да отвращения обращается широким, диким оскалом разве что через миг. И пока Унум доходит до одного из кресел, сгружая на его сиденье тяжелый книжный том, а после поднимает голову, в нужде убедиться, что Локи то ли не сбежал, то ли ещё ждёт его… И пока Труд с шорохом возни да легким грохотом сменяет рубаху, находит для них с Унумом теплые плащи, а после пытается найти расческу где-то в спальне… Ни у кого из всех живых да уже мертвых существ, ни у кого из тех, кого когда-либо видывало мироздание, не разыскивается столько жестокости, чтобы прогнать Локи подобно — сидящему за столом своего кабинета Тору.       Он хмур. Суров. И, конечно же, молчалив, потому как его кабинет пуст. В руках же его письмо. У самого края бумаги — сургучная печать Ванахейма. Новая ложь Сольвейг да новая сказка о дружбе? Локи заявляется к нему невидимой иллюзией, прежде наколдовывая себе ничуть не менее иллюзорное кресло, и определённо не собирается задерживаться столь уж надолго, но взгляд цепляется все равно… Напряженно поджатые губы не улыбаются. Меж бровей залегает предвещающая бурю, хмурая складка. Лицо ведь все то же? Узнать его не получается. И от всей жажды сделать именно это становится будто бы больно. Посреди библиотеки звучит голос Унума, уже говоря:       — Нам стоит попросить Агвида одеть лошадей, — но ему в ответ Локи разве что плечом поводит. Вслух не произносит, что лошадей вообще-то седлают. Да и не мыслит, впрочем. Его иллюзорный глаз всматривается, не имея возможности насытиться ни видом Тора, ни близостью с ним. Вместо того, чтобы опуститься печально, уголки губ лишь болезненно кривятся. Тор ведь умрет? А сейчас ещё жив, но Локи не станет спрашивать, окупилась ли вся его трусость. Ни о боли, ни о плате, ни о выбранном пути вызнавать не будет тоже. Он приходит к нему в кабинет, дабы передать злую весть, и не собирается задерживаться, но все же тормозит ложью, ложью, ложью о том, что Труд нужно время, чтобы собраться… И переплести косы, не так ли? Эти чудные, цвета плавкого золота волосы, столь похожие на волосы ее отца.       Сейчас они коротки у него. И на вид колючи, но Локи не смог бы ошибиться и через пару-тройку столетий — они были мягкими в последний раз, когда ему довелось их касаться. Сколь давно это было? Невозвратно. И к тому же мертво. Потемневший глаз, лишившийся небесной голубизны счастья. Суровая хмурость и напряженно поджатые брови. Как только Локи покажется ему на глаза, как только те глаза к нему поднимутся — то будет враждебность или же то будет боль. Ничто уже не изменится. Реальность теперь такова.       Но однажды, однажды, однажды… Придет день?       Возмездие. Да месть. Да все иные события, от которых вовсе не будет проку, потому как они ничуть не уменьшат боль. От злобы не избавят. Тор просто умрет… При том, сколь настойчив он был будто всегда, нынешнее отсутствие, что его самого, что его приходов, является словом, является заявлением, является — признанием. А все же окупается ли вся та его трусость? Локи не спросит. И не спрашивает сейчас. Только морщится губами собственной, невидимой иллюзии, не позволяя тем губам задрожать в рыдании. Дергает плечом, сбрасывая весь пустой, никчемный полог скрытности. Прятаться ли ему? Бежать ли ему, а?! Восемь жизней на пересчет он несёт этому храброму, но столь трусливому войну смерть. Восемь жизней на пересчет он встречает ту его смерть лицом к лицу, успевая встретить и всю возможную его жестокость. Последняя жизнь лишь замыкает круг. Все предначертанное свершится. Все предписанное сбудется. И взгляд Тора замирает поверх новой строчки уже. Он поднимается к верхнему краю письма медленно. Он настигает Локи… Не растерянностью. И, впрочем, отнюдь не враждой, только есть ли в том прок? Гладя ему прямо в лицо, Локи говорит спокойно и ровно:       — Гейрред прислал мне запрет на твое присутствие и присутствие твоих людей в его землях до заката, — и где-то посреди библиотеки Унум, наконец, достигает его, а после принимает его ладонь в свою. Они перемещаются в кабинет их с Труд покоев меньше чем за миг, пока лицо Тора все же полнится — то есть размышление. То есть нужда понять столь резкую перемену в их с Етунхеймом отношениях. Он ведь даже не мыслит? Локи просто врет. Никакого запрета не существует. Сможет ли Тор нарушить его да начать войну все равно… Оставит ли мерзлые кости своих паршивых щенков гнить среди снегов Етунхейма… Труд распахивает дверь спальни разве что через два мгновения после того, как они с Унумом оказываются в кабинете — все столь же растрепанная, но в иной рубахе и с двумя плащами, перекинутыми через плечо. Косы, похоже, решает не переплетать. Что ж. Норны ведь справятся с тем и сами? Глядя Тору в глаза, Локи говорит: — Я забираю твоих детей в Етунхейм.       Голосом, голосом, голосом иллюзии, но все же собственным. Словом, словом, словом данной клятвы и данного обещания. Тор ведь будет скорбеть? Даже если попытается это пережить, у него не получится. И пока Труд потягивает Унуму плащ, и пока надевает собственный, у их отца стекленеет взгляд. Его сурово поджатые губы вздрагивают. И вздрагивает он весь, шепотом, шепотом, шепотом заклиная:       — Не верю… — вся та боль его глаз, которой Локи никогда бы ему не пожелал. Весь тот их ужас, который Локи никогда не хотел бы видеть. Узнать его или же хотя бы попытаться распознать в его лице кого-то знакомого? Там никого нет. Лишь данность власти. Лишь данность правления. И озера агонии, что становятся столь прозрачны на любимую Локи когда-то небесную голубизну… Им в ответ он растягивает свои иллюзорные губы в широком оскале возмездия и не говорит ничего вовсе, лишь в ином месте Золотого дворца обнимая ладонь Труд своей, а после исчезая прочь со всей плоскости Асгарда. Но иллюзию у Тора в кабинете оставляет. И видит ее глазами, как Тор вскидывается, как Тор подрывается с места, отшвыривая мощным движением тела кресло к стене позади. Он ударяет ладонями по столу, будто раскатом грома, а после кричит: — Я не верю тебе!       Его глаза заполняются неистовым гневом, но что тот гнев всей боли да всему ужасу… Что тот гнев ещё может сделать самому — Локи. А Медведь по весне и правда бывает буен, но дожидаться первого же удара его безжалостной, когтистой лапы Локи не остается. Просто исчезает прочь, забирая с собой и любые объяснения, и любые иные слова, и даже иллюзорное кресло. Но все же оставляя за собой — неистовый, прогорклый смех, боли в котором, правда, ничуть не меньше.       Чем у Тора в глазах. ~~•~~