Роза ветров

~~~^~~~       Все налаживается ровно настолько, насколько это может быть возможным… В их ситуации, в их обстоятельствах, в их мироздании предрешенности и предписанности — он наполняет для Тора купель в его покоях ещё перед лицом ровной, шумной стены ливня, но все же так и не спрашивает. Разрешения быть подле него в остатке ночи или все же позволения? Плотный кокон тишины, из которой не получается сбежать — она пахнет то ли близкой, то ли далёкой смертью. Она пахнет той недосказанность, разрушить которую у него вовсе не хватает слов.       Тор — тоже молчит.       На ступенях перед залитым дождем тренировочным полем. Вставая с тех ступеней где-то рядом со столь далеким, настоящим, но будто бы выдуманным рассветом. Его молчание оказывается тягостным вряд ли больше, чем то, что лежит на плечах самого Локи отнюдь не змеиными, много более давящими кольцами, и оба они остаются среди кокона, кокона, кокона… Тишина. Молчание множества слов, которые не желают рождаться. Молчание всех вопросов и любых обещаний. Определить величину удивления, что настигает Локи случайно ещё в той ночи, так и не получается, но удивление следует, следует, следует — могут ли они обойтись без слов? Не вечно, не до скончания времен, но все же здесь и сейчас, в той ночи, в каждом новом из дней тишины, где они продолжают разбирать то ли оставленные им жестоким-жестоким богом проблемы, то ли письма неуемных ярлов, то ли бесчисленные просьбы всего того народа, что начинает просыпаться от сна неосуществимого и пустого величия… Теперь они замечают. Теперь они задаются вопросами. В то время как полные непонимания слухи множатся быстрее любого заячьего помета по весне. Так ли опасны етуны, если верховный маг Асгарда является им родней? Так ли крепок их мир с ванами, если те приходят в их дом с войной?       А все же — могут ли они с Тором действительно обойтись без слов?       Пожалуй, то переживание действительно стоит именовать удивлением, потому как в нем не содержится ни любой искры раздражения, ни, впрочем, немыслимой радости. Лишь растерянное, лишь хрупкое и отнюдь не мощное… Вряд ли из благодарности за полную горячей воды купель, о которой Тор ещё даже не успевает узнать, но все же это случается то ли с самим Локи, то ли с ними обоими — уже возвратившись на собственный уровень вместе с Тором в той предрассветной ночи и собираясь миновать его покои, Локи чувствует его ладонь на собственном запястье. Ничуть не крепкая хватка, что является лишь нежностью прикосновения и невысказанной просьбой.       Не то чтобы Локи не мыслит о подобном сам. У него лишь не хватает слов — замерев перед порогом своих покоев Тор предлагает взглядом много больше, чем просит прикосновением.       Остаться с ним до конца ночи? Никогда, никогда, никогда его не покидать. Перехватив его, собирающегося уйти к себе, за запястье, Тор на самом деле так и не спрашивает. Они все ещё — не говорят. Но к всему удивлению Локи без слов оказывается обходиться не столь уж сложно… Отнюдь не навечно и точно не на всегда, но в том сейчас, что самой собой растягивается на весь оставшийся им, цветущий май, поглотивший их кокон тишины оказывается не только тосклив и жесток сам по себе, но и уютен. Где-то там, среди той предрассветной ночи и шумящего за стенами Золотого дворца ливня — не то чтобы у Локи не получается отказать Тору. На самом деле отказывать не хочется. По велению тепла его пальцев, ничуть не крепко обхвативших Локи запястье. По велению того его взгляда, что смотрит ожиданием, предложением — никогда не будет смотреть мольбой. Не в моменты, подобные этому.       Локи просто делает шаг навстречу тогда. В то время как здесь и сейчас за него, уже спустившегося из седла на поверхность Бивреста, делает шаг его конь. Перспектива стоять на привязи до заката отнюдь не приходится ему по нраву, и потому он раздраженно, шумно фыркает да перетаптывается на месте стуком копыт. Утешить его, правда, Локи совершенно нечем: следуя их плану делегация в Етунхейм не должна задержаться больше, чем на единый солнечный день. Если только Гейрред не замыслил что-нибудь? Хмыкнув себе под нос дразняще, точно насмешливо, Локи похлопывает коня по шее легкой рукой и уже поднимает глаза — не зацепиться за тот взгляд Тора, что устремлён прямо к нему, не получается. Внимательный, все столь же молчаливый и с затаенной, чрезвычайно крохотной хитростью то ли любви, то ли задорного смеха.       Все ведь налаживается? Тор смотрит сейчас отнюдь не так растерянно, как в той канувшей в прошлое предрассветной ночи, когда Локи делает шаг к нему навстречу, ведомый прикосновением к запястью, и проходит следом за ним в его покои. Вся иступленность его глаз, вся их скорбь и вся их предрешенность — прошедший месяц поглощает их почти без остатка. Каждая ночь в его постели, каждое утро, которое Локи встречает у него под боком в собственном обличье и без любых иллюзий, и каждый тот вечер, в котором они ужинают вместе в покоях Тора. Дурные языки даже успевают пустить слух, мол, Царь болен и потерял вкус к пище, раз перестал появляться вечерами в обеденной зале… Их, правда, никто так и не обрубает. Их негромкий, не проникающий в кокон тишины гомон просто остается мельтешить тут и там.       Локи же остается просто… Следует, следует, следует за Тором в его покои, прикрывая за собой дверь. Пересекает их, ведомый его прикосновением, пропуская мимо глаз и кабинет, и спальню. Глубокая, заполненная горячей водой купель да весь простор купальни — Тор не целует Локи ни на ее пороге, ни даже переступив его. Раздевается среди доносящихся с балкона звуков ливня и без любого проблеска той самоуверенности, что всегда шла ему столь сильно. И до сих пор ведь идет, но в той, покоренной тишиной ночи остается лишь умиротворение и удивляющий, будто ещё не знакомый Локи мир. Тот, что принадлежит им? Без торопливости снятые одежды. Без любого слова или заигрывания — нежные прикосновения. Новый день близится, близится, близится вместе с тем рассветным солнцем, что вот-вот должно их настигнуть, но все же дела Асгарда смогут выждать, вот о чем Локи мыслит ещё среди тех мгновений, уже погружаясь в воды купели. Его тело не успевает ни вымокнуть благодаря ливню, ни замерзнуть, Тора же он согревает собственной магией, высушивая его одежды, но горячая вода все же ощущается благодатью, обнимая его вначале собой, а после и ладонями Тора, когда Локи забирается к нему на колени. Разрешение провести с ним остаток ночи или же позволение остаться с ним навсегда? Ни единой мысли о любом подобном, произнесенном вслух вопросе уже не зарождается. Утопленное, бегущее кругом по стенке купели сиденье под его голенями, теплые, крепкие бедра Тора под его ягодицами и все же взгляд…       Сейчас в нем уже нет ни растерянности, ни столь невыносимой скорби, потому как они сбегают прочь медленно и постепенно в течение всех прошедших недель. Их с Тором молчаливые ночи вместе, их молчаливые ужины и все бесконечные, молчаливые прикосновения — рассвет, что должен принадлежать им по праву, так и не наступает, но мир все равно зарождается. В далёкой-далёкой предрассветной ночи, когда Тор обнимает его лицо теплыми и влажными от воды ладонями. Целует вовсе не сразу. Много дольше — лишь смотрит. Выглаживает ему щеки большими пальцами, вглядывается куда-то в глаза, только вряд ли ищет… Слишком очевидное признание? Или дурной, сказочный да невозможный отказ? Вся его верность, вся его преданность и вся его великая, великая, великая любовь, от которой почему-то не щемит ледяную глыбу сердца, но которая успокаивает, принося с собой мир, вот из чего собирается весь тот его взгляд.       И ни единого проблеска обвинения. И ни единого истинного отказа.       Если бы Локи просил у него, если бы задал тот самый дурной вопрос, остается ли Тор сейчас и после всего, что успело случиться, ответом было бы «всегда» и о вероятностях мыслить вовсе не стоило. Локи, правда, так и не спрашивает. Ни о том крике, что протягивается во все четыре стороны полным агонии эхом по поверхности тренировочного поля. Ни обо всех тех словах, что должны бы быть произнесены… Без них среди кокона тишина оказывается уютно вряд ли меньше, чем было бы с ними. То есть удивление. То есть мелочное, быть может, глупое неверие. Это ли действительность? Она такова. И Тор правда целует его ещё тогда, ещё среди той предрассветной, залитой дождем ночи да среди вод купальни — поцелуй и по сей день не получается сравнить ни с единым, что были до, ни с единым, что случились после. Полная вкуса нежность и медлительность его губ. Переполненные аккуратностью и плавностью ладони, которые выглаживают Локи шею и плечи, а после пробираются к бокам ради того, чтобы обнять. Сокровище, что не будет заточено в крепких стенах, или же драгоценность, что никогда не получит для себя клетку из металла? Столь славный, успевший позабыться жар свободы и удовольствие — Локи никогда не задумывался, что сможет разыскать нечто подобное в территориях гнетущей тишины предначертанности. Разыскивает все равно. Той ночью, каждой, каждой, каждой новой из всех, что канут в лету прошлого…       Все налаживается ровно настолько, насколько это возможно и потому, вероятно, сейчас Тор смотрит так, будто бы и правда знает, о чем Локи думает. Лишь закатив глаза ему в ответ, Локи отворачивается себе за спину, тут же находит глазами Лию, что как раз привязывает свою лошадь на другой стороне арки купола Бивреста. Этим утром они выезжают втроем, потому как Огун вместе с Сигюн отправляется в Етунхейм ещё вчера среди дня. И вместе с Лейвом. И вместе с точно невидимым присутствием Трюггви или же нескольких асов-шпионов, находящихся в его подчинении. Изначально планируется, что Сигюн должна будет отправиться вместе с Сиф да Фандралом, но подобная перспектива не нравится вначале Огуну, а после не приходится по вкусу и Фандралу — выпрашивая позволения остаться, он пытается оправдаться существованием того Фенрира, который будет тосковать по нему, оставленный в Золотом дворце. И, конечно же, лжет, потому что вранье его выглядит настолько же очевидным, насколько очевидным было ещё вранье малышки-Хеллы. Так ли сильно ей мозолила глаза вся любовь Огуна? Она просто любила сказки. Сигюн просто не собиралась ни отступаться, ни отпускать от себя душу Огуна каждой из тех молитв, которые ни единожды не произнесла вслух…       Фандрал же просто не желал оставлять Золотой дворец без своего присутствия и своей защиты. Или же не желал оставлять в подобных обстоятельствах Бальдра?       Теперь уже за их склоками и вечными перебранками следил, без приуменьшения, весь Золотой дворец, и та слежка, сопутствующая удовольствию от наблюдения, была настолько пристальной, что отлично отвлекала — от Тора, пропускающего один вечер в обеденной зале за другим. Вероятно, им стоило выразить Фандралу определенную благодарность или хотя бы забрать Фенрира вместе с собой в Етунхейм, чтобы посмотреть, какие ещё оправдания и отговорки он сможет разыскать, но делать Фенриру в Етунхейме сейчас было вовсе нечего. Все те вольности, которые Локи мог позволить себе раньше, от собственного лица или же от лица Тора, были больше невозможны к осуществлению. И присутствие Фенрира на стороне делегации Асгарда даже если могло бы не стать провокацией, с легкостью породило бы ответную на пустом месте. И присутствие самого Локи в етунском обличье на стороне Тора… Как будто бы в прошлый раз он не позволил себе подобного?       Теперь Тор был Царем. В то время как Гейрред вместе со всем своим народом нуждался хотя бы в иллюзии превосходства перед лицом Асгарда.       Или по крайней мере нуждался в том, чтобы не чувствовать себя бездарным голодранцем?       По итогу всех обсуждений во вчерашнем дне Сигюн выезжает в Етунхейм вместе с Огуном и Лейвом, совет же остается следить за делами Асгарда в отсутствии Царя. И Сиф с Фандралом да Вольштаггом, как его часть, остаются тоже… Сколь многое меняется? Все определённо налаживается настолько, насколько это является возможным, и не заметить не получается — как только Тор приглашает в совет троицу воинов вместе с Сиф, ему становится спокойнее. Еле различимо, не столь заметно, но в первое же утро нового, полноценного совета с их участием сидящему справа от него Локи удается заметить мягкую улыбку где-то в уголках его губ. Пускай сам он вовсе и не понимает, чем мог бы быть полезен совету именно Фандрал… Или же что столь сильно тревожит Лию? Уже отвернувшись прочь от привязывающего своего коня Тора, Локи находит взглядом те ее нерасторопные руки и всю её, будто растерянную, будто взволнованную. Она становится такой ещё после вчерашнего утра, когда получает от него краткое, словесное уведомление, больше похожее на просьбу: она будет сопровождать Тора в Етунхейм в качестве фрейлины.       Соглашается ли? Определённо и почти без промедления, потому как-то есть ее работа и одна из частей ее обязательств, следовать за приказами Локи, только новость все же привносит в нее явное волнение. Является ли оно страхом, является ли оно опасениями… Поездка с делегацией от рассвета и до заката. Ничто не должно пойти плохо, потому что Гейрред слишком умен и слишком же труслив, а ещё потому что свою часть заключенных соглашений Асгард исполняет ещё две недели назад. Дерево, дерево, дерево? И семена фруктов да овощей, и молодой помет дичи в размерах сотен — такова обратная контрибуция, таковы подписанные Локи от лица Тора договоренности Асгарда с Етунхеймом. В то время как о любых неожиданностях из тех, что могли бы ждать их там, в каменном замке Гейрреда, Трюггви оповещает Тора ещё несколько дней назад — присутствие вожака етунхеймских волков и его дружба с Королем Етунхейма, етунхеймские кочевники, которых начали чаще замечать в округе замка… И в общем-то всё, потому что на самом деле и без любых иллюзий да лжи Етунхейм занимается в последние месяцы тем же, чем занимается и Асгард — столь важные, вовсе не бесплодные попытки излечиться от проклятья сгинувшей власти. Позаботиться о пропитании, позаботиться о жилищах, позаботиться о казне, о будущем и любых соглашениях с иными мирами, а, впрочем, позаботиться просто.       Вряд ли тем же способом, которым Тор заботится о Сигюн ещё с месяц назад, потому что та забота встает поперек горла ему самому, оставляет у Огуна на скуле многозначительный, яркий синяк, которые-нибудь сходит несколько будущих дней, а ещё просто оставляет Локи в безвременье и отсутствии любого пространства — разговаривать с ним Сигюн так и не начинает. Со скрипом зубов раз в десяток дней подпускает к себе Лию для осмотра и наблюдения за медленно подрастающим в ее чреве дитя. Но все же Огуна прощает. Вероятно, все дело в каком-то великой, сакральном знании или в чем-то подобном… Принять ее молчание самому Локи оказывается не столь сложно лишь потому что Сигюн, наконец, возвращается и ко сну, и к отдыху, и к пище.       Не то чтобы прекращает тренироваться и тренировать воительниц среди дня.       Не то чтобы позволяет хоть кому-нибудь запретить себе ехать в Етунхейм вместе с делегацией.       Ни сам Локи, ни Тор так и не произносят вслух той мысли правды, что, вероятно, делят между собой надвое — мысли надежды, что любая будущая война придет после родов Сигюн, потому что сдержать ее в четырех стенах против лица сражения у них не получится точно, насколько бы велик ни был срок. И вряд ли даже получится у Огуна. Но придет ли война? Отчего-то не такой уж крепкой рукой дернув привязанные к крюку поводья для перепроверки, Лия вздыхает в который только раз за все прошедшие сутки, а после оборачивается к нему. Улыбается натянуто. Тонкой девичьей ладонью, выглядывающей из-под плотной ткани мехового плаща, указывает в сторону уже ждущего их Хеймдалля. Ей в ответ Локи лишь прищуривается на мгновение да накидывает подбитый мехом капюшон, так и не оглядываясь на Тора. Проходит под золотой, переливающийся в лучах рассветного солнца купол.       Звуки разговора Тора с Хеймдаллем кокон невидимой тишины пожирает сейчас ровно так же, как и во все прошлые дни, в то время как Локи качественно и совершенно бесстыдно лжет, что не всматривается. Помнит ли Лия о своем бессмертном праве отказа? Что волнует ее? Мыслить о ней получается вовсе без сложности, потому как все иное действительно налаживается. Дела Асгарда, все те ярлы, что почти разыскивают перепутье собственной неугомонности, получая в очередном ответном письме Царя мелкий, значительный намек — следующее же их требование о большем количестве золота, которое будет получено от них Золотым дворцом, поставит вопрос о смене наместника их территорий. Сытость народа, каждый восстановленный дом, каждая вычищенная от копоти следов темных галерея Золотого дворца и весь собранный заново совет…       Дела — Асгарда.       — Хорошей поездки, ваше величество, — голос Хеймдалля раздается откуда-то из-за его спины без лишней неожиданности и по велению окончания обмена вежливыми фразами, полнящимися столь сильно присущими стражу моста недомолвками. Все то будущее, которое временами видит его зоркий глаз, все то настоящее, что ведомо ему постоянно… Локи так и не подает голоса. Разве что здоровается, но много больше внимания все равно уделяет Лие. Ее беспокойство, настолько явное, настолько просто считываемое, какого оно рода? Ему в глаза она больше не смотрит. Держится чуть в стороне, наравне с ними, после отступает на шаг назад, стоит только Тору подойти.       Из зрительного поля — пропадает.       Боится ли? Трюггви доносит Тору и о неожиданной дружбе Гейрреда с вожаком етунхеймских волков, и о тех етунхеймских кочевниках, которых его люди все чаще замечают неподалеку от главного замка, а ещё рассказывает — и до момента получение всей обратной контрибуции, подобно сомнительному воздаянию, и после того момента Етунхейм занимается лишь заботой о своем народе. Это априори не значит, что Гейрред не готовится к войне или же не готовит любого нападения. Локи, правда, страха не ощущает. Разве что чувствует легкое раздражение из-за этой вынужденной поездки, вмешивающейся в ставшую привычной их с Тором тишину, да явной необходимости следить и в крепкой, готовой к атаке руке держать предупреждение — его пришествие усаживает Гейрреда на трон, его пришествие дарует ему власть, вместе с тем лишая Лафея головы.       Если Локи пожелает, он вряд ли с легкостью, но определённо сможет разыскать себе иного регента в Етунхейме. Если — подобное будет необходимо.       — Хотелось бы верить, что не придется встречать суртурово пламя среди снегов… — его привычный и повествующий о делах Асгарда голос запаздывает разве что на мгновения, после того, как сам он становится с Локи плечом к плечу. Где-то за их спинами Хеймдалль уже поднимает меч, со скрежетом мощного ключа, вставляя его в скважину находящуюся в полу, в то время как перед глазами — лишь бездонное чрево космоса. Яркие точки звезд, клубящиеся немыслимой красоты оттенками созвездия… Локи смотрит на них, лишь потому что Лия пропадает из поля его зрения, и с удивлением замечает ещё даже до звучащих голосом Тора слов — отсутствие страха. Отсутствие всей той внутренней пустоты, что тяготила его бессменно и столь долго. Она ведь и правда не откликается на космическую пустоту сейчас? Качнув головой с задумчивым неверием в резко настигшее его ощущение, Локи переводит взгляд к Тору. Произносит:       — Подобная вера в наши времена слишком глупа, — без раздражения, без любого рода высокомерия и все же без насмешки. Тор ведь говорит? На самом деле не верит в спокойствие этой поездки вовсе, пускай даже они знают много больше, чем Гейрред того бы хотел, пускай даже вместе с собой берут и Сигюн, и Огуна, и Лию ради защиты. Они успевают подготовиться — в любой миг все вновь может пойти наперекосяк. Но собственным словом, оттененным блеском уже раскрывающегося моста, Локи все равно завершает фразу Тора.       Словно бы? Именно так. Потому что поворачивает голову к нему, потому что смотрит ему в глаза… Без всей растерянности и всей скорби ушедшей в прошлое предрассветной ночи. Внимательно, молчаливо и с мелкой, затаенной где-то в глубине глаз хитростью. Вот как Тор глядит в ответ. Нужно ли ему подтверждение, а, впрочем, Локи и правда мыслит. Время от времени, между делом и вероятной случайностью — каждый его поцелуй, каждое прикосновение его губ к шее или к плечам, каждое крепкое касание его рук поверх боков и бедер. Все налаживается настолько, насколько это возможности среди их мира и в их обстоятельствах. Насколько это возможно в том коконе тишины, в котором они оказываются заперты в окружении бесконечных дел Асгарда и предначертанности.       Все налаживается — лишь благодаря им. ~~~^~~~       — Я буду ждать вас в замке, — Локи накидывает иллюзию, скрывая себя от любых чужих глаз, кроме разве что тех, которые принадлежат Тору, ещё даже до того, как радужный блеск Бивреста исчезает прочь, оставляя их перед границей территорий етунхеймского замка и раскрывающейся за его спиной равнины Утгарда. Где-то впереди, вдалеке, на каменном троне да в окружении своих воинов и советников их уже ожидает Гейрред, но ни сам Локи, ни Тор не выражают любой торопливости… Делегация Асгарда уже здесь. Делегация Асгарда уже прибыла. Без парадных, выряженных толп воинов, без десятков слуг да придворных, в качестве сопровождения — лишь Тор, его фрейлина Лия, Лейв в качестве советника да Огун с Сигюн в качестве его стражей. Требуется ли что-то ещё?       В реальности, конечно же, нет, и они с Тором успевают обсудить это ещё недели назад. Прошлые, привычные традиции вместе с собой вывозить с соседствующий, дружелюбный мир половину Золотого дворца явно медленно уходят в прошлое, потому как от них не остается никакого прока. По вине ли того Етунхейма, в который делегация отправляется именно сейчас? Отнюдь нет, лишь расточительность да бездарная, пустая помпезность — вот что скрывается за каждым подобным выездом. Сопровождение из десятков стражей, будто птичья попытка распушить хвост да проявить показное бесстрашие. Сопровождение из десятков придворных и слуг, будто необходимость показать — народ Асгарда велик! Или все же величественен? Они отправляются впятером сейчас, не учитывая в подсчетах самого Локи, чья роль обсуждается ещё где-то в середине весны.       И, конечно, Етунхейм предполагает определенную угрозу.       Но все же — будь то Альфхейм, делегация, вероятно, отправилась бы в подобном же составе. Или же они просто выслали бы Лейва, если бы Локи было слишком лень перемещаться в альфхеймского дворец да ждать, когда внимание Гертруды будет свободно для него.       Вся пустая помпезность, вся показательная необходимость… Десятки воинов с десятками придворных под руку? Нелепость. Лишь бутафорское представление. И оно ведь явно ещё нравится Гейрреду достаточно сильно, потому как даже от границы владений каменного, етунхеймского замка Локи удается достаточно быстро заметить и всю его свиту в два десятка етунов, и выставленных на широком балконе второго уровня лучников. От подобной пустой защиты и при том очевидного намёка на весь дразнящий Гейрреду грудину страх Локи разве что губы кривит, пока легким движением рук поправляет накинутый на голову капюшон. Тор говорит:       — Да. Увидимся на совете, — а после почти без промедления оборачивается в сторону Лии. Переход по мосту привносит в него какое-то необходимое напряжение и какую-то твердость, а, впрочем — лишнего, затаенного страха в выражении глаз Тора не появляется. И Локи, конечно же, замечает, как те глаза успевают тронуть его… Только лишь тянутся. И слишком быстро теряются в сумраке, клубящемся под низко опущенным капюшоном Локи. Не желая тратить время, даже при всем отсутствии торопливости, Тор, конечно же, ведет взглядом дальше, конечно же, отворачивается, только Локи все же чувствует и подмечает — отсутствие собственного страха. Показаться ему, или показать свое истинное, глубинное обличье, или же увидеть его реакцию? Одна вещь за другой, первое переживания сменяется новым, но все же каждое из них является напоминанием — за весь прошедший месяц подобных всплывают, будто от бездонных корней самого Игдрассиля, десятки, если не сотни. Само присутствие Тора, сам кокон тишины, само их молчание, но именно весь тот мир, который они теряют, который они же воссоздают вновь, вряд ли по образу и подобию прошлого… Сейчас мысли Локи дразнит его етунская суть, до шага на открывшийся для них Биврест — отсутствие тянущего, жестокого ощущения пустоты. Видя, как Тор оборачивается себе за плечо, слыша, как он говорит: — Лия? — Локи не оборачивается следом, выкрадывая себе несколько мгновений, чтобы только вглядеться в его лицо. Гладко выбритые по утру щеки, та прическа, которую он оставляет короткой, вероятно, успевая заметить — пряди, что выглядят неуступчивыми и словно колючими теперь, все же остаются неимоверно нежными к прикосновению и нравятся Локи, как и прежде. Пробираться сквозь них медлительностью сонных пальцев среди влажной от пота и удовольствия ночи или же прочесывать их у затылка под утро… Насладиться видом в полной степени не удается, потому как лицо Тора искажается волнением. И следом звучит: — Все в порядке?       Локи выкрадывает себе мгновения не на то, чтобы взглянуть, но явно на то, чтобы насмотреться. И Локи же задерживается… По велению алого церемониального плаща? По велению серебра тех наплечников, что не отражают ни единого солнечного луча, потому как солнце в этом мире не любит показываться на глаза? Встревоженная нота в интонации Тора заставляет его обернуться тоже, прерывая выкраденный миг, пожалуй, чрезвычайно глупой, но чрезвычайно же важной малостью — у стоящей позади них Лии на плечах лежит подбитый мехом капюшон плаща, а по щекам стекают крупные, быстро подмерзающие на етунхеймском холоде слезы. Вызваны ли они страхом, вызваны ли волнением или чем иным, Локи не успевает сделать ни одного шага в ее сторону. Лия уже тянет ладони к лицу, смятенно и точно застигнуто врасплох. Бормочет отнюдь не тем голосом, каким говорит обычно:       — Прошу прощения… Я всегда мечтала побывать здесь… И никогда не думала, что у меня и правда хватит времени… — ее интонация подрагивает все же страхом, но много большей радостью. И облегчением? Беззвучно вздохнув, Локи поджимает губы еле заметным проблеском улыбки да радости за нее, столь умную, столь ловкую, но все же столь молодую. Быть может, однажды придет день и ей доведется поехать и в Свартальфхейм, и даже в Ванахейм — ее будущее ещё встретится ей. Пока ее настоящее так и останется под его защитой.       Так ведь и пропадает по песчинке вся пустота? Ее широкий зев то ли затягивается, подобно проклятой ране, то ли заполняется — дела Асгарда и его место, что главного советника, что верховного мага, его знакомство с Сигюн, его любовь к Фенриру, его медленно зарождающаяся без прошлой боли привязанность к Слейпниру, иные имена, иные лица, дела, обязанности и, конечно же, та Лия, что уже собирается поднять голову вновь… Вначале ей бы перестать плакать, потому что для подобного отсутствия следов слез на щеках явно недостаточно. И Локи точно мог бы помочь ей с этим, только вот — перед самим собой он оправдывается кратким временем и спешкой, которой вовсе нет. Тору же так ничего и не говорит.       Только взгляд к нему переводит. И видит, как Тор, уже делая шаг к Лие, кивает ему. Позаботится ведь? Иначе и не случится. Уже отворачиваясь в сторону етунхеймского замка и разыскивая магическим импульсом среди его стен Лейва, Локи разве что улыбается мелко. Благодарность ли, все же любовь, а может и просто довольство от того, что в очередной раз повторять так и не приходится — их с Тором дела принадлежат лишь им и вмешивать в них кого иного, вмешивать в них даже Лию не является чем-то позволительным.       И никогда таковым не будет.       В етунхеймском замке оказывается молчаливо, но вряд ли привычно. Стоит Локи переместиться к Лейву, что как раз прогуливается меж стеллажей в библиотеке, как с десяток воспоминаний, ярких, достаточно красочных, появляются в его сознании сами собой, но прочувствовать их подобно чему-то, по чему он успел заскучать, так и не получается. Их с Гейрредом вечерние разговоры в библиотеке подле белого, запертого в каменной чаше пламени? Или же невероятное удовольствие от словесных игр во время обсуждения союза миров? Он не скучает, отсутствуя тут, он вряд ли собирается скучать, уходя отсюда… И пустота наполняется. По случайности, по намеренности, его ли действиями или же следуя какому-то неведомому плану, но это случается. И Тор не теряет своего невидимого первенства среди его, Локи, сознания да среди ледяной глыбы его сердца, но вокруг появляются и другие — вещи, дела, имена, лица.       И та Илва, что отвечает ему однажды незнанием, отвечает ему лишь простым — ему придется искать ответы на свою внутреннюю пустоту самостоятельно.       Находит ли он их в действительности? Просто замечает отсутствие тяготящего, тянущего болью ощущения где-то в груди. Затягивается ли пустота, заполняется ли, а может просто лжет собственной смертью из-за столь близкого и постоянного присутствия Тора… Сейчас ее нет. Лейв же оказывается в библиотеке. Выбрать книгу для себе, правда, так и не успевает. Приход Локи точно рушит какую-то часть его планов, а может и планов того Трюггви, присутствие которого Локи удается уловить в библиотеке не вниманием, но магией — как только он сам оказывается меж стеллажей, оставшийся невидимым Трюггви исчезает, будто его и не было.       Лейв остается. Передает Локи не столь многочисленные новости о гостеприимстве етунов, сопровождает его до той каморки, которую ему выделяет Гейрред и в которую ещё вчера успевают принести небольшой сундук с его вещами. Естественно, комната является той же, что и в прошлый раз его присутствия здесь. По крайней мере соседняя с Тором? Царя Асгарда Гейрред распоряжается поселить в роскошных покоях, находящихся в одной из башен замка. С кабинетом, просторной спальней и купальней. И это определённо не удивляет, потому как Локи приезжает, Локи соглашается присутствовать и о собственном присутствии на совете с делегацией Асгарда уведомляет — в качестве то ли етунской, то ли нейтральной стороны. Иного его смешанная кровь ему не позволит уж точно и все то, иное, с легкой может быть воспринято етунами провокацией.       То есть именно тем, что не нужно им сейчас совершенно.       Очередная война? Межмировые склоки? С пару недель назад в Етунхейм прибывают семена овощей да фруктов, молодой помет дичи в размерах сотен, а ещё дерево — все это является лишь частью уже выплаченной обратной контрибуции. Вопросы же оборудования для каменоломен и рудников, древесной смолы, каменных пород и, конечно, етунхеймского металла, которым Асгарду за все эти дары должны будут заплатить, вот что они будут обсуждать на совете сегодня. От рассвета и до заката, а ещё без необходимости ночевать в предложенных замком, что покоях для Царя, что мелких каменных каморках для всех его сопровождающих, потому что у Асгарда с Етунхеймом появляются договоренности и определенного рода союз — не дружба миров.       Но Гейрред, естественно, понимает все совершенно иначе. Или же привычно лжет, привычно следует какой-то собственной стратегии, потому что в зале для советов они все собираются только после полудня. Прежде Гейрред устраивает для Тора прогулку по замку, и, случайно наткнувшись на них обоих посреди одной из галерей, Локи понимает сразу же — от рассвета и до заката было выдумкой. В реальности их здесь ждала если не угроза жизни, то явно суртурово пламя, невидимо и эфемерно зацветающее благодаря какому-то паршивому дружелюбию Гейрреда. Верить в него было себе дороже, даже при условии всей нужды Етунхейма в помощи Асгарда и союзе с ним.       Вероятно, Локи стоит разыскать их много раньше, за шаг солнца по небосводу до случайной встречи или даже за два, но вначале Лейв занимает его внимание обсуждением передачи Етунхейму древесной смолы и каменных пород. Его настоятельные рекомендации, касающиеся согласия на поставки лишь после того, как Асгардом будут получены несколько партий етунхеймского металла, имеют важный вес, потому что и камень, и смола в этом мире стоят почти наравне с золотом из-за сложностей с добычей. Слишком уж глупо отдавать их сразу, а после удивляться, почему никто так и не поставил им етунхеймском металл, не так ли? И не то чтобы у Етунхейма есть ещё хотя бы один, настолько согласный на договоренности и торговые сделки мир, но проверять их преданность не имеет никакого смысла.       Той преданности не существует настолько же, насколько существуют контрабандисты, всегда готовые продать все необходимое, пускай и за высокий ценник.       В то время как дружелюбие… Реально ли оно? Вероятно, Локи стоит разыскать Тора раньше случайной встречи с ним и Гейрредом посреди одного из коридоров замка, но вначале его занимает Лейв, после сам он разыскивает Огуна, наблюдающего за привычно спаррингующейся на арене снаружи стен Сигюн. Никаких чрезвычайно важных новостей Огун ему не рассказывает. Гейрред встречает их вчерашний приезд, выделяет им с Сигюн две отдельные комнатушки, ничем не отличающиеся от той, которая оказывается предоставлена Локи, а ещё успевает порадоваться беременности Сигюн и пообещать ей в качестве королевского дара волчонка молодого помета будущего года. Радуется ли Сигюн такому подарку? Различить не получается ни у самого Локи, что походу разговора наблюдает за ней, мечущейся по арене напротив какого-то молодого етуна, ни даже у Огуна. А все же новости… Подобных не набирается и пары штук в словах Огуна, но он успевает уведомить — вожак етунхеймских волков желал переговорить с Локи, когда тот прибудет.       И на это ему приходится потратить время тоже. Пускай уже к тому моменту, как Локи разыскивает вожака и вновь возвращается в библиотеку по зову собственной магии, он успевает проверить пустующую залу советов не один раз — ни Тора, ни Гейрреда, ни даже намёка на начавшееся обсуждение всех важных для обоих миров вопросов он там так и не находит. Это вызывает подозрения ещё в первый раз. К четвертому же, обнаружив пустоту вместо совета, Локи отсылает собственную невидимую иллюзию к Тору, и чего ради? Гейрред устраивает для него точно показательную прогулку по замку в обществе себя самого, своего паршивого дружелюбия и бесконечно нелепого обсуждения. Лафей и Один, прошлые дела, нынешние дела… Не желая вымучивать свою иллюзию их формальным диалогом, заполненным недомолвками и пустыми фразами, Локи просто оставляет их и уделяет свое внимание волчьему вожаку.       По крайней мере этот разговор оказывается интересен.       Настолько же, насколько волнителен? Вожака интересует, конечно же, именно Фенрир, и Локи без раздражения делится с ним знанием о здоровье и довольстве волчонка. В ответ ничего не просит. Только рассказывает, рассказывает, рассказывает… А после сидящий подле чаши с белым пламенем вожак без любого намёка произносит еле слышно — его время истекает. Пускай среди шерсти ещё не видно и проблеска седины, пускай его лапы крепки ничуть не меньше, чем голос, но сам он уже чувствует ту жизнь, что ускользает от него. И Фенрир будет следующим… Локи же не ищет напоминания об этом, Локи в общем и целом разыскивает волчьего вожака лишь потому что тот желает говорить с ним сам, но итог всего того разговора оказывается слишком неутешителен — ещё немного времени пройдёт, быть может, несколько месяцев, быть может, год, и тогда им с Фенриром придется распрощаться.       Страшнее ли это тех темных альвов, которым, как поговаривают перелетные птицы, удается спастись с поля боя… Об этом вожак рассказывает Локи уже в самом конце, но обсуждения не случается. Он лишь передает в руки Локи собственной мыслью и собственным словом то, о чем успевают ему напеть пернатые, подбирающие на своем пути все, что попадется, глупцы. Это является важным. Это остается тем, что необходимо после будет обсудить с Тором. Как только он освободится от прогулки со своим новым чудесным другом или как только, наконец, случится этот паршивый совет? Очередное напоминание о том, что Фенрир вскоре покинет его, не ранит ледяную глыбу сердца настолько великой жестокостью, как самое первое, и Локи даже удается покинуть библиотеку, Локи даже удается в ничуть не путанном лабиринте коридоров чужого замка выискать путь до своей каморки, чтобы просто собраться с мыслями… Хотя бы выдохнуть. Хотя бы вдохнуть.       Вместо чего-либо подобного он натыкается на неспешно прогуливающихся Гейрреда и Тора, стоит ему только свернуть за угол первой же галереи. Ни один из них не выглядит слишком уж удивленным, Гейрред даже предлагает ему присоединиться к их прогулке — хитрым, лживо дружелюбным оскалом. Дело ли в ревности, дело ли в вопросах союза их миров, дело в общем и целом может быть в чем угодно, лишь единое оставляя очевидным: Гейрред тянет время. И пускай даже среди миров Асгарду истинным другом остался только Альфхейм, чья Королева уже давно знает о заключенных договоренностях — долгое присутствие асгардской делегации в Етунхейме может стать провокацией. Для того Ванахейма, что полон лжи, для того Свартальфхейма, что успевает безвозвратно предать их… Это является той причиной, по которой изначальный план предполагает — от рассвета и до заката. Только совет. Отсутствие любого празднества. Отсутствие любой показательной сцены их несуществующего взаимного дружелюбия, что могла бы растянуться на неделю, если не две.       Лишь союз. Лишь договоренности. Но у Гейрреда в глазах поблескивает кусачая, юркая хитрость — он тянет время. И даже когда Локи говорит:       — От прогулки откажусь. Мне сейчас больше по душе, наконец, сесть за тот стол переговоров, ради которого я прибыл сюда, — твердость интонации с легким намеком на сталь. Отсутствие неуважения. И, конечно же, взгляд глаза в глаза. Ничто из этого не дает результата, потому что Гейрред лишь качает головой ему в ответ. Даже позволяет себя тяжелый, будто печальный из-за необходимости придерживаться всех формальностей вздох. Он ведь издевается, не меньше? Игра. Он ведет ее, он же руководит ею. Из рук выпускать отказывается, откликаясь:       — Обеденный час уже близок. Я, вероятно, успел утомить его величество прогулкой, так что прежде правильнее будет дать ему отдых и отобедать, а уже после собраться за столом переговоров, — каждое движение его губ, подрагивающих в хорошо скрываемой усмешке. Каждый звук его голоса. Лишь утомительное, раздражающее нынче собственными игрищами создание, вот чем он оказывается и вот как выглядит. Походит ли на того себя, которого Локи встречает прошлым летом? Отношение, будто к трофею, портит весь его, что реальный, что додуманный облик, но посреди того каменного, замкового коридора Локи удается сдержать кривизну губ. Кивнуть он, правда, не успевает. Повернув голову к Тору и чуть наклонив ее вниз, Гейрред говорит: — Не так ли, Тор?       Паршивый, паскудный ублюдок. Закатив глаза на подобный выпад, Локи даже не остается, чтобы досмотреть это представление. Отступает прочь, оставляя вместо себя видимую иллюзию. Уже обойдя их обоих невидимым шагом и оставив за собственной спиной, слышит явственно:       — Не вижу ни единой причины, чтобы не согласиться, Гейрред, — вот что Тор отвечает, вот как он лжет и вот как суртурово пламя живет среди земель Етунхейма. Его не должно было быть здесь никогда, но порядок запланированных вещей нынче был для них с Тором чем-то вроде божественного благословения — слишком уж дорогой редкостью. В то время как голос самого Тора был тоже: спокоен, лаконичен и без единого проблеска затаенного злого чувства.       Если бы Локи знал его меньше, он бы даже ему поверил.       Уже распрощавшись с ними обоими среди того коридора и испарив свою иллюзию, стоило той свернуть за новый угол, Локи так и не добирается до своей коморки. Выдохнуть или вдохнуть? Время обкусывает свои собственные бока будто бы мелкой, но чрезвычайно жадной пастью, и ему везет разве что на ту Лию, что встречает его в выделенных Тору покоях — она разыскивает для себя какое-то чрезвычайно важное дело, как только он появляется там. Уходит незамедлительно. Замечает, быть может, выражение его лица, замечает, быть может, что-то среди резковатых движений его рук, наколдовывающих кубок с водой… Не столько боль, сколько утомительная клетка раздражения, вот чем почти предсказуемо оказывается для него этот день, только ведь предположить заранее не получается совершенно — ни разговор с волчьим вожаком, ни вести о какой-то части выживших темных, ни того Гейрреда, что решил сыграть в очередную игру.       Стоит ли показать ему, что он не столь хороший игрок, каким считает себя? Пропустив мимо глаз уход Лии, Локи обходит чужие покои, между делом перепроверяет ту магическую защиту от ветра, что ставит в этом замке сам ещё прошедшим летом. Она работает исправно и потому обширная главная комната, невидимой границей разделенная на кабинет да спальню, оказывается очень даже миловидна и вовсе не заснеженна. Выстеленный животными шкурами каменный пол, широкая, поистине королевская постель с бледно-голубым, похожим на цвет инея балдахином. Где-то в крепком, дубовом шкафу, стоящем у стены, слева от постели, уже точно прячутся те немного численные одежды, которые Тор берет с собой и которые Лия успевает развесить — они, конечно, планируют от рассвета и до заката, но они же слишком явственно видят, насколько любой их план может оказаться фикцией. Свой собственный небольшой сундук в вещами, который Локи точно видит стоящим в своей каморке шаги солнца по небосводу назад, перенести в покои Тора магией ему не удается. Он буквально не разыскивает его там, в выделенной ему комнате, больше напоминающей темницу. И сразу, конечно же, мыслит банальным подозрением, что подтверждается мгновенно, стоит ему открыть дверцы чужого шкафа — все взятые им вещи уже развешены там Лией и мирно соседствуют с одеждами Тора.       Разрешения на подобное распоряжение его вещами Лия, конечно же, не спрашивает. Но, впрочем… Обсуждать с ней этого Локи точно не собирается. Нужно ли будет ему после предупредить Тора об этом не вынужденном, но желанном соседстве? Эта мысль успевает сформироваться, подобно любой другой, глупой да безнадобной, как раз в миг, когда дверь выделенных не ему покоев открывается. Одна обширная комната, с несколькими окнами по правую сторону от двери входа да дверь, ведущая в купальню, на противоположной стене. На вкус самого Локи подобное является не меньше, чем вульгарностью, потому как, попадая в покои, пришедший сразу же попадает в спальню, пускай и соседствующую с кабинетом. Гейрред, вероятно, подобной планировкой гордится.       Тор — просто не выглядит удивленным. Когда переступает порог, заходя и заставая Локи перед распахнутыми дверцами своего шкафа.       Он, правда, и не улыбается. Лишь задевает его лицо собственным взглядом, доходит до того стула, что стоит у широкого, полного множеством мелких ящичков стола, а после разваливается в нем. Произносит без приветствия:       — Он издевается, не так ли? — и обсуждать в тот момент времени им не приходится ничего ровно так же, как прежде Локи не приходится сомневаться: ответное дружелюбие Тора, что воссоздается из пустоты для Гейрреда, является обыденной блажью. Но все же нуждается ли Асгард в Етунхейме больше, чем Етунхейм в Асгарде… То есть согласие. То есть их божественное смирение, но все же не добровольное участие в задуманных Гейрредом игрищах. Расселить их в разные части замка ради собственного довольства, выдумать и прогулку, и важность обеденного часа ради показательного представления для всех иных миров. К моменту, когда зала для советов все же заполняется всем сбродом разных родов и видов, прячущееся за смурными тучами солнце стоит слишком высоко по мнению самого Локи.       Подсчитывать не приходится — за оставшееся до вечернего, ничуть не менее смурного заката время обсудить все важные вопросы они не успеют.       Потому как вопросов множество? Лишь Гейрред. Ровно такой, каким Локи помнит его, не вспоминая за все прошедшие месяцы больше пары раз. Умный, ловкий, играющийся, что словами, что фактами, что недомолвками под руку с еле заметными угрозами. Он сидит по одну сторону не столько круглого, сколько овального стола, рассаживает по бокам от себя своих советников. Хочет — посадить Локи по правую руку и Локи действительно садится, но лишь через пару мест от него да слева. Это есть высказывание. Это есть не протест, но данность. Положения ли вещей, структурированности ли мироздания… На другой стороне стола усаживается Тор. Справа от него Лейв. Слева — Огун да та Сигюн, которую в общем-то никто не приглашал так же, как не наделял любыми регалиями, но запретить ей что-либо сейчас было столь же нелепо, как и в любые прошлые дни.       Запреты ей были неведомы.       Гейрреду же была неведома разница. Что значит говорить с послом? И что значит говорить напрямую с властью? Локи проводит с ним пару недель прошлого лета, больше развлекаясь, чем занимаясь делами, а все же сквозь то развлечение успевает и заключить договоренности, и получить подписанные Королем Етунхейма бумаги. Сейчас же о развлечениях не идет и речи — Локи отчасти веселится все равно. Происходящее, творящееся прямо перед его глазами… На каждую новую словесную подначку Гейрреда Тор откликается наигранно узколобой твердостью и прямыми фактами, которые ему приходит произносить вновь, и вновь, и вновь различными словами, потому что на первой же неудаче подначки отнюдь не завершаются. Игра ведь должна продолжаться, но, впрочем — до какого момента? Отказ Тора учавствовать в ней вызывает у Гейрреда настолько очевидное раздражение, что между делом Локи даже успевает позабыть о той Сигюн, которая не отдает ему ни единого взгляда. Игнорирует, когда он высказывается, не спрашивая разрешения и пользуясь правом да статусом, у которых нет названия.       Является ли он советником Етунхейма? Выступает ли в роли представителя Асгарда? И нет, и нет, но все равно остается той нейтральной стороной, с которой Гейрреду придется считаться в любом случае и которая же давным-давно ещё была наделена уважением Царя Асгарда. Поэтому он говорит. Отнюдь не поэтому — то и дело давит каждый новый смешок, что рвётся изнутри, когда Гейрред пытается выдразнить Тора, напарываясь, будто на острый клинок, лишь на спокойствие и внимательность его слов.       Как и ожидается не изначально, но в какой-то определенной миг, когда чужие игры становятся очевидны, за то время, что оказывается им предоставлено, обсудить всего они не успевают. Гейрред тянет, тянет, тянет время, словно неуступчивого мерина за поводья. Тор просто позволяет ему это. Локи — подталкивает обсуждение в нужное русло каждым первым словом, которое произносит.       И ни один из них двоих не показывает ни взглядом, ни мимическим жестом того разговора, что успевает случиться у Тора в покоях — часть темных выжила. Они, вероятно, слабы, благодаря той большей части эфира, что уже заперта в магическом кубе и ждёт своего часа в Мидгарде. Но они все ещё являются темными. Но они же все ещё точно живут и восстанавливаются в землях Ванахейма. Или же Свартальфхейма? Угроза жива, как они и предполагали. Новая война отнюдь не за горами, как и новое нападение.       Асгард — нуждается в крепких воинах и союзе с етунами.       Но все же тот совет первого дня, совет, так и не завершающийся в полной мере подле шага закатного солнца, оказывается посвящен лишь Етунхейму. Оборудование для каменоломен и рудников, древесная смола, камень… К соглашению прийти вовсе не получается, но после сотни неудачных попыток вынудить Тора дать согласие на передачу всего этого Етунхейму разом, сходятся лишь на оборудовании — оплатой за него будет етунхеймском металл в количестве сотен тонн. И только после того, как оплата будет получена, Етунхейм сможет встретить телеги, нагруженные всем остальным.       Гейрреду это, естественно, не нравится. Ему удается скрыть явное, открытое недовольство где-то за поволокой приглашения Тора на праздничный ужин и за словами о том, какое великое оскорбление будет нанесено Етунхейму, если асгардский Царь откажется. Что ж. Тор отказывается все равно, притворяясь чрезвычайно уставшим и нуждающимся в размышлениях перед завтрашней частью совета. Даже почти искреннюю улыбку выдавливает — явно к веселью Локи, что иллюзией уходит прочь из залы совета первым, но и остается, скрыв себя магией.       Видит ли Гейрред разницу? Ему приходится — принять отказ. Ему приходится — смириться. И негласно ему приходится признать: Етунхейм нуждается в дарах Асгарда и его благосклонности много больше, чем Асгард нуждается в Етунхейме. Военная мощь, боевая мощь, все то, что пригодится им однажды, в день, когда замершая, словно среди лютой зимы, война отогреется и разразится вновь… В том дне их встретит союзник, что предаст их. Вот как предсказывает Илва.       И Локи не забывает об этом, только на Гейрреда мысленной ставки не делает. В нем много бравады, но много больше ума — чтобы ещё какое-то время нести собственную голову на плечах и не дразнить судьбу с лицом Локи любым предательством.       — Сможешь передать Агвиду, чтобы забрал лошадей от купола Бивреста? — дождавшись, когда зал совета покинут все, кто успел собраться в нем, чтобы лицезреть представление великой нелепости и паршивого веселья, Тор поворачивает голову ровно в ту сторону стола, где так и остается сидеть Локи. Ему не приходится ни всматриваться, ни подходить, чтобы перепроверить… Теперь он то ли всегда знает, то ли умеет чувствовать. Кто учит его? Не знать имени этого мага, ели он существует, не столь пагубно. Да, Тор остается Локи слабостью ничуть не меньшей, чем силой, но все же есть что-то крайне приятное в этом — он следит, он видит, он ощущает. Мягко усмехнувшись на уголок все таких же утомленно-раздраженных от всех глупостей Гейрреда губ, Локи скидывает поволоку невидимости и вальяжно устраивается в кресле удобнее. Совет ещё не окончен, совет продолжится завтра и уже завтра они будут говорить, что о военном союзе, что о тех магах да девах Асгарда, которые явно так и не оставляют собой в покое разум Гейрреда. Ему хватает упомянуть их между делом лишь единожды, намеком, полушуткой, но Локи понимает сразу, читая меж слов — завтрашний кусок совета определённо будет полон паршивого веселья не меньше уже прошедшего, потому что Асгард людьми не торгует. И девами не торгует в том числе.       Отнюдь даже не из страха перед гневом Сигюн.       — Да, конечно. Если это указ его величества, — не упуская возможности ещё немного подразнить Тора тем статусом, который Гейрред за прошедшие шаги солнца по небосводу успевает чуть ли не вылизать собственным языком вдоль да поперек, произнося его снова и снова, Локи усмехается. Лениво покачивает головой. Бессмертный кокон тишины, что оказывается столь уютен… Их мир. Их совет с Етунхеймом. Их делегация. И все же невероятное удовольствие видеть, как среди внимательных, алых глаз Гейрреда читается — он видит разницу.       Локи согласился сыграть с ним прошлым летом ради того, чтобы утолить скуку или тоску по равному себе сопернику.       Тор не согласится играть с ним никогда, потому что не поставит его на пьедестал соперника и до важных времен оставит на месте врага. Если те времена еще, конечно, придут…       — Перестань, — закатив глаза ему в ответ, Тор беззлобно дергает, что головой, что словом. В ответ на легкий, мирный смешок Локи — не морщится. Только взгляд отводит, уже задумчиво скользя им по каменным стенам, увешанным достаточно новыми гобеленами. Спрашивать о том, что занимает его мысли, Локи не хочется, и потому он позволяет себе просто остаться. Молчаливая, не столь просторная зала для советов. Тот праздничный ужин, от которого Тор отказывается и на который Локи никто не зовёт. Гейрред, конечно, будет ждать его там — заявляться Локи не планирует. Хотя бы потому что перед лицом присутствия жадной до песен и выпивки Сигюн, его отсутствие вряд ли кто-то заметит? Определенно так, а только что же, что же, что же есть у него кроме дел Асгарда… Совет от рассвета и до заката оказывается фикцией не меньшей, чем мертвые и канувшие в лету темные, но в его рукаве остается привычный, запланированный лишь отчасти козырь. Тор ещё не знает. Никто иной не прознает никогда вовсе. Но раз уж краткий совет по вине чужой бездарной игры затягивается, вынуждая их остаться на ночь в замковых стенах… Задумчиво хмыкнув, Тор интересуется негромко: — Как далеко, говоришь, твои покои располагаются от моих?       Взгляда к лицу Локи он не возвращает так же, как сам Локи решает не рассказывать ему ни о величине, ни об удобстве того, что Тор называет его покоями. Но все же он думает. О том же? Рассмеявшись негромко, без тяжести, Локи лишь пожимает плечами и поднимается со своего места, а после выходит прочь.       Где-то на пороге залы советов, конечно же, чувствует: все та же молчаливость, все та же внимательность родного взгляда трогает его где-то между лопаток. Но так и не нагоняет. ~~~^~~~       — Думаешь, он будет настаивать завтра? Сложно было не заметить в нем интерес к магам, пока шло обсуждение, — в очередной раз пройдясь пятерней сквозь ещё влажные после купальни, короткие пряди волос, Тор мимоходом косится в сторону защищенного магией окна, за которым будто бездарным знамением уже начинает закручиваться вьюга. Ни единое дуновение ледяного ветра, правда, в покои не проникает. Позволяя Тору переодеться из парадных доспехов или же позволяя им поужинать без помех? Заклинание тепла Локи накладывает на него да на всех иных, участвующих в этой поездке, ещё до того, как каждый чужой шаг заступает на поверхность открывшегося моста. И холода ни Тору, ни Лейву с Лией или Огуну с Сигюн бояться в этих землях вовсе не приходится… Самому Локи холод не вредит. Даже не ощущается им и уж точно не ощущается так, как миловидное самодовольство согревает сердце — его магия защищает этот замок от снега да ветра вряд ли хуже, чем магия Фригги бережет внутренние галереи и покои Золотого дворца.       Значит ли это хоть что-нибудь? Не является показателем его мощи. Лишь дразнит, дразнит, дразнит грудину довольством: всё отсутствие ледяного ветра у Тора в покоях, сам Тор, переодевшийся и незаметно пахнущий мыльной глиной да маслами где-то на поверхности кожи… Скользнув по нему взглядом еле заметной хитрости, Локи лениво закидывает ногу на ногу, но ниже по сиденью кресла не сползает. Его ждёт богатый ужин, уже расставленный блюдами с яствами поверх того овального стола, который он наколдовывает сам на месте широкого и рабочего, после его ждёт удобная перина той постели, которую выделили в этом замке определённо не ему… План от рассвета и до заката не оправдывается вовсе, но, впрочем, и поверить не получается — Гейрред выделяет ему каморку, Гейрред же слишком умен, чтобы решить, будто Локи и правда станет проводить ночь там.       Он ведь знает… Определённо, и всё же ему хватает ума если не отмолчаться касательно нужды Етунхейма в тех девах магической крови, которых им никто не отдаст, так хотя бы не выказывать неуважения. Не произносит скабрезных намеков прямо Тору в лицо. Не провоцировать — ту судьбу с лицом Локи, которая не всегда может быть так уж благосклонна.       — Не больше, чем сегодня. Он знает свое место, — качнув головой, Локи лениво тянется к своему кубку с водой. Отпивает немного, но отнюдь не ради того, чтобы спрятать то волнение, которого не ощущает. Лишь спокойствие среди кокона тишина и отсутствия любых разговоров, лишь уют, мерно горящий огнем в расставленных тут и там подсвечниках… Дела, дела, дела Асгарда, но все же Тор отказывается участвовать в паршивом празднестве, наплевав на всю важность этих глупых формальностей. Любое притворство, которое восхвалялось во времена царствования жестокого-жестокого бога остается где-то среди прошлого, в то время как настоящее поистине заслужено одаривает — неспешно выходящий из двери купальни Тор. Без парадного доспеха. С ещё немного влажными от воды волосами. Он косится в сторону той вьюги, что уже закручивается снаружи стен замка, пытаясь беспомощной пастью обгрызать неуступчивый камень. Внутрь она не проберется. А Тор смотрит…       Уже не растерянно. И вовсе не болезно. Но весь его взгляд привлекает внимание. Спокойствие, молчаливость, определенная, многозначительная пристальность. Ради его возможного удовольствия или, быть может, радости Локи так и не вынуждает себя загнать всю етунскую суть вглубь. Тору, впрочем, подобное вряд ли нужно. И, вероятно, стоит спросить, стоит узнать, но — дела Асгарда. Ни о чем кроме они не говорят последние дни, последние недели и весь прошедший месяц, оставляя среди кокона тишины лишь шепот прикосновений и громкость взглядов. То есть признание. То есть вся их любовь. Поэтому Локи глаз так и не отводит, выглаживая им широкий разворот плеч Тора, прячущийся сейчас под обычной, тёмно-алой рубахой, выглаживая и свисающие ему на груди шнурки у ворота, и крепкие бедра, скрытые тканью брюк. Уже вернув к нему собственное внимание, Тор, конечно же, замечает, но отмалчивается. Только доходит до стола, отодвигает для себя кресло, стоящее напротив Локи, и усаживается.       Тронуть его сейчас значит ранить. Коснуться самыми кончиками покрытых етунским инеем пальцев, обнять его лицо ладонями… Оставить ему — ожоги. Или даже убить, если прижаться к его нагому телу собственным? Тот самый план, что не является частью ни союза с Етунхеймом, ни дел Асгарда — волнения Локи не ощущает. В его пустых руках остается разве что щекочущее, приятное предвкушение, и по его велению он возвращает свой кубок назад на стол. Тор говорит:       — Завел себе регента и это при живом-то мне, — он, конечно же, усмехается. Краткой дрожью в уголке губ, легкостью и отсутствием того самодовольства, что все ещё является слишком громким для всего кокона тишины, в котором они остаются заперты. Понравится ли ему идея? Прийдется ли по вкусу весь тот план, что приходит Локи в голову случайно сам собой? Совет, длиной от рассвета и до заката, предполагается фикцией, они же с Тором не обсуждают ни единожды, но все же именно Тор — он остается сейчас таким же, каким является и прежде. Ни грамма смятения или страха от вида алых глаз Локи, от вида инеистых узоров у него не лбу или же на ладонях. Пожелает ли он сам коснуться, если получит возможность, а все же… Где-то в далеком прошлом, на утесе етунхеймского леса, остается их жажда и их страсть, и потому подобный вопрос может казаться глупым. Где-то в том далеком прошлом все-таки не существует ни единого полноценного подтверждения, и потому подобным вопрос остается важным. Локи лишь кратко, насмешливо морщится ему в ответ. Именовать Гейрреда регентом отнюдь не то, что могло бы быть произнесено среди залы совета или в любом ином кругу, но оно же является правдой — этот мир негласно принадлежит Локи.       По праву рождения. По праву отрубленной головы Лафея. По праву — его личного желания.       Значит ли это, что весь нынешний ужин является аудиенцией? Помимо прочего, помимо всей тишины и всей нежности, что есть между ними. Тор вздыхает преувеличенно недовольно, будто бы пытаясь выдать ложь за правду — как же, как же, как же Локи может так с ним поступать! Это смешит настолько же, насколько вовсе не вызывает волнения. Обычный Тор. Привычный Тор. Откинувшись на спинку своего кресла, он покачивает головой, будто разминая ее, но взгляда от Локи так и не отводит. Будто бы яства, которые стоят на столе в красивых блюдах, не интересуют его? Поведя плечом, Тор поднимает руку и даже успевает дотянуться до своего кубка с вином, когда Локи говорит:       — Постой, я кое-что позабыл тебе сказать… — добавить интонации серьёзность и настороженность, добавить взгляду напряженную внимательность… Солгать? Локи уж точно не станет извиняться за подобное после, потому как оно является безобидным много больше, чем любая иная ложь, пускай даже Тор замечает перемену в его голосе мгновенно. Не дергается. Только самые кончики его пальцев так и замирают у золотого обода кубка — почти обхватив, но так и не подняв со стола. Поверит ли он, нужно ли будет перед ним объясняться… Он смотрит. Внимательным, спокойным молчанием наблюдает за тем, как Локи легким движением руки наколдовывает пузырек с зельем, открывает тугую крышку одним движением большого пальца, а следом тянется вперёд. И рукой, и телом, он неспешно движется в сторону стола, даже приподнимается с сиденья кресла совсем немного, чтобы дотянуться до чужого кубка. Прикоснуться к его золотому боку? В этом определённо нет необходимости, а все же есть важная, важная, важная значимость — Тор руки не отдергивает. Случайное прикосновение к етунской коже его не пугается и ему не претит. Но сможет ли понравиться… Не отрывая взгляда от его глаз, Локи выливает чуть мутную жидкость в его кубок и произносит почти буднично: — Некоторые обстоятельства переменились, ты знаешь.       Отравить его здесь, убить его здесь, а после возвратиться в Асгард с ложью и его иллюзией в собственных руках, а после сделать Асгард своим… Позволив себе улыбку крайней вежливости, Локи так же спокойно усаживается назад в кресло, оставляет пузырек стоять на поверхности стола. И руки — укладывает на подлокотники. Яд, или фикция, или же тот план, что вовсе не поверил в данность совета, который успеет свершиться от рассвета и до заката? Признаться ему в правде не так уж сложно, но много больше Локи хочется видеть, как живет и дышит — вначале его доверие. После — его осознание.       Тору ведь понравится, потому что не может не, потому что это он, потому что это — то, кем он является. Помимо всего правления и всей власти. Обходя по окружности все принимаемые им решения и все дела Асгарда. Его любовь, его нежность, его преданность и каждый миг той данности, что есть между ними, каждый миг той данности, которую они взращивают… Тор лишь прищуривается, произнося:       — Ох, обстоятельства значит? — он мыслит о яде настолько же, насколько мыслит о глупой, бездарной шутке, и это видится Локи в его глазах ничуть не меньше, чем — недоверие. Или уверенность. Быть может, убежденность. Улыбнувшись ему плавным движением губ, лгущих о каком-то затаенном зле, Локи лишь пожимает плечам. Мол, все это — ничто иное, как его уважение. Убить Тора сейчас, не унижать его смертью среди чужих глаз… Какая бездарная ложь. И Тор ведь не верит в нее, даже руки от кубка не убирает. Тёмно-бордовое вино уже обращается черным маревом влаги. Вероятно, она ужасна на вкус. Не то чтобы Локи знает. Не то чтобы Локи пробовал. Да и, следуя правде, не столь много времени потратил на то, чтобы это зелье изготовить. Подхватив кубок со стола и крепче обняв пальцами у самого края, Тор прищуривается. Взгляда не отводит. Интересуется с грубоватой насмешкой: — И что же? Отравишь меня, а после? — он выпьет и в этом не стоит даже сомневаться. Он же тянет время, а все же сколько много в этом промедлении недоверия? Лишь попытка разгадать, вот что Локи видит в его вальяжной позе, вот что читает в его глазах. Сам отмалчивается. И ждёт, чувствуя, как с каждой секундой ледяная глыба его сердца все больше и больше замирает в собственном биении. То есть предвкушение. То именуется азартом. И Тор произносит: — А я ведь успел поверить тебе, как же так… — ни горечи в интонации, ни злобы в глазах. Он лжет много хуже, чем Локи временами, и оба же они лгут одинаково плохо сейчас, потому как Локи уже насмешливо закатывает глаза ему в ответ. Где-то у затылка появляется краткая, случайная волна дрожи, и, словно бы следуя по ее следам, Тор поднимает кубок к лицу. Не опускает к содержимому ни единого взгляда. А выпивает — залпом. Лишь морщится, будто ему оказывается слишком уж кисло. Подавив легкий, прыгучий смешок, что желает вырваться в ответ на выражение его лица, Локи склоняет голову немного набок. И, конечно же, слышит, как со стуком Тор ставит пустой кубок назад на поверхность стола, и, конечно же, видит, как он с гордостью вскидывает голову. Отнюдь не дурное бесстрашие и ответная, ответная, ответная провокация ради игры… Гейрред ведь успевает заметить разницу на совете, не так ли? Говорить с представителем власти и говорить с самой властью, то есть разные разговоры и они никогда не будут похожи друг на друга, но это отнюдь не значит, что Тор действительно глуп, что Тору действительно неведомо удовольствие от игры. Потому как сейчас он говорит: — И как много времени мне осталось по твоей милости?       Быть может, мгновение. Быть может, шаг луны по небосводу. Быть может, все те ее шаги, что приведут к рассвету. Кто бы только знал? Локи, конечно же, знает, но так и продолжает глядеть на него, изучая, рассматривая и уже чувствуя, как дрожь у затылка обращается жаром. То есть предвкушение, предвкушение, предвкушение… Но требуется ещё и согласие. Вдруг Тор не захочет, вдруг ему не нужно подобное, вдруг в подобном нет для него интереса — в любом случае и при любом отказе Локи не станет сменять по его милости собственное обличье этой ночью.       Это его мир. Это его етнуская кровь. И это его тело инеистой кожи и ровных линий етунских узоров, являющихся годовыми метками.       Выждав лишь несколько мгновений, чтобы дать зелью дополнительное время и случайно не прогадать, Локи подается вперёд вновь. Ничто больше в руки не берет, ни к чему не тянется и в этот раз привстает с кресла уже полностью. Он склоняется над затянутым вкуснейшими ароматами яств столом, упирается одной рукой в свободное место где-то между блюдом с мясом да иным, с овощами. Другой же рукой тянется, тянется, тянется — Тор наблюдает. Прищуривается с дразнящей пристальностью, при том даже, что так и остается без движения. Лживо расслабленный, крепко сложенный Царь Асгарда… Если бы в кубке был налитый рукой Локи яд — он выпил бы его. Об этом не стоило ни спрашивать, ни размышлять. Об этом не стоило даже разговаривать.       Ровно так же, как они не говорили ни о чем теперь. Лишь дела, дела, дела Асгарда. Ярлы, налоги, наполненность казны, указы, союз с Етунхеймом, договоренности с Альфхеймом и… Чувствуя, как край стола упирается ему в бедро, Локи еле заметно закусывает щеку изнутри, потому что, наконец-то дотягивается — прикосновение оказывается не теплым, но почти обжигающим, когда его большой палец мажет по уголку губ Тора, собирая мелку черную каплю смешавшегося с вином зелья. Под рукавом рубахи по предплечью бегут мурашки. Стоит ли произносить правду теперь? Локи отстраняется назад, не застаиваясь и не замирая. Его рука сама собой тянется к его лицу, губы вовсе неторопливым движением обхватывают большой палец, собирая дурную каплю… И правда кисло. Но, впрочем, достаточно терпимо. Тор ведь не станет жаловаться после? На самом деле это не является тем, что могло бы волновать Локи, мысль, правда, мелькает сама собой, будто случайная, не намеренная, в то время как Тор все так и продолжает смотреть на него, продолжает смотреть ему в глаза.       Он понимает суть происходящего за одно мельчайшее мгновение прикосновения, что не оставляя за собой следом ни боли, ни морозного ожога.       Выпустив большой палец меж губ и вернувшись в кресло, Локи говорит почти лениво:       — До рассвета. Если, конечно, я не напутал что-то… — в том, чтобы лгать не остается смысла, но сама игра ощущается тем, что должно продолжать. Вести ее или же покоряться ей. Дразнить молчаливое пространство развязностью интонации, развязностью позы, развязностью и необремененностью просто. Как будто бы Тор не прищуривается уже? Внимательность без подозрительности или же движение его взгляда, выглаживающее Локи губы, а после спускающееся к нагой шее… Качнув кистью и вновь потянувшись к своему кубку, Локи произносит: — Такая сложность всегда с этими зельями, знаешь… Одна лишняя щепотка и всё, всему конец.       Его етунская суть и его етунская кожа, не столько устойчивая, сколько влюблённая в холода Етунхейма… Вероятно, вся проблема почти обжигающего прикосновения заключается в ней, но обозвать это проблемой в полной мере не получается. У Тора горячая кожа. И дело вовсе не в лихорадке, дело отнюдь не в болезни — само солнце Асгарда, вот кто он есть.       Ни один истинный етун не смог бы жить под боком его света.       Хорошо даже получается, что у Локи кровь смешанная, не так ли? Подобное размышление вместо любой улыбки вызывает только усмешку и Локи прячет ее за краем кубка без лишнего усердия. Пусть Тор видит. Пусть Тор поймёт и пусть не придется тратить бездарных слов на любое предложение… Оно высказано уже в достаточной степени. Оно уже прозрачно для них обоих. И голос Тора звучит то ли восхищенным, то ли предупреждающим:       — Плут… — в выражении его лица появляется легкая тень будто бы знакомой хищности. И сам он медленно, неторопливо подается вперёд, садясь ровнее. Сколь много усилий требуется, чтобы не бояться его, такого? Сколь много усилий требуется, чтобы не чувствовать, как страх скручивает внутренности? Локи не прикладывает и единого, все же подмечая нынешнее ощущение среди множества других. Доверие к нему или отсутствие выжирающей внутренности пустоты, то место, которое он находит для себя, та привязанность к Слейпниру, что медленно зарождается вновь без боли прошлого, и нужда в краткой передышке перед лицом скорого ухода Фенрира, но все же отсутствие нужды в борьбе с агонией ледяной глыбы сердца… Быть может, то есть рост. Быть может, то есть лишь глупость да обманка. Но Тор уже подается вперёд, уже ставит локти на стол, в то время как каждое новое его движение приобретает замедленную отсроченность — рывок должен случится. Резкое движение броска, устремленность нападения и та самая хищность, что появляется, появляется, появляется в его лице да темнеющих глазах. Он произносит: — И давно ты спланировал это, а? — нарочито неспешно, но все же требовательно. Говорить ли с представителем власти или же говорить с властью? Локи смачивает горло мелким глотком из кубка, не подавая вида — успевший скопиться у затылка жар неспешно заселяет ему плечи. Завоевывает территории, горячей патокой спускается к лопаткам. Двинуться бы, размять покоряемое им тело, но Тор говорит, говорит, говорит вновь и много тише, чем до этого: — Или, быть может, мне лучше спросить, давно ли ты этого хотел?       Единая точка соприкосновения их кожи жалит кончик его пальца теплом, что много больше любого привычного, и все дело точно в етунской сути, но обозвать подобное проблемой не выйдет совершенно — дразнящая мысль о том, насколько Тор окажется горяч, если тронуть его ладонью, приходит уже. И следом за собой призывает множество, множество, множество иных, Локи же только бровь вскидывает непонимающе. И бросает случайно, буднично:       — Сложно было не поверить в суртурово пламя среди снегов при всей нашей общей нынешней неудаче. Я лишь подготовился, — о чем Тор говорит, на что намекает, а, впрочем, настолько открытая ложь сейчас приносит определенное удовольствие. Они ведь не говорят и не обсуждают? Ничего, ничего, ничего кроме дел Асгарда, и Локи вовсе не пытается спровоцировать Тора заговорить первым, разорвать этот кокон тишины в клочья первым, но дразнится точно. Нарочно обводит кончиком языка верхнюю губу, собирая с нее капли воды. Нарочно медлительно отставляет кубок на поверхность стола. Не делать резких движений, не бежать, не поворачиваться спиной… Тор всматривается в него и чем дольше то происходит, тем заметнее становится его жадность, уже поделенная надвое с удовольствием.       В вопросе о том, могла бы ему понравиться подобная идея, не остается никакого смысла. Тор говорит:       — Ну точно, — а после отстраняется от стола тем самым рывком. Ждёт ли Локи его? Предвкушает. Предвидит, быть может, даже. Потому как взгляд Тора, с момента, как они оказываются в этом мире прошедшим утром, остается все тем же. Внимательный, молчаливый, спокойный… Он принимает. Он все ещё жаждет, все так же любит и иначе быть просто не может. Ножки кресла, которое он отодвигает почти без помощи рук, лишь собственным поднимающимся телом, скрежещут по камню пола, точно сминая одну из тех шкур, которыми он застелен. Медвежья или волчья? Вторых здесь отнюдь не меньше, чем первых, но прошлое становится частью себя самого и потому, вероятно, волчьего вожака ничто не смущает. И потому же, вероятно, Локи просто остается… Притворно скучающе наблюдает за тем, как Тор выходит из-за стола и обходит его. Притворно скептично поднимает к нему, уже оказавшемуся рядом, глаза. Лишь игра, что никогда не станет похожа на паршивые игрища, устраиваемые Гейрредом — они с Тором не говорят, не говорят, не говорят ни о чем, кроме дел Асгарда, из недели в неделю, но взгляды обретают голос ничуть не меньше прикосновений. То, которым Тор обхватывает край спинки его кресла, например, чрезвычайно требовательное. Повелевающее ли? Он не предлагает Локи выйти из-за стола, отодвигая кресло от стола вместе с ним на достаточное расстояние, чтобы Локи мог встать. Он же приказывает: — Поднимайся.       Голос власти. Потемневший взгляд хищника. Или же требование интонации, что владеет… Локи чувствует, как жар, существующий где-то меж его мурашек, почти требует повести плечами, двинуться и дать уже себе, что путь, что возможности для новых завоеваний. Покориться ли ему? Догадаться, на какую покладистость Тор рассчитывает, нет и единой возможности, пускай даже — Локи выливает ему в кубок лживый яд уже, Локи делает это у него на глазах и Локи же дразнит.       Именно сейчас лишь насмешливо вскидывает бровь чужому приказу в ответ. Для взгляда глаза в глаза ему приходится поднять голову, но снисхождение в ответном не ощущается, как и любое иное отвратительное переживание. Тор смотрит так, будто желает сожрать его каждым собственным прикосновением. Но манеры… Об их отсутствии у него на самом деле не так уж сложно помнить, и все равно Локи успевает случайно забыться. По вине ли кокона тишины, по вине ли всех дел Асгарда или по вине собственной — он успевает разве что вздрогнуть, когда Тор наклоняется к нему, подхватывает за бока, а после и вовсе закидывает себе на плечо.       Манеры? Вместо них лишь истинное лицо, истинная суть, истинное и неподдельное признание, которое точно существует десятками собственных теней в их прошлом. Тор таков. Тор существует так, живет так, сражается на поле боя так и любит… Тоже так? Локи успевает разве что упереться руками ему в спину, чтобы не повиснуть вниз головой, когда чужая ладонь обхватывает его ногу сзади, под самой ягодицей, и точно нарочно тянется прикосновением к внутренней части бедра, почти прижимаясь к промежности. Каждое бранное слово, ещё даже не успевшее родиться среди настойчивой спешки чужих движений, так и остается мертвым. Локи разве что глаза прикрывает, чувствуя, чувствуя, чувствуя — плотный хлопок брючины оказывается по ощущениям тонким не меньше, чем поддетое под брюки белье. Разница в температуре их тел, разница в температуре кожи… Или все-таки то самодовольство, что просыпается в Торе крадущейся, хищной неспешностью от одного дня к другому.       Локи не забывает возмутиться. Но явно теряет возможность хотя бы мысленно посетовать на все несколько упущенных мгновений, потому что Тору требуется меньше десятка шагов до постели. Он сбрасывает Локи на нее, задевает острым взглядом то лицо, которое Локи пытается удержать надменным — у него получается. И сделать это, и даже произнести слово, высокомерное, все столь же ленивое снаружи.       Слишком быстро загорающееся изнутри и в точке сосредоточия медленно сползающего ниже лопаток жара.       — Как по-варварски с твоей стороны, — усмехнуться ему, смерить его взглядом, но все же не уходить… Тор не обращает внимания ни на его слова, ни на него всего, уже потянувшись к собственным сапогам, чтобы стянуть их быстрыми движениями. Спешка ли жадности или же спешка страсти? Локи бы с великой радостью ему помог, но, впрочем, нет, все дело в предвкушении, все дело в удовольствии, а ещё в том в мгновении, когда Тор распрямляется и поднимает к нему взгляд вновь. Выглаживает почти ощутимым прикосновением собственного внимания и скептичный изгиб бровей, и приподнявшуюся на локтях позу. Притвориться теперь уже, что никакого предложения и не было, конечно же, не получится, но выдразнить, выдразнить, выдразнить его… Видя, как Тор возвышается, что перед ним, что перед постелью, Локи тянет нарочно издевательски: — Такой высокий статус, а манер, как не было так и…       Договорить не успевает. Где-то посреди его слов Тор уже склоняется, сдергивая с него сапоги тоже, а после забирается коленями на постель. Рывком подтаскивает Локи к себе, просунув ладони ему под ягодицы, и затаскивает его бедра поверх своих. С каждым новым движением или же с каждым новым мгновением тепловых, жалящих горячностью сквозь одежду следов, которые он оставляет, становится лишь больше, и это заставляет замереть. Больше ли, чем Тор, который нависает над ним уже, упираясь руками по бокам от его головы? Больше ли, чем его интонация, в которой почти звучит затаенное в грудной клетке рычание, когда он произносит:       — Уверен, что хочешь поговорить о моих манерах сейчас? — не злоба, но шумная, бьющаяся о стенки кокона тишины спешка и страсть. Широкоплечий, крупный и уже точно заведенный, Тор нависает сверху, до того успевая подтащить Локи к себе впритык — тепло его бедер под согнувшимися ногами Локи чувствуется сквозь ткань брюк. Он слишком горячий. Его взращивает — асгардское солнце. Напитывает собственным слепящим светом побед, напитывает сжигающим, безжалостным теплом своих лучей… Локи забывает вдохнуть, точно чувствуя, как все слова просыпаются меж его рук окончательно, но все же — телесные ощущения, что заменяют их, много ярче. И потери не существует. Лишь Тор выдыхает шумно, раззадорено. Стоит ему поднять одну руку, как та, правда, замирает в воздухе. Не сомнение, не страх и не отвращение, но медлительная необходимость… Чувствуя замерший бой ледяной глыбы своего сердца, Локи слышит, как Тор шепчет: — Локи…       Лишь имя, но не разговор о том, что не поддается обсуждению сейчас, или же вчера, или же среди всего прошедшего месяца. Лишь имя и отсутствие любого вопроса, пытающегося всплыть с самого дна. Об уверенности в принятом Локи решении? Или же о согласии? Тор не спрашивает, Тор смотрит все столь же густой, заведенной тьмой, что уже клубится в радужках его глаз, но коснуться… Он медлит. И поэтому Локи, еле заставляя себя вдохнуть, еле заставляя себя отвлечься от чувствующего в мышцах ног жара его бедер, поднимает руку сам. Быстрым, крепким движением он хватает Тора за плечо, а после толкает вправо, перекатывая их по постели, будто бы давным-давно отработанным движением.       В действительности они, конечно же, не тренируются заранее, но весь прошлый опыт подзуживает — ось движения, направление прикосновения или слова молчаливого взгляда вычисляются за миг. Тор, конечно же, поддается. Но скорее уж соглашается, опуская ладони Локи на бедра, как только тот оказывается сидящим поверх его живота. Слишком полные на ощущения чужого тепла Локи произносит даже:       — И правда, это был бы очень долгий разговор, — но интонация пасует безвозвратно, что в надменности, что в любой возможной насмешке, в то время как по бедренным мышцам пробегает ничуть не случайная дрожь. Крепкие, закаленные в боях и слишком горячие ладони ещё не успевают прийти в движение, но само присутствие жара их прикосновений все же заставляет его повести плечом. Не сбросить стекающее по спине, будто разогретая древесная смола, удовольствие, но разбавить его, замедлить его, не позволить ему торопливости… Вероятно, уже слишком поздно. И ожидать чего-то иного было уж точно глупо. Локи лишь говорит, чувствуя, как вся случайно или нет затеянная игра предсказуемо обращается много большим. Без лжи, без уловок и без любого намёка на то, что в кубке Тора и правда мог бы быть яд — он смотрит лишь Тору в глаза. Сам же сглатывает. Сам же вжимает колени ему в бока чувствуя, как руки Тора приходят в движение, поднимаясь выше по бедрам самого Локи. Не ответить ему сейчас, значит не столько проиграть, сколько просто упустить любую возможность, и потому Локи поддевает самыми кончиками пальцев его задравшуюся на животе рубаху. Вверх по туловищу не тянет, вместо этого запуская ладонь под ткань и опуская ее поверх диафрагмы Тора. Горячая, слишком непозволительно горячая кожа и на миг обрывающееся дыхание… Стоит ли задуматься о том, насколько холодны его руки в действительности? Или же насколько холоден он весь? Мыслей не остается. У Тора вздрагивают ресницы, раздуваются ноздри на новом, глубоком вдохе. Но все же ни единого звучного слова не рождается, в то время прикосновения его ладоней высказываются, достигая боков Локи, вытягивая его рубаху из-под края брюк и пробираясь прямо под нее. Не среагировать не получается совершенно. Горячие, чрезвычайно горячие руки, выглаживающие его бока привычным движением, только живот Локи поджимается сам собой все равно, в то время как он поводит плечом вновь. Вдыхает, не имея возможности оторвать глаз от лица Тора. Тот смотрит так, будто бы не ждёт уже ничего, лишь пожирая его собственным взглядом, пожирая каждое мимическое движение его лица, каждое мелочное движение его тела… Будто жаркие, текучие, словно расплавленный металл, воды купели, вот как ощущаются его прикосновения, и Локи тянется к нему, уже склоняется корпусом вперёд, ощущая, как руки Тора переходят ему на поясницу. От вдумчивого, слишком внимательного прикосновения где-то у основания копчика, не вздрогнуть не получается. Потому что Тор знает? Они проводят в постели слишком много шагов, что солнца, что луны по небосводу, но это вряд ли имеет какое-либо значение — много больше его в том, что Тор следит. Изучает его тело, оставаясь притворно незамеченным. Разыскивает каждое место из тех, которые никогда не смогла бы разыскать ни Бейла, ни кто угодно иной. А сейчас использует — ровно так же, как и раньше, но вся горячность, весь жар его рук точно дает ему фору, и Локи прогибается в пояснице, сползая ягодицами ему на пах. Голову опускает вниз, чувствуя, как в шее появляется странная, томящаяся слабость. Бормочет еле слышно: — Ох…       Отнюдь не воды купели, но именно что расплавленный металл. Тот, который Тор раскаляет в печи собственной кузни. Тот, с которым обращается мастерски, оставаясь лучшим кузнецом во всех девяти мирах. Тягучая, плавящая позвонки нега растекается в стороны от его, Локи, позвоночного столба, глаза же закрываются сами собой, поддаваясь так и кружащим настойчиво поверх его копчика пальцам. Стоит ли отвлекаться, стоит ли мыслить или раздумывать, но не почувствовать не получается ни крепнущий у Тора в брюках член, ни собственное, и так слишком очевидное возбуждение, постепенно распространяющееся по телу этим требовательным, заполняющим жаром.       — Что не так? — его голос звучит будто бы тише, чем в реальности, но дистанции не обретает. Тор все ещё здесь и, кажется, даже приподнимается на постели плечами. По крайней мере Локи чувствует, как под его ладонью диафрагма приходит в движение. По крайней мере Локи чувствует просто, и каждое из этих жарких ощущений перетекает ему под кожу в тех местах, где они с Тором соприкасаются. Глаза, правда, приходится открыть, а ещё точно придется ответить, потому что иначе ничто не продолжится. Локи лишь отвлекается. На жадный, потемневший мрак у Тора в глазах, на то движение, которым он облизывает собственные губы. Не в силах ни двинуть собственной ладонью по его груди, ни даже двинуть коленями, чтобы только развести их в стороны и прижаться к нему промежностью теснее, Локи разве что случайно дублирует его движение, обводя кончиком языка собственные губы. Бормочет неожиданно хрипло:       — Ты горячий… Не так, как в прошлый раз, ты… — договорить не получается. Вроде и хочется, пускай необходимость теряется ещё где-то на первых же словах. Но все же не получается. Медленным движением пальцы Тора пробираются глубже под пояс его брюк, проходятся между ягодиц, уже покрывая внешние мышцы входа всем собственным жаром. Локи сжимается прикосновению в ответ, забывая каждое последующее слово из тех, что собирался произнести. Было ли то сравнение с горячими водами купели? Было ли то сравнение с текучим, расплавленным металлом? Его красноречие теряется по случайности и по неожиданности в виде разницы температур — от Тора пышет жаром так, будто у него лихорадка, но все то лишь полная удовольствия шутка разницы. Их кровь. Их вид. Вся их родословная, что не является единой и никогда подобной не станет… Локи закусывает нижнюю губу, склоняясь к нему почти миг в миг, как Тор уже шепчет:       — Иди сюда, — и каждое «поцелуй меня» теряется звуками, оставаясь во взгляде, оставаясь в том первом прикосновении к его жадному, горячему рту, от которого Локи сдавленно стонет. Дела ли Асгарда или, быть может, ярлы? Все-таки наполненность казны? Забывается и это, и набирающая силу, драчливая вьюга за стенами, и даже мир, в котором они находятся. Обустройство покоев, представляющих из себя одну комнату и кабинета, и спальни, правда, остается, но об этом Локи заботится ещё даже до того, как Тор выходит из купальни. Вначале запирает магией дверь, опечатывая ею же стены, после оповещает Лию, что она может насладиться праздником и что ей не нужно беспокоить его по любым вопросам, не касающимся пришедшего Рагнарека. Подобное ведь не случится? Если да, то кто-то точно поплатиться, потому что Локи будет в бешенстве и потому что отрываться от Тора… Не собирается или же просто оторваться не сможет? Прижаться к нему, позволить ему согреть себя и напитаться всем его почти обжигающим жаром, а ещё приоткрыть рот, чувствуя, чувствуя, чувствуя, как его язык проскальзывает внутрь. У Локи жмурятся глаза, в то время как мышцы, слабеющие, поддающиеся этой тягучей, горечей неге расслабляются одна за другой. И ладонь уже скользит по груди Тора, будто сама, выдразнивая прикосновением его соски, и новый, сдавленный стон оказывает проглочен им, Царем Асгарда, будто само солнце волчьей пастью, когда Локи прижимается к его паху собственным и укладывается поверх него низом живота. Не столько возбуждение, сколько жадность, неистовая, требовательная жадность того языка Тора, что вылизывает ему губы, вылизывает ему щеки изнутри и покрывает язык Локи собственной слюной… Не столько возбуждение, сколько движение ласки его пальцев поверх мягких, столь нежных внешних мышц входа Локи, а ещё движение иной ладони, пробирающейся вверх вдоль его позвонков и обнимающей его за затылок под смявшейся складками рубахой… Это, все из этого или же какая-то часть, вот что обращает его мысли густым, плотным мороком удовольствия. Локи хватает лишь на то, чтобы повести пальцами да сбросить их рубахи магией прочь, и даже это получается отнюдь не с первого раза — ни единый миг прошлого не походит на настоящее и вряд ли когда-нибудь походить сможет. В то время как Тор, тяжело дышащий и жадный почти неистово, уже бормочет ему во влажные от слюны губы: — Будь добр, окажи мне услугу… — как ему дается эта вежливость, как ему даются любые слова, об этом Локи не станет даже спрашивать, просто потому что спросить не сможет. Все, на что его хватает, так это чуть отвернуть голову в сторону в необходимости снизить, снизить, снизить весь припекающий губы жар и дать место хотя бы единой мысли… Тор не нуждается в них уж точно, новым же движением собственного рта прижимаясь к его кадыку, а после длинно вылизывая его шею. О чем он просил только что? Как давно это было? Временами под утро к нему, согревшемуся за ночь под простыню да шкурами, было чрезвычайно приятно прижиматься нагим телом. Выглаживать ладонями его теплые бока и спину, пробегаться дразнящим прикосновением пальцем по теплым бедрам и животу… И Локи определённо любил это настолько сильно, насколько сейчас нуждался в том, чтобы просто собраться с мыслями — перед лицом того жара чужой кожи, к которому он не был готов вовсе, это было будто бы невозможно. Еле вынудив себя все же двинуть ладонью, Локи перехватывает голову Тора под челюстью, вжимая его затылком в перину настолько крепко, насколько это возможно, а после бормочет сдавленную, шуршащую от хрипотцы просьбу выждать хоть немного снова, и снова, и снова. Подле его губ ощущается замерший, остановившийся в собственных движениях висок, а под пальцами жарит горячей кожей и быстро бьющимся, жадным пульсом, но Тор слышит — по крайней мере обрывая череду новых поцелуев. Руки его так и остаются в движении вместе с неугомонными пальцами, но Локи притворяется, притворяется, притворяется, будто бы этого хватит с достатком, в реальности же не собираясь никогда в своей долгой, божественной жизни рассказывать Тору о том, после какого по счету движения его пальцев их брюки и белье оказываются сброшены куда-то прочь, а сам он оказывается влажным от скользкого масла между ягодиц. Собраться с мыслями получается разве что на мгновения и, пускай даже хватка его не столь крепких пальцев держится у Торопов челюстью много дольше, по итогу ладонь соскальзывает прочь все равно, стоит Тору потянуться головой вверх. Стоит ему прошептать: — Благодарю…       Все самодовольство урчания, что просыпается неделями. И вся та горячность, но все же именно жар. Тот самый, по велению которого Локи еле держится, чтобы просто не распластаться поверх его груди, будто в затаенном желании слиться с ним, вплавиться в него и остаться среди этой горячей неги. Никогда не уходить — никогда, никогда, никогда не расставаться. Дать кокону тишины жизнь до самого момента смерти? Так, конечно же, не получится. Однажды разговор начнётся и его не удастся избежать. Однажды они поговорят. Сейчас же Локи лишь медленно, будто бы разморенным телом отстраняется — получается разве что изогнуться в спине дугой, чтобы только уменьшить пространство соприкосновения. Не так быстро расплавиться. Не так быстро потонуть среди этого жара… Как будто бы подобное ещё может получиться? Тор забирает себе его рот, отказываясь, что отпускать полностью, что разрывать поцелуй, вновь вылизывает губы, вновь толкается между ними языком. Чувствуя, как волна острой, возбужденной дрожи проходится вдоль его спины, Локи лишь томно, вымученно стонет ему в рот и поводит бедрами, откликаясь на прикосновения скользких от масла пальцев. Тор толкается внутрь парой уже, выглаживает почти ласково мышцы входа, касается мягкого нутра, ещё помнящего их прошедшее в постели предрассветное утро. Там ведь было хорошо? Там ведь было ничуть не хуже? Мысли разбегаются в стороны много раньше, чем юркой стрелой в сознании проносится подобный вопрос, в то время как тянущая мышцы удовольствием заполненность ощущается — почти непозволительно остро. Отнюдь не из-за резкости движений, вовсе не из-за той грубости чужих рук, которой никогда не существует, но все же жар… Поддаться ему, расплавиться по его воле, а следом впитаться в Тора и не оставить после себя ничего. Не в силах сопротивляться, Локи толкается бедрами ему навстречу, но возможность следовать ритму, возможность попадать в такт становится недостижимой почти сразу, пускай даже пальцы Тора двигаются мерными, неторопливыми толчками. И сгибаются точно нарочно. Вновь и вновь выдразнивают костяшками края мышцы входа. Их движение явно ощущается Тором одной из необходимостей и у Локи не находится ни мыслей, ни слов ему в ответ, чтобы предложить хоть что-нибудь другое. Прекратить медлить, быть может? Все на что его хватает, так это крепче опереться на плечо Тора, только перевести ладони ниже по его телу сразу не получается. Самые кончики его пальцев отвлекаются на жаркую, упругую кожу, ощупывают ключицу и выглаживают грудную мышцу, добираясь до соска. Стоит Локи чуть оттянуть его, как Тор откликается тут же. Выстанывает ему в губы негромким, грудным звуком, толкается бедрами навстречу. Он уже твердый там, прямо под Локи, увлажнившейся головкой проезжается вдоль ствола его члена, дразнит прикосновением основания мошонку. В какой момент успевает потеряться вторая его ладонь, Локи так и не замечает, лишь чувствует, как жаркое прикосновение облапывает его ягодицу, оттягивая ее в сторону, и пальцы другой руки Тора толкаются глубже внутрь. Их количество, или же время, или же формальность обязательств их присутствия на празднестве Гейрреда — рвано выдохнув, Локи сжимает пальцы Тора внутри себя и точно произносит что-то. Изорванным шепотом, плавкой, текучей мольбой и просьбой без любого контекста. Весь тот жар, что копится поверх его плеч, весь тот жар, что стекает ему меж лопаток, он покрывает его снаружи теперь, он помечает его изнутри горячей кожей Тора уже. Еле-еле потянувшись собственной ладонью ниже, Локи разморенно мажет губами по рту Тора, отстраняет тяжелую голову, зачем-то опуская взгляд вниз. Тут же чувствует, как Тор уже задевает губами его лоб, вжимается приоткрытым ртом в висок, но глаза жмурятся от этого прикосновения отнюдь не так настойчиво, как от всего вида — его твердый, покрытый узорами етунской кожи член и влажный от его же смазки живот Тора с играющими на нем отсветами свечного пламени. Весь этот жар, вся та непомерная, разгоряченная, будто текучий металл, похоть. Произнести хоть что-нибудь у Локи так и не получается, в то время как каждая уже произнесенная просьба будто бы просто теряется где-то у Тора меж губ. Он поглощает звуки, он проглатывает смыслы, и уже разводит пальцы в стороны, только движение так и не причиняет боли. Лишь Локи сдавленно, скомкано стонет сквозь сжатые губы — наконец, дотягивается пальцами до кисти Тора, наконец, дотягивается и сам, отстраняясь от него, жадного и неистового, и садясь ровнее. Тору подобный расклад нравится очень уж вряд ли, но он соглашается. Тем взглядом, которым выглаживает грудь и живот Локи, теми ладонями, которыми уже выглаживает его бедра, покрывая одно влагой масла, оставшегося на пальцах. Открыв глаза все же в необходимости видеть его, запомнить его и запомнить их обоих сейчас так же, как и во все прошлые временами, Локи не слышит, но читает по губам, как случается:       — Я люблю тебя, — вот что Тор шепчет ему беззвучно, вот каков он есть, и то на самом деле живет и дышит в каждом его движении, в каждом его взгляде. Удивляться оказывается нечему. Ответить — просто не находится ни мыслей, ни сил, пускай в ответе может быть лишь правда. Тор есть его сила. Тор есть его слабость. Тор есть — его великая, бессмертная любовь. Зажмурившись на мгновение от прикосновения к основанию его члена, Локи выглаживает его пальцами вдоль ствола, нежно касается влажной головки, размазывая по ней предсемя. Тор жмурится тоже, толкается прикосновению в ответ, жарко выдыхая приоткрытым ртом. Поцеловать его, тронуть его, вжаться в него всем телом и расплавиться поверх него, чтобы после впитаться — в его кожу, мышцы, кости и каждый миг внутренностей. Слиться с ним до неразделимого. Локи разве что щеку изнутри закусывает, еле-еле разгребая туманные завалы сознания в поисках заклинания и все же покрывает его член маслом тоже. Нежная, с юркими венками кожа вдоль ствола, чувствительная, налитая и переполненная похотью головка… Тор запрокидывает голову назад, кажется, даже отправляя каким-то мертвым богам случайную, бессмысленную мольбу, но прекратить не просит, оставаясь среди прикосновений пальцев Локи. Оставаясь ли среди холода? Об этом точно стоит спросить заранее, теперь же мыслей просто не остается, как не остается и слов. Локи только обнимает его член ладонью, ерзает поверх него, потираясь растянутым, чувствительным вход о головку, а следом медленно толкается назад, впуская ее внутрь. Двинуться осторожно в полной мере не получается, потому что вся горячность, весь жар чужой кожи, что соприкасается с его, теперь заполняет его изнутри и это отнюдь не те ладные, пусть и крепкие пальцы. Член Тора толще, чем они, и, конечно, длиннее, и вся температура его кожи… Удержаться не получается. Локи соскальзывает по нему ещё даже до того, как успевает подхватить его под ягодицы, и, уронив голову вниз, длинно, тягуче стонет.       Взращённый асгардским солнцем. Широкоплечий, жаркий и точно наглый. Бравый и умный. Локи знает его всего ещё до этой ночи, Локи узнает его задолго до нее, но сейчас только и может, что упереться ладонями ему в грудь. Локти, что желают согнуться, подрагивают, вдоль позвонков пробегается острая искра жара и удовольствия, удовольствия, удовольствия… Согревшись подле него, вряд ли еще когда-нибудь получится замерзнуть, и Локи чувствует это всем собой, шепча пересохшим ртом еле-еле:       — Тор… Погоди… О боги… — как будто бы ему удастся привыкнуть, как будто бы ему удастся освоиться, вот как он произносит это, но ложь остается слишком очевидна. Нежные стенки распирает удовольствием и подзуживающим жаром, который не завершается там, касаясь и снаружи тоже. Там, где Локи соприкасается с кожей Тора собственными руками и бедрами, там, где ладони Тора уже касаются его бедер, ягодиц и боков, будто не имея возможности найти для себя места. Одна, правда, находит путь, поднимаясь к его лицу, обнимая за щеку и медленно, изнеженной осторожностью поднимая его голову. Посмотреть на него сейчас, значит… Что-то ещё? Что-то из того, чего ещё не было? У них было всё, потому что был целый мир. И поэтому Локи все же открывает глаза. Зацепиться рассредоточивающимся вниманием за лицо Тора сразу не получается, но он прикладывает усилие, он тянется собственной ладонью в ответ, выглаживая Тору грудь и плечо. До лица добраться не получается, но взгляда хватает точно — Тор выглядит, будто безумец. С темными от возбуждения глазами, пускай даже с проблеском важного, не высказанного вопроса среди зрачков, с закушенной нижней губой и широко раздувающимися на вдохе ноздрями… Оставить его так, отмолчаться и позволить себе смотреть на него бесконечно, ничто из этого не является возможным так же, как и любое новое слово, любое красноречивое предложение, сложенное из нескольких подобных. Локи ведь славится этим самым красноречием, не так ли? Сейчас только выдыхает еле слышно одно-единственное: — Горячо… — и выражение лица Тора не меняется вовсе, но искра волнения пропадает из взгляда. От этого, правда, становится будто жарче, от того, что даже сейчас, даже среди всей непомерной, плавящей мышцы похоти, Тор остается слишком самим собой. Каждый миг его заботы следует за каждым мгновением его жадности, и наблюдая за тем, как они вновь и вновь сменяют друг друга, Локи разве что сжимается, обхватывая его член жарче. Без попытки сморгнуть все слишком реальное, пусть и ощущающееся будто наваждение удовольствие, он произносит: — Ты…?       По крайней мере ему удается добавить интонацию вопроса, потому что сам вопрос не складывается вовсе. Из рук сыпется красноречие, из рук сыпятся и заклинания, и мысли — остается лишь удовольствие. И зудящее изнутри желание двинуться, поерзать, а лучше бы просто лечь поверх Тора и целоваться с ним до утра, чувствуя его внутри. Или же чувствуя, как он двигается? Облизав пересохшие губы, Локи сглатывает звучным отзвуком и всё же поводит плечами, откликаясь на прикосновение большого пальца Тора к своим губам. Тор произносит:       — Ты много теплее внутри, чем думаешь, — если бы Локи не был знаком с ним настолько долго, он вряд ли смог бы узнать эту хриплую, упавшую в собственном звучании интонацию. Сконцентрироваться на ней сейчас оказывается слишком просто, в слова же приходится не просто вслушиваться, буквально воспроизводить их мыслями вновь, чтобы получить свой собственный ответ. Тору не больно? Тор в порядке? Он выглядит безумным, уже проталкивая кончик большого пальца меж губ Локи. Никакой возможности отказать ему не остается, лишь потому что отказывать не хочется вовсе. Каждое знакомое движение его рук, каждый знакомый взгляд и весь его хриплый голос, что произносит уже: — И лишь немного прохладный снаружи. Слишком приятно прохладный…       Слова даются ему с трудом, ноздри раздуваются на новом вдохе, стоит Локи прикусить подушечку его пальца. Безболезненно и лишь ради острой искры большего удовольствия он делает это, отстраняет голову лишь немного назад, чтобы произнести:       — Хорошо… Это хорошо… — прикосновение чужого пальца к губам, правда, не исчезает, так и оставаясь выглаживать их собственным жаром, всей собственной горячностью. Всей похотью? Локи переносит ладонь лишь немного вперёд, сменяя плечо Тора в качестве опоры на поверхность постели. Движение тела заставляет его приподнять бедра и Тор подхватывает его свободной ладонью под ягодицу без промедления, но все же… Медлительная, расплавленная нега, вот чем обращается каждый прошлый миг и каждый из тех, что есть в настоящем. От всего переизбытка ощущений остается разве что прикрыть глаза, и на любое сопротивление у Локи просто не находится сил — ему слишком хорошо. Тепло, спокойно и всё то удовольствие, оно ощущается бессмертной данность. Вот он, их мир. Вот он, их кокон тишины? В словах не остается смысла сейчас ровно так же, как он вряд ли существует в каждом из дней прошедшего месяца. Не чувствуя ни давления, ни напора, Локи приоткрывает рот сам вновь, тянется головой вперёд, обнимая губами большой палец Тора и вылизывая его вдоль подушечки и костяшек. Тор приходит в движение тоже, неторопливо и с зудящей, будто очевидной потребностью в резкости, во всей этой дразнящей кровь похоти, во всей это страсти — первое движение его бедер все равно оказывается почти бережным. По скользкому, ощущающемуся не менее горячим, чем его кожа, маслу Тор толкается внутрь. Смотреть на него теперь уже не получается, Локи же отказывается делать любое возможное усилие, пускай даже слышит каждый его шумный выдох, каждый, каждый, каждый дразнящий вдох. Его собственные пальцы той ладони, что так и остается поверх груди Тора, вжимаются в его кожу, а губы уже обхватывают его палец крепче — горячность взращенной солнцем плоти дразнит их нежную изнанку, покрывает нервные окончания в поверхности языка той самой дрожью… Локи заполняется ею будто бы весь, чувствуя, как неторопливо ускоряются движения чужих бедер, как Тор сжимает в крепкой, грубой ладони его ягодицу. У затылка появляется ощущение влаги пота, оно же дразнит виски, в то время как сам Локи дразнит тоже и об этом не придется даже спрашивать — каждый его сдавленный стон, каждое, переполненное удовольствием мычание отзывается в теле Тора дерганным движением бедер. Заполненное им нутро вздрагивает от них, стискивая его член внутри, безболезненно ранясь о весь его жар и точно требуя, требуя, требуя ещё больше. Не отстраняться, не покидать его… Чувствуя дрожь в напряженных бедрах, Локи лишь обсасывает его большой палец и сжимается вновь и вновь, откликаясь на его толчки. Любая попытка попасть в темп или следовать ритму рассыпается пеплом, но все же Тор не требует ничего подобного. Только жадными, скользкими от масла пальцами облапывает его ягодицу, самыми их кончиками дразнит мягкие, чувствительные края входа, выглаживая их, выглаживая собственный, толкающийся внутрь снова и снова член. В какой миг его ладонь теряется, отследить не удается, но Локи точно замечает, как корпусом опускается ниже сам. Подрагивающие от возбуждения и удовольствия локти все же подгибаются, следом за ускоряющимися толчками чужих бедер. Ему точно стоило бы открыть глаза, ему стоило бы опустить взгляд вниз, чтобы просто увидеть отголоски каждого чужого движения внутри себя, но добраться до того, чтобы осуществить это, так и не получается. Та случайно исчезнувшая жаркая ладонь появляется вновь, задевает еле ощутимым прикосновением его бедро, будто уже намекая, будто бы правда думая, что Локи считает или же додумается — не сможет. У него просто не получается. И остается только жмуриться от ощущений, когда Тор обнимает его член жаром собственной ладони. Приоткрыв рот, Локи стонет, опускаясь ему на грудь почти окончательно: — Тор… — где-то подле его губ чувствуется висок Тора и Локи утыкается в него приоткрытым ртом, бессильно выдыхая тихими, еле слышными стонами на каждом новом движении. Этого много, но, впрочем, не сможет быть слишком никогда вовсе, потому что Тор уже шепчет ему, хриплый и жадный, и в том его шепоте каждое слово бьется ударами сердца, будто верная, навечно преданная любовь. О том, как сильно ему нравится голос Локи, о том, сколь красив он весь и сколь красиво его тело… Даже слыша их, эти полные жара слова, Локи не разбирает их смыслов туманным, плавящимся сознанием. Ему остаются лишь ощущения. Крепкая, давным-давно огрубевшая ладонь, проходящаяся по его члену следом за каждым новым, теперь уже жадным, почти неистовым толчком. Юркие, наглые пальцы собирающие с головки предсемя и перекатывающие ее друг между другом. Они горячие ничуть не меньше, чем он весь, и отвлечься от этого, отстраниться, не получается даже тогда, когда где-то в изуродованном бедре уже начинает закручиваться тупая, ноющая боль. Локи пытается двинуть коленом, будто действительно верит, что это поможет освободиться от нее без необходимости отрываться от Тора, но сам же вздрагивает — тупая боль обращается острой тут же, ранит таз искрой, проносится тенью собственного следа вдоль всего бока. Закричать не получается, Локи лишь давится новым вдохом, закашливается, еле успевая заметить, как Тор останавливается мгновенно. Потому что замечает раньше, не так ли? До того, как он успевает спросить, Локи выдавливает сипло: — Стой, у меня… Чтоб тебя…       Раньше, чем он договаривает, звучит голос Тора:       — Больно? — и он весь, запыхавшийся, определённо не желающий останавливаться сейчас так же, как и сам Локи, но важность происходящего — то есть их мир. Полный заботы. Полный участия. Переполненный лишь нежностью, нежностью, нежностью… Первая же попытка отстраниться от Тора и выровнять корпус тела приносит лишь новую боль в изуродованном бедре, и Локи раздраженно морщится. Уже разлепляя глаза произносит кое-как:       — Бедро… Не могу двинуть ногой, подожди, — всё заполненное удовольствием и определенное не готовое к такому витку боли тело покрывается напряжением само собой. Возбуждение затухает резко. И у плеча, будто издевкой, мажет присутствием какого-то прохладного сквозняка. Быть его здесь не может точно, да и Локи отнюдь не должен его чувствовать, но физическое ощущение накладывается слишком быстро на первую же мысль — его уродство. Вся его хромота. То самое бедро, что отказывается быть ему другом, на всю будущую жизнь собираясь остаться… Кем-то подобным врагу? Не отрываться от Тора, не выбираться прочь из этого тягучего, жаркого мгновения близости, ничего из этого делать не хочется вовсе, но открыв глаза Локи предсказуемо не разыскивает в тех, что напротив, ни единого переживания злости или высокомерия. Тор вглядывается в его лицо взволнованно, попутно опуская обе руки вниз и бережно подхватывая его под ягодицы. Кивает в сторону очевидным предложением, тут же добавляя словами:       — Держу тебя, держу, — усомниться в нем, не поверить ему, а, впрочем, Локи лишь кивает и медленно тянется влево. Не сморщиться не получается, потому что и это движение привносит значительный дискомфорт, но Тор уже перекатывается на бок вместе с ним, осторожно укладывает его рядом. Только после мягким прикосновением верности выглаживает его согнутое бедро и медленно-медленно помогает ему разогнуть колено. Спрашивает негромко: — Лучше?       Вместо ответа, Локи тянется головой вперёд и целует его. Прикрывает глаза вновь. Выдыхает через нос тем облегчением, что приходит лишь следом за его собственной ладонью, которая уже опускается поверх тазовой кости. Вспомнить лечебное заклинание так уж быстро, так же быстро, как всегда, все ещё не получается, но бессмертное время — Тор одаривает Локи им, гладя его по боку, обнимая одной ладонью за щеку и целуя, целуя, целуя без жадности, что была лишь миг назад. Она, та самая похоть, весь его жар и вся их общая на двоих страсть, точно ещё есть между ними так же, как сам Тор так и остается у него внутри, выходя разве что на половину, но все же нежность побеждает… Заботой. Любовью. Бережными, нуждающимися в знании, что Локи в порядке, прикосновениями губ Тора. Разыскав, наконец, в закоулках сознания заклинание, Локи покрывает им собственное бедро и выдыхает, выдыхает, выдыхает, чувствуя, как исчезает скованность в движениях ноги, как растворяется боль. Лишь после бормочет Тору в губы:       — Да… Намного лучше, — и не улыбнуться самыми уголками не получается, потому что Тор целомудренно чмокает его в ответ, следом касаясь губами его подбородка, а после выцеловывая ему щеки и кончик носа. Вероятно, он собирается сделать все то ещё за мгновения до, но Локи успевает раньше него — и вспомнить заклинание, и применить его. Чувствуя, как сходит боль, он не торопится двигаться, вместо этого вновь находя ладонями горячие плечи, шею и, наконец, лицо. На то, чтобы заставить Тора оборвать череду беспрестанных поцелуев, требуется время, но, впрочем, оно ощущается лишь мелочным, жалким мгновением, и, как только истекает прочь, Локи целует его сам вновь. Вылизывает его губы, мягко прикусывает нижнюю, а ещё толкается языком в жар и глубину его рта. Тор лишь обхватывает его бок пальцами крепче, откликаясь на самом деле всем телом. Локи слышит, как он глубоко, шумно вдыхает, чувствует, как его вторая рука скользит по его, Локи, животу. Горячие, жаркие пальцы обхватывают немного опавший член, большой тут же оказывается под самой головкой, выглаживая чувствительное, нуждающее в прикосновениях место. Задрожав плечами, Локи отрывается от его рта на мгновения, выдыхает звучно, со сдавленным стоном, а после шепчет: — Ты можешь…       Притвориться, будто ничего и не было, не получится да, впрочем, притворяться и не придется. Локи видит это, читает именно это у Тора в глазах, как только открывает собственные — все та же похоть, все та же жажда, но под руку с нежность, нежностью, нежностью и разве что мелкой шкодливостью в уголке усмешки губ. Когда Тор произносит:       — Честно признаюсь, даже не собирался предлагать остановиться, — это звучит настолько же бесстыдно, насколько бесстыдны его глаза, его пальцы, выглаживающие вновь твердеющий член Локи, и, впрочем, он весь. Как не любить его такого? Как от него такого отказаться? Закатив глаза, Локи все же делает первое, пробное движение бедрами, и в ответ на всю его осторожность реальность больше не приносит боли. Предлагать, правда, вернуться в их прошлое положение, вовсе не хочется. Лишь остаться так, прижаться к нему грудью и животом, а ещё целовать, целовать, целовать… Локи бросает краткое:       — Болван, — и прикрывает глаза, позволяя себе утонуть в удовольствии вновь. Подле горячего, пышущего жаром тела, среди его рук, всех его прикосновений и каждого поцелуя, которым Тор пожирает его стоны, забирая их себе. Теперь они есть его часть. Теперь они принадлежат ему. В то время как сам он бережно подтаскивает Локи ближе, вновь касается свободной ладонью между ягодиц… Все, что Локи остается, так это чувствовать его, прижиматься к нему и целовать в ответ, сжимаясь на каждом быстром, полном похоти толчке, как только те становятся именно такими. Притвориться, притвориться, притвориться, будто ничего и не было? Им так и не приходится заниматься подобным, боль же канет в лету, возвращая его самого в те территории, где не существует ни сомнений, ни опасности. Лишь сжимающий его в собственных объятиях Тор и каждое, каждое, каждое прикосновение пальцев самого Локи к его плечам, спине и груди. Он поистине хватается за него в какое-то мгновение, вжимаясь приоткрытым ртом в сгиб его шеи, но не имея никакой возможности подавить еще хотя бы один новый стон удовольствия. Им обращается его голос, его жадные до горячей кожи пальцы и весь он, сжимающийся вокруг члена Тора, чтобы только ощутить его полнее и лучше. Чтобы только слышать, как сам Тор стонет ему в ответ тоже, уже изливаясь внутрь, а после доводит оргазма и его, быстрой, влажной ладонью и новым глубоким поцелуем.       Когда простынь под ними успевает взмокнуть от пота и семени и как много времени проходит… Успевает ли закончится паршивое празднество, устроенное Гейрредом? В череде мгновений или же в череде шагов луны по небосводу Локи точно успевает запомнить тот миг, в котором Тор переворачивает его на живот, нависая сверху. Его интерес к годовым меткам, каждый его вопрос и каждый новый поцелуй, которыми он спускается вдоль его позвонков. Локи пытается отвечать ему что-то, еле связывая мысли в слова, но то движение, которым Тор раздвигает его ягодицы, уже прижимаясь языком к изнеженному, чувствительному входу, отвлекает слишком сильно. Разговор, быть может, складывается, но все же забывается подобно всему иному, оставляя лишь его самого, подрагивающего от возбуждения и комкающего в пальцах ткань простыни, да Тора. Весь его жар, весь он, выращенный, выращенный, выращенный под асгардским солнцем… Уже слыша где-то за стенами замка беззвучный перезвон середины ночи, Локи лишь находит себя, утомленного и слишком довольного, в привычном положении подле его груди, но спать не хочется вовсе. Тор сплетает их ноги, обнимая его за спину, и с почти слышимым сытым урчанием ластится под прикосновения к щекам и лбу. Уют среди кокона тишину и голос прикосновений, что с месяц назад становятся именно таковыми — они никогда не иссякнут. Они никогда не умрут и вся полнота их чувств ощущается столь важной вне времени, вне любого постранство и любого местоположения. С неделю назад, или же вчера, или даже сейчас, когда Тор вновь и вновь прижимается к его губам своими, гладя его по влажной от пота спине и перебирая кончиками пальцев етунские узоры годовых меток, Локи лишь лениво прячет в мягкой улыбке собственных губ ту дрожь ледяной глыбы своего сердца, что так сильно нуждается… Все же сказать ему? Не говорить, не говорить, не говорить и не разрывать кокона тишины — он делает именно это. По великой случайности, по великой же преднамеренности, лишь приоткрывает рот, а следом за тем движением его губ приходит шепот:       — В том не было твоей вины, слышишь? Я лишь боялся, что ты упадешь следом и… — весь кокон молчания, весь прочный кокон тишины да разговоры о делах, делах, делах Асгарда, являющихся чрезвычайно неотложными и вечными, все то растрескивается бесшумно, но устремленно, стоит только Локи случайно приоткрыть рот. Он желает поцеловать Тора вновь, но лишь шепчет, задевая его губы собственными. И, конечно же, чувствует тяжелый, полный на переживания выдох Тора. И, конечно же, слышит, как изнутри слишком уж тихо звучит — не стоило, не стоило, не стоило. Говорить с ним? Говорить просто? После того, что случается на тренировочном поле месяц назад, Тор меняется, утопая в той тишине, которую они делят надвое, а все же ее уют будто бы лечит… Но окажется ли его достаточно? Является ли он достаточным уже? Чувствуя, как расплавленный металл чужих прикосновений замирает поверх его спины, Локи лишь вздыхает. Вся нужда в том, чтобы отстраниться, вся нужда в том, чтобы взглянуть Тору в глаза — невозможность, вот чем оно обращается, потому как Тор прижимается собственным лбом к его, уже шепча в ответ:       — Я не должен был тянуться на наручниками… Это было ужасающе, я так сильно боялся потерять тебя и я… — не вина, но все то же страдание, что столь долго оставалось молчаливым. Оно не собиралось ни умирать, ни уходить прочь в поисках иного дома. Лишь брело за ними по стопам на каждом новом шаге и в каждом новом дне, а все же оставалось ли столь же непосильным? Не вина, только раскаяние и острая, почти болезненная горечь от всей необходимость — Асгард нуждается и Асгарду плевать. Вот оно, правление. Вот она, власть. И вот они, все те обязательства, злости на Тора за которые в Локи вовсе не остается. Она истекает, быть может, ещё за дни до прихода созданного Модсогниром змея, незаметно иссушая все его нутро на собственное присутствие. Остается тишина. И молчание, которое точно должно было бы ощущаться гнетущим — так и не стало таковым. Двинув ладонью и притискивая его ногу ближе к себе бедром, Тор произносит: — Мне так жаль, что нам пришлось пройти через это.       Потому что против всего правления ныне существуют они. Потому что против всей власти ныне существует их мир. Порожденный не за мгновение. Воссозданный отнюдь не за шаг солнца по небосводу и даже не за пару подобных. Глаз открыть не получается так же, как и отстраниться. Локи лишь выглаживает Тору щеку собственными пальцами да всей переливающейся через край нежностью. Нужда или любовь? Прощение за прошлые жизни или невозможность остаться подле всей подгрызающей нутро пустоты? Не остается ничего вовсе, лишь зудящее ощущения увлажняющихся под веками глаз, когда он откликается:       — Я знаю. Я знаю это, — так выглядит правда. Уродливая, неказистая и жестокая, но все же — сквозь жизнь жестокого-жестокого бога, сквозь расставания, сквозь смерть, и войну, и покушение на жизнь… Все то, что есть у них. Все то, что принадлежит им. И не теплый, истинно горячий Тор, крепче обнимающий его за спину. Смотрит ли он сейчас? Локи кажется, будто бы он слышит, как бьется его крепкое, живое сердце где-то в его груди, и бой тот походит на звук песни солнечных лучей. Бравый воин и мудрый Царь. Бахвальный, самонадеянный и чрезвычайно влюбленный дурень. Вся его, Локи, сила. Вся его, Локи, слабость. Не отрывая своего лба от лба Тора, он лишь обнимает его за щеки крепче, замирая в прикосновениях пальцев, а после шепчет, не мысля, не мысля, не мысля: — Как я смогу отпустить тебя, я не смогу, слышишь? У меня не получится… Не после всего…       В том, что его голос почти не походит на рыдание, все же никогда не окажется чести. Да и, впрочем, сколь много весит достоинство пред лицом скорби? Кокон тишины желает, быть может, принести разрушения, но в ответ на каждое его желание случается лишь благо. Сейчас. Или вчера. Или в каждом из столь долгих прошедших дней да ночей… Прикосновения заменяют те слова, что столь больно произносить — их придется произнести. Локи произносит их уже, и чувствует, как в горле начинает першить то ли комом, то ли каждой из тех слез, которые он не желает проливать. В который только раз? И ведь не удастся понять уже никогда, кто начал первым, кого винить да кому вменять все последствия, но все же — то, что Тор не винит его, привносит покой, отнюдь не освобождение. И то, что Тор говорит:       — Я попытаюсь, но я хочу, чтобы ты знал, — Локи отстраняется почти интуитивно, уже предчувствуя. Слова о будущем или же слова о том будущем, в котором Тора не будет? И хочется мыслить вопросом о том, что же делать ему там, но на ум, будто бездарной дурью приходят — имена, да лица, да дела Асгарда, да все то, что он успевает обрести. Сейчас оно лишь ранит. Вряд ли меньше, чем новые слова Тора, которые уже звучат шепотом, шепотом, шепотом: — Знать, что ты царствуешь в Асгарде после меня, будет честью.       Обдумать любого сдержанного ответа не получается. Локи лишь жмурится крепче, давя то ли изорванный в клочья вдох, то ли всхлип, и выдавливает всей бесконечной болью:       — Не говори так… Не говори так, мне не нужен этот мир без тебя, мне ничто не нужно, — то есть правда, и Тор произносит ее тоже, но нет, вовсе нет, потому что не будет ни чести, ни достоинства, ни блага в том предначертанном да предписанном. Как много времени остается? Каков тот план, что есть у Тора в голове? Локи мыслит о нем единый раз и несколько новых за прошедший месяц, вновь и вновь приходя лишь к глупому да трусливому: он не желает знать. Ему не нужна эта паршивая надежда. Ему не нужна эта вера.       Потому что наблюдать за тем, как они разлетаются в щепки, он не желает.       И отстраняется ещё до собственных слов, все же обнимая голенью ногу Тора, все же не отнимая прикосновения ладоней от его лица. Не оставлять его, не бросать его и не расставаться с ним… Тор тянется к нему с шорохом влажной от их пота простыни да с шепотом, шепотом, шепотом:       — Прости меня, — за что он извиняется сейчас, а, впрочем, отвернуться у Локи не получается, когда он чувствует прикосновения губ Тора к своим щекам, подбородку и губам. Легкие, ничуть не ранящие и теперь уже вовсе не жадные поцелуи бессмертной, изнеженной верности. Возможности ответить ему прощением не разыскивается. И мысль, жестокая, безжалостная, настигает сама собой: вдруг вот сейчас Локи откроет глаза и не увидит… Тор здесь. Выглаживает ему спину медленными движениями рук. Обнимает его бедром, сплетая их ноги крепче. И мысль умирает сама собой, потому как Локи все же открывает глаза, все же смотрит, и видит, и шепчет еле слышно:       — Я люблю тебя вечно, — из жизни в жизнь. Из воплощения в воплощение. Сквозь всю боль прошлого, сквозь всю невозможность будущего. Удастся ли оправдаться за собственные дела да преступления, а, впрочем, Локи даже не станет пытаться. Тор глядит на него отражением влажных глаз и всей большой, великой любви, что смешивается среди его слез с великим страхом. Как смогут они пережить это? Как сможет Локи сделать нечто подобное? Отсутствие ответов помогает настолько же, насколько могло бы помочь их присутствие, потому как здесь не остается ни помощи, ни спасения. Единый путь. И слова Тора о возможности.       Что придет с именем жестокого зла? Локи не спросит. Локи не желает знать. И забыть себе не позволит тоже — подобное является нерушимым монолитом. То, что есть у них сейчас. Все то, что было у них вчера. И то движение, которым Тор притягивает его к себе, вновь мягкой нежностью целуя его в губы, чтобы следом произнести:       — Я знаю. Я вижу это и нет ничего, что было бы красивее, чем это, — его голос не дрожит так же, как не дрожат его руки, в то время как Локи никогда не позволит себе потребовать с него ответить: что может он против норн? Что ещё может он, могут они оба вместе или по отдельности? Еле вынудив себя сделать вдох, Локи утирает влажные от слез щеки Тора большими пальцами и тянется ладонями дальше, уже обнимая его за шею. Ни единой мысли, столь присущей ему в далеком прошлом, о том, чтобы в новом дне прятаться от него да пытаться спрятать всю ледяную глыбы своего горячего сердца, так и не появляется. И Тор шепчет ему на ухо, подвигаясь совсем близко: — Я люблю тебя вечно.       Вот он, их мир. Вот и они. И никому никогда не доведется описать все то, что случилось с ними, летописью, Бальдру же Локи запретит сам — пусть то вынудит имя Тора кануть в лету, но ни единой песни о его смерти не будет сложено и ни единая подобная не будет спета. Поймёт ли Тор такое его решение? Когда речь зайдёт о посмертной песни, спрашивать разрешения Локи будет уже не у кого, но все же здесь и сейчас он ещё может, и кокон тишины уже растрескивается, и его голос раздается вновь — лишь требованием, требованием, требованием.       — Обещай звать меня, если тебе будет нужна моя помощь. Обещай мне, Тор, — по праву ли статуса, по праву ли смешенной крови, а может и по праву любви, но определённо без сомнения он произносит собственное слово, уже вплетаясь самыми кончиками пальцев Тору в волосы. Влажные от пота, короткие пряди у затылка, ничуть не менее влажные на макушке. Им придется сменить простынь, вероятно, только мыслить об этом не получается. Каждая же из тех мыслей, которые остаются в его голове, оказывается произнесена почти без задержки. И вновь звучит: — Я не смогу расстаться с тобой и я не желаю расставаться…       Ни оплакать, ни пережить, ни помыслить о жизни после него — не получится. Предначертанное свершится. Тор — попытается. А все же Локи не спросил до сих пор и не станет спрашивать уже никогда, в чем заключается та возможность, которую Тор находит, потому что для самого Локи подобный вопрос несёт столь же великую жестокость, сколь великую безжалостность могло бы принести Тору каждое требование обещать. Не уходить? Не умирать? Не оставлять его и не оставлять для него Асгард да весь его народ? Все вместе и разом. Именно потому Локи требует совершенно иное, и слышит, не успев даже засомневаться в ответе:       — Обещаю, — вот что Тор произносит, целуя его в волосы рядом с ухом, только интонация звучит клятвой. Той же, которой высказывается каждый его взгляд. Той же, которой высказываются его руки, скрещиваясь у Локи на спине и запирая его в объятии, что содержит в себе все бессмертие свободы. Можно ли действительно злиться на него больше, чем любить? Пряча лицо где-то в сгибе его шеи, Локи только тяжело, слезно вдыхает, не открывая вновь зажмурившихся глаз. Тор добавляет все равно: — Я постараюсь. Я не хочу уходить от тебя.       И каждое новое слово из тех, что звучат, обрекают кокон тишины на безвозвратную смерть. И каждое является правдой столь же глубинной, сколь то спокойствие, которое Локи обретает в этой ночи так же, как и в прошлых — засыпая у Тора в руках, засыпая и держа его в собственных. ~~•~~