Роза ветров

~~~^~~~       Воцаряется тишина.       Дело ли в том слухе о болезни доблестного воина Огуна, что распространяется по Золотому дворцу с удивительной скоростью. Дело ли в тяжелых серых тучах, что перетягивают собой светлое небо Асгарда. Или все же дело в том совете, что собирается новым же утром после не случившейся казни Модсогнира… Тор лжет. Вряд ли ли себе и уж точно не Локи, но на новом утреннем совете лжет всем и каждому, кто сидит за круглым столом. Что случилось на самом деле? Чья всё-таки в случившемся вина? Тишина приглушенных звуков и цветов будто бы воцаряется повсеместно снаружи по воле смерти среди нутра самого Локи, и она ничуть не менее объемная, чем та, что заполняет собой его кровотоки да полости его тела. Отсутствие слов против лица невозможности — тронуть Тора или же прийти к нему в ночи? Забраться в его постель, приподнять простынь, подвинуться к нему под бок, а после обнять…       Локи так и не приходит.       Той ночью, в которой они расстаются посреди тронной залы. Новой ночью, в которой запоздалый, нависший над Асгардом тяжелыми тучами дождь так и не случается. Давящее, тяжелое переживание потери, о которой он знал и прежде и с которой пытался биться. Безмолвное, заторможенно переживание потери, перед лицом которой ему остается лишь беспомощность. Но у Тора ведь есть план? Тор ведь разыскивает способ? Ни единожды среди всего времени знакомства с Сигюн Локи не мыслил о зависти, теперь же не может перестать мыслить о ней ни на мгновение — с момента возвращения в Золотой дворец Сигюн истрачивает лишь ночь на отдых, а после спускается в тренировочный зал да выходит на тренировочное поле.       И остается в нем так же, как Огун остается среди дремы сна.       Бессмертный или же вечный? Локи возвращается к своим обязанностям, вместе с этим возвращаясь к тому, чтобы — не говорить. Не обсуждать. Не дразнить замершую ледяную глыбу собственного сердца любой дополнительной болью помимо той, что заставляет ее потрескивать уже и так. Приходит ли лёд в движение, тает ли, а может становится крепче — на самом деле никто не предлагает ему обсуждения. Никто не начинает с ним разговора. Дела Асгарда становятся для него тем полем, где можно столь просто спрятаться среди высокой травы да душистых, дурманящих разум цветов. Очередной утренний совет, а после него заявиться к Тору в кабинет для обсуждения того, о чем речь шла на совете. Сидеть подле него на завтраке, сидеть подле него на обеде и за ужином. Выполнять, выполнять, выполнять все свои обязательства, и лгать, и вовсе не оглядываться… На зависть? Сигюн поселяется в тренировочном зале, пускай подобное описание и вряд ли является истинным — она забирает себе тренировочное поле и всех тех деревянных чучел воинов, что никогда не смогли бы отразить и единого ее удара, но отлично принимают каждый. Рубящее ли пенек головы надвое, вгрызающееся ли в древесных бок или отрубающее древесную руку… Теперь тренировочное поле принадлежит ей и ни у кого не находится смелости ни подойти, ни попытаться поговорить с ней. Разве что Сиф в утре третьего дня чужой злобы да его собственной зависти подряд подлавливает Локи на выходе из залы совета, говоря слишком очевидное.       Слишком долго Сигюн не продержится.       Ей нужен сон. Ей нужен отдых. Или все же ее жизнь? Сигюн оборачивается ко всему тому злу со яростью столь же вечной, сколь вечным ощущается весь беспробудный сон Огуна. Ни в вечер признания Модсогнира и извинений Локи, ни следующим вечером, ни к концу третьего дня Огун так и не просыпается. И каждый раз, когда Локи приходит к нему в покои, чтобы проверить сохранность его тела, он находит Огуна — живым и здоровым. Всего лишь спящим? Ни у кого не находится столько наглости и ни у кого же не разыскивается столько храбрости, чтобы потревожить собственным шагом то тренировочное поле, которое ныне принадлежит Сигюн. От рассвета и до заката. От заката и до рассвета.       Ни отдых, ни пища, ни сон — ничто не оказывается нужным ей, кроме того сражения, которое не может она позволить себе.       Именно это все же дразнит, дразнит, дразнит зависть, расцветающую у Локи в груди, потому как сам он… Что ещё может? И может ли хоть что-нибудь? Ему остается его место советника и все отсутствие жестокой смелости на то, чтобы завести с Тором любой разговор, не касающийся дел Асгарда. Поговорить ли о них двоих, поговорить ли о том, что они так и не съездили на восток, к горячим источникам, поговорить ли о будущих планах, о том предсказании Илвы, о котором Тор не ведает вовсе, а, впрочем — не говорить, не говорить, не говорить о смерти. Притвориться, что нет ее, не было и не будет?       Но только банальность кроется все там же — лучше ли война, чем унижение? Лучше ли война, чем удушающая, жестокая боль и беспомощность перед лицом извинений?       Локи отдает их Модсогниру так, как не сделал бы никогда, защищая то, что является дорогим Тору много больше, чем ему самому. Локи отдает их во имя лучшего исхода, но отнюдь не ради того, что мог бы быть хоть сколько-то хорошим. А после, когда уходят все, Тор говорит… Как будто бы Локи и так не знает о его любви? Тронуть его, прийти к нему в ночи, забраться под простынь, прижаться к его боку — притвориться, будто бы ничто злое не ждёт их в любом будущем, никогда не получится.       Получалось ли раньше?       — Тоже не спится? — его голос появляется со спины неожиданным, заспанным то ли шепотом, то ли зевком, но Локи не вздрагивает. Среди очередной ночи безостановочной тренировки Сигюн, что наносит деревянному чучелу новый удар на тренировочном поле, прямо перед его глазами, среди всей этой ночи тяжелых туч, заполняющих почти весь звездный небосвод… Ему определённо не спится, потому то зависть душит его вряд ли меньше, чем беспомощная тоска, беспомощная, топящая в себе боль — является ли приход Тора вопросом, является ли он ответом или банальной случайностью? Сигюн не замечает. Ни его самого, сидящего на ведущих к тренировочному полю ступенях уже который шаг невидимого за облаками лунного диска по небосводу. Ни того Тора, что приходит лишь сейчас и с тяжелым вздохом усаживается справа от него. Задевает его бедро собственным, соприкасается теплом плеча с его плечом. Глубокая ночь начала мая благоволит и теплу, и свежести воздуха, только облегчения вовсе не приносит.       Развернувшись вокруг собственной оси и быстрым движением сменив стойку ног, Сигюн вонзает ребро лезвия своего меча чучелу в бок.       Будто бы даже рычит? Локи косится в сторону Тора, не поворачивая головы, чтобы только заметить отсутствие парадного доспеха да те ножны с мечом, которые Тор беззвучно укладывает с другой стороны от себя на камень ступеней. Локи говорит:       — Скоро рассвет… — конечно же, лжет. Глубокая-глубокая ночь таит в себе сотни вещей, в то время как среди ее царствования сон не идет к нему так же, как и среди пары прошлых. А Огун не приходит в себя. А Сигюн не приходит вовсе… За разговором или же за дракой? Странно было бы ожидать от нее непонимания ко всей той ситуации, что складывается слишком банально: Асгарду не нужна новая война и Асгарду плевать на то, что могло бы быть нужно кому-то из них. Месть ли за смерть Огуна, живой ли Царь, новый ли путь или даже само искупление… Локи приходит сам. Вчера да позавчера ещё мучается, ворочаясь в собственной постели под боком у посапывающего Фенрира. Сегодня же покидает ее, добредая по пустым, молчаливым галереям до тренировочного зала, а после и до ведущих к полю ступеней.       Разыскать ее здесь, чтобы говорить с ней, или же разыскать ее здесь, чтобы успокоить, утешить и усмирить? Все то есть лишь зависть, что скрывает под собой десятки иных переживаний, и даже не сострадание, потому как, дай ей волю, она пошла бы за Модсогниром и сейчас, и вчера, и даже позавчера — самому Локи некуда идти. У него все ещё есть то его места советника, за которым оказывается столь удобно прятаться, жаль, чем больше дней становится, тем будто бы слишком мало оно оказывается… Сколько дней проходит в действительности? Не столь уж много. Два или три, а он забывает считать, а период столь необходимой временами отстраненности, столь необходимой ему дистанции уменьшается сам по себе, чем больше дней проходит, и Тор все же — становится ему слабостью. Отнюдь не сейчас. Отнюдь не в последние дни. И все же…       Локи добавляет чуть тише:       — Хотя иногда мне кажется, что он никогда не придет, — но взгляд отводит прочь ещё мгновениями раньше. Возвращает его к Сигюн. Вглядывается в то резвое движение, которым она выдирает меч из деревянного бока чучела, а после наносит новый удар, не пытаясь даже скрыть — ее шея, предплечья ее рук, основание затылка и, вероятно, бока да бедра, прячущиеся под одеждой, покрыты руническими ставами. Их точно больше десятка, если не больше двух. И околдовать ее не получится. Усыпить, усмирить, погрузить в забвение до момента, пока часть причины ее злобы, именуемая Огуном, наконец, не придет в себя — она вырезает на себе защитные рунные ставы классического языка. И говорить не желает. И в помощи не нуждается уж точно.       А Локи молвит — попусту, попусту, попусту. Что сможет принести ему эта брошенная между делом истина? Что сможет принести ему этот бесполезный намек? Непосильная тяжесть, которую будто бы невозможно, просто невозможно разделить ни с кем — они с Тором не обсуждают. Бездарного разговора о том, чего не избежать, просто не случается. Дело ли в глубине ночи, дело ли в разрубаемой ударами чужого меча вновь и вновь тишине, но все же дело лишь в том взгляде Тора, что выглаживает Локи щеку, не ускользая. А Локи молвит — в ответ получает лишь тяжелый, медленный вдох. В ответ получает негромкое:       — Ты говорил с ней? После того, как кочевники Альфхейма привели ее жеребенка… — и молчание точно могло бы стать более значимым здесь, чем этот явный отказ Тора, что откликаться на его чувство, что обсуждать. Тот единый путь, которого им не избежать? Локи лишь прикрывает глаза, покачивая утопленной в беспомощности головой — не ему винить Тора. Не ему же попытаться тронуть его, вынудить его говорить, сделать ещё хоть что-нибудь… Или хотя бы задать вопрос? Недопонимания не возникает. Та разбуженная Локи душа Гунн, которую Огун выводит из Железного леса, после выводя и из самого Хейльхейма, поселяется в теле первого же жеребенка, что вот-вот должен родиться. Вероятно, уродливое, меняющее свой облик в быстром беге пути жизни животное тело привносит немало шумихи в альфхеймские кочевничьи луга, когда появляется там на свет, а, впрочем… Те самые кочевники, они ведь знают, не так ли? О возрождении рода белокрылых лошадей, или же о смерти Тора, или же о мести норн, или даже — о той деве, что приносит свой заточенный, яростный меч в Свартальфхейм.       Лие требуется полный оборот солнца на сон да отдых, прежде чем она разыскивает Локи по утру в его собственных покоях. С учтивой, но все же чуть шкодливой усмешкой предлагает ему надеть кафтан иного цвета, чтобы выглядеть презентабельнее. Спокойно и без толики ужаса в интонации рассказывает: не легион истинных дворфов, но пять тысяч созданных благодаря мощной рунической магии големов — вот с кем бьется Сигюн в Свартальфхейме. И меч ее пылает голубизной очищающего света. И каждый новый враг ее является много более крепким, много более выносливым, чем мог бы быть любой из богов.       Побеждает ли она? В ней не существует радости, в то время как самого Локи изнутри медленным движениями зубастой пасти подъедает — то есть зависть. И скорбь. И вся бессмертная беспомощность… Мог бы он сам быть столь же неистовым? От его неистовства не будет толка, потому как в тех места, где оно столь нужно, решить им ничего не удастся. Не будет толка и от злобы, и от жестокости, и даже магия, вся его столь великая, столь громадная мощь — все существующее в его руках является бесполезным.       Сигюн же остается ждать момента. Сигюн Модсогнира ещё убьет и сомневаться в этом отнюдь не приходится.       — Нет. Я даже не уверен, что она знает… — Локи откликается, но головы не поворачивает, но взгляда к Тору не возвращает. Лишь пальцы сплетает только бы спрятать всю ту растерянность, что остается с ним под всем пологом статности да величественности… Как говорить и как подступиться, а, впрочем — надо ли? Тор так и продолжает смотреть на него, будто забывая повернуть голову в сторону той Сигюн, о которой они говорят. Она вовсе не слышит, пусть даже усомниться не получится — замечает приход Локи ещё шаги луны по небосводу назад. И Тора замечает тоже. Но все же остается среди всех собственных рубящих ударов меча, сохраняет стойку, не опускает рук и, конечно же, не оборачивается ни единожды. Не обернётся даже — до момента, пока первый чужой шаг не коснется травы тренировочного поля, нарушая сохранность тех владений, которые принадлежат ей сейчас. Локи произносит негромко: — Может оно и к лучшему. Боюсь, сейчас она способна лишь на то, чтобы убивать.       Они ведь говорят о Сигюн? Или же о делах Асгарда. О письмах ярлов. Ещё — о Сольвейг и ее планах. О доверии Модсогниру, об его отсутствии, но все же не обо всем случившемся и определённо не о том, когда Огун, наконец, придет в себя. Они с Тором ведь и правда говорят? Ударом снизу Сигюн оставляет в древесной груди чучела рану, что никогда уже не заживет. Однажды лишь сгорит, как и все прошлые, в зеве чьего-нибудь камина. Вот он их удел, всех тех чучел, что обращаются в щепки изо дня в день под ударами меча той ее ярости, что все никак не иссохнет, никак не умрет и, вероятно, умирать вовсе не собирается. Илва ведь действительно наделяет ее божественным бессмертием… Божественностью не одаряет.       Сам Локи — так и не косится на Тора вновь, лишь случайно замечая с какой силой сжимает собственные сплетенные друг с другом пальцы.       Тронуть его, говорить, говорить, говорить с ним, но все же о чем… Нет иного пути. Нет новых слов. Лишь зависть да беспомощность, удушающая и безжалостная. Лишь тоска. И, быть может, отчаяние? Для последнего не остается места, у него же оно есть — он главный советник. Он верховный маг. Он правая рука самого Царя. На это удается отвлекаться, жаль только где-то среди всего прошлого исключительно быстро теряется возможность выдерживать и выжидать дистанцию. Или, быть может, дело в том, что она не успевает сократиться, чтобы увеличиться вновь? С момента окончания войны, с момента его возвращения, с того самого мгновения, в котором Тор спрашивает, злится ли он сильнее, чем… После приходит змей и умирает Огун. И следом Сигюн приводит Модсогнира. И через день Лия повествует собственным ровным голосом — ни единого дворфа не было в Изумрудной гряде, там были лишь мощные големы, слепленные из глины по гномьему подобию да покрытые вязями нового рунического языка.       Сигюн удалось перебить их всех. А только удалось бы подобное кому другому из тех, кто пришел бы вместо нее? Модсогнира ждал. Модсогнира готовился столетие, а все-таки много больше. Модсогнира жаждал видеть, как Локи гибнет там в необходимости отплатить за смерть… Его желание не оказалось удовлетворено ровно так же, как у самого Локи будто бы не было ни единой идеи — как тронуть Тора не ложью, как говорить с ним всей той болью, всей беспомощностью и всей завистью к чужой, столь яркой и яростной злобе.       Лишь затхлая, столь слабая нить воздуха, тянущаяся из етунского могильника, вот кем Локи чувствовал себя последние дни, все так и продолжая прятаться, прятаться, прятаться — за статусностью главного советника, за его величественностью и крепостью его сути. Принадлежала ли она ему в полной мере? Априори. Но были и иные вещи, что для него самого были ничуть не менее важны. И Тор произнёс:       — Кто-то должен успокоить ее, пока она себя не убила. Мы не сможем после объяснить этого Огуну… — все так и глядя лишь на него. Вот, как он говорит это. Но о чем именно говорит? Локи не поворачивает к нему головы, прикладывая столь необходимое усилие, чтобы расслабить собственные пальцы и прекратить стискивать их в хватке, что понемногу становится болезненной. А следом звучит ещё тише, чем уже отзвучавший шепот: — Кто-то должен позаботиться о ней.       Там есть убежденность, там точно есть уверенность и вряд ли меньшее, чем она, намерение, вот что есть там, в его интонации. Должно ли оно ранить? Ранит все равно, потому что сам Локи остается все тем же — любые приложенные усилия, любая честь и любое достоинство, которые он обретает, все его достижения, все старания… Ничто не принесёт результата. Есть лишь единый путь. А его голова все же поворачивается, натыкаясь взглядом на взгляд Тора. Приоткрывается рот, произнося:       — Я… — только так и не добавляет «не смогу позаботиться о тебе». Самое важное. Самое необходимое. Иметь знание о том, что он жив? Как тронуть его, как с ним говорить, как возвратить вспять то, что должно было возвратиться само собой, будто данность, но оказалось перерублено вторжением и Модсогнира, и всей его мести… Тор не отворачивается. Лишь смотрит отражением той печали, которая зацветает у Локи в груди все прошедшие дни, подобно ряске на болоте. Она смердит. И от нее нет никакой пользы. Но они ведь говорят! О делах Асгарда, об указах и ярлах, о ближайших празднествах, о Сольвейг и ее планах — обо всем и о чем угодно, что не касается именно их, потому что о том, что касается их, говорить будто бы не имеет смысла. Лишь единый существующий путь. Лишь единый его предначертанный итог. Не сдержавшись, Локи произносит еле слышно: — Тор… — потянуться к нему ладонью окаменевших пальцев, все же тронуть, все же что-то произнести, жаль только утешения не сыщется, и спасения не найдется, и все его способы пусты, а тот, который разыскивает Тор, вероятно, обманчив. Медленно, тяжело вдохнув, Тор отводит собственный взгляд первым, поворачивает голову в сторону так и продолжающей спарринговаться с деревянным чучелом Сигюн. Дело отнюдь не в том, что он не дожидается слов, и вряд ли в том, что не желает их дождаться — предначертанность выжирает их разговоры пастью неделями голодавшего пса. Прикрыв глаза, Локи сглатывает, а после произносит — должное, должное, должное. Дела Асгарда, или ярлы, или Сольвейг, а все же именно сейчас это Сигюн и они действительно не смогут объяснить Огуну ее смерти от истощения так же, как не смогут удержать его от того, чтобы уйти за ней в Хельхейм. Окажется ли малышка-Хелла благосклонна вновь? Локи не желает проверять этого. Потому говорит: — Я прикрою тебя, но на ней рунические ставы, моя магия не сможет защитить ее. Просто постарайся не убить ее.       За непослушание или же в качестве наказания за допущенную с Модсогниром ошибку? Ни первого, ни второго не существует и быть вовсе не может, потому как для всех них становится истинным открытием дружба Модсогнира с Андвари, но так или иначе — Локи говорит уже. И его интонация не звучит озлобленно. И его интонация не содержит в себе яда.       Все равно остается — завистью, завистью, завистью.       Потому как Сигюн неистовствует уже который день кряду без сна да без перерыва на хоть малую трапезу. Все тренировочное поле неощутимо пахнет ее яростью. Никто не пытается ни говорить с ней, ни ее успокаивать, потому что каждый знает: она разрушит до основания любого, кто посмеет коснуться ее сейчас. Сколь бы мал ни был срок того дитя, что уже зародилось в ее теле? Сколь бы жив ни был ее мужчина? Она разрушит и ей не будет совестно после, даже если то разрушение затронет собой и чужую власть, и любой существующий мир, и все миры вместе взятые.       Она разрушит, но она же возвратит все то, чт принадлежит ей по праву.       У Локи для подобного не остается и единой возможности. Лишь девятая, последняя жизнь. Лишь предначертанность будущего да зависть. Лишь тот самый Тор, что подхватывает со ступеней сбоку от себя ножны с мечом, а после поднимается на ноги, бормоча:       — С чего бы мне ее убивать?       Для того, чтобы увидеть, как Локи пожимает плечами, он не оборачивается. Вряд ли даже спрашивает у него. Ответ получает все равно — это ложь. Вот это движение то ли сомнения, то ли не знания, вот это движение его, Локи, плеч является ложью, потому что успокоить Сигюн не выйдет так же, как не получится усмирить ее злобы. Она от подобного отречется сейчас даже с большим пылом, чем отреклась бы в любом мгновении прошлого. И каждого из тех, кто попытается тронуть ее — вынудит биться.       Мечом или все же словом? Тор спускается по ступеням тем спокойным ровным шагом, который не так уж сложно распознать. И Локи прикрывает глаза на мгновение в тот миг, когда его сапог заступает на траву. А после расплетает руки, уже готовясь.       Защищать и сейчас, и всегда. И даже при всей заторможенной беспомощности да невозможности — тронуть его, говорить с ним, притвориться вместе с ним… Будто бы ничего предрешенного не существует. Будто бы время ещё есть и его много.       Будто бы того времени, что им осталось, вовсе не стоит бояться. ~~~^~~~       Действительно ли он принимает решение, а, впрочем, какое именно и настолько ли устремленно, как произносит… Локи выглядит обычным. Где-то там, посреди тронной залы, уже произнося свой ответ Модсогниру, уже наблюдая за тем, как уходит Сигюн, как исчезает прочь Гертруда и как после пропадает сам Модсогнир — Локи выглядит привычно, слишком обыденно холодным. Тронуть его или говорить с ним? Тор отнюдь не собирается рассказывать, пасуя всем собственным врожденным бесстрашием перед лицом незнания тех слов, которыми мог бы объяснить и которыми не желал бы обнадеживать его, только они вырываются из него все равно — вероятный способ спасения, возможный способ спасения, тот самый способ, что не принесёт ему ни чести, ни доблести… Сможет ли принести жизнь? Локи не отвечает ему ничего. Иллюзию всей собственной стойкости теряет прямо в его руках ничуть не меньше, чем теряет каждую собственную слезу поверх его металлического, церемониального наплечника.       Влага не впитывается в металл.       Они просто расходятся там, среди только наступившей ночи тронной залы, и больше не сходятся.       Пускай даже Локи остается подле. Пускай даже Локи остается ему правой рукой да советником. Как пообещать ему столь малое в собственной вероятности и как говорить с ним о предначертанном? Тор не говорит все прошлые дни, в каждом из них так и продолжая, что навещать Огуна, спящего в своих покоях, что заниматься делами… Асгард — нуждается. В Царе и во всей благодатной власти. В последовательности указов. В защите и опеке. В чем нуждается он сам, а все же на крик права так и не обретает, вместе с этим будто бы успевая потерять его и на любые слова. Сколь сильно любит или сколь предан будет до конца собственных дней? Новая ночь лишает его тех урывков сна, что достаются ему во всех прошедших, и резвой искрой устремленности поднимает его с постели, выстилая путь — покинуть собственные покои, тронуть ручку двери соседних, переступить порог и… Локи будет ждать его? В покоях его не оказывается. Пустой кабинет молчит, пустая спальня перетянута ночным сумраком.       Та самая искра устремленности, что загорается у Тора внутри — отказывается жить хоть сколько-нибудь долго.       Ей удается, правда, довести его шаг до того места, где Локи вряд ли может быть. И Локи оказывается здесь. Не в разговоре и даже не в ругани с Сигюн, он лишь сидит на верхних ступенях той лестницы, которая ведет тренировочному полю. Тор берет с собой меч — отнюдь не по пути к его покоям. Тор берет с собой меч — отнюдь не потому что действительно идет к тренировочному полю, чтобы разыскать его там. Но все же Сигюн… Разыщется ли в ее руках не бесстрашие, но что-то схожее, что-то столь сильно необходимое ему сейчас перед лицом, что озлобленных норн, что великой, не утешаемой боли, которая уже ждёт где-то впереди? Изо дня в день, из ночи в ночь. Сигюн забирает себе тренировочное поле, становясь его владелицей почти так же, как за месяцы до этого ничуть не случайно забирает себе воительниц Асгарда. Все они до сих пор подчиняются Тору, потому как Тор есть власть, Тор есть само верховное правление, а все же — прежде они подчиняются ей. Тренируются так, как обучала она. Мыслят так, как наставляла она.       Так же реагируют? Необходимость возвратить себе все то, что оказывается утерянным благодаря обретенному статусу, поселяется среди его мыслей не столь пагубной идеей — включить Сиф да троицу воинов в совет. Сделать их теми, кем они были для него все прошлые метки. Возвратить их себе, возвратить себя им… Не оказываться ни в коем случае вновь один на один с тем сражением, что не пожелает даваться его рукам так же, как в свое время не желает даваться им битва с жестоким-жестоким богом.       По итогу тот, конечно, проигрывает. Какой ценой?       Локи не оказывается в его покоях, потому как он вовсе не спит, потому как он сидит подле границы тренировочного поля без единого проблеска дремы в пустом на эмоции лице и потому как наблюдает — шаг назад, разворот, боковой замах меча. После шаг вперёд. Удар? Неистовая, сумасбродная, а может и умалишенная дева, но сколь ярко горит вся та ее злость, которой Тору не хватает и которая же, будь у него, не смогла бы помочь ничем. И для чего именно он приходит к тренировочному полю в этой ночи… Он не знает, не знает, не знает, но ему же хочется то ли успокоить ее, то ли утешить, то ли вытребовать прекратить — столь сильно шуметь не звуками бесконечного спарринга, но всей этой пылающей яростью. Против его собственной молчаливой, беспомощной боли она выглядит неуместной и утомительной. Не злит даже, потому как для злости словно не остается места… Ему просто хочется, чтобы Сигюн прекратила.       Продолжать, и продолжать, и продолжать биться там, где сам он не может даже подойти к Локи и сказать. Что-то определенное? Что-то достаточно важное для них обоих, что-то, так и остающееся беспомощным, а ведь Локи говорит уже, вот только что и говорит, и произносит — ему кажется временами, что рассвет никогда не наступит, пускай и вовсе не тот, что мог бы показаться у линии горизонта. Их личный, столь важный им рассвет, чьи отголоски они уже встречали, вероятно, несколько раз, но его самого так и не видели… Вот о чем говорит Локи, пока у Тора, не имеющего возможность оторвать от него глаз, ничуть не мелко щемит в груди — у него нет ни обещаний, ни заверений, ни клятв для сердца своей любви. И не ему биться с норнами. И отнюдь не ему раздавать по сторонам все лживые надежды. То самое предложение Хульги, что не предлагает гарантий, насколько в действительности можно ему доверять? Тор так и не приходит к ней ни в одном из прошедших дней, Тор просто остается среди дел Асгарда, среди всех своих обязательств и всей мелкой горстки собственных прав, а ещё… То ли является трусостью? То ли является сердечной слабостью? Или, быть может, желанием отказаться от всех своих прошлых слов?       Сердце его любви или же та любовь, что живет в его сердце — ничто из этого не меняется, а все равно, когда Локи поднимает к нему глаза и поворачивает голову, Тор отворачивается прочь. Не смотреть на ту беспомощную боль, что является отражением его собственной. Не смотреть на все те слова, что точно стоило бы сказать, а все же… Они ведь и говорят. О делах, о делах, о делах Асгарда, но отнюдь не о собственных. И Локи не приходит к нему в ночи в прошедшие дни. И Тор приходит сам, не разыскивая его в покоях.       Но все же находя именно здесь. Хочется ли Локи потребовать Сигюн остановиться и прекратить всей собственной пылающей злобой мозолить глаза? Локи говорит о том рассвете, в который ему не верится. Локи желает сказать ещё что-то — вместо этого обещает прикрыть ему спину и уберечь его. А ещё просит не убивать Сигюн… Как будто бы Тор стал бы? Он вовсе не зол. Его сердце чувствует утомленность. Весь его дух нуждается столь же сильно, сколь вовсе не может — приблизиться и пересечь всю ту пропасть, что воцаряется между ними с Локи ярким, безжалостным напоминанием, приносимым Модсогниром. То есть смерть. То есть предписанное. То есть предрешенное и, быть может, кем-то предсказанное.       То есть он сам, что спускается по ступеням, ведущим к тренировочному полю. В одной его руке ножны с мечом. В кулаке другой — переживание, что вряд ли сможет найти для себя имя или хотя бы название. И стоит его сапогу заступить на поверхность земли, как спереди тут же звучит стальным окриком:       — Выметайся, если голова дорога! — выдернув меч из покрытого зарубками да щербинами древесного бока чучела, Сигюн оборачивается к нему сразу же. Прищуривается недобро и безжалостно. Она ведь нуждается в противнике? Выглядит именно так, пускай и вряд ли желает убить кого-либо, кроме разве что Модсогнира, а, впрочем — из сумрака Хельхейма, из самого Железного леса, Огун приводит для нее в мир живых ее белокрылую кобылу. И сам, конечно же, приходит тоже по велению любви, любви, любви. Они с Локи обсуждают это ещё даже до того, как Сигюн возвращается в Золотой дворец из Свартальфхейма, но так и не обговаривают — кому придется платить за все то детское, столь легкомысленное попустительство самой Королевы мира мертвых? Судебная нить Огуна обрубается возвращением его первозданного, истинного духа обратно в тело. Норны не властвуют над ним больше. И перерождения разыскать он не сможет уже никогда. Подобно, подобно, подобно Локи… Но у самого Тора ведь есть шанс? Данная возможность не рассматривается им вовсе даже для обдумывания и тем более для любого разговора о ней, потому как перерождение является случайным среди мироздания настолько же, насколько является намеренным позволением норн — быть вновь. Дышать вновь. Чувствовать биение собственного сердца, и голод, и радость да страх вновь. Просто быть живым… У Фригги получается то, но отнюдь не потому что она оказывается хитрее норн — она возвращает всех своих убитых жестоким-жестоким богом детей лишь по их позволению. Без любого подобного Тор заступает на тренировочное поле, не принадлежащее ему сейчас вовсе. Следом за первым окриком Сигюн звучит и другой: — Я не буду милосердна к тебе, потому как за всю свою трусость ты не заслужил моего милосердия, паршивая овца! Пошёл вон!       Ее пустое на жизнь, но столь полное на злобу лицо кривится, рот комкается, тут же сплевывая бессмертную горечь слюны в траву. Ото дня ко дню она остается здесь, среди своей личной войны, лишь одежды ее сменяются… Возвращается в покои, чтобы переодеться? И, конечно же, вновь и вновь переплетает растрепавшуюся к утру косу. Только ко сну не отходит. В обеденной зале не появляется. Во вчерашнем дне или в том, что был до, от нее почти даже достаётся суетливому Фенриру, что забегает на тренировочное поле в желании то ли поиграть с ней, то ли ее поприветствовать. Тору об этом рассказывает Фандрал, к которому Фенрир прибегает в сад Фригги перепуганно поскуливая. А Фандралу рассказывает Сиф… Схватка воинственной девы да етунхеймского волка? Ее так и не случается, Фенрир же пасует перед взглядом истинной жестокости, вероятно, много больше, чем перед выставленным в его сторону мечом запрета — теперь это тренировочное поле принадлежит Сигюн. Здесь. Сейчас. Именно сегодня и вовсе не навсегда, пускай даже глядя на нее совершенно не верится — что пробуждение Огуна действительно сможет умирить ее. Или хотя бы утешить?       — Ты спаррингуешься слишком долго, Сиф. Тебе нужно передохнуть, — не слышать ее слов, не смотреть на то презрение, в котором искривляется ее лицо, а ещё, конечно же, лгать. О том, что он станет уговаривать ее. О том, что пришел не ради того, чтобы измотать ее, да усмирить, да после отнести в ее покои… Определённо не убивать, какими бы страхами ни был мучим Локи. Определённо не слышать, не слышать, не слышать и не реагировать на любую возможную ее провокацию. Как будто то и правда может поддаться его рукам? Неистовая, перебившая за двое суток легион магических существ, созданных Модсогниром из сплетения глины да рунического языка, а ещё вынашивающая в собственном чреве дитя — Сигюн покачивает собственным мечом ему в ответ и это движение уже является вызовом. Сигюн говорит:       — Вероятно, ты предлагаешь мне тот же покой, которого удостоилась часть твоего народа в прошедшей войне, а, великий царь? Или же твои прошлые советники? Кто будет следующим мертвецом из тех, кто перестанет слушаться тебя или быть тебе по нраву, жестокий-жестокий бог?! — вместе с собственным словом она отступает на шаг назад, только ведь вовсе не бежит. Лишь освобождает пространство вокруг, потому что — если Тор посмеет не кинуться на нее сам, она вынудит его. Она делает это уже. Она уже именует его тем званием Одина, который теряет в мыслях Тора собственное проклятое имя — заслуженно. Это значит за определенные заслуги. Это значит посмертно. За голод Асгарда, за приведенную в Асгард войну, за каждую попытку уничтожить сердце его, Тора, любви, за все уродливое созданное, за все благостное разрушенное… Жестокий-жестокий бог. Тор тянется к ножнам, перехватывает меч за рукоять, вытаскивая его прочь и удерживаясь от любых резких движений — зубы стискивает все равно. Опустевшие ножны отшвыривает в траву рывком. В то время как Сигюн лжет и дразнит, дразнит, дразнит его собственным злым, безжалостным словом. Верить ли ей? Прошлый совет несёт Асгарду угрозы и оказывается казнен за все свои провинности заслужено. Ваны приходят в Асгард под руку с темными и приносят в тех своих бесчисленных руках войну — оказываются повержены и лишены дара доверия. Все, что делает он сейчас и среди прошлых месяцев. Все, к чему стремится он. То есть благо для Асгарда и в этом не стоит даже сомневаться, только чужое острое слово вонзается в самый центр сердца все равно, потому что Сигюн смеет — перевести взгляд ему за спину.       Там остается Локи.       В этой темной ночи ему вовсе не спится. И он приходит сюда. И он же с Сигюн говорить вовсе не пытается, потому что, вероятно, знает, потому то сам же говорит — ее расплатой для жестокости этого мира будет смерть, но отнюдь не ее собственная. Она будет сражаться. Она будет рубить. Она будет вспарывать чужие животы яростью своего меча валькирий и она же будет с широким, животным оскалом глядеть, как горячие, дымящиеся жаром исчезающей жизни кишки вываливаются на траву.       Ни жалости. Ни сострадания. Ни сочувствия. Чего ждать от нее? Тор качает головой, не замедляя собственного шага, и крепче перехватывает меч за рукоять, вопросом же задаваться отказывается — этот меч является тем, что Локи покупает у Андвари в Изумрудной гряде. Покрытый руническими вязами. Разделяющийся надвое. Имеет ли Тор право держать его? Имеет ли подобное право ещё хоть кто-нибудь? Возвратиться вспять и исправить что-либо не получится так же, как не согласится он отступиться сейчас, как не повернет назад и не откажется… Утешить ее или все же вынудить прекратить — вымолить собственным мечом поделиться с ним тем бесстрашием, которого он не чувствует сейчас вовсе.       Отнюдь не по отношению к предложению Хульги, но все же Локи… Как подступиться к нему? И будто бы что-то действительно меняется? Они знают и раньше, что ему суждено умереть, они знают и раньше о тех норнах, что являются для них самым злейшим врагом, а все же неудавшаяся месть Модсогнира становится напоминанием много более ярким, чем даже его, Тора, последнее сражение на арене Сакаара.       И отступающая на середину тренировочного поля Сигюн уже говорит всем его приближающимся шагам:       — Нечего тебе ответить, а, погань? Так это потому что я права! — голос ее вскидывает собственную, истинно волчью голову. Интонация ее щелкает, щелкает, щелкает пастью. Она говорит, не называя имени, но все же она говорит — кого из тех, кто не придется ему по нраву, Тор отправит на казнь следующим. Сигюн ведь присутствует на Бивресте посреди прошлого лета? Меньше месяца остается до нового. Бельейн уже прошел. Ещё неделя или чуть меньше, и из Ванахейма в Асгард прибудет все то, что является контрибуцией. Под присмотром Трюггви — молодой скот, семена фруктов да овощей и дерево, дерево, дерево. Но не золото. Потому что Асгарду на самом деле не нужно оно и вряд ли было нужно когда-либо — Асгарду был нужен мир ничуть не меньше, чем сердцу его, Тора, любви.       Всем, что было у него, правда, была лишь война.       — Я не собираюсь затачивать собственный язык в ответ твоему, Сигюн. Я здесь для того, чтобы позаботиться о тебе, — вот что говорит он и вот чем лжет, потому как ошибки быть не может — среди всей свободы власти отсутствует право на крик. Он выпускает ладонь Локи, до того успевая потянуться за антимагическими наручниками и вовсе не мысля о том, чтобы затащить его на Биврест. Сковать его или спасти? Злоба губит всё, пускай даже ее ответственность делится у нее же за спиной меж десятками иных переживаний. Причинить Локи боль, лишив его статусов? Страшиться его гибели, изгнав его с плоскости Асгарда и выслав по его следу лучших воинов? Или же искромсать его сердце смертью Слейпнира? Тор делает выбор тогда и тот выбор окольным путем приводит его в настоящий момент, где Локи жив, где Локи имеет все собственные статусы и является тем, кем всегда был.       Главный советник. Верховный маг. Правая рука его величества Царя Асгарда.       Так и не отзвучавший крик остается запертым у Тора в грудине. Он жив там. И вся его живость уже успевает вздрогнуть от слова Сигюн — кто же, кто же, кто же будет следующим из тех, кто, ослушавшись Тора, умрет от его руки?       Раскрыв собственный рот широкой пастью етунхеймского волка, желающего пожрать солнце, Сигюн заходится смехом, что слишком сильно походит на воронье карканье, а после резвым рывком руки рассекает воздух — острие лезвия ее меча заточено сейчас столь же остро, как и прежде. Быть может, его питает ее злоба. Быть может, его насыщает вся ее ярость. Спросить ли? Тор лишь покачивает головой, не мысля вовсе, что ему удастся подобраться к ней достаточно близко, а после крепким ударом рукояти огреть по голове и, наконец, отправить в блаженный, молчаливый сон — она не подпустит его. Она следит за его шагами уже, да к тому же отступает сама, освобождая место вокруг… Тренировочное поле, что расходится подле нее широким кругом. Сухая, живая трава под подошвами ее сапог. Да темное, густое и полное непролитых вод небо, затянутое тучами над ее головой.       Тор лишь выпускает его руку там, на Бивресте — Тор не убивает его. Вот в чем правда. Вот что Сигюн недомолвками да жестокостью слов уже выдает за — ложь, ложь, ложь. Но все же сдержанность, но все же рассудительность, да к тому же, кто она такая и кем себя возомнила, а? Злая, дурная девка, что все никак не может усмирить себя, а ведь Огун жив, Огун вскоре придет в себя и тогда… Она кричит. Среди той злой ночи нападения она кричит и лишь по следу ее крика Локи перемещает себя да Тора в покои Огуна — двое остаются живы, один умирает от яда раньше, чем могла бы быть применена магия.       Двое остаются живы. Это Сигюн. Это малый, малый, малый срок жизни того дитя, что зреет в ее чреве.       И Локи ведь оказывается жив тоже… Тор не убивает, не убивает, не убивает его. Тор так и не оказывается удостоен права закричать. Сейчас говорит:       — Я предлагаю тебе спарринг, Сигюн. Честный. Достойный. До первой крови, — ровный, спокойный шаг напряженных ног или же рассудительная, сдержанная интонация того голоса, что уже бурлит где-то в основании глотки. Как смеет она именовать его жестоким-жестоким богом, а?! Локи ведь предупреждает: не убить ее. По случайности ли. Преднамеренно ли. Не лишить ее головы всей той яростью, которую она породит сама, которую она вскормит да вырастит… Тор оставляет за собственной спиной и его, и его слова, и сброшенные в траву ножны, но уже случившаяся ложь отчего-то кратко звенит среди его слуха — на самом деле рассвет не скоро. Ночь глуха и темна. В редких просветах затянувших небо туч виднеются далекие звезды пустых надежд. Гарантий на спасение не существует. Обещания не будут сдержаны. Клясться больше о чем, как нет и того, ради чего стоило бы заклинать… Лишь единый путь. И точно последнее, что стоило бы делать ему перед его лицом, так это ввязываться в кровавую бойню с этой злобной дикаркой, но уже — слишком поздно.       Потому что он минует весь ряд деревянных, обгрызенных мечом Сигюн чучел, что остается по правую руку. Потому что он почти достигает ее, оставляя меж ними десяток шагов пружинящей травы да свежей, майской почвы. Сигюн только голову к плечу склоняет, проходясь по нему взглядом презрения с головы до ног. А после говорит:       — Ты пришел ко мне сам. И я тебя не звала. Не смей после скулить о пощаде, — дело ли в ней, дело ли в самом звуке ее голоса, дело ли в интонации, но свободная рука Тора сжимается в кулак сама собой, потому что его имя есть честь воина, его имя есть достоинство сражения, его имя есть — доблесть и бесстрашие. Скулеж? Без парадного доспеха и без любого доспеха вовсе он приходит к ней, где-то в пути теряя что суть, что смысл. Утешить ее, или же вынудить прекратить резать глаз всей своей злобой, или же вымолить у нее хотя бы осколок этого бесстрашия — Сигюн сплевывает горечь слюны в траву снова, перекидывает меч валькирий во вторую руку. В ее глазах не существует трусости. В ее мыслях нет и единой из тех, что полнилась бы беспокойством, пускай даже в теле ее хранится, будто в драгоценной сокровищнице, и взрослеет малый срок еще не родившегося дитя. Как смеет она не бояться ему навредить? Она знает. И ведает. И вовсе не сомневается, когда, дернув подбородком в движении отвращения, швыряет Тору прямо в лицо: — Позор Асгарда.       Ее дитя будет в безопасности? Будет ли в ней она сама? Тор кидается на нее в то мгновение, когда между ними остается разве что восемь шагов пружинящей, майской травы, но ответного движения — просто не существует. Без кирасы, без доспехов и без единого тренировочного меча в их руках, Тор срывается на резвый, быстрый бег, занося меч в движении, но ему в ответ Сигюн разве что одну ногу назад отводит для более крепкой стойки. После скажет — что это было нападение. После — у нее будут доказательства самозащиты. В действительности? Лишь спарринг, да к тому же Тор не посмеет не справиться с самоконтролем, потому как не сможет простить любой ошибки себе сам, потому как любой ошибки смерти ему никогда уже не простит — Огун.       Воинствующая дева, что перебивает всю полную рунических големов Изумрудную гряду, или же Лия привирает для большей красочности… Сигюн не кидается на него в ответ, встречая его крепкой стойкой и настолько яростным ответным ударом собственного меча, что на мгновение соприкосновения Тору действительно кажется — металл разломится надвое. Его собственный. Или тот, что принадлежит мечу валькирий. Какой-то из мечей обязан будет сломаться здесь, какой-то из них обязан будет заполучить себе щербину на лезвии и вряд ли одну. Но все же Сигюн выстаивает. Что тот же гранитный монолит не горной плиты, но самой плоскости любого из миров — Тор напарывается на нее, почти чувствуя, как вся энергия его движение разбивается о нее подобно тому, как скрещиваются их мечи. С остервенелым лязгом. С безжалостным, животным оскалом Сигюн.       Выставив защиту от его удара, она ныряет ему под руку резвой искрой, чей век не должен бы быть долог, но все же — он растягивается в бесконечность. Сравнить новые ее движения с теми прошлыми, что ему доводилось видеть, уже не получается. Это не тренировочный спарринг с иными воительницами, это не тот же спарринг с Локи и это отнюдь не война — сам Рагнарек, вот чем ощущается она. Поэтому ли настоятельно советует не скулить после? Ведомый ее нырком под его собственную руку, Тор отшатывается в сторону тут же и даже успевает развернуться к ней лицом, а все равно чувствует, как острие ее меча дразнит, дразнит, дразнит ему ткань штанины самым кончиком.       Будь он на фалангу ближе, Сигюн вспорола бы ему бедро.       Стоило ли спрашивать с Локи за всю обещанную защиту? Думать о нем, присутствующем и настоящем, больше не получается. Думать о той его ладони, которую Тор выпускает из собственной — теперь это навечно с ним. Весь запертый в грудине крик. И каждая, каждая, каждая бездарная мысль, что не может утешить этот крик, молча звучащий изнутри: он должен был защищать и он отпустил его в холодный, полный смерти зев космического пространства. Локи ведь жив? Правда заключается в том, что Сигюн действительно не приглашает его, Сигюн не приглашает никого вовсе на то тренировочное поле, что становится ее, потому что вовсе не желает убивать, а ещё не нуждается. Спокойствие, или смирение, или утешение, или хотя бы напоминание — Огун жив. Огун вскоре придет в себя. Да, Модсогнир попытался отомстить, но никто не пострадал. И все будет, будет, будет… Хорошо?       Сигюн не приглашает его — Сигюн кидается на него, что сама суть изгнания, не оставляя ему ни единого мгновения на то, чтобы сориентироваться, на то, чтобы выстроить стратегию, на то, чтобы просто задуматься. Что Тор делает здесь? Мучимый полуночной бессонницей, он идет к Локи в покои, а после, не найдя его там, добредает сюда — усмирить ее, вынудить ее прекратить мозолить глаза всем ярким пламенем злобы, заставить ее замолчать ударами меча о древесные бока тренировочного чучела. Потребовать от нее прекратить, наконец, биться! Тор успевает развернуться, чувствуя острие ее меча подле собственного бедра, и на ощущение не ведется лишь благодаря величине собственного опыта — поэтому ему удается отбить тот новый замах Сигюн, что уже находит себе цель где-то у него на плече. Ориентация или все же стратегия? Его суть есть защита. Его смысл есть оборона. И полное отсутствие любого нападения по велению малого срока, по велению существования Огуна, но отнюдь не по велению неуважения. А все же? Золотому дворцу не нужен кровавый, смертельный бой ровно так же, как здесь и сейчас Тор не нуждается вовсе в размышлении — что бы там ни случилось в Изумрудной гряде и насколько бы ни были правдой слова Лии, против его руки Сигюн может умереть.       И умрет, если он позволит себе ее убить.       Локи ведь предупреждает его именно об этом? Сигюн замечает выбранный им план боя слишком быстро и то явно не приходится ей по вкусу. Пока они вытаптывают полог пружинящей, майской травы, заполняя его оскаленным, громким звоном сталкивающихся друг с другом мечей. Пока Тор то и дело чувствует — то самое заточенное острие подле бока, у лопатки и вновь у бедра. Кань рубахи и брюк не ранится, потому как он двигается ничуть не медленнее самой Сигюн, но все же чем дольше длится их бой, тем жестче сжимаются ее зубы, заметные в оскале рта. Когда она вымотается, когда она устанет — поражения признавать не станет и даже на ту подножку, что Тор в единый момент подставляет ей, не оглядывается. Только быстрым движением перекатывается прочь от него по траве, вставая на одно колено. Только голову вскидывает, резко отхлестывая молчащую темную ночь тугой черной косой. Только лишь шипит много больше волчьим рыком, чем змеиным языком:       — Тебе не понравились мои прошлые слова, но что ты ответишь нынешним? Братоубийца, — и на самом деле ей не требуется ответ, но кровь — нужна ей, даже если она не желает никого убивать. Все ее презрение к любой чужой власти, вся ее не подчиняющаяся любой власти суть и тот оглушительный хлопок, с которым она закрывает за собой дверь тронной залы — а прежде уходит за головой виновника. И возвращается ведь… Ровно так же, как возвращается, изжив со свету и наделенного божественной жизнью трактирщика, и весь его род. Трактир сжигает, ровняя пепел с землей. Разрешения на подобное — не спрашивает. Тор позволяет ей это тогда, потому как это есть справедливость. Тор не позволяет ей того же сейчас, потому как — Асгарду не нужна новая война.       И потому что Локи виновен? Никто не умирает. Модсогнир ли, судьба ли, а может и само мироздание позволяет ошибке случиться. Огун будет жив и скоро придет в себя. Огун приводит для нее, для своей бешеной, дикой и воинственно девы, саму белокрылую кобылу из Царства мертвых. Да, сейчас та мала, лишь недавно родившаяся да приведенная в Асгард кочевниками Альфхейма, но она ещё вырастет, но она ещё наберется сил, и тогда…       Но ни этого, ни чего-либо иного достаточно не будет уже никогда. Пока Модсогнир будет жив, Сигюн будет сражаться — вот что Тор видит в ее глазах. И рассмотреть не успевает. Его тело застывает, разве что дергаясь от острого, зазубренного слова, что вонзается не под ребра, но прям между ними — это есть ложь. И Локи жив. И все хорошо, хорошо, хорошо… Но Сигюн видит, как вздрагивает выражение его лица, и скалится всей своей кровожадностью шире, уже подрываясь с земли на обе ноги и вновь кидаясь к нему. То есть боль? То есть агония? То есть отчаяние? Она не имеет права высказываться подобным образом, никто не имеет его, никто никогда его не получит — то есть лишь гнев, вот искажением чего вздрагивает лицо Тора. И кому иному знать вовсе незачем, что прячет он за собственной спиной, Тор же рассказывать не станет так же, как соглашаться. Лишь провокация. Лишь желание выдразнить его.       Оно ведет Сигюн, Тор же приходит сюда отнюдь не ради того, чтобы терять контроль, и держит его в крепкой хватке мысленной руки, успевая среди будто раскалившегося жара сражения растерять — то мгновение, в котором каждый новый его удар все меньше походит на оборону. Ему лишь нужно измотать ее, ему лишь нужно дождаться, когда она устанет и потеряет сознание от той усталости сама, а после… Она подрывается с земли, кидаясь к нему с мечом наперевес, но в этот раз уже не наносит прямого удара. Вместо этого неожиданно ныряет под его руку вновь и вспарывает ему правый бок где-то меж рёбер. Ее шепот звучит негромко, но все же просачивается в его сознание, будто запах гари:       — Кого можешь ты защитить, слабак? — и, вторя ему, где-то вдалеке раздается грохот того грома, что предвещает. Не месть за ранение, но все же возмездие. Дело ведь в уважении? Дело лишь в правде того крика, что остается жив среди его грудины через недели и через месяцы. Пройдёт ещё два с половиной и наберется полновесный асгардский год. Если же брать в расчет все проведенное им время в Сакааре — год истекает ещё до того, как он оттуда возвращается. Крик так и не звучит. Крик так и не умирает. Но и права на него…       Вот она, вся эта власть. Вот оно, все это правление. Тор разве что морщится от раны, что больше является царапиной, чем ранением, и разворачивается Сигюн вслед яростным замахом собственного меча. Подле его шеи первая пробившаяся на поверхность тела молния уже покусывает ему кожу. Подле острия его клинка оказывается уже ускользающий из-под него девичий позвоночник. На то, чтобы увести ось замаха в сторону, у Тора есть лишь мгновение, и он справляется с этим, выдыхая шумно, разгневанно. Но в ответ слышит лишь озлобленный хохот.       — Я не желаю зла тебе, Сигюн. Но я желаю позаботиться о тебе! — видя, как она отскакивает прочь от него, тут же разворачиваясь лицом, Тор срывается на крик, и отнюдь не он становится началом, отнюдь не он является любой предпосылкой того, что случается следом, а все же… Он разжимает ладонь Локи, до того из метки в метку храня столь важную клятву беречь и защищать. Он отпускает его. Он позволяет ему кануть в мрачную бесконечность космического пространства. Как мог бы говорить с ним до прихода Модсогнира, как может говорить с ним теперь, как сможет все же удержать — ту нить контроля над собственными движениями, что становится все тоньше с каждым новым озлобленным ударом Сигюн, с каждым новым мимическим движением ее лица и с каждым новым словом… Ее прыткость заставляет его обернуться к Золотому дворцу спиной, в то время как краткий, столь многозначительный и надменный смех все же добивается собственной цели, заселяя его плечи и руки искрами живых, гневных молний. И тот гром, что был вдалеке, грохочет вновь — много ближе.       Сгущаются ли и так полные не пролитых вод тучи?       Головы к небу поднять не удается, потому что не хватает времени. Вместо любого словесного ответа, вместо любой передышки, вместо любого отдыха — Сигюн выбирает нападение. Время исчезает прочь из сознания Тора, отнюдь не замирая, спарринг же, что так и не заканчивался, продолжается… Отбивать ее удары, но предугадывать их. Видеть на шаг впереди нее, не застаиваться, не замирать и ни в коем случае — не сомневаться. Даже в тот миг, когда она подставляется точно нарочно? Лишь провокация. Лишь желание выдразнить его, и оно явно стоит для Сигюн любой цены, потому что в миг того удара, который Тор наносит отнюдь не ради защиты, она уходит в сторону — острие его меча вспарывает ей кожу от плеча и до середины груди, под самой ключицей. Разрывается ткань рубахи. Ширится, ширится, ширится его яростный, озлобленный оскал, потому что уже звучит:       — Тор! — и оборачиваться на голос Локи вовсе не приходит, потому как среди всего этого танца то ли сражения с самим Рагнареком, то ли смерти Тор успевает развернуться к Золотому дворцу лицом. Он видит, как Локи подрывается на ноги и сжимает в кулаки подсвеченные магией ладони. Он видит, как Локи уже делает шаг, будто и правда намереваясь спуститься на тренировочное поле. Резвый, оглушительный раскат грома вторит ему, взрываясь над самым высоким шпилем Золотого дворца и забывая лишь самое малое — молнию или все же срок? И как долго Тор станет молчать? И как долго станет терпеть? Он приходит сюда сам и приводит его сюда тот самый его шаг, что нуждается в чем-то неведомом, в чем-то столь важном… Усмирить ли Сигюн, утешить всю ее боль от той справедливости, которой не дано случиться в этот раз, а, быть может, все-таки потребовать с нее замолчать, замереть и не сметь двигаться столь ярко для его скорбящих, полных тревог за все сущее глаз?!       Тот крик, на который у Тора нет прав и который так и не звучит. То будущее, в котором пролегает лишь единый путь. То предложение Хульги, что не содержит в себе ни клятв, ни обещаний, ни гарантий. И все же Локи…       — Вот она вся, твоя забота, позор Асгарда! Вот она вся, твоя защита! Лишь единое она может и это всегда смерть! — отступив на шаг для устойчивости, Сигюн вскидывает свой меч в его сторону и щерится тут же. Времени на то, чтобы обернуться, не тратит. А кричит громко, не боясь ни любого нового раската грома, ничего вовсе. Что станет делать с той стихией, которую ей не удастся победить никогда? Тор пытается вдохнуть, чтобы хоть как-то перебить все собственное быстрое дыхание, чтобы хоть как-то усмирить, усмирить, усмирить… Кем она смеет мнить себя! Паршивая, дурная и бешеная девка! Она указывает на него острием своего, перепачканного в крови меча, а после рявкает: — Твой народ умер у тебя на руках! Твой друг умер у тебя на руках! И ты убил свою любовь…!       Не пощёчина, но удар полной шипов дубиной прямо по лицу, вот чем становятся для Тора ее слова. И его сознание обращается осколками. И его зоркий, столь внимательный глаз видит, как застывает шаг Локи, так и не спускаясь на тренировочное поле. Его нежные, столь светлые и покрытые зеленоватым свечением магии ладони — гаснут. Он ведь не может быть согласен?! Это не имеет значения. Ни единого смысла не остается. Тор дергается вперёд всем собственным телом, не чувствуя, выпускает ли нить контроля сам или же она просто рвётся меж его пальцев. Его сознание обращается к первозданному и бессмертному само собой, в то время как столь долго живший в его груди крик обращается диким, яростным ревом:       — Не смей трогать его! Не смей прикасаться к нему, я его не убивал! — быть может, после он и задумается о том спасении, за которым на самом деле идет к ней и которое она воздает ему без почестей да без сострадания, но в этом моменте времени мыслей просто не остается. Лишь оскаленное девичье лицо. Лишь черная коса волос. Да поволока густых, слишком переполненных водами туч, что успевает затянуть собой весь небосвод, не оставляя места ни для единой звезды. В воздухе уже расцветает запах крови, сражения и той самой молнии… Не убивать ее? Тор не желает этого, но именно это оказывается необходимым ему среди всех тех слов Сигюн, что вонзаются в него тысячами шипов жестоких, безжалостных роз. Он ли разыскивает Локи без сознание в его покоях, он ли не может разыскать его, изгоняя прочь из дворца буйного зверя в обличье лошади, он ли выпускает его ладонь — он обязуется защищать, и беречь, и хранить.       Вот она, вся его любовь.       Его рев, что является криком, не успевает даже смолкнуть собственным эхом, когда над их с Сигюн головами раздается новый, оглушающий взрыв грома, а следом юркая, полная божественного гнева молния устремляется вниз. Ни вздрогнуть, ни дернуться, ни ринуться к ней — времени не остается ни на что вовсе и даже на мысль о том, что он срывается так, как не желал, его не хватает. Прямо перед глазами Тора, в яркой, остервенелой вспышке света Сигюн вскидывает собственный меч, проводит по нему свободной ладонью свободной руки и меч ее загорается голубизной пламени очищающего света. Широким замахом она устремляет бесполезный удар в небосвод. Вся твердость ее стойки, вся ее злоба, вся та ярость, что течет в ее крови, или же вся та божественная жизнь, которую ей даруют Илва однажды… Может ли существовать среди девяти миров хоть что-то, что могло бы спасти ее теперь?       Ей не нужно спасение. И Тор приходит к ней сам. И Тор же видит, как резвый удар ее меча сталкивается острием с широкой вспышкой рушащейся в землю молнии, а после словно бы разрубает ее вдребезги. Она рассыпается электрическими искрами по всей поверхности той части тренировочного поля, что не содержит в себе уже ни травы, ни жизни — не содержит ничего, кроме следов их схватки. Тор видит, как это случается. Тор видит, как каждая из тех рун, о которых его предупреждает ещё Локи, каждая из тех рун, что Сигюн вырезает на своей коже сама во имя неприкосновенности и ради чего-то, подобного времени, ради чего-то, подобного защите от каждого, кто мог бы прийти да урезонить ее… Светло-голубое пламя, покрывающее лезвие ее меча, словно бы заселяет ее саму. Им загорается каждая руна, каждый рунический став и даже глаза ее откуда-то из глубины зрачка вспыхивают им. А следом звучит яростный, требовательный окрик:       — Я есть Дочь моих родителей! Я есть Дитя, выращенное и обученное кочевниками Альфхейма! Я есть черноволосая Воинствующая Дева, победившая и темных, и свартальфхеймских големов, и ванов, и етунов! — сквозь весь отзвук ревущего над их головами грома, предвестника жестокого ливня. Сквозь всю глухоту его злобы и весь тот шаг, что приводит, приводит, приводит его сюда… То есть облегчение. То есть освобождение. Не случившийся на поверхности Бивреста крик, наконец, звучит столь яростно и безудержно, сколь было должно ещё тогда, в прошлом лете Асгарда. И его грудина пустеет. И вся его злость на Сигюн иссыхает, будто устье широкой реки под светом сжигающего заживо солнца. Она же не сдвигается со своего места, лишь вскидывая пылающий бледно-голубым светом меч в его сторону вновь и крича ему со всей существующей в ее сердце яростью: — Я есть Валькирия! Я дарую Жизнь и я приношу Смерть! — благодатный, очищающий огонь в глубине ее глаз. Свет вырезанных рун, что видится через рванье ее рубахи подле горла да на предплечьях и шее. Каждое звание, что произносит она, принадлежит ей ничуть не меньше, чем это. Каждое собственное имя, что называет она, является безраздельно ее ничуть не меньше, чем столь малый срок. Беспокоиться о сохранности ее дитя? Для него нет иного, более безопасного места, чем она сама. Для него такого места никогда уже вовсе не сыщется. И не стоит даже мыслить, был бы иной исход у их сражения, если бы Тор не медлил столь долго, прежде чем разъяриться, ровно так же, как не стоило и сомневаться — Сигюн была той, кто перебил легион могучих големов, созданных Модсогниром из глины да неведомого рунического языка. Были бы там дворфы, она перебила бы и их. Был бы там кто другой… Чувствуя, как все накинувшееся на него облегчение раскрывает тяжелую, столь громоздкую утомленность, Тор не успевает опустить собственного меча, Тор не успевает ничего вовсе и на последнем звуке эха грома все же раздается: — Скажи же мне, какое ещё орудие есть у тебя, столь мощное и неистовое, что смогло бы меня победить, трусливый, высокомерный Ас?!       Биться ли с ней. Спасать ли ее. Или все же потребовать с нее тишины да той же сердечной тяжести, что чувствует он сам. Ничто из этого не оказывается более нужным ему и вряд ли кто-то из них проигрывает в том сражении, что не разыскивает собственного конца, но его меч — опускается первым. Тор качает головой. Медленно, тяжело вдыхает, наконец, ощущая весь потерянный зуд регенерации. На боку, или подле лопатки со спины, или все же на бедре… Когда она только успевает, но Локи все же Тор не станет задавать и единого вопроса после. Это не имеет значения. Он жив и он, наконец, получает собственное право на полный отчаянной боли и злобы крик. Сигюн тоже жива. Пройдёт ещё немного времени и Огун…       Откуда-то из-под балкона второго уровня, нависающего над тренировочным залом, звучит отнюдь не громогласное и утомленное:       — Сигюн, хватит.       Перевести взгляд к тому Огуну, которому принадлежат уже раздающиеся слова, Тор не успевает. Ожидает ли, что Сигюн вздрогнет испугано или растеряно? Ожидает ли, что она пошатнется, а после, обессилев, опустится на землю? Ее поджатые губы остаются пастью того волка, что может пожрать солнце да знаменовать данной трапезой Рагнарёк, в то время как глаза ее прячут в самой собственной сердцевине — бледный, отливающий голубизной свет, слишком похожий на лунные диски. Согласись Тор сейчас и их битва бы точно продолжилась вначале до рассвета нового дня, а после и до заката времен, потому как вся сила, отнюдь не запертая, свободная, будто птица, в ее теле, ощущалась поистине неиссякаемой. Илва определённо не даром наделила ее божественной жизнью.       И вовсе не стала глупить, отказавшись наделять божественностью — Сигюн справилась с этим сама.       Только что. Мгновения назад или десяток подобных. Богиней чего была теперь? Для того, чтобы вызнать подобное, вероятно, требовалось время, а может выяснить то было невозможно, но все же у Тора перед глазами не было и не могло появиться — ее дрожь, ее испуг или растерянность, ее подгибающиеся ноги, усталостью коленей опускающие ее на вытоптанный их сапогами полог травы… Сигюн лишь приподнимает подбородок выше, и то движение не становится ответом слову Огуна, обращаясь лишь назиданием самому Тору. И оно не выглядит больше высокомерным. И оно же не смеётся ни взглядом медленно затухающего голубого света глаз, ни любым звуком. Прочесть его, правда, оказывается не так уж сложно: вот как должно было сделать ещё тогда, ещё на поверхности Бивреста, ещё множество месяцев назад. Как будто бы он мог позволить себе подобное перед лицом того народа, что нуждался в крепком, бесстрашном Царе? Сигюн смотрит именно так сейчас, Сигюн приподнимает собственный подбородок чуть выше и произносит слишком уж громко, только отнюдь не словами.       Не имеет смысла искать позволения или права на что-либо. Он есть Царь здесь. Он есть власть здесь. Он обязан — заботиться о себе; потому как итогом всей той заботы будет успешность его заботы о его народе.       Данность? Отступив на шаг назад, Сигюн разворачивается в сторону Золотого дворца и без любой спешки твердых, жестких шагов устремляется к его стенам. Станет ли говорить, станет ли биться и дальше, станет ли делать хоть что-нибудь… Тор глядит в ее удаляющуюся, скрытую под рубахой спину, уже чувствуя, как макушку да лоб заселяют мелкие, увеличивающиеся в собственном количестве дождевые капли. Столь наполненные влагой все последние дни тучи изливаются отнюдь не разом и вместе, но все же постепенно дождь усиливается — он сам остается. Смотреть в спину Сигюн. Глядеть на то, как она достигает ступеней, ведущих в тренировочный зал, а после взбегает по ним. Без слов минует Локи, который недвижимой, будто бы пораженной молнией фигурой стоит на едином месте. Без взгляда, вероятно, проходит мимо Огуна, будто мимо незнакомца. Что будет дальше и что ждёт их двоих в новом дне? Ее воинственный, напряженный и твердый ничуть не меньше, чем раньше, силуэт теряется во мраке тренировочного зала, Тор же случайно отводит взгляд — то есть Локи. Он не сдвигается с места. Он отвечает что-то неразличимое и неслышное Огуну, еле двигая губами. Надо ведь вскинуть руку в приветствии, надо ведь и дойти, и справиться о здравии Огуна, надо ведь, надо ведь, надо ведь все же успеть сказать ему — как сильно его не хватало все прошлые месяцы?       Тор остается стоять. Точно замечает, как Огун уходит прочь, но вздоха его не слышит. Лишь шум усиливающегося дождя, да зуд заживающих ран, да взгляд Локи прямо в глаза — вот что остается ему. Вместе со странным, столь важным и хрупким ожиданием. Надо ли ему объяснять, а, впрочем, это ведь лишь его дело, это лишь его крик, это все лишь… Наследие — жестокого-жестокого бога. Какие бы решения они ни приняли, какие бы действия ни совершили и как бы ни пытались изменить, что последствия прошлого, что любое предначертанное будущее, эти попытки были бесплодны. Стоило ли тогда обозвать все это судьбой? Усиливающийся дождь марает собственными каплями его короткие волосы, пропитывает рубаху, а ещё шумит и чем громче тот шум становится, тем сильнее будто бы сжимается его сердце — ещё миг, или два, или все же десяток, а после Локи уйдёт, потому что приходит сюда отнюдь не к нему и не ради ожидания его пришествия. Именно Сигюн, вот ради чего он терзает здесь свою бессонницу.       И Сигюн уже ушла.       И, наконец, пошел тот дождь, который легче было бы именовать ливнем — он должен был прийти ещё дни назад. Вся великая скорбь, вся неуемная боль и отсутствие каждого из тех обещаний, что Хульга никогда не смогла бы дать. Собиралась ли предать его? Имела ли потаенные планы? Тор остается стоять посреди вытоптанного их с Сигюн сапогами круга земли тренировочного поля. Облегчение настигает — за ним приходят последствия. Ещё миг. Ещё два или подобный им десяток. Он может дышать, и он может двигаться, но он же остается стоять на едином месте — с опущенным мечом, с ожиданием и взглядом, нашедшим свою цель у Локи в глазах. Как с ним говорить, как тронуть его, как к нему подступиться, а все же как не упустить тот миг, когда он говорит… Тот рассвет, которого ждёт? Тот рассвет, в который ему так хочется верить?       Их общий рассвет.       Но все же Локи медленно разворачивается. Шаг. Второй. Он поднимается на несколько ступеней, только у Тора отчего-то совершенно не получается поверить — Локи действительно уходит? Среди всей предначертанности, среди всей предписанности и предназначенности, среди всего того неутешительного будущего, которое уже ожидает их и на которое не получится положиться… Его уход сейчас ощущается несоизмеримо важным и слишком громогласным заявлением, вот о чем Тор остро, почти болезненно мыслит. То заявление не удастся обличить в слова, но все же оно станет посмертным отказом. То заявление не будет произнесено вслух, но окажется запретом много более сильным, чем любое божественное вето. Если Локи уйдёт сейчас… Все, что было у них. Все то, что было не ими разрушено. Все то, что они пересобирали, и восстанавливали, и взращивали на тех выжженных землям, что достались им то ли случайно, то ли намерено. Великая, великая, великая любовь? Локи разворачивается к нему спиной и поднимается медленными, будто закостеневшими шагами по ступеням, а все же никуда так и не уходит. Усаживается на том же месте одной из верхних ступеней, где сидел до прихода Тора. Опускает предплечья на бедра движением, что больше напоминает иное — они падают и обрушиваются. Они остаются лежать, недвижимые и молчаливые среди всего шума проливного дождя.       И дождь тот усиливается до собственного предела. Необузданная стихия столь шумной скорби… Она тяжелит Тору рубаху и брюки, пропитывая их собой да холодом, холодом, холодом. Сможет ли он выжить среди него? Локи не уходит. И Локи успевает сказать ещё там, где Тор не желает отвечать или боится ответить — их рассвет. Все то их будущее, что может вырасти на присутствующем настоящем. Все их обещания. Все их клятвы. И каждое, каждое, каждое их признание. Локи усаживается на ступень, оставаясь ждать, но вряд ли окончания дождя — лишь Тора. Когда он подойдет. Когда он вернётся. Стоит ли мыслить отчего душа Огуна, перемещаясь в Царство мертвых, не забывает всего, что было в ее жизни? Тор мыслит. Случайно и безнадобно. Попусту, попусту, попусту, а Локи все же рассказывает — малышка-Хелла ужасная врушка и вся любовь Огуна замучила ее столь сильно, что она не желает с ним соседствовать. Каждая мысль его духа, каждое чувство, что тлело в нем… Ничего из этого не должно было остаться при нем, потому как смерть, какой бы ужасающей ни была, даровала не столько заточение в Хельхейме или Вальггале, сколько иную жизнь. Новую. Выбеленную, словно лишенная цвета хлопковая ткань.       Мертвые души не могли вернуться и некуда им было возвращаться — их прошлого не существовало так же, как возможности помнить его.       Если только… Воинственная дева? Яростная дева? Дева истинной жестокости и первозданной, выжигающей глаз справедливости? Тор мыслит, не желая вовсе, среди каждой этой мысли лишь прикрывает глаза, а после поднимает голову к небу. Шебутные, множественные капли окропляют его лицо беспрерывным потоком мелких копий — они не убьют его. Но они же не уйдут прочь, пока не истощат себя. И Сигюн не уйдёт тоже, и Сигюн так и не уходит — ее сражение является ее молитвой, пока сама она не держит Огуна вовсе сейчас. Ровно так же, как не отпускает его все дни назад. Мыслью? Памятью? Нуждой не растить дитя в одиночку?       Яростное. Необузданное. Переполненное жаром злобы и устремленности. Она держит Огуна тем, что всегда останется много более мощным любой памяти о нем или любой надежды на его возвращение — то есть бессмертный бой сражающегося сердца. И оно неуязвимо. И его молитва есть занесенный в ударе меч.       Уважать ли ее или же благоговеть перед ней… Тор лишь тянется свободной ладонью к занесенному к небу лицу, стирая с него всю влагу ливня и, наконец, делает шаг. Нечто подобное с ним самим никогда не случится, пускай даже сомневаться в любви Локи не приходится — дух Тора весит для норн много больше духа Огуна или Гунн. Удача здесь не поможет. Извинения не сработают. Предначертанное будущее свершится… Не сейчас. Не среди этой темного, заполненной рубящими звуками ливня ночи. Покидая собственное место, Тор медленным шагом утомленных ног пересекает тренировочное поле. Без спешки, без любой ярости или злобы, но так и держа собственным взгляд где-то поверх лица Локи. Утомленная, больная скорбь, что написана на нем, является отражением той, которую сам Тор чувствует последние дни и от которой ему уже не излечиться.       Все же решение? Он принимает его. Он обратится к Хульге. И он заплатит ту цену, которую не может себе позволить — в новом дне, в новом месяце, в новом году он сделает это без дрожи трусости и без оглядки на все последствия, что ему уже знакомы. Гарантий не существует. Локи пострадает, но останется жив. Если Хульга не предаст… Это ещё нужно будет обдумать, сейчас же он проходит сквозь дождь, достигает ступеней, ведущих к тренировочному залу, а после поднимается по ним. Уже усаживаясь справа от Локи, запоздало понимает, что оставил ножны валяться в траве да грязи тренировочного поля — так за ним и не возвращается. Со звоном металла о камень сбрасывает меч на ступень сбоку от себя. С утомленным выдохом облегчения, да последствий, да все той же тяжести, горбит плечи, упираясь локтями в бедра.       Ему, вероятно, стоит сказать что-то, вот о чем он мыслит под звуки ливня, вырастающего непреодолимой стеной где-то перед его глазами и за границей нависающего над тренировочным залом балкона — слева не идут. Слов просто не остается. Влажная ткань рубахи вырисовывает собой узор его позвонков, брючины липнут к ногам, пока ступни утопают в ней, набравшейся в голенища сапог. Вернуться в покои, да наполнить купель горячей водой, да, вероятно, зазвать Локи с собой, а все же… Слова? Незаметным, молчаливым движением на его спину опускается сухая, необычайно теплая ладонь Локи. Она проскальзывает вверх вдоль позвоночника, всей собственной магией забирая влагу его одежд и высушивая сапоги изнутри. Она касается коротких прядей его волос на затылке, перебирая их с нежностью.       Чувством великой, великой, великой любви? Локи ни о чем его не спрашивает. Тор так и не находит слов, позволяя себе молчание. Лишь глаза прикрывает, позволяя себе потонуть в ощущении чужой бережности и чужого, все ещё столь горячего чувства. Лишь остается среди шумного звука ливня да под ладонью у ощущения — то есть признание. То есть они. И все то, что есть у них, будет разрушено вновь.       Но все разрушенное так или иначе окажется меньшим того, что выстоит, потому как — то есть они. ~~•~~