Роза ветров

~~~^~~~       — Ваше величество, вы желали видеть меня?       Ее приход не вызывает удивления вовсе, и все же она приходит — следующим же вечером после того, как Тор оставляет в собственных покоях краткую записку. Появиться ему на глаза или заявиться в его кабинет? Любые просьбы перестают существовать не столь давно или совсем недавно, Лие же он отдает требование, и указ, и пару кратких, приказных строк, но угрозы не добавляет.       И потому ее очень даже скорый приход не вызывает удивления: она знает, что в Асгарде случается теперь с теми, кто решает, что может противопоставить что-то слову власти.       То же, впрочем, что случалось и раньше? Лейв остается жив, даже без оглядки на то, какой разрухой заполняется зал для советов. Ни круглого стола, ни кресел больше не существует. Распоряжения о том, чтобы их заменили, Тор так и не выдает. А ещё еле сдерживается в том раннем утре, чтобы не вызвать Сигюн на спарринг — вместо нее выбирает Вольштагга.       Чтобы было меньше шансов то ли убить, то ли умереть самому.       И все же Лейв остается жив… Размышлять о том, чьей заслугой это является, Тор не желает. С момента, как зал для советов обращается руинами древних, кровожадных устоев, он поселяется в собственном кабинете. Никого больше не приглашает. Ни с кем не беседует. Перебирает ли бесконечные свитки, грамоты и прошлые указы Одина, просто сидит, глядя в сторону того балкона, с которого доносится запах начала осени. Единожды в его кабинет даже залетают Хугин с Муниным, но явно не ради него и не к нему — только завидев его, они оба делают ловкий круг под потолком и вылетают прочь. Молча. И без любого нападения.       С момента ли смерти Одина или с самого момента его, Тора, рождения — они сторонятся его сейчас, но именно сейчас это играет свою важную, значимую роль. Только лишь вороны? Вся его жизнь оказывается заперта в окаменевшей, остывшей капле смолы и та самая смола становится границей меж ним и всеми, всеми, всеми… Кто когда-либо был? Огун остается следить за Золотым дворцом и Слейпниром, и там же остаются остальные, верные Тору воины. Сиф остается подле Сигюн, приближается к ней постепенно, день ото дня: пару раз Тор замечает их на тренировочной арене, пройдёт ещё немного времени — Сиф пересядет к Сигюн и будет восседать подле нее в обеденной зале. Лия не показывается на глаза просто, но Лейв — приходит.       В новом же утре того дня, где зала для советов больше не существует так же, как не существует больше и круглого стола, Лейв приходит к нему в кабинет. Но Тор — ждёт вовсе не его. Среди незнания, среди замершего в грудине крика, который так и не раздается в тиши рассвета, среди вечной, остающейся даже после смерти Одина беспомощности… Любая ложь является глупой, он же ждёт, он же не спит, потому как каждый новый его сон обращает кошмаром — реальность становится им лишь немного в меньшей степени и воцаряется.       Гнетущее, божественное одиночество.       Стоит ли в нем винить хоть кого-либо, а, впрочем, кого именно стоит казнить, но — Лейв остается в живых. Он приходит в тот кабинет, находящийся в самом высоком шпиле дворца, он заявляется в тот кабинет, что принадлежит Тору теперь, и прежде желает ему доброго дня, а после начинает говорить. На самом деле Тор не зовёт его, Тор в общем и видеть его не желает, так и чувствуя бурлящую злобу в собственной груди — она не сходит ни на единую каплю даже после того, как круглый стол обращается не меньшими щепками, чем все девять кресел. И зудит, и грызется, и очень желает завыть тем самым криком, который так и не звучит поверх моста… В каком-то прошлом Тор выбирает остаться один на один против Одина, только это является ложью, потому как рассказать кому-либо об этом не остается и единой возможности.       Один вырезает на его теле руну собственного имени. И молчание порождает бесконечный бой в одного.       В настоящем все просто случается так и гадать о предпосылках не получается. Дело ли в том, что его статус обращается статусом власти? Дело ли в том, что все его верные друзья слишком заняты, а Лия труслива? Сигюн просто жестокая, дурная девка, которую вовсе не получается обозвать глупой, но и она, и все иные, и даже Лейв — каждый, кто заговаривает с Тором теперь, не предпринимает ни единой попытки говорить с ним напрямую и на равных. Сиф требует от него спать, угрожая. Огун приходит временами — уведомляет. Лия молчит, а Лейв приносит информацию и Сигюн — конечно же, провоцирует, потому что скучает по той крови, которой никак не может упиться.       Тот самый Локи, что обязан был быть с ним, обязан был править с ним вместе и быть ему не советником даже, быть его правой рукой, частью его разума, частью его мысли, и воли, и дыхания — он просто уходит. Но, если бы остался, хватило бы ему наглости говорить с Тором на равных? Ее в нем было предостаточно, при том даже, что дело было вовсе не в ней. Тор был Царем теперь и ничего не изменилось в нем, но — вокруг него изменилось все. Та троица воинов и Сиф, которым он мог доверять, не желала говорить с ним. Тот Лейв, которому доверия не было, не заслуживал никаких его произнесенных вслух размышлений.       Пришел в новом утре все равно. Выложил пред ним лист пергамента, заполненный именами тех, кого можно было бы назначить новыми советниками. А ещё стал говорить… И новая его речь оказалась много дольше даже той, которую Тору довелось слышать среди зала советов, когда тот ещё был цел, а только смысла в ней вовсе не было. Ни единое имя в списке, кроме разве что имени Аслог, не было знакомо ему.       Как подле Лейва в то утро не было никого иного. В то утро, несколько дней назад, он пришел один так же, как один сидел на совете в предыдущее.       — Видимо, ты окажешься единственным настолько сговорчивым, Лейв, — ни обсуждать с ним новых советников, ни говорить о чем-либо ещё Тор не собирался вовсе. То было, вероятно, не лучшим решением, а ему точно стоило собраться — на самом деле он был все так же силён. Отсутствие сна сделало кусок его тела вялым, но его разум был остер. И много больше — был зол. Как и его сердце. Как и каждая его мышца, каждый его кровоток. Усмирить ту злобу не было ни единой возможности и не потому даже, что она оставалась единым, что еще спасало его от ужасающих мыслей.       Локи мог быть мертв.       Та самая голова, отрубленная, с широко открытыми изумрудными глазами — могла действительно принадлежать ему.       Но согласиться с этим было подобно много большей смерти, чем разыскать его отравленным и бездыханным в его покоях почти девять меток назад.       — Ох… — вероятно, Лейв ждал от него иных слов. Указов, приказаний, быть может, требований. Увидеть его удивление было странным, совершенно не подходящим ему событием, пускай даже его молчаливое, спокойное лицо и могло быть подвижно. Но сам он был умен. Но сам же он — удивился. Так, будто Тора не волновало отсутствие Трюггви вовсе? Рослый, широкоплечий ас рыжей бороды и с ротой тайных шпионов за пазухой на поверку прятался много лучше, чем те же вороны Одина, потерявшие своего хозяина окончательно, чем тот же Фенрир, прохлаждавшийся где ни попадя и явно отказывающийся заявляться Тору на глаза. Винил ли этот щенок его так же, как винили взгляды троицы воинов да Сиф, а?! Тор не собирался задавать вопросов, потому что не желал слышать и единого ответа. Тор не собирался задавать вопросов, потому что каждое новое его размышление нуждалось, и требовало, и желало — диалога с тем Локи, что был ему поддержкой даже тогда, когда ненавидел его сильнее чего-либо. Этого Локи не было рядом или не было больше нигде, в то время как Лейв был удивлен. И задумчиво отвернулся в сторону балкона. Поджал губы тогда, где-то среди очередного утра и среди того кабинета, что принадлежал Тору теперь. Он думал не долго, но явно не собирался торопиться в своем размышлении. А после сказал: — Трюггви отбыл с несколькими своими подопечными в Свартальфхейм, на границу с Нифльхеймом, две ночи назад, я вышлю ему весточку и по возвращению…       Длинный, золотой кафтан без рукавов и с витиеватой, узорной вышивкой рун. Ровный профиль. Узкие плечи. Седина в волосах. Черты его лица были похожи на альвов много больше, чем на любых асов, и все же, какой бы мучительной смерти ни желал Один тем альвам, Лейв в единый день оказался среди совета. А после сидел и наблюдал веками. А после молчал из тысячелетия в тысячелетие. Тор — определенно не собирался отдавать ему хоть сколько-то собственного уважения теперь, в дар за всю его обживавшуюся говорливость.       — Давно ли твое слово является для него более весомым, чем слово его Царя? — заслышав лишь первые его слова и вовсе не собираясь слушать бездарные, последующие обещания, Тор перебивает его резкостью, Тор перебивает его и требует, требует, требует, но оборачиваться к собственному сердцу отказывается. Все то, что Лейв преодолевает подле Трюггви и под руку с ним, разрушает каждый миг существующего между самым Тором и Локи снова, и снова, и снова, и до момента, в котором крику ярости и отчаянной боли так и не удается зазвучать на поверхности моста. Стоит ли завидовать им? Много проще их будет убить. Чтобы только не видеть, не смотреть, не вглядываться — или не читать всех пергаментов с благодарностями за сниженный налог на урожай, или не читать всех пергаментов с благодарностями за возвращенные очередной семье земли, или что угодно иное… Тор продолжает заниматься именно этим.       Среди гнетущего, божественного одиночества собственной власти он держит гнев в той же крепко сжатой руке, в которой держит и каждую мысль о том, чтобы просто сжечь. Просто не видеть ни бардака, ни руин, ни всех последствий жестокости Одина, что остаются Асгарду.       — Ему никогда не было любо его место в совете, ваше величество. И никогда не был люб Один, но выбор… Мы были лишены его. И прекрасно понимали, что любой наш бунт будет мал и сгинет, не начавшись, против той силы, что была у Одина и его приближенных, — Лейв не вздрагивает и не отшатывается, а ещё имеет определенную, важную черту: он то ли не умеет, то ли не желает дерзить. Тор не чувствует уверенности, нравится ли ему это, но все же оно вызывает — то самое, непозволительное уважение. Ещё, конечно, вызывает злость. Потому что пытается одернуть его? Потому что пытается оттащить его от той границы, переступив которую Тор может обратиться новым жестоким-жестоким богом? Подобного не случится никогда. Эта воля и вся эта выдержка тренируются в нем из месяца в месяц, из года в год и из метки в метку — наблюдение за тем, как Локи остается в одиночестве, и отсутствие любой возможности подступить к нему. Наблюдение за тем, как по галереям мечутся грызливые слухи и как Локи прячется среди стеллажей библиотеки. Наблюдение, наблюдение, наблюдение и ежедневная, жестокая война против Короля богов, а ещё тот самый итог смерти всех надежд и веры: когда Фригга отдает собственную правду, сообщая — им нужно позволить Локи умереть. Локи здесь для этого. И Тор не любит его, то приворот, или блажь, или морок, Локи же должен исполнить собственное предназначение и… Обратиться новым жестоким-жестоким богом у Тора не получится, не зависимо от того, попытается ли Сиф прийти к нему вновь и потребовать его выспаться ещё хоть единожды. Не зависимо от того, что случится и какими словами Лейв будет говорить. Не зависимо от того, придется ли ему сжигать чужой дом, чтобы потребовать Лию появиться перед ним. Потерять баланс собственной сути? Собственной жестокостью Один сам же доводит тот принадлежащий Тору баланс до идеального. В то время как Лейв не отказывается и почти даже соглашается: Трюггви прислушивается к нему много больше, чем к кому-либо иному. И оба они, желают того или нет, являются воплощением того, что Тор теряет много чаще, чем обретает. Но все же указа о казни так и не случается. Все же Лейв говорит: — Желаете заручиться его доверием? Желаете, чтобы он слушался вас и приносил вам все правдивые, свежие вести, выловленные по мирам его подчиненными? Дайте ему свободу и исключите из совета. И он отплатит вам стократно собственной благодарностью.       Под конец тех его слов безмолвием звучит мелкая улыбка затаенной радости. Не жестокая. Не заискивающая. Простая, живая улыбка… Ему в ответ Тор так и не кивает. Уложив ладонь поверх пергамента с именами и мысленно отметив себе отдать тот после Огуну в работу, он предлагает Лейву уйти прочь, если тот не имеет при себе дополнительных новостей. И тогда Лейв говорит:       — Делегация из Ванайхема прибудет в конце месяца.       Приглашает ли их кто-нибудь и имеет ли хоть кто-то возможность им отказать — вся суть проблемы, весь смысл его одиночества или что-то другое, не менее важное. Лейв так и не произносит слов о том, что ваны связаны с темными альвами. Лейв не говорит ни единожды о той войне, что на них грядет. И те вещи, те самые события, что происходят уже, что происходили всю вторую половину лета или столетия до этого — он не называет их имена. Потому что боится? Потому что не доверяет тоже? Просто делает именно это, а ещё уведомляет — ни о каком диалоге касательно той реальности, в которой они оказывается, не идет и речи.       Тор же в том утре так и не произносит важных, важных, важных слов: никто не отправлял ванам приглашения. Эти слова являются просто пустыми. И Лейв, все такой же, до бешенства, послушный, уходит прочь, стоит Тору только изгнать его словом. На прощание кивает. Отмалчивается. А место, собственное место перед широким, дубовым столом, что переходит Тору по наследству вместе со всем бардаком и всем умирающим Асгардом — Лейв освобождает то место. И спустя несколько дней его занимает Лия.       Ладная. Спокойная. С привычно собранными в высокую прическу русыми волосами и все в том же графитном платье.       Как будто бы у нее нет иных? Тор задается этим вопросом, только не с волнением вовсе. Лишь со злобой. Лишь с гневом. Он чувствует его теперь постоянно, он дышит им, он мыслит им, все продолжая, и продолжая, и продолжая сдерживать себя от тех действий, что являются поистине, непозволительно жестокими. Даст ли вся его выдержка трещину однажды… Скорее уж, как быстро то случится. Но Лия — приходит. Не дразнит его власть ожиданием. Не дожидается того момента, в котором Тор отдал бы приказ расселить по темницам всех ее потомков. Он оставляет ей краткую записку с требованием во вчерашним дне и новым вечером она приходит к нему в кабинет — разве что за миг до того, когда он сам уже собирается.       Отдать указание.       Выдать разрешение на взятие под стражу.       Выдать разрешение на поджог?       Все, что есть, является отнюдь не таким, каким должно являться, а только иные обстоятельства оказываются невозможными. Его сны — становятся кошмарами. Его друзья, и его враги, и все, кто был подле него когда-либо — отступают на шаг, оставляя его не без реального собственного присутствия, но все же запертым в окаменевшей, остывшей капле смолы. И тот единый, кого не хватает больше всего и не хватало всегда… Локи жив? Локи мертв?! Лия показывается ему на глаза, проходит в его кабинет и замирает поверх невидимой отметки — несколько дней назад здесь стоял Лейв. Теперь здесь возвышается она, но смотрит смиренно, спокойно и внимательно.       Без твердости так же, как и без благодарности. Знает ли, подозревает ли, для чего Тор зовёт ее и что угрожает ей… Он не позволит ей соврать. И притвориться, что она отвлекает его от каких-то дел, не пытается. Тор ждёт ее, отнюдь не желая ей жестокости, но нуждаясь — великое, важное знание, что разобьет ему сердце в любом случае. Мертв ли Локи или теперь просто не желает видеть его… Он так и не произносит тех самых слов вслух: желает, чтобы Тор изгнал его, желает быть лишенным привилегий, желает стать пушным зверем, бегущим прочь от подобия дикой охоты.       Потому что Локи не желал этого никогда! Потому что Тор знал его, Тор знал его даже тогда, когда не мог ни подойти к нему, ни говорить с ним! Все то, что Локи любил, все то, чем был он… Комфорт и собственный дом, собственное убежище, среди свободы. Красивые одежды. Внешний обязательный лоск и манерность. Само наличие статуса!       Все самое важное. Все, что было столь дорого… Лия приходит под вечер нового дня и Тору все же хочется мысленно уличить ее в трусости, но он отдает ей беззвучную милость и соглашается: вероятно, у нее достаточно дел. И обвинять ее не приходится. Потому что она является и так — последней трусливой дурой.       — Где он? — вот что Тор спрашивает сразу, не тратя лишнего времени на пустые манерности, вопросы о ее делах или тех слухах, что ей удалось разыскать за все прошедшие месяцы. Ещё неделя или две и тех месяцев наберется целых два. А голова — выглядит настоящей и не ощущается иллюзией. Та самая, которую Сигюн сбрасывает перед ним, та самая, что делает оборот вокруг собственной оси и становится прямо.       На перерубленной шее.       — Боюсь, у меня нет ответа на ваш вопрос, ваше величество, — ей хватает такта не улыбнуться ему в ответ улыбкой лжи, или жестокости, или лизоблюдства, но она же не вдыхает лишнего раза. Как будто бы действительно не боится? Всеми собственными делами за прошедшие жизни Локи обретает ту самую монополию на свободу, которая является для Тор смертельно болезненной. Нить его судьбы уже перерублена. Единая, та самая, благодаря которой его можно было бы разыскать в том случае, если иные способы окажутся бесполезными — ее не существует. Среди этого времени, среди этого мироздания и этой жизни Локи является лишним металлическим механизмом, что встраивается в обстоятельства лишь по привычке. Он был здесь из жизни в жизнь. Он здесь остается. Но Лия — не имеет ни единой подобной привилегии. Пожелает скрыться или спрятаться, пожелает бежать… У нее есть возможности, шансы и даже, вероятно, есть средства на любые скитания, только вся ее магия, вся ее божественность и сам ее дух — если она побежит, разыскать ее не составит сложности, куда бы она ни пошла.       Потому ли остается? Потому ли продолжает прислуживать? Веры ей нет, пускай когда-то раньше та вера и была. Где-то среди того дня, когда она сказала, что не является ему соперницей… Сейчас становится врагом. Потому что лжет. Потому что говорит ту самую правду, которая Тору не подходит вовсе — если Локи не разыскал с ней связи, значит был мертв, потому как Лия была единым его доверенным лицом, потому как она была последней его связью со всеми дрязгами, и сплетнями, и новостями Асгарда.       — Неужто? Что ж, я не верю тебе, — развязным, надменным движением откинувшись на спинку резного кресла, он оставляет одну ладонь поверх стола, но кулак разжимает. И та самая ладонь опускается на стол широкой, раскрытой пятерней, опечатывая все подвластные ему территории, опечатывая все золото казны и весь люд — опечатывая тоже. То принадлежит ему теперь. То будет принадлежать ему вечно. И Лия, желала оно того или нет, желает ли того сейчас — является частью. Она не вздрагивает. Не кивает. И будто бы вовсе не дышит. Недвижимая, спокойная, с легким и лживым блеском напряжения в глазах. Тор проходится по ней собственным темнеющим от злобы взглядом, поджимает губы, только бы не скривить их в открытом омерзении сразу. Кому она принадлежит, кому подчиняется и кто властвует над ней… Локи бросает ее. Он спасает Слейпнира, он выбирает лишиться всего против того, чтобы остаться, а ещё бросает — Фенрира и Сигюн, Лию и Слейпнира. Всех тех, кого приручает, пускай даже Сигюн подобное определение подходит в меньшей степени… Потому что она может позаботиться о себе. Потому что когда Локи находит ее, разыскивает или натыкается случайно, у нее есть что-то, у нее есть ее ярость, у нее есть ее меч и ее воинственность. Но когда он берет на поруки Лию — та имеет ничуть не больше того, что имеет Фенрир. По итогу брошены оказываются все. И Тор говорит: — Понимаешь ли ты, что он использует тебя? Он всегда был хорошим лжецом и ему никогда не составляло сложности завоевывать чужое доверие. Подарки, статус, магия… — качнув головой, он поднимает собственный взгляд к ее глазам и усмехается той самой презрительной злобой, что бурлит изнутри без продыху ото дня ко дню. Только говорит ли о себе? Это не имеет значения. Любое выломанное доверие, любая ссора из тех, что остаются меж ними среди очередного расставания — Локи может быть мертв. Но в том прошлом, где признается ему вновь, и вновь, и опять в великой, бессмертной любви, не лжет вовсе. Все то доверие, что ширится меж ними, завоевывает отнюдь не он, потому как тем занимается Тор, только их отношения никогда не будут походить на те, что есть у Локи с Лией. Она является прислугой. Мелкой девкой, что не имела ничего, а после обрела все… Образование, шикарные платья, место при дворе и даже возможность выезжать за границы Асгарда. Сейчас — почти не дышит. Тор смотрит на нее, не видя, как вздымается ее грудь, не видя и единого движения мимики ее лица или глаз. Знает ли она о том приговоре, что Тор придумывает для нее? Ей придется ответить! Ей придется сказать правду! Потому что Локи жив, потому что иначе быть просто не может и потому что никакой иной вариант не устроит Тора никогда вовсе! Ведь как можно вернуть к жизни того, чьей судебной нити нет и никогда не было в этом мироздании… Еле слышно скрипнув зубами, он продолжает: — Он не уважает тебя. Быть может, ценит, но лишь пока ты являешься полезной для него. Как только ты перестанешь нести пользу, он просто бросит тебя, ты понимаешь это? Я знаю, что ты лжешь мне сейчас, и мне не интересно, сколь много он пообещал тебе за эту ложь, но понимаешь ли ты, что он лишь использует тебя? — сколь многое ему самому могут принести те самые слова или сколь сильно ранят её, стоящую перед его столом. Тора не интересует ничто из этого в действительности, потому как все это — является милостью. Она задумается сейчас, она позволит себе это размышление и выберет сторону — после возвращения Локи Тору не составит большой сложности объясниться и за то, что он вынудил ее, и за то, почему то было необходимо. Это ведь тоже придется объяснять, а? Придется ведь вновь, и вновь, и опять говорить и рассказывать, почему, Хель бы его подрала, ему было столь важно знать жив ли Локи?! Иной исход был невозможен настолько же, насколько невыносима была сама Лия. Смотреть на ее молчаливую, замершую фигуру. Вглядываться в ее спокойно сложенные поверх живота ладони. Русый, обычный волос, заметный шрам у виска и, конечно же, ну, конечно же, все та же неподобающая фрейлине обувь, виднеющаяся из-за края юбки ее платья. Ничто из этого не имело для него значимости раньше — все это вызывает лишь озлобленное, кипящее омерзение прямо сейчас. Но, впрочем, ей хватит ее великого, хитрого и отвратительного ума, что понять — придерживаться стороны Локи сейчас ей вовсе не по зубам. Ни ей, ни кому-либо ещё, ни даже Сигюн, пускай она и явно может постоять за себя много лучше… Лие бежать некуда. И куда бы она ни побежала, она будет найдена везде. Тор дает ей шанс сказать правду, добавляя: — Впрочем, насчет пользы я погорячился… Как только ситуация окажется неподходящей или как только обстоятельства переменятся и он разыщет тебе замену, он бросит тебя. Именно так, как бросил сейчас.       На произвол, или на смерть или же перед лицом явной угрозы — Тор не произносит этого вслух. Тор милосерден. Тор мягок и честен. И он отдает ей все те крохи милости, что в нем ещё остались, а ещё не угрожает. Но и не лжет: все те почести, что Лия уже получила, что уже успела взять из рук Локи, либо кончились, либо кончатся вскоре, в любой миг, в единый миг, когда она окажется пуста на все, что может ему отдать. Есть ли хоть где-то здесь истина? Локи бросает ее и, конечно же, знает — она станет первой, к кому Тор придет за ответами.       Не получив их, никуда дальше он продвинуться не сможет, но, быть может, Локи хватит чести защитить свою поднадзорную?       Или же он позволит ей умереть?       Лишь в том случае, если он все ещё жив…       — Если вы желали унизить меня, ваше величество, у вас не вышло. Если же вы желали склонить меня на свою сторону, чтобы получить желанные вам ответы… — качнув головой, Лия все же улыбается ему. Без лишней враждебности или злобы, она тянет уголки губ вверх. Как смеет себе позволить ту жестокую снисходительность? На самом деле она лжет той твердостью, что пытается показать ему, лжет той улыбкой, что появляется на ее лице… Она прячется от него изо дня в день, скрывается и не показывается ему глаза — продолжает прислуживать. Верит ли, что это спасет ей жизнь? Ей придется ответить ничуть не меньше, чем шестеро советников отвечают уже. Ей придется признать, и признаться, и пускай даже обнажить всю ту ложь, которую Тор успевает произнести — Локи бы никогда не бросил ее. Будь он жив, он вернулся бы за ней. Будь он свободен, он пришел бы и забрал ее. Это является правдой! И если она не сможет произнести ее… Не сделав ни единого шага, не сделав ни единого движения, Лия говорит: — Моя семья никогда не была богатой, ваше величество. В наших владениях не было обширных земель, а даже будь они у нас, мы голодали бы все равно, потому как и в годы моего взросления налог на урожай был достаточно высок. Моя мать занималась бытом. У отца была своя кузня, но она разорилась, потому что, каким бы хорошим кузнецом он ни был, ваш наставник, Велунд, был прославлен много больше и до конца собственных дней отказывал моему отцу в милости признать его умения. У нас не было никаких богатств, кроме разве что красоты моей старшей сестры, ваше величество. И потому мои родители выдали ее замуж за трактирщика земель соседнего ярла. Празднество было устроено им, ведь у нас не было золота ни на него, ни на то, чтобы дать моей сестре хоть какое-то приданое, — ровный профиль, спокойный взгляд и то самое лицо, что принадлежит его народу. Живет ли он счастливо? Живет ли он в достатке и спокойствии? Один откармливает их величием, но они остаются тощими. Один приучает их нуждаться в меньшем. Тору — остается бардак, и смута, и те самые гонцы, что съезжаются во дворец, как только советники оказываются казнены. Гонцов посылают ярлы, которых никто не отучает нуждаться и которых каждый одаривает. Территории, золото, ткани… Лия не выглядит злой и не звучит зло вовсе. Она лишь говорит, ведет нить собственный мысли сквозь дерби собственной жизни, и, глядя на нее, Тор чувствует, как вся его злоба поднимается высокой, раскалённой волной у него в груди. Она желает уличить его в беспомощности! Она желает обвинить его и, раньше чем то случится, она должна выучить урок, она должна быть наказана! На самом деле она лишь говорит: — Через полгода после свадьбы до нас дошли известия о том, что моя старшая сестра скончалась. Тот трактирщик сказал о мертвом дитя, которое зародилось в ее чреве и убило ее, но моей отец не поверил ему и ушел в Дальние земли за ответами к кочевникам, потому как только они всегда были достаточно великодушны, чтобы давать те ответы не за плату золотом, а во имя правды мироздания. И кочевники дали ему ответ: моя старшая сестра скончалась от побоев. Она действительно вынашивала дитя, но ни познать счастья, ни познать жизни и любви ей так и не удалось. Всю свою жизнь она истратила на то, чтобы разыскать хоть сколько-то денег, чтобы хоть как-то помочь родителям прокормить семью… Потому меня замуж так и не выдали, пускай к отцу и приходили купцы да иные обеспеченные мужи, — у него дергается плечо и будто бы даже дергает глаз в миг упоминания кочевничьего племени асгардских земель, но сам он остается недвижим, так и не срываясь вперёд. Подозрение желает зародиться среди сознания — никто не может отдавать что-либо без требования платы. Никто не может быть столь богат, чтобы заниматься подобным. И значит Номад подсылает Лию! Только оружия при ней нет. И все ее присутствие, что подле Локи, что подле самого Тора, на протяжении десятков лет является лишь помощью да поддержкой. Она вызнает сплетни, принося их в собственных тонких, но крепких кистях рук. Она обучается улыбаться так, как подобает улыбаться лжецам, а все же подле Локи остается верной и преданной. То является блажью? То является лишь новом ловушкой? Тор смотрит на нее, слыша ее слова, и закипая лишь сильнее с каждым новым мгновением. Та его рука, что лежит на подлокотнике, сжимает его край в крепкой, несущей лишь смерть да разрушение хватке. Дерево скрипит натужно. Но Лия — все продолжает стоять. Ее интонация не меняется. Мягкая, ничуть не злая и отнюдь не обвиняющая улыбка остается при ней так же, как не остается и единого лишнего вдоха. Ее грудь будто бы не движется вовсе. И вся она будто не дышит. Все равно продолжает говорить: — Вместо замужества меня отправили во дворец. Я не смогла бы разыскать богатства здесь, но к тому времени моим младшим брату и сестре было уже восемь зим. Я была лишним ртом там. И вот однажды младший принц, ваш брат, заметил меня… — на миг она замирает, прикрывает глаза и ее улыбка становится чуть более лучистой. Славное-славное воспоминание охватывает ее мысли, отдавая Тору крайний ответ выражением ее лица да всем этим безбрежным спокойствием: она не расскажет ему. И она точно знает! Потому что во что-то иное поверить немыслимо. Как может Локи не разыскать связи с ней? Что должно случиться, чтобы он не мог ту связь разыскать? В таком случае он должен был быть мертв. В таком случае он должен был быть в опасности. Тор — не собирался осмыслять ничто из этого. Ложь, ложь, ложь и невозможная жестокость боли. При всей его силе, при всей его крепости он не смог бы совладать с ними никогда вовсе, но, к несуществующему счастью да проклятой радости, этот разговор не был последним из того, чем он мог бы вынудить Лию говорить открыто. Или просто сказать лишь то, что он желал слышать? Подобно, подобно, подобно — Лейву. Теперь уже тот схожие речи не использует. Говорит не ради удовольствия власти, говорит от себя, а все же не договаривает… Под конец месяца прибудет делегация из Ванахейма. Сам Король? Или кто-то иной? Никто не приглашал их, никто не стал бы приглашать их, но они прибудут все равно, потому как желают знать, куда в первую очередь им предстоит вести собственные войска. Жестокий-жестокий бог умирает и до той его смерти в опасности находится Альфхейм. Жестокий-жестокий бог умирает и та его смерть открывает ванам да темным альвам широким трактом путь — на Асгард. Качнув головой, Лия распахивает глаза вновь. И все продолжает, продолжает, продолжает говорить, будто не слыша тихого скрипа дерева подлокотника, что Тор стискивает в собственной руке. — Он отправил меня на обучение в Альфхейм, где мой голодный до наук разум насытили. И он же не забыл обо мне по возвращении… Он дал мне место. Дал возможность носить те платья, которые я пожелаю. Конечно же, одаривал подарками и выполнял все мои редкие, незначительные прихоти, но то, много большее, что он дал мне — это было процветание моей семьи. Я купила им землю у границы Золотого города. Я подарила новую кузню моему отцу. Я озаботилась тем, чтобы моя мать носила лишь новые, искусные платья и могла вплетать яркие ленты в свои волосы, а мои младшие брат и сестра могли получить образование в Альфхейме. То невидимое проклятье моего рода оборвалось на мне, — на самом деле все то, что она говорит, не имеет в собственной сути устремления уязвить его или всю его власть, но уязвляет все равно, потому что проклятье ее рода — его мир. Потому что проклятье ее рода — не проклятье вовсе. Но шестеро разжиревших на незаслуженных харчах советников и жестокий-жестокий бог, что сидит в их главе. Но Велунд! Бог Кузнецов, их покровитель, их отец не по крови! Тот, кто воспитывает и обучает самого Тора, тот, кто обучает единое поколение мастеров до него и вместе с ним… Сколь много сложности для Велунда заключается в том, чтобы признать отца Лии? Он не желает этого. Из-за принципа ли, из-за недостаточных навыков того мужа, а, впрочем, и на обучение его не зовёт — вот как выглядит истинная божественная милость. Жестокая. Бесчестная. Разве же не должны они, имеющие больше власти и больше возможностей, помогать собственному люду? Вместо этого они пируют и из века в век готовятся к той войне, которую сами же желают начать. И Тор стискивает зубы. И Тор выдыхает сдержано, прикладывает усилие, чтобы не зарычать. С кем ему биться — Лия не обвиняет его, лишь выводя ровную линию собственного размышления. И при том объявляя во всеуслышание: Локи был единственным, кто смилостивился. Не имеющий ничего и находящийся в собственном статусе лишь формально. Одинокий. Покинутый. Отвергнутый от всего двора сплетнями да шепотками за спиной. Являющийся лишь дорогим зверем среди золотых стен, выстроенных на крови — у него не было ничего, что являлось бы весомым и значимым, но даже он был более заботлив о том народе, которому никогда не принадлежал. Как она могла бы предать его? Ей придется, потому что Тор нуждается в ответе потому вынудит ее, но после — обязательно за нее перед Локи объяснится. Сейчас же Лия говорит: — Вы желали унизить меня, ваше величество, но я знаю, кем я являюсь здесь. Лишь незначительная фигура, чей век короток. Он будет длиться столько, сколько будет необходимо моему хозяину. Мне не нужно ни его уважение, ни даже его признание, потому как самое великое, что он мог дать мне, он дал уже. Моя семья больше не голодает. Мой род живет. И ни единая из дев того рода больше никогда не сгинет под рукой пьяного, жестокого трактирщика, которого после Король богов, случайно проезжающий мимо, наградит божественностью за сладкую медовуху, — все та же улыбка. Все та же мягкость и все то же спокойствие. Она не держит зла, не желает мести и ничего не требует — потому чт Один отучает их. Недостойных, низвергнутых, пусть довольствуются величием! И будут сыты им, как бы ни худело тело. И буду рады ему, как бы тяжелы ни были все дни полные невзгод. Под натиском его жестокого, стискивающегося лишь крепче кулака подлокотник кресла хрустит и осыпается мелкими деревянными щепками. Лия слышит — не пугается. Собирается ли сказать то, чем Тор вот-вот ей пригрозит? Она не посмеет. Но она же говорит: — Возможность видеть, как они здравствуют и как на их счастливых лицах цветут улыбки, как они изучают науки, находят любовь и признание… Его высочество младший принц даровал мне этот бесценный подарок. И за него я буду прислуживать ему столько, сколько потребуется. И тогда, когда потребуется, я соглашусь умереть за него так же, как сейчас соглашаюсь жить за него в неведении, жив он или мертв.       Неистовое, жестокое бешенство ярости вскидывает собственную уродливую голову где-то среди его груди, потому как нет, не было и не будет ни единой возможности поверить — Локи может быть мертв? Лия лжет ему лишь потому, что правды осилить он не сможет так, как справляется уже со всем бардаком той власти, что достаётся ему больной и кровожадной. Изуродованной. Бесчеловечной и ничуть не божественной. Бессмертно голодная, горделивая и лживая… Тор стискивает зубы, уже не пытаясь сдержать всей собственной злобы, только биться ему сейчас не с кем так же, как и все прошлые метки. Там он есть и там он остается беспомощен против мощи Одина.       Здесь является беспомощен будто бы пред всем, чего касается его глаз.       Но все же может ещё единое, а только сколь необходимым оно является? Лия не пытается осудить его, лишь повествуя: ее жизнь такова и за ту ее часть, которую ей дарует Локи, она сделает все, что сделать будет необходимо. Действительно ли сможет умереть… Ей некуда бежать. Она обладает магией и может держать меч, но она не столь воинственна, как та же Сигюн, или Фандрал, или любой иной истинный воин. Лишь девчонка, что отличается умом да хитростью — среди настоящей битвы она не выстоит никогда.       И она лжет, глядя ему прямо в глаза!       Потому что легче помыслить так, чем принять ее слова на веру. Потому что легче принять новое решение, ведь идти больше ему не к кому. Кто смог бы разыскать его, кто смог бы дать ответ… Локи был жив? Локи был мертв? Локи сбегает прочь, отказываясь выражать согласие с тем исходом, который является единым корректным — Тор понимает настолько же, насколько не желает принять.       Сможет ли сделать нечто подобное хоть когда-нибудь? Сейчас говорит:       — Что ж, в таком случае я буду рад даровать тебе знание о твоем будущем, — и жестокая, кровожадная ухмылка озаряет его лицо. Пока иная мысль все бежит, и бежит, и бежит… Отсутствие справедливости и потакание насилию. Гордость в ответ на ту жестокость, что стелется пред глазами. Ежели Один действительно воздает тому зверю в человечьей шкуре бессмертие, значит он все ещё жив? И трактир до сих пор стоит, привечая гостей. И медовуха льется рекой… Но все, что есть, имеет смертность. И та приходит без предупреждения, и та настигнет — Тору не приходится клясться себе об этом. Для подобного он слишком занят. И широким оскалом губ, и жестокостью собственных глаз, и тем взглядом, которым вгрызается в лицо Лии. И тем словом, которое звучит, прорываясь меж его губ звуком, больше похожим на рык: — Ты будешь казнена завтра на рассвете. Если, конечно, к тому моменту у тебя не найдется для меня иного ответа на мой вопрос.       Он отдает ей милость. Он отдает ей шанс. Божественное благо? Даруемое. Воздаваемое за преданность. Лишь жестокость, жестокость, жестокость… Лия не вздрагивает и не дергается. Все с той же улыбкой кивает ему, сдержанная и спокойная, а после просит, но так и не требует — всей справедливости, что положена ей по праву.       — Могу ли я навестить семью? — обыденные карие глаза, тонкий нос и ровное, не обладающее невообразимой красотой лицо. Русый, неяркий волос. Узкие плечи да не столь высокий рост. В ней нет ничего, что могло бы привлечь, что внимание глаз, что биение сердца, и той самой смелости, о которой она заявляет, глядя ему прямо в глаза, в ней нет тоже. Тор не верит в это. И кивает все равно: она посмеет бежать — он разыщет ее. Она посмеет драться — в той драке сгинет. Только и то, и другое обнажит ее ложь. На самом деле в ней нет и единой песчинки подобной силы, чтобы принять смерть лицом к лицу. И вся эта паршивая благодарность… Она сломается. И с заделом на это разрушение ее духа Тор дает ей время до рассвета. Но станет ли убивать ее? Величие или же острота разума не всегда являются значимыми, когда вопрос становится о сердечной силе. Лия показывает себя умной и хитрой девкой, что имеет ценное желание обеспечить собственный род то ли богатством, то ли безопасностью в территориях власти жестокого-жестокого бога, а все же — умереть за своего покровителя, умереть за Локи ей не по силам. И бежать ей некуда. Но крайнюю милость она получает. И Тор отдает ей вместе с кивком разрешение: пусть навестит семью, пусть не пытается бежать, пусть ее дух окажется сломлен — ему нужен ответ и он получит его, чего бы то ему ни стоило. Лия же кивает, вторя ему, улыбается мягче. И говорит: — Спасибо за милость, ваше величество.       А после выходит из его кабинете прочь. Ровной, спокойной походкой с мелькающими из-под края юбки каблуками шнурованных, точно не подобающих для девы ее статуса сапог. С мягкостью не обвиняющих глаз. С ровной интонацией ничуть не лживой благодарности.       Смеётся ли она над ним? Стоит двери за ней закрыться, как Тор разжимает кулак резким движением, выпуская из пальцев подлокотник, и тут же бьет по нему кулаком вновь, разрушая крепкое, резное дерево ровно так, как по ощущениям разрушается его собственный дух.       Но вовсе не так, как эхо чужого голоса остается подле него в том мгновении и на всю оставшуюся ночь.       — Спасибо, спасибо, спасибо за милость… Ваше величество. ~~~^~~~       Ее звали Лия. У нее были удивительной красоты каштановые волосы. Длинные, тяжелые и густые. Будто бархатная, нежная-нежная ткань — пожалуй, она любила их даже больше, чем любила отца да мать. Все то, чем запомнилась она столь много веков спустя…       Это были те бесчисленные виды кос, которые она себе плела. И тот день, в котором в их дом пришла весть: ни единая новая коса не будет заплетена никогда больше.       Среди того давнего дня, когда ей приносят приглашение в покои младшего принца, и среди того мгновения, когда тот самый принц отдает ей предложение, что дороже многих других, ей действительно кажется, что эта работа — ее новая работа, все ее обучение в Альфхейме и весь ее новых статус, — окажется чрезвычайно сложной, на поверку же много сложнее оказывается помнить. День за днем, десятилетие за десятилетием… Среди той осени, когда ее жизнь изменяет ей, обращаясь иной, обращаясь будто бы лучшей версией себя самой, она определенно мыслит — единожды ей будет даровано это. Не статус, не привилегия, но обязательство сохранить себя и все собственное сердце живым да истинным.       Великое, великое, великое и проклятое божественное бессмертие?       Она определенно не собирается ни просить его, ни тем более требовать, но все же жизнь младшего принца длинна и потому такой исход кажется словно бы верным. Исход, что никогда не позволит ей встать наравне с богами, но все же придет день… Отнюдь не поиск сплетен да тайн, вовсе не гонка за чужими секретами и совершенно не забота о чужих одеждах, но память — вот какое испытание становится наиболее сложным для нее слишком быстро.       И Лия забывается… Вспомнить ее лицо и цвет ее глаз не получается уже несколько десятилетий, и память та начинает мутиться со дня, когда умирает отец, а следом за ним умирает и мать. До того они ещё говорят временами, напоминают и сохраняют всю ее жизнь в собственных словах. Те ее любящие глаза, то ее лицо и всю ту ее любовь то ли к ярким, вышитым бусинами поясам, то ли к многослойным юбкам. Теперь уже вспомнить не удается, но, впрочем, не составляет сложности с объемной печалью мыслить: что бы из этого она ни любила, не имела всё равно.       Лишь родной дом. Сбитые, покрытые мозолями и сколами, будто брошенный на произвол фарфоровые статуэтки, работящие руки. Да шелковистые, длиной до самых бедер волосы… К моменту, когда она появляется на свет, Лие уже восемь зим и в ее деревянной, сделанной для нее отцом шкатулке десятки разноцветных лент, сделанных из обрезков подолов материнских платьев. Каждое ее утро начинается с первой заплетенной косы и каждый ее день завершается иной косой, которую она плетет специально для сна. Что любила она? Кем была? Все, чем Лия запоминается — лишь длинные, густые волосы, желание однажды обогатить собственную семью да жестокая, незаслуженная смерть.       — Я принесла мир в наш дом, сестра… Как ты и хотела, как мы хотели… — сколь много времени остается до первых рассветных лучей и сколь много зим теряется в том прошлом, что остается у нее за спиной. Она берет себе имя своей старшей сестры в тот миг, когда впервые переступает порог Золотого дворца, а ещё лжет — в далеком прошлом младшему принцу. Несколько шагов луны по небосводу назад — тому старшему принцу, что становится царем и занимает трон. Действительно ли кто-то гонит ее из отчего дома, действительно ли хоть кто-то отправляет ее прислуживать в Золотом дворце… После того, как в их дом приносят весть о том, что старшая дочь семьи сгинула, приехавший вместе с той вестью трактирщик требует выдать ему иную дочь — не бракованную, не дурную. Кроткую да послушную? Все то, чем обладают они, все то, что имеют они, кроме дней, заполненных тяжелым, изнурительным трудом, лишь девичья красота и миловидность улыбок. И отец горюет в тот день лишь десяток мгновений, мать же не рыдает безутешно и просто соглашается.       После того, как тот трактирщик предлагает заплатить двойную цену за новую послушность и короткость вновь.       Не имея возможности разыскать денег, не имея ни единого шанса разыскать пищи, чтобы прокормить семью, ее родители дважды принимают одно и то же решение — оно окупается лишь единожды. И за Лию платят настоящим золотом да яствами. И Лия платит за всё то собственной жизнью… Она забывается. Постепенно. Ото дня ко дня. От года к году. Та самая старшая сестра, чей день всегда начинался с первой заплетенной косы — удается запомнить разве что ее волосы да нежное, отчего-то столь трепетное:       — Спи ещё, воробушек. Твой день ещё не пришел, — она произносит это вновь и вновь среди рассветных лучей, как только замечает единый приоткрывший глаз и сонный зевок маленького, молодого рта. И она же улыбается… Улыбки ее вспомнить давно уже не удается. Помнятся ее волосы. Помнится ее смерть.       И то самое имя, что теперь принадлежит ей. Средней сестре. Сбежавшей сестре. Видавшей тех кочевников Дальних земель, о которых она лжет его величеству, видавшей и того трактирщика, о котором рассказывает младшему принцу не все… Это ведь вовсе не имеет значения? Она не рассказывает Локи, что трактирщик ещё жив, потому как не желает доставлять ему неудобств. Его величеству Тору рассказывает больше, потому как знает — он, отрекшийся ото сна и медленно теряющий здравость разума, не сделает ничего. Будет ли произнесено ее слово о жестокости почившего Короля богов, будет ли звучать рассказ о несправедливости… Всем тем, что интересует его величество сейчас, является лишь сохранность Асгарда да сохранность его собственного сердца.       Сколь на многое он окажется способен ради того?       Не все те печальные ожидания, что оправдываются, не те сплетни, что временами ужасают собственной жестокостью, и даже не события, что случаются кроваво и насильственно — отчего-то самым тяжелым, протягивающимся внутри сердца тонкой нитью боли, оказывается именно память. Она мутится. Она тускнеет. Лишь вести о смерти ее старшей сестры да побега из отчего дома сохраняются. Лишь тот самый день, в котором она переступает порог Золотого дворца, предлагая себя его стенам в качестве прислуги и называя имя:       — Лия… Меня зовут Лия…       Та, кому принадлежит это имя на самом деле, зовёт ее воробушком с самого момента ее рождения, но ни единожды тайны так и не открывает. За цвет глаз? За цвет волос? За растрепанность по утрам? Она остается у Лии в памяти лишь размытым образом да длинным, тяжелым каштановым волосом — все остальное забирается Временем вместе с тем именем, что принадлежит ей самой когда-то.       Ныне ее зовут Лия. В честь ее старшей сестры. В честь ничуть не великой, в честь жестокой памяти… Именно она, эта юркая и не столь всеобъемлющая память, становится той тяжестью, которую обуздать так и не удается. Парой десятков лет после того, как младший принц берет ее себе в качестве фрейлины, умирает отец, а следом за ним умирает и мать. Малыши-близняшки, ее брат да сестра, вырастают, обучаются в альфхеймских землях, создают собственные семьи, обживают собственные дома, но по итогу умирают и они то же. И тогда растут их дети, а после вырастают, а после создают собственные семьи, обживают собственные дома и… Чем дольше она наблюдает, тем легче становится видеть, сколь быстро она обращается не близкой, лишь дальней родственницей, а после и вовсе становится покровительницей.       Богатой, бессмертной и благостной девой по имени Лия.       Стоит ли радоваться тому, что имя ее старшей сестры остается на чужих устах? Ради той памяти о ней, что мутнеет все крепче и размывается все быстрее, ради счастья и сытости своего рода, ради их разума, ради их сохранности и мирной, счастливой жизни — она складывает ради того собственную. Она складывает ради того все, что обретает.       И вот каким становится итог…       — Я принесла нам мир… — весь ее голос, что остается тверд против темных от гнева глаз его величества Тора, выламывается вначале в ее мыслях и лишь теперь среди бесшумного молчания ночи. Прятаться оказывается негде, но, впрочем, прятаться — оказывается вовсе не за чем. Среди глубокой, глухой, но столь свежей ночи… То наказание, что становится выбрано для нее царем, не удивляет вовсе. Лишь где-то внутри, среди ее тонкой, будто металлическая птичья клетка с тонкими прутьями, груди вздрагивает неверие: изо дня в день, из ночи в ночь и с того самого мгновения, когда Сигюн рассказывает ей, что стряслось с младшим принцем на радужном мосту, Лие кажется, будто бы этого не случится.       Но все же… Сколь много одиночества оказывается в том бессмертии, которым Тор наделяет ее — столь же много безукоризненной жестокости оказывается в его собственной божественности. Мучимый незнанием, оказавшийся в одиночестве против всех сложностей правления, у нее находится для него с пару десятков совершенно лишних оправданий. И у нее же вовсе не получается хоть сколько-нибудь злиться.       Вся та жизнь, которую она создает себе в Золотом дворце, чтобы после создать жизнь много лучше для своей семьи, для своего рода и каждого нового будущего поколения, является лишь плодоносным древом, взращиваемым ею из семечка, дарованного его высочеством младшим принцем. Отчего она оказывается выбрана. Отчего субъекта с нежностью невидимой руки гладит именно ее по голове и отчего именно ей шепчет:       — Просыпайся, воробушек… Твой день начался.       Лишь случайность, вот чем это является в действительности, но сколь великое, немыслимое влияние она оказывает. Не по велению удачи и вряд ли по велению божьего провидения. Обучение в Альфхейм дается ей много тяжелее, чем иным девам, порожденным сословиями среднего достатка, порожденным сословиями высокого достатка — их умению читать да писать Лия не может противопоставить ничего, кроме собственного усердия, и готовиться защищаться от десятков нападок да злобных слов, но по итогу разыскивает лишь верных подруг. Они обучают ее письму. Они обучают ее чтению и счету. Чудная, развеселая дворфка учит ее свартальфхеймскому наречию, примерная и чрезвычайно послушная светлая альвка рассказывает как правильно браниться на темном наречии. Науки, и знания, и возможность мыслить — они даруют ей это, отказываясь оборачиваться к той пустоте, что есть в ее голове.       Она же обучает их шить, вышивать, а ещё помогает различать те настойки, что могут отстирать пятна жира с хлопка, от тех, что хороши в отстирывании крови.       Она отдает им столько, сколько знает и в благодарность, и по любви, но все же так и не рассказывает — ждёт от них зла, потому что из года в год среди того зла прислуживает в Золотом дворце. И старшие служанки смеются над ней разве что не многим меньше, чем смеются над младшим принцем. И фрейлины нарочно передают ей в руки самую грязную, тяжелую работу. Молва же еле слышно звучит меж стен: у каждой придворной дамы и у каждого придворного мужа уже есть своя личная прислуга. Стать подобной у Лии не получится. Стать подобной — никто ей не позволить. Заиметь статус или все же заиметь возможность принести в отчий дом и хлеб, и благие вести о том веке бедности, что подступил к собственному концу? Обучение в Альфхейме дается ей отнюдь не по удаче, но по ее усердию и по той любви, которую дарят ей деваю обучающиеся вместе с ней, а все же — лишь по случайности для того обучения она оказывается избрана.       Благодаря младшему принцу. Благодаря его милости. Благодаря каждому его замыслу о том, чтобы иметь подле себя верность, и преданность, и острый ум — им может стать любой.       Им же становится она. В то время как его величество Тор желает… Ранить ее собственным словом? Таков мир и правда такова — среди божественного бессмертия самым тяжелым становится та память, что мутнеет. От той, чьим именем истинно и по рождению является «Лия», в ее собственным мыслях остаются лишь тяжелые каштановые косы и мягкий, полюбовный голос, что негласно нашептывает: однажды великий, важный придет день, однажды они добьются важного и все переменится, однажды крыша их дома будет крепче и наряды их будут краше.       До того же момента — Лия будет беречь ее от самого тяжелого труда и самого жестокого голода ничуть не меньше, чем бережет отца и мать.       Отчего же никому не хватает силы, или любви, или смелости, чтобы сберечь ее?       Мягко, качнув утомленной, пустой на слезы, но слишком полной на мысли головой, Лия поводит плечами, поводит лишь малость замерзшим носом. Осень наступает со всех сторон неспешными шагами, окружая ее не столько собственным присутствием, сколько важными известиями — дни идут и новости отсутствую. Никто не приходит к ней во снах. Никто не оставляет ей записки и послания. Случается ли что-то, необходима ли ее помощь или младший принц действительно умирает… Дни идут. И все, что имеет она, является ровно тем же, что имеет Сигюн, является ровно тем же, что имеет его величество Тор, а все же то ли много большим, то ли много меньшим. Подобно прошлому собственному исчезновению, Локи оставляет ее в одиночестве, только прошлое его исчезновение оставляет ей ее семью, ещё живую, ещё полную любовью к ней, и не оставляет ее под угрозой расправы.       Нынешнее же…       Она просит у его величества Тора крайней милости и крайнего позволения навестить собственную семью, для которой слишком давно уже перестает быть ближайшей родственницей, но дойти до них у нее так и не получается. В тот миг, когда звучит приговор, ей удается остаться спокойной, только среди ее тонкой, что металлические прутья птичьей клетки, груди что-то болезненно, остро вздрагивает и каждая кость, и каждая мышца сотрясаются всей той великой болью — сколь много знаний она обрела, сколь восхитительную жизнь подарила собственной семье и всему своему роду и сколь много не успела сама. Обрести истинную подругу сердца, обрести свою собственную семью и побывать среди тех самых таинственных и молчаливых етунхеймских снегов. Встретить ту самую любовь? Или все же дождаться того дня, в котором зародится новый белокрылый жеребенок?       Столь безграничный мир, столь безграничное космическое пространство и столь великое множество разных людей… Все, что успевает она — подарить жизнь своему роду и, отдав тот дар, остается без ничего. Лишь ее дело, лишь ее верность, лишь слухи, да сплетни, да тайны и столь глубинная, похожая на нежную сестринскую любовь преданность его высочеству младшему принцу. Где он пребывает теперь? Жив ли он ещё? Ей не хватает сил на то, чтобы добрести до того дома, в котором теперь проживает не столь родная ей семья, и все, что может она, так это отправить им иллюзорной, магической птицей записку: в связи с неотложными делами она вряд ли сможет свидеться с ними скоро.       И это является ложью. Не только потому, что им не стоит знать правды, но и потому, что для тех поколений, что живы сейчас, она на самом деле не является той семьей, которой когда-то была для своих матери и отца, для своих младших брата и сестры. Для своей чудной, столь храброй и любящей старшей сестры, для той самой девы, которая звалась Лией и звала ее утрами переполненным нежностью голосом…       — Спи ещё, воробушек. Твой день ещё не пришел, — вот как она говорила, но вспомнить ее голоса больше не было и единой возможности. Все, что осталось от нее, лишь звук имени да образы тех самых толстых, каштановых кос, что она плела когда-то. Где же, где же, где же была ее деревянная шкатулка, сделанная для нее отцом, теперь? Где же, где же, где же сгинули все те ленты для волос, что делала она для себя из обрезков материнских платьев? Редкими временами она плела косы и ей, своей средней сестре, но после ее смерти той средней сестре, что стала старшей сама, перешло наследство — именем и невозможностью распустить собственные волосы ещё хотя бы единый раз. Позволить себе косу или две? Они продали ее за золото да яства. И когда она сгинула, никто не задал вопроса, как же могло подобное случиться. И когда трактирщик пришел за своей очередной женой, за очередной примерной, короткой да послушной… Быть может, Лие стоило поведать об этом его высочеству младшему принцу, потому как он вряд ли когда-либо был тем, кто позволил бы подобной жестокости существовать, но все же в том была теперь ее работа — оберегать его, защищать его и предупреждать те его шаги, что могли бы ему навредить. Быть может, ей все же стоило сказать ему однажды о милости Короля богов, наделившего того трактирщика божественным бессмертием, а только ведь что было много важнее: возмездие или будущее ее рода?       Безопасность — его высочества младшего принца. И благодарность за оказанную им честь. И благодарность за сытость и безопасность ее потомков. И верность ему без лишней пустой прихоти. Никакая чужая смерть не могла бы уже возвратить той, кого когда-то именовали Лией, той, что вплетала ленты в свои чудный густые каштановые волосы и среди всего урчащего в животе голода да отчуждения бедности нашептывала нежностью, нежностью, нежностью:       — Спи ещё, воробушек. Твой день… — сколь велико было ее сердце и сколь жестоко оно было загублено. Не мыслить о том сейчас, меньше чем за шаг солнца до рассвета, было столь же невозможно, как не мыслить обо всем том, что воплотить в жизнь так и не удалось. Как выглядят они, таинственные и молчаливые етнухеймские снега? И придет ли тот день, когда среди кочевничьего луга в Альфхейме зародится новый белокрылый жеребенок? Вся та любовь, что могла бы быть уготована ей? Или вся та полюбовная, крепкая дружба, которую она могла бы разыскать? Стоит обучению фрейлин в Альфхейме завершиться, как все найденные Лией подруги разъезжаются прочь в собственные миры, но ни единая из них не оказывается наделена привилегией вечной жизни.       И они умирают.       И та, кого именовали Лией когда-то, умирает много раньше.       Время же течет, время бежит, столь удивительно незаметное для богов и столь краткое для людей… Она наблюдает, как ее род мужает и обзаводится достатком. И среди прошлого отсутствия его высочества младшего принца вначале хоронит отца, а после и мать. Ее младшие брат да сестра порождают собственных детей и десятки лет спустя умирают тоже. Но род продолжается! Тот род сыт и живет в достатке да безопасности!       Ей самой времени не хватает, быть может, по глупости, быть может, по случайности, и потому она лжет его величеству, она говорит, что отлучится к семье, и потому ей так и не хватает сил куда-то дойти. Напоследок она прибирается в покоях младшего принца, перебирает одежды в шкафу того, другого, что становится властью в Асгарде теперь, а ещё разыскивает себе на замену одну из тех молодых девчонок, которую замечает не столь давно среди иных служанок. Долго она, лучезарная и открытая, конечно, при дворе не задержится, но все же на первое время хватит и ее.       Того времени Лия уже не увидит. Тем новым поколениям собственного рода давно уже не принадлежит и не является близкой. Они любят ее, конечно, они относятся к ней с важной благодарностью, но благодетельница — вот каков ее статус теперь. Не сестра и не тетушка, лишь милостивый, добрый и щедрый образ, обладающий умом и всегда имеющий в собственных руках нужный совет. Будут ли они тосковать по ней? Они не забудут ее. Но у них нет для нее ничего из того, что могло бы быть ей столь нужно…       Долгий, бессмертный век божественной жизни — Тор дарует ей его, будучи старшим принцем, и Тор же изымает его у нее, будучи царем Асгарда. В том много завершенности. В том много значимости и будто бы вовсе нет справедливости, только биться за нее, сражаться или же убегать — все те силы, что были у нее, чтобы обеспечить своему роду мирную жизнь, все те силы, что были у нее, чтобы в каждом новом утре последних недель просыпаться, подниматься с постели и продолжать быть верной и преданной фрейлиной его высочества младшего принца… Умирает ли он? Будет ли он в порядке? Тот прошлый раз, когда он пропадает, оказывается пережить много проще потому что он уходит сам. Этот же становится ей солью не выплаканных слез поперек горла, этот же оседает камнем на ее сердце, потому как звучит словами Сигюн:       — Я бы желала сказать, что этот дурень срывается с моста по собственной неуклюжести, так нет, он просто сбрасывает себя, вот ведь паршивец…       Все то настоящее и сердечное, что имеет Лия в последние десятилетия — это он. Верность ему. Преданность ему. Жизнь во имя него. И отсутствие любых требований, а все же вновь и вновь находимое вместе с дарами удивление — новое ли платье, мелкие бусины, чтобы она могла занять себя радостью вышивки и не мыслить… О дружбе или о любви? Все то, что ей не удается познать. Все то, что познать она так и не успевает. И все то, что теряет вместе с той собственной памятью о бесконечно любимой старшей сестре.       Когда-то в далеком прошлом ее зовут Лия и она умирает не познав истинной жизни — средняя сестра берет ее имя. Она является средней сестрой. И теперь она есть Лия. И ей же не удается познать почти ничего. Быть может, именно это является тем самым проклятьем ее семьи? Подобное существует вряд ли, пускай она сама и говорит о нем, глядя его величеству Тору прямо в глаза. Лишь жизнь.       Вся та, с которой ей не удается познакомиться.       Вся та, которую Локи дарует ей.       Становится ли он самым лучшим из того, что встречает она? Иначе не может и быть, ведь он заботится о ней именно так, как она не ожидает. Не столько требует, сколько просто ждёт, что она сможет рассказать ему, что сможет принести для него в собственных руках… Он дарует ей магию! И не оставляет ее, пока она не приходит в себя, пытаясь найти для той магии дом в собственном теле. Он обучает ее держать меч и поднимать тот меч во имя собственной сохранности. И все же он пропадает вновь.       Исчезает, испаряется, умирает или сбегает, солгав всем вокруг — злиться на него вовсе не получается, злиться на него не хочется и, впрочем, не хочется злиться вовсе. Как же, как же, как же так случается, что смерть настигает ее столь скоро? Она не покидает Золотого дворца, но стоит сумеркам сгуститься и галереям затихнуть, как звучит ее еле слышный, смиренный шаг. Он ведет ее коридорами, проводит в последний раз мимо чудного магического сада самой Царицы Фригги, проводит мимо сладко дремлющего в том саду Фенрира… Будет ли он тосковать? Лие не хватает жестокости, чтобы попрощаться с ним так же, как не хватает ее и для Слейпнира, но, впрочем, лишь для себя самой. Она так и не покидает дворца, минует пустой и тихий тренировочный зал, а после усаживается на нижней ступени той широкой лестницы, что ведет к тренировочному полю.       Чарующий, удивительной красоты рассвет… В Асгарде иных не бывает и даже после путешествия в Альфхейм то ее мнение остается неизменным — рассветы Асгарда, их обворожительная миролюбивость, их столь полное и почти звучное обещание скорого прихода доброго, нежного дня выкрадывают ее сердце однажды и навсегда. В тот миг, когда его высочество младший принц то ли сбегает, то ли гибнет в прошлый раз, они становятся ей поддержкой, потому как кроме него подле нее нет никого больше. Вначале она хоронит отца, после хоронит мать. Но каждый новый рассвет гладит ее по щеке собственным теплым ветерком нежности и обещания: однажды ей удастся узнать, однажды ей удастся сделать что-нибудь для себя, сделать нечто, чтобы обрести… Вначале ей нужно обеспечить достойную жизнь собственному роду и она делает это, сейчас же лишь качает тяжелой, переполненной не выплаканными слезами головой, прохладно ежится, обнимая себе за плечи руками. Шаги луны по небосводу назад она завершает крайние свои дела, забывая лишь о едином, лишь о том самом теплом плаще, что остается в ее покоях.       Сейчас, в миг предрассветной росы и светлеющей полоски у самого горизонта, он мог бы точно пригодиться ей, но, чтобы сходить за ним, она так и не поднимается. Вдруг стражи разыщут ее среди галерей до того, как она успеет возвратиться? Вдруг и тот удивительной красоты рассвет, которым ей так хочется насладиться в последний раз, окажется не для нее? Широкая линия розоватого, переливающегося нежностью света протягивается у горизонта где-то слева от лесной чащи, что начинается за тренировочным полем. Этой ночью в патруле должен быть Вольштагг и, вероятно, он возвратится вот-вот… Она не пытается надеяться, но лишь чувствует крохотное желание свидеться с ним, столь могучим и столь заботливым в последний раз.       Он ведь будет добр к ней? Вероятно, сразу же отправится спать, но все равно улыбнётся хотя бы единожды по пути. Сказать ему, правда, о том, как ей нравится его улыбка, у Лии так и не получится. В том больше не существует и единого смысла. Ни в чем его больше не остается. И ее род — процветает! И сама она исполняет тот долг, что берет на себя вместе с именем своей старшей сестры — сколь многое успевает растерять по пути и сколь на многое у нее просто не находится времени… Разыскать подругу сердца или же разыскать любви? Дождаться, дождаться, дождать того дня, в котором зародится новый белокрылый жеребенок, или же побывать в Етунхейме? Наглости для того, чтобы напроситься туда вместе с его высочеством младшим принцем у нее так и не хватает, потому как любая ее просьба имеет высокую стоимость и большой вес. Ее дело — разыскивать сплетни, выискивать информацию и оберегать своего хозяина.       Ее время подступает к концу…       И где-то больше века назад та дева, что носит имя Лия по праву рождения, вновь и вновь нашептывает ей утрами:       — Спи ещё, воробушек. Твой день ещё не пришел, — а все же самым трудным в даре божественной жизни оказывается именно память. Она истончается постепенно, она съедает цветные воспоминания, она проглатывает видения чужих лиц и интонации голосов. И задать вопроса оказывается вовсе некому: тот самый день, должен ли был он прийти? Качнув головой вновь, Лия обнимает себя за плечи теплее, потирает их ладонями, выдыхая мелкие, почти прозрачные облачка пара. Плотная ткань платья вовсе не помогает от осеннего, утреннего холода. Нос замерзает первым ещё шаг или два луны по небосводу, но времени остается не столь много. У самого горизонта небо уже светлеет, переливаясь чудными, невероятной красоты красками.       В лесной же чаще край ее глаза подмечает движение, и внимание само собой срывается в быстрый, устремленный бег, настигая — действительно Вольштагг. Широкоплечий, высокий и с виднеющейся из-за плеча секирой. Он позевывает лениво, а заметив ее, тут же кивает с улыбкой. С той самой улыбкой, что нравится ей столь сильно… Ещё будучи старшим принцем, Тор дарует ей божественную, вечную жизнь, но того времени, что оказывается в ее руках, так и не становится достаточно, что поделиться важным, важным, важным словом: ей бы хотелось побывать в Етунхейме. Того времени не хватает, чтобы дождаться рождения нового белокрылого жеребенка.       И на то, чтобы рассказать Вольштаггу, сколько сильно ей нравится его улыбка… Она успевает поблагодарить его несколько раз за те чудные, полевые цветы, что он приносит ей. И она же успевает заметить, как временами он смотрит на нее. Быть может, все то ошибка, но среди всех неотложный дел в Золотом дворце и во имя сохранности ее высочества младшего принца, среди всего долга заботиться о собственном роде, у нее не находится достаточно долгого свободного мгновения, чтобы поговорить с Вольштаггом открыто или чтобы просто сказать.       Ей очень нравится его улыбка.       И ей вовсе не хочется умирать так и не дождавшись того дня, что будто бы и правда должен был однажды прийти.       — Спи ещё, воробушек. Твой день ещё… — он не придет уже никогда, но все же Вольштагг приходит. Выходит из леса, держа собственный плащ, перекинутым через локоть. Выходит из леса и, только заметив ее, улыбается тут же. Добродушный, смешливый и могучий воин. Рослый, временами отчего-то напоминающий ей самих великанов, здоровяк. Когда он смеётся среди пиршественной залы, его грудной, теплый хохот всегда отбивается от стен, оставаясь долгим звучанием эха в пространстве. И когда он говорит… Быть может, в нем не должно быть столь много заботы и нежности, но ничего иного от него встретить так и не удается.       Лишь это. Да полевые цветы. Да взгляды. Да все то, к чему прикоснуться ей так и не удается… Что ж. Ее род процветает. Ее род сыт и живет в достатке. И весь ее долг, все то, что было когда-то давно столь важно для Лии, все то, за что Лия сгинула под жестокой, через годы обретшей бессмертие рукой — теперь то является реальностью.       Может ли быть что-то важнее этого?       — Сидишь тут так, будто ждёшь чего-то… Могу я подождать вместе с тобой? — дойдя до нее, он спрашивает на самом деле попусту и усаживается подле Лии на ступеньку, не дожидаясь ответа. Она кивает все равно. И уводит собственный взгляд прочь, возвращает его к широкой, светлеющей у самого горизонта полоске неба. А ещё чувствует — от Вольштагг пахнет росой, полуночным лесом и хорошим, важным патрулем. Раз он возвращается, значит найденная ею почти два месяца назад магическая тропа пуста и ни единый враг Асгарда не пытается пройти по ней. Вольштагга в любом случае совсем скоро сменит Сиф, и патрули продолжатся, и после того, как случится казнь, его величество Тор разыщет среди собственных покоев письмо. Оно является единым помимо той записки, которую она пишет своим потомкам, что она оставляет после себя. И в нем змеится ровным, искусным почерком важный рассказ. Магические тропы, и патрули, и вся та троица воинов да Сиф, что изо дня в день оберегают чужое правление со спины. Вероятно, им всем стоит рассказать о том его величеству ещё неделями раньше, но Огун говорит, что это будет лишним — прямо сейчас его величество занято иными делами.       Прямо здесь и сейчас их дело — позаботиться обо всем, что не попадает в поле его внимания. Позаботиться об Асгарде. Позаботиться о народе. Но она ведь может просто позволить себе эту немыслимую, сумасшедшую наглость и поглядеть на свой последний рассвет? Напитаться его красотой, напитаться его нежностью и почти ощутимыми прикосновениями его теплого ветерка к собственному лицу… Когда они видятся в последний раз на свадебном пиру Лии, она говорит ей о том, как любит ее, забывая сказать: она будет по ней тосковать. Она навсегда останется ее чудным воробушком.       Но тот день, что будет ее, так никогда и не придет, подобно тому дню, то не приходит и к самой Лие.       — Я жду рассвета. После рассвета меня казнят по приказу его величества, — быть может, он не желает знать, но все же он задаёт вопрос, и потому она отвечает ему. Вместо слов о том, как нравится ей его улыбка. Вместо слов о том, как много она не успевает ему сказать и сколь о многом не успевает спросить. Нравится ли она ему? Вольштагг приносит ей полевые цветы, а ещё временами смотрит на нее, будто не зная, что она видит. Временами он смотрит на нее и знает ведь, но смотрит все равно, а после, когда она оборачивается, всегда улыбается ей.       Сейчас лишь крупно, коротко вздрагивает. И поворачивает голову медленно, словно бы заторможенно. То ее слово удивляет его? Она истрачивает всю собственную жизнь, она истрачивает все свое время и все свои силы на то служение собственному роду да собственному хозяину, и все ещё в настоящем рассветном часу остается живой телом, только дух ее успевает умереть — как только раздается указ его величества.       Она умрет на рассвете. Ее день не придет. И времени уже не разыщется на то, чтобы подобрать слова, на то, чтобы разыскать храбрости да пригласить Вольштагга на прогулку. И времени уже не разыщется на поездку в Етунхейм да на встречу с тем мгновением, в котором новый жеребенок с земель кочевничьего луга расправит свои белые крылья. Смогло бы то порадовать Сигюн? Увидеть ее улыбки Лие не удается ни единожды, но находиться подле нее оказывается приятно, даже против всей ее колючести да ершистости. Жар силы, неистовое, устремлённое тепло, что ощущается в ней, в каждом ее слове, в каждом ее движении… Если ей удастся застать рождение нового белокрылого жеребенка, она, конечно же, скроет всю свою радость, но не порадоваться не посмеет, и от мысли об этом Лия печально, еле заметно улыбается сама. Слейпнир будет жив, и Фенрир дождется возвращения его высочества младшего принца, потому как тот просто не может ни сгинуть, ни умереть. Магическая тропа будет под защитой. Его величество Тор сможет преодолеть всю чужую злобу и защитит Асгард, и собственное сердце защитит тоже.       Она умрет на рассвете — она соглашается, потому как ее убивает уже. Жестокой, мелькнувшей мимо глаз, будто обыденность, смертью старшей сестры или все же указом его величества? Бежать от него, пытаться скрыться от него или все же пытаться разыскать его высочество Локи. Ничто из этого не является осуществимым да к тому же ей вовсе нечего прятать и правда остается на ее стороне: она является фрейлиной. И она не знает, где находится сейчас ее хозяин.       И она останется верной ему, потому как когда-то давно успевает поклясться в той верности себе самой.       В благодарность за процветание ее рода. В благодарность за заботу. В благодарность за защиту и столь дорогие возможности… Она обучается в самом Альфхейме! Она обретает право носит искусные, крепкой ткани платья вместо обносков! Она обретает возможность есть досыта!       Как может посметь требовать чего-то большего и как может посметь воспротивиться той собственной судьбе, что обделяет ее на время? Вольштагг задаёт вопрос и на самом деле ей не хочется печалить его, потому как ее сердцу чрезвычайно дорога его улыбка, но как проститься с ним… Она не знает таких слов. И его не знает тоже. Но молодая память оставляет среди ее сознания запах полевых цветов и гудящий, грудной отзвук его доброго голоса.       Он же замирает. И глядит на нее безмолвно от одного мгновения к новому. Ни обсуждать с ним этого, ни бежать, ни плакать — она является фрейлиной и она берет на себя обязательство соответствовать своему хозяину. Случится рассвет, ее день не придет и смерть ее не принесёт его величеству Тору ничего так же, как не приносит тому трактирщику ничего смерть ее старшей сестры, а все же — та смерть всегда отдает им удовлетворение. И власть. И сытость. Как может она, столь малая, биться против них? Сил на это не остается. Вольштагг же вздыхает, а после тянется туловищем вперёд так, будто бы собирается подняться со ступени прочь — не вздрогнуть у Лии не получается. Желание попросить его остаться уже замирает на самом кончике ее языка, но так и остается не произнесенным, потому как Вольштагг волен уйти и отнюдь не ей задерживать ее.       Ей лишь нравится его улыбка.       У нее просто не находится времени на то, чтобы создать что-то для себя, а теперь то время завершается.       Он, правда, так никуда и не уходит. Лишь подхватывает уложенный на колени плащ, встряхивает его и обернувшись к ней, накидывает его ткань на ее плечи. Плащ пахнет росой тоже, а ещё пахнет ночным лесом, но шерстяная подкладка оказывается неимоверно теплой. Высказать ему благодарность Лия, правда, так и не успевает.       Как и многое, многое, многое в собственной жизни, что будто бы не принадлежит ей в каждом из прошедших дней?       Повернув к нему голову, Лия разыскивает его лицо, разыскивает к боли собственного сердца печаль в уголках его губ, а ещё разыскивает глаза… Сколь много той нежности для нее оказывается в них, столь же громко вдалеке заходится ржанием чей-то резвый, прыткий конь. Где-то там, у Вольштагга за плечом, за границей бревенчатого забора тренировочного поля, там уже слышится топот копыт, но он не оборачивается. Лишь хмурится, будто в тяжелом, столь понятном переживании невозможности — его величество Тор ныне власть и он в праве, и он волен отдавать приказы, а ещё он становится недоступен для них, его верных, воинственных друзей. И за тем, с какой печалью и с какой переполненной непониманием злобой они смотрят теперь ему вслед, Лия наблюдает на протяжении недель.       Вольштагг просто не оборачивается на приближающийся звук топота копыт чужого коня. Он медленным движением поднимает руку, тянется к ее лицу… Ни коснуться, ни произнести той клятвы не позволить ей умереть, что уже переливается в его глазах, у него так и не получается. Резвый, полный ярости освист ударяется ему в спину, перебивая и конский топот, и конское ржание, а следом Лия видит, как быстро приближающая фигура перескакивает вместе с тем собственным конем бревенчатую ограду тренировочного поля.       Это Сигюн.       И в руках ее меч.       И рубаха ее, отчего-то нарочно светлая, пропитана кровью почти насквозь.       Но на острие меча — нанизана голова.       — Это должна была сделать ты ещё столетие назад, девчонка! — она рассеивает предрассветную тишину много раньше, чем раздается ее крик, но все же и он стегает воздух нещадно, словно кнутом. Вольштагг оборачивается в сторону Сигюн тут же, не замечая вовсе, как Лия на миг опускает собственный взгляд к его ладони. Тронуть его, коснуться его, взять его за руку и сказать… Сколь сильно ей нравится его улыбка? Его доброта. И весь его смех. И все те полевые цветы, что он приносит ей временами. Она лишь крепче обнимает себя за плечи, запираясь в том объятии, только бы не потянуться щекой к так и не случившему прикосновению. Она лишь возвращается собственный взгляд — Сигюн здесь и прочь от нее разносится почти ощутимый жар ее злобы, жар всей ее силы. И всего привычного гнева? Яростная, могуча дева, она замахивается мечом ещё на расстоянии от них, и та голова, что была нанизана на острие, подлетает в воздух, чтобы пролететь по дуге и упасть к ногам Лии. То самое лицо… За то время своей божественной жизни, что истекает быстро, за то время, которого ей вовсе не хватает, она успевает позабыть лицо сестры и звук ее голоса, она успевает позабыть многих, но все же голову трактирщика узнает за единый миг. Похожий на всех иных мужей, ничуть не отличный от них, он скалится собственным ртом, что никогда больше не сможет произнести ни единого предложения о жестокой цене за дешевую девичью жизнь. И Сигюн уже тормозит пред ней. Конь ее ржет, конь ее встает на дыбы, негодуя, а только она рявкает в гневе много громче него и всего молчания сидящего подле Лии Вольштагга: — И в следующий раз, когда это случится вновь, ты сделаешь это сама, ясно? Выжги из себя все это паршивое смирение, пока они не изжили тебя со свету так, как выжгли с него всех твоих сестер. Потому что они сделают это, будь уверена. Они сделают это, как только получат возможность, и у них не найдется для тебя ни жалости, ни сочувствия, — является ли ее вмешательство сообщением его величества Тора об отмене казни. Является ли хоть что-нибудь из этого подобным сообщением. Вольштагг медленно, глубоко вдыхает, пока любой страх о возможной драке является несущественным — Сигюн никогда не сможет прийтись к этому двору или к любому другому, однако, она же приходится по сердцу троице воинов да Сиф, да иным воительницам. Ее уважают за силу и справедливость. Ее никогда не смогут полюбить. Даже Огун? Лия не мыслит, не поднимает головы и забывать произнести хотя бы единое слово, так и продолжая глядеть в мутные, мертвые глаза того трактирщика, что, наконец, разыскивает собственную, заслуженную смерть. И дрожь заселяет ее грудь, в то время как руки тяжелым движением опадают ей же на колени. Давным-давно, больше века назад, среди Асгардских земель живет дева по имени Лия, но после ее смерти никто не слагает и единой баллады о ее добром, храбром сердце, потому как умирает она вне чужих глаз и отнюдь не по вине случайности. Она умирает за краткие месяцы сытости своей семьи. Она умирает, отдавая за бесценок единое, что имеет — собственную красоту да искусно-сплетенные каштановые косы. Задохнувшись новым вдохом, Лия не чувствует, как ее глаза наполняются слезами, и все же поднимает их к восседающей на коне Сигюн. В ее воинственном, искаженном гневом лице не находится дли Лии ничего кроме жесткости и яростности уже звучащего требования: — Твой век служения их высокомерию окончен. И либо ты начнешь новый век битвы, либо, клянусь всеми мертвыми богами, я сама тебя убью за тот позор, который ты несёшь всему девичьему роду своим паршивым смирением.       Дернув мечом, Сигюн вставляет его в ножны, не очищая от следов крови, и без любого нового слова хлопает коня сапогами по бокам. Лишь крепче перехватывает поводья да устремляется прочь… Но вовсе не в сторону рассвета, что уже занимается над горизонтом, вовсе не в сторону края солнца, что показывается над краем земли. Она скачет в иную, словно желая нагнать ту ночь, что является ей, быть может, большей подругой.       И Лия остается. Не чувствуя, как ее губы покрываются дрожью. Не чувствуя, как с каждым новым мгновением кожу ее щек заселяет все больше и больше соскальзывающих с ресниц слез. Та месть, для которой сама она была слишком слаба… Та справедливость, на которую не имела права рассчитывать… Ничто из этого никогда уже не вернет ни ее старшей сестры, ни каждого полюбовного звука ее голоса, что произносит с нежнейшей улыбкой:       — Просыпайся, воробушек. Твой день, наконец, пришел.       Ничто из этого не случится. Последний рассвет ее жизни наступает и становится первым. Никто ее не казнит. Все то время, которого ей не хватило, она еще сможет найти. Прежде ей, правда, нужно будет подняться со ступени и распрямить спину привычным движением обязательства — она есть фрейлина и, будучи фрейлиной, она является отражением своего хозяина. Она верна ему. Она будет верна ему до конца собственной жизни. А все же та самая ее жизнь… Сможет ли она однажды принадлежать и ей тоже? Справа негромко и с привычным, будто урчащим, грудным гулом раздается:       — Если ты позволишь… Я был бы рад заботиться о тебе, — а после поверх ее плеча появляется ощущение теплой, крепкой ладони. Вольштагг ведь все ещё здесь? Она вовсе не собирается плакать. Она клянётся себе держать лицо до конца и никогда, никогда, никогда не сдаваться на милость той сердечной боли, что из года в год никак не кончается. Сейчас же лишь жмурится глаза и беспомощным, тяжелым движением горбится, забывая ответить согласием, забывая даже кивнуть.       Но, впрочем… Вольштагг приносит ей полевые цветы вновь и вновь, пускай даже у нее так и не разыскивается ни времени, ни слов на то, чтобы пригласить его на прогулку. Ей нравится его улыбка. Ей по сердцу его смех. И вся та забота, что существует среди интонации его голоса — она выглаживает ей плечи собственной ладонью сейчас, а после притягивает всю ее сгорбленную, рыдающую фигуру к себе. И обнимает так крепко и нежно, будто бы среди молчания рассвета и правда звучит:       — Спи ещё, воробушек. Я сберегу твой сон, пока не наступит твой день. Я стерегу тебя ценой всего. ~~~^~~~       Он извиняется перед Лией на следующий же день, но это не приносит ни спокойствия ему самому, ни любых ответов на все вгрызающиеся в его нутро вопросы. Действительно ли приходятся к месту извинения… Именно он является тем, кто наделяет Лию божественность, но априори не становится тем, кто может посметь забрать подобный дар, и все же верит, не молясь: она расскажет, потому что знает.       Этого не случается.       Придя по зову его приказа к нему в кабинет, она не выглядит иной вовсе и полуденный, теплый осенний свет солнца сопровождает ее — она не благодарит за милость. Она, вероятно, не станет благодарит его ни за что уже никогда, и она же становится той, кто обнажает для него истину шаткости. Положения, или статуса, или всех новых решений — Асгард возвращается к жизни постепенно и ничего важнее этого быть не может, потому то все, что могло бы, остается покрыто дымкой неизвестности. Локи в порядке? Локи ещё жив? Будто щелчки звучного, резвого хлыста, что оббивают ему кости и мясо, постепенно ускоряясь в собственных движениях, вот что происходит среди всей его напряженной до предела, озлобленной и напуганной сути.       Лия же говорит:       — Если вы решитесь осуществить подобное вновь, я разрушу ваш мир до основания, ваше величество, — а после улыбается ему той самой миловидной и привычной девичьей улыбкой. Она не благодарит его. Она не принимает его извинений. И осаждает без любого применения силы, потому что задать нового вопроса о сохранности сердца его любви у Тора так и не получается. Лия ведь не знает? Поверить в то, что Локи действительно не связывается с ней, значит поверить в то, что он мертв, потому что этот раз отличается от прошлого слишком многим.       Тор видит, как он проваливается в чрево космической бездны.       Тор видит, как его кожа не покрывается инеем, но обретает смертельную изморозь.       Сможет ли он выжить так и кто сможет подобрать его, кто сможет разыскать его, кто сможет ему помочь… Лия не принимает его извинений, пред собственным уходом оставляя ему улыбку, мягкость голоса и отсутствие любой хитрости в глазах — те ее глаза обращаются горной грядой, что никогда больше не уступит. Не отступится, впрочем, тоже. В то время как Сиф чрезвычайно нравится Сигюн, и Тору явно стоит уделить этому много больше внимания в прошлые месяцы, ему явно стоит держать при себе большую настороженность. Он лишь недооценивает. Ему не хватает всех тех способов, которыми можно было бы измерить реальную силу, реальную власть или реальность просто. Сигюн может биться среди тренировочной арены без продыху, Сигюн может отбирать воинов, опираясь на вопросы верности, Сигюн может многое, а все же политические игры… Сколь хорошо они даются ее рукам? Ей не приходится двигать ими вовсе, чтобы влиять, Тору же не удается заметить своевременно: она нравится Сиф и Сиф является воительницей, и Сиф властвует над теми девами, которых обучает быть воительницами тоже. Никто из них, конечно, не обращается возмутительными, норовистыми копиями Сигюн в столь кратчайшие сроки, однако, сам факт ее присутствия вносит изменения.       Потому что ее важность не получается приуменьшить.       Потому что Тор же остается тем, кто обращается к ней в ускользающей в прошлое ночи ожидания. Лия надломится? Лия примчится к нему в слезах с мольбой помиловать, а после расскажет ему все, что знает? Ошибка власти, ошибка недоверия или ошибка необходимости получить подтверждение в том, что Локи ещё жив — Тор совершает какую-то из них, пускай даже среди той ночи призывает к себе Сигюн, а после отсылает ее прочь, выдав приказ: его величество желает забрать в собственные владения трактир, находящийся в землях соседнего ярла, его величество желает изжить все поколения его владельцев со свету.       Сигюн, конечно же, поднимает его насмех и хохочет так громко, что, вероятно, тот ее смех расходится эхом по окружности всей плоскости мира. Она, мол, не гончий пес, чтобы бежать, куда скажут. Она, мол, ему вовсе не подчиняется. И она же желает той ночью спать сладким сном среди казарм, в которых поселяется, наплевав на любые просторные покои, что ей может предложить Золотой дворец. Роскошь или богатство? Дивные, искусно вышитой бисером ткани платья? Или тонкие, разноцветные ленты для волос? Она могла бы нуждаться в новых сапогах да ножнах для своего меча, только покупать ее этим или чем-либо иным Тору так и не приходится.       Он просто пересказывает ей одну из частей истории Лии.       Знает ли о той части Локи? Потому как если знает — не предпринимает ничего. Справедливость, наказание, необходимость возмездия… Сигюн успевает всем собственным хохотом и всем собственным надменным отказом почти достичь двери его кабинета, когда оборачивается остервенелым, взбешённым движением. Ее лицо искажается уродством ярко-пылающего гнева. И рука тянется к мечу прежде даже, чем она требует:       — Как давно ты узнал об этом, мальчишка? — плюющаяся не ядом, но острыми копьями стрел интонация, жесткий прищур глаз и дергающаяся где-то за ее спиной черная коса волос. Спрашивает ли она, а, впрочем, умеет ли задавать вопросы — она требует. То ли по праву возраста, то ли по праву неумения понимать: вся ее власть много меньше той, что есть у Тора в руках. Но вся ее сила, или вся ее мощь, или все те политические игры, в которые она вряд ли играет… Если они схлестнутся однажды, они будут биться до разрушения миров и до двух смертей, потому как на единой ничто не окончится, потому как единой смерти не случится. Его молот и вся его божественность против ее меча валькирий? То случается почти, но, вероятно, его спасает малость — как только Лия рассказывает ему свою историю, он вызывает к себе в кабинет Сигюн и выдает ей приказ, потому что подобная жестокость обязана быть умерщвлена. И это спасает его. И все же, даже получив его ответ, Сигюн рявкает зычно и резко: — Полукровка знал?       Да или нет, но факт у них в руках был единый — та живая, ещё дышащая суть трактирщика, наделенная божественностью в благодарность за бездарный вкус медовухи. Об этом Тор говорит Сигюн тоже и та выметается прочь из его кабинета, не произнося и единого слова истины: когда Локи вернётся, этот вопрос будет первым, который она задаст ему. О знании, об отказе принимать меры, о тех нитях справедливости, из которых якобы может быть сплетено его нутро… Значит ли это, что он жив? Значит ли это хоть что-нибудь? Сигюн возвращается с рассветом и новостями — трактира не существует больше и не существовало последние десятки лет. Получивший благословение жестокого-жестокого бога трактирщик успел открыть на его месте публичный дом, потому как с тем благословением в руках обрел свободу на то, чтобы выкрадывать и выкупать дев из родительских домов, а после сдавать их за плату чужим жадным рукам. Но Тору — больше не о чем волноваться.       Сигюн сожгла тот дом дотла. Обезглавила трактирщика. И перебила всех дев вместе с гостями да прислугой.       Десяток человек, или три десятка, или истинная сотня смертей за единую тихую ночь его, Тора, ожидания? Он желал бы спросить с нее за непомерность жестокости к тем самым девам, коих она защищала не только мечом, но и каждым собственных вдохом. Он желал бы спросить у нее вновь о том Локи, что был жив, что был мертв, что был ещё где-то или месяцы назад отправился к Хель. Только каждое его желание, каждое замершее на кончике языка слово жесткости, твердости и требования было перебито ею в тот миг, когда Сигюн завершила собственный отчет, вырвала из ножен меч и опустила его рубящим ударом на поверхность стола Тора, поселяя в нем юркую, яростную трещину.       А после сказала еле слышно, еле заметно и от того лишь более пугающе:       — Ранние птицы принесли мне весть о той угрозе, которую ты посмел швырнуть девчонке. Ещё единый раз они принесут мне что-то подобное и на месте этого стола будет твоя голова, ты понял меня? — без затаенного смеха и без любой громкости голоса, она говорит с ним, она говорит ему и она определенно точно не собирается отвечать на любые его вопросы, что о померших, сожженных девах публичного дома, что о справедливости, но она же — вспарывает его память собственным образом ничуть не хуже, чем острием меча вспарывает крепкое, вековое дерево его стола. Чуть встрепанная, в перепачканных, пропитанных кровью одеждах, все ночь Сигюн проводит в седле, лишь какую-то ее часть тратит на краткую битву и пожар, а после заявляется… В ее глазах Тору не видится ни усталости, ни чего-либо иного кроме шипящего, раскалённого гнева и обещания: придет день его новой ошибки, что будет больше прошлых, придет день и она сложит свою жизнь, она сложит собственную судьбу, но она убьет его и она же никогда не склонит на его милость собственную голову.       Ровно то же он сам обещает и Одину однажды.       В ту злую, жестокую ночь, когда теряет самое ценное… Сигюн действует превентивно и вместе с тем, играет ли в игры с властью или нет, определенно считает самым ценным для себя все то, что оказывается пред ее глазами. Стоит ли злиться на нее или стоит все же ее бояться? Тору приходится приложить десятки и сотни усилий, чтобы просто не подорваться с кресла и не кинуться на нее в гневе, потому что все её дела, потому что вся она и всё ее молчание — это насмешка над ним. И никогда она не станет отвечать ему, чья именно голова была отрублена, и никогда не станет рассказывать ему, был ли Локи жив или все же был мертв.       Быть может, Сигюн желает увидеть, как Тор разрушится и как тем собственным разрушением следом сотрет Асгард из реальности?       Она говорит:       — Я приехала сюда вместе с его высочеством полукровкой и сейчас я нахожусь здесь. Есть он или нет его, я буду здесь столько, сколько будет необходимо мне здесь быть, и я слежу за тобой. Пристально слежу, мальчишка, — тихий-тихий голос, острый, угрожающий невидимыми наконечниками стрел взгляд. Та трещина, которую она прорубает в его столе, змеится почти до самого противоположного края столешницы и определенно дальше той, которую в свою время оставляет сам Тор в столе Одина. Какое значение это имеет? Все дело в том, что Сигюн сильнее? Все дело в том, что ее меч крепче и жестче? Тор не отвечает ей, потому что обучается самому важному правилу — ни контролировать, ни успокаивать ее нет смысла, потому что это невозможно, но кидаться на нее в ответ просто глупо. Потому что она ждёт этого, потому что она желает этого и потому что ради этого сложит все, что имеет.       Лишь потому что не имеет ничего, может позволить себе подобное?       В то утро она отступает на шаг, следом отступает и на второй, меч же вытягивает из трещины ленивым, скрежещущим звуком. И ухмыляется. Конечно же, не побеждает. Лишь злит, и выбешивает, и определенно треплет всю выдержку Тора, что настоящая гончая, не обученная приносить охотнику ни живую, ни полуживую жертву. Играет ли в политические игры? Само ее присутствие является таковой игрой, вероятно, потому что после нее под светом полуденного солнца к нему приходит Лия — впервые отказывается увиливать, впервые не блестит хитростью в глазах. Вместо чего-то подобного отказывается принимать его извинения и предупреждает.       Но не о том, что вся его власть находится под угрозой.       Лишь о тонкой, хрупкой границе — ещё немного и она будет пересечена, и в этот раз никто больше не станет ни ждать, ни выискивать удобного момента, ни готовиться. Они убьют его сразу же, потому что уже успели многому научиться за века правления Одина. Они убьют его сразу же, но так и не ответят.       Локи жив? Локи в порядке? Согласиться с тем, что Лия не знает ничего о нем или его местоположении, является тем же самым, что согласиться с его смертью. Это уже случилось. Тор уже заплатил за его голову и ту голову ему уже принесли. Но — Сигюн никогда не посмела бы — а, впрочем. С того дня ничего не меняется. Его встречи с Лейвом продолжаются, по возвращению в Золотой дворец к концу первого месяца осени Трюггви оказывается исключен из совета, в галереях дворца появляется Фенрир… Возвращается ли хоть что-то к тому прошлому, хорошему прошлому, которого никогда не было и которое не является таковым — Тор все ещё не спит или по крайней мере старается не. Ночи проводит с тяжелой головой Слейпнира на бедрах. Дни просиживает в своем кабинете.       И стол, конечно же, заменяет через несколько дней после случившегося инцидента. Может ли он именовать это именно так? Ненавидеть Сигюн оказывается чрезвычайно просто, пускай даже она и напоминает ему не только его самого, но и банальную данность: будучи властителем, он не имеет права заботиться об одних, не заботясь о других. Или угрожая другим смертью? Угрожая другим казнью на рассвете? Никого вовсе не интересует та тяжесть решений, которые ему приходится принимать ежедневно. Никого вовсе не интересует та делегация из Ванахейма, что настигает Асгард в конце первого месяца осени.       И никому совершенно точно не интересно — вся его власть отбрасывает его прочь от иных его друзей, его соратников, запирая меж невидимых стен исключительности и одиночества остывшей капли смолы.       Любое обсуждение с кем-либо оказывается невозможным, потому что доверия к кому-либо не существует. Любой разговор, любая дискуссия о том, как лучше будет распределить урожай и как лучше вести себя с теми ярлами, что сменяют свое настроение с отчуждения к лобызанию. Была б его воля, они бы и носы сапог ему вылизывали, только бы выпросить, выпросить, выпросить не уменьшать налог для простого люда и не лишать их золота. Была б только его воля… Локи может быть мертв и это самое ужасающее переживание, потому что мыслить не получается: он плут, он просто лжет, он просто играется, он просто разыгрывает собственную смерть. При всем том, что может быть присуще ему, Тор никогда не поверит в то, что в нем найдется столь много жестокости для подобной шутки. Они ведь говорят, говорят, говорят о любви? Не единожды. И это подтверждается прикосновениями его рук, решениями его сознания, поцелуями его губ.       Не верить Лие или поверить в то, что Локи просто сбегает, разыграв ничуть не забавную, почти актерскую сценку?       Его смерть является худшей мыслью из тех, что существует среди сознания Тора, в то время как его отсутствие в столь сложные, жестокие времена — приносит что злобу, что скорбную, больную печаль. И Тор тоскует по нему ничуть не меньше, чем тоскует по праву обсуждать с ним все те важные вещи, касающиеся будущего Асгарда, которые не может позволить себе обсудить ни с кем больше. Пускай даже Лейв оказывается послушным. Пускай даже разыскивает несколько новых, проходящих проверку Огуна членов для совета, пускай даже самолично отправляется к самой границе Дальних земель, в те места, где теперь живет Аслог… Как ему удается уговорить ее вернуться ко двору, Тор не имеет ни малейшего понятия, но Аслог возвращается и под конец первого осеннего месяца празднование Мабона проносится теплым ветром по всем кусочкам асгардских территорий.       Тот ветер приносит важную весть: Асгард будет жить. У Асгарда есть будущее. Асгард не обрушится.       Интересовать кого-либо суть о том, как Тору удается справляться, так и не начинает.       В то время как Трюггви оказывается исключен из совета в день своего возвращения в Асгард и в новом дне приходит в его кабинет вновь, уже сам — он приносит вести от границы с Нидавеллиром. В Нидавеллире все спокойно? Темные прячутся среди облюбованной горной гряды и не показывают признаков жизни все ещё, пускай даже само присутствие той их жизни является очевидным, пускай даже слухи уже успевают спуститься к простому люду. Но спокойствие горного камня является данностью настолько же объемной, как и иная — предлагать Свартальфхейму с Альфхеймом нападение на Нидавеллир не имеет смысла, потому что у них нет карты местности, потому что все они полягут там, среди тех путанных коридоров, заполненных эфирной магией.       Как будто бы открытая местность сможет дать иной результат, но все же Трюггви говорит: к середине зимы или к началу весны им стоит ждать нападения. Не Альфхейму — потому что Один мертв, потому что Асгард все ещё слаб, потому что Асгард является форпостом. Раньше был Нидавеллиру союзником и точно остался бы нетронутым против смерти Альфхейма. Теперь становится врагом — на них нападут в первую очередь. После темные двинутся в Свартальфхейм, потому что тот останется крайней границей, защищающей Альфхейм, но все же следом за Свартальфхеймом Альфхейм не падет, потому что новой целью будет избран столь желанный ванам Етунхейм. В качестве платы темным за их поддержку. В качестве благодарности темных за всю чужую помощь. В завоевании новых территорий или в разрушении миров? Трюггви оказывается исключен из совета и это — мелкая серебряная монета доверия, которую Тор бросает на пробу Лейву под ноги.       Она возвращается ему мешком золота, потому что Трюггви приходит сам, потому что Трюггви отдает ему всю информацию, а ещё потому что впервые Тор получает ту самую возможность, до которой чувствует изо дня в день немыслимый голод — обсуждение. Диалог. Совещания, догадки, взаимосвязи и вероятные следствия уже происходящего. В его кабинете они с Трюггви засиживаются до рассвета нового дня, приходя к единому, одинаковому итогу: им придется обороняться. Выводить людей из Золотого города и гнать их до каменистых утесов на востоке, потому что там достаточно места, потому что в тех местах можно будет обустроить временный лагерь и потому что те самые места можно будет защитить. Магией? Золотой город, раскинувшийся перед Биврестом, станет первой линией обороны, если, конечно, никто не пожелает напасть на них со спины — не Огун, не кто-либо иной, а именно Трюггви рассказывает ему о тех патрулях троицы воинов, что раз в несколько дней выбираются к найденной для них Лией точке магической тропы.       К счастью, движения магии в том месте им заметить не удается до сих пор.       К гневу, и к бешенству, и к жестокости — в момент рассветного часа, когда они с Трюггви завершают собственное обсуждение, в тренировочном зале оказывается пусто. И Тору не находится противника для спарринга. И лишь потому никто не умирает.       Они ведь презирают его теперь? Или они винят его? Или все же ждут его краха, действуя за его спиной? Патрули начинаются в новую же ночь после смерти Короля богов. Тогда же Лия разыскивает точку магической тропы, отброшенную куда-то в чащу леса, в нескольких шагах солнца по небосводу от Золотого дворца. И Сиф, и Вольштагг, и Огун, и даже столь болтливый обычно Фандрал — они патрулируют то место, они же решают не уведомлять его. Как будто бы о подобной мелочи ему не стоит знать… У него не получается поблагодарить их за охрану его открытой спины, у него не получается поблагодарить их за весь тот сговор уже мертвых советников, о котором они вызнают и от которого спасают его.       Лишь бешенство. Лишь злоба. Лишь жестокая, болезненная тоска, что отбрасывает его прочь от других с помощью всей той власти, которую он получает. Ни к Огуну, ни к кому-либо ещё Тор так и не идет, вместо этого высылает Лию на восток, чтобы она подготовила место для лагеря подле каменных утесов и горячих источников, что там находятся. Ещё спрашивает единожды и единожды получает четкий, корректный ответ: опечатать магическую тропу, порожденную самим мирозданием, у Лии не получится.       Опечатать ее не получится ни у кого, но могло бы получиться у Локи. Именно у него одного для подобного было достаточно сил теперь.       Именно его — не было.       Прямо сейчас или никогда больше? Они с Трюггви составляют основной, первоначальный план обороны и Тор отдает ему приказ донести тот до троицы воинов, Сиф, Сигюн и всех иных воинов, что имеют в собственной власти сотни подчиненных. Ещё проходит Мабон. Ещё — ничего не меняется. Только среди его кабинета все же звучит голосом Трюггви и интонацией затаенного омерзения: нападения не случится, если делегация ванахейма покинет Асгард удовлетворенная союзом.       В таком случае Асгард будет жив — Альфхейм падет. И Етунхейм падет. И однажды придет день, в котором очередь Асгарда все же наступит, потому как любое смирение и любое согласие принимать участие в этой войне на стороне темных в любом случае обернётся поражением. Просто чуть позже середины зимы или начала весны.       Ничего не меняется. Он отказывается спать, вновь и вновь соглашаясь в ночи утешать беспокойного, замершего в ожидании чужого возвращения Слепйнира. Он отказывается и мыслить, и соглашаться, и даже обдумывать — что станется с ним, что станет делать он, если однажды вызнает.       Локи действительно мертв.       Голову Локи приносит Сигюн.       Сам Тор прежде за ту голову платит.       Проклятое, проклятое, проклятое золото… Делегация из Ванахейма прибывает через два дня после празднования Мабона, но любых ожиданий не оправдывает сразу же. Вместо конной вереницы с Королем ванов во главе, вместо десятков сопровождающих ту вереницу воинов, вместо всех тех послов и всех вовсе, ради кого Тор заведомо отказывается устраивать пиршество — в Асгард приезжает Сольвейг. В пышном, вышитом цветами платье с тяжелой юбкой из плотной ткани и с теми же цветами, вплетенными в высокую прическу из десятков мелких кос. Где начинается каждая из них и где каждая же завершается? Никто не высылает ей приглашения и никто вовсе не желает видеть ее в Золотом дворце, в то время как сам факт ее присутствия высказывается без лишнего иного звука о слабости, слабости, слабости Асгарда.       И о реальном согласии?       Уже во второй раз Тор удостаивается чести увидеть искреннее удивление на лице Лейва, когда тот переступает порог его кабинета, когда оповещает и задаёт важный, имеющий значимость вопрос: сопроводить ли ему ванахеймскую принцессу к Тору в кабинет или же в какое иное место? Она приезжает без приглашения и без любых сундуков с одеждами, потому как не собирается оставаться, а ещё она приезжает одна и всё то многое, что может сказать сама, что мог бы сказать Король ванов или же предводитель темных альвов… Мироздание перестает нуждаться в словах. Однажды наступает день и это случается, Тор же упускает его, все же оставаясь тем, кому удается различать полутона — это дается ему с той же легкостью, что и сложность одиночества власти. Был бы Локи здесь, он ведь согласился бы с ним и так? Априори, но необходимость видеть его, необходимость слышать слова его острого, великого разума и чувствовать запах всех его размышлений — Тору не хватало этого.       И у Тора же не было и единой возможности сделать хоть что-нибудь с тем незнанием, которым он обладал теперь помимо всей власти и помимо всей необходимости говорить с Сольвейг. Помимо всей необходимости говорить с ней, с той самой девкой, которую ему даже не нужно было видеть вновь, чтобы она успела оказаться среди территорий его немилости.       Высокая, статная и с мягким, оливковым оттенком собственной кожи. Будь он сколько-то темнее, их с Огуном точно можно было бы принять за дальних родственников, а все же он был именно таков и сама Сольвейг была такова тоже — непрошеная гостья, чей приезд был очевидным, прозрачным нападением на Асгард. Должны ли они были запретить ей въезд на территории асгардской плоскости? Могли ли они позволить себе подобный запрет? Любая мелочь, каждая песчинка и какая угодно неосторожность могла стать провокацией для темным альвов, и потому сейчас им оставалось лишь смирение да ожидание под руку с вовсе не бесплодными попытками возвратить Асгарду мощь и силу. Но сколь много злости все же было… Ещё месяц, или два, или чуть больше и вся та злость, сдерживаемая им изо дня в день точно должна была прорваться наружу — Тору стоило позаботиться об этом.       И Тор позаботиться был бы рад. Жаль только Асгарду был нужен собранный, сдержанный и терпеливый царь.       Отнюдь не буйный, накапливающий внутри все больше и больше злобы на все мироздание юнец.       Нужен ли ему был тот самый, поистине удивленный Лейв? Он явно ожидал настоящей делегации. И совета. И, вероятно, фальшивого насквозь празднования, прославляющего на самом деле отсутствующий мир. Вместо всего этого приехала Сольвейг. Быть может, ожидала почестей? Сам Тор больше не мог похвастать тем, что ждёт ещё хоть чего-нибудь хорошего. Тоскливое ожидание Слейпнира или с опаской косящийся на него во время встреч в галереях Фенрир. Молчаливые патрули троицы воинов и Сиф. А ещё само присутствие Сигюн… По крайней мере от нее была польза в тех изматывающих почти смертельно тренировках, которые она устраивала воительницам Золотого дворца, и в тех жестоких спаррингах, ради которых скалилась в лицо каждому воину.       Стоило ли ждать, что единожды кто-нибудь сможет урезонить ее да убить? Тор не ждал ничего больше. И отчего-то не ощутил даже удивления, только заслышав о приезде Сольвейг. Лейву отдал приказ сопроводить ее в библиотеку, сам остался среди кабинета на ничуть не лишний шаг солнца по небосводу ради размышления. Что сказал бы Локи, если бы был здесь? Локи не было. И все то, что он мог бы сказать, Тор определённо знал и сам, а все равно подле правого плеча ощущался почти настоящий сквозной ветер, обдувающий пустое место… И Сольвейг не была послом мира. Она не была послом вовсе, пожалуй, и она же приехала сама — высказать крайнее слово, крайнюю угрозу и крайнее же предложение о союзе.       Ее статус принцессы был формальностью против всей той роли агрессора, которую она решила примерить на себя, будто бард — новую лютню. Однако, Король ванов все так и был жив. Здравствовал ли? Об этом определённо стоило расспросить Лейва, но все ожидание приезда делегации было истрачено Тором на иные дела уже. Задавать любые вопросы было поздно. Как, впрочем, и сомневаться в той угрозе, что Сольвейг прятала среди юбок собственного платья.       Медные-медные косы, десятками оплетающие ее голову… Где начинались они и где их ждал конец? Выждав достаточное время, чтобы размышление оказалось наделено определенными итогами и чтобы Сольвейг ощутила реальную нежеланность собственного присутствия в землях Асгарда, Тор покидает собственный кабинет, Тор сменяет единую галерею за другой на пути к библиотеке. Не бежит и отнюдь не торопится, а все равно замечает играющегося с Фенриром Фандрала в саду Фригги. Мысль о ней, о названной, жестокой матери, задевает его сознание кратко, устремление навестить ее, не покидающую больше собственных покоев, так и не рождается — стоит ему достичь библиотеки, как краткой жизни мысль умирает сама собой. Но все же если Фригга умрет, что станется с ее садом и с той их с Локи поляной, что все так и находится среди лабиринта высоких, плотно растущих кустов?       Локи здесь нет. Локи может быть мертв. Но Асгард — ещё жив.       И он будет жить вопреки всему.       — Я спущу вам с рук то, что вы отказались принимать меня в своем кабинете, потому как ваше правление ещё чрезвычайно молодо, однако, мое время дорого… Быть может, вы наслышаны о болезни моего отца? — она, замершая подле ярко-горящего библиотечного камина, не приветствует его, но все же кривит губы, наблюдая за тем, как он молча проходит внутрь и вальяжно рушится в одно из кресел. Ноги вытягивает нарочно. И нарочно же оглядывает ее снизу-вверх — согласно этикету это является оскорблением. Следуя негласным правилам мироздания — Асгард прекращает быть Ванайхему другом как только умирает жестокий-жестокий бог, а все же много раньше. Где-то среди тех времен, в которых Ванахейм не выказывает уважения младшему принцу за всю помесь его крови? Тор не забывает этого. Тор не забывает ничего вовсе. В то время как Сигюн презрительно кривит губы… Медный волос, ровная, будто металлический прут, спина и изнеженно-голубая ткань вышитого цветами платья. Подобная искусная работа определённо стоила ей много золота, однако, сомневаться в том, что столь роскошное платье было не единственным в ее шкафах, не приходилось. Принцесса? Они никогда не были знакомы достаточно близко, потому как планам Одина Альфхейм всегда больше был по душе, однако, сейчас она стояла здесь. С привычным для ванов высокомерием. И с почти привычной, затаенной злобой. И, конечно же, с ложью. Был ли Король ванов болен действительно, не имело и малейшего значения, потому как в ее зеленых, мутных, что та же болотная трясина, глазах не было ни единого сомнения и ни единого сердечного чувства. Она смотрела так, будто собиралась взойти на престол. Она говорила так, будто собиралась — властвовать. А приехала, конечно же, ради предложения, и ради угрозы, и ради лжи… Ждала ли, что ее встретят душевно? Тор не заходит в библиотеку, просто вваливаясь в нее, а после сваливая собственное тело на сиденье одного из кресел. Он вытягивает ноги вперед не обремененным, развязным движением. Он поднимает ленивую руку и машет в сторону стоящей рядом с камином Сольвейг, предлагая ей говорить тем же движением, которым среди пиршеств напившимся, болтающим всякую чушь бардам обычно позволяют и дальше веселить придворный люд. Суд по тому яростному блеску каминного пламени, что отражается в глазах Сольвейг, подобное обращение выводит ее из себя за единый миг. И все же она улыбается… Улыбкой укуса смертельно ядовитой змеи. — Я не желаю упустить его последних дней и возможности говорить с ним в последний раз. И потому собственный вопрос задам вам прямо, ваше величество. Вы согласны бросить свой мир на смерть пред лицом тех изменений, что уже несёт мой мир?       Вероятно, ее любви к отцу не существует больше или не существовало никогда прежде. И каждое же первое ее слово не является ложью. И Тор позволяет, Тор потворствует, Тор проявляется — смирение. Асгард ведь слаб? Через месяц, или два, и несколько вся та злоба, что копится среди его туловища слишком быстро, вырвется наружу, но все же он постарается удержать ее внутри достаточно долго, он будет беречь ее, он ее сохранит и выпустит лишь собственной рукой в сторону каждого из тех, кто решит вновь заявиться в его земли без приглашения. Нежеланные гости или жестокие, наделенные эфирной магией варвары? Отличия меж ними размываются неожиданно быстро и потому в ответ Сольвейг Тор кивает, и потому улыбается ей тоже.       Искренне. Вовсе без затаенного зла. Он говорит:       — Боюсь между нами случилось некоторое недопонимание, Сольвейг, — будто разговаривая с той самой, неразумной и дурной, младшей сестренкой, которой у него никогда не было, Тор чуть жалостливо хмурится, заглядывает ей в глаза. А после закидывает одну лодыжку на другую, добавляя без гонора вовсе: — Я согласен отрубить вам голову лично, если вы посмеет переступить порог моего мира со своей армией подножного корма для моих воинов.       Фригга ведь обучала его этикету? Сольвейг заявляется так, будто Асгард уже принадлежит ей и то не является даже вопросом времени, а ещё отдает ложь, но вместе с ней отдает и правду — если вскоре Король богов скончается, это отнюдь не будет удивительным. Чем бы ей не нравилось его правление, чем бы он ни мешался, занимая престол, он будет изжит с ее пути прочь и путь тот продолжит стремиться со всей собственной яростностью в сторону разрушения Етунхейма до самого основания. Однако, как только Етунхейм окажется разрушен, станет ли этого достаточно? Тор улыбается ей, не повышает голоса и выдерживает спокойное умиротворение собственной, вежливой интонации именно так, как его учила Фригга, но все же Сольвейг это так и не приходится по вкусу. Она лишь прищуривается крепче, поджимает губы. И, дернув подбородком, произносит:       — Что ж, если вы желаете сделать подобный выбор… Ванайхем помнит трусость Асгарда против лица Етунхейма и никогда ее не забудет, Тор. И мы уничтожим эту трусость, а после уничтожим и ледяных великанов не зависимо от того, сколь велика будет для нас эта жертва, — медный-медный, словно бы успевший уже напитаться чьей-то кровью волос, неспешное движение сокрытых под длинной юбкой ног, что делают шаг и разворачивают принцессу к нему лицом. Неужто камин больше не интересен ей? Тор отмалчивает каждое предложение о том, чтобы помочь ей залезть в него, а после подкинуть дров. Тор отмалчивает многое, многое, многое, но все же чувствует слишком явственно, как изнутри бурлит и рвётся вся уже скопившаяся злоба. Как смеет эта надменная девка обращаться к нему по имени, как смеет вовсе заявляться сюда в одиночестве и без единой опаски за собственную сохранность… Жестокий-жестокий бог умирает, оставляя после себя ослабевший, голодный и брошенный умирать Асгард, будто великое наследство. И Сольвейг произносит собственное крайнее слово, лишь потому что желает то ли высказаться, то ли распушить невидимый, несуществующий при ней хвост роскошной, пустозвонной птицы: — Однажды мироздание очистится от инеистой скверны. И тогда настанет великий мир. Но вам желать дожить до этого момента я не стану.       В скольких битвах она участвовала? Сражалась ли хоть единожды с кочевниками? Понимала ли величину мощи эфира? Задавать любой подобный вопрос было бессмысленно настолько же, насколько нелепо было задавать любой вопрос в принципе — среди глаз троицы воинов и Сиф ему все ещё виделись не высказанные обвинения, среди лица Лии было столько же послушания, сколько и незнания о судьбе Локи, Сигюн же злила просто так, пускай даже меньше, чем Лейв… Изо дня в день, изо дня в день — сколько много подобных требовалось, чтобы Тор мог поверить ему хоть сколько-нибудь? Веры, той самой истинной веры, с которой он желал бы обернуться к собственному правому плечу и услышать каждую посетившую голову Локи мысль, этой веры не было ни к кому вовсе.       Сольвейг была то ли надменна и глупа, то ли чрезвычайно умна и настолько же жестока.       Отдав ему собственное крайнее слово, она поднимает голову выше гордым движением власти, а после разворачивается и уходит прочь. Без спешки. Без испуга. Даже без любой пустой злобы? Тор наблюдает на протяжении мгновений, как от каждого нового шага покачивается ее юбка, будто ветер волнует свежие полевые цветы, и, когда тот шаг почти достигает двери, бросает вслед с нарочным, наигранным удивлением и лживым уважением:       — С чего бы так, а? Я вот вашему папеньке желаю здравия, Сольвейг! Пусть его век будет дольше вашего! — весь озлобленный, жестокий смех Тор, конечно же, сдерживает, но дверь библиотеки ему в ответ хлопает так оглушительно, что вздрагивают даже стены. Сольвейг уходит прочь. Допускает ли ошибку, предрекая смерть Королю ванов и предрекая себе самой коронацию, допускает ли ошибку, недомолвками сообщая о том, после чего обязана будет начаться война… Она уходит, принося с собой слишком многое, в то время как забирает лишь излишек — все веселье истаивает поверх его лица, будто тонкая, призрачная дымка тумана. Губы поджимаются сами собой. Меж бровей залегает хмурая складка. Медленно, тяжело вдохнув, Тор не поднимается с кресла сразу, позволяя себе и молчание, и неожиданную пустоту среди мыслей, и реальное, лишь подтверждающее то, что есть внутри, одиночество. Его взгляд перемещается к тёплому, яркому пламени камина, напоминая о Бранне, а следом напоминая и о том Локи, о котором забыть вовсе не получается, только ведь вон оно, вот ведь оно совсем рядом — то второе кресло библиотеки, что является пустым. Все то пространство его кабинета, где не звучит чужих, определенных шагов. Вся та его спальня, или его постель, или та же конюшня, полная на десятки лошадей, но все так и хранящая в себе единого и скорбно тоскующего ото дня ко дню и от ночи к ночи. Тор остается среди библиотеки на долгие шаги солнца по небосводу в молчании неведения и о тех мертвых богах, что возвратятся к жизни в будущие месяцы благодаря магии Фригги, и о той злобе, что под руку с тоской так и не посмеют оставить его до самого начала войны. Окажется ли Трюггви прав в отношении времени ее начала? Асгард будет полыхать ярким пламенем, но увидеть этого у Тора уже не получится — вот каким является его будущее, что остается скрыто от него в том дне и в том мгновении яркого пламени библиотечного камина. В каждом из тех мгновений, среди молчания и мерного потрескивания бревен которых он остается в библиотеке до самого заката солнца. Столь неотложные, столь невероятно важные дела… Он может позволить себе отложить каждое из тех, что касается Асгарда, до нового рассвета, однако, не смеет и не посмеет отложить иное, связанное со Слейпниром. И все же, прежде чем подняться, произносит вслух: — Где бы ты ни был сейчас, я надеюсь, что ты знаешь… Я буду ждать твоего возвращения до самой собственной смерти. Малыш-йотун…       Каждая нота нежности, что является непосильной для его голоса… Каждая искренняя улыбка любви, что забывается его губам… Он поднимается с кресла и выходит из библиотеки ровным, твердым шагом. Он не оборачивается ни единожды.       Так и не видит: оставшееся среди каминного зева яркое, теплое пламя огня не вздрагивает. Ни одно из произнесённых Тором слов не живет дольше мелкого эха. И все они остаются похоронены меж библиотечных стен. ~~•~~