Роза ветров

~~~^~~~       На мили вокруг распахнулся луг. Развернулся, будто книга с красочными, прекрасными картинками; опалил душным запахом трав и цветов; пригрел лучами золотистого солнца, катящегося по небосводу. Они устроились где-то между оградой пастбища и пролеском, за пастбищем возвышался дворец, за пролеском начиналась темная-темная чаща.       Он собирал букет. Осторожно переступая через редкие цветы с короткими стебельками, через обычные лечебные травы, он выбирал лишь те, что вплелись бы в его венок и длиной, и цветом. Вокруг было так тихо-тихо, спокойно и умиротворенно. Вокруг царило лето и детство.       Дворец привлекал внимание, сверкал и тоже отдавал таким родным, мягким теплом. Его позолоченные скаты крыш и стены резали глаз, отражая солнечный свет, но даже при этом не теряли ни капли великолепия. Не теряли ни капли уюта.       Локи любил свой дом. Локи любил свою семью. Эта любовь текла в его жилах, согревала его холодными зимами и темными вечерами. Эта любовь поддерживала его.       Невдалеке сидел брат. Прямо на траве, не заботясь ни о чистоте собственной одежды, ни о том, что сказала бы мать, если бы увидела его. Тор сидел, издавал странные, громыхающие и иногда рычащие звуки. В его руках были деревянные воины с маленькими мечами, рядом стояли такие же деревянные лошадки. Тор казался очень увлеченным, сосредоточенным. В те времена это было редкостью, намного чаще Тор носился по дворцовым коридорам, был шебутным, шумным, но… Рядом с Локи он всегда так смягчался, успокаивался.       Вокруг свои объятья раскрывало лето. И Локи не мог ему сопротивляться. Он чувствовал, как манящие запахи окутывают, как тепло бережно оглаживает тонкую бледную кожу, а лёгкий ветерок тревожит чёрные пряди…       Он был так счастлив.       Детская беззаботная пора радовала и баловала его в своих нежных руках. Рядом был любимый брат, который все еще был его другом, который любил слушать его, любил говорить и смеяться с ним. Пока что никто не относился к нему предвзято, никто не смотрел косо и не сплевывал в землю у него за спиной, шепча защитные проклятья. Пока что он ещё улыбался. Не только умел, но и любил.       Лёгкие хлопковые брюки мягко-зеленого цвета не были слишком жаркими и были слишком любимыми, поэтому прежде чем усесться напротив брата, Локи стянул позолоченную, белую жилетку и постелил её на траву. Её он любил тоже, но намного меньше, чем брючки. Намного меньше, чем порицания от матери за простодушное сидение на земле. Он ведь не Тор, хоть и тоже принц. Он должен быть чистоплотным, должен быть ответственным, должен заботиться о своем виде, о том, чтобы держать осанку.       Вокруг стрекотали цикады и раз за разом из травы показывались прыгучие кузнечики. Изредка перед его лицом пролетали бабочки, а в один миг белая-белая капустница даже опустилась ему на волосы.       Локи на тот момент уже почти закончил венок. Его маленькие пальчики аккуратно перебирали цветочки, лежащие рядом, выбирая по одному и сплетая с другими, как вдруг брат, сидящий ровнехонько напротив, неожиданно затих.       Тор был всего-то на три столетия старше, но метки на его предплечье уже достигали сгиба локтя. Их было целых девять. И все относились к нему уже как ко взрослому, хотя Локи и считал, что это было немного преждевременно: его брат все еще был таким невероятным ребенком.       Теперь мама часто отправляла их гулять на этот луг, что был на самой границе с пастбищем, на котором резвились дворцовые скакуны. Каждый раз она наставляла Тора следить за младшим и ни на миг не упускать его из виду, но…       В какой-то степени её попытки взрастить в будущем царе Асгарда и всех девяти миров ответственность не были бесплодными, но все же чаще именно Локи следил за Тором, чем наоборот. Мама, конечно же, об этом не знала, да и брат вряд ли догадывался, но Локи даже в свои шесть меток всё прекрасно понимал.       В тот момент, как Тор затих, он тут же напрягся и прислушался. Лес находился не далеко, но и не близко, на границе с ним был установлен предупреждающий барьер… Однако там водилось много диких зверей, поэтому им нельзя было терять бдительность. Волки и медведи редко забредали туда, где властвовали асы; кабаны да дикие вепри — ещё реже, но стоило воинственным буйным играм Тора смолкнуть, как Локи среагировал тут же.       Он не дернулся и не подорвался. Его маленькие аккуратные ручки все также доплетали венок, а глаза усердно следили за движениями, но внутри он уже был наготове. Был наготове защищать брата до самого конца.       А тот вдруг прошептал:       — Локи, только не шевелись…       Как бы сильно они не отличались друг от друга, он все же доверял Тору. Да, их игры разнились, потому что старший больше любил драки и битвы, а младшему только бы найти в библиотеке книжку с картинками, да засматриваться ею до бесконечности… Да, их характеры были отличны, потому что Тор был шумным, шебутным и диким, а Локи лишь невесомо улыбался, держался позади да много молчал…       И, да, они не были братьями, потому что Тор не был етуном, а Локи не был асом, но все же та дружба, что связывала их, была довольно прочной.       И когда Тор зашептал, Локи замер. Обвел язычком пересохшие губы, невесомо вдохнул глубже.       Брат поднялся на ноги, откладывая все свои игрушки в сторону — потому что брат, его брат Локи, важнее всего; по крайней мере тогда еще был — а затем потянулся к его волосам. Секунду спустя медленно вернулся на место.       — Бабочка…       На его светлом, лучистом лице была невероятной красоты улыбка, и Локи ею залюбовался. Затем перевёл глаза на ту прелестницу, что сидела на указательном пальчике его брата.       — Знаешь, как она?.. — Тор только начал говорить, как младший уже ответил:       — Капустница, — он с лёгкой улыбкой сдул её, помогая вспорхнуть с руки брата, а Тор лишь насупился. То ли из-за того, что не знал названия, то ли из-за того, что лишился такого чуда. Медленно поправляя некоторые цветочки, Локи поднял венок и немного величественным движением водрузил его себе на голову. Будто невзначай, пробормотал: — Между прочим, они очень и очень вредные, эти бабочки… Я не помню почему, но мама говорила, что, до того как они становятся бабочками, являются кем-то очень ужасным и прожорливым, — венок, отчего-то оказавшийся большеватым, неожиданно сполз чуть на бок, и мальчик осторожно поправил его. Секунду спустя его цветочная корона уже вновь оказалась сдвинута, но Локи лишь вздохнул и продолжил говорить: — Это ты ещё махаона не видел… Я его вживую, правда, тоже не видел, но картинки с ним такие красивые, что глаз не отвести и…       — Брат… Ты красивый…       Локи замер. Вздрогнул, чуть резковато поднимая голову и неловко ощущая, как венок съезжает на самые глаза. Но все же не закрывает их, позволяя увидеть брата, встретить его взгляд, перехватить и окаменеть.       Окаменеть от того завороженного, восхищенного и открытого взгляда, каким Тор смотрит…       — Ч-что ты… — Локи дернулся, огляделся, будто не веря, что это говорят ему, а затем вновь посмотрел на старшего. Тот широко улыбнулся, повторяя свободнее, легче:       — Ты очень-очень красивый, Локи…       Где-то неподалёку, в пролеске, перекрикивались птицы, а ему под штанину, похоже, медленно заползал муравей. Локи все ещё сидел приоткрыв ротик, а когда отмер, покрылся таким горячим румянцем, что ему показалось, будто он — тот самый глупый мальчик из маминой сказки. Тот самый, который подлетел слишком близко к солнцу.       Тор мог бы стать его солнцем. И Локи не отказался бы подлететь к нему впритык, даже если за это пришлось бы сгореть. Ему хватило бы и мига, только бы близко-близко, чтобы ощутить живое, родное тепло, чтобы почувствовать, как холод отступает, сердце бьется вновь. Совсем чуть-чуть, но бьется.       — С-спасибо… — еле-еле кивнув, мальчик отвел глаза. Внутри него, в его животике, стало неожиданно щекотно, что-то будто перевернулось, так чудно скрутилось. Брат вновь подался вперёд и вновь сказал:       — Локи, ты красивый… — его голос прозвучал странно, и, случайно скользнув взглядом по отложенным игрушками, Локи вновь поднял на Тора глаза. Засмотрелся на него, пытаясь не просто рассмотреть, а будто бы впитать в себя каждую частичку, каждую линию его лица. Затем услышал: — Локи, ты… Предатель.       Лицо Тора вздрогнуло и за миг будто бы преодолело пару десятков меток. Локи дернулся, видя и фингал, и багряную, засохшую кровь, и необъятную, бесконечную ненависть в глазах старшего.       На короткое мгновение небо превратилось из бесконечно-голубого в серое, а лес за спиной брата увяз в жадном огненном пламени, но все исчезло. Исчезло также быстро, как и появилось. Вокруг вновь разлилось тихое, теплое лето.       Перед ним вновь сидел его маленький, но все же старший братишка, а его чистые глаза не были замутнены темными, плохими эмоциями. Он смотрел так влюбленно.       Локи все же отшатнулся. Плохое предчувствие сменило ту легкость внутри, и он понял, что нужно немедленно уходить. Уже дернулся, желая отползти.       — Локи, подожди, я… — лицо старшего исказило непонимание, а в следующую секунду младшего скрутила рваная боль в области живота. Он только успел опустить голову вниз, только успел увидеть кровь на своих доспехах и одежде, как Тор тут же привлек его внимание рыком: — Я убью тебя! Ты — жалкая пародия на бога! Я ненавижу тебя!       Глаза заслезились от боли, но Локи все же увидел ярость и злобу на лице брата. Увидел вновь и вновь же будто умер внутри, сгнил заживо за несколько мгновений. Пытаясь немного отвлечься, немного прийти в себя, он огляделся за миг и за миг же понял, что все вокруг пылает, а небо затянуто тучами из копоти. Асгард разрушается, стенает, кричит и плачет. Тор прямо перед ним, и Локи знает, что виноват. Он виноват во всем.       — Тор!.. Тор, подожди, я… Я могу объяснить, Тор!       Зачем-то потянувшись к венку — будто бы надеясь напомнить брату об их счастье, об их дружбе, надеясь образумить его — он лишь пачкает всклокоченные пряди собственной кровью. Продолжает отползать, упираясь пятками в редкую, увядшую траву, немного рыхля землю подошвами сапог.       — Предатель! Лжец! Я ненавижу тебя! — Тор продолжал наступать. Он был уже на ногах, возвышался высокий, сильный, величественный. В его руке был молот, со стекающей с него свежей, густой кровью, а в глазах такая слепая ярость, что Локи даже взгляда поднять не мог. Боялся, что просто умрет от боли там же, где сидит.       На самом деле он никогда не хотел ненависти брата. Никогда не хотел, никогда не жаждал, но внутри металось ощущение, что во всем происходящем вокруг виноват он сам. Виноват в падении Асгарда, виноват в смертях, виноват в потерях.       — Тор, пожалуйста, я!.. Я не хотел, слышишь! — его ноги судорожно отталкивались от выжженной, сухой и пыльной земли. От цветущего, зеленого луга не осталось и следа, точно так же, как и от их счастливого детства. Точно так же, как и от их с братом дружбы. Маг хватался пальцами/ногтями за грунт, врезался ими в землю, оттаскивая ноющее, истекающее жизнью тело подальше.       И в груди вдруг так резко взвыло, будто бы там была рана смертельная, но душевная. Он вскинул глаза на брата. Тот, будто бы некачественная иллюзия, рябил. В одну секунду он был окровавленным собой, но уже в следующую в глазнице не хватало глаза. Ещё через одну он вместо глаза лишился руки. Всего миг спустя — от его головы осталась лишь половина.       Картина была пугающая. Картина изувеченного, израненного, но живого и обозленного Тора.       Детали менялись одна за другой, но старший все ещё шел, все ещё наступал на него. Истекая собственными внутренностями, истекая кровью…       Локи тоже чувствовал вспышки боли, но просто не мог оторвать глаз от брата. Если бы смог, пришёл бы в ужас от собственных сменяющихся рваных и раскромсанных частей тела. Но даже сейчас, содрогаясь от боли в сердце и боли в руке/ноге/правом боку/голове, Тор все же был важнее, Тор всегда был важнее. И в детстве, таком далеком, уже почти эфемерном и будто выдуманном. И сейчас, когда тучи сгустились, в воздухе повис запах смерти/гари и привкус бури, а старший стоял над ним и в его глазах… В его прекрасных, бесконечно голубых глазах, что обратились темно-синим штормовым морем прямо сейчас, читалось желание покончить с ним, уничтожить, искромсать, вырвать сердце, разбить и рассмеяться: «Оно никогда не было нужно тебе, етунский выродок!»       — Мерзкий, грязный предатель! Как же я рад, что, наконец, убью тебя! — он был уже в шаге. Всего в шаге.       Локи судорожно глотал слёзы, смотря на ужас и злобу, направленные на него, и все ещё пытался отползти. Тор уже занёс молот.       — Хель никогда-никогда-никогда не отпустит тебя, гадкий, жалкий етун! Она заберет тебя, она закует тебя в цепи и отправит в самый дальний уголок Царства мертвых, потому что ты ничтожество, ты не стоишь пощады, не стоишь жалости! Я жалею, что ты не успел сдохнуть во льдах Етунхейма до того, как мой отец подобрал тебя.       Локи горько поджал губы, вскинулся — гордо и статно, желая принять смерть подобно воину, а не подобно трусу — в последний раз заглядывая брату в глаза и уже не видя там ничего, кроме тьмы злобы и мрака гнева. Сильная рука поднялась, раскручивая Мьеллнир.       Все, на что мага хватило — лишь тихий/болезненный/пораженный шепот:       — Тор, прошу…       А затем Локи закрыл глаза. ~~~^~~~       Он подрывается на постели одновременно с тем, как просыпается. Много больше, правда, это ощущение резкого рывка походит на ту пасть громадного волчьего вожака, что уже поглотила его, уже переживала и теперь выплевывает… Недостойный стать кормом, обесчещенный и окровавленный ошмёток етунской плоти, вот кем Локи вряд ли является, но кем ощущает себя на острый миг жестокой, сердечной боли, что настигает его следом за пробуждением. Его руки приходят в движение моментально, проходясь влажными от ужаса ладонями по бедрам, бокам и плечам, чтобы только убедиться в отсутствии ещё столь ярко ощущаемых ранений. Ледяной глыбы сердца коснуться, конечно, не удается, пускай именно она взвывает много сильнее любой другой части его тела. От боли. И от вездесущего, поражающего его ужаса осознания.       Началось.       Оббежав влажным от слез взглядом спальню своих покоев, Локи успевает испугаться и ее тьмы, и первого же домысла о том, что несущая Рагнарек волчья пасть уже поглотила само солнце, когда понимает — лишь потухшие, догоревшие свечи. Они лишают его спальню света в этой ночи, что уже тянется собственную голову на восток, желая преклонить ее перед новым рассветом. Они пугают его сверх того, что уже успевает принести все тот же сон… Сколь долго он не был ведом и сколь много лет прошло с последнего раза, как он приходил? Локи уж точно не забывал о нем ни на единый миг, но однажды и правда перестал ждать его. Он был увлечен Тором. Он был увлечен предначертанностью будущего и необходимостью хотя бы попытаться внести в него столь важные, решающие изменения.       Оказался ли глупцом по итогу, но именно об этом невозможно было помыслить прямо сейчас, среди звука быстрых ударов сердца, среди всей пленки душного, холодного пота ужаса, что успела покрыть его кожу. На то, чтобы осознать причины сумрака, Локи требуется несколько мгновений, и следом он поводит самими кончиками пальцев, сменяя каждый свечной огарок на рослую, молодую свечу. Ведомые его магией, они загораются тут же, поверх запястье откликается жаром руническая вязь Бранна. Быть может, он, пробуждающийся от собственного сна, уже чувствует каждое из его переживаний, но вместо того, чтобы уделить ему внимание, Локи переводит взгляд вправо.       Та половина постели, на которой прошлым вечером засыпал Тор, пустует.       Подушка так и хранит при себе след его головы. Легкая же прохлада сквозняка начала осени успевает выжрать всю жизнь теплового следа на простыни, вероятно, ещё даже до того, как Локи просыпается. Он, правда, тянется к ткани все равно, опускает ладонь поверх отблесков свечного пламени и поверх того места, где спало сердце Тора. Рука вздрагивает сама собой и от прохлады мягкого хлопка, и от приснившегося ему видения. Является ли оно предзнаменованием? Все прошлое или же каждая из канувших в лету жизней — ничто из этого не позволило бы Локи ни забыть, ни усомниться в будущем, и все же сейчас он лишь кратко, скорбно морщится, жмурит глаза болезненным выражением. Божественная суть уже разыскивает для него то солнце, что вскоре знаменует новый день. И от изножья постели уже слышится возня разбуженного тусклым свечным пламенем Фенрира. Неуступчивое и неумолимое время вряд ли выкрадывает из рук Локи все прошедшие три месяца лета и все первые дни осени — оно воздает ему сполна.       И все же эта ночь приходит. Вместе с ней приходит и страшный, полный жестокости сон. Вместе с ним приходит и пробуждение… Но является ли он видением будущего? Но является ли простым предзнаменованием? Локи жмурится почти до боли, даже не мысля спутанным, потрясенным сознанием о том, что это сможет хоть немного помочь, а следом заставляет себя вдохнуть. По воле статуса, или же по необходимости всех регалий, но, впрочем, лишь по данности — тот Тор, к которому столь неистово хочется прижаться сейчас и у которого хочется попросить клятвы, что никогда, никогда, никогда он не возненавидит его столь неистово… Та часть постели, на которой Тор засыпает с началом ночи, пуста. Он уже ушел. Он проснулся ещё пару шагов луны по небосводу назад. И выбрался из-под простыни. И оделся.       Где был теперь? Бездарной ладонью стиснув простынь, что уже потеряла и крайний след тепла чужого тела, Локи не усмиряет весь собственных страх единым глубоким вдохом, но глаза открывает все равно. Магической мыслью устремляется прочь из дворца на поиски следа иного, более физического, и все же, прежде чем находит, мыслит — если Тор уже успел пройти по Бивресту в Альфхейм, Локи за ним не пойдет. Ни сам. Ни любой возможной иллюзией. Спросит ли после? В догадках нет и единого смысла, потому что безжалостное, неумолимое время и так, быть может, одаривает его слишком многим — сейчас приходит за платой. Приносит ужасающий сон. Пробуждает от того забвения, в котором Локи никогда и не бывал с момента, как узнал о предначертанной Тору смерти.       Но пробуждает — все равно.       Если, если, если Тор успевает добраться до Альфхейма… Локи не пойдет следом. Локи не станет спрашивать с него за подобный, безмолвный и лишенный прощания уход. И, впрочем, вовсе не сомневается: Тор отправляется именно к светлым. Предсказание Илвы, будто тонкая, бездарная книжечка, уже раскрывается первыми страницами. Добровольно, и гордо, и с важной доблестью… Надевает ли Тор парадный доспех? Последний совет случается лишь вчера по утру и, конечно, посреди него не идет обсуждения поездки Царя в Альфхейм ни ради делегации, ни ради отдыха. Тор молчит. Тор выглядит все столь же обыденным, как и все прошедшие месяцы. Нежный, и любящий, и переполненный счастьем, он, кажется, не расстается с Локи ни на единый миг.       Сейчас — просто уходит в ночи.       Будто бы вор, или же будто бы трус, или же как-то иначе, но обвинить его так сразу вовсе не получается из-за всего того страха, что так и ощущается посреди груди самого Локи. Эта оскаленная злоба, это жестокость и вся эта ненависть… Лишь сон, но какое значение он имеет для будущего? В прошлом вчерашнего дня они проводят несколько шагов солнца по небосводу на своей поляне у Фригги в саду. Локи перечитывает новое лживое письмо от Сольвейг с заверениями в дружбе их миров и с желанием восстановить хотя бы пару торговых договоренностей. Тор — просто лежит на траве, уложив голову ему на бедра и притворяется спящим, на самом деле вновь и вновь поглядывая на него с еле заметной улыбкой. Обвинить, обвинить, обвинить его сейчас вовсе не получается, в то время как безжалостное, неумолимое время — на самом деле оно является беспристрастным. И всегда одаряет без разделения на тех, кто заслуживает и кто не сможет заслужить никогда.       Потому, быть может, Локи разыскивает Тора магической мыслью — в конюшнях. Действительно при парадном доспехе. С громсекирой в руке. Сонный Агвид уже успел запрячь его коня и как раз гладит зверя по шее, уже приоткрывая рот, чтобы произнести что-то… Важное или значимое? Простое пожелание хорошего пути? Локи смаргивает наваждение, отбрасывая простынь и шкуры в сторону свободной рукой, другую же, так и держащуюся за остывшее место чужого сна, отдирает почти силой. Разжимать пальцы не хочется столь сильно, как будто именно это движение станет решающим, как будто, если он отпустит сейчас, он потеряет уже навсегда…       И он отпускает, не оглядываясь.       Как будто ему хватит всех прошедших трех месяцев лета, что были полны их любви? Как будто ему хватит всех прошлых лет и всего их с Тором пути? Как будто ему хватит хоть чего-то, когда — поверх его рук останется лишь хладный труп? А ведь они катаются на лошадях. И в июле едут в Альфхейм отнюдь не с официальным визитом, но ради удовольствия и купания в столь значимом для них обоих озере. И в начале июня переживают второй день етунхеймского совета, так и не отдавая Гейрреду ни дев, ни магов, ничего из того, что он упрашивает чуть ли не угрозами. Все лето сливается в его воспоминаниях в единственный день безбрежного, умиротворенного счастья, и мира, и сотен тех роз, которыми Тор одаривает его, в один из дней начиная просто оставлять их по всему Золотому дворцу… Локи узнает об этом лишь потому что все те розы ему начинает носить Фенрир. Он явно находит для себя немыслимую забаву в их поиске и доставке.       Тор — просто притворяется, будто совершенно не понимает, что происходит.       Великая, безбрежна сила. Великая, безбрежная слабость. Локи так и не рассказывает ему, как под коленями где-то в начале июля начинает то и дело тянуть странной слабостью каждый раз, когда он видит — Тор улыбается. Будто привычно. Будто бы как и прежде. Но совершенно точно иначе, потому что все то, что есть у них, все то, что они выстраивают, взращивают и хранят с бережностью, вот что наполняет каждый миг из всех прошедших трех месяцев. Не передышка перед злым будущим, лишь полное сложностей да дел Асгарда настоящее, в котором так и сохраняются их ужины, их длинные, полные близости ночи, их обсуждения стратегий и политики, их спарринги в тренировочном зале, то и дело собирающее, будто на яркое представление, толпы воинов и, конечно же, Сигюн… Она так и не начинает разговаривать с Локи, но и не пакостит ему — с этим можно жить. И Локи живет. И Локи позволяет ей всю ее злость, и Локи все же понимает ее, потому как ему самому приходится, приходится, приходится отдать Модсогниру свои извинения, пускай даже много приятнее было бы убить его.       Но именно Тор… А Слейпнир взрослеет. И Фенрир подрастает в холке. И то и дело Локи случайно ловит на себя долгий, пристальный взгляд Сиф. Что может значить он? Огун возвращается к жизни и в нем не остается и единого следа от той смерти, которую ему приходится пережить, потому что перерубленную нить судьбы глазами не увидеть. Лия же заполняет все свои покои подаренными Вольштаггом цветами и впервые на всей памяти Локи даже несколько раз отпрашивается, беря себе выходной и уезжая вместе с ним на прогулку. Все то безжалостное, неумолимое время — остается беспристрастным.       В то время как Тор просто уходит среди ночи, даже не разбудив его.       Злиться ли? Обвинять ли? А может, наконец, усомниться в нем? Локи лишь стаскивает ещё мелко подрагивающие ноги с постели, поднимается с нее рывком необходимости — он не желает идти. Он желает остаться здесь, он желает подвинуться к Тору под бок, а после попросить у него клятвы никогда, никогда, никогда не возненавидеть, но все же Тора здесь нет. Есть лишь мелкой дрожью бьющий по затылку страх, все та же пленка холодного пота и рябь иллюзии чужого окровавленного лица, стоящая, будто туман, перед его глазами. Прорываясь сквозь все это каждым новым, даже малейшим движением, Локи удерживает свое тело ровным на вздрогнувших ногах и разве что взгляд бросает в сторону поднимающегося на все четыре лапы Фенрира. Но руки к нему так и не тянет. И сам не тянется тоже, вместо этого поводя ладонью в пространстве и сбрасывая пленку пота, а следом набрасывая вместо нее одежду. Суетная, перепуганная мысль, правда, подсовывает ему обычную рубаху да брюки вместо того, чтобы одеть его в парадные одежды. Лишает его даже сапог.       Но все же Агвид, пускай и шебутной, пускай и слишком молодой, точно является хорошим конюхом, потому что, стоит Локи переместиться в конюшни, под его ногами оказывается лишь мягкое, дружелюбное сено. Заметить допущения в одеждах просто не хватает времени. Агвид уже говорит:       — …стоит ли мне передать что-то его высочеству Локи? — и почёсывает пальцами затылок. Чувствует ли нервозность? Чувствует ли волнение? Пересуды и сплетни об их с Тором отношениях отчего-то так и не начинают шествовать по дворцу говором чужих языков. И сплетни о возможной болезни Царя умирают ещё месяцы назад. При том даже, что их видят то и дело дерущимися друг с другом на тренировочной арене, и Фандрал, и само присутствие Бальдра привлекает много больше внимания придворных. Но все же — их отношения не остаются тайной. Потому Агвид задаёт вопрос уже, негромким полушепотом, чтобы только не перебудить спящих в предрассветном сумраке лошадей. Потому Тор, вероятно, желает ответить ему, но прежде замечает того Локи, что уже показывается в нескольких шагах у Агвида за спиной. Только что приоткрывшиеся губы смыкает, поджимает их напряженностью и волнением, волнением, волнением.       Заподозрить его в длительной лжи? Великая слабость, великая сила, вот кем является Тор ничуть не меньше, чем великим дурнем. Вздрогнувшей ладонью так и не тянется к поводьям своего коня, вместо этого пробегаясь по Локи взглядом… Мысли о том, будет ли люба ему вся всклокоченность и только проснувшаяся растрепанность, у Локи в голове так и не возникает. Лишь возмущение уже принимает биться где-то в груди — оно не ровня ни злобе, ни обвинениям.       Оно же есть само предупреждение.       Уехать, сбежать в ночи и даже не попрощаться с ним, а?! Заметив направленный ему за спину взгляд, Агвид оборачивается быстрым, шебутным движением, точно рассчитывая на одну из проснувшихся лошадей, но вместо нее находит Локи. Тут же вжимает голову в плечи, отступает немного в сторону — прищуренный, раздраженный взгляд Локи говорит сам за себя. И угрозой, и все тем же предупреждением даже не мыслить о том, чтобы встать у него на пути, и, конечно же, словами, словами, словами, которые уже звучат:       — Выйди прочь, Агвид. Сейчас же, — не отводя взгляда от лица Тора, Локи дергает головой в сторону, подгоняя застывшего мальчишку. Это все лишь дела, дела, дела Асгарда, не так ли? Ни пересуды, ни сплетни, ни ложь чужих языков, касающаяся их с Тором отношений, так и не находят для себя рождения, но дворец видит многое, дворец все замечает, и именно потому Агвид уже успевает задать важный вопрос, и потому же мгновенно разворачивается, быстрым шагом сбегая вначале Тору за спину, а следом и прочь из конюшни. Объяснять ему ничего не приходится. Пускай даже он не закрывает за собой уже распахнутых дверей, сомневаться в том, насколько далеко он уходит, не приходится.       Локи просто вскидывает бровь вопросительно — требовательно, требовательно, требовательно. После всех трех месяцев, после всех прошедших лет, Тор просто сбегает, не желая даже посмотреть ему в глаза, а? Поверить в то, что он руководствуется неприязнью, не получится никогда вовсе. Локи знает его слишком хорошо. Локи видит истину в выражении его лица уже, Локи слышит, как звучит:       — Локи… — тяжелый вздох, сбегающий прочь взгляд и столь суровая, суровая, суровая нитка поджатых губ. Тор сжимает одну ладонь в кулак, другой же тянется в сторону, ставя громсекиру возле деревянной подпорки крыши. Качнув головой, Локи делает первый шаг в его сторону, уже говоря:       — Давай же, я хочу услышать, как ты оправдаешься, Тор, — закричать в этом логове мирно спящих лошадей не получится точно, пускай и хочется повысить голос хотя бы ради того, чтобы выразить все собственное возмущение. Как он только посмел? Как только решил, что эта идея хороша? Среди всех прошедших месяцев они приходят к обсуждению неутешительного, жестокого будущего лишь единожды — больше о нем не говорят. Просто живут. Просто разбираются с делами Асгарда. Просто едут в Альфхейм отнюдь не с делегацией и не ради совета с Гертрудой. Просто… Их мир. Все то, что между ними есть. Вот чем заполняется прошедшее лето, сейчас же Тор морщится почти болезненно. И вздыхает вновь, но вместо того, чтобы напрячься, его плечи расслабляются. Успевшая сжаться в кулаке ладонь разжимается. И ведь он отвечает полушепотом:       — Я просто не хотел, чтобы случилось… — медленно наступая на него, Локи только вновь вскидывает бровь, чувствуя чуть ли не нужду в том, чтобы услышать — кем Тор его считает и за кого принимает. Как будто Локи может забыть о том, что близится? Как будто Локи может потонуть во лжи о том, что их мир будет полон любви и покоя вечно теперь? Или, быть может, Тор ожидает от него ругани да истерики, а? Вернув к нему взгляд, Тор смотрит болезненно, скорбно. И добавляет еле слышно: — Именно это.       Как будто бы, что б его Хель подрала, Локи действительно попытается остановить его, а? Отнюдь не единственное, но чрезвычайно важное, с чем ему удается сжиться не столько за прошедшие месяцы, но за все прошедшие годы, является достаточно очевидным — то, что они не могут порознь, они всегда смогут вместе. Это данность их связи. Это прочный фундамент, и крепкие стены, и плотная крыша всего их мира. Но сможет ли он действительно выстоять… Тор смотрит так, будто не желает уезжать и не пожелает подобного никогда, а ещё смотрит так, будто и сам прекрасно знает — это всё есть лишь начало конца. Ему не ведомо предназначение и жуткий, пугающий сон не тревожит его разум, да к тому же они вовсе не знают, когда начнётся та война, что лишь взяла себе передышку, но Тор остается и умен, и разумен достаточно, чтобы видеть.       Началось. Именно сейчас. Именно теперь. Свидятся ли они вновь и что будет дальше? Среди сна Локи видит, как душной, травящей легкие гарью пылает Асгард, а ещё слышит, как Тор ревет неистовым, бессмертным гневом — его слово есть ненависть ничуть не меньше, чем его взгляд. Его тело есть его же погибель ничуть не меньше, чем все стенание Асгарда. Только единое не сходится, не сможет, не сможет, не сможет сойтись с реальностью уже никогда… Тот Мьелльнир, что Тор заносит над собственной головой, желая Локи убить, давным-давно разрушен. Теперь у него громсекира. Теперь верить в то, что он не сможет Локи возненавидеть, много проще. Достаточно лишь посмотреть ему в глаза — Локи смотрит уже. Подступает к нему, медленными, босоногими шагами по сену и земле преодолевая все расстояние между ними. А ещё говорит:       — И потому ты решил, что имеешь право лишить меня прощания с тобой? — вот оно, его возмущение, и благодаря запрету на крик, благодаря всем спящим в стойлах лошадям, оно обращается истинно змеиным шипением. Так ли лучше? Так ли много хуже? Ни всех прошедших месяцев, ни всех прошедших лет Локи никогда не будет достаточно, чтобы выжить среди той боли, которая придет за ним, когда поверх его рук окажется бездыханное, холодеющее тело, но их все же хватает — он не желает этой трусости себе, он не желает этой трусости Тору и он не станет на нее соглашаться. В Альфхейм за ним не поедет, но сюда приходит, сюда заявляется непрошеным гостем, потому как в том его право и в том все его возмущение, подзуживаемое следами пережитого среди сна ужаса. Подступив к Тору почти впритык, он шепчет все тем же шипением: — И потому ты решил, что имеешь какое-либо право лишить меня возможности… — договорить, правда, ему не удается. У Тора во взгляде мелькает не просьба, истинная мольба не бить, не нападать и не обращать этот отъезд для него ещё большей жестокостью, чем есть уже. В чем его план и что ждёт его впереди? Локи так и не спрашивает. Локи не чувствует интереса, потому как не желает чувствовать ещё больший бессмертный и фоновый страх. Если вдруг не получится, если вдруг Тор ошибся, если, если, если… Поджав губы, Локи морщится всем собой и с тяжелым вздохом тянется ладонями к голове, приглаживая всклокоченные со сна волосы. Между ними остается разве что шаг, но Тор не двигается. Только рот приоткрывает — пусть уж лучше молчит, с них обоих хватит и его молчаливого ухода, что уже успевает высказаться. Оторвав ладонь от собственных волос, Локи выставляет ее, открытую, перед своим лицом, добавляя почти приказом: — Просто заткнись. Я передумал, даже слышать ничего не хочу, — потому что на самом деле он не нуждается ни в извинениях, ни в объяснениях, ни в любом поганом знании. Не желает ли Тор чувствовать эту скорбь и этот страх — но желает ли действительно уехать вот так, а? Локи успевает разве что потянуться обеими руками к его лицу, когда Тор уже подступает к нему сам, когда обнимает крепким движением. Это и есть ответ. Единственный необходимый, единственный достаточно важный… Потянувшись к нему навстречу, Локи прикрывает глаза ещё до того, как целует его, и после выдыхает носом — столь необходимое облегчение после страшного, страшного, страшного сна дается его рукам с тем же плавным согласием, с каким он сам прижимается к груди Тора уже. Металлический доспех, не успевший нагреться под лучами ещё не взошедшего солнца отдает неуютной прохладой сквозь тонкую ткань рубахи. Замерзнуть, правда, подле него не удается — Тор запускает теплые ладони ему под ткань рубахи, выглаживает бока. И целует так же, как и в каждом из прошлых дней. Вся его любовь, все тепло самого солнца Асгарда, Локи обнимает его за плечи, мажет кончиками пальцев по затылку, перебирая короткие пряди светлых волос, а после обнимает за шею. Насладиться им, не отрываться от него и все же не отпускать его, вот чего хочется, но крайнее остается таким же невозможным, как и любое отсутствие страха перед лицом жестокого сна. Так ли завершится их история? О чем Илва успевает умолчать в собственном предсказании? Отстранившись от него лишь немного, Тор шепчет быстрым, рваным выдохом:       — Ты дрожишь… — и отстраняется дальше, чтобы видеть его лицо, чтобы видеть его всего. Ни признаваться, ни показывать ему чего-либо совершенно не хочется, но — все то, с чем они не могут справится по отдельности, все то, с чем они смогут разобраться вместе. Подобно наглости Гейрреда или беспрестанной лжи Сольвейг? Локи открывает глаза лишь после того, как вдыхает поглубже. Попусту, конечно, совершенно попусту, ведь этот вдох не успокаивается ничуть. Те ладони Тора, что глядят его по спине, ощущаются теплыми, но не приносят умиротворения тоже. Те его глаза… Глянув в них на краткое мгновение, Локи отводит взгляд прочь, уже откликаясь:       — Кошмар приснился, — ему и правда хочется верить, что Тор не вспомнит, что Тор просто успевает забыть обо всем, обо всем, обо всем, но подобная вера все же чрезвычайно глупа. Обе ладони Тора замирают поверх его кожи уже и лицо вновь обретает суровость. За ней следует тяжелый вздох, пускай даже Локи говорит: — Все… — только «в порядке» так и не договаривает. На то, чтобы солгать столь нагло, у него просто не находится сил. Чувствуя, как ладони Тора выскальзывает прочь из-под его рубахи, Локи возвращает к нему собственный, тяжелый взгляд. Пожимает плечами еле-еле, мимоходом все же задумываясь… Рассказать ли ему? О тех строчках, написанных Илвой, о ее предсказании и обо всей той части предначертанного, что является Тору неведомой до сих пор — это не поможет. Это лишь какой-то абстрактный план будущего и ничто иное. В то время как Тор уже обнимает его лицо теплом своих ладоней. А после шепчет, шепчет, шепчет, не желая будить спящих лошадей:       — Я люблю тебя. Ты — вся любовь моего сердца, — вот что он говорит, глядя Локи прямо в глаза, и эти слова оказываются теми, необходимыми и важными, которые самому Локи так хочется услышать среди следов жестокого, уродливого сна. Печально улыбнувшись Тору в ответ, он вздыхает, он соглашается, он забирает, забирает, забирает себе его признание, не зная вовсе, станет ли оно последним или, быть может, беспристрастное время одарит их… Ещё хоть каким-то количеством времени? Потянувшись руками ближе с затылку Тора, Локи касается, Локи видит, как Тор улыбается в ответ мелко и печально, но все же жмурится на один глаз — то есть удовольствие от ласки. То есть весь их мир и вся его нежность. Ответив негромко:       — Будь осторожен, — Локи вынуждает себя отстраниться, вынуждает себя отступить на шаг. Смотреть на то, как Тор уходит сам, будет много более невыносимо, чем даже думать об этом, и потому Локи отворачивается первым. Уходит прочь, исчезая на третьем же шаге и возвращаясь к себе в спальню. В ответ его появлению тот Фенрир, что успел улечься назад в изножье постели, разве что один глаз приоткрывает — он светится сонливой, столь родной голубизной.       Локи просто замирает посреди спальни. И медленно, растерянно оседает на пол. Ни всех прошедших месяцев, ни всех прошедших лет, ни всех прошедших жизней ему не хватит, чтобы справиться с тем днем, в котором поверх его рук окажется недвижимое, уже холодеющее тело. Сейчас же среди мыслей остается лишь единая, невыносимо больна и предрешенная.       Началось. ~~~^~~~       На первом же совете в отсутствии Тора выясняется, что уведомлены о его отъезде не были три троица воинов, ни Сиф, ни даже Лейв. За подобное, недопустимое перед лицом всех дел Асгарда попустительство Локи определённо стоит злиться на Тора, но вся злость оказывается придавлена к тазовым костям то ли гравитацией, то ли беспомощной, тяжелой печалью тех слез, которые в предрассветном утре сдержать так и не удается. Они опустошают его будто бы до самого дна. С Фенриром, что пытается утешить его, обходятся много милостивее, но и его оставляют в тоскливом скулеже печали на единый день, на два, на три… Тор ведь так и не возвращается? На первом же совете его отсутствия Локи сообщает собравшимся — Царь уехал по делам и вскоре вернётся.       Беспокоиться не о чем.       Если возникнет необходимость, Локи расскажет им суть тех важных дел.       Не то что бы это дополнение привносит в кого-либо из совета спокойствие, но никто так и не порывается задавать ему вопросы. Видят ли алые, воспаленные от слез глаза? Видят ли его всего, утомленного и иссущенного на любые чувства? Им точно хватает сухой, холодной интонации, что захватывает себе все территории голоса Локи, потому как ничто иное он так и не выставляет на обозрение. В том дне надевает поверх себя иллюзию ничуть не спокойнее, чем прежде надевает парадные одежды и вычесывает вымытые волосы. В следующем утре — просто не позволяет себе слез.       То ведь было предрешено? То ведь было предписано и оплакивать вовсе нечего? Никто из совета так и не пытается расспросить его ни о чем, в то время как статус регента оказывается причислен ему даже без обсуждения. Будто это является очевидным, будто это является самым логичным, без оглядки и на всю его кровь, и на всю его родословную, но все же происходит именно так — Тор отбывает прочь в неизвестном почти для всех направлении и Локи негласно занимает его место. На день, на два, на долгую, долгую, долгую неделю… И после ее истечения Тор, конечно, не возвращается. Покои же самого Локи, по его личному молчаливому мнению, превращаются ничуть не меньше, чем в проходной двор, потому что он отказывается занимать царский кабинет, а ещё потому что нигде, кроме как в своем кабинете, так и не обустраивается. Свои утра ему приходится делить с тем Лейвом, который приходит с парой-тройкой новостей ещё даже до завтрака. Некоторые из своих ночей ему приходится делить тоже и отнюдь не по собственному желанию — с Трюггви.       Впервые тот заваливается к нему в покои в четвертую полночь отсутствия Тора и уже одним собственным присутствием обнажает нечто, успевшее сбежать от глаз Локи среди кучи добавившихся дел. Его собственные покои и вся та их защита… Куда только пропадает? Локи забывает обновить истончившиеся в своей сути заклинания и поэтому его будит отнюдь не магическая дрожь, проходящаяся по стенам — именно Фенрир. Волк слышит, как открывается главная, смежная с кабинетом дверь, первым. Волк начинает рычать, тем самым пробуждая Локи с самого дна зыбкой дремы. Отнюдь не в отсутствии Тора в постели, но именно в отсутствии Тора в Асгарде спать так же крепко, как прежде, больше не удается. Локи просыпается быстро, приподнявшись на подушке, сразу же слышит громкий, пускай отчасти и вежливый стук в дверь спальни. Подросший до размеров молодой лошади Фенрир почти собирается кинуться на нее, столь плотную, древесную, но ощущающуюся столь жалкой перегородку меж комнатами — Локи удается остановить его так же, как после не удается разыскать сил, чтобы Трюггви прогнать. Среди полуночного звона и молчания безопасного, безопасного, безопасного Асгарда…       Трюггви выглядит не отвратительно, но все же погано. Раненный, перевязанный на животе и бедре обрывками своей же рубахи. После той первой полуночной встречи на ковре, выстилающем пол кабинета, остаются капли его крови. После нее же Локи обновляет каждое, каждое, каждое защитное заклинание — круг защиты сужает до спальни и только. Его кабинет на будущие недели, именуемые, быть может, вечностью, остается проходным двором к его личному неудовольствию. Трюггви в той первой ночи приходится остаться ради лечения тоже к неудовольствию уже их обоих, потому что сам он не желает оставаться после того, как отчитывается, и потому что Локи как не имеет изначально, так и не обретает гостеприимства.       Но все же — регентство. Его новый статус. Его новая регалия. На то, чтобы залечить раны Трюггви требуется много больше времени, чем на любой его рассказ, но все же меньше, чем на то, чтобы вынудить его и ему все-таки приказать: взять кресло, сесть и оставить в стороне всю свою то ли гордость, то ли неуживчивость. Как будто бы Локи действительно может причинить ему вред? Вряд ли Трюггви мыслит именно так, но сухими, краткими отказами все равно пытается выстелить пол кабинета прямо поверх уже заляпанного кровью ковра, потому что — у него есть мази, у него есть лекарственные снадобья, он может сходить к лекарям… Эта встреча отнюдь не становится их первой, и раньше Локи доводится видеть этого рослого, рыжебородого идиота среди дворцовых галерей или у Тора в кабинете, но именно той первой ночью его вторжения Локи не разыскивает ни единого понимания, отчего Трюггви все ещё занимает собственную должность и как Тор его терпит.       Приписать ему внешнего сходства с ослами, конечно, не получается. Но явно ведущее свойство его характера — является таковым. Ни больше, ни меньше, именно ослиным, если судить по тому, как долго он пытается избежать любой помощи, при том даже, что еле стоит на ногах. До ругани, правда, так и не доходит. Локи делает ему мысленную поблажку за те самые ноги, на которых Трюггви еле держится и которые все же приносят в Золотой дворец вместе с ним вести. Вновь неутешительные. Привычно не представляющие никакой ценности для любого радостного чувства.       Часть выживших темных находится в Ванахейме.       Они набирают не рекрутов, но новых жертв эфира из ванов.       Королева Сольвейг собирает армию…       Неужто та самая, что с несколько дней назад присылает в Асгард письмо с заверениями о мире? Трюггви не рассказывает о том, каким образом вместе с двумя собственными разведчиками оказывается в Ванахейме, не рассказывает и о том, кто посылает их туда, в то время как Локи лишь мыслит, еще только слушая его отчет — вероятно, никто. Никто не посылает их туда, никто не является для них начальством и тем не менее в Асгарде существует тот, кому Трюггви приносит вести, никогда не посылая ни одного из своих подчиненных… Видел ли их хоть кто-нибудь вообще? В подобных обстоятельствах не составит сложности усомниться в обеспечиваемой Асгарду безопасности, но именно в Трюггви не получается засомневаться так же, как и во всех произнесенных им словах, так же, как и в еле заметной неловкости из-за всей необходимости полуночного вторжения.       Притвориться обычным посыльным, несущим в своих руках вести, у него не получается.       Локи замечает все равно и в который только раз, что за все дни прошлые, что за все дни будущие — раньше Трюггви приходил к Тору, минуя и Лейва, и совет, и самого Локи. Но Тора больше не было. Для Золотого дворца он был в поездке по землям Асгарда, для Гейрреда — отправился в Альфхейм. Реальное его местоположение было неведомо совету. Реальное его местоположение было ведомо Локи, и то лишь по причине его личного козыря в виде предсказания Илвы. А все же Тора не было больше, как не было и ничего удивительного в том, что Трюггви среди той ночи пришел к именно Локи. Раненный, прикладывающий значительное усилие, чтобы продолжать стоять на ногах… Всем, что он рассказал, были вести о темных и Ванахейме. В то время как-то, что случилось с ним там, что случилось там с иными разведчиками, которых он взял с собой — если уж Локи мог быть именован Богом лжи, то Трюггви по праву мог быть назван сосредоточием всех тайн.       Выспросить у него что-либо из того, что он не собирался рассказывать, было невозможно. Не то чтобы Локи стал хотя бы пытаться. Он выслушал отчет, он вынудил Трюггви сесть в кресло и потратил с шаг луны по небосводу на то, чтобы залечить его. За все это время успел заснуть даже Фенрир, ещё вначале понявший, что Трюггви знаком и не опасен, и нашедший себе место на полу кабинета, подле камина.       Не то чтобы, правда, по итогу хоть кто-нибудь удостоился благодарности.       Или же обещания не возвращаться посреди ночи? О собственном отъезде Тор не предупреждает никого из совета, в то время как Локи негласно и без любого голосования становится — теперь он регент. Теперь он есть власть. Теперь он есть правление. Его слово в процессе утренних советов обретает даже большую весомость, чем было раньше. Его кабинет становится и проходным двором, и местом для полуночного присутствия Трюггви. По крайней мере он приходит не каждую ночь и больше не пачкает ковер Локи собственной кровью, но все же приходит вновь и опять, но все же приносит вести, вести, вести… Не заметить совершенно не удается — вся та его активность, которой Локи не видел в прошедшие месяцы, потому что ее и не было, увеличивается в собственном то ли напоре, то ли количестве. Он отправляет своих разведчиков в Ванахейм вновь после того раза, когда их вместе с самим Трюггви замечают и почти успевают убить, он отправляется в Свартальфхейм сам, а ещё, конечно же, наведывается в Етунхейм…       Ещё после первого его вторжения среди ночи, новым же утром, Локи между делом выносит Лейву свою настоятельную просьбу о применении того влияния, которое Лейв имеет на Трюггви точно. К примеру, обсудить с ним отложить новый поход в Ванахейм? К примеру, вынудить его задуматься о безопасности? При том, насколько долго Локи приходится требовать от Трюггви просто сесть в кресло и позволить залечить кровоточащие раны, подобное обсуждение с Трюггви именно с его, Локи, подачи не возымеет успеха. Даже при всем медленно ухудшающемся положении Асгарда… Ни о том, кто мог бы послать его в иные миры, ни о тех задачах, которые перед ним на самом деле никто не ставил, Трюггви так и не рассказывает, вместо этого принося иное — вместе со своими подчиненными ему удается разыскать ту деревню, в которой ваны укрывают темных. Защищенное магами Сольвейг и самим эфиром поселение располагается в глубине земель Ванайхема, рядом с заснеженными вершинами северных гор. Время от времени туда приезжает сама Сольвейг. Много чаще приходят группы, состоящие из десятка ванов, но в отличие Королевы ни единожды не выходят за границу поселения. Умирает ли кто-то из них или же все они становятся порабощены эфиром, Трюггви узнать так и не удается, потому как первое же проникновение в поселение через брешь в магическом барьере становится для него и двух его разведчиков последним — им еле удается уйти. Но по крайней мере они возвращаются живыми? Принося свой первый отчет, Трюггви делает акцент именно на том, что вычислить их принадлежности к Асгарду никому не удается благодаря магическим артефактам, скрывающим их суть. Принося каждый последующий лишь рассказывает: бреши в магической защите ванахеймского поселения больше нет.       Но в Свартальфхейме Король Модсогнир под шумок вычищает ту горную гряду, где скрывались темные всю метку до нападения на Асгард. Именно об этом Локи, конечно, знает и сам, потому как ещё в середине лета в Золотой дворец приходит письмо от дворфов о найденных артефактах и о желании поделиться ими с Асгардов для изучения и возможного использования, но все же Трюггви… Кому подчиняется в действительности? Всем, что Локи знает о нем, является нелюбовь к присутствию на ежеутренних советах и связь с Лейвом. Ещё в прошлом году Тору приходится исключить его из совета, чтобы заручиться той информацией, которую Трюггви выискивает по мирам, подобно охотничьему псу, идущему по запаху дичи, но — информация не равняется подчинению.       Ровно так же, как и подчинение не равняется верности.       Когда Локи заводит разговор будто об этом с Лейвом, в новом же утре после первого прихода Трюггви, Лейв лишь кивает ему в ответ понятливо. После откликается:       — Трюггви наделен важным свойством прислушиваться к моим словам, но при том же никогда не станет слушаться меня. Я не желаю проявить наглость, однако, в данной ситуации, боюсь, вам придется смириться, ваше высочество, — стоя в его кабинете прямо перед ним и держа в руках несколько свитков с важными, уже подписанными Локи указами, Лейв не отводит глаз в то мгновение разговора. Лейв же зовёт его — именно так. Локи ведь становится регентом? Негласно и вне зрения чужих глаз. Для совета он обретает иной, более высокий статус. Для всего Асгарда — Тор отправляется в поездку по его плоскости. Якобы ради того, чтобы узнать, как живет его народ. Якобы без помпезности, якобы тайно, он уезжает из Золотого дворца и следом за его отъездом одно поселение за другим даже начинает полниться слухами, благодаря тем иллюзиям его присутствия там, жизнь которым дает Лия. По той же причине среди чужих слов Локи так и остается его высочеством. В реальности же — Лейв смотрит лишь ему в глаза, когда говорит: — Каждый из его учителей давным-давно сгинул в вечности. Сейчас именно он — самый взрослый и самый обученный из разведчиков; и, думаю, не будет ложью, если я скажу, что его дело является одним из древнейших. Находить недоступную информацию, разыскивать вести в землях врагов… Правление Всеотца оставило на Трюггви след так же, как и на всех нас, и потому я давно уже не рассчитываю, что он станет ждать указаний или советоваться в собственный действиях с кем бы то ни было. Однако, его величество Тор уже смог завоевать его верность и вы смогли добиться этого тоже. Поэтому с важными вестям он пришел в первую очередь к вам, — «а не ко мне» Лейв, конечно же, не добавляет. Да и о собственном влиянии высказывается больше недомолвками, чем открытыми словами. Локи догадывается все же слишком быстро: то влияние объемно и повсеместно. Ровно как и верность самого Лейва? За все прошедшие месяцы более близкого знакомства он успевает зарекомендовать себя грамотным что в дипломатическом, что в политическом деле, и потому не поверить ему не удается.       Если даже он не в силах вразумить Трюггви и вынудить словами не соваться больше в Ванахейм… Самому Локи остается лишь смириться.       А все же верность — слова Лейва о ней наводят Локи на ту же мысль, что посещает его ещё среди ночи и прихода окровавленного Трюггви. Пускай в нем не видится торопливости, а в его глазах не существует страха, он пренебрегает и отдыхом, и лечением, и всем сущим, в первую очередь принося важные вести. Во имя сохранности Асгарда, во имя его жизни… Несколько следующий дней по просьбе Локи Лия истрачивает на то, чтобы вызнать о дальнем прошлом Трюггви как можно больше, но все ее попытки оказываются пустыми. У кого он учится, когда рождается и как много ему лет сейчас? Обучен ли он магии и кто именно ему подчиняется? Трюггви будто бы не существует. Его истории нет. И сам Локи достаточно быстро приходит к банальному выводу — у него нет и единого воспоминания из детства или отрочества с его участием. Иллюзия, призрак или данность бессмертного Золотого дворца… В поисках истины Локи в одном из дней даже приглашает Огуна к себе в кабинет, задавая ему лишь единый вопрос о Трюггви и получая больше похожий на байку ответ — ходят слухи. Их именуют псами миража. И самого Трюггви, и всех его подчиненных, которых никто никогда не видит в тренировочном зале, а даже видя, вовсе не обращает на них внимания. Неизвестно настолько обширное, невидимое и бессмертное войско… Самым важным в его существовании так же, как и в существовании Трюггви остается единственное — они знают о самом Локи и, вероятно, о каждом из придворных, о каждом важном создании во всех девяти мирах много больше, чем кто-либо знает о них.       Где они тренируются. Какими навыками обладают. Сильны или же могущественны. Лишь мираж — и они его верные, вечно бодрствующие псы, бессменно стоящие на посту.       По крайней мере их верность принадлежит Асгарду и это успокаивает? Трюггви приносит, приносит, приносит ему вести каждые несколько ночей и, к определенному удовлетворению Локи, больше не приходит раненным и окровавленным. Вместо этого рассказывает о Модсогнире и его воинах, что вычистили всю горную гряду Нидавеллира до чиста, и об этом Локи, конечно, знает уже, ещё из письма, присланного в Золотой дворец в середине лета, но все же Трюггви делает акцент — застава и все охранные посты были убраны от границы Нидавеллира ещё после окончания сражения в начале весны. Для чего дворфы возвратились туда летом и делали ли в тех землях что-либо все месяцы до того… Трюггви приносит важные вести. Трюггви расставляет теми важными вестями акценты. Ответов, конечно же, не дает, но в иную ночь, уже после отчета о Свартальфхейме, между словами о спокойствии в Етунхейме упоминает: его воины все ещё стерегут земли дворфов.       Они ищут… Вынюхивают. Идут по следу. И рыскают, рыскают, рыскают в поисках той информации, что среди резко участившихся появлений Трюггви у Локи в покоях среди ночи становится чрезвычайно важной. Готовится ли новое нападение? Готовится ли новое сражение? Псы миража вряд ли зарекаются стеречь сон власти, но все же стерегут сон всего Асгарда и с неделю бесплодных поисков информации о Трюггви Локи действительно смиряется — пусть этого будет достаточно. Пусть это останется данностью. До его возвращения из хватки Танелиира в Золотом дворце всем заправляет Тор и к тому же они все успевают победить в битве против темных да ванов… Трюггви не дает повода усомниться в себе так же, как и Лейв. Локи просто соглашается.       Но лишь с ними. К середине второй недели отсутствия Тора и среди всего того времени, что, будто издевкой, начинается тянутся почти удушающе медленно, Локи отправляет Лию в Дальние земли на поиски Номада. Та мысль, что дразнит собой его сознание ещё по весне, в начале осени и благодаря отчетам Трюггви становится лишь крепче — часть темных ещё жива. И эфир ещё жив. Как связан с тем, который Локи заточает в клетку стеклянного куба, который отправляется ждать своего владельца в Мидгард? Быть может, именовать все это проблемой — разве что воздавать непомерно большую честь чужой лжи; однако, происходящее является проблемой, оставаясь обыденной, тошнотворной политической игрой. И Сольвейг лжет в своих письмах, что полнятся глубокими, припорошенными листьями ямами с ядовитыми змеями на дне. И Модсогнир ничуть не меняется в своем отношении к Асгарду, как вместе с ним не меняется в том отношении и весь Свартальфхейм. Будто ничего и не происходило? И правда. Разве что судебная нить Огуна перерублена, Сигюн молчит, отказываясь на Локи даже смотреть, а ещё малышка-Хелла, вероятно, нарушает один из важнейших законов мироздания. В остальном же… Крайне обыденные времена, да уж. С учетом того Гейрреда, что верен сейчас, но лишь постольку поскольку.       И в особенности — с учетом кочевников.       Лишь наследие жестокого-жестокого бога, противопоставить которому нерушимый союз Асгарда и Альфхейма можно смешной шутки ради. Лишь реальная, повсеместная проблема великой сложности. С момента отсутствия Тора Локи обретает статус и лишается достаточно крепкого сна, но у Лии хватает такта не произносит вслух, мол, он становится призраком себя самого, потому как этого не происходит — он обращается воплощением Етунхейма. И не столько сам замечает это в суете просыпавшихся ему на голову дел, сколько видит: как пристально в него вглядывается Огун посреди совета и во время их разговоров, как Фандрал отказывается смотреть ему в глаза, а на совете и вовсе будто пытается притвориться пустым местом… Пару раз в обеденной зале Локи будто бы даже видится направленный на него взгляд Сигюн, но возможности ответить на него не оказывается.       Лишь дела Асгарда да отсутствие Тора, вот что занимает его мысли в первые дни. А после, с полторы недели спустя, растворяется и Тор. Великая проблема или же великая угроза? Локи отправляет Лию в Дальние земли, выдавая ей всю необходимую информацию, несколько приказов и, конечно же, запреты — не поддаваться ощутимой привлекательности присесть у кочевничьего костра, не принимать вкусно пахнущих яств с благодарностью, ни в коем случае не позволять себя отвлечь. Вероятно, все это он рассказывает ей с неимоверной напористостью, потому что в какой-то момент даже замечает, как у Лии еле заметным удивлением приподнимаются брови, но по итогу быстрая догадка так и не оправдывается. За всей холодностью, которую приобретает его голос и выражение его лица, за всем статным величием, которое Локи надевает на себя случайно ещё в том первом предрассветном утре, когда понимает, что сил на рыдание уже просто не остается… Вот почему Огун глядит на него так пристально. Вот почему Фандрал не смотрит ему в глаза. И вот почему он, наконец, привлекает внимание Сигюн.       Воплощение Етунхейма. Молчаливый снег, что может обратиться смертоносной бурей. Лысые, мерзлые древесные стволы и ветки. Далекий, брошенный где-то в лесу волчий вой. Сыт ли он? Голоден ли он? Дела Асгарда да возвращение Тора, вот чем Локи занимается и вот чего ждёт. Проводит ночи с Фенриром под боком, вместе с ним же выслушивая все новые и новые отчеты Трюггви, когда тот заявляется вновь стуком в дверь кабинета, смежную со спальней Локи. Среди дня разыскивает время на то, чтобы заглянуть к Слейпниру — тот радуется ему будто притворно, лживо.       Агвид говорит с ним, не глядя ему в глаза.       И Лия удивляется не напористости. Лия удивляется просто, Лия же говорит:       — Мне приятна ваша забота обо мне, ваше высочество, — а после улыбается ему мягкостью, мягкостью, мягкостью и всей привычной ответной заботой о нем. Локи, правда, на эти ее слова так и не откликается. Только в очередной раз переспрашивает, все ли она запомнила. Только в очередной раз поучает — если что-то случится, она обязана звать его сразу же. Потому как девы подобного ума и подобной, полной магии крови ценятся в любых мирах и среди любых народов? Ничто так и не случается. Локи отправляет ее в Дальние земли под ночь очередного дня отсутствия Тора, чтобы ей легче было разыскать яко горящий среди песков кочевники костер, и уже к середине ночи она возвращается. Целая, невредимая, ничуть — не довольная итогом. В ту полночь именно стук ее кулака в смежную со спальней дверь покоев будит привычно вначале Фенрира, а следом и его самого. Локи даже еле ощутимо порадоваться успевает, находя отличия от стука Трюггви и уже накидывая на себя одежды, но по итогу находит у себя в кабинете их обоих. Не желая вновь почти разругиваться с Трюггви, только теперь уже требуя от него произнести вести в присутствии Лии, вначале дает ей слово. И ничего хоть сколько-нибудь хорошего по итогу не слышит, потому что Лия говорит: — Мне удалось разыскать Номада, однако, он отказался говорить со мной, ваше высочество. Он просил передать, что будет ждать вас в новой ночи в своем таборе. Он так же сказал… Что желает пригласить вас посидеть подле их костра.       По крайней мере ей удается сдержать собственный голос от много большей дрожи? Запинается она все равно. Это замечает и Трюггви, отчего-то сразу молча разворачиваясь и выходя прочь из покоев Локи. Дверь за собой, конечно, закрывает, но любые правила приличия и любое уважение… То не его стезя. Локи просто, просто, просто — смиряется. Поблагодарив Лию за информацию и переданное приглашение, он отпускает ее отдыхать, а после возвращается в постель и сам.       В той ночи Трюггви так и не приходит вновь.       Лия же покидает его покои с молчаливым согласием, но чрезвычайно громким взглядом: не столько согласиться на приглашение главного асгардского кочевника, сколько просто ехать в Дальние земли теперь, в присутствии этого озвученного приглашения — это является недопустимым. Это является ничуть не меньшим, чем истинное смертоубийство.       Весь будущий день от рассвета и до заката Локи проводит вначале с Огуном, а после и с Лейвом. Он рассказывает о неожиданно запланировавшейся поездке в Дальние земли, рассказывает о встрече с Номадом… Совета — не спрашивает. Пускай даже Огун говорит сразу же и с видимым желанием запретить ему: эта угроза не стоит той информации, которая им нужна. Ровно как и поход Сигюн в Свартальфхейм не стоит его чести, не так ли? Дела Асгарда нуждаются. Нуждается и сам Асгард. С момента отъезда Тора Локи обращает регентом, обращается воплощением Етунхейма, обращается — тем, кто ждёт. Спать хоть сколько-то крепко больше не получается, то и дело не получается вспомнить, когда он в последний раз ел, к середине же второй недели, в тот самый день не столько сборов, сколько подготовки, случайно забывается даже Тор. Локи проводит шаги солнца по небосводу обсуждая с Огуном последствия своей возможной пропажи, вероятные угрозы и всю глобальность опасности, но отнюдь не спрашивает: что же, что же, что же ему делать? Как же, как же, как же ему быть? Решение о поездке принимается даже до того момента полуночи, в котором Лия возвращается то ли с неутешительной вестью, то ли с приглашением в собственных руках, потому что, еще отправляя ее в Дальние земли, Локи предполагает — Номад может не пожелать говорить с ней.       Номад может пожелать говорить именно с Локи.       Знает ли что-то важное, ведает ли ближайшее будущее, а все же никакого доверия к кочевникам быть не может. Не по той причине даже, что они являются изгнанными в прошлом детьми норн, но по велению всего их самоуправства, по велению всего их неподчинения… Это точно роднит их с Трюггви, значительная разница, правда, существует и проигнорировать ее не получится — в конечном итоге Трюггви верен Асгарду.       Кочевники любого из миров верны лишь собственному звездному взгляду, всматривающемуся в суть будущего бытия.       В единый день они поднимаются из снегов, становясь частью битвы за мир и против Лаувейя. Но кто обещает, что в другой день не поднимут всю собственную мощь против Золотого дворца? Их верности не существует. Локи отправляет вначале Лию какой-то мелочной надеждой, что обстоятельства не усугубятся до того, что придется ехать ему самому, но по итогу — ни на что хорошее расчитывать больше не приходится. То становится ясно ещё когда резко возрастает количество ночей, в которых Трюггви заявляется к нему с вестями. То становится ясно, ещё когда он приходит в самую первую ночь и говорит: часть темных жива и скрывается в Ванахейме.       Они набирают рекрутов из ванов.       Война, война, война… Близится или же стоит на пороге вновь? Вряд ли успевает отступить от него. Без оглядки на выплаченную Асгарду контрибуцию, без оглядки на всю ложь слов и писем Сольвейг. Весь день от рассвета и до заката, весь день до собственного отъезда в Дальние земли Локи проводит вначале с Огуном, и ему не приходится прикладывать усилия, чтобы разглядеть его недовольство, потому что от любого сопровождения Локи отказывается кратко и жестко, потому что выносит в пространства обсуждения то будущее, в котором у него не получается вернуться — отнюдь не настоящее, в котором Номад его так и не отпускает. Вероятно, будь Сигюн на любом ином сроке своей беременности или же не будь она беременной вовсе, Огун бы точно не сдержался и передал ей информацию о безрассудстве принятого Локи решения, но все же… Та единая, кому закон не был писан никогда так же, как и любые приказы, уже седьмой месяц носила в своем чреве дитя, и подвергать ее, не менее безрассудную, угрозе Огун не собирался.       Ему оставалось сделать лишь то же самое, что сделал днями ранее и сам Локи — то именовалось смирением.       Им обоим точно ещё стоило обучиться ему, потому как против них тот Лейв, которого Локи приглашает в кабинет своих покоев ближе к вечеру, не выглядит удивленным и не произносит ни единого лишнего слова. Уверен ли Локи в собственной безопасности? Понимает ли, что отнюдь не ему биться с кочевниками? Лейв стенографирует каждый отсроченный в будущее приказ, запоминает каждое указание и не выражает возмущения даже после того, как Локи говорит: если ему доведется не возвратиться к утру, место регента до возвращения Тора займёт Огун. Лишь в момент катящегося к закату солнца, когда Локи произносит эти слова, сам же случайно столбенеет посреди вышагивающего из одного угла кабинета в другой движения, сам же замечает — среди обсуждения будущего вначале с Огуном, а после и с Лейвом он успевает позабыть. Все тягостное ожидание, всю удушающую неизвестность… Тор ведь вернётся? Дела Асгарда нуждаются в правителе и собственной нуждой в том дне все же отвлекают его мысли, забирают себе его внимание. И Тор забывается. Стоит Локи заметить это, как он поводит в миг потяжелевшим плечом и уходить в свою спальню, вместо себя оставляя Огуну и Лейву иллюзию. Она завершает его речь, она приносит его последние слова, в то время как сам он тяжелым движением опускается на заправленную постель и прячет лицо в ладонях.       Обратится ли его жизнь подобным, полным дел Асгарда забвением, после того, как Тора не станет? Обратится ли вся его жизнь, что была столь полна на любовь в прошедшие месяцы, таковой… Мысль об этом вонзается не столько в его сознания, сколько в ледяную глыбу его сердца, и ему словно действительно слышится, как тяжелым, болезненным скрипом исходит вся поверхность льда. Задержаться в тишине своей спальни ему, конечно же, не удается. Локи истрачивает с половину шага закатного солнца по небосводу, сидя на краю постели с зажмуренными глазами, и этого не хватает вовсе — ни на то, чтобы ощутить силы справиться с переживанием боли, ни на то, чтобы хотя бы выплакать ее.       Асгард — нуждается. Народ Асгарда — нуждается. И Лейв получает указания на случай невозвращения Локи, и Огун получает тот урок смирения, который Локи на самом деле никогда не хотел бы ему давать… Из Золотого дворца Локи отправляется в Дальние земли сразу после заката. Берет с собой лошадь, но все же от долгой, несколько дневной поездки отказывается, вместо этого используя магию и перенося себя вместе с лошадью к границе антрацитовых песков. Никто не ждёт его там, кроме разве что воя затерявшихся где-то на территории пустыни койотов.       Кроме разве что высокого пламени костра, виднеющегося вдалеке, почти у самого горизонта.       На первом же шаге лошадиного копыта по песку его сознание дразнит собой мысль, что пахнет далеким прошлым — Тор ненавидел это место. С самого первого своего похода сюда, с самой первой встречи с этими гнетущими песками и молчаливой, облепляющей со всех сторон тишиной… Скрипящую льдом в груди боль приносит отнюдь не эта мысль, но лишь ее запах. Он походит на медленно рождающееся прощание. Он походит уже на пробу той самой жизни, которую Локи придется жить и дальше. А, впрочем, как посмеет он не попробовать возвратить все вспять вновь? У него нет больше права на это. И Тору суждено умереть. И Тор умрет. В то время как Номад, встречающий Локи у невидимой границы табора с пару шагов луны по небосводу спустя, выглядит тем, кого не тревожить такая мелочь вовсе.       Что ему, сплетенному с сутью мироздания, с сутью вселенной, чужая жизнь?       Больше века проходит с того жестокого дня, в котором Номад приходит за Локи и спасает его животное обличье, спасает его самого, а все же благодарности к нему именно в этой ночи Локи не чувствует. Его лицо остается холодным перед расслабленностью движений и интонации Номада. Его голос задаёт вопрос, прежде отказывая зазубренным льдом слов — пользоваться чужим гостеприимством он не станет. И подле костра не сядет. Ни есть, ни пить, ни прогуливаться меж повозками табора не желает. Как будто бы существует ещё хоть что-то, зачем он мог бы вернуться в Золотой дворец? Илва оставляет ему нищее на точность предсказание и даже следуя ему — конец близится, но все происходящее ныне им отнюдь не является. Быть может, Тор вернётся из Альфхейма завтра по утру. Быть может, через несколько месяцев.       Быть может, в следующий раз они свидятся уже посреди жаркого поля битвы, но так или иначе — Асгард нуждается. В разумной власти, в справедливой власти, в той власти, что отличается умом и знакома со смирением… Огун, конечно, сможет справиться с этим. Но именно Локи не чувствует готовности уходить так же, как не чувствует и желания.       — Сколь много проблем тебе принесла твоя наглость уже, дитя Етунхейма, но ты так и не желаешь отречься от нее… Неужто вновь рыщешь в поисках беды? — вот чем Номад отвечает каждому его отказу, в еле заметной, плавающей улыбке приподнимая уголки собственных губ выше. Вся та забота, которой он одаряет Локи с метку назад, вряд ли является блажью, но все-таки, все-таки, все-таки — верность. Он спасает Локи жизнь в прошлом, потому что существует ведомая лишь ему одному нужда. Он же с легкостью загубит ее сейчас или мгновением позже, не зависимо от того, с какой нежностью выглаживает шею лошади, на которой приезжает Локи. Убьет и ее? О беспристрастности времени, каким бы жестоким и скоротечным временами оно ни выглядело, судить не приходится, беспристрастность же кочевничьего племени остается слишком юркой, подобной истинной змее или зверю паучьего рода.       Они появляются там, где быть должны. Они вмешиваются в сражении посреди Етунхейма. Они совершают разрушительные набеги на близкие к Дальним землям поселения Асгарда. Чем руководствуются и о чем мыслят? Номад встречает его на невидимой границе расположившегося в песках табора, и Локи спешивается с лошади во имя равенства, отнюдь не желая проявлять высокомерия, но ни единого шага в сторону первой же телеги так и не делает. Держа одну ладонь на лошадиной боку, он оглядывает Номада, поджимает губы, уделяя внимание и всем сгусткам душ, что живым светом двигаются под его антрацитовой кожей… Молодые или же древние? Получат ли они ещё хоть единожды шанс на то, чтобы обрести тело? У Номада в глазах лишь полотно черного зева космоса да мириады недвижимых, молчаливых звезд.       У Локи — просто не получается ощутить страха.       По вине суеты всех дел Асгарда, по вине ожидания возвращения Тора, по вине, по вине, по вине той самой боли, что успевает притупиться в прошедшие месяцы лета и сейчас ранит его тело вновь… Смерть Тора настигнет его вскоре, спасти его не выйдет, изменить предначертанного не получится, так и чего ещё ему бояться? Локи лишь поднимает взгляд к глазам Номада, откликаясь ровной, ровной, ровной интонацией власти, но вовсе не той, что правит Асгардом:       — Кем вы мните себя? Мне отнюдь не составит труда признать, что вы сильнее меня и старше, вы, вероятно, даже мудрее, однако, ни это, ни что-либо другое не заставит меня согласиться одарить вас моим слепым послушанием, — вся его прошлая жизнь требует от него именно этого. И каждая из его прошлых жизней требует ничуть не меньше. Улыбаться недругу без оскала ненависти или же соглашаться существовать в несвободе чужих рук, быть трофеем, быть наградой, быть передвигаемой чужой дланью фигурой политической игры… То есть урок смирения тоже, но там, где он может быть важен по велению имени Трюггви, он же может быть и паршив, потому как не существует ни девы, ни мужа, ни дитя, которое, сев подле кочевничьего костра, сможет после уйти от него прочь. Номад предлагает это, в ответ на отказ поучая — за наглостью Локи последует наказание. За непослушанием Локи последует нечто страшное, нечто, чего не удастся избежать. Пытается ли он проверить сколь велика в Локи трусость или же ничуть не блефует? Локи говорит, глядя ему прямо в глаза: — Сколь бы сильно я ни боялся вас и сколь бы сильно вы ни смогли меня напугать… Это не изменит моей сути так же, как и не обезопасит вас от того, что я могу свершить. Быть может, не с вами, но — вы часть того мироздания, которым я властвуют. Потому что лишь тот, кто может разрушить нечто, является его истинным властителем.       Смирение, или же беспристрастность, или же любые иные определения, что бывают столь важны в раздумьях и зачастую оказываются бесполезны в необходимый момент движения, действия, атаки или защиты… Локи определённо хочется верить в ту самую отстраненность кочевников от мельчайших проблем обычных людей, богов и иных существ, но поверить не получается. Выслушав его слово, Номад не откликается сразу и выглядит именно так — будто Локи успевает что-то ему задолжать. За то ли спасение, о котором не просит? За ту ли встречу с Сигюн, о которой даже не мечтает? Благодарность за это существует среди его полного на боль нутра, но все же платить чем-либо он не станет. Номад оставляет ему хромоту, пускай точно может ее излечить. Номад оставляет его без важных, знакомых ему знаний… Существует ли способ спасти Тора, существует ли возможность избежать войны — будучи кочевничьего рода, Номад хранит свои тайны, что те же сияющие сгустки душ под своей кожей, и приходит, когда пожелает, и уходит, когда мироздание позовёт.       По итогу того разговора так и не требует вновь от Локи сесть у костра или же разделить с кочевниками ужин. Только губы поджимает, оглядывает его пристальным прищуром и кивает — то именуется согласием. То никогда не окажется смирением. Потому как вся кочевничья суть берет свое начало в тех далеких временах, где первые из них оказываются изгнаны от корней Игдрасилля, где они оказываются обречены на бессмертное скитание по миру — в плату за восстание против норн. И новым словом Номад больше не пытается ни просить, ни приказывать Локи проявить послушания, вместо этого под звук воя койотов, перемешивающих пески лапами где-то невдалеке, рассказывая: заточенный внутри стеклянного куба эфир все ещё в Мидгарде и все ещё в безопасности. Беспокоиться о том, что он будет найден или же выкраден, отнюдь не стоит, а все же и темные альвы, скрывающиеся в Ванахейме, им не обделены. Какими-то его крохами, какими-то его угасающими остатками, которые никогда не удастся им обратить столь же мощными, как прежде… Эта весть приносит успокоение, но ничуть не утешает, Локи же все равно высказывает благодарность за информацию, подтверждая несуществующий союз Асгарда с его кочевниками.       Они отнюдь не враги друг другу — лишь соседи. И их соседство будет мирным до момента, пока коевничья наглость и самонадеянность не пересечет видимой, существующей границы.       Потому как первым Асгард не нападет. Но и головы никогда больше не склонит.       — Доброй дороги тебе, дитя Етунхейма. Да не забудут твои следы забрать с собой твоих псов, — голос Номада звучит лишь немного насмешливо, уже когда он высылает Локи в спину свои последние слова. Успев вернуться в седло, успев даже развернуть коня и отъехать немного от границы табора, Локи оборачивается вначале к нему, а после ведет взглядом прочь на юг, в ту сторону, откуда вновь доносится вой койотов. Лишь закатив глаза в ответ скорой догадке, он звучно, резко освистывает поверхность молчаливых песков — вой затихает тут же, но дожидаться Трюггви и его подчиненных Локи не остается. Выдвигается в путь, преодолевая два шага луны по небосводу неспешными шагами лошади. Магия могла бы помочь ему возвратиться в Золотой дворец скорее, но вновь же и опять — уважение. Негласный мирный договор. Соседство. Вот о чем его дела говорят много лучше его слов, потому как он переносит себя магией к границе Дальних земель и от них же собирается возвратиться с ее помощью назад во дворец. Номад, конечно, никогда не поверить, будто он не смог бы перенести себя магией в чащу песков, но то именуется уважением. И согласием быть гостем в своих же землях, занятых чужим народом. И смирением, смирением, смирением с тем, что народ этот никогда не уйдёт.       А все же верность… Отнюдь не она является сутью имени Трюггви, и все же остается сутью его духа, его характера, потому как ошибиться в своей догадке у Локи не получается — уже когда его лошадь заступает на травяной полог поляны да просыпает с копыт крайние песчинки, Локи оборачивается себе за спину. Сразу же находит взглядом трех черных, среднего размера койотов, что легко трусят по его песочным следам. Притвориться, будто нашли для себя славную дичь, не пытаются. Тот, что бежит вперёд двух других, с рыжими проблесками в шерсти, даже взгляд не отводит. Именно к нему Локи и обращается, когда говорит:       — В этом не было должной необходимости, Трюггви, — в ночном сумраке он проходится взглядом по заостренным, крупным ушам, что не тянутся к голове от холодности его голоса, задевает им густую шерсть на шее и пушистый хвост. Койот с черными глазами и проблесками рыжины в шерсти, конечно, не склоняется перед ним ровно так, как и сам Трюггви никогда не расщедривается на почести. Или же манеры? Или же правила приличия? Локи хватает самого удовольствия от мысли, что ему уже довелось видеть то, что другим было неведомо, и это в достаточной степени окупает все раздражение от прошлых полуночных вторжений в его покои. К тому же Трюггви недовольно дергает головой прямо на бегу. Будто даже пытается оскалиться, — лишь он один, отнюдь не те два пса миража, что следуют за ним по пятам, — но к удивлению Локи просто говорит:       — По воле ваших решений отворялись двери Изумрудной гряды и из-под снега вскидывали головы етунхеймские кочевники. Мы не хуже и отнюдь не глупее, ваше высочество, — волчья пасть приоткрывается, лающий, немного знакомый голос перемалывает звуки, обращая их словами привычной речи. Оборотное зелье или же обыденное колдовство? Магический артефакт или же амулеты? Времени на то, чтобы выспросить, просто не находится. Да, впрочем, Локи не пытается даже придумать ни одного вопроса из тех, на которые Трюггви все равно не станет ему отвечать. Кратко, безэмоционально хмыкнув койоту в ответ, Локи провожает всех троих взглядом, когда они пробегают мимо и устремляются через поляну, в глубь лесной чащи.       Перенести их ко дворцу магией Локи не предлагает. Уносить себя и лошадь. А четыре ночи спустя возвращается Тор… Спустя все те ночи, что Локи проводит в одиночестве зыбкой дремы и с Фенриром под боком. Спустя все те дни, что собираются в две полные недели и бегут себе дальше, играючи. Спустя все те утренние советы, на которых Тор отсутствует и на которых Локи высказывается — он становится голосом Асгарда. Он становится его лицом. Он становится его представителем.       Отнюдь не желая, он получает статус регента молниеносно и столь же быстро лишается каких-либо статусов вовсе, стоит Тору возвратиться. Как расстаются они в последнюю встречу, успевают ли разругаться, успевает ли вплыть то жестокое знание, которое Локи утаивает… Подобных не остается давным-давно, в то время как предсказание Илвы является разве что легкой присказкой ко всему будущего — причислить ему значимость у Локи не получается ни раньше, ни сейчас. Вначале Царь всех девяти миров отправится в Альфхейм и обретет там свой дом, а следом начнётся иной бой и в том бою он сгинет от рук предателей. Значимость? Трюггви определённо успевает зачастить с приходами в покои Локи, однако, помимо той частоты не происходит ничего сверх важного или обещающего Асгарду сражение уже в новом рассвете. Сольвейг просто собирает рекрутов, Модсогнир просто лжет и очень искусно притворяется, будто бы не. И Гейрред, будучи Королем Етунхейма — исполняет свои обязательства.       Письмо от него приходит ещё за ночь до возвращения Тора. Мол, все полученное для добычи етунхеймского металла оборудование оказалось именно таким, как он и ожидал. Мол, он благодарен. Мол, собственную благодарность он желает выразить, выразить, выразить… Словами Гейрред играется так же ловко, как и прежде, выставляя все их договоренности собственным благодушием, но вчитываясь в строчки письма Локи отказывается обращать на это и толику собственного внимания. Он оставляет прочитанное письмо на столе своего кабинета тем вечером. Он собирается — вынести его для краткого обсуждения на совет уже новым утром, так как поставка етунхеймского металла нуждается в дате и открытом Бивресте, а ещё нуждается в сопровождении.       В чем нуждается сам Локи? Тем новым утром, в котором совет ждёт радостная весть об исполняемых Етунхеймом договоренностях, его будит легкий стук кулака Лии в ту дверь, что отделяет кабинет от спальни, и Локи открывает глаза настолько же нехотя, утомленно в то мгновение, насколько быстро просыпается сознанием, когда стоящая на пороге Лия произносит:       — Ваше высочество, его величество Тор возвратился в ночи, но… — выражение ее лица точно полнится смятением, или напряжением, или каждым из тех слов, которые Локи не удосуживается дослушать. Даже злосчастного «но» не различает, просыпаясь за единое мгновения, как только слышит — Тор жив. Тор возвратился. Ещё в ночи? Все сторонние смыслы, все столь важные, побочные значения проносятся мимо его слуха, сердце же звучит, быть может, первым истинно живым ударом за все прошедшие недели. Не оставаясь в своих покоях ни мгновением дольше, Локи накидывает магией парадные одежды, а после перебрасывает себя к Тору в кабинет.       Отчего-то вместо нужного места оказывается в галерее первого уровня, но жадный до встречи разум подменяет истину на ложь, выдумывая, выдумывая, выдумывая — то сам Локи просто промахивается со сна. Такое временами бывает. И с магами, что слабее него, и теми несуществующими магами, что сильнее… Истратив миг на то, чтобы оглядеться в пустой галерее, Локи устремляется быстрым, почти бегущим шагам к череде дверей, одна из которых ведет к Тору в кабинет. По бокам от нее стоят словно привычные стражи. Прямо перед ней стоит Лейв. Уже подходя, Локи не удивляется и даже успевает помыслить, что Лейв тоже торопится с важными вестями — он торопится к Царю.       Сам Локи торопится к Тору.       — Боюсь, вы не допущены больше ко входу в кабинет его величества. По приказу Царя все важные вести для него впредь вы должны передавать через меня, ваше высочество, — все та же ладная, спокойная интонация, что знакома Локи уж слишком. Все тот же уверенный, ровный взгляд, не содержащий в себе высокомерия даже в подобный момент очевидного превосходства. Но слова… О чем таком говорит он? Локи определённо не собирается толкаться с ним у двери, соревнуясь за бездарное первенство, и потому замедляет собственный шаг уже на подходе — напарывается на Лейва, будто на вражеское копье, все равно. Острие вспарывает ему нежную кожу живота над диафрагмой. Острие ранит ему кончики рёбер, а ещё перебивает позвоночный столб, вынуждая на десяток мгновений задохнуться от почти ощутимой физической боли. Неужто Тору так сильно не приходятся по нраву обе недели его, Локи, правления? Неужто Тор решает вовсе отстранить его прочь от любых дел? Лейв позволяет ему пережить мгновения всеобъемлющего возмущения и даже не позволяет себе усмешки, но все равно голос Локи обретает и строгость, и жесткость, когда он рявкает:       — Пошел прочь с моей дороги, — защищая всю резко настигшую его сердечную наготу, защищая все дрожащее непонимание и всю беспомощность, он выражает не злостью, но кусачей злобой лишь единое переживанием что остается главнее других — это его право. Он есть Верховный маг. Он есть Главный советник. Он есть — вся любовь сердца солнца Асгарда. Как смеет Лейв преграждать ему путь или все-таки как смеет Тор помыслить, что сможет что-либо ему запретить? В момент спрятав каждое больное, уязвленное и беззащитное переживание за суровостью глаз и крепко сжатыми зубами, Локи разве что прищуривается вдобавок — этого оказывается достаточно для того, чтобы Лейв с трудным вздохом отступил в сторону.       Но для того, чтобы попасть к Тору в кабинет… Ни этого. Ни чего-либо иного. Ничего вовсе — достаточно не будет. Уже никогда? Еле сдержавшись от того, чтобы с силой задеть плечо Лейва своим, только бы толкнуть его, ударить его так же сильно, как сам он посмел бить только что, Локи подступает к двери чужого кабинета, опускает ладонь на ручку и без любого дополнительного шага через порог оказывается на границе Дальних земель. С окаменевшим выражением лица. С так и вытянутой вперёд правой рукой.       Защитное магическое заклинание, наложенное на кабинет, просто вышвыривает его прочь.       Тор ведь возвращается и это вовсе не блажь? Локи пытается вновь, и вновь, и вновь, не истрачивая на любое горестное переживание лишнего времени, только каждая новая его попытка, что переместиться магией в кабинет Тора, что тронуть золото дверной ручки обращается для него — север Асгарда или юг. Запад или восток. Широкий тракт подле Железного леса. Пастбище в основании Золотого двора. И даже сад Фригги, где любая жестокая, несущая вред магия всегда была заблокирована ее сильными заклинаниями. Любая его, Локи, попытка попасть к Тору в кабинет уносит его прочь той магией, совладать с которой у него не получается. И на пятнадцатый раз он вновь оказывается на границе Дальних земель — увидеть шпиля Золотого дворца с расстояния десятка дней пути не удается. Где-то в стороне солнце уже успевает подняться из-за горизонта, освещая своим светом готовящиеся к осени кроны деревьев. И птицы поют…       Скорбна ли их песнь? Радостна ли она? Сколь много в ней легкости, сколь много в ней тяжести? Выдохнув сдавленным, рваным хрипом то ли рыдания, то ли звериного рыка, Локи опускается на землю, не чувствуя, как парадный, насыщенно зеленый плащ собирается складками у него под бедрами. Тор, вероятно, не желает видеться с ним. Тор определённо — не желает с ним говорить. И в уголках глаз Локи сама собой собирается болезненная, ошарашенная влага слез. Успевшее обрадоваться сердце не бежит. Ледяная, ледяная, ледяная его глыба, впрочем, и не пытается укорить — Локи ведь следовало дослушать слова Лии, не так ли? Уделить ей больше внимания, чтобы не удивляться тому, что внимание самому Локи никто больше уделять не собирался… Все дело ведь было именно в этом, все дело было в том, чтобы оставаться подле Тора, чтобы быть у него на глазах, а ещё наслаждаться — Локи абсолютно точно мог сложить ради него собственную жизнь, но никогда не согласился бы бегать за ним, будто опьяневший от очередной весны юнец.       Без обсуждения, без разговора, без любого совещания Тор просто решил вновь, и то его решение вряд ли должно было стать указом для всего Асгарда, но для приближенных советников оно уже было реальностью — каждый статус Локи стал формальностью за единое мгновение, как только он потерял доступ к Царю. Жестокий-жестокий бог ведь пытался провернуть нечто подобное? Имя ему было Один. И он умер бесславной смертью под копытами восьминогого не коня даже, лишь жеребенка. А прежде и правда пытался — сотворить из Локи трофей, сделать из него артефакт и узника етунхеймского крови. Использовать. Направить. Разрушить его руками… Сколь многое? Боль от переданного через иные языки отказа определённо становится той, что претендует на мощь равную мощи, способной разбить ему сердце, но все же злоба оказывается много сильнее. Пускай даже теряется каждый из тех шагов солнца по небосводу, что Локи проводит на поляне на границе с Дальними землями, задыхаясь от сухого, переполненного гневом рыдания. Пускай даже он случайно пропускает завтрак, пропускает совет и успевает пропустить мимо собственных глаз двух воронов, что облетают округу — имена их Хугин и Мунин, но все же, с момента смерти их хозяина, нового в лице Тора они себе так и не находят. Появляются временами тут и там, проводя все остальное время в иных, неизвестных местах. Несколько раз Локи разыскивает кого-то их них на перилах своего балкона.       Прочь не гонит тогда.       Не изгоняет и сейчас, когда облетев круг и, вероятно, насладившись его сдавленной, полной злобы болью, они опускаются на поляну неподалеку.       Чего желают? Чего ждут и чего ищут? Тор уезжает больше двух недель назад, последними словами признаваясь Локи в той любви, в которой не приходит сомневаться. Тор возвращается — ещё в ночи. Лия ведь говорит, говорит, говорить именно так, но уделить ей внимания не получается. Локи спешит, и торопится, и отказывается медлить… Стоит ли идти туда, где для него нет ничего больше? Иначе трактовать запрет не получается и сейчас, и вряд ли получится ещё когда-нибудь, но все же Тор за время своей поездки успевает забыться, а теперь — ещё и решает зарваться. Покуситься. Отобрать, лишить, низвергнуть… Только ни единой статус из тех, которые Локи имеет, появляется отнюдь не благодаря ему. Смирение придворных. Или же народная любовь. Кто ведет их на битву при Золотом дворце в ту ночь, когда Тор прозябает в Сакааре, а?! Они идут именно за Локи. И Лейву остается статус Старшего советника, но Главным у него стать никогда не выйдет. И за столом переговоров с Етунхеймом Локи восседает по праву третьей, непричастной стороны, чье слово имеет вес и значимость даже в отсутствии любых озвученных регалий. И когда Модсогнир требует извинений… Сколь проще было бы убить его прямо там? Сколь проще было отдать Сигюн приказ и заместить реальное тело гномьего Короля качественной иллюзией, а после посадить ее на трон Свартальфхейма? Ох, да, тогда у Асгарда были бы проблемы с Альфхеймом, а ещё это точно окунуло бы в грязь сам факт убийства Андвари, но — незначительность.       Та самая, которую Локи не позволяет себе, заботясь о спокойном небе Асгарда, о его мирном солнечном свете и о живом сердце Гертруды.       Та самая, против которой он выбирает унижение и признание, при том, что ни одно, ни другое ему отнюдь не к лицу.       Стоит ли перечислять дальше, а все же… Тор успевает забыться. По вине ли власти, по вине ли чего иного, его разум определённо мутится, потому что этот шаг уже заявляет — у Локи, что никогда не был к послушанию приучен так же, как не был приучен и к подобной несвободе, не остается иных путей.       Тор ему их просто не оставляет.       Как смеет им распоряжаться, будто прислугой или одной из своих прошлых постельных девок? Шаги солнца по небосводу достигают полудня и к тому мгновению его сухих, рваных выдохов, его так и не стекающих по щекам слез, всей агонии ледяной глыбы его сердца и всего неистового бешенства его крови — к тому моменту злоба побеждает боль, побеждая и исключительной мощи унижение. Локи переносит себя от границы Дальних земель прямиком в библиотеку. Раннее пробуждение забывается ничуть не меньше, чем голод. Тор ведь не желает пустить его мирный шаг к себе на порог? Значит Локи придет к нему с войной. Без вопросов том, что успевает случиться. Без любого волнения и без предложения обсудить… По весне Тор просит его остаться, говоря, что нуждается в нем, и уже тогда он является для Локи слабостью, и уже тогда является силой, и сейчас же остается что тем, что другим, но обращаться с собой подобным образом — не будет этого. Локи не позволит этому произойти. Он есть Верховный маг Асгарда. Он есть Главный советник. Его регент сидит в Етунхейме. Он порождает восьминогого зверя и заручается верностью дикой, разъяренной валькирии. И волчий етунхеймский род признает его, как равного себе по силе да статусу.       И когда он говорит, глядя Номаду прямо в глаза, о том, что не сядет подле него у кочевничьего костра, Номаду приходится согласиться с этим, потому что иной исход предрекает лишь смерть для всего сущего.       Тор действительно мыслит, что сможет изгонять и призывать его, когда ему заблагорассудится? Он успевает забыться. Что ж. Локи отнюдь не будет рад напомнить ему, но ледяная глыба его сердца делает выбор будто бы за него самого — она избирает злобу, потому что от боли не существует прока. Плакаться о чужой жестокости или же запереться в своих покоях да желать безмозглому борову скорейшей смерти, а? Локи остается в библиотеке. Засиживается в ней до ночи, встречая посреди дня приход Фенрира и перебирая один книжный том за другим. К вечеру много с меньшим удовольствием встречает приход и той Лии, что, наконец, разыскивает его… Злиться на нее в полной мере не получается, пускай даже интонация голоса Локи и звучит сталью, когда он требует рассказать о каждом паршивом приказе, отданном Тором. Лия удерживает тяжелый вздох вначале, Лия же откликается:       — Его величество Тор приказал передать вам, что в ближайшее время не желает видеть вас в своем кабинете. И так же приказал следить за вами, — «чтобы вы не натворили глупостей», вот чего она так и не добавляет, но те слова читаются в ее лице и так достаточно ясно. Лишь фрейлина, что отнюдь не стоит любой направленной в ее сторону злобы, потому как не является повинной — фрейлина Локи. Его прислуга. Его главная и единственная служанка. Он выбирает ее больше века назад, он отправляет ее на обучение в Альфхейм, он дарует ей магию и обучает ее держать меч… Возможность Тора использовать ее присутствие является до нынешнего момента ничем иным, как полюбовным даром и доверием к нему самого Локи.       Но времена меняются.       — Отныне и впредь ты исполняешь лишь мои приказы. Ровно так, как было в начале. Ровно так, как должно было быть всегда, — быть может, за сталь своего голоса он извинится позже. Быть может, взамен извинений дарует ей новое платье или столь любимый ею бисер для вышивки. А, быть может, не станет расщедриваться больше обычного, просто потому что в том не окажется нужды — только заслышав его слова, Лия улыбается ему мирной, привычной улыбкой, что не содержит в себе волнения. Лишь радость, согласие и не единой толики пагубного смирения.       Она знает свое место. Она свое место выбирает ещё давным-давно сама. И, склонив голову, откликается обыденным:       — Да, ваше высочество, — а после, уже вновь вернув к нему взгляд, спрашивает: — Могу ли я чем-то помочь вам?       Лишь несколько дней назад Локи успевает помыслить болезненно и ошарашено о том, какой окажется его жизнь в отсутствии Тора и сколь пуста она, заполненная делами Асгарда, будет на саму суть жизни — Тору не приходится даже умирать, чтобы Локи мог его лишиться. Хватает этого унижения. Хватает этого распоряжения его жизнью, будто он равен бестолковому зверью и большей ценности не представляет. Не желая пока что вновь приближаться к чужому кабинету, чтобы только не оказаться в ещё более глупом и унизительном положении, Локи отправляет Лию собрать информацию о сути той магии, что теперь защищает именно от него кабинет Тора, и, прежде чем отпускает ее, добавляет важное — до иного распоряжения на утренних советах вместо него будет присутствовать Лия.       В его кресле. На его месте. И в качестве заявления: уж если Тор не желает видеть его, то и не увидит, но только до момента, пока Локи не сможет заявиться к нему в кабинет, открыв дверь с ноги.       Лие хватает длинного шага закатного солнца, сменяющего себя восходящей луной, чтобы пробраться в пустующий кабинет Царя и изучить установленную там магическую защиту, однако, результаты ее работы оказываются не столь утешительны. Огибая то, что Тор покидает не Золотой дворец, но всю асгардскую плоскость с закатом и вновь отправляется в Альфхейм, огибая каждую из тех мыслей, что появляются в сознании Локи, когда он слышит эту, брошеную будто бы между делом весть… Локи отказывается размышлять. Локи отказывается раздумывать. По крайней мере Тор помнит о своих обязательствах перед своим миром, а? Лия говорит ещё на рассвете, что его величество возвращается в ночи, и по воле ошибки великой, столь важной радости Локи не уделяет внимания тем ее словам так же, как не уделяет их и банальному — возвратившись в полуночный шаг луны, Тор не приходит увидеться. Возвратившись, накладывает запрет на посещение своего кабинета. И, конечно, слишком хорошо знает Локи, чтобы обезопасить себя, но… Его возвращение не оказывается окончательным. Что знает о всех его будущих отъездах Лия, что могла она слышать от Лейва и знает ли ещё кто-нибудь, когда Тор вернётся насовсем — Локи не спрашивает. Локи не рассуждает.       Лишь видит чётче: Тор возвращается среди ночи, но не приходит.       Неужто наступает тот день, когда ему больше не о чем с Локи говорить? Если и да, никто не одарит его правом запретить Локи высказываться, и потому единственным, о чем Локи Лию расспрашиваете становится магия. И все те неутешительные вести… Она является кочевничьей. Не привычная рукам самого Локи, не та, которой владеет Фригга или иные придворные маги. Сотканная из переплетений судебных нитей, воссозданная из вселенской пустоты. Ещё только оказавшись изгнанными от коней Игдрасилля тысячелетия назад, кочевники обучаются ей сами. Они учатся слышать запах ветра и чувствовать шепот листьев травы, они обучаются видеть сквозь явь и они же в какой-то момент точно продают собственные души за ту мощь, в которой Номад с насмешкой пытается укорить Локи. Он зовёт это наглостью, пока под его же собственной кошей ютятся сгустками света все те души, которые никогда уже не смогут отправиться ни в Хельхейм, ни в Вальгаллу. Они вечны, они бессмертны и удел их един — оставаться в живом мироздании до самого Рагнарека.       Сколь много мощи требуется, чтобы пробить их магическую защиту? Со слов Лии сложность охраняющего кабинет заклинания заключается не столько в самой силе, сколько в самом виде магии. Она является кочевничьей. И изучить ее, не присоединившись к табору, не представляется возможным, потому что кочевники не станут делиться своими тайнами и знаниями ни с кем чужим. А те книги, в которых есть описание их быта или части их истории, конечно же, пусты на такого рода подробности.       Неутешительные вести… Вот что Лия приносит ему собственными словами уже после заката, но Локи все равно благодарит ее, почти не расстраиваясь. Любая магия, любая защита, любое заклинание всегда имеет брешь, и стоит разве что найти ее — он остается в библиотеке. Вновь перечитывает все те книги о кочевниках, что находит на ее полках. Под самый Мабон, спустя неделю после начала поисков, отправляется в Етунхейм, но мост не использует. Разве что Лию уведомляет о том, что его не будет сутки или несколько дней. Кто-то ещё интересуется? И в прошлые времена библиотека Золотого дворца никогда не была столь популярна, сейчас же в нее лишь несколько раз за всю неделю захаживает Лейв в поисках каких-то томов. Локи не ищет, но именно с Локи говорит — дела Асгарда, те советы, на которых за Локи высказывается Лия, не без значимой, кусачей наглости то и дело отстаивая свое мнение. Имеет ли она право? Она становится его представителем, и Лейв не забывает среди своих слов упомянуть ее поведения единожды — ее разум бесценен независимо от того, является он ее личной заслугой или же заслугой тех знаний, которые ей передает Локи. Привычный, статный и держащий интонацию в границах уверенного спокойствия Лейв… Когда он приходит в библиотеку и находит там занятого изучением книг Локи в первый раз, ни привычной доброжелательности, ни уважения Локи от него не ожидает. Ему все ещё слишком хорошо помнится все полотно его жизни, состоящее из бесчисленного количества злых сплетен и всех тех придворных, что ждали его низвержения даже тогда, когда улыбались ему будто бы искренне прямо в лицо.       Лейв не оказывается одним из них ни в то раннее утро, когда Локи пытается попасть к Тору в кабинет, ни позже. Даже в отсутствии Главного советника на посту, он продолжает вести себя подобно Старшему, но отнюдь не подобно тому, кто успевает получить новый, более высокий статус. Это оказывается настолько приятно, что Локи позволяет себе говорить с ним без какой-то осколочной, то и дело разлетающейся его словами во все стороны злобы на Тора. Те еле значительные, но важные мелочи, которые забредший в библиотеку Лейв предлагает ему для обсуждения — вот о чем они говорят. Дела Асгарда. Будто с ума подходившие ярлы, по воле слухов о поездке Тора по плоскости Асгарда продолжающие высылать в Золотой дворец одно письмо с заверениями о порядке и процветании их территорий за другим. Или задержки с поставками етунхеймского металла… Последних, конечно же, не существует, но сразу об этом Лейву Локи не рассказывает — в первый раз, когда заходит разговор, обещает просто списаться с Гейрредом самостоятельно, раз уж письма от Царя Асгарда остаются без ответа.       Уже в новый приход Лейва в библиотеку признается со спокойным, внимательным прищуром глаз: он получил ответ. И в том ответе Етунхейм уже подготовил партию металла до отправки в Асгард. Что Лейв ответит на это, а, впрочем, кому верен на самом деле? Ни единожды за все их встречи он не упоминает тех обстоятельств, которые приводят Локи ко всем этим книгам, на самом деле просто изгоняя прочь и в территории царской немилости. Ни одного насмешливого слова об отсутствии Локи на утренних советах не звучит. Ни одного проблеска высокомерия в чужих глазах Локи не различает. Но, рассказывая, ждёт и почти желает увидеть, как обнажится суть… Лейв подчиняется Тору, а Тор есть Царь. У Локи же был какой-то статус и точно были какие-то регалии — раньше. Где-то до того дня, в котором Тор решил, что смеет распоряжаться им, будто трофеем или своим личным приложением. Где-то до того дня, в котором решил унизить, почти обесчестить его своим обращением.       Но все же именно Лейв — просто говорит тогда:       — Етунхейм выполняет свои обязательства, это хорошая новость. Я буду ждать того совета, на который вы принесете ее лично, чтобы порадоваться вместе с остальными, — спокойствие его глаз, уверенность его интонации и та самая дипломатия, которой он был обучен и которая смешалась с его кровью, вероятно, уже давным-давно. Он не произносит ни отказа, ни требования, а ещё не рассыпает вокруг себя бесполезное возмущение о том, как смеет Локи утаивать столь важные вести… Вместо этого говорит: будет рад притворится, будто слышит их в первый раз, когда Локи займёт свое место на очередном утреннем совете. Вмешиваться в устроенный Тором бардак не станет. В более высокой должности, в той должности, которая принадлежит Локи, не нуждается.       Его верность принадлежит Асгарду. И даже при том, что Локи никогда не сможет переманить его на свою сторону против стороны Тора, — пусть вовсе не нуждается в подобном дворцовом разладе, — это успокаивает. Пожалуй, даже веселит, но отнюдь не столь сильно, как одна из истории Лии о том, как она случайно разругивается с Тором на совете, отстаивая свою позицию…       Сколь сильно будет ругаться с ним сам Локи? Он проводит Мабон в етунхеймском замке, по случайности оказываясь найденным Гейрредом в библиотеке. Разговор складывается лишь отчасти, потому что Гейрред забредает отнюдь не в надежде разыскать Локи среди стеллажей, но ради того, чтобы вернуть на место дочитанную книгу. Он выглядит утомленным настолько, что даже не спрашивает ни о слухах об отъезде Тора из Золотого дворца, ни о том, что Локи делает в важный праздник осеннего равноденствия в его библиотеке. Только говорит между делом — те покои етунхеймского замка, что вообще-то являются жалкой каморкой, все так и принадлежат Локи.       Если ему будет нужно, он может остаться в них настолько, насколько потребуется.       Заниматься подобным Локи, конечно же, не собирается. Ему хватает и единого случая в прошлом лете, чтобы узнать, кем Гейрред является и какая цена у всего его благодушия, однако — благодарит. И отвечает, что через неделю-две Асгард пришлет свое письмо касательно поставки первой партии етунхеймского металла. Хватит ли ему столь малого времени? В книгах ожидаемо не оказывается информации, от самих книг не оказывается никакого прока, но Лия приносит, приносит, приносит свои вести вновь и вновь — следуя ее словам, Локи остается единственным, кто не может попасть к Тору в кабинет. И, конечно, при данных условиях было бы не столь сложно разыскать Тора в любой галерее дворца, даже в его покоях, но — то есть дело принципа. Чужеродная магия в местах владения Локи. Уродливый, унизительный запрет, не дающий никаких объяснений. Быть может, Тор пытается найти его сам в другом месте? Вовсе нет. И Локи остается единственным, кто лишается права посещать его, однако, подобное заклинание, действующее лишь на него, буквально привязанное к нему, не могло быть создано без опоры на его судебную нить, вот к какому размышлению Локи приходит уже в начале второго осеннего месяца.       Но судебной нити у него нет.       Она умирает, она оказывается перерублена ещё среди сменяющих друг друга прошлых жизней, и ни у кого во всех девяти мирах никогда не найдется столько власти над мирозданием, чтобы сплести ее заново из пустоты. В то время как подобное заклинание защиты нуждается в опоре, в фундаменте… В чем-то, с помощью чего сможет различить его, а после изгнать его прочь — вовсе не оказывается удивительным, когда Локи разыскивает это в собственной же крови. Етунская, смешанная и паршивая кровь, что делает его самим собой, вот от чего кабинет Тора защищен теперь, а только является ли эта кровь единственным, из чего Локи состоит? Отнюдь. Первая же идея, что приходит Локи в голову после того, как его озаряет догадка, конечно же, глаголет выжечь до основания всю етунскую суть, но является непомерной глупостью.       Для начала потому что Локи не обратится к себе с подобной жестокостью.       Для середины — потому что придурь и высокомерие Тора того отнюдь не стоят.       И не стоит ничто вовсе. Его боли? Его страдания? Новым же утром, проведя всю ночь в полном удовольствия сне с привкусом необходимого, желанного ответного удара, что вскоре будет нанесен, Локи одевается в парадные одежды, крепит под наплечниками плащ и покидает свои покои, не скрываясь — каждый кусочек его кожи покрывают горящие огнём Бранна рунические вязи. Их не приходится даже наносить собственной рукой, потом как последний осуществляемый Локи призыв делает все сам. По желанию Пламени, по его тоске за столь заботливым, чудным в смешении сутей магом и по его прихоти Локи становится ему сосудом, но в том вряд ли существует хоть что-то недостойное или унизительное.       Бранн не меняется вовсе. Послушный, ласковый и учтивый к его, Локи, переживаниям, он не пытается ни сжечь его, ни поглотить — лишь обретает больше места в его теле, покрывая изнутри и снаружи своими письменами.       В том утре, в этом самом утре Локи разве что высказывает ему собственную просьбу и выползший на его ладонь, ещё чуть сонный огонек тут же разгорается ярче. Что может быть слаще для него, чем разрушение? Что может быть слаще для него, чем месть? Желание Локи поставить Тора на место он воспринимает именно так — то есть истина. То есть правда.       Тор позволяет себе забыться, запрещая Локи мирным шагом входить в его кабинет?       Локи принесёт ему войну.       — Вы, наконец, почтите нас своим присутствием на совете сегодня, ваше высочество? — Лейв встречает Локи ещё на подходе к кабинету, но не столько дожидается его там, сколько просто приходит одновременно с ним с другого конца галереи. Без лишних просьб сразу же протягивает Локи небольшую стопку из писем и пергаментов — Локи разве что головой ему в ответ качает. Отказывается. И по причине ладоней, покрытых огненными рунами, что с легкостью сожгут всю бумагу дотла, и по причине отсутствия необходимости.       Ничто из того, что он мог бы Тору принести, не нужно, потому что Локи несёт уже — всю бурлящую в крови которую неделю подряд злобу.       — О да. Посещение сегодняшнего совета входит в мои планы, — вежливо кивнув Лейву, Локи разворачивается в сторону двери и касается ручки тем же движением, что и две с половиной недели назад, только в этот раз чужеродная, унизительная магия даже не вздрагивает. Само Пламя его рук, все то Пламя, что живет в нем, выбрав его тело домом для себя, прожигает в магической защите брешь одним лишь прикосновением его руки — и за тем огнём столь важной етунской крови разыскать так и не удается. Отворив крепкую, привычно тяжелую дверь без лишнего усилия, Локи переступает порог. Краем глаза все же успевает заметить: и как Лейв разворачивается, уходя прочь, и как мелкая, насмешливая улыбка дразнит уголки его губ.       Она рождается отнюдь не по имя Локи.       Она рождается лишь ради… То есть возмездие. То есть паршивое смирение, с которым Локи отказывается сживаться до неразделимого. Чего бы Тор ни желал, что бы ни пытался ему запретить — переступив порог его кабинета, Локи позволяет двери закрыться за своей спиной и находит его взглядом даже раньше чем чувствует, как затухает вся пылающая поверх кожи руническая вязь. Все тот же широкий, дубовый стол в главном помещении кабинета, все тот же выход на балкон чуть впереди. Пройти под аркой, привлечь его внимание собственными шагами… Локи истрачивает лишь миг на жадность взгляда и насыщение всей той тоски, которой не чувствует в последние недели за жгущей нутро злобой, а следом уже звучит:       — Есть ли какие-нибудь новости из Етунхейма, Лейв? Желательно, не те, из-за которых мне нужно собираться в путь и собирать новую делегацию, — Тор выглядит ничуть не изменившимся. Тор говорит и его голос звучит привычно да знакомо. Потому ли, что он обращается к Лейву? Солнце успевает взойти над линией горизонта разве что единый собственный шаг назад, но Тор уже здесь, легкой рукой выводит кончиком пера чернильный след поверх какого-то пергамента. И все, что присуще ему… Еле сдержавшись, чтобы не скривить губы по велению злобы, Локи надевает бесстрастную маску на новом собственном шаге, проходит под аркой, не замечая в кабинете ни Хугина с Муниным, ни кого-либо иного. Отчего-то невозможность Тора подружиться с ними, этими двумя вредными птицами, вызывает у Локи кусачее довольство, только оббегающий пространство взгляд сам собой возвращается к Тору вновь. Не заинтересованный в громсекире, привычно стоящей подле выхода на балкон, не заинтересованный ни в пергаментах на поверхности стола, ни в чем-либо вообще — Локи задевает взглядом выбритую щеку Тора и скос челюсти, касается им коротких волос на висках.       Но смаргивает. И после говорит:       — Ох, ну что ты, как же я могу так тебя утруждать, Тор. Я уже со всем разобрался, — в интонацию не приходится нарочно добавлять ни яда, ни скепсиса, потому как она оказывается переполнена ими уже сама по себе. Ладный, полный холодности и не скрывающейся, острой злости голос Локи звучит посреди того кабинета, в котором его быть вовсе не должно, и Тор замирает мгновенно. Вначале поджимает губы сурово, следом — убирает перо в чернильницу. Пока Локи успевает преодолеть ещё три шага и наколдовать себе кресло перед его столом, Тор разве что голову поднимает.       Как получается не пораниться о взбешенную жестокость его взгляда? Ни в том мгновении, когда Локи вновь находит себя у границы Дальних земель по вине чужеродной магии, ни в любом ином мгновении прошедших двух с половиной недель мысль о том, что происходящее может быть ошибкой, не закрадывается ему в голову, и все равно истина бьет прямо сейчас взглядом Тора словно наотмашь. Он не желает видеть Локи здесь. Он не желает говорить с ним. Он был бы рад увидеть его уход, не так ли? Чувствуя, как ладонь еле заметно покалывает от нужды сжать ее в кулак, а после замахнуться, Локи не меняется в лице и развязным движением валится в наколдованное кресло. Ногу на ногу закидывает, но руки — на груди не скрещивает.       И защищаться не станет точно, пускай даже Тор выглядит не столько недружелюбным, сколько враждебным.       Защищаться не станет, потому что собирается нападать сам.       Какая часть их мира, какая часть из всего того, что они выстраивают, успевает незаметно умереть? Тор возвращается — отказывается видеть его. Тор возвращается — и отказывается не то что с ним говорить, даже давать ему слово. А ещё находит себе иного мага, находит себе кого-то из кочевничьего рода, чтобы это отродье установило ему магическую защиту, и, пожалуй, это Локи ещё может стерпеть… Не унижение. Не обращение, будто со стулом, который в любой момент можно выдворить прочь из комнаты и просто оставить снаружи. До какого-то будущего распоряжения, не так ли? Тор вряд ли собирается делать подобное, и это читается в его глазах уже. Локи читает это, почти чувствуя собственным телом насколько спасительной оказывается вся его личная злоба — она позволяет ему притвориться, будто бы этот чужой взгляд не убивает его уже.       Тот самый взгляд почти истиной ненависти… Когда Тор в последний раз смотрел на него так? Не было такого. Никогда. Не единожды. Не — так.       Уже успев уложить ладони на подлокотники, Локи легким движением руки наколдовывает то самое письмо от Гейрреда, что хранилось все эти недели в столе его собственного кабинета, вальяжно обнимает его край пальцами. Интриги не порождает, говоря почти сразу:       — Асгард должен назначить дату для перевозки етунхеймского металла. Со стороны Етунхейма все давно уже готово, — вот что он говорит и вот что он дает понять: Тору придется не меньше чем изгнать его прочь, если он не желает относиться к нему с подобающим уважением и при том не желает, чтобы Локи ставил палки в колеса его правления. Действительно ли Локи посмеет? Он делает это уже. Дела Асгарда при всей собственной важности и значимости пасуют перед той злобой, ради рождения которой он сам ничуть не старается. Лишь Тор — раз уж принимает решения, так пусть сам и отвечает. Но сможет ли? Потянувшись телом вперёд, Локи еле подавляет желание швырнуть письмо ему на стол, будто гнилую кость недостойному псу, и вместо этого просто протягивает. На полусогнутой руке, без преклонения, без единого проблеска смирения в глазах и в движениях тела. Быть может, в голосе? Холод, и яд, и бурлящая в его крови злоба, вот что достаётся Тору в ответ на свершенное недели назад унижение и на враждебный взгляд. Тор, правда, не реагирует. Лишь сжав зубы крепче, до выступающих под кожей желваков, тянется туловищем вперёд тоже — письмо берет за иной край, оставляя дистанцию возможного соприкосновения шириной в сами Дальние земли. Жаль, возможность принять в свои владения шаг мира оказывается упущена им и Локи приносит ему войну уже, и Локи же резким движением той руки, что лишь миг назад держала письмом перехватывает его запястье. Шипит разгневанно: — Объясни-ка мне…       Тор дергается настолько резко, что Локи вздрагивает и сам где-то глубоко внутри, только к удару подготовиться все равно не успевает. Он перестает ждать чего-то подобного от Тора слишком давно. Ненависть его глаз, острота его слов или же боль от прикосновений… Стоит ли все это и сейчас именовать наследием жестокого-жестокого бога? Тор выдирает руку из его не столь крепкой хватки рывком и, уже роняя письмо, отбивает его ладонь своей прочь. Рявкает так хлестко, будто пощёчиной:       — Не прикасайся ко мне! — видеть, как он кривится в отвращении, или же слышать подобный окрик, от которого будто действительно закладывает уши невозможным, немыслимым звоном. Что прозвучало сейчас? Признайся Тор во лжи длинной в года, расскажи, что все выстроенное ими больше не является существенным, ничто из этого, ничто из подобного не стало бы настолько разрушительным, как те слова, что раздаются уже. Локи дергает головой, словно преследуя тем движением нанесённый отнюдь не физически удар. И замирает весь.       Кабинет погружается в плоть мертвой тишины ещё даже до того, как успевает смолкнуть эхо окрика.       Только лишь неслышный, надрывный скрип крошащегося у Локи в груди льда… Что успевает случиться в Альфхейме? Что происходит теперь или же что будет дальше? Тор высказывается уже — Локи не станет вызнавать подробности. Этого ответа достаточно более чем. Враждебного, полного злости и отвращения взгляда. Унизительного, вовсе не сильного удара по руке. Она, та самая его рука, так и застывает в воздухе на долгие мгновения, и опускает ее назад на подлокотник Локи уже собственным усилием. Медленно ровняет голову, приподнимая подбородок чуть выше. И поворачивает ее лишь немного — на то, чтобы посмотреть Тору в глаза вновь, не требуются ни силы, ни смелость. Крошащийся, раненный лёд во имя собственной защиты возвращает на прошлые места всю ту оборону, которая… Как давно он не чувствовал себя так, будучи напротив Тора? Сколько много лет, сколь много десятилетий прошло с последнего раза? Подобного — не было никогда. Но, впрочем, не существовало ничего, что могло бы выгнать из памяти Локи все прошлые жизни… Был Тор таков или же не был, он уже принял решение. Он не собирался извиняться. Стоило Локи возвратить к нему собственный заледеневший, лишенный любой эмоции взгляд, как очевидное стало ещё и реальным.       Все та же враждебность. Все то же не прячущееся в скривленных уголках губ отвращение. Будто они не могли поговорить, как прежде? Будто они не были обучены обсуждать все те жестокие сложности, которые могли преодолевать если не по одиночке, так вместе? Больше, видимо, нет. Но Локи давно уже не был в том возврате, в том статусе, а может и просто давно уже не был кем-то иным — он пришел сюда, чтобы высказаться.       И приходя, определённо не мыслил, куда отправится после. То должен был быть совет. Теперь же тем местом, похоже, было любое из существующих, потому что Тор не нуждался в его присутствии и в этом не стоило даже сомневаться. В качестве ли возможного регента, в качестве ли Главного советника, или Верховного мага Асгарда, или всей любви его сердца… Тор больше не нуждался в нем. Чувствуя, как вся плоть изнутри покрывается инеем льда, Локи медленно, лживо спокойно вдыхает, а после отвечает ему кивком. И отдает то слово, ради которого приходил:       — Я не твоя фаворитка, чтобы ты смел обращаться со мной подобным образом. Я вхож всюду, куда пожелаю войти. И я остаюсь там, где сам считаю нужным оставаться. Так было прежде. Так есть сейчас. И так будет впредь, — от его слов Тор даже не вздрагивает и пускай расчитывать на любую его сердечность больше не приходится, заподозрить его в отсутствии ума всё ещё оказывается невозможно. Он слышит. Он прищуривается, глядя Локи прямо в глаза. Станет ли останавливать? Локи не станет разыгрывать ни единой театральной постановки так же, как откажется сидеть взаперти да ждать его великой, невероятной милости — он не был таков раньше, он не станет одним из таких никогда. Правда ли дело в том, что Тор зарывается, правда ли дело в том, что успевает забыться… У Локи не разыщется слез, чтобы оплакать и унижение, и всю ту жестокость, что опускается на его голову подобно кузнечному молоту уже, но любое новое слово Тора станет решающим — Тор просто отмалчивается. Мгновение, второе, десятое, быть может, ему нечего сказать, однако, он ведь умен, он ведь Царь Асгарда. Вся его власть. Все его правление. Великая, великая, великая сила и великая, великая, великая слабость… Локи предупреждает, отказываясь умолять о едином новом признании в любви, отказываясь просить себя уговаривать, но все же говоря — уже сотворенное Тором является разрушительным и, если сейчас тот не произнесет ничего, чтобы хотя бы попытаться уравновесить нанесённый урон, он потеряет всё. Но дорого ли оно ему всё ещё? Он молчит. Поджимает губы. И кажется даже перестает дышать, а все же Локи дает ему точно достаточно времени на любые слова. И то время истекает. И тогда он говорит сам: — Что ж, в таком случае… Все необходимое, касающееся договоренностей Асгарда с Етунхеймом вы сможете прочесть в письме. Иные вести вам принесёт Лейв. Ваше величество.       Сколь много боли может выдержать ледяная глыба его сердца? Ей удается жить в той боли из метки в метку, прощаясь же с ней, он месяцами мыслит — она возвратится. По итогу, быть может, Тор просто слишком хорошо лжет, быть может, Локи просто глупит, однако, в единый день ждать просто перестает и даже после того, как Тор рассказывает ему, что выбранный им путь будет разрушителен для самого Локи… Тор не делает сейчас ничего, чтобы хотя бы намекнуть, хотя бы любыми иными словами произнести — он нуждается все ещё и та его нужда много больше любой жестокости реальности.       Тор просто отмалчивается.       Медленно потянувшись вперёд, Локи поднимается с кресла, но даже после уже произнесенных слов приличия отказывается кланяться. Не будет этого. Так — не получится. Они были равны прежде и в какой-то миг ему начало действительно казаться, что они были равны всегда. Это было ошибкой теперь. Потворствовать ей Локи не собирался, потому как для него все осталось неизменным, все стало лишь до сердечной боли ужасающим, и в этом помещение, как и в любых других мирах, не было никого, перед кем он согласился бы склонить голову. Развернувшись прочь к выходу из кабинета, он вымеряет собственный шаг, но прочь не бежит. Просто уходит. Мыслить так сразу, куда ему стоило бы отправиться, совершенно не получается, пускай боль не шепчет — воет уже: он не сможет остаться здесь. У него просто не получится. Смотреть ли Тору в глаза и дальше или же просто знать о том, что он близко, и чувствовать, чувствовать, чувствовать, как грудь исходит дрожью будто смертельного холода… При всей собственной мощи Локи отнюдь не настолько силён. И вряд ли даже настолько хороший лжец.       — Вернись. Я ещё не закончил говорить с тобой, — чужой голос, что перестает ощущаться знакомым или родным, нагоняет его ещё за два шага до арки, но Локи не останавливается. Ощущает, как интонация ударяется ему в спину, подобно кнуту. Смеет приказывать? Или же мыслит, что его приказы все ещё имеют вес? Вот как теперь звучит голос Тора, тот самый, что ни единожды клялся в любви и шептал признания посреди полной изнеженного удовольствия ночи. Но ведь лишь тот, кто может разрушить, властвует… Как неистово Номад, вероятно, смеётся над Локи в собственных мыслях, когда слышит эти его слова! И сколь громко будет хохотать Сигюн, когда разузнает о произошедшем? Она точно возрадуется тому возмездию, которое вершат за нее, но Локи мыслит об этом будто бы мимоходом. Грудину же сковывает льдом все крепче. Тот лед запирает боль. Тот лед берег его всегда, и ведь единожды Локи правда решил… Размышлять, были все дела да слова Тора ложью, не имело никакого смысла. Реальность была такова теперь. Реальность прозвучала на третьем же его шаге рыком, и требованием, и всей верховной властью Асгарда: — Я приказываю тебе сесть назад сейчас же!       Вот она, власть. Вот и оно, правление. При том даже, что Тор не обладает магией, ни в моменте, ни позже у Локи так и не получается позволить себе мысли о том, что он останавливается по собственному желанию. Клетка божественного требования заставляет его застыть на месте, звуча тяжелым, полным гнева вдохом Тора. Тело замирает само. Двумя шагами оборачивается назад. Второй уже точно принадлежит Локи, но все же первый… Биться ли с Тором? Кричать или требовать в ответ? Тор выбирает путь, и сгинет все равно, и Локи — никогда уже не сможет простить ему всего того времени, что могло бы полно любви, но обращается лишь уродством.       Враждебный взгляд власти. Стегающая кнутом интонация. Не прикасаться к нему? Локи не станет. Локи уже все услышал, уже все понял — ничего из того, что могло хотя бы намекнуть на то, что он ошибается, Тор так и не произнёс. Лишь приказ… Не нуждаясь ни в дворцовом перевороте, ни в намеке на него, он возвращается назад к так и стоящему перед чужим столом креслу. Он садится. Вместо любой вальяжной наглости остается лишь холод сдержанных, плавных движений, но ногу на ногу Локи закидывает все равно. Поднимает прямой взгляд к глазам Тора. Кто он, этот Царь? Кто он такой, этот рожденный под асгардским солнцем ас? Узнать его не представляется возможным. И ведь все те же глаза, все то же лицо да и обличье ничуть не меняется, но сколь много крови впиталось в алый складки его парадного плаща, чтобы придать ему цвета…       Вся она лишь кровоточащее сердце Локи.       И Тор говорит:       — У меня появилась одна проблема. И ее я могу обсудить лишь с тобой, — всё ещё обращается, будто к равному. Это является ложью. Даже если все прошлое, весь взращенный ими мир не таков, именно это становится ложью, потому что равенство всегда умирает в ту же секунду, как смеет показаться власть. Запретить Локи приходит или же заставить его остаться приказом? Ни алых глаз, ни отливающей голубизной инея кожи, но схожесть с Гейрредом неожиданно оказывается Тору к лицу, а может и просто оказывается его лицом. Уточнять Локи, конечно же, не станет — правда ли Тор считает, что сможет так его удержать? Проходит много больше года с того дня, в котором Тор говорит: Локи нужен тот, кто будет о нем заботиться. Что ж. Для человека, который знает его настолько хорошо, Тор ошибается с удивительной, немыслимой глупостью — ни за все прошлые заслуги, ни по стопам всего их общего, полного любви мира, что точно существовал, Локи не станет терпеть подобное. Интереса к словам Тора уже не чувствует. Политика, угроза войны или же нечто иное? У Тора в подчинении весь совет, безбрежная армия лучших воинов Асгарда, а ещё Трюггви с его псами миража. Вряд ли Локи может помочь ему ещё хоть чем-то, да к тому же — Тор не просит помощи. В глаза ему смотрит враждебностью. Говорит с ним, будто с одним из тех, кто ещё должен заслужить равенство, равенство, равенство… Пресмыкаться перед ним по воле любви или же унижаться по ее велению? Любви в подобном нет и никогда не было. Локи то знает уж точно. Локи с ней уж слишком хорошо знаком. Но Тора не узнает вовсе. Возвращается в кресло, садится, слышит его слова — не выражает ничего ни лицом, ни звуком голоса. Просто ждёт. Сейчас власть выговорится, сейчас власть что-то потребует, а просить не станет, и Локи солжет, и Локи выйдет прочь, а следом уйдёт туда, где разыскать его никогда не получится, но общем-то — Тор и не станет утруждаться поисками. А после пройдут месяцы, пройдут года и по мирам разнесется весть… Царь всех девяти миров мертв? Лишь новую боль, вот что они принесут Локи. Ничуть не меньшую, чем приносит тяжелый вздох Тора, ничуть не меньшую, чем приносит то движение его головы, которым Тор отворачивается в сторону балкона. А следом произносит: — Та женщина, что продавала мне раньше розы, которые я дарил тебе, отказалась и дальше продавать мне их, — это действительно все ещё важно для него? Локи не верит. За прошедшие две с половиной недели успевает даже позабыть про эти дурные цветы, но сейчас, благодаря напоминанию, лишь подмечает их отсутствие так же, как до этого подмечает иное: Тор возвращается из Альфхейма среди ночи и Тор не приходит говорить с ним. Ему просто больше нечего сказать. Он же смеет произнести сейчас… Тот самый намек, та самая тонкая нить, протягивающаяся к их великой любви — Локи чувствует, как она невидимо змеится в пространстве прочь от Тора, но сгорает дотла, только тронув его собственную плоть, являющуюся сосудом для самого Пламени. Пускай рунические вязи больше не горят ярким светом поверх его кожи, Бранн негодует все равно. Печет своей злостью поверх запястья. Жаждет, жаждет, жаждет воздать — должное. За унижение, за оскорбление, за предательство и за преданное доверие. За эту незаслуженную жестокость, за этот враждебный взгляд, а ещё за слова… Ох, его беспокоят цветы? Локи беспокоился за него. За его сохранность, за его жизнь, за весь его Асгард и за все то, что у них когда-то было. Теперь уже — не было ничего. Будто подтверждая это, Тор так и не возвращает взгляда к его глазам. Морщится лицом от тяжести чего-то, о чем Локи не станет спрашивать. Даже если Тор вновь позволил кому-то вырезать в собственной плоти руну имени, даже если вновь связал себя кровными клятвами и обещаниями молчать — они уже были здесь однажды и в те временами Тор находил способы, находил возможности любить, потому что того желал. Тот Тор, что сидел напротив сейчас, скорее уж просто хотел оставить его при себе поводом в виде дурных цветов и поверить в иное было почти невозможно. А следом прозвучало: — Любишь ли ты полевые цветы?       Локи не реагирует. Выражение его лица остается неизменным, тело неспешно утопает в наползающей изнутри корке льда. Тонкая, но столь прочная — то есть Етунхейм. Вся его живучесть, вся его неубиваемость и все молчание его смертоносных снегов. Медленно повернув голову назад к нему, Тор смотрит ему в глаза вновь, и его взгляд не меняется. Мольба или просьба? Хотя бы намек? От подобного взгляда до истинной ненависти меньше единого шага. Локи ее не заслуживает. Локи ее не заслуживал никогда, но такова, видимо, была их правда — он сам, что столь неистово жаждет его любви, и Тор, что его ненавидит. Первая жизнь, вторая, каждая следующая и вот, наконец, нынешняя. История повторяется. Все возвращается на круги своя.       Что стоит ответить ему теперь? Локи лишь смотрит ему в глаза. Не касается взглядом нежности его лица, не ощущает нежности вовсе, не ощущая, впрочем, ничего, кроме корки льда, что расползается прочь от его сердца во имя защиты и покрывает собой — его легкие. Его кишки и печень. Тазовые кости, оставленное молотом Тора уродство и оба бедра, а ещё, конечно же, плечи. Тонкий, но столь крепкий слой льда, завоевывающий его тело изнутри так, будто это и правда сможет спасти… Тор умрет. Но прежде его смерти весь остаток времени подле него Локи проведет именно так — среди разрухи того, что лишь месяц назад казалось таким немыслимо крепким.       То была любовь. Сейчас же в глазах у Тора была лишь враждебность. Помедлив, Локи еле приоткрывает рот и произносит:       — Да, — на самом деле это, конечно же, ложь. Ему плеваться цветы. Хоть полевые, хоть магические, хоть ядовитые — он дает Тору шанс принести извинения и объясниться любыми словами, но этого не происходит. Тор остается все столь же умен, чтобы выдумать любой намек из всех существующих, но просто отмалчивается.       Сейчас просто кивает. Ради того, чтобы дождаться его новых слов, Локи так и не остается. Поднимается с места, легким движением кисти возвращая кресло назад в свои покои, а после уходит из кабинета прочь.       Первый букет полевых цветов, который он находит у порога своих покоев новым утром, Локи сжигает дотла в пламени Бранна. Ровно так, как и каждый последующий. ~~~^~~~       Тору требуется меньше полного дня, чтобы убрать магическую защиту со своего кабинета, но об этом Локи узнает уже через Лию. В новом ли утре, через неделю или же две… Когда именно она рассказывает ему, что это случается? Он бодрствует, занимая себя чтением тех книг, уже читал когда-то. Он спит, отдаваясь зыбкой, переполненной мечущимися, оскаленными тенями дреме. И, конечно же, присутствует на утренних советах — его место по правую руку от Тора теряет собственное значение, пускай и остается в должном весе. Статусы, регалии, золото или же покои, все, что было у него, так и продолжает принадлежать ему, но Лия подмечает: ему стоит больше отдыхать.       Ему стоит не пропускать обеды и ужины столь часто.       Ему стоит разыскать для себя то занятие, что будет способно вызвать у него улыбку.       Она ведь знает, что происходит, не так ли? Локи занимает себя чтением, занимает себя Слейпниром да Фенриром, а ещё полуночными, бессонными спаррингами с Фандралом. Отчего тот не наслаждается отдыхом в своей постели среди ночи Локи так и не спрашивает. Они просто встречаются там, в сумрачном и молчаливом тренировочном зале однажды, и спарринг — просто начинается сам собой. Без лишней, остервенелой злобы, без попусту пролитой крови. Быть может, в том повинна ночь, быть может, Локи не знает о Фандрале многое так же, как прежде не знал многое о Торе, но в отсутствии слов не мелькает балагурство чужого взгляда или развязность самодовольных движений. Первый спарринг, второй, каждый новый… И раньше Локи не столь сильно сомневается в боевых навыках Фандрала, однако, слишком быстро ему приходится признать — будучи собранным, Фандрал может быть смертоубийственным. Долговязое, полное сухих мышц тело дает ему фору в скорости движений, острый глаз вычисляет не столько слабые места, но возможности для нанесения болезненного удара.       То самое занятие, что могло бы вызвать у него улыбку, по мягкому совету Лии Локи так и не разыскивает. Лишь ночами то и дело обретает для себя значимое отвлечение в лице Фандрала.       Помогает ли оно не мыслить, помогает ли оно переваривать то ли боль, то ли злобу… Каждый утренний букет полевых цветов пожирает Бранн. Магическая защита его, Локи, покоев возвращается к прежним границам, пожирая и кабинет тоже. Именно это точно становится помехой для приходов Трюггви, но определённо нет — Трюггви больше не приходит ни единожды. Локи больше не является регентом. Истинная власть воцаряется! Как и должно? Как и планировалось? Локи просто читает. Просто спаррингуется с Фандралом временами, когда сон не дается рукам, даже после выпитого успокаивающего зелья. Ещё сидит по утрам на совете, но то становится лишь формальностью.       Никто не спрашивает его мнения, пускай Лейв временами и разыскивает его взгляд своим, внимательным да спокойным.       Никто словно вовсе и не замечает, не замечает, не замечает… Дела Асгарда и его процветание. Первая партия Етунхеймского металла, что прибывает в середине осени, и принимающиеся за работу кузнецы. Та Сиф, для которой сам Тор кует меч валькирий из остатков гномьей стали и металла Альфхейма — на подобное зрелище сбегается половина ребятни из Золотого города и даже приходит часть придворных. Локи об этом уже после рассказывает Лия, находя его к вечеру того же дня в саду Фригги, на одной из тех полян, что никому не принадлежит. Она так и не спрашивает, почему Локи не пошел поглядеть на паршивое, театральное представление. Она, в общем и целом, не задаёт ему вопросов вообще. Что ей делать? Какие сплетни собирать? Как часто тренироваться на арене для спарринга? В последнем занятии Локи, конечно, составляет ей компанию то и дело, но отмечает мысленно не с удовлетворением, лишь с облегчением — Лия не спрашивает. Она знает свое дело. Она ищет вести, она берет в свои руки нити дворцовых сплетен, каждую из тех, что касаются их с Тором, ловко уводя прочь и дальше от возможной истины. Могут ли они навредить, но все же Локи не имеет больше уверенности ни в чем и уж точно не верит, что ему действительно может навредить ещё хоть что-то.       Тор ведь уже постарался на славу, не так ли? Он спрашивает у Локи про цветы в начале второго месяца осени, и это на самом деле является жалкой, не имеющей никакого достоинства причиной для того, чтобы остаться во дворце, но Локи остается все равно. Не пытается даже лгать себе самому, вновь и вновь кружа мыслью подле единого — Тор был ему слабостью и Локи знал это задолго до случившегося. Поверил все равно. Доверился. Позволил ему… Сколь многое? Возвратить время назад было невозможно. Он правда мог бы уйти прочь, осесть на время в том же Етунхейме, но в таком случае пришлось бы забирать с собой и Лию, и Фенрира, и того Слейпнира, которому вряд ли был по душе любой холод. Это, конечно же, было отговоркой. Они все. И даже молчащая Сигюн… Теперь, правда, она молчала не простым отсутствием слов, но многозначительными, то и дело находящими лицо Локи взглядами. Их не было достаточно, чтобы передать какую-то ее мысль. Локи — просто не собирался спрашивать. Задать ей вопрос, чтобы вновь прочувствовать на себе отнюдь не заслуженную злобу или же ради того, чтобы проглотить иной ком унижений? Вместо любых разговоров с ней у него была возможность наблюдать со стороны за тем, как медленно разрастается ее живот, а ещё был Огун, временами втихую приходящий именно к нему и просящий очередное сонное зелье для Сигюн.       Раньше те зелья для Сигюн делала Лия и приходила она за ними сама.       Теперь посылала Огуна — к Локи.       Было ли это ее молчаливыми словами жалости, или же ее словами поддержки, или же любыми иными ее словами… Сигюн не говорит с ним больше, лишь начинает смотреть, но отнюдь не так, как временами смотрит Сиф. Локи видит. Локи — не вглядывается. Пока Лия приносит ему одну новость за другой, пока руководит слухами, держа их нити в ловких пальцах, он занимает себя чтением, навещает Слейпнира, а еще бьется ночами с Фандралом. Не на жизнь и отнюдь не на смерть, но суть Фандрала ощущается встревоженной, напряженной и натянутой, подобно тетиве крепкого лука. Что из всего возможного терзает его? Понять, стоит ли ему завидовать или все же сочувствовать, так и не удается — сам Локи лишается любых возможных терзаний. Ему остаются мечущиеся в зыбкой дреме сна тени, ему остается тот Фенрир, что не отступает от него ни на шаг больше… И, конечно же, Бранн. Его злобливым теплом запястье покрывается каждый раз, стоит Локи оказаться в зале советов и неподалеку от Тора.       В иных местах — они не сталкиваются. Больше — не говорят. Чего ради Локи остается? У него не получается в полной мере оправдаться сложностью перевоза Слейпнира в Етунхейм, у него так и не получается солгать себе… Все дело в ожидании, когда Тор обратит на него внимание, все дело, быть может, в привычке, во влюбленности всего и в любви к нему, все дело в чем-то, в чем-то, в чем-то — Локи просто остается. Скармливает Барнну утрами все новые и новые полевые цветы, молчит посреди совета, а ещё находит себе иную, никому не принадлежащую поляну. Осень проходит для него будто тягучий, душный сон, что в каждый миг норовит обратиться кошмаром, но так им и не становится. Ни войны, ни очередного сражения, все миры словно бы затихают в ожидании чего-то, Локи же просто… Остается? Больше не ждёт. И больше искать не пытается ни возможности заговорить с тем, кого не узнает, ни возможности встретиться с ним взглядом. Нуждается ли он сам в этом ещё, а, впрочем, лишь тягучий, долгий сон сменяющихся дней, сменяющихся книг, сменяющихся спаррингов с Фандралом и беспрестанных столкновений с прямым взглядом Сигюн. Каким образом, даже будучи на сносях, ей удается оставаться все такой же грозной и бестактной, Локи не знает, но и интереса к этому внутри не различает. Это просто Сигюн и она такова.       Это просто реальность… И история повторяется вновь. Лицом Тора, голосом Тора, всей безбрежной враждебностью, о которой Локи его так и не спрашивает. Не находит ни толка в любом вопросе, не находит и сил — первоочередное унижение провоцирует злобу, что много больше сердечной агонии, но все последующее уничтожает его будто бы с потрохами. Советуя ему разыскать занятие, что сможет вызвать у него улыбку, Лия вряд ли верит, что подобное разыщется. Не советуя ничего и ничего не говоря, Фандрал просто оставляет ему себя и его оставляет себе для того спарринга с невидимым, быть может, не существующим врагом, которого ни одному из них не победить. Они бьются все равно — это коротает их полные бессонницы ночи, не помогая. И в середины осени прибывает первая партия етунхеймского металла, и в начале третьего ее месяца Тор кует для Сиф меч валькирий. О том, получается ли у него, Локи Лию так и не спрашивает. В нем не остается интереса так же, как не остается и чувств, и, вероятно, гордости.       Он ведь и правда просто бросает себя здесь? А Лейв и правда ждёт его слов чуть ли не на каждом утреннем совете. Всматривается спокойно и внимательно. Верит или рассчитывает? Совет полнится умными людьми и помимо самого Локи, сказать же ему оказывается вовсе нечего. Да, Етунхейм исполняет свои обязательства. Да, народ Асгарда радуется новой зиме, в которой не придется голодать. Да, вскоре вновь придет война, пускай даже Ванахейм выглядит спокойным. О тех рекрутах, которых набирает, и о том поселении, в котором прячутся темные, Локи не успевает рассказать Тору лично, но, впрочем, имея при себе Трюггви да весь совет — Тор просто больше не нуждается.       В его ли словах. В его ли присутствии.       Локи остается и главным советником, и верховным магом, но вся та работа, что была у него прежде, убывает чрезвычайно быстро. Он весь обращается умерщвленной оленьей головой, провешенной на стену ради красоты и напоминания о вкусной охоте. То есть трофей. То есть награда. По крайней мере у Тора не находится в руках столь много жестокости, чтобы выставлять Локи идиотом или же хвастаться им, но, впрочем, всей той жестокости, что в них есть, это не умаляет. Грубые-грубые руки незнакомца. Враждебный-враждебный взгляд незнакомца. И интонация… Присутствуя на утренних совета, Локи не слышит той самой, ранившей ледяную глыбу его сердца, ни единожды. Тор не говорит так ни с кем. Никому не приказывает. Никем не смеет руководить и ни кого не обращает своим словом предметом мебели или чем-то подобным.       В том, вероятно, есть важная, статусная исключительность, не так ли?       Жестокость и только. Ничего больше.       Подобная слухам о беременности Гертруды или же подобная безмолвным родам Сигюн в ночь празднования Йоля? Приход зимы ничем не отличается от каждого прошлого осеннего дня. Разве что холоднее становится. Округляется и так видный живот Сигюн. Лейв — продолжает смотреть и продолжает ждать. Что Локи сказать на совете, какое мнение выразить? Временами он не отвечает даже Лие, когда та вновь приходит к нему с вестями, но всего существующего в ней уважения оказывается достаточно, чтобы не трепать его ни ожиданиями, ни вопросами. В такие моменты его молчания она просто уходит прочь. После возвращается с новыми вестями… Слухи о беременности Гертруды так и не подтверждаются, и все же вместе с собой приносят иные. Мол, Королева отправляется ещё в начале осени в ту часть Альфхейма, где находится школа для прислуги и где время течет иначе. Три месяца за пять лет? Безжалостная сплетня является пустой, а даже если и нет, Локи не мыслит, не мыслит, не мыслит — вначале осени Тор отправляется в Альфхейм.       Если посмеет притащить своего паршивого щенка в Золотой дворец, Локи его просто убьет.       Или же их обоих? Или же никого вовсе? Слух достигает его ушей словами Лии ещё в начале зимы и в следующей же ночи они с Фандралом впервые бьются до крови. Отнюдь не до первой. И, впрочем, по обоюдному согласию, не так ли? Локи ничего не спрашивает. Локи на самом деле вовсе не желает его убивать, но где-то на задворках сознания ему помнится голос Лии — вначале рассказывает о новой громкой ругани Фандрала с Бальдром, уже после рассказывает о Гертруде и ее беременности. Только слух это ведь не подтверждается, не подтверждается, не… Он вспарывает Фандралу бедро и отнюдь не в отместку Фандрал вспарывает его плечо до белого отблеска кости. Ещё выламывает пару нижних рёбер ударом рукояти меча. Локи — перерезает ему сухожилие в запястье. В их молчаливых глазах мечется слепая, искрящаяся ярость, которую никогда не получится произнести вслух и которая, впрочем, остается бесполезной. С кем драться ему, этому рослому, поджарому воину, и с кем драться самому Локи… Не с кем. Никого нет.       Лишь звон стали, бьющейся о сталь, да ночь. Каждая прошлая, каждая будущая. Именно та — перерезанное сухожилие притаскивает следом за собой вспоротые вены и лишь потому Фандрал все-таки проигрывает. Случайно поскользнувшись на всей пролившейся крови, устилающейся каменные плиты арены, будто озеро, он рушится на задницу, а следом, по воле пинка Локи в плечо, падает и на спину. Задыхаясь от скорости и остервенелости их схватки, отказывается подниматься. Виновна ли она, их жестокая бойня, и правда? Кого виновным засчитывают по итогу? Локи желал бы мыслить, что не собирается его убивать, но интуитивность сознания, привыкшая надевать поверх лица Фандрала иное, заносит меч его руками сама собой.       До того, как он опускается вниз разящим движением смерти, в каменные плиты пола рядом с ними обоими врезается стрела.       Вместо слова, вместо запрета, вместо любого окрика… На самом деле подолгу молчит теперь лишь сам Локи, но его покрывшееся льдом нутро ощущает таковым весь мир — то есть молчание. То есть беззвучие. Мертвая, мертвая, мертвая тишина. Огун, быть может, просто потворствует, потому что кроме выстрела из лука так ничего и не делает. Прилетевшая стрела, с влажным звуком всей разлившейся по полу крови вонзается в стык между каменными плитами — она вынуждает Локи очнуться. Сморгнуть, увидеть перед собой лишь немного побледневшего от потери крови Фандрала, увидеть собственный, занесенный меч… И догадаться, кто призывает Огуна? Лия после так и не извиняется, Локи так и не выговаривает ей, потому что на самом деле совершенно не злится.       Фандрал просто поскальзывается.       Локи отнюдь не имеет при себе ни одной причины, чтобы именно его убивать.       По итогу помогает ему подняться и, конечно же, залечивает его раны, после вычищая всю арену от крови. Огун ничего не спрашивает. И не уходит, правда, тоже. Просто усаживается на середине лестнице, ведущей к арене, зевает в их сторону и кладет подле себя лук, так и оставаясь наблюдать за их безостановочным спаррингом до рассветных лучей. В середине следующего дня Лия рассказывает, мол, Огун был поставлен в ночные караулы, обходящие уровни дворца ради защиты сна придворных. И будто бы бродит слух… Поверить в то, что Огун ругается с Тором, пытаясь вразумить его, оказывается даже легче, чем поверить в то, что Гертруда беременеет. Второе, правда, так и не разыскивает для себя подтверждений. А Огун, не будучи пониженным в статусе, все равно получает наказание и становится одним из ночных патрульных.       И, конечно же — в одну из будущих ночей, подходя к тренировочному залу, Локи находит там стражу.       Быть трофеем или же обучиться великому, паршивому смирению? Мысль о том, чтобы просто зайти в тренировочный зал со стороны поля, оказывается достаточно хороша, но Локи разве что позволяет ей родиться — никуда так и не уходит. Стражу усыпляет магией. А в тренировочном зале, ставшем слишком привычным в своем ночном сумраке, находит все того же Фандрала. За все прошедшие месяцы осени именно его кислое выражение лица при виде Локи вызывает насмешливую улыбку так же, как и его слово.       — Это беспрецедентный мухлеж, — вот что Фандрал говорит ему впервые среди очередной ночи их спарринга. Ему ведь приходится обходит весь дворец, не так ли? Ему ведь приходится заходить в зал со стороны поля? Его, вероятно, ещё и успевают услышать тут да выдворить прочь раз, если не два, и, пожалуй, в иные дни Локи точно смог бы рассмеяться от этой мысли — в той ночи лишь улыбается. Прокручивает в ладони меч на ходу.       Ни один из них не предлагает спарринга так же, как ни один не предлагает обсудить. Во имя жизни или до смерти? Быть может, до первой крови? При каких условиях да правилах? Реальность скручивается в жестокий, болезненный жгут уже и перетягивает своими лентами их тела, оставляя их конечности неметь и оставляя им лишенный желаний и чувств разум. Возможно, то есть лишь у самого Локи, но что бы ни было у Фандрала, что бы ни происходило с ним — Огун заглядывает в тренировочный зал каждую ночь собственного патруля и, найдя их там, всегда остается. Разве что уходит за луком к стойке с тренировочным оружием, прежде чем усаживается на ступенях.       Но остается — всегда.       В то время как за слухами о беременности Гертруды приходят слухи о новом, ином союзе Асгарда с Альфхеймом. В то время как Лейв все всматривается, всматривается, всматривается в самого Локи и ждёт, а Сигюн, наконец, рожает… Связи между этим, конечно, не существует, но в утро после прошедшего Йоля Локи впервые берет себе слово посреди совета — вовсе не так, как, вероятно, хочется Лейву. То ли по вине, то ли по ответственности Огуна, вот как это случается. Вначале задерживается начало совета из-за его отсутствия, после он приходит молчаливо и не расщедриваясь на привычные приветствия. Его лицо успевает растерять всю присущую ему собранность ещё до порога залы советов и выглядит настолько пронзительно отрешенным, что даже у Тора не хватает наглости это проигнорировать. Но он ведь славится нынче ею, а? Этой своей паршивой, повсеместной наглостью… Локи вымерзает изнутри истинно етунхецмским льдом и потому не чувствует ничего, не чувствует даже злости, отлавливая ее призрачные хвосты то и дело в остервенелых спаррингах с Фандралом или же среди мыслей. Если, если, если Тор посмеет притащить своего паршивого, новорожденного щенка во дворец — что случится тогда? Поможет ли это? Изменит ли это хоть что-нибудь? И кто умрет, и кто станет убийцей вновь?       Когда Тор задаёт Огуну вопрос, тот без выражения поднимает к нему глаза и говорит:       — Сигюн родила в ночи, пока я обходил в патруле дворцовые коридоры. Сама перерезала пуповину. Сама вытащила приплод. И сама позаботилась о нашем ребенке. В одиночестве, ваше величество, — ровная, будто каменная интонация его голоса точно продирает ощущением угрозы половину совета, выглаживая по затылку не ладонью, лишь острием невидимого меча. Тор, конечно, не вздрагивает. Как станет с этим разбираться? Ох, по весне и спросонья Медведь бывает буен частенько. И то его буйство приносит беду. Вначале Локи прилетает когтистой лапой в грудь, теперь Огуну… Вероятно, где-то существует хотя бы единый человек, что жаждет возрождения жестокого-жестокого бога, но вряд ли даже подозревает, с какой неимоверной легкостью тот день приближается уже. По вине ли власти, по ее ли ответственности, а все же — за недели до того Лия приносит Локи весть о слухах, об Огуне, что пытается Тора вразумить, да о Торе, что отвечает ему наказанием. Но все же именно посреди того, ещё не начавшегося утреннего совета Огун так и не переводит к Локи взгляда, глядя лишь Тору в глаза и называя, называя, называя его… То есть власть и она могла бы не быть столь уродлива, но становится таковой. То есть правление и оно могло бы избежать проклятья, но у Локи не находится сердечности, чтобы ее оправдать, потому что сердце его умирает следом за пощёчиной слов, следом за унизительным шлепком по руке и требованием — не прикасаться.       То требование разрушает миры.       Тору просто везет, что Сигюн оказывается самой собой и не умирает во время родов вне чужих глазах.       Тору просто неимоверно везет, что по утру Огун не находит в своей постели два трупа — ее да их ребенка.       — Лия, осмотри Сигюн и ребенка и приставь к ним служанку на ближайшие дни. Если будет противиться, скажи, что это мой приказ, — вероятно, Лейв ожидает от него много иных слов, вероятно, ждёт его озвученного мнения касательно дел Асгарда, но Локи, не дожидаясь, пока каждый из сидящих за столом придет в себя, говорит именно это. Впрочем, первым не становится. Лия, что во время подобных советов сидит в кресле в углу залы, поднимается со своего места почти одновременно с его словами. Тут же откликается спокойной, выверенной твердостью:       — Хорошо, ваше высочество, — вслед ее голосу оборачивается Вольштагг и оборачивается Фандрал, Локи же так и остается глядеть на Огуна. Локи видит, почти ощущая, как изнутри поднимается злобливое, мстительное удовольствие — пускай не он сам, но Огун возвращает Тору тот самый взгляд. Горящий враждебностью. Замерший, замерший, замерший за шаг до ненависти, за шаг до истинной расправы. Забывается ли Тор в действительности или же забывает просто, на ком стоит вся его власть — лишь пока ему удается держать ее в своих руках. Но что будет дальше?       Локи никогда бы не пожелал ему дворцового переворота. Локи никогда не стал бы желать ему зла. Но за все унижение, но за всю причиненную без любых объяснений боль, но за все, что Тор позволяет себя — взгляд Огуна, пытающийся поистине сжечь его дотла, приносит Локи истинное удовольствие. В особенности, когда Тор говорит:       — Я рад, что она… — и когда Огун обрубает его слова, словно опуская на их шеи острие крепкого, хорошо заточенного топора:       — Не утруждайтесь, — в ответ той сцене точно стоит бы засмеяться, а лучше бы захохотать что есть сил, но Локи сдерживается. Переводит взгляд к Лейву, замечая его внимательный, напряженный прищур. Именно Лейв тем утром выносит на обсуждение совета первую тему, только заподозрить его в любых опасениях у Локи так и не получается. Быть может, Лейв понимает его. Быть может, не понимает вовсе его желание видеть, как все то, что дорого Тору, медленно, медленно, медленно рушится. Однако, ни дворцовый переворот, ни любая власть… Зачем они Локи?       Безнадобны сейчас так же, как прежде всегда был нужен Тор.       Но существовал ли он все ещё? Узнать его было невозможно. Разглядеть, прикоснуться и просто убедиться… Нет-нет. Его не было больше. Того, которого Локи знал, того, подле которого рос, или же того, чье предательство пережил однажды в детстве. И тогда ведь Тор отнюдь не был столь жесток — он просто ушел. По вынужденности, по необходимости, конечно, вот как это было тогда.       Сейчас изгнал прочь от себя Локи, по крайней мере не став опускаться до очередного избиения.       Толка в том, правда, не было. А Сигюн, следуя словам Лии, была в полном порядке. Не стала даже отказываться от помощи служанки. И выглядела почти здоровой, когда Лия пришла к ней… Будто бы дева, что перебила легион рунических големов в Свартальфхейме без чужой помощи, не смогла бы породить дитя подобным образом? Она смогла. Она справилась. Узнать же о том, был ли отменен приказ о патрулях Огуна или же он сам перестал на них появляться, Лие так и не удалось, но — это было не столь важно.       Все то, что могло касаться Тора, все то, что следовало, следовало, следовало за ним теперь, вероятно, чумной болезнью правления, Локи не интересовало.       То именовалось властью. То именовалось самим правлением! Чем больше времени проходило, тем больше Локи заботило иное. И Сиф, поглядывающая на него пристально временами. И та же Сигюн, и Фандрал, и временами отпрашивающаяся у него Лия — конечно же, на прогулку с Вольштаггом. Порадоваться за нее, правда, не получалось, потому как сама суть радости была покрыта тонкой, но прочной коркой льда у Локи внутри, а все же это было хорошо. Видеть ее то и дело в галереях дворца с цветами в руках, замечать, как привычная прическа подобранных волос сменяется косами с вплетенными в них лентами разных цветов. Быть может, она покупает их себе сама, быть может, ей дарить их Вольштагг, но любой расклад все же является ничем иным, как миром.       Даже если вымерзший до основания сути Локи и не чувствует, что мог бы разделить это с Лией в полной мере.       Или хотя бы разделить с Огуном? Пиршества в честь его первенца так и не случается. Да и Сигюн Локи не удается увидеть в галереях дворца ни единожды в будущие что дни, что недели. Лия говорит, что она полностью здорова, но на вопрос о том, почему не выходит из покоев Огуна, ответить просто не может. Ровно, как не выясняет ничего и о тех, истинно проклятых патрулях… Локи определённо не пытается искать информацию самостоятельно или выполнять за Лию ее работу, однако, с неделю спустя случайно натыкается на Огуна в тренировочном зале посреди ночи. Вместо Фандрала, вместо ставшего привычным полуночного спарринга, Локи находит именно его, сидящим на тем ступенях, что выводят к широкому тренировочному полю.       Ему кажется, что Огун смотрит на звезды, пока он не подходит ближе и не замечает фигуру, стоящую посреди поля. Это Сигюн. С плотным свертком ткани на одной руке и с другой, вытянутой к небу. Она рассказывает маленькому Виву о звездах, вот что уже после рассказывает самому Локи Огун, прежде же произносит задумчиво, негромко:       — Это мальчик, — до того, как Локи успевает опуститься на ступень рядом с ним, до того, как даже показывается подле его плеча. Огун слышит его, Огун чувствует его приближение, потому как обретая всю свою отцовскую суть, отнюдь не теряет той, с которой жил бок о бок тысячелетия напролет. Он есть воин. Он есть лучник. И, вероятно, хороший охотник. Но именно в той ночи — лишь мужчина своей женщины да отец. Уже оказавшись раскрытым и усаживаясь подле него, Локи слышит в его голосе отголоски непонятной, столь непропорциональной печали. Дело ли в самом дитя, дело ли, быть может, в Сигюн… А, впрочем. Дело лишь в ней да и только, потому как несколько мгновений спустя Огун уже тяжело вздыхает и добавляет почти беззвучно: — И она вырастит из него воина.       И, став воином, Вив увидит все уродство сражения изнутри. И, став воином, он познает боль, он познает увечья, смерть и ту жестокость, какой Локи не желал бы никогда видеть и сам… Или все же вершить? Асгард оживает от месяца к месяцу, все так и продолжая, что праздновать мир, что взращивать веру в его бессмертие, и Золотой дворец вряд ли отличается от него чем-либо, но все же Локи видит, даже не всматриваясь, но все же Огун видит ничуть не хуже — сколь много времени Тору потребуется, чтобы обратиться иным жестоким-жестоким богом? Это происходит уже. И на самом деле не столь велика важность что терзает его, терзает ли его хоть что-нибудь, потому как его дела идут впереди любых его слов и любых его разговоров с кем-либо.       Он изгоняет Локи сам. Он ставит Сигюн под угрозу прямо у Огуна на глазах, точно добавляя яростью собственного голоса — ночные патрули есть царский приказ.       И вопроса о том, стоит ли им ждать войны, не возникает. Как, впрочем, и размышления, сколь быстро Тор накличет ее на весь свой мир… Ни одно из этих слов, правда, не оказывается тем, что могло бы успокоить Огуна или же утешить его. Перебирая их, любые и значимые, подобно хрустальным бусам, в собственных мыслях, Локи на самом деле не разыскивает ни единого правильного. Напомнить ли Огуну о радости отцовства? Призвать ли его к мужеству? Отбросив все бездарные глупости прочь, Локи говорит ещё большую:       — Быть может. Но у него будешь ты. И ты вырастишь из него человека, — не столь великой холодностью, без стали в интонации и все же неизвестно откуда взявшейся теплотой да верностью, вот как Локи произносит эти слова. Огун ведь ему друг? Много больше. Много важнее. Говоря Тору о том, сколь сильно Огун важен для него, а после спускаясь в Хельхейм на поиски его духа, Локи ведь так и не произносит вслух — эта потеря является его собственной тоже. Бравый воин, что учит его держать лук. Тот, кто остается непричастен к любым острым словам чужих языков. Тот, кто хранит его тайны и предлагает ему сдать экзамен, чтобы получить на руки оружие… Заслышав его шепот, Огун отводит взгляд прочь от Сигюн и обращает его к самому Локи. Беззлобный, слишком поражённый и словно бы раненный, но вовсе не болью, взгляд Огуна выглядит так, будто не знает вовсе, что Локи верит в него, кем Локи вообще считает его. Будто и не догадывается, сколь много Локи доверяет ему, только замечая симпатию Сигюн по отношению к нему? В той январской ночи Локи будто и правда впервые видит, как Огун улыбается. А ещё действительно слышит, как звучит:       — Спасибо, — без любых статусов, без регалий, без почестей и вне правил приличия. Они остаются сидеть друг подле друга там. Через время в тренировочный зал, наконец, приходит Фандрал, но разве что усаживается рядом, межд делом бросая слово зависти к тем стражам, что очередную ночь спят крепким сном у входных дверей. Локи ему в ответ отмалчивается, но все же чувствует.       Как сильно ему не хватает громкости тех отзвуков голоса Сигюн, что рассказывает Виву о звездах, перебирая одно созвездие за другим.       И как много больше все-таки не хватает — Тора.       Именно там, в этом столь важном моменте, в этом столь важном мгновении ночи… Локи ведь просто остается? Солгать о том, что не сам принимает решение, не получается ни мысленно, ни вслух, пусть даже никто его так и не спрашивает. Только лишь Лия заботится, советуя чаще появляться в обеденной зале, крепче спать, а ещё разыскать для себя — то занятие, что сможет вызвать у него улыбку. Локи его так и не находит. Но действительно остается во дворце по велению той клятвы, что, быть может, произносил, а может не проговаривал ни единожды: там, где они никогда не смогут справиться по одиночке, они справятся вместе. Тор не выбирает этого. Тор изгоняет его прочь. И даже среди зимы разыскивает полевые цветы для него, но сколь много они в действительности значат? Локи сжигает их все в пламени Бранна.       Но остается и сквозь всю замерзшую боль да злобу, и сквозь все довольство от того, как личный мир Тора начинает трещать по швам слишком быстро… За эту дурость, или же за эту храбрость, или же за эту браваду, Локи никогда никто не наградит. Локи и не ждёт награды. Лишь однажды, ещё в начале прошлого лета произносит — если Тору нужда будет помощь, он придет. Забывает ли не сказать, но признаться в том, что никогда не сможет его разлюбить?       Тор точно успевает сказать что-то подобное вслух и вряд ли даже один раз, но на поверку его бесценные слова оказывают для Локи чрезвычайно дороги к покупке. Они лгут. Или же нет. Но реальность — теперь она такова.       Иной больше просто не существует.       — Поговори со мной, — тот самый знакомый голос, та самая интонация будто бы нежности, но пораженной болью насмерть. Локи чудится именно она в самом начале февраля — приходит будто иллюзорный подарок на Имболк, настигает его в опустевшей после завершившегося совета зале, а ещё просит, просит, просит… Действительно больше не приказывает? Имболк отмеряет ровную, равную середину меж осенним и весенним равноденствиями. В предыдущую ночь Золотой дворец устраивает знатное пиршество. На него приходит даже Сигюн, и об этом Локи рассказывает с пару шагов рассветного солнца по небосводу назад Лия — так же, как и обо всем подобном теперь. Гуляния, песни и выпивка, льющаяся рекой… Сказать о том, что становление матерью идет Сигюн на пользу, ни у кого вовсе не получается, потому как на отдых она истрачивает лишь месяц и, стоит ему истечь, во дворце вновь воцаряется каждое ее бранное слово, каждый ее окрик, тревожащий толстые, мощные колонны тренировочного зала. Именно туда, в царство спаррингов и тренировочного оружия, свое дитя она вместе с собой не приносит, но судя по тому, сколь редко Локи удается видеть в галереях Огуна, они сменяют друг друга, ни на миг не оставляя Вива в одиночестве. На Имболк приходят вместе. Лия — впервые отпрашивается у Локи на единый вечер не на прогулку с Вольштаггом. Размышлять о том, сколь многое меняется, быть может, и хочется, только отнюдь не приходится, потому что все глобальное, все касающееся дел Асгарда остается неизменным.       Сольвейг набирает рекрутов. Выжившие темные прячутся в Ванахейме. Модсогнир — просто лжет искренним дружелюбием. И вся полная событиями жизнь… Лейв вряд ли оказывается удовлетворен тем словом, которое Локи берет себе за столом совета на утро после Йоля. Он продолжает смотреть на Локи временами. Он, быть может, ждёт его самого, ждёт его действий, ждёт его решений — этим утром по окончании совета обращается к нему с просьбой разыскать несколько книг о защитных заклинаниях. То, конечно же, нужно отнюдь не ему, именно Трюггви, которого вряд ли оставила идея пробраться в ванахеймское поселение, но Локи все равно соглашается. Без радости. Без удивления. И, впрочем, без какой-то немыслимой активности да без счастья от того, что ему было уделено внимание. И в любой иной ситуации он вряд ли стал бы реагировать подобным образом, сейчас же плотная, тонкая корка льда, сковавшая внутренности, не позволяет пробиться на поверхность глаз да звука голоса любому переживанию в принципе.       Он соглашается с каким-то фундаментальным, дружеским уважением.       Он же остается за столом на несколько лишних мгновений, чтобы выписать, выписать, выписать пару названий книг, что сами собой приходят ему в голову… Оказывается ли это его ошибкой? Успевает ли накликать беду? Единое, что он делает все прошедши месяцы, и, быть может, единое, за что ещё может себя уважать, является ценным — он не бежит. Он присутствует на совете, пускай никто больше не выражает интереса к его мнению. Он остается во дворце, пускай его присутствие здесь и становится формальностью. Сама власть и само правление отрекается от него! Но после всего прошлого это отнюдь не становится тем, что действительно могло бы напугать его и вынудить, вынудить, вынудить уносить ноги прочь, как только Тор решает… Что-то определенное? Что время пришло? Или же что момент удачен? Локи замечает, что Тор остается сидеть за столом, даже после того, как зала советов пустеет на чужое присутствие, ровно так же, как временами замечает плывущие по небу облака или же редких среди асгардской зимы, не столь говорливых, как летом, птиц.       Уделять им лишнего внимания не имеет смысла. Они данность мироздания. Существование Тора — данность власти этого мира.       Он ходит там, где сам пожелает. Он присутствует, где ему захочется. Ночи продолжает проводить в Альфхейме. И временами на утреннем совете выглядит будто бы заспанным, но Локи — отказывается мыслить. О его теплых руках или же о тех, кого эти руки касаются теперь? Корка расползающегося прочь от сердца льда покрывает его внутренности, в то время как его самого уводит в земли словно бы спячки — ее связь с календарем колеса года абсурдна. Она рождается по воле невыносимой, жестокой боли. Она рождается по воле той злобы, которой никогда уже не найдется выхода… Что сделать ему? Как ему мстить? Убить ли Тора, разрушить ли Асгард или же умертвить его, вероятно, уже успевшего родиться щенка — лишь тяжелая, сердечная утомленность, вот что приносят ему подобные мысли и любые иные, на них похожие. История просто повторяется. Тор продает всю его, Локи, верность за бесценок, вместе с тем, продавая будто и его самого. Но по крайней мере все прошлые жизни не ощущаются сейчас злобливо насмехающимися призраками… За них точно смеются, и ухохатываются, и безмерно веселятся норны, столь сильно желавшие ему отомстить. Сделать его козлом отпущение, принести ему наказание и саму казнь той сметью Тора, что свершится все равно? Они делают именно это, Локи же так и продолжает изо дня в день занимать себя — то есть чтение, то есть спарринги с Фандралом бессонными ночами, то есть разговоры с Лией, время подле Слейпнира, не отступающий от него ни на шаг Фенрир и какая-то часть всей той жизни, что ощущается важной, так и оставаясь своим осколком.       По крайней мере ощущение ширящейся, сжирающей внутренности пустоты не возвращается. Голос Тора, уже успевший отзвучать, все равно чувствуется в первые мгновения — то есть мираж. Вся его мягкость есть ложь. Вся его нежность есть блажь. Он действительно просит? Локи не узнает его и сейчас, откликаясь ровно и холодно:       — Мне не о чем с тобой говорить, — и это является правдой, и это является истиной. Что ещё ему сказать? Сколь много слов истратить на рассказ о своей боли, или о злобе, или же о предательстве? Он лишь продолжает выписывает чернилами третье по счету книжное название в уголке пустого пергамента. Головы не поднимает. Взгляда — не переводит. Видеть ли все ту же враждебность, видеть ли всю ту ненависть его глаз, до которой остается разве что шаг… История повторяется вновь, в девятый раз, и Локи никогда не станет называть это смирением, но все же утомленность, вот что сопровождает его на самом деле из месяца в месяц. Бежать ли за ним или же бежать от него, стремиться, стараться, прикладывать усилия и выдумывать одну фундаментальную суть за другой — в основе этой жизни лежит правда.       И она такова.       И такова реальность.       Сколь много раз самому Локи довериться, или же стоит признаться в любви, или же стоит проявиться храбрость? Быть верным, быть заботливым и любящим, быть сильным и защищать, быть честным и позволять защищать себя… Быть может, однажды, держа поверх собственных рук хладный труп, он узнает, что все поведение Тора в прошедшие месяцы было продиктовано тем путем, который он выбирает, быть может, это окажется ложью, а Тор — лжецом и предателем; но ни то, ни другое не изменит данности настоящего. Временами, мучаясь от бессонницы, Локи чувствует вновь и вновь, как жестокость чужих слов начала октября врезается в него вместе с ударом по руке — это переживание требует свернуться в невидимый, столь крошечный ком и выть, надеясь, что вой сможет не усмирить, но хотя бы убаюкать боль.       В такие ночи Локи спускается в тренировочный зал. И он находит там Фандрала, что, быть может, понимает его, быть может, не понимает вовсе, но дает ему возможность почувствовать — эта боль не едина. Кроме нее есть множество иных, ничуть не менее важных вещей, и имен, и лиц. И Тора рядом больше нет, и Тора рядом больше не будет, потому что, как бы глуп Локи ни был, он при том же остается умен и не станет совершать одну и ту же ошибку вновь. Но кроме Тора остается Лия. И Фенрир. И вырастающий мощным, крепким конем Слейпнир. Учтивый, вежливый Лейв или же верный, хранящий его, подобно живому сокровищу, Огун. Даже та Сиф, что так и продолжает временами смотреть на Локи с пристальностью внимания…       Тора рядом больше нет. Тора рядом больше не будет.       Но кроме него остается весь тот мир, что никогда не сможет излечить Локи от боли его потери, что все же ещё жив и напоминает о себе нежностью, нежностью, нежностью, не давая в боли потонуть.       О чем говорить с ним сейчас? Локи просто отказывается. Не лжет, говоря искренне. И, конечно, слышит, как Тор вздыхает, только взгляда к нему так и не ведет — подобный небесным облакам или же подобный птицам, он есть данность власти Асгарда. Тянуться к нему не имеет малейшего смысла. Пусть даже он произносит уже:       — Локи… — шепотом, шепотом, шепотом и затаенной, тяжелой болью. Вместо объяснений, вместо любых слов из тех сотен тысяч, что существуют и действительно все ещё могут привлечь внимание Локи, Тор называет его имя. Не скривиться случайно ему в ответ не получается. Имя из его уст звучит так же незнакомо, некрасиво даже, каким теперь является весь Тор. Уродство яда власти? Уродство всей вскрывающейся лжи? В поисках его сердца Локи проводит жизнь за жизнью, отчего-то то ли веря, то ли воображая, что оно может достаться ему не ради трофея, но для заботы и бережности — это просто ошибка. Его собственная глупость. Его собственная, бездарная любовь, что оставляет лишь его в дураках. По воле избранного Тором пути, по воле той правды, что, наконец, вскрывается… Локи не ищет знания. Локи все ещё помнит слишком отчетливо, сколь многое они могли доверить друг другу раньше и сколь сильно друг о друге заботились — даже тогда, когда Тор был поражен руной чужого имени и запретом на слова правды, он находил способы говорить, потому как желал того. Сейчас? Лишь имя. И Локи кривится. Уже переносит очин пера на новую строчку, чтобы дописать последнее книжное название, вспомнившееся следом за просьбой Лейва. Скажет ли Тор ещё что-нибудь, потребует ли что угодно — этого так и не происходит, потому как от стены залы и со спины Локи неожиданно раздается больной волчий скулеж. Это Фенрир. И он звучит столь пронзительным, столь искренним рыданием, что Локи замирает всем собой. Упирается взглядом с мелкую каплю чернил, уже набирающуюся на самом кончике пера. Она ведь обрушится, обрушится, обрушится, но прежде Тор оборачивается назад, выглядывает из-за спинок их кресел, говоря: — Что с ним? — в его голосе Локи слышится много больше волнения, чем обыденного интереса. Знакомая, знакомая, знакомая интонация, что теперь уже не является таковой, а ещё оглядывающееся движение — волчий скулеж набирает мощь, добавляя к собственному звучанию скрежет когтей по каменным плитам пола. То есть боль. То есть сама смерть, и она все же приходит, как было обещано, как было предрешено ещё месяцы назад, в то время как Локи все глядит на пузатую, округлую каплю черных чернил. Набравшись на кончике, она замирает разве что на мгновение и следом обрушивается вниз под звук скулежа, обращающегося утробным, громким рыком. Тор поднимается с кресла, отодвигая его скрежетом деревянных ножек по полу. Как это случается прямо у него на глазах? Дитя вырастет и обратится воином, щенок подрастет и станет вожаком, придет весна и вновь зацветут облетевшие по осени кроны, а любую жизнь настигнет смерть, как и всю любовь однажды встретит вечность прощания — лишь новый оборот колеса мироздания, вот что случается. Крохотная капля срывается с очина замершего, брошенного кем-то без внимания пера, а следом рушится на пергамент, пока Фенрир позади спины самого Локи рычит, и скулит, и давится воем боли. Локи видит, как черная капля расползается по пергаменту, будто и правда обретая очертания волчьей головы. Локи чувствует вновь, совсем как по осени — то есть скрип, и треск, и разломы в крепкой корке сковавшего его внутренности льда. То есть разрушение его сердца, что никогда не желало ничего, кроме мира да любви. Он ведь успел обрести это? Никогда не смог бы насытиться. Никогда не справился бы с тем, чтобы напитаться и оставить мечту, являющуюся истинным желанием. Никогда, никогда, никогда уже… Тор говорит: — Локи, что…       Звучит ли взволнованно, звучит ли привычно и как в общем-то звучит, а ещё что именно хочет сказать — Локи не дослушивает. Только лишь говорит:       — Волчий вожак мертв, — и то есть смерть жизни. То есть прощание. То есть вся магия перерождения и передачи опыта сотен тысяч прошлых поколений новому вожаку. Вот от чего Фенрир давится воем ничуть не меньше, чем рыком, чувствуя, как его сознание расширяется до предела, а ещё, быть может, видя… Каждую смерть и каждое рождение? Каждую истину прошлого и каждую его жестокость? Медленно прикрыв глаза, Локи на ощупь возвращает перо в чернильницу и распрямляется над пергаментом. Вдох дается ему не столь просто, оставаясь все же необходимостью: он знал, что этот день придет — он никогда не смог бы к нему подготовиться. Отчего-то ведь мыслит раньше, как справиться с уходом Тора без того Фенрира, что уйдёт до? Тор успевает уйти первым. Тор изгоняет Локи сам. Прочь, прочь, прочь от себя… А теперь молчит. Вторя его молчанию, замолкает и вся боль Фенрира, Локи же медленно поднимается с кресла, опираясь ладонями на подлокотники — то, что должно быть честью для него, вырастившего нового волчьего вожака Етунхейма, ощущается казнью. Он так и не бежит. Ни от нее, ни от… Тор смотрит лишь на него суровым взглядом и напряженно поджатой ниткой губ, вот что Локи замечает, открыв глаза. Ответного взгляда не отдает. Смотрит на Фенрира, который успевает разрастись раза в полтора больше, чем прежде, и уже поднимается на все четыре лапы. Его волчья морда теперь находится на одном уровне с головой Локи.       Из крохотного, напуганного щенка обломанных клыков да пустых глазниц он вырастает в матерого, грозного волка. И теперь ему приходит пара уходить. И теперь он говорит:       — Ваше величество… — почести, дань уважения и в интонации отзвук волчьего рыка. Прошлый вожак говорил так же. В нем, правда, было побольше высокомерия, но Фенрир… Он обращается к Тору, как к равному, а следом, не уделяя ему любых иных слов, поворачивается морду в сторону Локи. Его глаза, как были прежде, так и остаются по сейчас день — единым местом вечного, столь важного союза изумрудной зелени и небесной голубизны. Глядя в них и чувствуя, как рука вздрагивает сама собой в нужде потянуться к нему, обнять его большую, шерстяную голову, а после уткнуться лицом в его шерсть, Локи медленно вдыхает. И слышит, как раздается: — Локи.       Без почестей. И уважение обращается — лишь любовь. Вот как звучит его голос сейчас, когда он обращается к Локи. Подступает к нему на шаг. А Локи, конечно же, видит и легкую нервозность его лап, и тот замерший, взволнованный хвост… Фенрир оказывается наделен великой памятью поколений прошлых вожаков, но в ней, похоже, не находится ничего, что дало бы ему знание, как вести себя теперь. Из крохотного, крохотного, крохотного щенка — Локи смотрит ему в глаза, чувствуя, как в нижних веках сама собой собирается влага слез и спрашивает сквозь ком, что уже запирает ему горло:       — Нужно ли мне поклониться тебе, Фенрир? — потому что на самом деле он не знает тоже. Как быть теперь? Как теперь обращаться с ним? Больше метки назад Локи забирает из Етунхейма маленький, покрытый грязью и запекшейся кровью ком меха, теперь же пред ним предстает — сам вожак. Черной, лоснящейся шерсти. Густого подшерстка. И разноцветного глаза. Будет ли он в порядке там, в своем холодном молчаливом доме и без всей привычной подкормки с рук дружелюбных кухарок? Без крепкой крыши над головой, без присутствия Локи и без всей его ласки, как будет он там? Переступив с лапы на лапу, Фенрир покачивает головой, а следом откликается рычащим отзвуком слов:       — Ты взрастил меня из боли и близости к смерти. Ты был тем, кто спас меня от ее безразличия, — и его хвост, наконец, приходит в движение. Покачивается мягко в пространстве, ещё не столь объемной радостью, но уже надеждой — как прежде у них уже не получится и все же им уготовано нечто новое. Поездки Локи в Етунхейм, ради встречи с ним, своим столь быстро выросшим клыкастым щенком. И, быть может, путешествия самого Фенрира в Асгард… Если Тор позволит? Его присутствие забывается в моменте с легкостью, потому как весь он является такой же данностью, как плывущие по небу облака или редкие среди зимы птицы. От этой данности нет большого толка, сколь бы важна они ни была для природы. В этой данности как будто бы просто не остается смысла — для самого Локи. И Фенрир делает новый спокойный, уверенный шаг по направлению к нему, а ещё добавляет со слышимым, затаенным смешком: — Преклонись передо мной только если желаешь невероятно меня оскорбить.       И Локи усмехается ему скорбной, болезненной радостью да влажными от слез глазами. И Локи поднимает руку, а следом тянется, тянется, тянется ею и каждым своим шагом, наконец, подступая к Фенриру. Мех волчьей морды под ладонью оказывается ничуть не жестким и все тем же, каким Локи помнит его — Фенрир его дитя. Он становится им, когда Локи берет его на поруки. Он становится им и, пожалуй, становится немыслимо важным открытием. О том, что Локи может заботиться, или же о том, что, являясь инеистым великаном, может познать дружбу? Каждый тяжелый день и каждый день радостный, каждая спокойная ночь и каждая ночь из тех, что полнятся его сердечной болью, вне времени, вне пространства и вне границ любого мира… Локи приводит его во дворец, наблюдая за тем, как дворцу приходится смириться с волчьим присутствием, наблюдая за тем, как дворец соглашается Фенрира полюбить, а ещё наблюдая — как в той любви Фенрир взрослеет и вырастает.       Теперь же приходит пора его отпустить… Но прежде Локи обнимает его морду ладонями, обнимает его за шею и все же вжимается лицом в мягкий, теплый мех, жмуря глаза почти до боли. Для рыдания в нем оказывается слишком много холода и, впрочем, слишком много гордости, и потому он лишь шепчет еле ощутимой дрожью своего голоса:       — Найдется ли у тебя время говорить со мной, мой дорогой друг? — именовать Фенрира своим любимым ребенком у Локи просто не получается. Вместо подобного он вкладывает в интонацию столько же чувства, столько же любви, сколько отдают его руки уже. Ладони, что выглаживают меж, пальцы, что почесывают Фенрира под челюстью, и сам взгляд… Отстранившись от него, Локи улыбается ему самыми уголками губ — вся боль нутра, что на самом деле никогда не бывает едина, смешивается с гордостью и с даром памяти. Никогда Локи не сможет забыть его. Никогда не сможет обучиться его ненавидеть. За всю защиту, за всю ту заботу, которую Фенрира дарует ему, а ещё за все истинно бессмертное доверие, Локи сглатывает ком через силу и закусывает щеку изнутри, видя, как Фенрир жмурится в удовольствии ласки. Будь его воля, он точно бы разлегся на полу да подставил пузо, но теперь он есть Вожак. И он говорит:       — Я буду рад, если ты проводишь меня к Бивресту, — ровная, порыкивающая интонация. Мерно покачивающаяся в кивке голоса. Фенрир нынче глава всех волков Етунхейма. Он статен, он умен и его речь звучит той вежливость, что будто бы похожа на речь самого Локи. Ждать ли от него привычной неугомонности да катания по полу кверху пузом? А, впрочем. Качнув головой в сторону дверей выхода из залы советов, Фенрир уже разворачивается к ней, но все же добавляет будто бы между делом: — И поможешь открыть его, а то я не очень лажу с Хеймдаллем. Он все никак не желает простит мне той пары его сапог, которые я сгрыз однажды со скуки…       Не рассмеяться ему в ответ, негромко, чарующим перезвоном веселья, у Локи, конечно, не получается. Он жмурит влажные от слез глаза, он улыбается, улыбается, улыбается еле заметной болью прощания в уголках губ и разворачивается к двери следом за Фенриром. Одну ладонь оставляет у него на шее, не желая столь быстро разрывать прикосновения нежной, вечной любви. Другой же кистью поводит лишь мельком да переносит оставленный на столе пергамент в свой кабинет.       Они выходят из залы советов вместе с Фенриром и под руку с озвученной мыслью о том, чтобы разыскать Фандрала и Лию, потому что уйти, не попрощавшись с ними, Фенрир просто не сможет. Тор же… Кто он такой? Проходят месяцы и Локи не удается различить в нем кого-то знакомого, отнюдь не потому что он не пытается. Ему просто больше не верится, что тот Тор, который был ему так дорог и которому был дорог Локи, ещё существует. И потому сейчас он просто забывается, сейчас он просто остается…       Безмолвно. Недвижимо. И за закрывшейся дверью залы советов, но на самом деле — просто-напросто у Локи за спиной. ~~~^~~~       Фандрал притворяется, будто не понимает всего в тот же миг, как видит Фенрира в крупной форме Вожака, а ещё притворяется, будто бы не собирается разрыдаться, подобно расстроенному дитя, но поверить ему не получается. Чтобы только сохранить свою репутацию, Локи накидывает поверх себя иллюзию и прячет слезящиеся, полные столь многих, столь объемных чувств глаза ещё даже до того, как им с Фенриром удается разыскать Лию. Иллюзия, конечно же, ничего не меняет. И не помогает ни ему, ни всем остальным. Прогулка по галереям Золотого дворца обращается прощальным шествием для тех, кому не составляет труда догадаться — Верховный маг и Главный советник взращивает нового Вожака Етунхейма.       И малый, крохотный да шебутной щенок… В его поступи сама собой появляется стать. И голос его, неслышимый Локи раньше, обретает ровную, властную ноту спокойствия. Пускай и прежде Фенрир не отличается трусостью, теперь же от каждого взгляда на него изнутри словно бы ширится — то есть восхищение. То есть гордость. То есть не готовая к расставанию, но всеобъемлющая любовь.       Лие не хватает сил на долгое прощание, потому как первая слеза соскальзывает с ее ресниц еще когда она тянется к Фенриру, чтобы в последний раз обнять его. И у нее же, впрочем, не оказывается столь много наглости, чтобы просить… Проводить его? Провести с ним еще хоть сколько-то времени? Она понимает и для того, чтобы обрести понимание, ей не требуется даже заглядывать под полог наброшенной Локи иллюзии — все оставшееся у Фенрира время в Асгарде принадлежит ему и никому другому. По праву родителя, по праву наставника, защитника и того существа, что заботится о нем с самого первого дня, как Фенрир попадает в Золотой дворец. Не данью уважения всей протекции, но из уважения к его привязанности Лия ничего не просит. Отмалчиваются и Огун, и Сиф, и Вольштагг. Молчит и та Сигюн, что, вероятно, получает весть от Лии и разыскивает их в коридорах сама — она торопится. Не выбегает из-за очередного угла галереи, желая разыскать дурного щенка до возвращения в Етунхейм, но все же настигает их обоих со спины твердым стуком каблуков своих сапог, настигает их голосом, голосом, голосом, что взывает:       — Думал сбежать, не попрощавшись со мной, щенок?!       В такой близи Локи слышит ее голос точно впервые за все девять месяцев с мгновения, как Сигюн прекращает говорить именно с ним. Не вздрогнуть от острой искры тоски по утерянному у него, конечно, не получается. А Фенрир смеётся… Раскрывает пасть, озаряя полупустую галерею порыкивающим, волчьим хохотом, и следом оборачивается к ней — ни подступить, ни даже наклонить голову для удобства объятия не успевает. Сигюн обнимает его сама, крепкой хваткой все столь же сильных рук обвивает его шею. Того, что говорит ему на ухо шепотом, шепотом, шепотом и усмешкой, Локи расслышать не удается.       Ему хватает и взгляда.       Пристальная внимательность, что не станет ни прощать его, ни обращать к нему свое слово. Настороженная разумность, что все еще помнит его извинения, произнесённые в лицо Модсогниру… Сигюн знает. И то, что происходит. И то, что происходило все прошедшие месяцы. Вот как смотрит она на Локи тогда, пряча часть лица в густой шерсти Фенрира, а еще точно наставляя его — быть Вожаком. Или же быть кем-то иным? Локи хватает ее взгляда, потому как в нем ему не удается разыскать ни отчуждения, ни даже вражды, и это неожиданно ощущается утешением для него. Быть может, еще пара месяцев или несколько лет, быть может, еще столетие и Сигюн остынет в своей злобе на него достаточно, чтобы вновь говорить с ним и вновь просто быть подле него.       Быть может, однажды все и правда возвратиться на круги своя?       Как прежде уже не будет. Не теперь. Не после всего, что им удается пережить, не после всего, что переживает сам Локи… И Фенриру приходит время отправляться в путь. Уже после, две ночи спустя, Лия придет к Локи в полуночный звон, уже после она разбудит его и поведает — Король Етунхейма объявляет траур и запирается в своих покоях. Добиться его аудиенции у Фенрира так и не получается. Етунхеймский замок слишком быстро начинает полниться разговорами о слабости, о несостоятельности, о необходимости…       Етунхейму нужен Король, что сможет стать отражением его молчаливых, смертоносных снегов и каменной, промерзшей почвы.       Гейрреда же Локи, спешно перемещающийся той ночью в Етунхейм, находит молчаливым, разбитым и сидящим вторые сутки кряду на полу своих покоев подле мертвого тела бывшего волчьего Вожака.       Насколько велико оказывается его сердце и насколько способно оно оказывается любить? Уже после, две ночи спустя, Локи отправляется в Етунхейм, вместо любого предупреждения об отъезде оставляя лишь Лию на своем месте за столом советов, но именно в том дне прощания всем да каждому хватает и уважения, и сдержанность, чтобы оставить ему все крохотное, будто Свартальфхеймские песчинки, время на прощание с Фенриром. Фандрал в их число, правда, так и не входит. Уже свидевшись с Фенриром в последний раз, уже обняв его и передав ему вновь бессмертную весть — он будет тосковать до самой смерти. Вот что он говорит Фенриру будто бы на прощание, а следом поворачивает голову к Локи и дрожью голоса, что пытается придерживаться правил приличия изо всех сил, произносит:       — Позволишь ли ты мне проводить вас? — в его влажных от неполитых слез глазах отражается не просьба, но именно мольба. Дать ему ещё немного времени. Дать ему не надежду, но малейшую возможность просто побыть подле ещё хоть сколько-нибудь… Как будто бы это сможет убаюкать его боль? Каждая их игра в саду Фригги, за которой Локи наблюдал временами. Вся любовь Фенрира к нему и его рукам, полным балагурства да веселья. Локи точно может отказать Фандралу, но в нем не находится столь много жестокости, потому что чужая боль от прощания становится лишь отражением той его собственной, которую он прячет под магической иллюзией. Малый-малый волк, что становится невероятно дорог им всем, и, наконец, вырастает…       — Я буду рад, — отнюдь не по воле каждого бессонного, полуночного спарринга. Отнюдь не насмешки ради. То есть верность, то есть преданность или же сама суть жалости? Десятки и сотни лет назад Локи не может даже помыслить о том, что придет день, в котором троица воинов да Сиф станут ему столь важными друзьями, однако, тот день приходит. Они приближают его вместе. Они учатся быть таковыми друг для друга. Вот почему он отвечает Фандралу согласием, вот почему улыбается, но все же не смеётся, когда Фандрал кивает и жмурит глаза, быстрым движением ладони стирая уже влажные от слез щеки.       На прогулку до самого Бивреста у них троих уходит несколько шагов солнца по небосводу, торопливость же сжигается без остатка. В неспешной беседе, полной историй волчьего народа, рассказываемых Фенриром, они достигают моста — все то становится лишь отсрочкой. И попрощаться приходится все равно, но Хеймдалл оказывается много более дружелюбен, чем ожидает Фенрир, а ещё Фандрал получается бесценное обещание: в любой из дней, когда он пожелает, и без необходимости спрашивать разрешения у любой власти, он может приходит в Етунхейм.       И Фенрир всегда будет рад ему там. Столько, сколько будет жив.       Локи, правда, Фенрир подобного же не обещает, но и сам Локи не требует. В Етунхейме сидит его регент, его наместник, не столь послушный, но все же внимающий его приказам Гейрред… И потому Локи может прийти туда, когда пожелает? Именно так, а все же он отнюдь не собирается приходить. Поставки етунхеймского металла происходят без перебоев, за последние несколько партий Асгард, наконец, начинает платить смолой да камнем. И ничто вовсе не предвещает острой необходимости нахождения Локи в Етунхейме — он просто забывает. Случайная весть, та самая, мелькнувшая в реальности, будто падающая звезда на небосводе, весть, а все-таки сколь важной она является… Локи узнает ее еще в начале лета и там же случайно теряет в сокровищнице мыслей своего сознания — Вожак етунхеймских волков тех дней сдруживается в Гейрредом.       Фенрир занимает его место после его смерти, но все же прежде Вожак умирает.       Как просто оказывается упустить эту деталь, как просто она теряется. Лия возвращает ее Локи две ночи после ухода Фенрира спустя, пробуждая его в полуночный звон и принося, принося, принося слова: Етунхейм медленно тонет в трауре, Король не покидает своих покоев и, если подобное продолжится ещё хоть сколько-нибудь, его свергнут, потому что ни молчаливый снег, ни промерзшие почвы — не приемлют слабости. Вот по какой причине Локи отправляется туда среди ночи, не оставив после себя ни предупреждения, ни сообщения для того Тора, которому, вероятно, больше нет никакого дела до его отсутствия. Вместо всего этого он оставляет Лию. А Гейрреда находит…       Пораженное неизлечимой болезнью смерти, окаменевшее и уже начавшее разлагаться волчье тело на полу его покоев. Разломанная в щепки его яростью мебель и оббитые его кулаками каменные стены. Пустой взгляд да еле слышный шелест полного пустоты слова:       — Он стал мне другом. Он был мне верным, возлюбленным другом и его больше нет… — различить становится ли для Гейрреда появление Локи неожиданностью так и не получается. Он вряд ли даже замечает его, не сводя глаз с недвижимой волчьей морды. А Локи ведь не верит словам Лии вовсе, у него подобное просто само собой не выходит и ловкое сознание подкидывает ему одну мысль за другой ещё пока он спешно выбирается из постели да накидывает парадные одежды — то есть диверсия. То есть желание Гейрреда дестабилизировать Етунхейм и забрать себе много больше власти, а ещё…       То есть лишь боль.       Вот что находит Локи среди разрухи чужих покоев, среди отзвука интонации и среди молчаливого, трупного запаха, исходящего от волчьего тела. Как долго Гейрред сидит подле него, как скоро сможет подняться и сможет ли ещё хоть когда-нибудь — сев напротив него, Локи только тяжело вздыхает и отмалчивается. В его руках, что имеют так много мощи и силы, не существует того, что могло бы утешить, и потому он занимает их тем, что ещё может. Вначале восстанавливает треснувший камень стен, после заменяет шкаф для одежды, постель и иную мебель новой. Не иллюзорное колдовство требует не столько ресурсы, сколько время, и его Гейрреду, конечно же, не хватает, чтобы выбраться из плотного, полного мглы тумана потери. Локи подобного от него и не требует. Лишь восстанавливает его покои, после поднимается на ноги, говоря:       — Тебе нужно поспать. Я останусь тут на несколько дней и прослежу, чтобы эти трусливые подонки не успели устроить переворот, но после тебе придется вернуться к своим обязанностям, Гейрред, — привнести в интонацию больше мягкости не получается. Потому ли, что существует в их с Гейрредом истории, потому ли, что быть с ним мягче как будто является чем-то неправильным. Локи просто говорит, Локи просто умалчивает то очевидное, что слишком сложно оказывается произнести вслух — сгинувший Вожак никогда не воскреснет и никогда не вернётся. Потерянная дружба не возвратится, оставшись воспоминанием. И Гейрред останется… Помедлив, он поднимает к Локи глаза много прежде, чем поднимается на ноги, много прежде, чем делает любое иное движение, и произносит:       — Я буду ненавидеть его, твоего щенка… Я буду жесток с ним, потому как ни он, ни любой из тех, кто будет после него, не сможет заменить мне этой потери, — от этой искренности у Локи отчего-то режет на сердце так, что не вздрогнуть не получается. Кристально чистая, прозрачная, будто тонкий лед на поверхности зимнего озера — она не становится обещанием, много лучше рассказывая о том, что Гейрред не желал бы такого будущего, но иного не будет. Иное просто не случится. Ему будет жаль? Локи не спрашивает, уже успев расслышать в переплетениях слов ответ, и просто кивает.       В Етунхейме по итогу ему приходится задержаться не на половину недели и даже не на одну подобную. Локи проводит там обе, вначале следя за делами мира вместо Гейрреда, а после уже следя за тем, как Гейрред относится к Фенриру. Ни кровожадности, ни бесчеловечности, лишь хмурый вид да раздражение интонации, вот чем Гейрред встречает Фенрира каждый раз, как пересекается с ним в замке. До того Локи, конечно, не лжет. Его слова о ненависти становятся правдой. Его слова о жестокости остаются ею же.       Но Фенрир — начинает все их с Гейрредом новое знакомство со слов не утешения, именно соболезнования. И он говорит, что он не сможет заменить Гейрреду важного друга. И он говорит, что не станет пытаться так же, как не желает и враждовать с Королем Етунхейма.       Вероятно, эти его слова приносят свои плоды, отдавая боли Гейрреда понимание. Но даже если и нет, уже после того разговора Фенрир не забывает похвастать самому Локи — быть таким умным он научился именно у него. Только является ли это благом? Гейрред отсыпается, Гейрред возвращается к своим делам… За время отсутствия Локи в Асгарде приходящая к нему иллюзией Лия ни разу не рассказывает о том, что его ищут, все же говоря: Лейв ожидает его возвращения. Или Огун просит передать, что приедет по необходимости. Или же вся троица воинов да Сиф говорят именно это. Или даже Сигюн спрашивает с Лии однажды — куда подевался этот дурной етун-полукровка? Это отчего-то вызывает улыбку. Прямо там, прямо посреди новых вестей, принесенных Лией, и прямо у нее на глазах.       Локи притворяется, будто не замечает, как те ее глаза начинают слезиться и как быстро она исчезает прочь, только договорив.       Ничего не налаживается, потому что — как прежде никогда уже не будет. Реальность теперь такова. И Фенрир остается все столь же самодоволен, нынче разве что обретая голос. И Гейрред, которого Локи никогда не смог бы назвать другом, отдает ему свою благодарность перед тем, как Локи возвращается в Асгард. Насколько велико оказывается его сердце и насколько способно оно оказывается любить… Фенрир обещает Локи почти клятвенно, что не станет реагировать ни на его ненависть, ни на любые его подначки и в первую очередь позаботиться о своем народе — на прощание, повторное, одолженное им то ли беспристрастным временем, то ли чужой болью, так и не дает обещания всегда с радостью встречать Локи в Етунхейме.       Вместо этого заваливает его в снег на равнине перед етунхеймским замком и вылизывает ему лицо.       Это, конечно, не возвратит утерянного. Это никого не спасет. Но помимо всей той боли, с которой ледяная глыба сердца Локи не сможет ни справиться, ни разобраться, существует и другое — то есть имена, то есть дела, то есть дружелюбные, добродушные лица. Как бы неприятна ни была чужая слюна, Локи смеётся Фенриру в ответ, чтобы только не зарыдать, чтобы только не чувствовать, как изо дня в день, что среди Асгарда, что среди Етунхейма лед его сердца все так и продолжает надрывно выть да растрескиваться… Мелкие-мелкие, столь болезненные льдины. Его отсутствие в Золотом дворце замечают, но тот, кто в прошлые разы не пытался искать его, теперь и не ждёт его возвращения. Будет ли тосковать по Фенриру тоже? Из чего состоит его жизнь теперь? Что заботит его сердце? Локи не позволяет себе драматичной мысли сомнения в том, что оно у Тора и правда есть, ровно так же, как не пытается и размышлять — сердечная боль да усталость длинной в несколько жизней, вот что ему остается. После всех попыток, после всех стараний и всех усилий… И ведь ему правда кажется, что именно здесь, именно в этой жизни все получается не столько у него, но у них двоих — правда оказывается жестока.       И та, что велика. И та, что совершенно мала. Лет девяти отроду? Ещё будучи в Етунхейме, ещё только слыша самодовольный, полный рычащих нот голос Фенрира, Локи мыслит о том, является ли благом, что интеллект, что разумность — он забывает дать себе же ответ на этот вопрос. И даже не думает, что может быть призван к ответу, ведь… Это лишь глупость? И же лишь данность? Не сердце, но великий, великий, великий и полный мира разум может преодолеть все, может разыскать путь, может разыскать спасение и выдержать трудные времена может тоже, а все же — середина февраля. Имболк проходит больше двух недель назад. Ещё месяц или вроде того и Асгард вновь примет неспешные объятия весеннего тепла.       В тот миг, когда лед его внутренностей, защищавший его столь долго, растрескивается окончательно, солнце уже почти касается лбом склоненной головы горизонта. Столь красивый, но на самом деле кровавый закат озаряет небо. Локи, кажется, возвращается к себе в покои, он точно идет куда-то, жаль, цель забывается навечно, как только слух трогает детский, детский, детский голос. И он говорит:       — Здесь так красиво, пап. Мама говорила, в Золотом дворце самая большая библиотека во всех девяти мирах! Ты же покажешь ее мне? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — это мальчик. Темноволосый. Лет девяти отроду. От ещё мал. Невысокого роста, с легкой, детской округлостью лица и большими, очень нуждающимися глазами. И Тор держит его за руку, выходя из-за угла галереи на другом ее конце.       Вот как они встречаются, не знакомясь, потому что Локи… Не собирается? Не обдумывает? Слухи о беременности Гертруды так и не находят для себя подтверждения, и Локи находит им подтверждение сам в том закате, где случайно теряется и цель его пути по коридорам Золотого дворца, и вся столь важная, столь необходимая защита тонкой, но очень крепко корки льда. Он застывает на месте, пожалуй, первым, но, впрочем, одновременно с мелкой, курносой девчонкой, что идет по другую руку от Тора. Такой же довольной, как ее брат, она не выглядит. И за руку никого не держит. Отмалчивается даже, но Локи видит — то есть голубой глаз, то есть волос цвета мягкого золота.       Она дочь Тора. Они оба его…       Сколь дорого может быть красноречие, сколь важно может быть смирение и сколь самонадеянна может быть любая бессмертная верность, что бы ни существовало, все, что существует уже — всему однажды придет конец. Локи просто застывает на месте, не делая нового шага, и точно видит, как светловолосая девочка останавливается тоже, замечая его первой. Скажет ли, что видела его? До того, как Тор отводит взгляд от своего сына, у Локи есть миг, у Локи есть столь много крошечных мгновений, но любая возможность, что мыслить, что двигаться, оказывается потеряна им.       Тот лед, что все прошлые месяцы покрывал собой его внутренности, растрескивается жестокими льдинами, вместе с собой раздирая ту плоть, с которой успел срастись. Эта боль ощущается столь физической, будто и правда является настоящей. Вся эта боль… Является ли Гертруда матерью этим детям или же нет, кто именно является им матерью, а ещё как Тор смеет или же как долго лжет о любви — однажды придет день. И в том дне Царь всех девяти миров отправится в Альфхейм. И Альфхейм станет ему домом. И обоснуется он добровольно среди сочных лесов да цветущих трав.       А после сгинет.       Но Локи успевает много раньше — и потерять его, и точно умереть какой-то собственной частью. Ещё даже до того, как Тор поднимает взгляд, замечая его. Ещё даже до того, как останавливается его растерянный шаг. Локи лишь смотрит на них всех, чувствуя, как вся жестокая, будто физическая и будто кровоточащая боль стекает горячими слезами по его щекам — эта любовь никогда не была ему предначертана. Она никогда не была ему предназначена. Только лишь великий, столь мудрый разум отчего-то решился солгать ему однажды.       Если он будет долго стремиться, у него получится. Он обретет любовь. Он сможет ощутить тепло. И весь столь огромный, столь объемный мир… Там найдется место и для него? И он тоже будет любим? И предательство не сможет тронуть его сердце, потому как будет оно под защитой верных и любящих рук?! Ничего — из этого. Ничего — подобного. Паршивые обещания, паршивые клятвы, паршивые цветы, а он просто глупит.       Тор просто приводит в Золотой дворец двух своих поганых щенков — искать подтверждения слухам о беременности Гертруды так и не приходится.       В миг кровавого заката, в середине февраля, вот где Локи встречает их, не знакомясь, и вот где встречает погибель своего сердца. Цель его пути забывается на век. И молчащая галерея Золотого дворца становится ответом на всё. Заметить, как у запястья резко, почти болезненно припекает рунической вязью Бранна, у Локи не получается так же, как не получается и ощутить — его кожа покрывается пылающими огнём рунами, что уже заходятся языками самого Пламени. Они болят ничуть не меньше, чем кровоточащее, изрезанное треснувшими льдинами нутро. Они обращают, обращают, обращают его огненным Йелем и безмолвно уносят прочь из галереи на ярко горящих крыльях того спасения, которое етунский лед больше не в силах ему обеспечить… Етунхейм ведь не приемлет слабости?       Потому что Етунхейм знает, потому что Етунхейм не сомневается — ни одному из его детей под асгардским солнцем не жить.       Под ним его детям остается разве что сгорать дотла. ~~•~~