Роза ветров

~~~^~~~       — Лейв?! Кто-нибудь видел Лейва?! — тот голос, что звучит в реальности подытоживая все страдания и всю жестокость сражения, остается где-то среди его головы дрожащей, полной плохо скрываемого ужаса интонацией. И рослому, рыжебородому Трюггви, что покрыт чужой кровью много больше, чем собственной, она не подходит вовсе, но рвётся из его открытого рта в единое мгновение уже посреди заполненной мертвыми телами равнины. После того, как битва завершается, завершая собой и войну… А, впрочем.       Его приход и его возвращение тогда, три недели назад, знаменуют лишь продолжение яростного кровопролития, однако, они обнажают и трусость, и реальную, паршивую честь — Тор успевает свернуть разве что три головы да прорубить пару грудин мечами, когда видит, как общая толпа редеет на всех тех ванов, что бегут с поля боя, исчезая с собственных мест. Темные оказываются отнюдь не столь низменны и, кажется, даже не обращают внимание на чужой побег, но их итог… Является ли он предначертанным? Мудрый царь никогда не стремится к войне, но является готовым к ней.       И поэтому всегда побеждает.       И поэтому равнина меж Золотым дворцом да Биврестом заполняется мертвыми, окровавленными телами уже к приходу утренней зари.       — Аслог прислала весть с юга. В общем и целом ей удалось разыскать полтора десятка детей с магическим потенциалом. Лучшим решением будет отправить их в Альфхейм, потому как сейчас мы не можем полагаться на тех магов, что есть в стенах дворца, — поджав губы напряженным, привычно спокойным движением Лейв пробегается глазами по небольшому тому записной книги в кожаной, светло-оранжевой, будто рассветное солнце, обложке. Вдыхает с той самой задумчивостью, что каждый раз мешает ему поднять к Тору глаза сразу же. Жив ли он в действительности, а, впрочем, сколь многие мертвы… Они побеждают в битве и они же выигрывают войну, но крайнее, конечно же, является ложью. Ваны просто сбегают с поля боя сразу же после его появления. Темные остаются и темные же погибают все до единого — сколь много их ещё остается в Нидавеллире? Качнув головой, будто в желании перекатить существующий поверх его языка вопрос в другую часть рта, Тор не поворачивает к стоящему посреди его кабинета Лейву головы. Слышит все равно: — Ещё троих уже казнили сегодня утром. Они не были приближены к совету, но были придворными долгие столетия.       Величие и гордыня, а все же лишь земли, заполненные предателями, продавшими собственные души во славу то ли эфира, то ли глупости… В Нидавеллире не остается ни одного темного и Модсогнир сообщает ему об этом, принося собственную весть вместе с быстрокрылым соколом ещё полторы недели назад, но это отнюдь не является утешением. Темные бросают собственные пещерные коридоры и каменные комнатушки, оставляя горную, скалистую гряду пустовать вместе со всеми мертвыми телами, что валяются по темницам. Светлые или асы. Редкие хилые выходцы из Мидгарда и даже ваны. Не узники, но дичь, вот чьи мертвые тела они оставляют на съедение времени в Нидавеллире, и эта ложь явно желает быть скормленной, эта ложь нуждается в том, чтобы быть проглоченной — Тор не верит в нее вовсе.       Лейву в ответ сейчас лишь хмыкает кратко, бесчувственно.       В голове же его так и крутится, крутится, крутится… Вероятная зависть, а, быть может, и сама злость — переходя от одной группки подранных темными асов к другой и проверяя тех из его воинов, кто остался в живых, Тор замечает Трюггви задолго до того, как весь его ужас прорывается криком, что разрывает молчаливую пленку ничуть не радостной утренней зари. И солнце поднимается из-за небосвода, медленно наделяя всю окровавленную траву равнины цветом. И лишь в тот миг приходящие в себя птицы уже перекликаются друг с другом, сообщая своим собратьям по животной привычке — они пережили темную ночь. Они выжили.       Кому для того пришлось умереть?       — Лейв?! Что б вас всех Хель подрала, кто-нибудь видел старшего советника Асгарда, а?! — звенящая сталь голоса Трюггви в то мгновение напоминает Тору не бьющийся, рычащий меч, но острую, рыдающую от напряжения и боли девичью шпильку для волос. Неосторожные пальцы смогут разве что погнуть ее. Но жестокий удар кузнечного молота — превратит в обломки. А все же, как смеет он, как только хватает ему наглости, как только хватает ему столь непомерной жестокости, чтобы быть таковым… Трюггви позволяет себе тот крик, который остается для Тора запрещенным и запретным среди лета, среди прошедшей осени, среди всей зимы и всего безвременья заточения в Сакааре. Трюггви позволяет себе тот крик, перебирая внимательным взглядом мертвые, обескровленные лица трупов, усеявших равнину. Трюггви то ли срывается на него, то ли срывает его с себя, что ту же кожу, всматриваясь в лица редких лекарей да воинов, что пытаются помочь друг другу, перевязывая раны. Добежать собственным взглядом до Тора, только-только успевающего разыскать Лию среди одной из группок воинов, так и не успевает.       Отнюдь не растерянный и вовсе не сломленный, а все же он выглядит подрагивающим — весь плохо скрываемый ужас его интонации не желает ранить Тора, но ранит все равно, потому как сам Тор отказывается заведомо ещё и половину шага солнца по небосводу до этого. Разыскивать Локи? Звать его или молиться ему вновь? Высматривать его тело среди чужих?! Локи жив. Это является реальностью. Ничто иное не может существовать, потому как во что-либо иное Тор отказывается верить. И потому лишь обходит собственных воинов, успевая даже пересечься с Хеймдаллем, что находит его сам. Приносит ли благие вести?       Номад ждёт Тора в его кабинете под самым высоким шпилем Золотого дворца. Но Номад никуда не торопится и готов выказать уважение собственным ожиданием до момента, пока Тор не позаботится о своих людях.       Вот о чем Хеймдалль рассказывает ему, следом добавляя уж слишком пустое — Сакаар мертв. Сакаар разрушен. Сакаар уничтожен. В том есть толк, жаль, пред лицом прихода Номада смысл вовсе теряется, а Локи… Тот самый крик, который Тор себе не позволяет поверх Бивреста летом, остается среди его тела вопреки всему, что происходит после. Битва ли подле вышибленной его телом двери библиотеки, сражения ли на арене или та бойня, которой Асгард возвращает вспять все собственные права и собственную суверенность — Тор кричит не единожды, а все равно это не приносит своего результата. Злость ли, та ли самая, жестокая зависть… Трюггви кричит, будто ничто не сдерживает его так, как взгляд его сдерживает та возможная правда, от которой ему не удастся спастись.       Лейв может лежать среди всех мертвых, окровавленных тел, просыпанных на поляну игрушками безжалостных норн.       А у Тора есть явно множество дел, что важнее только он, разыскавший, наконец, среди лекарей, находящихся на равнине, Лию, все же оборачивается на чужой крик, все же замирает подобно иным что воинам, что лекарям. Непозволительная дерзость, отрицающая всю честь за возможность сгинуть в битве — вот чем становится тот полнящийся ужасом крик Трюггви. И никто не отвечает ему, потому как никто не может ответить правды: мироздание может быть жестоко. И мироздание будет таковым.       Но среди той утренней зари в миг нового требовательного крика Трюггви Тор слышит откуда-то из-за собственного плеча негромкое, прихрамывающее:       — Что ж ты орешь-то, как олень в брачный период… — и обернуться в миг для него совершенно не составляет труда, чтобы увидеть того самого Лейва. С перемотанным бинтами бедром, висящей плетью левой рукой и утомленным, покрытым кровавыми росчерками лицом. Он вздыхает и, прежде чем вновь подает голос, успевает пройти мимо Тора и группки раненых воинов, что сидят подле него на земле. Лишь потом окликает достаточно громко, чтобы Трюггви услышал, но все же через силу: — Здесь я! Бальдра ходил проверял! — и его голос звучит в разы тише того окрика, который позволяет себе рыжебородый ас, много тише того возмутительного крика… Вероятная злоба, вероятная зависть. Тор определено не собирается смотреть, потому как ему необходимо обойти ещё часть равнины, ему нужно проверить своих людей, а ещё — сам Номад, наконец, приходит за ним и уже ждёт его. Но все же Тор становится, становится, становится тем свидетелем, которым быть не желает. И видит, как Трюггви оборачивается тут же, видит, как он срывается с места в сторону Лейва… Чужое сомнительное счастье, а все же нечто, то самое, что является для него самого вновь и опять недостижимым, вовсе не колет глаз, вместо этого пытаясь будто бы вдавить оба во внутренние кости черепа. Оно злит. Оно подзуживает и дразнит — прочесать внимательным взглядом мертвые тела, чтобы разыскать, разыскать, разыскать… Локи жив. Это фундаментальная данность. Это факт. Что-либо иное Тор не примет никогда и ровно так, как не принял бы раньше, но даже успевая отвернуться, слышит все равно как Лейв почти хрипит, уже оказавшись в чужих крепких, задыхающихся ужасом объятиях: — Живой я, живой, ну…       Лейв действительно выживает. Многие выживают — многие же оказываются мертвы уже к утренней заре. А Номад приходит, только отнюдь не за тем, чего Тор ждёт от него и что отказывается заведомо принимать. Уйти сейчас? Умереть сейчас?! Как бы он ни относился ко всем тем указам Короля богов в очередной раз отправиться в Дальние земли, чтобы вновь же бесполезно то ли драться с кочевниками Асгарда, то ли пытаться выследить их, он все же, вероятно, совершает ту же чужую ошибку собственной мыслью — если Номад попытается забрать его силой, Тор будет биться.       Но все же Номад так и не пытается.       И Локи — так и не возвращается.       — Пускай отправляются в Альфхейм. Королева Гертруда уже оповещена мной лично. Если родители тех детей согласны отпустить их, Альфхейм с радостью примет их на обучение, — перебрав кончиками пальцев поверхность собственного стола, Тор не поворачивает к Лейву головы, так и продолжая всматриваться в легкие, плавные волны дрожи пробегающиеся по полупрозрачной ткани, отделяющейся его кабинет от балкона. Как будто бы Локи может прийти оттуда? Как будто бы Локи ещё в действительности жив?! Тор не проверяет равнины меж Золотым дворцом и Биврестом на наличие его тела, Тор же отдает приказ об организации похорон для всех погибших воинов… И тысячи ладей отплывают от широкой пристани, ведомые бурными водами водопада, что тащит их за собой к границе асгардской плоскости — каждая ладя удостаивается чести быть подожженной горящей стрелой. Он сам так и не получает позволения — закричать. Чужого или же собственного, а, впрочем, единая неделя проходит за другой и вот их успевает набраться уже три подобных. Асгард возвращается к жизни без войны. Лейв возвращается к работе, только нового совета они до сих пор так и не собирают даже при том, что все выбранные ими советники проходят дурную проверку то ли реальностью, то ли новой шуткой норн — Тор лжет себе и другим, что они ждут возвращения Аслог из поездки по поиску новых молодых магов. Тор все же прекрасно знает, кого ждёт сам и в ком нуждается сейчас так же, как и все прошлые месяцы. Пока Трюггви, крича, именует Лейва старшим советником — не называя его главным. Качнув головой без задумчивости, но с ощутимым, скрежещущим внутренности переживанием, Тор медленно поворачивает голову в сторону того Лейва, что стоит пред его столом. Хоть когда-нибудь он обретет достаточную наглость, чтобы попросить себе кресло? Тор говорит ему сам: — Если это все на сегодня, ты можешь идти.       Разница в статусах. Разница в обязательствах. И разница — в положениях. Оставаясь недвижимым в движениях собственного тела, Лейв все же смотрит ещё несколько мгновений ему в глаза. Сколь же велика вероятность той случайности — они мыслят об одном и том же. Они мыслят и среди звучного пространства их мысли молчат о тех обожженных галереях Золотого дворца, что ото дня ко дню теряют все больше копоти под невидимыми руками сильного мага. Или, быть может, о тех домах? Темные приходят без приглашения под руку с ванами. Темные приносят вместе с собой не хаос, но точно жестокость. Они обращают процветающий, красивый Золотой город обносками девичьего, пережившего не единое столетие платья. Они травят строения и скот в соседних поселениях. Некоторые деревни сжигают дотла.       Но все же — Золотой дворец не трогают; а только и он получает собственный урон. О том Тору уже после утренней зари победы и зари чужих смертей рассказывает Лия. Локи приходит в лагерь на востоке, подле горных утесов и горячих источников, до которых вместе с Тором он так и не добирается… Они ведь планируют? Для Тора проходит разве что больше года, а только все то время ощущается тысячелетием жестокости, злобы и скрежещущей до сих пор изнутри невозможности — закричать в ответ чужому падению с края Бивреста. Но Лия рассказывает — Локи жив, Локи приходит, Локи лечит Сигюн, а после, распланировав сражение, выходит в яркое, цветное пространство ночи и чужих глаз. Его банальная, глупая ловушка для разума простого люда приносит отличные результаты, пускай даже саму ее идею Огун принять не желает.       Требуется ли ещё хоть что-нибудь, требуются ли ещё хоть какие-то доказательства, чтобы принять факт нужды в нем, в его сознании, в его присутствии?       Тор не нуждается в том, чтобы принимать что-либо. Тор лжет — что вовсе его не ждёт. Тору не приходится лгать о другом, потому что он так и не произносит вслух: за поджег Золотого дворца Локи будет казнен. Глупости? Лишь ложь, которую ему не приходится произносить Лие в ответ, потому как для выкуривания врага из норы всегда будут и всегда были хороши любые средства. Локи использует одно из таких, но после воцарения утренней зари так и не возвращается.       Вместо этого от единого утра к другому среди Золотого дворца и иных мест остается все меньше разрушений.       И на смену обгоревшим останкам домов приходят новые, ничуть не иллюзорные. И на смену пропитанной кровью травы равнины меж дворцом да Биврестом прорастает иная, свежая и сочная. И копоть исчезает из одной галереи, следом к новому восходу пропадая из соседней. А Фригга говорит:       — Тебе стоит дать ему время, мальчик мой, и… — это случается около двух недель назад, когда Тор решает, быть может, спровоцировать то ли собственную злобу, то ли отвращение, а все же. Это случается. Не по нужде и отнюдь не по чужому требованию он приходит в покои той богини, которую никогда больше не назовёт матерью ни вслух, ни мысленно — она все так и лежит в собственное постели. Лишенная зрения, но все ещё держащая в руках все собственные статусы да привилегии. Возвратившая своих дорогих детей, а только ведь — не прощенная. Уж точно не самим Тором. Приходит ли он за советом? Нелепо. Он заглядывает лишь на мгновения, собираясь справиться о ее здоровье, и она отвечает ему, не давая уйти единым вопросом и десятком новых. Ее голова остается развернута в его сторону на протяжении всего разговора об Асгарде, об итогах и последствиях войны, об Аслог и ее поездке… Но видит ли она его? Много хуже, чем когда-либо, и все равно много лучше, чем кто-либо другой — поэтому она заговаривает о Локи сама.       Жаль, забывается. Тор перебивает ее жестким словом почти сразу:       — Я давно уже не «твой мальчик». Я твой Царь, Фригга. И я не стану обсуждать с тобой то, что тебя вовсе не касается. Мне нужно идти, дела Асгарда ждут моего присутствия, — вздрагивает ли она тогда, плачет ли после, ничто из этого не касается его вовсе и он покидает ее покои, мысля вынужденно: шел ли к ней, чтобы отвлечь себя самого злобой на нее? Шел ли к ней чего ради? Возвратить время вспять не получается вовсе и даже то слово, что Фригга произнести успевает, падает на дно его тазовых костей тяжелым валуном ожидания.       Поэтому ведь Лейв молчит прямо сейчас? Они направляют мастеров в ближайшие поселения и в Золотой город, чтобы те восстанавливали дома и строения, но ни единый из имеющихся в Асгарде мастеров не может работать столь быстро… На том месте, где вечером есть лишь выжженное пепелище чужого дома, к утру стоит новый и вовсе не иллюзорный. В той галерее, чьи стены черны от копоти вечером, на рассвете не видно и единого ее следа. Тор пробует даже несколько раз изловить и его, и те его невидимые руки, что залечивают раны Асгарда так же, как вытаскивают назад в мир живых мелкого мальчишку-конюха, Агвида, когда Хель желает забрать его себе — эфир почти убивает его среди битвы и среди того дня после утренней зари, где счет длины его жизни идет на шаги солнца по небосводу, Тор может предложить ему лишь собственных обессиливших лекарей да опустошенных магов и Лию.       И Агвид умирает по отказу Хульги высылать в Асгард магов Альфхейма ради одного бессмысленного мальчишки.       И Агвид умирает по отказу Модсогнира высылать хотя бы единого мага Свартальфхейма, потому как ему все ещё помнится выкраденный Золотой Грааль и никогда больше он никому не позволить пробить защиту собственного мира.       У Тора не хватает ни жестокости к самому себе, ни сострадания к Агвиду, чтобы остаться подле него до самой смерти — в новом дне, собираясь навестить Слейпнира, Тор слышит его заливистый смех на подходе к конюшням.       Лия ведь признается чьим рукам принадлежит это спасение? Только плечами пожимает в ответ на все вопросы. Только молчит. Только лжет, мол, Агвид просто сильнее любого эфира — Тор не верит ей вовсе, Тор лжет всему совету сам же, а ещё действительно пытается в одну из ночей подкараулить Локи меж полных копоти стен галерей, но это не дает никакого результата. Именно в ту ночь в Золотом городе появляется новый дом на смену сожженному. Лейв же смотрит ему в глаза сейчас. И Лейв молчит. Но мыслят они явно одной и той же нитью сознания — Локи здесь.       И вряд ли разыщется ещё хотя бы единое существо, что ждало бы его возвращения так же сильно, как ждёт Тор.       Извинений ради? Обвинений для? Поджав губы, Лейв кивает, задерживает голову склоненной в поклоне на несколько мгновений, а после разворачивается и уходит прочь. Новый день его служения Асгарду уже начался. Тот самый новый день… Проходит три недели и вовсе не меньше, Асгард же возвращается к жизни и Нидавеллир умирает. Все темные, что не сбегают вместе с ванами, остаются умирать до утренней зари, об остальных — вызнать ничего не удается. В полдень того же дня Тор, наконец, добирается до собственного кабинета и Номад ждёт его именно так, как обещает, так, как, вероятно, клянётся… Его присутствие не удивляет ничуть.       В отличие от куба — прозрачного, полного изнутри дымящимися, живыми клубами эфира.       Вот что Тор разыскивает в собственном кабинете, прямо посреди широкой дубовой столешницы. И вовсе не Лия, не Хеймдалль и даже не Огун, но именно Номад рассказывает ему — его главный советник проделал большую, важную работу. Не без помощи собственной девы-прислужницы, конечно, но именно он был тем, кто собрал весь выплескивающийся из мертвых тел темных альвов эфир в крепкую, жесткую клетку. И Номад пришел… Стоило ли гордиться Локи? Стоило ли благодарить его, а?! Он не возвращался при том даже, что был здесь все эти три недели, и у Тора не было вовсе вопросов — только запертый, замерший, дрожащий изнутри крик, который был непозволителен. Только ожидание.       И все же жестокая ошибка, принадлежащая когда-то еще Королю богов — он не собирался уходить с Номадом ни сейчас, ни после. Он собирался биться с ним, что с мечом наперевес, что с яростной пеной у рта. Он собирался победить либо умереть, а все же… Не было ни в единого из миров того, кто обладал бы большей силой, чем истинный кочевник. Они, отвергнутые и выдранные прочь от корней Иггдрасилля дети норн, ведали обо всем, что было присуще мирозданию в каждом моменте времени и, пускай даже в их руках не было судебных нитей, они все же были — великими проводниками душ да учителями. Воителями, чьи тела были много более выносливы, чем выглядели. Учеными мужами да девами, чьи глаза были полны туманных скоплений звезд. И никогда не нападали они без необходимости, а только любое их нападение всегда несло победу лишь им.       И они странствовали по миру, для заботы о котором были рождены.       И вели тот мир за собой, бредя по его же стопам.       И все то, что давалось их рукам, было лишь частью великого плана… Вероятно, Тору лишь везет, то не удается ему разыскать места для собственных озлобленных, кусачих слов о том, что он будет сражаться, и о том, что не дастся чужим рукам, потому как Номад приходит — не за ним вовсе. Без спроса о милости. Без любого предложение. Он рассказывает Тору о той части прошедшей битвы, что была замечена им, но не была знакома ему, а следом говорит: эфирный куб ныне принадлежит Номаду и он заберёт его себе, чтобы после передать на поруки кочевников Мидгарда, и те кочевники позаботятся о нем, те кочевники выждут века и тысячелетия до момента, пока среди их земель не возродится дева великой мощи, что сможет впитать в себя силу эфира и не поддастся ей, но все же — будет над нею властвовать.       Вот что интересует Номада. И Тор позволяет ему, потому как не имеет права отказать. И Тор глядит на то, как темная, будто пески Дальних земель, ладонь Номада обхватывает куб, забирая его себе, потому как — ему не остается ничего больше.       И Номад уходит прочь. И следом за ним несколько дней спустя приходит Сольвейг… День за днем, день за днем, а все же ни в едином из них Тор так и не видит знакомых глаз, так и не позволяет себе закричать — в том крике, что живет теперь среди его тела, все так же существует великая необходимость и жестокая, крошащая внутренности боль. Вот он держит чужую ладонь, вот он тянется другой собственной за парой антимагических наручников, что прячутся под его плащом, а после кожу жалит боль и его глазам остается лишь наблюдать за тем, как чужой образ отдаляется, становясь частью космического зева… Чем бы столь невероятным ни обладал Трюггви, Тор подобного при себе не имеет. Он не кричит. Он правит, он властвует, он заботится о собственном мире и даже посещает пиршества. Прощание с погибшими или же празднование мира? Он не притрагивается к питью. Он больше не приходит к Слейпниру ночами, потому как теми ночами Слейпнир безмятежно спит. И вовсе не предает Тора, нет-нет, но его спокойствие и покой ощущаются именно так, в то время как Тор остается отдан на растерзаниях лишь иллюзиям да слухам.       Кто же, кто же, кто же залечивает все те раны Асгарда сейчас?       Кто же, кто же, кто же вызволяет его из Нидавеллира, ещё когда он является старшим принцем?       То имя Локи, что существует среди его сознания, теперь бродит и среди звучного пространства под руку со слухами, что являются правдой. Его заслуги. И жесткость Короля богов. И вся мощь, и вся бессмертная, долгая битва его высочества Тора. Лия говорит, что Локи сам рассказывает обо всем этом простому люду, когда бьется с Фандралом, когда не без помощи уловки обращает чужие взгляды на истинного врага… За весь его разум Тору хочется опуститься пред ним на одно колено ничуть не меньше, чем хочется рассказать — его правление посильно ему, а все же он нуждается в присутствии Локи сейчас, он нуждался в нем раньше и он будет нуждаться в нем всегда.       Говорить Тору, правда, оказывается вовсе не с кем.       С Сольвейг же говорить не хочется вовсе. Он и на порог Золотого дворца не пускает ее, когда она приезжает вместе со своей делегацией и воинами охраны. Принимает ее прямо там, поверх ещё полных пролитой крови трав равнины между дворцом да Биврестом. Выставляет ряды лучников с тугими, натянутыми тетивами да стрелами, вставленными в окна. Убить ее, искромсать, оторвать ей голову, но прежде вскрыть грудину да, покопавшись в жарких, горячих внутренностях потрохов, выдрать ей сердце голой рукой — она приезжает дабы принести ему собственные извинения. Она приезжает и признается: темные альвы околдовали ее эфиром и каждое ее действие было продиктовано лишь желанием эфира.       Никогда не желала она убивать собственного отца и тем самым забирать себе трон Ванахейма.       Никогда не желала она идти на Асгард войной.       Могла бы сказать то же самое всем тем семьям, что потеряли собственных дочерей да сыновей, собственных мужей да жен, сгинувших в битве на равнине? Ей бы вовсе не составило труда рассказать эту паршивую ложь каждому асу, вот что Тор видит в ее жестоких, разъяренных глазах там, поверх сочной от пропитавшей ее кровью земли равнины. И ее губы улыбаются милой улыбкой извинений да страдания от свершенного зла. Но глаза — остаются угрозой вернуться вновь через десяток лет или через сотню. Пожрать Асгард. Следом пожрать Етунхейм. Если не возродить эфир, так разыскать нечто иное, более мощное.       И победить.       Но все же она извиняется и те ее извинения Тор принимает почти идентичной улыбкой, что не касается его глаз. На порог Золотого дворца делегацию он, правда, Сольвейг так и не пускает. Лишь обещает — обсудить возможные переговоры о дальнейшем союзе когда-нибудь позже.       Все золото и все яства, что Сольвейг привозит с собой в качестве извинений, он приказывает сбросить с Бивреста в пучину космоса. Отравлены они или нет, заколдованы ли, Тор проверять просто отказывается.       И три недели проходят… Так и глядя Лейву вслед, он морщится, поводит плечами, в попытке сбросить душное, давящее размышление прочь. Оно отказывает ему сейчас так же, как и во все прошлые дни. И ничего не остается кроме как вернуть взгляд к столу, а после подхватить в руку один из тех пергаментов, что ему приносит Лейв. Сведения о казне, сведение об ущербе, какие-то письма от ненасытных ярлов дальних поселений, что пытаются выдать за правду ложь о том, как сильно они пострадали от темных и как много золота им нужно для восстановления. Но до тех мест, где те ярлы живут, темные даже не доходят — благодаря Сигюн да патрулям. Благодаря тем, теперь уже мертвым воинам, что защищают Асгард в его, Тора, отсутствии.       Не имея ни песчинки почтения к их душам, ярлы жаждут золота и требуют его так, будто бы их территории действительно нуждаются больше иных. Хотя не нуждаются вовсе.       Сморщившись, Тор перебирает лежащие поверх его стола пергаменты, перекладывает все ярловы письма в самый низ и вместо любого из них подбирает иное письмо — Етунхейм желает видеть в своих землях делегацию асов. Етунхейм желает говорить об исполнении договоренностей, заключенных с Царем Асгарда. Хоть кто-либо желает говорить с Етунхеймом? В пылу сражения ни единого етуна Тор не замечает, а значит они не приходят, но, впрочем — об этом стоит говорить именно с Локи.       Забава, не так ли? Зато стоит лишь глянуть, как от ночи к ночи хорошеет Асгард, лишаясь копоти пламени все в новых галереях. Зато стоит лишь глянуть, как быстро отстраиваются новые дома и как пропавший, пожранный темными скот рождается вновь тут и там! Тор не желает глядеть и морщится, и стискивает зубы, но все же лишь выдыхает да прикрывает глаза. И письмо из Етунхейма сбрасывает на поверхность стола. И сам откидывается на спинку кресла, слыша как глухим звуком металлический, посеребренный наплечник ударяется о резное дерево.       Вот он — его мир. Вот она — его власть. Может ли всему тому послужить утешением хотя бы Гертруда? Только заслышав о приезде Сольвейг, она приходит и сама на следующий же день, только не пользует мостом, только не приводит с собой ни стражей, ни воинов, ни, к великому счастью Тора, Хульгу. Лишь объявляется в его кабинете ровно в тот миг, когда он возвращается с балкона. Лишь молча подступает и обнимает его, укладывая его голову к себе на плечо. Сколь нужны ему любые его благодарности за лживо выигранную войну, сколь вообще нужны ему ее слова да ее присутствие, а все же она приходит и он проводит в ее объятьях будто бы даже шаг солнца по небосводу, пока она безмолвно гладит его ладонью по голове.       Будто он является тем, кто нуждается в утешении, а?!       Локи здесь — не показывается на глаза. Локи приходит к нему на арену мертвого ныне Сакаара — как только обретает свободу. Кто успевает причинить ему вред? Сколь долго Тору придется извиняться? И когда удастся с ним говорить?! Быть может, Гертруда чувствует и сама, что не существует здесь теперь любых подходящих слов. Быть может, ей просто нечего сказать. И настолько же, насколько важным является ее приход для них обоих тогда, недели назад, он не приносит утешения вовсе. Лишь дразнит, что глаз, что разум, что саму кожу его тела, ничуть не меньше крика Трюггви…       Для самого Тора лишнего права закричать тоже — просто не находится.       И вот ведь он — его мир. И вот ведь она — его власть. Но быть может однажды придет тот день, когда все последствия дел жестокого-жестокого бога вымрут и больше не возродятся… Сейчас у него есть лишь легкий ветерок весенней свежести, что покачивает полупрозрачную, сверкающую золотыми нитями тюль на пороге балкона. Сейчас у него есть лишь стол, заполненный в собственной поверхности листами пергамента, а ещё тихий, будто знакомый шорох где-то сбоку. И десяток новых дел в новом дне. И необходимость все же прекратить лгать да собрать, наконец, совет. И важная, важная, важная необходимость все же… Прекратить ждать? Ни сейчас, ни завтра, ни когда-либо он не станет заниматься чем-либо подобным, но за каждый новый день собственного отсутствия Локи в какой-то момент все же придется ответить, если тех дней наберутся тысячи или сотни тысяч. Сейчас же Тор лишь вздыхает вновь, набирая побольше воздуха в грудь, пока не понять когда возникший шорох среди молчания его кабинета, так и продолжает звучать, приближаясь — Тор лишь дышит не ради успокоения. Тор лишь наполняется свежестью той весны, что не приносит утешения подобно Гертруде и лжет о свободе да мире подобно Сольвейг. По крайней мере многие выживают, но мысленный диалог о полумерах вызывает лишь тошноту да злобу. А шорох…       Звучит.       И приближается.       И все же привлекает к себе внимание.       Что делает он здесь, это звук перекатывающихся песчинок пустынь Свартальфхейма? Что ищет и что желает найти он, этот звук шепота листьев травы? Медленно открыв глаза, Тор тянется взглядом влево, к краю стола, руки же оставляет в покое поверх подлокотников кресла, но тело его заполняется уже — напряжение да великая память. В сапогах его есть клинки. На краю высокой резной спинки кресла висят ножны с мечом. И у выхода на балкон, прислонившись к стене будто бы в ожидании битвы, стоит на высокой ручке громсекира… Стоит ли ему радоваться, а? Он теряет Мьеллнир в момент начала войны, пускай даже не теряет достоинства, и среди событий тот забывается так, как никогда не сможет забыться его удобство и все те победы, которые Тор получал благодаря его помощи. Скучать по нему, правда, не удается. Для той скуки просто не разыскивает места.       Ровно так, как Сигюн — никогда себе места не рыщет, забирая то силой.       Именно она приходит к Тору с неделю назад, сообщая столь малую, но столь важную банальность: по ее требованию Модсогнир отправил в Нидавеллир отряд гномов-кузнецов и те смогли найти в горных породах остатки металла уру. К чему все это и чего ради? Сигюн не предлагает ему отправиться вместе с ней, лишь приходя и констатируя факт — новым утром он отправляется с ней в Свартальфхейм, потому как он должен оплатить свое новое оружие и поучаствовать в его изготовлении. Это не обсуждается. Это является фактом и фундаментом той новой реальности, в которой Тор оказывается… В Свартальфхейме помимо того металла уру, что считался исчезнувшим ещё со времен прошлой войны с темными, их ждут кузнецы, а ещё ждёт присланное из Альфхейма бревно древнего, крепкого ясеня.       Тот считается одним из первых потомков самого Игдрассиля и в собственной жизни насчитывает столько древесных колец, сколько меток Тору не удастся прожить и со всей собственной божественностью.       Сам Тор просто не рассказывает — о норнах, что приходят за ним и пытаются убить его поверх песка арены Сакаара.       Но Сигюн ведь знает и так? Либо никому не говорит тоже, либо Лия умеет слишком хорошо лгать и держать лицо, но так или иначе Локи — не возвращается. И Тор обзаводится громсекирой. И Тор воцаряется среди лживого, сомнительного мира Асгарда вновь. Но в смерть всех темных не верит так же, как в произнесённые Сольвейг слова, а ещё не собирает совета, передавая все собственные указания для советников через чрезвычайно живого, живого, живого Лейва… Сейчас открывает глаза. В ответ шороху, в ответ тому звуку, что походит собой на перекатывающиеся с места на место свартальфхеймские песчинки. Ему не приходится делать и движения, чтобы заметить мелькающий из-за края стола зеленый кончик змеиного хвоста — находясь в движении, тот пропадает, конечно же, сразу же, но ни облегчения, ни спокойствия не приносит.       В Асгарде ведь не водятся змеи?       Редкие ужи, медянки и медяницы, расселившиеся по лесам и не столь часто заползающие в поселения. Ядовитые гадюки да щитомордники, не появляющиеся в поселениях никогда вовсе и обычно живущие в самой гуще леса или у берегов заросших у берега ряской озер. Среди всего богатого животного мира асгардской плоскости определённо можно было с легкостью разыскать не единую змею, однако — никогда не вышло бы найти ни одного бумсланга. Ярко-зеленая, буквально нащептывающая о собственной ядовитости чешуя, большие черные глаза и все же слишком хорошо известная Тору нелюбовь к появлению в местах жизни дворфов… В Асгарде определённо можно было бы разыскать вовсе не одну змею и даже с половину десятка ядовитых, а только бумсланги, слишком теплолюбивые и обожающие зарываться в песок, водились лишь в Свартальфхейме.       И тому, чья голова уже показалась над левым краем стола Тора, в Асгарде было делать совершенно нечего.       Напряженно сжав зубы, Тор поворачивает голову в сторону шороха, что уже показывает ему собственное не лицо, но звериную морду, и тянется туловищем вперёд, вместе с этим опуская правую руку к голенищу сапога. Ладонь сама собой обхватывает припрятанную за его краем рукоять клинка, пока мысль устремляется в единую сторону, все же рассеиваясь — то могут быть оставшиеся в живых темные, то может быть уловка Сольвейг и, впрочем, то может быть даже Модсогнир, сохранивший память почившего отца, Короля гномов, и его жажду союза с ванами да темными альвами… Яркая, зеленая чешуя. Значительная длина. И мелкий черный язык, вырывающийся из чуть приоткрывшейся пасти с еле слышным шипением.       Единого укуса хватит, чтобы ядом обратить все кровотоки Тора вспять и пролить его кровь за их пределы. И его нутро наполнится кровью. И он сможет попытаться успеть добежать до лекарей, а все же на то потребуется время. Умрет ли он быстрее, чем спасется?       Паршивый, лживый мир. И фальшивая улыбка Сольвейг, что приносит свои извинения, среди глаз оставляя лишь — жестокость. Война завершается, но ее хвост, точно подобный змеиному, остается как никогда юрким и живым, и Тор отнюдь не является настолько глупцом, чтобы поверить в любой возможным мир, что продлится до конца времен. А все же… Как может он не почувствовать? Это ощущение иллюзорного дна и вранья, что оказывается прямо пред его глазами. Это зудящее где-то изнутри переживание, что не шепчет вовсе, а именно кричит ему — он может поверить собственным глазам и тогда будет именован глупцом. Тот самый магический потенциал, чтоб его Хель побрала, теперь Тор знаком с ним, теперь он может чувствовать его, может распоряжаться им, и, глядя на то, как ярко-зеленый бумсланг медленно заползает на его стол, лишь крепче стискивает рукоять клинка в ладони. Он вытаскивает его из голенища сапога беззвучно, левую руку поднимает медленно. Искра же злобы жалит его нутро быстро, почти болезненно.       Три недели проходит. И таков итог, а?       Ядовитый, неспешный бумсланг огибает его закрытую чернильницу, стоящую на краю стола, проскальзывает внутрь не перевязанного кожаной лентой, на половину развернувшегося пергамента. Его чешуйчатое брюхо все так же шуршит подобно свартальфхеймским пескам о ту поверхность, с которой соприкасается, и стоит ему выползти из нутра пергамента, как он доползает почти до самой середины стола, а после поворачивает голову в сторону Тора. Лишь миг промедления — это могут быть темные, это может быть уловка Сольвейг, это определённо точно может быть любое подтверждение того, насколько лжив весь заключенный с ванами мир, и Тор лишь медленно поднимает правую руку с зажатым в ней клинком выше. Распрямляется сам.       Не ждать нападения от ядовитого зверя — вот что является поистине глупостью; он же глупцом не является точно и потому, как только бумсланг еле заметно дергается, с резвым рывком вскидывает обе руки. Накрыв змеиную голову левой ладонью почти с хлопком, Тор перехватывает ее, плотную, ничуть не иллюзорную, пальцами и правую руку вскидывает, тут же жестоким, неумолимым движением опуская острие клинка вниз. Что тот же ястреб, истинный хищник, его клинок обрушивается на змеиную голову, прорубая собой и всю стопку писем, указов да прошений, и древесную плоть стола, но — лишь подле той головы. Змеиное тело успевает дернуться, изойти напрягающимися кольцами мышц, и от резкого движения чернильница опрокидывается на пол. Несколько не связанных кожаными лентами, лениво скрученных пергаментов слетают следом за ней. Не замечая этого вовсе, Тор склоняется к самому столу, рыча той самой искрой злости на замершего в его руке, чужеродного зверя:       — Думаешь, я настолько глуп, что не признаю тебя, а? Те времена давно уже прошли, Локи, — злиться ли он в действительности и сколь сильно, а, впрочем, это вряд ли действительно имеет какую-то весомость. Локи возвращается — быть может, насовсем, быть может, на единое мгновение. По крайней мере он жив? Поверить в то, что он возвращается без причины, не получится никогда. Не после всех месяцев разлуки, не после той причины, по которой эта разлука случилась, не после — всей войны, что будто бы уже завершилась. И все равно Тор позволяет себе рыкнуть на него кратко, в той самой острой искре злобы за все прошедшие три недели то ли одиночества, то ли невозможности хотя бы переговорить с ним.       Объясниться или же принести извинения? Сморщившись кратко в ответ внимательному змеиному взгляду, Тор медленно разжимает пальцы на рукояти клинка — из стола его не вытаскивает, так и оставляя торчать из поверхности подле головы бумсланга. Является ли он реальной угрозой, является ли просто выплеском его злости или же осколком того самого крика, который Тор так и не позволяет себе ни на поверхности Бивреста, ни после… Соскользнув кончиками пальцев с рукояти, Тор медлит несколько мгновений, будто бы действительно ожидая, что змеиная пасть вот-вот приоткроется и зазвучит для него знакомым голосом — этого так и не происходит. Словно издевки ради, разве что черный язычок с еле слышным шипением мелькает в чуть приоткрывшейся пасти. Бумсланг молчит. Бумсланг отказывается говорить. И отказывается двигаться? Сам Тор отказывается сомневаться в том имени, что принадлежит этой зверюге, и лишь потому разжимает пальцы, выпуская змеиную голову из захвата.       В ответ на свободу на него никто не кидается.       Но обойдется ли без укуса? Сброшенная со стола чернильница и скинутые пергаментные листы могли бы сойти за достаточную жертву, но все же Тор с тяжелым, раздраженным вздохом просто откидывается на спинку кресла. Губы поджимает, сбрасывая ладони на подлокотники. А в сторону громсекиры даже не косится… Три недели проходят. Раны Асгарда затягиваются много быстрее благодаря чужим невидимым рукам. И слухи мельтешат по галереям, рассказывая о том младшем принце, что спасает будущего Царя из Нидавеллира. Лейв позволяет себе вопрос об этом лишь единожды, ещё больше двух недель назад, и тогда Тор медлит с ответом достаточно долго — вовсе не вынуждено. Его мысль сама собой просто уводит его куда-то туда, в те временами, что кажутся слишком невыносимо далекими теперь. Отнюдь не мирные и не счастливые, они все же хранят в себе…       Все то, чем сейчас он не обладает вовсе.       Качнув головой, Тор вытягивает ноги вперёд под столом с тяжелым, слишком переполненным что словами, что мыслями вздохом — выбирает молчать сейчас так же, как Лейву больше двух недель назад все же отвечает согласием. Да, Король богов расстарался и с помощью темных выкрал его. Да, Король богов не собирался его убивать, но желал покрыть его плоть меткой своего имени и вновь сделать его своим верным гончим псом. И все же, да, младший принц, он же ныне главный советник и верховный, наиболее сильный маг Золотого дворца, был тем, кто вытащил его оттуда и спас. Оттого, что Тор подтверждает слухи, глядя Лейву прямо в глаза, те, к его удивлению, не набирают большей мощи, вместо этого становясь менее резвыми и менее фантазийными благодаря чужим языкам. И все равно остаются. И все равно живут. И Локи… Черный змеиный глаз, ярко-зеленая чешуя и медленно-медленно подтягивающееся к голове тело — замерший посреди поверхности его стола бумсланг так и не кидается на него. Только мерно начинает покачиваться из сторону в сторону, вновь еле слышно шипит, показывая раздвоенный кончик черного языка. Не может быть ни ошибки, ни пространства для любой глупости — среди асгардских земель змеюке этого вида делать вовсе нечего. Но она живет здесь уже столетия. И она же залечивает раны Асгарда, восстанавливая дома и спасая стены галерей от копоти. Обычная да ядовитая змейка?       От нее веет мороком и ложью хорошей, качественной иллюзии, и Тор чувствует все то где-то под собственной кожей. На кончиках пальцев. Или все же среди грудины. Так и не двигается, правда. Он был готов говорить раньше, он готов говорить все ещё — три недели проходят. И Локи не показывается ему на глаза ни единожды. Зато сейчас приходит, вот уж невидаль! С него станется объявиться по причине государственного вопроса и отнюдь не по причине тоски, уж это вовсе не станет удивительным… После всего, что случилось с ними в середине прошедшего лета.       Безмолвно следя за тем, как бумсланг все же приходит в движение уже весь и медленно оборачивается кольцами вокруг воткнутого в стол клинка, Тор не ведет даже бровью. Тор говорить с ним — просто отказывается. Хотя бы потому что вовсе не знает змеиного языка? Локи жив. Это является фундаментом той реальности, что существует сейчас, а все же на каждую залеченную рану Асгарда, на каждый слух, даже на то его нахождение посреди битвы — на все это можно найти в качестве оправдания ту же Лию. Ее магию. Ее иллюзии. Ее ложь и… Будто бы слыша этот виток его мысли, уложивший голову на верхушку рукояти клинка бумсланг неожиданно шипит и тянется в его сторону. И так подвижные кольца его тела чуть ускоряются в собственных движениях, голова вновь спускается к поверхности стола и теперь уже даже не пытается притвориться, будто весь он случайно здесь оказался, вдали от Свартальфхейма, вдали от якобы своего мира и якобы своих теплых песков. Наблюдая за тем, как зверь спускается к подлокотнику его кресла и сразу же заползает на его ладонь, Тор мыслит разве что — ему, этому теплолюбивому существу, вероятно, прохладно здесь.       Банально. И глупо. Как будто бы Локи не может позаботиться о том, чтобы в зверином теле не чувствовать холода? До прихода середины весны остается ещё несколько дней и даже при том, что никогда Асгард нельзя было назвать холодным миром, он вовсе не является столь жарким, как Свартальфхейм и его пески. А бумсланг на несколько мгновений замирает подле края рукава его рубахи. Думает ли о том, чтобы заползти внутрь, или нет, по итогу лишь продолжает свой путь по его предплечью и уже оказавшись поверх металлического наплечника исходит шипением. Так теперь звучит его недовольство? Наплечник ему не нравится, потому как закрывает путь от края рукава до ворота рубахи. И Тору не приходится об этом даже спрашивать. Так же, как не приходится и сомневаться — возвращение Локи явно не значит, что они поговорят.       Будто издеваясь над ним, лишь мгновением позже звучит откуда-то спереди:       — Я слышал, ты угрожал Лие казнью, — слишком знакомый, ничуть не позабытый голос раздается настолько неожиданно, что Тор, засмотревшийся на движение змеиного тела по собственной руке, даже вздрагивает. С определённой, точно непозволительной резкостью — от того, как сильно это случается, движущаяся середина тела бумсланга дергается тоже и чуть не скатывается с его предплечья. Тор, конечно же, успевает перехватить его правой рукой. Бумсланг, конечно же, успевает — обернуться вокруг его горла, чтобы не упасть. По крайней мере не кусает ядовитым клыком? В какой миг Локи оказывается здесь, видимый, будто и правда реальный, Тор не замечает. Но голос звучит уже и отнюдь не со стороны змеиной головы, что ощущается где-то у затылка. То ли гладит, то ли сама потирается и ластится… Значит ли это, что Локи тоже скучал? Значит ли это ещё хоть что-нибудь? Переведя взгляд вперёд и выпустив из пальцев змеиный бок, он прощально мажет кончиком пальца по чешуйкам — тот Локи, что сидит впереди, прищуривается почти миг в миг, вот что Тор замечает в первую очередь. Помимо того кресла, что стоит перед его столом, помимо привычных одежд и черных, спускающихся к плечам волос… Это Локи. И он жив. И он уже здесь. И он действительно приходит говорить — о Лие. — Требовал с нее ответов о моем местоположении, даже когда она призналась тебе, что не знает ничего. Стращал ее заточением ее семьи. И в конечном итоге вынес ей смертный приговор, — чувствуя, как медленно-медленно змеиные кольца все большим количеством оборачиваются вокруг его шеи, Тор лишь вздыхает, но глаз прочь так и не отводит. Злой, напряженный и ощущающийся острым, будто заточенный наконечник стрелы, Локи оправдывает каждую его дурную мысль полностью — вот о чем он желает говорить, вот что является самым важным для него, а, впрочем… Сколь велик шанс, что он просто не может говорить об ином? Не столь большая голова бумсланга медленно проскальзывает по затылку Тора и добирается до макушки даже раньше, чем скрещённые на груди Локи руки сжимаются крепче. На самом деле он в ярости. Она есть среди острого взгляда, впивающегося Тору в лицо, она есть среди его напряженных челюстей и среди всех тех колец точно его змеюки, что оборачиваются вокруг шеи Тора. Задушит ли его Локи? О подобном не стоит даже мыслить, пускай вместе с этим не стоит и смеяться над его потугами… Не сейчас уж точно. Не тогда, когда Локи медленно тянется туловищем вперёд, расплетает руки и упирается ладонями в поверхность стола, нависая над ним. Интонация его голоса обращается почти змеиным шипением, когда он говорит: — Лия является моей фрейлиной. Она подчиняется мне. И подчиняясь мне, служа мне, она находится под моей протекцией. Если я ещё хотя бы раз услышу о чем-то подобном, если я ещё хотя бы раз вызнаю, что ты угрожаешь ей… Я не буду благосклонен к тебе в ответ на подобную жестокость к тем, кто ее не заслуживает и не заслуживал никогда, — резвым движением хватанув рукоять клинка, воткнутого в стол, Локи выдирает его прочь и указывает им на Тора, добавляя с более ярким оттенком собственного гнева: — Я рассчитываю на то, что ты услышал меня.       Он жив. И он возвращается, но лишь ради… Лия? Она важна для него, но ее важность, какой бы большой ни была, никогда не оказалась бы достаточной причиной, чтобы прийти к Тору — если бы Локи не желал этого сам. Лишь ложь, фарс, самообман, да к тому же Тор вовсе не знал… Тор знал его. И потому не чувствовал страха вовсе пред каждым из тех змеиных колец, что уже замерли вокруг его шеи, вместо этого ощущая мерно покачивающуюся, будто бы довольную змеиную голову на собственной макушке. И потому прекрасно видел: Локи вряд ли нужны были его извинения и его объяснения, но ему было важно вступиться и сообщить — что бы ни происходило между ними, у Тора нет прав использовать Лию или кого-либо ещё в качестве рычага давления.       Локи приходит, когда желает.       Локи уходит, насколько потребуется.       И Локи же… Не вернётся, не так ли? Дернув головой кратким движением злости, он вонзает острие клинка назад в стол и тянется туловищем обратно к креслу. Не заметить, как вся иллюзия его тела обретает чуть больше дымки по краям, у Тора не получается — ещё миг или два, ещё совсем немного и завершившийся разговор вновь оставит его в одиночестве кабинета. Локи уйдёт. Оставит ему хотя бы змею? Чувствуя, как самый кончик чуть прохладного, змеиного хвоста забирается ему под ворот рубахи и прижимается к груди под доспехом, Тор говорит:       — Когда ты вернёшься? — и где-то поверх его макушки так и покачивает змеиная голова. Она является мороком, она является ложью, и фальшью, и Тор просто вовсе не знает… Тор видит Локи сейчас и в его присутствии много больше иллюзии, чем в той самой змее, в чьем нутре он прячется. Пробирается в змеиную шкуру после всего? Пробирается в нее после всей жестокости, что разыскала его в зверином обличье в прошлый раз?! Века напролет и долгие ночи столетий Тор живет среди знания, являющегося пророчеством: однажды Локи обретет столько силы, что не будет нуждаться в защите. И это происходит уже. И это уже случилось. Но все равно та дымка иллюзии, что уже размывается по краям, собираясь сбежать, замирает в собственном движении. Локи замирает тоже. Раздраженно и слишком искренне сморщившись от собственного согласия говорить с ним, не иначе, он развязно заваливается назад в кресло… Он остается именно так, как Тор желал бы, чтобы он остался. Не стоя, не где-либо в ином месте, но здесь и сейчас, и сидя в кресле, и находясь с ним на одном уровне.       Ровно так, как никто иной не смог бы себе позволить. Ровно так, как никому позволено не было.       — В моем нахождении здесь нет никакого смысла. У тебя есть Лейв и он отлично справляется со своей работой, я же… — скрестив руки на груди, он волнует тот черный плащ, что спускается по его спине, но бумсланг, уже раскладывающий собственные, движимые кольца у Тора на плечах, не волнуется вовсе. Душить его сегодня никто не станет. Есть ли в том толика чего-то хорошего? Локи отвечает ровно, спокойно и с интонационной подоплекой того скепсиса, в ответ на который Тору все ещё хочется — закричать. Именно там, именно тогда и прямо поверх Бивреста. Вот какой век жизни ему завещает жестокий-жестокий бог. Вот что он оставляет ему и, даже если бы то не было обозвано величием Асгарда, оно заслуживало бы смерти все равно. Но дело ведь вовсе не в том, что Локи не желает возвращаться? Подписанный указ о возвращении ему всех его статусов, привилегий и имущества уже находится у Лейва в руках и на самом деле является одним из первых, которые Тор подписывает как только война лживо завершается.       Этот указ решает многое, не имея возможности решить главное.       Кратко дернув уголком губ, Тор перебивает чужое слово и говорит:       — Я нуждаюсь в тебе. Я нуждаюсь в том, чтобы говорить с тобой, обсуждать с тобой дела Асгарда и продолжать любить тебя, — все то хорошее и важное, что было у них… Временами он натыкается на мысль о том, что этого никогда и не было. Какие-то крохи, оставшиеся в далеком детстве. Какие жалкие песчинки, что мелькали собственным ощущением на кончиках их пальцев то ли год, то ли век назад. Но, впрочем — всё то лишь ошибка. Тор становится Царем, а Локи все же возвращается вновь и он никогда не признается вслух, сколь дорог ему Слейпнир на самом деле, но Тор знает. И чем больше времени проводит подле него и вдали от него, тем лучше узнает. Действительно ли Локи приходит с именем Лии в крепко сжатом кулаке? Это является важным, все же оставаясь предлогом, потому как ему отнюдь не составило бы труда принести собственную месть иными способами и без необходимости показываться Тору на глаза — он приходит все равно. И сейчас он сидит напротив, по ту сторону стола, в кресле, что более иллюзорно, чем тот мирный, ядовитый, а все же возлюбленный бумсланг, что все так и продолжает мерно покачиваться поверх макушки Тора. Он ведь тоскует тоже? И он ведь тоже волнуется? Все то, что они создают, все то, что у них появляется, вновь и вновь оно разрушается наследием жестокого-жестокого бога, но вовсе не статусами, вовсе не обязательствами. Тяжелая ноша правления? Им удается вести дела и до того, как Тор получает то в свои руки. И бумсланг остается много более настоящим, чем та плотная иллюзия, что находится у Тора перед глазами. И бумсланг тянется к нему, забирается на него и остается — Локи лишь кривит губы, пока в его лице появляется нечто хищное, ожесточившееся и жестокое. Стоит ли продолжать? Тор договаривает: — Не думаю, что кто-либо кроме тебя может справиться с этой работой.       Потому что никто — не сможет. И никто не посмеет. Вся та власть, что появляется у него, прорубает в пологе земли трещину, отдаляя его от тех, кто был ему дорог, и отдаляя их от него. Теперь он Царь Асгарда. Теперь он властвует, он подписывает указы, он отдает приказания и распоряжается не только золотом, но и жизнями.       За все прошедшие месяцы и за все месяцы войны ни у кого не хватает наглости заявиться к нему в кабинет и сесть напротив него вместо того, чтобы стоять постаментом неравенства положений — Локи усаживается. Здесь его место. Здесь его дом. Главный советник, верховный маг Асгарда, правая рука самого Царя и все же… Дёрнувшись вперёд резким движением, он хватается пальцами за подлокотники собственного иллюзорного кресла так, будто пытается сдержать себя от нападения, а после рявкает гневно среди всего мерного, зацикленного движения головы бумсланга поверх макушки Тора:       — Ох, правда?! Я нуждался в том, чтобы ты не обращал всю собственную жестокость к Слепйниру, чтоб Хель тебя подрала! И если ты думаешь, что я больше не зол на тебя, то ты глупый боров, а не Царь Асгарда! — его лицо искажается ею, животной, неистовой злобой того родителя, что никогда не посмеет оставить собственное дитя на расправу чужой жестокости, и Тор чувствует, как волна мурашек обкусывает ему затылок. Ведь так она выглядит, вся его любовь? Обозвать ее уродливой и жестокой в момент его, Локи, отсутствия не столь сложно и всё же много сложнее разглядеть ее, потому как все безграничное, все громадное видно в полной мере лишь на расстоянии. Сколь далеко необходимо отойти? От них и до самой первой жизни, до каждой из прошлых жизней бесконечное расстояние пространства да времени, в то время как здесь и сейчас Локи прямо перед ним и его глаза будто бы загораются изнутри яростным пламенем того гнева, по воле которого он убивает отнюдь не единожды — самого Тора или тех, кто желает ему навредить. Других. Иных. Кого угодно, впрочем. Она может быть уродлива, эта его любовь, но недооценить ее мощи невозможно так же, как невозможно недооценить ее милосердия — он возвращается сейчас. Быть может, никогда не простит. Однажды, быть может, перестанет злиться. Тор смотрит ему в глаза, не чувствуя ужаса и в общем-то не чувствуя ничего, кроме жадного, горячего шара тепла, что раздувается где-то внутри, уже требуя.       Единый вопрос.       И единый ответ.       И последствия — тех его решений, что не принять было невозможно перед лицом наследия жестокого-жестокого бога.       Он говорит:       — Но злишься ли ты сильнее, чем любишь меня? — вот он — его мир. Вот она — его власть. И однажды может прийти день, в котором они потеряют все ровно так, как теряли уже не единожды. Потому как Сольвейг приезжает и привозит свои извинения — вместе с ложью да улыбкой, что не касается жестоких, затаивших великую злобу глаз. И Номад все ещё помнит о собственной клятве прийти за Тором. И мироздание все ещё ждёт мыслями да заветами норн его обязательной, предрешенной смерти… Что останется у них двоих в тот день, когда все принадлежащее им окажется разрушенным и низвергнутым в смерть? Тор остается недвижим и не пытается произнести ничего больше из всех тех слов, что жаждут родиться сейчас так же, как жаждали того все те последние месяцы. О великой любви, о невыносимой тоске и о том самом страхе — в новом утре среди завтрака в обеденную залу входит Сигюн и приносит ему ту голову, за которую Тор платит и которой верит, что не увидит. Сигюн приносит ее все равно. То безжалостное зло, что боится видеться ему даже в кошмарах, случается наяву, не пытаясь добавить тяжести его жизни — оставляя его кровоточить среди неведения. Стоит ли с Локи спросить за это? Стоит ли с него сейчас хоть что-либо требовать? Его дела, дела самого Тора, их общие и личные решения… Лишь единый важный вопрос — Тор задаёт его. И видит, как Локи резким движением поджимает губы, а после отводит взгляд острой боли прочь. Не столь важно, что может он солгать, пускай в последние песчинки времени уже вовсе ему не лжет, но много важнее — что он делает. Где он находится. Он показывается или он прячется. Он уходит прочь безвозвратно или же… Он остается сейчас. Все столь же злым движением дергает хваткой ладонью подлокотник, словно желает вырвать его с корнем, а после откидывается спиной на спинку кресла. Не исчезает. Не уходит прочь. И там, где точно мог бы солгать, все же молчит. Сколь великое значение это имеет? Под самым краем ворота рубахи Тор чувствует кончик змеиного хвоста, что приходит в движение, выглаживая ему кожу где-то над сердцем. Глубже ему не пробраться, уж слишком крепко сидит доспех, но и этого явно становится более чем достаточно — вот он ответ. Вот она правда. Они дожидаются смерти жестокого-жестокого бога и они переживают его — они же переживут его наследие. Тяжесть колец тела бумсланга остается на его плечах. Мерно покачивающая змеиная голова остается на его макушке. И та самая иллюзия Локи остается перед его глазами, напряженная, подобравшаяся и точно не собирающая отвечать любым возможным словом… Тор видит те его слова все равно десятками знаков, которые ему никогда не удастся спутать с домыслами. Тор говорит, выждав паузу: — Я прошу тебя вернуться. Приказывать не стану. Указ о возвращении тебе всех статусов, имущества и золота уже подписан мной и лежит у Лейва, — потому что эта битва с наследием чужой жестокости будет долгой и потому что ни единый мудрый царь никогда не стремится к войне, но обязан быть готов к ней, если желает — сохранить в целости. Свой народ, свою власть, свое правление или сердце собственной любви. Нуждается ли Локи в том напоминании, что является бессмертным и звучит голосом Тора уже? Он не перебивает. Он молчит. И только зубами скрежещет беззвучно, потому что крыть ему больше нечем — Тор знает, что Локи его любит. Но все же никогда не посмеет использовать ту его любовь к себе, чтобы вынудить его… Остаться? Вернуться? Никогда больше не уходить? То самое заточение, бесчестное и безжалостное, что ему удается прочувствовать на себе в Сакааре даже в большей мере, чем перед лицом Короля богов — Тор извинится. Но не сейчас. И не перед тем нынешним Локи, который вряд ли желает слушать его, который вряд ли станет слышать его. Остается, правда, сидеть перед ним все равно, пока возможность говорить с ним остается сложностью и отнюдь даже не по его вине. Лишь наследие… Омерзительное. Ядовитое. И уничтожающее все новые всходящие побеги листьев травы. Помедлив, Тор добавляет вновь то, что сказал уже: — Ты нужен мне здесь, рядом со мной. Хотя бы в качестве моего главного советника, если ничто большее невозможно для нас сейчас, — и все же говорит больше. И все же говорит то, что является данностью. Отступиться, отказаться или все же бежать от него? Они есть ничуть не в меньшей степени, чем есть все то, что между ними находится. Пройдёт время и что-то изменится. Пройдёт время и, быть может, Локи сможет простить его… Сможет ли понять? Он слишком умен, чтобы не понимать сейчас, и все же он морщится в том самом раздражении, будто бы Тор говорит именно то, что обязано быть сказано, будто бы Тор говорит именно то, что находит собственную цель подобно выпущенной умелым лучником стреле — как бы там ни было и сколько бы времени ни прошло, какими бы ни были обстоятельства и имел бы Локи при себе всё ещё все свои статусы, да имущество, да золото… Он был нужен всё равно. Здесь мог бы быть его дом. Тор — не стал бы неволить его никогда больше. А, впрочем — даже если бы отпустить его значило убить его? Безжалостное наследие. Кровожадное наследие. Сотни переплетенных друг с другом тайн и человеческих судеб, сотни тех судебных нитей, что норны плели столетия до нынешнего момента и собирались плести и дальше. Стоило ли верить в то, что Сигюн хватит разумности не рассказывать Локи о случившемся на арене Сакаара… Тор верить отказывается. Мечтать или фантазировать, надеяться, быть может — лишь точный, выхолощенный расчет и угроза, к которой ему нужно быть готовым. Будет ли она с лицом Сольвейг, обретет ли лицо Номада или же наденет поверх себя лица норн. Все, что есть у Тора в руках сейчас, является лишь знанием, и фундаментом, и данностью — Локи здесь, Локи жив, Локи вернётся. Пускай даже дергает головой уже, раздраженно закидывая одну ногу на другую. Пускай даже отказывается смотреть ему в глаза, разглядывая занавешенный выход на балкон. Но все же бумсланг так и не исчезает, оставаясь собственной мерно покачивающейся, будто умиротворенной головой поверх макушки Тора, оставаясь всеми кольцами собственного тела на его плечах. Теплолюбивый зверек? Главный советник. Верховный маг Асгарда. И все же — милосердный да любящий. Еле слышно выдохнув без ощущения облегчения, Тор спрашивает: — Что случилось с тобой?       Лживое чужое расслабление замечает сразу же. Локи поводит плечами, вздыхает тоже. Верить ему не столь сложно, но временами любая вера является недопустимой — если вопрос становится о том, что с ним происходит, происходило или что с ним вот-вот произойдет. Кривя уголок губ, Локи говорит:       — Какие-то контрабандисты подобрали в космосе на свой корабль. Перепродали в коллекцию некоего Танелиира и как только я пришел в себя… — то незнакомое Тору имя, что звучит, или та история, которую Локи рассказывает. Его нежелание обсуждать покрывает его лицо мимическим выражением злости и отказа углубляться в подробности — Тор это уже видел. Тор в этих территориях уже был. Стоило ли церемониться? В прошлый раз, помеченный именем Свальдифари, он не занимался подобными глупостями, но определённо дал понять многое, неизменное и незыблемое. И в этот раз все оно было таким же, как и прежде. Его уважение или его любовь. Его преданность? Остервенелая, жестокая злоба к любому из тех врагов Локи, которым стоило уяснить и которым Тору было вовсе не лень повторять из раза в раз: не ценное зверье и не артефакт, не только лишь существо смешанной, полной мощи крови, а много большее.       Вот кем Локи был. Вот кем являлся.       Тору, правда, не стоило даже признаваться себе в том, что и он был зол на Локи тоже. Тору же не требовалось и дослушивать до конца, чтобы обрубить жестким:       — Что он сделал? — вот она — вся его власть. Вот и он — весь его мир. И среди этих мест определённо есть уважение, но любое промедление при необходимости мести не является желанным ему так же, как и любое попустительство. Не желает ли Локи говорить об этом, желает ли прятать это и сам желает ли прятаться тоже? Он не вздрагивает ни от рубящего тембра голоса, ни от звенящей сталью интонации, лишь замирая среди движений собственных губ — потревоженные не столько голосом, сколько чувством Тора кольца бумсланга приходят в движение. Шею, правда, не обвивают. Лишь ощущения змеиной головы на самой макушке теряется, уже звуча еле слышным шипение подле уха. Ругается ли он или признается в чем-то? Тор смотрит его иллюзии в глаза. Тор дожидается — пока те глаза, внимательные и напряженные, посмотрят на него в ответ. За все ещё невысказанные извинения, за все прошлые решения и все те будущие, что он ещё примет, но, впрочем, лишь за всё то, что есть у них и меж ними… Локи прищуривается, поджимая губы и вряд ли сопротивляется. Лишь всматривается. Лишь выжидает. Признаться ему в любви сейчас вновь, как и прежде? Он не выглядит тем, кто услышал бы подобное признание собственным сердцем, скорее являясь тем, кто в ответ на него кинулся бы на Тора с обнаженным мечом. Не то чтобы это действительно пугает. Тор лишь говорит, добавляя контекста и смысла: — Не заставляй меня давить на тебя или платить Сигюн за то, чтобы она вызнала все необходимое для меня.       Их мир. Их реальность. Их настоящее. Сигюн ведь не согласится? Что одуванчиковое семя, поднятая ветром несправедливости и чужой жестокости, она устремится в любую сторону, если только ей верно подать информацию — остановить ее не получится, потому как не получится убить. И когда она найдет, и когда она узнает… Что бы там ни случилось, на том космическом корабле, Локи вряд ли желает рассказывать об этом кому-то вроде Сигюн или кому-либо вообще       И Тор не желает давить, Тор уважает его, Тор любит его больше чем кого-либо — но.       Чувствует ли Локи? Понимает ли? Только хмыкает ему в ответ, а после говорит:       — Ничего, — и лжет. И позволяет себе этот фарс слов, этот морок звуков. Стоило бы спросить, сколь глубоко не позволено Тору теперь проникать в его тайны, но это немыслимая глупость — ему не было позволено это никогда. С того дня, когда он нашел тело Локи без сознания в его покоях. С того дня, когда разрубил стол Короля богов почти надвое единым мечом. И с того же дня, когда принял метку его имени… Все, что было у них теперь, было лишь наследием. Видя, как крепче сплетаются его руки на груди, Тор так и продолжает смотреть лишь ему в глаза — лжет о собственной слепоте тоже. Молча, беззвучно и пристально лжет о том, как не замечает: правую кисть Локи прячет глубже под локоть левой руки. Напряженно дергает головой. А после неожиданно говорит: — Но больше он не посмеет навредить ни ландвертирам, ни любым иным существам.       Тор не чувствует облегчения, лишь мысля — ловко. Локи подчищает следы. Сигюн ничего не разыщет и любое ее путешествие будет бесплодным. Тор — не сможет вызнать ничего, даже если пожелает. Но, впрочем, сможет разыскать себе мага, который… Как будто бы, если он будет знать, как будто бы, если он будет контролировать последствия, возможность вернуть себе все то, что было у них с Локи, полностью приблизится к нему быстрее? Этого не случится. И потому Тору остается лишь кивнуть да мысленно отступиться, лишь сейчас замечая с какой легкостью во все его волнение успела вплестись… Злость ли? Просто желание вернуть все вспять? Они ведь собирались тогда, в день долгожданной смерти Короля богов они ведь собирались отправиться вместе к горячим источникам, спрятанным в горных утесах на востоке — их там так и не было. Они туда так и не добрались.       Быть может, смогут добраться в будущем?       — Хорошо, — кивнув кратко, чтобы только не потревожить замершую подле его левого уха змеиную голову, Тор отворачивается в сторону балкона и просто позволяет — Локи уйти. Но отнюдь не пытается в действительности прижаться щекой… Бумсланг прижимается к нему своей змеиной головой сам и будто бы даже задевает кожу щеки кончиком выпущенного на мгновения язычка. Кто прячется там, под всей его чешуей, и сколько много булатности ему требуются, чтобы в ту чешую забраться? Быть может, он и правда думает, что Тор убьет его. А может, не думает об этом вовсе. Тор прикрывает глаза на мгновения, ощущая как суетность множащихся мыслей будто бы уже требует от него путаницы. Медленно, глубоко вдыхает, прежде чем говорит: — Ты вернёшься?       На ответ не рассчитывает. Вся та пускай и хрупкая, но важная структурность, что была у него до прихода Локи, все же разваливается под силой его собственных чувств и… Локи ведь не расскажет ему, что случилось? И, вероятно, не вернётся, ведь так? И у самого Тора — так и не получится закричать. Поверх Бивреста, или же посреди собственного кабинета, а может и на том самом пастбище и за мгновения до смерти Короля богов… Он никогда не согласится с тем, что ему лучше было бы не умирать, но его смерти — много лучше было бы быть иной.       Но какой бы она ни была…       Ему в ответ звучит жесткое, почти стальное и все равно слишком настоящее:       — Я все ещё зол на тебя. И я буду зол на тебя ещё очень и очень долго, Тор. И не смей даже думать о том, что у тебя получится ту мою злость усмирить, что цветами, что любыми иными вещами, — открыть глаза вновь, повернуть голову и посмотреть на него, но все же лучше подняться с места, а после… Тор не открывает глаз и ни единого движения не делает. Лишь чувствует, как прохладные чешуйки, покрывающие змеиную голову, потираются о его щеку, словно желая передать каждое важное слово обо всей той любви, что не чувствуется сейчас по вине злобы, или обо всей той тоске, о которой сейчас говорить невозможно вовсе. Сам Тор, правда, говорит, но все эти слова для него, что ручные щенки — они принадлежали ему всегда. Они для него данность. Они для него фундамент.       Пока он же для Локи сама мысль — Тор пожелает усмирить его злость.       Стоит ли лгать ему, что все иначе? Тор просто соглашается без лишнего слова и без кивка головы. Пусть будет так. Пусть будет так даже сквозь все его желание: вот бы они успели добраться тогда, прошлым летом, до горячих источников. Вот бы не было ни правления жестокого-жестокого бога, ни войны, ни того вынужденного предательство, что сейчас казалось столь далёкой и малой глупостью… Все вряд ли началось с него. А, впрочем, если и да, искать виноватых было столь же бессмысленно, что и искать ответственных. Поэтому Тор соглашается, желая много большего, желая много и все же прекрасно понимая, что ничего иного быть просто не может.       Но Локи остается. И Локи приходит. И ведь не посмеет уйти вновь, нет-нет, он для подобного слишком гордый, а Тор все равно будет дарить цветы и… Пройдет время и все хорошее возвратится вспять. Пройдёт время, наступит новый день и среди нового же восхода он увидит то, что знает и так: в том будущем, где они, быть может, потеряют все, что имеют, в том самом будущем, где все принадлежащее им, быть может, будет разрушено до самого основания и где не останется уже ничего… Мелко, будто с резко накинувшейся на него утомленностью улыбнувшись на уголок губ, Тор интересуется:       — Оставишь мне хотя бы бумсланга? — вся твердость его интонации заменяется еле слышным шепотом, что к тому же вряд ли несёт в себе столько много смысла. Оттуда, с иного края стола не доносится ни единого звука, ни единого шороха, и Локи, вероятно, уходит прочь ещё мгновения назад… Лишь иллюзией. Вот кто усаживается напротив Тора в деревянном кресле с высокой спинкой на самом деле. Вот кто скрещивает руки на груди и держит на плечах глубокий капюшон черного плаща. Обыденный, пускай даже качественный морок — пока весь его владелец кольцами собственного тела оплетает Тору плечи, а змеиной головой все так и ластится. Взять ли его в руки? Тор мыслит об этом лишь сейчас, но все же оставляет ладони покоиться на подлокотниках без движения, не желая — видеть, как тяжелые, ярко-зеленые кольца бумсланга исчезают с его рук.       Как будто бы столь мелочное разочарование может сломить его после всей лживо выигранной войны и после всей тоски да боли прошедших месяцев… Откуда-то справа звучит удаляющееся:       — Если он укусит тебя в ответ на твою жестокость, я не стану тебя лечить, — а после Тор слышит, как открывается и закрывается дверь его кабинета. Шаг звучит лишь на пороге. Локи уходит — не уходя в те места, где его будет не разыскать. Локи же остается.       Что среди Золотого дворца собственной иллюзией. Что поверх плеч Тора то и дело показывающим раздвоенный кончик черного язычка бумслангом. И Тору даже жаль, что никто его так и не спрашивает, потому как он действительно мог бы ответить… Сколь много покоя, умиротворения и всё же облегчения приносит его, Локи, присутствие. И его, Локи, согласие остаться — отнюдь не потому что Слейпнир все же жив.       Но точно — после всего произошедшего. ~~~^~~~       Аккуратно прислонив последнее девятое ясеневое бревнышко к остальным восьми, стоящим внутри каминного зева шалашом, Локи задерживает на его краю самые кончики пальцев и все же отпускает — в этот раз строение идеального баланса не разваливается сразу и, впрочем, не разваливается вовсе. Бревенчатый шалаш дерева одного из тех древних ясеней, которые темным не хватило времени сжечь подобно иным, остается стоять. Он — просто позволяет себе выдохнуть куда-то в сторону. Далекое воспоминание о том, как он мучился с этим же шалашом столетия назад, только-только собираясь призвать само Пламя, желает выдразнить его разум смешком, а губы улыбкой, но Локи отказывается поддаваться ему. Сейчас, или вчера, или даже в том завтра, которое… Будет ли оно лучше? Будет ли оно более мирным?       Дурная идея имени змеиной кожи приходит к нему в голову незадолго после тех похорон всех сгинувших воинов, что сохраняют важность почета, не предлагая радости. Задержавшись среди стен Золотого дворца, он находит себе немало той работы, о которой его никто вовсе не просит, и он же определённо принимает решение — остаться. Как будто бы ему некуда больше идти? Об этом говорит ещё Танелиир, но проводя ночи среди одной из пустующих спален хельхеймского замка, Локи так и не чувствует среди собственного тела желания рассмеяться с его глупости ещё хотя бы единожды. Сама суть смеха кажется потерянной для него теперь, а все же идея — рождается. И идея дразнит. То ли напоминанием о собственной слабости. То ли знанием о величине жестокости норн.       Тор является ему силой и Тор же является ему неизлечимой слабостью, но все иные не могут существовать вовсе — их присутствие не оставляет Локи в покое. Невозможность выжить в зверином теле. Невозможность использовать в нем собственную магии. И столь громадный, жестокий ужас, что равняется с природным и животным… По его велению Локи не облетает округу Золотого дворца в личине йоля, когда только переносится в Асгард. По его велению чувствует — столь явная, столь очевидная слабость однажды будет использована против него вновь и в этом не стоит даже сомневаться.       И значит ему необходимо обратить ту слабость силой?       Когда идея только рождается среди его мыслей в одну из его ночей в Хельхейме в момент неутешных просьб Хеллы показать ей пару-тройку зверей, следом за ней приходит и важное знание — единственное место, где будет он в безопасности или хотя бы сможет в ней себя ощутить в звериной шкуре, так это подле Тора. Но признаваться ему? Но говорить с ним? Его свобода от жестокости Сакаара приносит чуть больший покой, не умаляя злобы, но ни она, ни даже лживое насквозь окончание войны не умаляет данности — говорить с ним Локи не о чем. Говорить с ним не бранными словами. Говорить с ним не злыми криками и не требованиями.       Злиться на его решение, не злясь на его существование — вот каков тот минимум, что Локи может себе позволить. И Слейпнир все ещё жив. И война притворно завершается. Асгард возвращается к жизни? Качнув головой сейчас, среди всех тех мыслей, что не отпускают его ото дня ко дню до сих пор и даже десяток дней после его более реального возвращения во дворец спустя, он поднимается на ноги с необходимой осторожностью сохранить баланс ясеневого шалаша, а после отступает к столу. С непривычки и в отсутствии тепла Тора подле весь прошедший шаг закатного солнца по небосводу ощущается будто морозным, и Локи мелко передергивает плечами, прежде чем тянется ладонью за оставленным на рабочем столе своего кабинета клинком. Но ни мыслью, ни магией… Лишь идея — необходимость обучиться тем навыком, чье отсутствие вновь может поставить его под удар. По глупости, или по жестокости, или точно чьей-то насмешкой, Тор оказывается единым, кто приходит Локи на ум, когда ему удается объяснить Хелле, почему он не может примерить на себя ни птичью шкуру, ни заячью по ее желанию. Малышка-Хелла, конечно же, понимает его. Малышка-Хелла, конечно же, спрашивает:       — Но если однажды тебе будет очень-очень нужно стать птицей… Как же ты сможешь защитить себя, если тебя захотят подстрелить? — она выглядит очень взволнованной, черноволосая и ничуть не повзрослевшая, когда задаёт ему этот вопрос. Нервно теребит край рукава своего нежно-лилового платья. Покусывает щеку изнутри. Подозревает ли, где живет и над чем властвует? Богиня смерти, что порождает среди его мыслей идею — вот с кого все начинается. Ещё когда война только завершается, лживо и ничуть не искренне, ещё когда только гремит утренняя заря победы Асгарда, Локи собирается задержаться среди стен Золотого дворца… Разыскивает себя, утомленного и невидимого чужому глазу, через двое суток где-то поверх тюка сена, снаружи конюшни. За стенкой мирно спит Слейпнир. Ему же самому в прошедшие дни оказывается вовсе не до сна — единая мысль о том, чтобы возвратиться в собственные, пускай и защищенные покои привносит в ледяную глыбу его сердца тревогу. Любая мысль о том, чтобы попросить у Гейрреда покои в его етухеймском замке, является невозможной.       Но так ли некуда ему оказывается пойти? Он уходит в Хельхейм. Через тот же проход, что в прошлый раз для него открывает осколок его сути, Локи уходит в тот мир, где ему вовсе не стоит быть, но откуда он, лишенный длины собственной судебной нити, всегда может вернуться… И Хелла встречает его с немыслимой, искренней радостью. И Хелла желает приютить его, сходу чуть ли не поселяя его в собственных покоях. Его чудная, столь важная его сердцу малышка — вот подле кого он проводит те полуденные часы, на которые не может остаться среди Золотого дворца, нуждаясь во сне и в отдыхе. Как будто бы кто-то смеет занять его покои? Ни говорить с Тором, ни видеть его, ни слышать его голоса, ни позволять ему вновь — принимать любые решения в одиночку. Подобно желанию возвратить его, Локи, себе или подобно нужде разломать всю магическую защиту его покоев? Локи остается в Хельхейм на дни, ночами продолжая возвращаться туда, где простой люд нуждается в новых домах и умерщвленном темными домашнем скоте, а Золотой дворец нуждается не в величие, но в красоте и заботе.       Мысль же воцаряется ещё где-то среди начала тех дней — Хелла желает, чтобы он обратился для нее кротом, Хелла желает, чтобы он обратился для нее медведем. И она упрашивает его ничуть не меньше, чем упрашивает весь замерший среди его сердца страх… Вновь попасть в ловушку звериной сути? Вновь оказаться запертым в ней без возможности себя защитить? Когда он рассказывает ей недомолвками и узкими, обрубленными фразами о том, что однажды на ним свершили великое зло, по вине которого ему слишком страшно теперь обращаться зверем вновь, Хелла теряет всю собственную радость столь же быстро, сколь быстро теряет все собственные просьбы. И спрашивает его… Порождает идею необходимости — ему нужно обучиться пользоваться магией, не взирая на звериную шкуру.       И та идея порождает сложный путь чувством — лишь Тор.       Тот, кто сможет его защитить. Тот, кто сможет его уберечь. Отнюдь не Сигюн со всей ее временами вопиющей злобивостью. Отнюдь не Лия со всеми ее заботами в Золотом дворце. И даже не Огун… Объяснять Тору, просить у Тора помощи или же рассказывать ему — Локи теряет знание о том, как говорить с ним теперь без брани и крика, и, впрочем, даже соглашается выискать иной способ, которого нет, только уродливые, жестокие обстоятельства складываются сами собой.       Когда с очередным рассветом застав его в тренировочном зале, Сигюн говорит между делом — ему стоит переговорить с Лией, пока Тор не решил убить ее вновь по собственной прихоти.       Она даже слов не подбирает. Просто стреляет в него звуками собственного голоса, будто горящими стрелами, и как ни в чем не бывало сбрасывает ножны с мечом на пол тренировочный арены, начиная разминаться. Сколь много злобы в тот миг существует в ее голосе? Локи разыскивает Лию сразу же, подлавливая ее магией на выходе из ее покоев и перемещая в собственные, и, если в момент начала их разговора ему ещё кажется, что не сможет никто разделить надвое его раскручивающуюся злобу на Тора, то к концу… Злоба разделяется. Отнюдь не поровну, но все же надвое, она делится между Тором да той Лией, что в дальнем прошлом решает утаить от него информацию о живости трактирщика — закричать на нее Локи себе не позволяет. Но все же не жалеет жесткости интонации, произнося: он не сможет защитить ее и воззвать к справедливости за нее, если он не будет знать о том, что это необходимо.       И она отвечает ему:       — Это лишь мои дела, ваше высочество. Я подумала, что для вашего разума они будут лишним весом, и потому… — ничто большее Локи так и не дослушивает. Лия отвечает, но договорить ей не удается. Что ещё может она сказать? Половина лживой победы в слишком настоящей войне принадлежит именно ей, потому как ее Локи ставит на тот балкон под самым высоким шпилем Золотого дворца и потому как именно ей приказывает самое страшное — собирать эфир в одиночку до момента, пока Сигюн не приведет Тора и пока Локи не сможет покинуть поле боя, чтобы присоединиться к ней. Притягивать эфир магией, сдерживать его, сковывать и собирать… К моменту, когда Локи, наконец, появляется на балконе, у Лии в руках столько живой, резкой и мощной эфирной магии, что ее хватило бы, чтобы убить десятерых подобных ей. И кисти ее рук уже покрыты открытыми язвами заражения да агонии. И лицо ее той болью выбелено, но вся она — именно там, среди той ночи жестокой битвы, она столь же спокойная и собранная, как и всегда. Именно там той жертвы, о которой Локи не приходится предупреждать ее, когда отдает ей приказ, так и не случается.       Ей удается собрать и сдержать сам эфир, вырывающийся из мертвых тел темных альвов, чтобы после он мог сковать его сам, много лучше, чем удается поверить — вся ее верность никогда не была для него пустым звуком так же, как острота ее разума, ее храбрость или ее благоразумие.       Что ж. Тремя неделями лживого окончания войны спустя Локи вынуждает ее поверить, потому как ничего больше не остается. Теперь у нее есть дом. Теперь у нее есть работа. И теперь же она вся — находится под не меньшей защитой, чем сама же обеспечивает ему. Сохраняя его тайны или собирая для него чужие? Лия обещает ему больше не прятать подобной жестокости и это является почти даже единым, что Локи требуется от нее, но все же — Тор. И то его буйство, что прорывается вновь, будто в тот день, когда он чуть не убивает Сиф и почти убивает Огуна.       В этот раз оно имеет другой вид и содержит в себе другие методы, а все же очевидная грань размывается для него слишком уж явно. Он ведь извиняется перед Лией после? И даже попадает под внимательность угроз Сигюн, но Локи приходит к нему все равно — вот как удачно складываются эти уродливые, жестокие обстоятельства смерти чужой старшей сестры. Потому как не прийти он не может. Потому как прийдя… Обсуждать ли с Тором собственную идею или же просить его помощи? Злоба не позволяет ни того, ни иного, в то время как засевшая где-то за ее спиной тоска нашептывает — то важное для самого Локи, что Тор соглашается разрушить во имя его же спасения, все ещё болит и подрагивает гневом где-то внутри. И любое резвое сближение, и любые принятые извинения будут ощущаться лишь жестокостью да приуменьшением важности, но все же идея… Она не отпускает его мыслью о том, как он не может обратиться ни йолем, ни даже паршивым вороном, чтобы облететь округу Золотого дворца и проследить, сколь далеко пробрались темные альвы. Она не отпускает его волнением малышки-Хеллы, что долго не может найти себе места, пытаясь собственными рассуждениями и размышлениями помочь ему хоть как-то.       Не то чтобы она предлагает что-то, кроме как обратиться в зверя рядом с тем, кто мог бы его защитить, если злыдни-норны, как она зовёт теперь тех мерзких старух, решат снова на него напасть.       А Локи мыслит — именем Тора.       Убивает ли обоих бегущих в разные стороны зайцев, приходя к нему? Уже переговорив с Лией, он приходит всей собственной иллюзорностью да невидимостью к Тору в кабинет и он дожидается, пока Лейв уйдёт прочь, но все же — лишь медлит. А по итогу все равно выбирает нечто, что потребовало бы от Тора крайней глупости, чтобы не догадаться с лету, потому как бумсланги в Асгарде не водятся. Теплолюбивые, живущие среди Свартальфхеймских песков… И ядовитые. Потому ли Тор кидается на него? По велению злости за все время отсутствия уж точно, но все же — чему успевает обучиться он и кто обучает его?       Локи так и не спрашивает. Вначале лишь замирает под его рукой. После видит, как та рука отпускает воткнутый в стол пред его глазами клинок. Острый, неистовый тычок страха оказывается велик, но сам Тор… Вся его, Локи, сила. Вся его, Локи, слабость. Тор не обладает магией, чтобы сковать его в зверином теле, будто в клетке, да, впрочем, и его реакция не становится такой уж неожиданностью, а все же много более важным становится иное — Тор позволяет ему остаться. После всего того разговора, в котором даже его признания звучат злыми и жесткими, после того мгновения, в котором Тор дергается и Локи с непривычки змеиной сути чуть не валится с его руки на пол, но оказывается схвачен крепкой, нежной ладонью вовремя, и даже после всей правды о том, сколь сам он до сих пор на Тора зол… Тор позволяет ему остаться, вместе с этим прося — чтобы он остался.       Действительно ли понимает тогда, где Локи позволяет себе иллюзию, а где собой является?       В том утре ему требуется слишком много контроля и напряжения, чтобы, оставаясь в змеиной шкуре, поддерживать морок собственного присутствия. В новом дне тоже. В каждом из будущих… Качнув головой от мысли о том, что не будь в Торе столько нежности, ему было бы много легче сосредоточиться на собственной магии во всех прошедших днях, Локи все же подхватывает оставленный на столе клинок, а после оглядывает свой кабинет. И уже делает шага назад в сторону камина. И уже почти разворачивается. Но взглядом замирает все равно — где-то на поверхности двери входа в покои.       Поверх нее ему видится всё трехступенчатое защитное заклинание.       Но ни единая ступень больше не хранит в себе произнесенного шепотом имени Тора.       Потому как он так и не удостаивается чести умереть от яда бумсланга? Необходимость владеть собственной магией в полной мере. Необходимость колдовать без труда и в зверином обличье тоже. Лишь тренировка — вот чего ради Тор нужен ему в начале; и это, конечно же, является той ещё бессмысленной ложью, что обнажается в банальный миг прикосновения. Тепло его рук. Запах его кожи, оказывающийся слишком ярким для змеиного нюха и отчего-то слишком успокаивающим. Стук биения его сердца, ради которого не приходится даже прижиматься змеиной головой к его груди. Что-то из того, что является Локи знакомым в нем, что-то из того, с чем он знакомится случайно, когда соскальзывает со стола и забирает по его руке к нему на плечи… В реальности и среди собственного тела он не подошел бы даже обнять Тора, потому как злоба все ещё была, потому что как она требовала к себе уважения и почестей, она требовала защиты и дистанции — змеиная шкура просто позволила спрятаться на виду.       Тор же просто был ему — что силой, что слабостью.       Как быстро он мог бы догадаться? Локи понимает, что Тор догадывается сразу же, ещё утром, только к ночи первого же дня, когда случайно замечает — у него меняется походка и резкость движений рук будто бы умирает. Теперь на плечах живет бумсланг и Тор движется так, словно не верит в его иллюзорность вовсе. Или же в то, что в его змеином сознании никого не прячется? Тор просто догадывается сразу же. Локи просто запаздывает среди всей необходимости иллюзией навестить Сигюн, переговорить с Лией, просто пройтись по галереям дворца, а ещё разыскать Лейва и попросить ввести себя в курс тех дел, которыми ныне занят Асгард. Все это обилие истрачиваемой магии и тех сил, которые ему требуются, чтобы распоряжаться ею без помощи рук, к концу того первого же дня утомляют его столь сильно, что он не замечает, как успевает заснуть, свесив голову у Тора с плеча. В самом центре марева его запаха. В самом центре столь громкого, успокаивающего звука биения его сердца.       Ему приходится пробудиться резким, напряженным рывком, когда Тор берет его на руки уже в ночи и снимает со своих плеч — вот тогда Локи понимает. Уже оглядывая быстрым движением головы его спальню, уже чувствуя скатившееся за горизонт солнце, уже слыша, как звучит:       — Я положу тебя на соседней подушке, чтобы случайно не придавить в ночи, не волнуйся. Я вовсе тебя не гоню, — утомленная, столь привычная интонация голоса, на чьих плечах Локи проводит день — при том даже, что занимает почти все место, отнюдь не является единственным, что лежит на них. Все то правление, что есть у Тора теперь. Весь его народ, весь его Асгард, все его дела, и указы, и… Не злиться на принятые им решения невозможно так же, как показавшись ему на глаза, увидев его, уйти прочь и оставить его со всем этим один на один. Пускай даже Лейв хорош в своей работе да умен — его недостаточно и не будет достаточно никогда. И потому Тор звучит утомленно среди той ночи, действительно лишь укладывая его змеиные кольца на вторую подушку собственной постели. Но отнюдь не потому ласково поглаживает его, только встрепенувшегося ото сна, по макушке… Локи забывает сообщить ему недовольным шипением о том, что подушка стылая, никем не согретая.       Просто перебирается к нему под бок, когда Тор укладывается в постель и сам.       Но он ведь догадывается… Им нечего обсуждать, потому что никакое обсуждение не изменит тех решений, что были приняты, пускай даже и не были исполнены. До того, как воцаряется утренняя заря лживой победы, Локи и правда жаждет требовать с него извинений — после просто от этого намерения отмахивается. Будто бы ему нужно подтверждение о том, что Тор не желает ему жестокости или не желал ее Слейпниру? Будто бы ему нужно подтверждение того, как сильно ему жаль, что ему пришлось то решение принять?       Тор приходит на поле боя в ночи, принося с собой буйство стихии и рев тех молний, что вьются поверх его кожи — у Локи позорно то ли частит, то ли замирает ледяная глыба его сердца от их вида. Тор приходит и Тор ревет яростным, не знающим ни смерти, ни поражения, ни пощады зверем.       К утру там, где ступают подошвы его сапог, остаются лишь залитые кровью листья травы да трупы. И на каждого темного альва приходится по одному асу. И им всем достаётся лживая победа, и Аслог уезжает в поездку в поисках новых магов, и Сольвейг приносит абсурдные извинения, которым никогда не будет веры, и смерть всех темных точно является фикцией, и Локи… Где-то там, среди утренней зари восходящего над окровавленной равниной солнца, он видит Тора, оставаясь невидимым его глазу — то, как смотрит Тор на почти рыдающего собственным криком Трюггви, требует от Локи отвернуться и уйти прочь так же сильно, как требует и не уходить никогда больше. Ожесточившееся лицо, будто бы огрубевая за месяцы на Сакааре борода светлого волоса и лицо с росчерками крови, но без единого проблеска, что радости от честной победы, что жизни.       Тор является Царем теперь. И сколь бы силён он ни был, и сколько бы мощи да разума в нем ни было, Локи видит там, среди утренней зари восходящего солнца нового дня — как невидимыми, бурными реками кровоточит все его нутро от непомерной тяжести всего наследия жестокого-жестокого бога.       Требовать с него извинений? В Локи не находится столько безжалостности, пускай даже само неугомонное желание изъять их и остается среди его нутра. Вместе со злобой. Вместе с каждым из тех переживаний, что нашептывают — он спрячется, спрячется, спрячется в змеиной шкуре. Потому что на самом деле ему нужно обуздать ту часть собственной магии, что вызывает теперь лишь ужас, и это является правдой, это точно является истиной, пока вера в Тора в собственном объеме равняется с нежеланием надеяться… На что именно? На что-то определенное? Тор догадывается о том, что он остается в змеиной шкуре, вместо себя выгуливая по галереям дворца иллюзию, ещё по утру того первого дня, Локи же понимает это лишь где-то в ночи. Суетно, случайно проснувшись в его руках. Оглядевшись по сторонам и оглядев всю спальню его покоев. Почувствовав — под чешущей прохладу не нагретой подушки, вместо чужой теплой шеи.       Тор укладывается в той ночи подле него, Локи в той ночи просто соглашается — и лгать, и притворяться, и порождать фальшь. Он остается в змеиной шкуре, потому что ему нужно обучиться владеть магией в ней. Он остается в звериной шкуре… Потому что невозможность ни говорить с Тором по ответственности всей той злобы, что царит внутри, ни подходить к нему является столь же очевидной, сколь очевидной является — тоска по нему.       В новом дне Локи приходит, правда, все равно. В качестве плотной, качественной иллюзии заявляется в его кабинет по утру. Наколдовывает себе кресло напротив него. Усаживается. И даже смотрит — ему прямо в глаза. И каждый последующий его день до нынешнего становится одинаков, будто прошлый: он приносит Тору вести, документы, приказы и сплетни после завтрака, он проводит обед где-то и где бы то ни было в стенах Золотого дворца, он знакомится с Бальдром и Тюром с большей глубиной, вновь и вновь вызывает к себе Лию, следя за тем, как медленно восполняются все ее истратившиеся почти полностью магические ресурсы, а ещё даже спаррингуется с Сигюн несколько раз. И навещает Слейпнира. И проводит время с Фенриром. Фриггу не навещает ни единожды, а сейчас — просто замирает, так и глядя на дверь входа в свои покои. Зачем же, зачем же, зачем же снимает с нее ту часть защитного заклинания, что отвечает исключительно за Тора?       Просить у него помощи или обсуждать с ним что-либо так и не приходится — он догадывается ещё в первом утре о том, кем Локи является теперь и как выглядит. Он догадывается о том, что происходит, на третий же день… В то время как шалаш ясеневых бревен, уже стоящий среди зева его камина, не терпит отлагательств вовсе. У Локи есть дело. У Локи есть необходимость. Но юркая мысль точно издевкой захватывает его, забирает себе воспоминанием и заставляет остаться на месте, и заставляет его ладонь, сжимающую клинок, опуститься, будто под тяжестью. Чего-то определенного? Среди всех тех событий, что случаются с ними до смерти жестокого-жестокого бога, и среди всех событий, что случаются после, ему успевает совершенно позабыться то самое ощущение — вся нежность Тора и вся его бережность.       Вся его любовь… Это случается на третий день из того десятка, что Локи заселяет собственными змеиными кольцами на его крепких плечах среди дня и подле его теплого бока в ночи. Тор приходит в тренировочный зал где-то под полуденным солнцем. Тор собирается размяться, Тор, вероятно, желает спарринга с кем-то из тех, кто, конечно же, замечает того нового зверя, которым он обзаводится, и кто, конечно же, отмалчивается. Воины или придворные, Сигюн, или Лейв, или даже тот Тюр, что желает познакомиться и погладить Локи по боку — Тор позволяет, предупреждая, что его бумсланг ядовит и это важно учитывать.       Тюр согласно кивает, протягивая ладонь.       Тюр так не касается ни единой чешуйки, потому что на него Локи шипит без сдержанности и доброжелательности.       Не из-за враждебности, но лишь по банальному желанию испробовать, изучить и услышать — как Тор станет оправдываться и отшучиваться. Этого, правда, так и не происходит. Тор просто говорит:       — Я предупреждал, — и никто из тех, кто наблюдает за этой сценой в галерее дворца, больше не предпринимает и единой попытки осуществить знакомство с его новым ручным зверем. Кто-то даже пускает слух, что Царь заводит себе магического бумсланга, чтобы обезопасить себя… Локи просто не вмешивается. Ни в этот слух, ни в те другие, более благостные, что гуляют по дворцу да Золотому городу его именем. Защитник старшего принца! Главный его советник, спаситель Асгарда и етун-полукровка! Его ловушка для чужого сознания оказывается успешна, а все же третий день приходит, и наступает, и просто случается.       Лишь к тому моменту, когда Тор заходит вместе со светом полуденного солнца в тренировочный зал, Локи понимает и разыскивает то, что случайно упускает сам же среди всего собственного обучения и всех сил, истрачиваемых на поддержание магического потока стабильным. Ведь его иллюзия все так и остается среди дворца? И среди его змеиного тела, под всей его зеленой шкурой остается слишком объемный страх… Вдруг что случится, вдруг он не сможет защитить себя, вдруг он не успеет обратиться назад и сменить животный облик на привычный и врожденный, вдруг, вдруг, вдруг — Тор понимает всю суть ещё в утре первого дня, но фундамент разыскивает где-то на третий. В тот миг, когда переступает порог тренировочного зала…       На нем нет парадного доспеха, вот что Локи замечает, когда оказывается пересечен порог. И на одной из утопленных в пол арен его уже ждёт троица воинов да Сиф. И в какой-то, ощущающийся поистине жестоким, миг его руки подхватывают змеиные кольца тела Локи, что лежат на его плечах, пока сам он говорит:       — Я оставлю тебя на ступенях и заберу, когда закончу, хорошо? — интонация его голоса, или запах его тела, или слишком громкий для змеиного слуха стук его сердца, а, впрочем, спокойствие бережных рук… Локи никогда не расскажет ему той истины, что находится на поверхности, и поистине будет молиться, чтобы Тор просто не заводил разговора об этом. Не спрашивал его. Не заставлял его отвечать, не вынуждал его среди всей живой злобы озвучивать ни единого признания. О том, что Тор является единственным, кого сознание самого Локи определяет безопасной колыбелью для всего этого паршивого, звучащего внутренним, природным ужасом обучения? Или о том, как этот ужас вскидывает собственную голову, разевая пасть, когда Тор пытается с уважительной осторожностью снять его с себя? Ожидание окончания его тренировки в змеиной шкуре является настолько же невозможным, насколько невозможным ощущается — возвращение к нему на руки после. Что то же признание, разве что неозвученное словами… Невозможное, немыслимое, неосуществимое после всего с ними случившегося в последний год и перед лицом всей злости самого Локи.       Говорить ли с ним? Подступать ли к нему? За два с половиной жалких дня и к тому моменту третьего, в котором Тор переступает порог тренировочного зала, Локи не успевает ни сжиться с ужасом нахождения в звериной шкуре, ни в полной мере обуздать и обучиться владению магией в ней. Но Тор жаждет сражения — в том его суть. В его руках может быть много бережности. В его голосе в то первое утро прихода Локи к нему все же звучит — злоба.       И когда он пытается снять все живые, ничуть не иллюзорные кольца тела Локи с себя, сам Локи лишь беззвучно, но быстро оборачивается вокруг его предплечья, замирая в той потребности, что никогда не смог бы произнести вслух… Ему нужно время. Ему нужно обучиться магии в звериной шкуре и для того ему нужна безопасная, защищенная колыбель чужих плеч, чужого запаха и слишком громкого для змеиного слуха стука биения чужого сердца. Ему нужен — Тор. Лишь ради этого важного навыка? Вся та тоска и боль, в которой Тор остается на месяцы и, впрочем, весь полновесный год благодаря Сакаару, остается среди тела самого Локи лишь на недели да дни, но и этого слишком много. Как бы зол он ни был, какими бы бранными словами да криком ни желал говорить с этим бестолковым, самонадеянным дурнем… Злится ли он много больше, чем все ещё любит — вот что Тор спрашивает у него, и потому останется Локи слабостью на век, потому не произнесённый им ответ является фундаментальным.       Уже никогда. Не теперь. Не после всего. А, впрочем? Тор замирает посреди арены в том полудне третьего дня и в тот самый миг, когда Локи оборачивается вокруг его предплечья, уже не чувствуя под кольцами собственного тела его теплых плеч и затылка. Тор замирает, и останавливается, и глядит на него, не слыша вовсе, как среди мыслей Локи звучит столь важная, хрупкая просьба — о жертве. Не тренироваться сейчас и не откладывать его прочь. Не спарринговаться и остаться ещё хотя бы на несколько дней принадлежащим лишь ему. Фандрал окликает его, почти смеясь:       — Завел себе зверушку и теперь никак не может расстаться с ней, а? — шутливый балагур да повеса, чей мирок оказывается чрезвычайно шаток благодаря появлению Бальдра, и то оказывается невозможно не заметить. Локи не видит в том мгновении, как он помахивает мечом, уже явно приглашая Тора к спаррингу, потому как смотрит — лишь замершему Тору в глаза. И вовсе не ждёт, что он ответит Фандралу. И вовсе забывает каждую собственную мысль и все собственное раздражение, обращенное бессмертно к тому паршивому, язвительному «зверушка». Фандрал отнюдь не произносит это так. Да и не догадывается уж точно. Куда уж ему, пока перед его глазами на одной из соседних арен иллюзия самого Локи бьется с Сигюн будто бы даже насмерть… Тор замечает это тоже, ещё когда только проходит в тренировочный зал. И Тор хмыкает с многозначительной гордостью тогда.       И Тор же отвечает Фандралу, выждав паузу пристального взгляда в змеиные глаза да молчания:       — Нет. Просто распределяю приоритеты правильно, Фандрал. И тебе желаю того же, — что-то большее, чем признание. Что-то столь привычное и будто бы даже обыденное. От его слов Фандрал насупливается и уже это Локи видит достаточно отчетливо, когда все его змеиные кольца возвращаются чужими руками к Тору на плечи. Он укладывает их все с той же аккуратностью. Бережно и заботливо вытаскивает забившийся куда-то меж них кончик хвоста. Как будто бы Локи настолько дурной, что мог бы сам его себе прищемить? Тренировки так и не случается ни в том дне, ни в последующих. Тор выходит из зала прочь, кратким путем по галереям дворца достигает сада Фригги и разыскивает ту его поляну, спрятанную среди лабиринта, что принадлежала им когда-то. Принадлежит ведь и до сих пор… Где-то по пути Тор говорит негромко и спокойно: — Вот значит, что ты затеял на этот раз… Будешь должен мне совместный ужин после того, как закончишь.       Даже не спарринг и вовсе не ночь друг подле друга? Он догадывается слишком быстро и слишком обо всем, потому как баллады о его глупости являются ложью настолько же, насколько ею являются чужие домыслы. Бессмысленный Царь. Бездарный Царь. Тупоголовый… В саду Фригги царит навеянное магией тепло, но уже после того как Тор находит себе место на их поляне и усаживается на траву, откидываясь спиной на поверхность плотной стены куста, Локи все равно забирается ему под рубаху, чтобы быть поближе к теплу. Укладывает все собственные кольца поверх его живота и груди. Голову умещает в ямке ключицы — о том, насколько необычайно удобна она оказывается для него по размеру, он никогда не заговорит вслух.       Так же, как и о другом — он случайно успевает привыкнуть. Конечно же, лишь к звериной сути и колдовству в ней. Конечно же, все то является ложью, но… Тор ведь не заведет разговора? Об этом стоит молиться всем мертвым богам, потому как никаких иных гарантий не существует, а Локи просто привыкает. К тому покою, которым звучит запах Тора. К тому умиротворению, которое приносит его голос и звук биения его сердца. Видеть его, слышать его и чувствовать его именно так, будучи поверх его кожи, будучи почти частью его тела — это становится новым и изначально является отнюдь не тем, за чем Локи идет к нему.       По итогу получает много больше.       И лишь прикрывает глаза сейчас, но даже с ними, закрытыми, все так и видит, все так и чувствует… Тор в своем кабинете. В который раз за прошедший десяток дней он берет в руки письмо, присланное из Етунхейма, письмо с приглашением делегации асов в земли льда и вечно затянутого серыми тучами неба. В который раз, беря его, вздыхает и вряд ли замечает, как поднимает руку, дотягиваясь до кончика змеиного хвоста, что свисает с его плеча. Это прикосновение или каждое иное, что он позволяет себе, это прикосновение или любое другое из тех, за которые Локи так ни единожды его и не кусает — успокаивают ли они его? О письме Тор не высказывается. Он молчит о нем каждое новое утро, когда Локи приводит к нему собственную иллюзию, теперь являющуюся главным советником и верховным магом Асгарда по всем правилам да со всеми условностями. Он не желает о нем говорить, быть может, и каждое же утро лишь слушает — новости, сплетни, указы, прошения и благодарности.       Локи лишь выполняет свою работу.       Асгард лишь возвращается к жизни.       Тор просто остается тем собой, каким был и всегда.       Жаль, все хорошее… Для змеиного вкуса и змеиного тела у него чрезвычайно теплая кожа и спать у него под боком, скрутив всю собственную длину кольцами, оказывается невероятно приятно. Для змеиного вкуса и змеиного нюха у него сильный телесный и отчего-то умиротворяющий запах, а для змеиного слуха его сердце бьется громко и сильно, будто желая заявить, напомнить, привлечь внимание — Тор ещё жив. И пока Тор жив, мир будет в порядке. Какой-то определенный? Собственной иллюзией Локи приходит к нему лишь по утрам, принося с собой пергаменты и наколдовывая для себя кресло перед его столом, но ни почестей, ни лишней песчинки собственного времени не отдает. Он лишь выполняет свою работу. И он все ещё — достаточно зол. Не то чтобы это действительно мешает Тору говорить временами с его змеиным обличьем. Ранним утром среди постели, или вымываясь в купальне и оставив Локи на кафельном краю купели, или среди любого мгновения, что дня, что ночи. Он просто начинает говорить что-то, рассказывает нечто и знакомое, и неведомое для самого Локи, но речь его никогда не длится долго.       Рука, правда, каждый раз тянется словно сама собой и поглаживает Локи по змеиной голове в ответ на то движение, которым сам Локи ластится к его плечу или шее.       Что им удается разыскать среди этой его личной необходимости обучиться владеть магией в звериной шкуре? И значит ли это хоть что-нибудь? Все хорошее является смертным так же, как и все плохое, но ему все же требуется сейчас этот миг, этот десяток мгновений промедления. Прикосновение теплых, грубых кожей, но заботливых движением кончиков чужих пальцев к его хвосту. Мерное биение крепкого сердца. Тор в своем кабинете сейчас и вновь держит в руке письмо — он не желает ехать в Етунхейм настолько же, насколько не желает об этом говорить. Признаваться в страхе оставить своей мир ещё хотя бы на миг? Признаваться в невозможности выполнить ещё прошлым летом подписанные Локи от его имени обязательства? На место войны, и кровопролития, и жестокости к ним приходит ее лживое окончание и раны Асгарда затягиваются, и Асгард возвращается к жизни — но никакой магии не будет достаточно, чтобы излечить его по щелчку пальцев или за какой-то бездарный месяц.       Если поездка в Етунхейм случится сейчас, это не окажется поражением Тора, но все же станет его унижением невозможности ответить за собственные слова и подписанные обязательства.       И десяток дней проходит. И он все ещё не отправляет ответного письма. Сколь великое опоздание здесь дозволено? Ещё один подобный десяток дней без объяснений и Гейрред не упустит возможности воспринять это личным, Локи же просто отмалчивается, потому что все то, что есть у них сейчас, уродливое и изломанное, вовсе не готово к его предложению — сопровождать делегацию, но сидеть за столом переговоров подле Гейрреда. Будто предатель? Лишь в роли медиатора и иллюзии поддержки для Етунхейма, что ныне даже более слаб, чем тот же Асгард, только-только переживший лживое окончание войны. Лишь в роли того рычага не давления, но успокоения для жадного, свирепого глубоко внутри Гейрреда.       Подобного предложения Тор не примет сейчас точно.       И Локи лишь поджимает губы без тяжелого вздоха, а после, словно закостенелой, не желающей делать этого ладонью поводит в воздухе и забирает себя самого вместе со всей звериной сутью назад себе. Пространство поистине выплевывает его из кабинета Тора в его собственные покои, на самую глубину сути его же иллюзии. После десятка дней ползком по чужим плечам стоячее положение на двух ногах отзывается странным, непропорциональным ощущением и он мелко покачивается. Возвращает себе равновесие. Делает медленный шаг в сторону зева камина, уже обернувшись.       Отвернуться так же просто от того движения, которым Тор вздрагивает за миг до его пропажи, правда, не получается.       Но — дела. И вечные в собственной череде необходимости. И тот самый ясеневый, бревенчатый шалаш… Ему приходится знатно расстараться, чтобы разыскать собственной иллюзией нужное дерево во вчерашнем дне, пускай даже те старания и оказываются в разы меньше иных. Тех, которыми он вырезает руну Танелиира из собственной ладони в ночь после фальшивой драки с Фандралом? Тех, которыми разыскивает того светлого альва, которому Танелиир перепродает его меч? По крайней мере среди вторых событий обходится без кровопролития, потому как светлый оказывается придворным скупщиком ценностей дворца самой Королевы Гертруды и узнает его. Меч отдает вместе с ножнами да извинениями. Оплаты не просит… Локи платит ему из того золота, что принадлежит Тору, за уважение всё равно, а на любые вопросы о войне отвечать просто отказывается. Все его время в той ночи является кратким, быстротечным, и он истрачивает его на то, чтобы разыскать меч да подменить им тот, который уже собираются принести Тору для очередной битвы на арене.       Лишь череда необходимостей… Залечивать раны Асгарда, следить за состоянием восстанавливающейся Лии, следить за Тором, Сигюн и иными, обучиться навыку колдовства в звериной шкуре, а под конец — возвратить себе то, что было украдено чужой жестокостью. На самом деле он определённо может сделать это и раньше, но лжет себе, что время является неподходящим, пока правда таится — теплые плечи Тора, его запах, слишком громкий для змеиного слуха стук его сердца и передышка среди умиротворения, что он несёт в себе. Отдых перед новым сражением или же перед любым искренний разговором? Десятка дней в змеиной шкуре ему хватает, чтобы обуздать магический поток без применения рук, что являются тому потоку проводниками, однако, ни их, ни будто бы даже сотни дней не могло бы хватить, чтобы просто напитаться, насытиться и наполниться этим удивительным, новым витком той близости, что существует между ними с Тором. Время, правда, не ждёт. Время вовсе не терпит отлагательств. Ещё десяток дней без ответа Етунхейму и… Ни единая война никогда не заканчивается от того, что кто-то устает сражаться, но каждая война тех, уставших и позабывших о себе позаботиться, жрет голодной пастью вместе с хрусткими костями да дымящимися от жара потрохами.       Война не знает милосердия.       Локи же оборачивается к камину и мысленно забивает острое, почти болезненное разочарование тоски поглубже в собственное сознание — у него есть дело и у него есть необходимость. И все же он, возвратив себе истинное обличье, в змеиное теперь уже не вернётся так же, как к Тору на плечи среди дня, так же, как к Тору под теплый бок среди ночи. Это ощущается отчего-то сложным до невозможного. Много более сложным, чем разыскать один из выживших древних ясеней в округе Золотого дворца, или вырезать собственной рукой руну чужого имени из плоти ладони. Осторожно, с непривычки и в отсутствии необходимости ползти, дойдя до камина, он опускается подле него на корточки, а после и вовсе усаживает, складывая ноги перед собой. Тяжело выдыхает… Новая боль, не так ли? В тот, прошлый раз, в тот, первый раз, когда он призывает само Пламя, Фригга ругается на него и в ее глазах царствует почти неистовая злость, и, быть может, по велению этой злости Локи так и не рассказывает — сколь жесток оказывается призыв и какой урон наносит Огонь Муспельхейма его холодной, жаждущей льдов сути етуна. Сжечь ее тогда у Пламени, конечно, не получается.       Но будет ли в новый раз иначе? Локи кратко покачивает головой в желании сбросить любое сомнение и любую, скручивающуюся узлом мысль, а после дергает плечом да магией сбрасывает собственный плащ вместе с кирасой на поверхность постели, находящейся в соседней комнате. На его плечах остается лишь плотной, шерстяной ткани тёмно-зеленая рубаха, и он подтягивает ее правый рукав к локтю. Запястье обнажается вместе с той полоской светлой, почти мраморной кожи, что не успевает напитаться светом солнца, если вообще может напитаться им теперь… От ее вида у Локи сами собой сжимаются зубы и гнев колет где-то в груди — лишь остаточный. Ни мстить, ни наказывать, ни бить в ответ ему больше некого. Танелиир мертв. Его хранилище паршивых реликвий разрушено и сожжено. Все его величественное наследие! Оно не существует больше. И лишь потому тот гнев, что жалит Локи грудину изнутри от вида полоски светлой, молодой кожи на запястье, не разгорается слишком уж яростно. Подобно тому, что есть в нем по отношению к Тору теперь? Не к его существованию, но — решения. Те, что было приняты, пускай даже не были реализованы. Те, что потребовали от него ответных действий и привели его по итогу…       Это определённо не было виной Тора.       Ни необходимость разыскивать да спиливать и собирать ясеневые бревна. Ни необходимость вновь проходить через призыв да скрепление связи. Прикрыв глаза на мгновение, Локи вдыхает поглубже, а после быстрым, магическим взглядом разыскивает играющего с Фандралом где-то в саду Фригги Фенрира, разыскивает им Лию, привычно спешащую куда-то по галерее дворца, да Сигюн — ничуть не менее привычно уже сидящую в обеденной зале, пускай даже до ужина остается ещё половина шага солнца по небосводу. Сигюн как раз играет очередную партию какой-то замысловатой словесной игры с Вольштаггом и будто бы даже не обращает внимания вовсе на того Бальдра, что с усмешкой да нарочным, уродливым лязгом перебирает струны, мешая ей думать. Их вид среди высоких потолочных сводов да широких стен пустой обеденной залы отчего-то вызывает ничуть не меньшее тепло, чем тот же Фандрал, в последнее время зачастивший кататься с Фенриром по траве сада Фригги. Но все же здесь и сейчас самым важным является — никто из тех, кто мог бы помешать ему, не придет.       И потому, уже открыв глаза вновь, Локи, наконец, касается острым кончиком клинка собственного запястья. Ему приходится вытянуть обе руки вперёд и склониться над зевом камина, чтобы ни единая капля столь важной крови, проливающейся из вырезаемых рун, не оказалась потрачена попусту, и, впрочем — то удается ему славу. Аккуратными, вовсе не глубокими надрезами и неустанным контролем над етунской сутью, что желает залечить их, Локи покрывает всю светлую, почти мраморную полоску кожи рунными вязями. На мгновения даже забывает дышать, когда с особой бережностью завершает рунный круг, соединяя хвостик последней руны с краем первой. И только случается это, как каждая из них жалит его плоть ещё хоть сколько-то терпимой болью. Пролившаяся на кору и срезы ясеневых бревнышек етунская кровь начинает пузыриться и шипеть с тем же недовольством, что было присуще ей и в прошлый раз. Как смеет он, дитя холода, призывать к себе пламя? Обтерев самый кончик клинка о древесный край бревна, Локи тянет его к губам, слизывая с металла мелочные остатки, чтобы те не попали на ковер или пол и не испортили ему весь ритуал, а после откладывает оружие рядом с собой.       Ничего невероятного вовсе не случается, потому как он ещё даже не успевает призвать Огоня — требовательный, почти жестокий стук в дверь раздается настолько неожиданно, что Локи дергается всем телом.       Оборачивается тут же, почти обещая себе обратить Сигюн мышью или ребенком заячьего помета, если она принеслась к нему, чтобы в очередной раз попусту пожаловаться на Бальдра или же наоборот рассказать, как забавно тот вновь разругался с Фандралом. И рявкает раздраженно:       — Что ещё надо, а? — чувствуя, как жжется поверх запястья оголенный, кровавый рунный круг, и не имея возможности использовать магию сейчас, чтобы не пришлось заново срубать и ясеневые бревна, и начинать весь этот ритуал призыва, Локи разве что оборачивается себе за спину. Отнюдь не по велению его голоса, но по той чужой необходимости, что он сам упускает поистине… Из глупости? Дверь раскрывает рывком и лязгом металлической ручки, которую Тор не удосуживается даже нажать до конца. Его грудь вздымает быстрыми движениями долгого, суетного бега и поисков, на которые он явно истрачивает все те жалкие мгновения с момента, как Локи пропадает змеиной шкурой с его плеч. И его глаза выискивают — это требование знать и видеть, это желание убедиться.       В том ли, что он не сбежал вновь? Лишь в том, что он в безопасности.       Замерев перед лицом взгляда глаза в глаза, Локи замечает и громсекиру, что Тор держит в одной руке, и тот металлический доспех, что появляется на его плечах ещё до момента, как открывается дверь, но все же много большим и много более очевидным оказывается — то движение расслабления и успокоения, которым Тор выдыхает. Осматривает его быстро, внимательно. Конечно же, замечает покрытое рунными вязями запястье, вытянутое на ясеневым шалашом, и тут же прищуривается. Столь ли хорошо он помнит тело Локи и столь ли хорошо помнит о местоположении… Не метки, не родинки, не переплетения тут и там просвечивающихся через кожу вен, не увечье бедра, но все же дом того Бранна, который оказывается изгнанным и срезан руками Танелиира. Вопроса задавать не приходится — Тор помнит и это видно по его глазам ничуть не меньше, чем ему самому становится видна та ложь о сохранности и отсутствии жестокости, которую Локи позволяет себе.       И ее. И игнорирование всех новых роз, что в каждом утре прошедшего десятка дней лежат перед дверью его покоев. И притворство — будто в ночи его не сопровождает ощущение теплых пальцев, выглаживающих чужой бессонницей чешуйки его змеиных колец.       Но реальность проста и, пожалуй, именно здесь в ней нет ни лжи, ни фальши. Именно здесь — Тор приходит, разыскивает его и настигает по воле волнения; Локи же морщится по итогу и дергает головой, желая отвернуться.       Так и не отворачивается. Лишь бросает скупое, резкое:       — Дверь закрой с любой стороны и не мешай мне, — и где-то среди зева камина все так и шипит его етунская кровь. И где-то среди его запястья раскручивающаяся боль уже тянется, что к предплечью, что к кисти. Ему лишь нужно разжечь пламя, а после взять себе ту его часть, что никогда не будет иметь иного имени, кроме Бранна, а после позволить ей прижиться, но… Злится ли он сильнее, чем любит? Вот что Тор спрашивает у него, вот что желает знать, будто имея необходимость мыслить — единый сохранный оплот среди всей безжалостности происходящего и среди всего наследия жестокого-жестокого бога ещё жив. Может ли быть иначе? Не теперь и уже никогда. Так и не отводя взгляда, Локи видит, как прищуривается чужой потемневший от злости во имя защиты глаз, Локи видит, как Тор равняется, а после делает шаг.       Он переступает порог. Теперь он вхож в эти запертые, защищенные трехступенчатой магией земли. Почему? Это должно было бы случиться с ними однажды, сейчас же случается не противоречием, но не менее важным напоминанием, чем все те слова о том, что Тор нуждается в нем — у Локи из слов разве что брань да крик и потому он выбирает иные пути позволения собственной правде жить, и потому он отказывается от любой истинной жестокости, и потому… Злиться на его решения, злиться на их общие обстоятельства и неистовствовать из-за всего того, для борьбы с чем они вдвоем все ещё малы, но все же — злость на его, Тора, существование является неуместной и невозможной.       Тор просто прикрывает за собой дверь, так и глядя ему прямо в глаза. Тор просто ставит громсекиру подле стены, не позволяя себе ни высокомерной улыбки, ни задорного, обличающего Локи смеха. Все то, что есть между ними, для подобного уж слишком — хрупкое, хрупкое, хрупкое и неустойчивое. В то время как Тор привычно оказывается умен, чтобы не делать глупостей. Локи же просто отворачивается назад к камину. Его внимание возвращается к его рукам, его магия настигает то единое действие, что он может себе позволить — и пламя зарождается мелким огоньком в верхней точке шалаша ясеневых бревен. Под звук шипения его етунской крови Тор сменяет собственными шагами каменные плиты пола и ворс ковра, а после доходит до стола и оттаскивает кресло для себя к противоположной от камина стене. Его плащ шелестит еле слышно, когда он усаживается. Его голос не звучит просто. Стоит ли ждать от него хоть единого слова? Локи отказывается отвлекаться и вовсе не отказывается рассказать в любом ближнем будущем, но лишь об этом ритуале — он будет молиться, чтобы Тору при всем его незаурядном интеллекте хватило то ли любви, то ли вежливости не задавать вопросов о звериной сути.       Но все же услышит ли его мольбы хотя бы один из мертвых богов?       Пламя в камине разгорается быстро и выжирает одну каплю его крови за другой. Прикосновения к ним, к тем шипящим, живым каплям, оказывается столь же болезненным, сколь помнится ему, и Локи сжимает зубы, не позволяя себе ни слабости любого звука, ни дрожи того тела, чьи кровотоки покрываются жаром агонии, словно бы иссыхая. Вначале запястье, следом кисть, а после предплечье, и где-то подле его затылка уже веет прохладой та етунская суть, что никогда не сможет ужиться подле пламени — раньше уживалась. Тогда, в прошлый раз, у него получилось это. И значит обязано получиться и сейчас тоже. Всему вопреки и самозащиты ради, и ради того, чтобы возвратить, возвратить, возвратить себе… Он есть Бог лжи. Он есть Бог огня. Вот чем он властвует, вот каковы части его сути. И потому, пускай голос его молчит, меж мыслей все же про кругу вьется и мечется заговор призыва, и приглашения, и предложения о бессмертном союзе — чем больше раз Локи повторяет его, тем ярче разгорается пламя в камине.       Тор же молчит.       Но взгляд его, прямой, внимательный, чувствуется все равно где-то поверх скрытого прядями волос затылка да прохлады той етунской сути, которой Локи не позволяет выбраться.       Чтобы залечить свои раны? Чтобы защитить себя? Бранн не был и никогда не будет его детищем, но он есть само Пламя и он принадлежал ему, он был согласен принадлежать ему, жить среди рунной клетки поверх его запястья или же под его кожей, делить с ним боль и терзания сердца… Локи не собирался даже мыслить о том, желал бы Бранн вернуться к нему, потому как-то не было вопросом, пускай даже у самого Пламени и не могло быть чувств, ведь не было сердца. Дождавшись, пока пламя разгорится достаточно сильно и потеряет почти всю собственную сдержанность, Локи медленно протягивает раскрытую, рыдающую от агонии боли ладонь в его лепестки и мысленно зазывает той мольбой, которую никогда не позволит себе перед любым чужим лицом, зазывает теми печальными и обозленными извинениями, что являются слишком искренними. Как может он помыслить, что кому-то взбредет в голову срезать с него рунный став вместе с кожей? Как может он помыслить, что эта его часть окажется без защиты?! В том не получится разыскать его вины и через сотни лет поисков, и ощущение отсутствия жестокости огненного жара вызывает острый виток облегчения — на него не держат зла. Огонь. Само Пламя. Сам Бранн, что являлся все прошедшие столетия его воплощением. И Локи выдыхает сорвано, прикрывает глаза на мгновения. А после зовёт тихим-тихим шепотом:       — Вернись ко мне, ты нужен мне столь сильно… — вся его сила, всё подтверждение его мощи и остроты его разума, сама власть над стихией, а, впрочем, лишь союз с ней, потому как власть над ней является лишь невозможной глупостью. Его Огонь. То, что остается у него, когда теряется возможность Лгать. То, что принадлежит ему, и то, что является его сутью — слишком ценное, неизмеримо важное, необходимое. Пламя яркого, жадного огня так и не обжигает ему ладонь, вместо дополнительной боли принося лишь еле ощутимый вес где-то в самом ее центре, и, только почувствовав его, Локи тут же медленно тянет руку назад.       Все тот же ком не обжигающего кожу Пламени. Все те же, слишком знакомые Локи движения. Он может согреть еду и тело, он может осветить темную ночь и он может принести великое благо — так же, как может сжечь дотла, спалить, уничтожить, разрушить, пожрать до основания и изгнать прочь с поверхности мироздания. Бесчувственный и оттого, быть может, честный. Ничуть не злой? Среди его волнующихся, ярко-рыжих лепестков Локи чувствуется след оскорбленности и след же благодарности — за весь тот сожженный дотла вместе с хранилищем космический корабль Танелиира. Потому что виновник должен быть наказан. Потому что убийца должен быть убит.       И потому что — нападение непозволительно, но все же любой его удар должен быть отражен подобным троекратной силы.       Только у затылка все равно волнуется пятнышко инеистой кожи, что не может разрастись вширь, что не может ни уберечь, ни защитить… Локи шепчет беззвучной мыслью о приглашении к союзу вновь, и та мысль раскручивается среди его сознания сама, а после разыскивает для себя мелкие, еле заметные всплески пламени и заходится огненным смерчем чужого согласия. Разгоревшись на какие-то жалкие мгновения поверх его ладони, Бранн затухает, устремляясь ему под кожу и принося вместе с собой — славное будущее их верности друг другу да связи.       Но заполненное агонией выжигающей мышцы и кровотоки боли настоящее.       И Локи задыхается от той боли на миг, дергается всем телом в сторону от нее, чуть не заваливаясь на бок. Етунская суть делает рывок где-то внутри, верная и преданная ничуть не меньше — удержать ее сейчас оказывается много сложнее, чем было в прошлый раз, потому как вся он выросла. Заматерела, обрела всю собственную силу да мощь. Но все же Локи, будучи хранилищем для нее — оказывается сильнее. И удерживает ее, позволяя правой ладони покрыться изнутри ожесточенным Пламенем. И сктискивает зубы, не позволяя себе зарычать. Тор ведь ещё здесь? Перед лицом той огненной боли, что сковывает ему запястье кольцом крепче и жестче любого антимагического наручника, его присутствие забывается подобно всему иному. Лишь желание прекратить ту боль, лишь необходимость выдрать, отрубить и отрезать собственную кисть — вот что остается ему. А все же знакомая, знакомая, знакомая боль… Она не оказывается таковой, потому что Бранн заполняет собой вырезанные поверх его запястья руны и те руны покрываются коркой копоти, потому что Бранн тянется выше и новые огненные рунические ставы уже расползаются по предплечью Локи. Желает ли Пламя пожрать его? Желает ли все-таки обратиться к нему с собственной злобой за подозрение в предательстве? Вся вина принадлежит Танелииру безраздельно и потому Танелиир умирает, но Бранн тянется, тянется, тянется выжигая собственным присутствием его предплечье, что изнутри, что снаружи. Звезды ли годовых меток, чистая ли кожа поверх правой руки — из-за его, Локи, спины слышится медленный, тяжелый вдох чужого присутствия и потому он стискивает зубы крепче, до новой, ничуть не отрезвляющей боли.       Пасть на ковер и скрутить клубком? Ему уже двадцать меток и каждая из них набирает по столетию. Он давно уже вырос. И он больше уже не тот малыш, что переживает агонию Пламени, чтобы после встретить среди лица Фригги не радость и не одобрение — лишь жесткость слов и отвращение взгляда. Будет ли Тор смотреть на него так же? Лишь глупость, вот чем является этот вопрос да эта мысль, но упасть себе Локи не позволяет. Еле разлепив увлажнившиеся глаза, упирается левой рукой в поверхность ковра и с усилием тянет собственное тело вправо, уже расплетая ноги. На то, чтобы доползти до рабочего стола ему требуется какое-то время, а после ряд ящиков оказывается для него — отнюдь не спасением. Но все же позволяет откинуться на себя спиной. Но все же отдает жалкую, бессмысленную поддержку. В то время как Бранн перебирает собственной сутью его мышцы да вены, кожу да кости, заполняя их все рунными ставами, что изнутри, что снаружи.       Никогда больше — они не расстанутся.       Но сколь много плоти ему нужно будет для того пометить… Честная и беспристрастная огненная жадность не оказывается ошибкой, лишь доверяя покрытым физической болью мыслям Локи знание — этот союз важен ему ничуть не меньше, чем самому Огню. Но любой союз должен быть оплачен. И любая подобная плата всегда будет велика.       Еле двинув ногами, Локи вытягивает их вперёд, ставит левую руку сомнительной подпоркой, пока кисть правой укладывается беспомощным кулем ему на бедра. Открыть глаза и посмотреть — необходимость; но даже она дается ему с трудом. Сквозь влагу брызнувших от боли слез разглядеть и потухший камин, и покрытое яркими, горящими рунами предплечье удается не сразу. Сквозь влагу тех слез агонии удается не сразу услышать, как звучит — новый тяжелый вздох, а после движение. Это Тор поднимается с кресла. Это Тор делает первый шаг. Ему нельзя вмешиваться ни в коем случае, потому что Бранн должен прижиться, иначе весь ритуал придется начинать заново — придется в любом случае.       Потому что это его, Локи, суть. Потому что это его, Локи, мощь. Вся его сила, всё подтверждение его достижений и храбрости… Тор говорит:       — Из тебя совсем никудышный лжец, — и Локи не желает поворачивать к нему голову, все же видя сквозь пелену соленой влаги, как Тор опускается рядом с ним на корточки, а после усаживается и тоже откидывается спиной на череду ящиков рабочего стола. Его короткий, остриженный чужой жестокой рукой волос или же те розы, что он не приносит с собой в этот раз — он приходит, прибегает, приносится сам, потому как для него исчезновение бумсланга грохочет опасностью. В реальности? Локи выдыхает рвано от всей жестокости боли, что выжигает ему зрение добела — тот цвет напоминает собой юркие, ютящиеся поверх кожи Тора молнии самой грозы, но прочувствовать восторга от их присутствия сейчас вовсе не получается. Локи остается лишь боль да необходимость продержаться до момента, пока она не изживет себя. Ему остается лишь… Подле его левого плеча появляется ощущение привычно крепкого металлического наплечника Тора — он ощущается почти льдом Етунхейма, но лишь потому что сам Локи проваливается в жар Бранна. Лишь потому что тонет среди лихорадки.       Ощущение чужого наплечника — пропадает. И следом заменяется прикосновением чужой ладони к правому плечу. И следом заменяется тем движением, которым Тор притягивает его к себе, обнимая. Говорить ли с ним, обсуждать ли, рассказывать ли хоть что-нибудь… Локи выдыхает сорванно, прижимаясь горячей щекой к его нагрудной металлической пластине, жмурит влажные от слез глаза и левой рукой-подпоркой дергает, перекладывая ее ладонь Тору на бедро, чтобы только не свалиться на него полностью. Говорит через силу:       — Он срезал рунный став Бранна, я сжег его вместе с его наследием. Это честная сделка… — на самом деле это вовсе не так. На самом деле до того, чтобы спросить у Локи разрешения, никто не поднимается. Но месть — является лишь возмездием и спросом за всю свершенную жестокость. А Тор говорит о лжи… И это замечает тоже, вероятно, еще в первый день. Локи разучивается лгать ему. Локи лишь продолжает, и продолжает, и продолжает наблюдать за тем, как Тор становится ему все большей силой, за тем, как обращается ему все большей слабостью. Сейчас же лишь выдыхает шумно, с затаенной злобой да прижимает щекой к его макушке, и Локи добавляет, прорываясь словами сквозь иссохшую глотку и всю поднимающуюся по руке агонию боли: — Просто срезал его ещё до того, как я в себя пришел. Паскуда.       Нужно ли ему оправдываться, что он не уходил на половину года? Нужно ли ему объяснять хоть что-нибудь? Танелиир мертв, а воцарившийся мир — лжив и паршив. И Сольвейг улыбается ртом, пока глаза ее остаются жестоки да безжалостны. И сами норны заявляются за Тором в Сакаар… О крайнем Локи рассказывает Сигюн в одну из их недавних тренировок среди раннего утра, звучащего рассветным пением птиц. И Локи перетряхивает испугом так сильно, что его иллюзия исчезает с арены тренировочного зала, а сам он рывком пробуждается от дремы у Тора под боком. Все в той же змеиной шкуре. Все с тем же, слишком громким для змеиного слуха стуком его божественного сердца.       Тор ещё жив. Но сколь много времени ему осталось?       Стиснув зубы, Локи дергает болезным плечом не намеренно, но объясняться ему не приходится. Тор спускает собственную ладонь к его боку, обнимая крепче и утыкаясь губами куда-то ему в волосы. Тор говорит:       — Мне позвать Лию? Подать тебе воды? — без любой злобы, без крика и без проблеска интонации отвращения. Лишь забота — и отсутствие вопросов о Танелиире. Вот, кто он есть. Вот, кем он является. И Локи жмётся щекой теснее к той его грудной пластине доспеха, что уже успевает нагреться от лихорадки его кожи. В горле и правда сушит, вся выжигаемая Бранном влага обращает его самими свартальфхеймскими песками — наколдовать ни кувшина, ни даже кубка с водой не получится. Отослать Тора прочь за ним или хотя бы попросить… Локи сжимает его бедро пальцами крепче, уже бормоча:       — Нет… Нет, я буду в порядке, просто… — высказать просьбу остаться с ним здесь не получается из-за витка той огненной боли, что уже поглощает плечо, перебираясь к грудной мышце, и Локи срывается на рычащий, скрипящий зубами выдох. Глаза жмурит до всполохов. Эта боль является слишком живой, оставаясь терпимой, но лишь в границах смерти — эта боль вовсе не является предлогом или защитой, когда, переждав ее новый виток, Локи выдавливает из себя сухое, скрежещущее звуками: — Я поеду с тобой в Етунхейм и буду сидеть за столом рядом с Гейрредом. Они слишком напуганы и оттого слишком злы, чтобы удержаться на границе разумности.       Не ради ругани, но во имя необходимости — говорить. Держаться за оплот издаваемых звуков. Не провалиться в пучину агонии. Не позволять етунской сути вырваться. Лишь болтовня, лишь все то, что им точно стоило бы обсудить ещё давно и что Тор не желал обсуждать… Сейчас говорит:       — Я думал об этом тоже. Мне нравятся твои мысли, — и перебирает собственными губами пряди его волос на макушке. И вдыхает напряженно, необходимостью вряд ли держаться меньше, чем держится сам Локи. Но каждый союз должен быть оплачен и плата та обязана быть высока — кисть правой руки, ее предплечье и плечо, а после грудная мышца и витки Пламени, что раскручиваются вновь и вновь, помечая рунными ставами его мышцы да кожу. На самом деле Бранн стремится к сердцу. На самом деле он не желает никогда больше — допустить расставания. Теперь тело Локи ему дом. Теперь же ему придется делить территории — с той етунской сутью, сжечь которую у него не получится. Но сможет ли Локи вместить все это? Важная мысль вопроса опаздывает и приходит, не имея возможности что-либо изменить — ему стоило подумать об этом раньше. Тор говорит: — Вернешь мне бумсланга? Я не думаю, что смогу спокойно спать без него в ночи.       Слишком умный. Слишком стратегически подкованный. Вот он, отвлекающий маневр, вот и она, та его рука, что выглаживает Локи вдоль бока поверх ткани рубахи. Ткань влажная уже будто бы вся и мягкая, покладистая шерсть колет ему лихорадочную, пылающую жаром кожу, но любое движение предполагает лишь большее количество боли — ему остается только говорить. Ему слишком поздно объяснять или рассказывать: этот призыв, столь сильно отличающийся от первого, не был запланирован таким исходом, однако, и предупредить его было невозможно.       Беспристрастное и честное, а все же столь жадное Пламя… Выдохнув через силу и в попытке расслабиться хоть немного, в попытке просто позволить боли течь, Локи выдавливает обрывками звуков:       — Я все ещё зол на тебя. Ничто не изменилось, — и это является такой же правдой, как и то, что вся его злоба много меньше его любви, как и то, что нет в нем злобы на существование Тора. Лишь решения… Их обязательность не умаляет их жестокости. Их общая на двоих реальность лишь подпитывается в собственной безжалостности наследием Короля богов. Качнув головой, Тор бормочет твердо и почти жестко:       — Ох, да, я знаю. Ничто, кроме всего, — потому что он зол тоже, потому что ныне их мир выглядит так, но все же — без оглядки на жестокость глаз Сольвейг, здесь есть мир. И есть та, иная рука Тора, что обнимает Локи за щеку, а после поднимает его голову. И есть тот его голос, что звучит еле слышным отсутствием просьбы, но нежностью, нежностью, нежностью: — Иди ко мне…       Тор целует его единым прикосновением губ и всеми теми их движениями, что сливаются друг с другом в одно, пока рот Локи кривится болью, отвечая, но не имея возможности сдержать краткого, болезненного рыдания. С ним же горит и умирает хранилище Танелиира. И это точно честная сделка. И это точно терпимая в границах смерти боль. Но все же Тор делает ее ещё и выносимой всем собственным присутствием, пока Локи не мыслит о том, как мог бы действительно — любить его много меньше, чем злиться на ту безжалостную, уродливую реальностью что досталась им обоим. ~~•~~