Роза ветров

~~~^~~~       Он приходит в себя медленно, будто нехотя. Сознание подтормаживает, отказываясь просыпаться, пускай сам он отказывался тоже сколько-то шагов луны по небосводу — засыпать вновь. Вновь проваливаться в дебри жестокого сна падения с моста, вновь тонуть среди топей тяжелой, жестокой боли… И все же он приходит в себя. Благодаря той настороженности, что появляется в теле сама собой, стоит спящему слуху заслышать — мерный, ровный и слишком знакомый шаг. Принадлежит ли он Локи и сможет ли ещё хоть когда-нибудь ему принадлежать? Неделя за неделей набирают полный месяц и несутся дальше, несутся вперёд с такой скоростью, будто ни им, ни самому времени не дороги их дурные головы.       Тор явно не является тем, кто мог бы их отрубить.       Только желания сделать это — суть его беспомощности не умаляет.       Казнить и не миловать. Рвать и метать. В порядке ли Локи и сможет ли выжить? Жестокий-жестокий сон его падения становится Тору возлюбленным спутником в первую же ночь из тех, когда он решает, наконец, лечь в постель. Отнюдь не желание зовет его туда и вовсе не гнетущая утомленность тела, что лишается сна на долгую неделю в попытке разгрести весь тот бардак, который Один оставляет после себя — лишь Сиф. В единый вечер она приходит к нему, указывая так, как отнюдь не положено ее статусу, на темные тени, нашедшие себе дом на его лице, на посеревшую изможденность кожи. Она не упрашивает его и не просит милости, но предупреждает словом, что слишком походит собственной твердостью на слово Сигюн: если Тор не выспится будущей ночью, в новом утре Сиф не пустит его на совет. Призовет всю троицу воинов к тем дверям, призовет и храбрость, и, быть может, милость всех мертвых богов, а после будет биться с ним, но истязать себя и дальше ему не позволит.       На самом деле Тор не собирается потакать ей. Лишь в ее слове, жестком и напряженном, ему видится какой-то смысл — а после, уже в ночи, приходит первый жестокий-жестокий сон. То, что было покрыто среди реальности налетом злости и ужаса, среди дремы обращается больной агонией и все той же невозможностью. Закричать? Запретить? Ринуться следом? Весь остаток вечера и всю ту ночь до казни, которой так и не случается на рассвете, он проводит среди залы совета. Восседает на том месте, которое прежде тысячелетиями занимал Один. Вслушивается и всматривается в лица всех тех, кто теперь желает говорить с ним так, как никогда прежде не желал.       В том, чтобы слушать его или к нему прислушиваться, большего желания у советников, правда, так и не появляется, но среди всего балагана экстренно собранного совета Тору удается и взять себе слово, и выставить впереди себя весь собственный напор. Все ядовитые, омерзительные и требовательные оскорбления в сторону Локи пролетают мимо его слуха одно за другим, потому как ни единая драка или бойня, ни единое сражение среди стен залы совета не являются осуществимыми тогда так же, как и до сих пор.       Ему же хочется.       Возвратить все вспять и не позволить Локи сгинуть среди безбрежного космического пространства? Пред тем злым рассветом Тор истрачивает вечер на совет, Тор истрачивает на него половину ночи и достаточно долго держится, чтобы не рявкнуть, а по итогу рявкает все равно… Наблюдать или вслушиваться — ничто из этого оказывается невозможным перед лицом дряхлых, разжиревших и давным-давно засидевшихся на своих местах советников. Теперь ему придется и теперь уже приходится иметь с ними дела, узнавать их, связывать их имена с их лицами и решениями. Кем они все, жестокие и омерзительные, верные Одину, являются на самом деле? В первую очередь они выносят на обсуждение погребальную церемонию, не предлагая, но устанавливая те правила, которые Тор якобы должен будет исполнить. Недельный, а лучше бы месячный пир, с десяток песен о заслугах и чести Короля богов, заказанных у бардов, и истинный шквал из горящих стрел, высылаемый вслед погребальной ладье. Не меньше трех сотен лучников? Тор соглашается со всем лишь по единой причине собственной не заинтересованности в любых неоправданных почестях для жестокого-жестокого бога, Тор соглашается, не подписывая ни единого указа и обещая словом твердой власти — подписать их чуть позже.       Как только та тема для обсуждения изживает себя, ничуть не медленнее настигающей Одина смерти, иной вопрос ширится от пола и до потолка — казнь. Или убийца. Или возмездие, наказание, ответная атака… На Етунхейм. Ничто из того, что Тор слышит и что проносится мимо его слуха, нарочно игнорируемое, не оказывается удивительным, в то время как чужие лица, наконец, обретают имена, а ещё начинают выделяться. Ему ведь теперь вести с ними дела? Он с великой радостью и немыслимым удовольствием отправил бы на казнь их всех до единого, но сделать подобное нет и единой возможности до сих пор.       Теперь он был Царем. Теперь он должен был править.       Сворой разжиревших, возомнивших себя мудрыми и всемогущими старцев или все же простым людом? Пожалуй, первым среди них, кто попадается Тору на глаза собственным смиренным, глубинным молчанием оказывается Лейв. Седоволосый и не носящий длинных волос, много больше похожий на альва, чем на аса, он выделяется для начала собственной сухощавой комплекцией, только в том начале, во всех тем метках, среди которых Тор воюет, и бьется, и сражается против Одина, обратить ни к нему, ни к любому иному из совета собственное внимание не получается. Для чего ему знаться с ними и для чего тратить время на них, смердящих жестокостью, если ему необходимо не просто выжить под гнетом самого Короля богов, но и уберечь Локи? И вот Король богов умирает. И среди того совета по вопросу погребения и казни Лейв оказывается первым, кто привлекает его, Тора, внимание — он не высказывается ни единожды. Лишь ленивыми, неспешными штрихами тонкого очина пера вырисовывает чей-то портрет в уголке собственного пергамента.       Тору удается разглядеть широкий подбородок и внимательный глаз. Тору же не приходится прикладывать и единого усилия, чтобы вспомнить между делом чужих, летящих в сторону Локи оскорблений и жестоких слов: Лейв занимается налаживанием связей с иными мирами, всегда выступает послом.       И всегда молчит.       А на тех советах, когда Один с надменной насмешкой спрашивает его мнения в делах отношений с альвами, или ванами, или дворфами, вновь и вновь говорит единое, выученное, запоминающееся Тору все же слишком хорошо за все прошедшие метки:       — Наши отношения с ними будут такими, какими их пожелаете видеть вы, ваше величество. Ваша воля является и моей волей. Ваше видение является и моим видением, — ровная, смиренная интонация негромкого голоса. Сухая улыбка тонких губ, что хранят в собственных морщинках множество прожитых лет.       На том совете, что сменяет вечер на ночь, на первом совете без присутствия Одина Тор успевает заметить Лейва, но до того, чтобы спросить его мнения — так и не добирается.       Каждое новое, произнесенное чужим голосом оскорбление, что отдается Локи безраздельно. Каждое новое подозрение в якшании с етунами и Етунхеймом. Каждая новая идея, что подается необходимостью — сжечь предателя и выродка публично, или распять, или отдать на растерзание голодным медведям, а лучше бы отдать на растерзание озлобленной, скорбящей по собственному почившему Царю толпе… Тору кажется тогда, что ему удастся сдержаться. Ему удастся говорить о буйстве Слейпнира твердо, ему удастся говорить о нем долго и вдумчиво, — без любого проблеска боли и слабости в глазах, — а ещё удастся показать весь свой авторитет и достоинство.       Но по итогу не сорваться на крик не получается так же, как не получается не треснуть кулаком по столу в необходимости заткнуть весь гормон чужих, несогласных и полных презрительной злобы голосов.       От того удара у Лейва дергается рука и весь штрихованный, почти завершенный портрет оказывается перечеркнут в миг. Но подняв глаза, древние и все же ничуть не мутные, яркие и карие, он так ничего и не говорит. Смотрит, правда, не на Тора. Лишь на того Трюггви, что сидит по левую руку от него.       Чего по итогу удается достичь тем криком и происходит ли то, что должно произойти и чему свидетелем Тор не желает становиться? С долгую, тяжелую на бесконечные дела и советы неделю спустя Сиф приходит к нему с тем приказом, для которого не обладает должным статусом — к середине ночи, еле пробудившись от душного, больного сна Тор просто зарекается верить ей в будущем или слушать ее. Потому как в том сне… Как может он? Как смеет поступить подобным образом?! То, что должно, та самая казнь Слейпнира, которой Тор не желал бы никогда и которой не желает до сих пор, так и не случается — вместо нее Локи сбегает прочь, вместо нее Локи отказывается соглашаться с ним, а после гибнет. По-настоящему или же вовсе нет? Где он сейчас? В порядке ли и в безопасности? Больше Сиф к Тору так и не приходит.       Через ещё одну новую неделю, которую Тор проводит то ли без сна вовсе, то ли с его урывками.       Через две или три подобных.       Лия исчезает с глаз его злобы полностью в первую же ночь, не оставляя от себя ни единого следа, кроме тех, что существовали подле него и раньше. Заправленная постель, выстиранные рубахи в шкафу с одеждой… Локи уходит прочь, Локи умирает, Локи оказывается изгнан и следом за ним Тор все же высылает то единое создание, что требует права убить его больше других — независимо от того, что творится вокруг, Лия не изменяет себе совершенно и просто остается. Теперь она прислуживает ему вновь и так же, как в прошлый раз, но с единой лишь разницей: на глаза больше не показывается.       Ни ему. Ни кому-либо другому.       Все дело в том звуке чужих шагов, что доносится до его спящего, переполненного тишиной космической пропасти слуха — вот от чего он приходит в себя на самом деле. Нехотя. Медленно. И определенно по необходимости: ему все ещё нужно править, ему нужно властвовать и ему необходимо удерживать всю собственную злобу внутри, не выпуская ее наружу.       Ему ни в коем случае нельзя — засыпать.       Только бы, только бы, только бы не видеть среди того сна жестокий миг бесконечной беспомощности и гнева. Как будто бы ему легко дается решение казнить Слейпнира? Как будто бы он желает этого?! Мыслит ли Локи именно так, мыслит ли как-то иначе, спросить у него больше не получится, потому что он проваливается в само чрево космоса и исчезает в нем много раньше, чем Тор даже успевает подняться на ноги. Слышит и резкий, озлобленный крик Сигюн, слышит даже какие-то слова Огуна, что требует от него выдать указание, что требует от него принять новое решение и избавить, избавить, избавить Асгард от проблемы… Единой или множества подобных? Вся его жизнь обращается кипящей изнутри злобой и той внешней усталостью, что отказывается со злобой резонировать. Тор больше не спит или по крайней мере пытается не делать подобного. Тор перебирает свитки, Тор приходит на каждый новый совет, Тор лишь наблюдает — за тем, как вся его жизнь оказывается заперта среди быстро остывающей капли смолы.       Сейчас приходит в себя. По необходимости того тела, что подбирается само собой, уловив звук чужих, спокойных шагов, он открывает глаза. И видит то же, что видит теперь постоянно в ночи — широкий, золотых стен и высокого потолка тронный зал. Несколько ступеней, ведущих от возвышения с троном то ли к полу, то ли к обычному люду. И безмерная пустота темной, молчаливой ночи… Никто так и не спрашивает у него, отчего он приходит сюда и сидит здесь вновь и вновь, как только солнце опускается за горизонт, но отголосок интонации Фандрала с месяц назад приносит ему мелочную шутку: теперь-то Тор дорвался, вот никак расстаться и не может.       Со своим троном.       Или со своей властью.       Или с чем угодно иным, что принадлежит ему…       Как Локи смеет сбежать или как смеет подохнуть? На этот вопрос ответа у Тора не находится, пускай даже он и не пытается расспрашивать. Все, что он делает, каждое решение из тех, что принимает, и даже тот росчерк пера Лейва, что уничтожает весь штрихованный портрет Трюггви — все это случается во имя безопасности Локи. И ничто из этого не является тем, что может Тору нравиться, но необходимость спасти, но необходимость уберечь, но любая иная необходимость — все они становятся абсолютным приоритетом, пока сам он просто отворачивается мысленно вновь и вновь.       Если Слейпнира казнят по его указу, ему придется жить с той казнью до конца собственных дней.       Но все же жить с ней много лучше, чем с кровью Локи на собственных руках? У него не остается выбора ещё задолго до того, как прощальное, последнее прикосновение к ладони Локи распадается будто бы навсегда, но все же Локи лишает его ещё большего. И Тор совершает ошибку. И Тор допускает, допускает, допускает оплошность, то ли веря в нежелание Локи уходить, то ли банально недооценивая его. Но все же недооценивая лишь каждую из его преданных, дурных псин… Лия или Сигюн? Сигюн или Лия? Одна не показывается ему на глаза ни единожды больше за весь остаток теплого, пустого на радость и полного на злобу лета, в то время как вторая очень пытается обвести вокруг пальца весь Золотой дворец — все равно берет его больше измором, чем ложью. Ещё где-то там, поверх Бивреста, как только фигура Локи окончательно исчезает с глаз Тора, он поднимается на ноги, озлобленно и яростно сбрасывает следом за ним те антимагические наручники, что до этого висели на его поясе, под плащом.       Надеть их у него так и не получается.       И, впрочем, он не желает надевать, он никогда не желал надевать их на Локи, но все же — как смеет он? Смерть Одина становится для Асгарда отложенным в ближнее будущее освобождением — смерть Одина порождает век его, Тора, злобы и великого гнева. На себя самого за бессмертную беспомощность. На Локи за всю ту жестокость… Кого он подвергает ей в действительности? Тор отказывается искать ответы, Тор отказывается обсуждать его смерть, или его побег, или его изгнание с кем-либо, лишь наблюдает за тем, как в новом дне не случившейся казни совет полнится гомоном, как и в дне до этого.       При Одине подобного не было никогда. При Одине каждый из них высказывался друг за другом и каждый же всегда ждал, когда Один договорит, не смея его перебить.       Они боялись его? Никто из них не уважает Тора вовсе и, быть может, даже в большей степени, чем не уважает Локи, но за все прошедшие недели, за весь пробежавший месяц и к первым дням осени Тору удается добиться хотя бы единого — теперь среди совета они высказываются друг за другом и не предпринимают ни единой попытки его перебить. Лейв все так же молчит. Трюггви все так же приходит время от времени, по собственному желанию. Из того, что Тор знает о нем, из того, что о нем узнает, Трюггви является в первую очередь палачом и лишь во вторую обучает приближенных ко дворцу шпионов Одина, после рассылая их по тем мирам, доступ к которым есть у Асгарда.       Ни на одну из тех аудиенций, на которые Тор приглашает его из недели в неделю рослый, широкоплечий ас не заявляется. Вероятно, тратит все свое время на вычесывание густой, рыжей бороды? Тор просто злится. На него ровно так же, как на себя. На себя ровно так же, как на Локи. На всех, и на каждого и на любого, кто попадается под руку, а ещё на те самые антимагические наручники — за то, что собирается их использовать, следуя за Локи к Бивресту, и за то, что использовать их так и не успевает. Жив ли он все ещё? Среди того мертвого, мертвого, мертвого космического холода, среди отсутствия воздуха и среди невозможности прибиться ни к одному из тех мест, где есть жизнь…       Жив ли он все ещё перед лицом той Сигюн, что идет по его следу?       В сравнении с ней Лия выглядит то ли честнее, то ли преданнее, пускай Тор не видит ее ни единожды больше. Единая неделя, вторая, месяц, а все же лето завершается и, наконец, приходит та осень, которой он вовсе не ждёт, потому как не ждёт ничего больше. Ему хочется биться. Ему хочется приказать построить шесть плах для всех шестерых, разжиревших и переполненных жестокостью советников. И ему хочется говорить, но — те двое, Лейв и Трюггви, либо молчат, либо отказываются приходит на аудиенцию с ним.       В то время как Сигюн раскапывает целую волчью ямы из лжи, устраивает нелепое представление, а все же берет сам Асгард измором — когда Тор поднимается на ноги на мосту и оборачивается к ней, он видит, как она роняет меч, пошатнувшись, как валится на колени. Действительно хватается за голову? Ни единый балаган и ни единая цирковая труппа никогда не примут ее в качестве актрисы, потому как лжет она просто отвратительно. Когда полными удивления глазами осматривает мост и всех столпившихся впереди стражей, когда спрашивает громко и требовательно, что же, что же, что же случилось… Со всей бурлящей внутри злобой Тор не бьет ее по той же причине, по которой и стражи, и даже советники притворяются, будто верят ей — любая попытка уличить ее во лжи принесёт мгновенную, мучительную смерть от ее меча.       Да, к тому же, она оказывается чрезвычайно удобна… То ли бардак, то ли быстро остывающая капля смолы, вот во что обращается вся его, Тора, жизнь, вот где она оказывается заперта. Поверх моста Тор наблюдает за худшей актерской игрой и вслушивается в бездарную ложь — Сигюн якобы не причастна, Сигюн якобы не помнит, что случилось, Сигюн якобы околдовали, а ещё Сигюн жаждет мести.       Потому что никто и никогда не посмеет использовать ее ради собственной выгоды?       Собранный в новом утре совет оказывается рад пропаже Локи настолько же, насколько оказывается зол за его побег. О казни Слейпнира никто так и не вспоминает, потому что никому изначально она не была нужна. Они просто приняли ее, согласившись со словом нового Царя? Им нужен был прецедент нападения етунов на Асгард, или им нужна была кровь Локи, или им просто хотелось жестокого зрелища — ничто из этого они так и не получили. Вместо этого обрели якобы привороженную Сигюн, желающую мести, желающую смерти омерзительного выродка и лгущую столь очевидно, но столь неуязвимо… Ни единый из советников, из тех шестерых, от которых Тора тошнило настолько же сильно, насколько ему хотелось рубануть им головы, не был рад отсутствию мертвой головы Локи посреди круглого стола совета, не был доволен отсутствию доказательств вмешательства Етунхейма в дела Асгарда и отсутствию повода для военного похода в чужой мир, но стерпеть ложь Сигюн для них оказалось достаточно просто.       Не только потому что попытка ту ложь обнажить могла принести им смерть.       Но все же потому что Сигюн потребовала — изгнать Локи публичным указом, лишить его статуса, лишить его любой принадлежности к Асгарду, а после выдать ей грамоту высокой стоимости с разрешением разыскать его, загнать его и лишить его дрянное, омерзительное етунское тело головы.       Чего Тору стоило не ввязаться в драку с ней среди той же залы для советов? Он мог бы оправдываться перед собой тем, что Локи никогда не простил бы ему смерти, он мог бы оправдываться тем, что ему нужно было и дальше лгать совету — он желает смерти паршивого етуна-полукровки ничуть не меньше их. Но в оправданиях вряд ли был какой-то смысл. Его же не было и в требовании Сигюн. Его же почти не осталось нигде уже. Был ли Локи мертв, был ли он жив, был ли он в порядке и безопасности — Тору бы стоило радоваться, что он все ещё оставался слишком зол, чтобы чувствовать любой ужас в отношении случившегося, но для радости не было места так же, как и для любых оправданий.       Сигюн просто слишком плохо лгала. Сигюн же просто потребовала.       И Тор просто выдал ей — грамоту, разрешение, оплату наперед, а ещё все те указы, изымающие у Локи любые права и любые статусы на территории Асгарда.       Это не было хоть сколько-то хорошим решением, но позволило отвлечь внимание совета: как бы плохо Сигюн ни лгала, поверить в ее злость, неистовую, яростную злобу было совершенно не трудно. Стоило ли Тору рассказать им всем, что она была злобной дурой сама по себе и что вряд ли среди того дня злилась именно на Локи? Среди утерянных смыслов или всей его жизни, оказавшейся запертой в остывающей капле смолы, у него все ещё была лишь верность его злобы да острого, будто смердящего ненавистью негодования.       Был ли Локи доволен теперь, а?! Но, впрочем — был ли ещё жив. Тор отказывался искать ответ на этот вопрос так же, как отказывался отвечать на другой.       Была ли Сигюн в качестве наемницы предпочтительнее армии, высланной по следу Локи?       Он приходит в себя, но он же не просыпается, потому что ни единый его редкий сон больше не является таковым, являясь истинным кошмаром наяву. Вновь и вновь он медлит, не успевая надеть те антимагические наручники, которые надевать никогда не желал. Вновь и вновь Локи обжигает ему ладонь, отшатывается, отталкивается от моста и проваливается в космическую бездну. Тор видит — как его лицо покрывается изморозью безвоздушного пространства, не видя, как кожа покрывается етунскими узорами. Те так и не приходят на помощь своему хозяину.       Именно в этой ночи к самому Тору просто приходит Огун. Мерным, спокойным шагом он минует выставленную снаружи тронной залы стражу, переступает ее порог, а после преодолевает все безбрежное расстояние до трона. Когда Тор открывает глаза, Огун где-то на середине пути. Когда Тор желает скривиться, и подорваться с места, и заорать на него, только бы заорать хоть на кого-нибудь — Огун опускается на одно колено перед ступенями и склоняет голову. Тот самый трон, что был всегда желанен Тору много меньше спасения Асгарда, спасения Локи и спасения себя самого, теперь принадлежит ему. Как и все восемь советников. Как и тот самый Онандр, что является одним из них… Найти достаточно обоснования для того, чтобы казнить его в первом же дне отсутствия Локи, у Тора так и не получается. Высокомерный, одаренный магией не в меньшей степени, чем властью, Онандр является тем, кто надевает на Локи антимагические наручники и вызывается сопроводить его вместе с конвоем в нижние темницы.       Тор позволяет ему это, не мысля о том, сколь многое является доступным Одину до того, как тот умирает.       Тор еле сдерживается, чтобы не разыскать его тут же и не убить, стоит ему заметить вырезанный у Локи на груди рунный став.       Как будто бы он не в праве устроить нечто подобное? В совете их восемь. Молчаливый, сухощавый Лейв. Время от времени приходящий, широкоплечий и рыжий Трюггви. Помыслить о том, что именно они вызывают хоть какое-то доверие, не получается ни недели назад, ни сейчас, когда Огун опускается на одно колено пред ним, когда Огун кланяется ему, но все иные вызывают того доверия ещё меньше — его, Тора, правление не может начаться с пустого, не обоснованного кровопролития. Вот что сдерживает его. Вот что тормозит всю его бесконечную злобу. Онарда же, тучного и переполненного презрением, от любых оскорблений в чью угодно сторону не тормозит ничто. Он заведует магией, заведует библиотекой и вместе с этим занимается всеми теми вестями, что достигают простого люда, живущего на плоскости Асгарда, или же теряются по пути. Для Одина он является одним из двух, наравне с не менее тучным и высокомерным Фолкором, главных советников на протяжении не веков, но тысячелетий.       Для Тора — слишком быстро становится врагом.       Все они, каждый из них… Вемунд является тем, кто хранит традиции, и глядя на него не удается не заметить — все они, все кроме Лейва да Трюггви, выглядят почти идентично. Дряхлые лица, седые головы, объемные животы и тучные, тяжелые походки. Презрительные, лживые улыбки. От недели к неделе они становятся лишь дряхлее и отчего-то все то оказывается не столь сложно связать с выгоревшими дотла нижними темницами. Вот какой прощальный подарок Локи оставляет ему, вместе с тем оставляя и Лию — где-то среди первой недели Тор обнаруживает в собственных покоях выписанную ее почерком записку о найденных среди копоти стен нижних темниц следы оборвавшихся магических нитей.       Каждая из них ведет к Вемунду, пристально следящему за исполнением традиций и законов Асгарда. Каждая из них ведет к Онандру ничуть не в меньшей степени, чем к Фолкору, благодаря которому Тор на второй же день отсутствия Локи находит на своем столе пергамент с предложением о повышении налога на урожай до половины общего количества собираемого зерна и крупы. В том ведь заключается его работа? Неотличимые друг от друга, разжиревшие на незаслуженных харчах подонки, и все же Фолкор определенно является наиболее тучным и зазнавшимся из них всех. Питает ли его то золото казны, за которым он следит, питают ли его все те торговые сделки со Свартальфхеймом, которыми он занимается, совершенно не чураясь слишком явного, слишком заметного к ним, дворфам, презрения — те самые нижние темницы, которые Локи сжигает прощальным подарком много меньше, чем во имя отвлечения внимания от своего побега, больше уже Фолкора не питают. Только следы оборвавшихся магических нитей, перекачивавших энергию жизни долгие столетия, все ведут, и ведут, и ведут… К Хруту, что печется об оснащении асгардской армии, слишком часто приходя к Фолкору и прося его милости да золота на все новое и новое обмундирование? Тор не стремится вызнать, но все же вызнает нечто от Фандрала: с десяток веков назад, если не больше, Хрут занимает свое место в совете после того, как Один изгоняет из него занимающуюся празднествами да магическим обучением Аслог. Один понижает ее в статусе, низводя до придворной дамы, он забирает всю ту ее власть, что живет во имя цветения Асгарда и всего магического потенциала, что в их мире есть, и он же оставляет ей жизнь из жалости да во имя молчания, но ее изгоняет все равно — за ненадобностью.       Они ведь не побеждают ни в единой войне, чтобы устраивать празднества? Золотой дворец продолжает пировать время от времени, но никто больше не заботится о том, чтобы отдаленные уголки асгардской плоскости получали все те дары, которые заслуживали к своему столу. В Ветрнэтр или в ночь Мидсумара? Один лишает их радости, продолжая скармливать им гордыню да пустое величие. Один лишает Аслог, подругу семьи Фандрала да приближенную Фригги, возможности и дальше следить за тем, чтобы простой люд был обучен, умен и способен мыслить. Она ведь следит именно за этим, она ведь занимается образованием, лекциями и уроками, она на протяжении столетий отбирает все новых и новых преподавателей для школ в территориях ярлов, а в Золотой дворец забирает все новых и новых магов, чтобы давать им большее знание… Ее место занимает Хрут. И которое тысячелетие кряду он восседает в собственном кресле за круглым столом залы совета, и которое тысячелетие кряду он вновь и вновь ходит к Фолкору на поклон выпрашивая золота на новые доспехи — взамен тех, что ещё крепки и вовсе не износились.       Ни о каких тратах на качественное, столь важное образование обычного люда среди Асгарда не идет и речи.       Все средства уходят — на вооружение армии и на те пиры да гулянья, которые вновь и вновь устраиваются в Золотом дворце.       Но оборванные, сожженные магические нити протягиваются во все шесть сторон все равно и приводят… К Снору или Аудуну? Первый следит за исполнением не законов, но наказаний для всех провинившихся — его приговором является смерть много чаще, чем Тор видит падение Локи в собственных кошмарах, при том даже, что видит его теперь постоянно. Потому не спит. Потому лишь бодрствует да наблюдает. За тем, сколь сильно Лейв и Трюггви выбиваются из общего ряда лжецов и лизоблюдов, презирающих все и всех? Вемунд терпеть не может Фриггу и в ответ на каждое упоминание о ней кривит губы так же, как когда обращается к Йону, своему молодому ученику. Фолкор ненавидит дворфов и потому, быть может, для каждой новой торговой сделки с ними завышает ценник. Тор не спрашивает его напрямую, потому как не желает знать — называет ли советник подобное отношение налогом на принадлежность к иному миру или нет. Снор же ненавидит, вероятно, всех и каждого, кто не может заплатить ему достаточно золота, чтобы очередной смертный приговор был смягчен или очередная землевладельческая распря оказалась разрешена в сторону того или иного мужа.       В последние несколько веков любые такие распри разрешаются в пользу властвующего на той земле ярла, даже если ярл не участвует в ней вовсе. Но именно потому что — может заплатить.       За победу? За власть? Любое доверие к кому-либо из них является ошибкой и Тор не совершает ее, лишь среди первой недели отсутствия Локи случайно мысля — Аудун выглядит здравым и рассудительным. Эта мысль пропадает столь же быстро, сколь быстро и зарождается, когда Тор слышит в процессе нового утреннего совета его предложение: на окраинах асгардской плоскости урожай в новом году должен быть объемнее прошлого, а значит тот народ, что живет там, будет лгать, будет прятать зерно да крупы от них и зимой будет наедаться вдоволь.       Подобное не должно быть допущено.       И они обязаны — отправить во все уголки Асгарда воинов, чтобы те проследили за сбором урожая, чтобы те проследили за выплатой налогов.       Подобные слова невероятно нравятся Фолкору, заведующему казной, и, конечно же, вызывают широкий оскал улыбки у Вемунда, ведь то есть правило, то есть традиции Асгарда и их народ ни в коем случае не должен забывать о том, где находится его место и сколь за многое он должен быть благодарен своему Царю.       Самое главное о чем не забывает и о чем помнит Тор среди того совета, среди каждого нового и идентичного — он обязан держать собственную злобу в узде, он обязан быть осторожным, властным и сдержанным.       Как бы сильно временами ему ни хотелось убить весь совет и сжечь весь Асгард дотла, чтобы только не глядеть на тот свой народ и на его медленную, мучительную смерть под руками древних, разжиревших на незаслуженных харчах подонков… Подобное не является допустимым, но, впрочем, изгнание Локи было таковым тоже — теперь мир был таков. Он сам восседал на главном месте в совете, от одного утра к новому слушая бесконечный, пустой треп, желающий лишь больше, и больше, и больше. Он сам ещё недели назад отдал указание разослать по владениям ярлов весть об изгнании Локи, о высокой цене, назначенной за его голову. И он же уже дольше месяца ждал ту самую Сигюн… Была ли она предательницей? Она была слишком плохой лгуньей, но являлась неприкасаемой по праву собственной яростности и заточенного меча валькирий. Она же оказалась чрезвычайно удобна для совета.       Вот почему они все притворились, что поверили в ее ложь — любой исход из тех, в которых Локи умирает, устраивал их более чем. Ещё предлагал надежду: быть может, етуны среагируют на его смерть. Но даже если этого не случится, труда солгать об их причастности не составит. И широкая, крепкая армия воинов Асгарда вновь двинется на Етунхейм…       Тор, конечно же, не допустит этого. И все, что ему остается, лишь наблюдать за тем, как чаще и чаще начинают переглядываться среди совета Фолкор да Вемунд, или Снор да Аудун, или Хрут да Онандр. Новый правитель и жесткость его бесконечных отказов им совершенно не нравится. Но их жизнь остается при них по единой причине отсутствия у Тора оснований для их казни — лишь пока что.       — Ваше величество… — Огун выдерживает краткую паузу в движениях склоненной головы, а после поднимает ее, заглядывает ему в глаза. Сосредоточенный, внимательный и неспешный, Тор так и не отворачивается прочь от него, удерживается, чтобы не скривить губы. Получает ли он хоть что-нибудь из того, что получить так жаждал? Один умирает, оставляя после себя бардак из указов и законов, оставляя после себя восьмерых советников, среди которых двое привлекают чуть большее внимание, чем иные шестеро, только сути это не меняет — ни о каком доверии не может быть и речи. Ни о каком спокойствии. Ни о какой свободе его суждений или выписываемых им указов. Будучи властью в асгардских территориях теперь, Тор вряд ли получает хоть сколько-нибудь больше воли, чем было у него раньше. И от того, что все вокруг понимают это ничуть не хуже его самого, становится лишь злее. Та Сигюн, что разыгрывает ужасающий, переполненный ложью спектакль? Или все же та Гертруда, что приезжает к нему к концу первой недели отсутствия Локи? Они так и не говорят, но, стоит им уединиться в том кабинете Одина, который принадлежит Тору теперь, как она обнимает его, она гладит его по голове — молчит. И каждая надежда на то, что Локи ещё жив, остается покрыта пологом тишины. И каждое обещание о том, что все станет лучше, что все образуется, что ему удастся… Сместить совет? Без повода сделать этого не получится, потому как любая необоснованная массовая казнь покажет иным мирам и темным альвам — Асгард слаб. В Асгарде царствует самодурство и страх. Каждый, кто оказывается под подозрением, пусто то или наполнено аргументами, умирает. И Тор боится, боится, боится… Тор не боится ничего вовсе, лишь от недели к неделе сдерживая ту злобу, что стискивает его пальцы в кулаках и заставляет вновь и вновь скрежетать зубами. Огун говорит, наконец, поднимаясь на ноги: — Он вновь ждёт его.       И Тор все же морщится. Дергает головой раздраженно, тянется туловищем вперёд. Сколь много дней, сколь много шагов солнца по небосводу исходит, теряясь в прошлом. Сигюн уходит по чужим следам, вызываясь принести дурную голову ко дворцу, Лия же больше не показывается ему на глаза… Остается все равно. Прислуживает так же, как и раньше. Знает ли, знает ли, знает ли, где Локи находится прямо сейчас? Каждая мысль, каждый новый рассвет, каждое новое мгновение времени вызывает у него внутри рычащую, напряженную злобу, что жаждет — атаковать, потребовать ответов, потребовать правды.       Вместо чего-либо подобного Тор позволяет Сигюн уйти и даже платит ей пустым, бесполезным золотом за того Локи, которого она не посмеет убить и которого обязательно приведет назад.       Вместо чего-либо подобного Тор восседает в главном кресле совета и притворяется, что слушает весь чужой треп, просто ожидая того дня, когда они устанут терпеть, когда они нападут открыто и явно… Этого будет достаточно. Именно это станет — завершенным аргументом для любой массовой, публичной казни.       Что же случится после?       Каждая из шести оборвавшихся магических нитей, что ведут от нижних темниц, тянутся к советникам Одина, но в оставленной Лией записке не значатся имена Лейва и Трюггви. Это не дает ни гарантий, ни даже обещаний. Сам Лейв от совета к совету молчит. Сам Трюггви — заявляется, когда того пожелает то ли он, то ли кто-то из мертвых богов. Троица воинов и Сиф остаются ему поддержкой, только и они тоже замирают среди ожидания, замирают среди той остывающей капли смолы, в которую обращается его жизнь. Единый шаг, первый чужой шаг и первое нападение… Вот чего Тор ждёт, наблюдая за тем, как Фолкор кривит губы в ответ на его указ о понижении урожайного налога и как Снор багровеет, только заслышав о необходимости поднять пергаменты со всеми разрешенными земельными распрями последних десятилетий.       Справедливость да равенство. Равенство да справедливость. В который раз Огун приходит к нему так, среди ночи? Тор не подсчитывает. Лишь притворяется, будто не бежит от любого очередного сна, а ещё отказывается мыслить — однажды придет день, однажды те высокие, позолоченные двери, что находятся на входе в тронную залу, раскроются и ровным шагом Локи пройдёт внутрь. Что скажет, что предложит, о чем пожелает говорить с ним… Он ведь все ещё жив? Вся та злоба, что есть у Тора внутри и которую оттуда ни в коем случае нельзя выпускать, выжирает каждую новую мысль о том, что может быть иначе. Счастья, правда, без тех мыслей, мыслей о том, что Локи давно уже мертв, обрести так и не получается.       — Я схожу к нему. Если это все… — медленно, глубоко вдохнув, он поднимается с широкого сиденья трона величественным движением и великой ложью, будто бы ему не требуется вовсе опереться рукой ни на единый из двух подлокотников. Будто у него ещё есть силы? Ему нужен сон, ему нужно дождаться первого чужого шага и ему же ни в коем случае нельзя показывать насколько в действительности он слаб при нынешнем совете, но, впрочем — все, что ему нужно, это Локи. Тот самый, что ещё жив, то самый, что может быть мертв, тот самый, что сбегает прочь…       Как смеет он, а?! Среди той злобы, что заполняет нутро, живет и дышит вечная беспомощность. Она должна бы сойти со смертью Одина, но так и не сходит. Вся его собственная жизнь оказывается заперта среди остывающей капли смолы, Тор же дает Огуну возможность сказать что-то ещё, произнести какие-то новости, сообщить о каких-то событиях… Тех вовсе нет. Налог на урожай понижается вдвое в присутствии неудовольствия Фолкора. Траты на новое обмундирование для воинов урезаются на четверть к раздражению Хрута. Через раз после очередного совета Тор замечает в саду Фригги перешептывающихся Онандра и Вемунда. Везет ли ему, раз никто не выказывает омерзения его указам прямо ему в лицо? Ему не везет вовсе, но единым удается насладиться в полной степени — мертвое, украшенное цветами тело Одина укладывают в погребальную лодку.       И после ту погребальную лодку отправляют плыть к границам Асгарда.       И после ни празднования, ни радостных криков, ни даже шквала подожженных стрел — не случается.       Тор выпускает единую сам, заведомо запрещая кому-либо ещё браться за лук и так и не замечая Фригги в рядах придворных и советников, что приходят проститься с жестоким-жестоким богом, но лишь со своим истинным Царем.       Огун говорит здесь и сейчас:       — Сигюн прислала весточку. Она нашла его. Возвратится через три ночи, — и больше на колено не опускается. Тор все же забывает порадоваться ему в ответ, потому как и слышит, и видит — его слова дырявы, будто изъеденный мышами мешок муки. Его слова не содержат в себе ни единой, столь важной сути. Жив ли Локи? Локи мертв? Сигюн приведет его, принесёт его голову или притащит с собой его иллюзию? Теперь Тор видит подобные, в том, чтобы различать их, добивается определенного успеха, а только он, тот самый успех, не является желанным сейчас настолько, насколько желанным является хотя бы единый крик.       Тот самый, что замирает среди его грудины поверх Бивреста. Тот самый, что так и не звучит.       Запретить ему, уговорить его, обсудить с ним хоть что-либо — все обращается именно таким, каким Тор не желает все то видеть. Желает ли убивать Слейпнира в действительности? Кивнув Огуну в ответ, он спускается по ступеням, проходит мимо него и с собой не зовёт. Привычное, полуночное дело равняется подле тех, что ему приходится осуществлять среди дня. Выдерживать единый совет за другим. Вычитывать прошлые указами, отменять их и выдавать новые. Не срываться на крик. Не верить — ни чужим словам, ни чужим глазам, ни чужим предложениям, а ещё выстаивать против напора шестерых, что давно уже разжирели на незаслуженных харчах. В противовес им Лейв всегда молчит. Лишь от недели к неделе все чаще поднимает глаза к Трюггви, если тот, конечно, присутствует.       О чем они переговариваются с помощью тех взглядов? Огун не говорит правды, вынося впереди себя слова-недомолвки. Огун же остается среди тронной залы один и где-то у Тора за спиной, потому как полуночное дело — равняется в ряд с теми, что есть в каждом новом дне. Он сам больше не спит. Он же видит опять и опять: под лунным светом ночи вокруг Слейпнира переливается защищающий магический купол. Под солнечным светом дня? С того мгновения, как Локи уходит и как очередной совет обращается балаганом, требующим разыскать етуна-предателя, требующим напасть на Йотунхейм в ответ за смерть Короля богов, требующим… Они дерут его дух, будто голодные псы сырую плоть, на каждом новом совете, и они же прекрасно знают — ему некого сажать на их место. У него есть следы оборвавшихся магических нитей, у него нет доказательств, у него же нет возможности довериться хоть кому-нибудь.       И все, что ему остается, так это ждать прямого нападения. Понравилась бы подобная стратегия Локи, а?! Винить его было бессмысленно, а все же его не было, как не было и той Лии, всегда богатой на разные слухи и важную информацию. Прибыв в Асгард ещё на первой неделе отсутствия Локи, Гертруда, конечно же, не забыла обронить предложения отправить к нему для помощи Хульгу — Тору еле удалось сдержаться, чтобы не расхохотаться со всей собственной злобы. Даже если Хульга могла бы помочь ему ничуть не хуже Локи, ничуть не хуже Лии, что прислуживала настолько же верно, насколько отказывалась показываться ему на глаза, видеть ее высокомерие было невыносимо.       Даже в большей степени, чем ее саму.       И доказательств, очевидных, замеченных всеми, не было. И шестеро из совета вновь и вновь среди дней вгрызались в его дух, будто изголодавшиеся по мясу псы… Среди ночей же ему не было сна, но иное дело было у него. Чужое ожидание, чужие надежды и маленькая, но столь объемная лошадиная беспомощность. Было ли у Тора хоть что-нибудь из того, чем он мог бы ее утешить? Он лишь продолжал приходить. Снова и снова, совсем, как сейчас, покидал Золотой дворец, прямой и твердой походкой достигал конюшен. В самые первые ночи Агвид ещё встречал его, суматошно и напуганно мельтеша под руками да приговаривая: он вовсе не знает, как быть, он вовсе не знает, что же ему делать, Слейпнир не ест, Слейпнир не откликается на его голос, на собственное имя, а ещё отказывается уходить… Медленно, глубоко вдохнув, Тор проминает все новые и новые листья травы подошвами собственных сапог, неспешно обходит конюшни. Он знает ту картину, что видит в каждой новой ночи, и он же уже вовсе не мечтает однажды обмануться. Проснуться в ином месте и в ином времени? Для чего-то подобного ему нужно спать и он не спит, потому как во снах тех закричать не получается так же, как нельзя было, так же, как было запрещено кричать в реальности.       Им нужна была ложь. Им нужна была сказка. Им было необходимо — чтобы предатель Асгарда сгинул и чтобы новый Царь был тому чрезвычайно рад.       Сколь многое облегчила бы смерть Слейпнира? Благодарить Локи за все произошедшее было немыслимо и жестоко. И все та же привычная картина… Широкое, густой, сочной травы пастбище, впереди переливаются радужные огни Бивреста и черная, смоляная тень все того же жеребенка, что вырастает слишком быстро лишь телом — он стоит посреди листьев травы, недвижимый, и он ждёт. Однажды ведь придет тот самый день? Локи может быть жив, Локи может быть мертв, и Тор остается слишком зол на него, слишком зол на всех и на всё, чтобы чувствовать ужасающую сердечную боль, и Агвид больше уже не встречает его у конюшни. Как много дней проходит, как много подобных ночей истекают — в последний раз встретив его здесь, Агвид лишь печально кивает в нужную сторону и уходит в конюшни, к своему сну, к своим коням и своему мягкому тюку сена.       Тор просто заходит за угол конюшни. Тор видит все то же: защищающий магический купол, молчаливый и печальный конь. Качнув головой, Тор не пытается подойти к нему сейчас так же, как не пытается сделать того ни единожды за все прошедшие недели. Осень ведь настигает их всех? Чем больше советов проходит, тем крепче становится чужое недовольство, а значит вскоре ему придется отбиваться, вскоре ему придется сражаться и… Сможет ли он спастись? Все то самое страшное, что видели его глаза, остается во всех прошлых метках, где Один грозится ничуть не попусту изжить Локи со свету. Все то самое страшное случается среди лета и среди рассвета назначенной казни, когда его ладонь, пораженная острой болью ожога, разжимается, и чужая фигура проваливается в самое чрево космического пространства.       Тор видит, как лицо Локи покрывается ничуть не етунской изморозью.       Тор чувствует, как крик застревает в его груди и как пальцы сжимаются на краю моста, еле удерживая его от того, чтобы не спрыгнуть следом.       Весь тот фасад и вся та ложь, что позволяет себе Сигюн, что позволяет себе он сам, что позволяют себе все вокруг теперь… Сколь долго это гнетущее, дерущее его дух затишье ещё будет длиться? Обогнув угол стены конюшни, он высматривает для себя местечко на траве подле нее и опускается. С тяжелым выдохом усаживается, стаскивает с пояса молот, отставляя его в сторону. Под лопатками и плечами оказывается покатая бревенчатая стена, перед глазами — расстилается пастбище, ночной небесный свод, вырастающий над линией горизонта, и где-то там, вдалеке, переливающийся цветами радуги Биврест.       Слейпнир не двигается и не оборачивается. Позвать его — не откликнется. Прокричать ему что-либо — не обернётся. Не то чтобы Тор пытается хотя бы единожды, он лишь приходит теперь от ночи к ночи, усаживается в молчании подле стены конюшни. И притворяется, будто не пытается высмотреть среди звездного, засеянного галактиками неба хотя бы единого намёка… Локи жив? Локи в порядке? Где он сейчас и есть ли он ещё хоть где-нибудь? Через три ночи возвратится Сигюн, вот о чем говорит Огун, так и не добавляя столь важных, необходимых фактов. Будет ли она одна, вернёт ли она кого-то или притащит с собой отрубленную голову… Последнее не случится точно. А, впрочем, сколь много раз ещё Тор позволит себе мыслить подобным образом?       Теперь он лишь приходит среди ночи сюда. По зову чужих слов о Слейпнире, по зову собственных твердых шагов. Шаг за шагом луны по небосводу он сидит и ждёт, чтобы в единый миг дождаться. Чего-то, что является важным? Локи не возвращается. Локи может быть мертв. И Локи действительно смеет — оставить его, а ещё вынудить выслать по его следу тех, кто жаждет его крови. Сейчас это Сигюн, но если она не справится, то ему придется посылать других, в противном случае вся его шаткая власть, являющаяся много больше оставшимся после Одина бардаком, обернётся для совета великой радостью.       Сместить его они не посмеют.       Но каждый из тех ярлов, что верны им по долгу золота много больше, чем Тору по долгу уважения, с легкостью пойдет на государственный переворот во имя выгоды.       И все же каждый новый день, и все же каждая новая ночь — вся его жизнь замирает среди остывающей капли смолы. Под искрящимся светом звезд он приносит свое молчание к конюшням, он усаживается, а после дожидается медленного движения тяжелой лошадиной головы. Ему не приходится ни звать Слейпнира, ни окликать его, потому что столь рослый, но столь маленький глубоко внутри жеребенок каждый раз возвращается к нему сам. Подступает сбоку, опускается на траву, подбирая все свои восемь ног. И под конец укладывает тяжелую, печальную голову ему на бедра, только никогда не просит и никогда не спрашивает — Тор говорит снова и снова.       — Ты сделал все правильно. Он не злится на тебя. Мы с ним просто немного повздорили… Он скоро вернётся, верь мне, — и его ладонь привычным движением опускается на печальную, тоскующую холку, и каждая новая его мысль отказывается рыскать в желании обрести ответ… Защитный магический барьер, ведь так? Он походит на тот, которым Локи укрывает собственные покои. Лишь единая разница рождается — Тору не приходится ни биться, ни делать единого лишнего движения, чтобы получить возможность его преодолеть. В самый первый раз и в самую первую ночь Слейпнир просто подходит к нему сам, позволяя куполу защитного барьера поглотить его — на самом деле Тор не собирается вредить ему так же, как не собирался никогда. И вину чувствовать за то решение, что не воплощается в жизнь, не приходится.       И Локи — сбегает, забирая с собой все наказания, забирая с собой всю ту жестокость, которая оказывается необходима.       Другую, не менее озлобленную, не менее кровожадную, оставляет все равно. И Тора оставляет тоже. Как только смеет? Тору не приходится ни извиняться перед Слейпниром, ни объяснять ему, отчего их реальность сложилась именно так, но из ночи в ночь он все равно продолжает повторять одни и те же слова. Каждый раз Слейпнир засыпает поверх его ног. Является ли это тем прощением, которого Тор не просит, является ли это важным хоть отчасти, является ли это… Локи не возвращается. Приходит осень и среди всех тех пергаментов, что перебирали его руки недели назад, Тор начинает находить все новые и новые благодарности. За уменьшенный налог на урожай. За возвращенные земли и отмененные решения по передаче их то одному, то другому ярлу.       Эти изменения являются незначительными.       Как и то, насколько Слейпнир действительно верит ему.       Когда Тор вновь и вновь повторяет: однажды придет день и Локи вернётся. К нему ли, к ним обоим или все же к Асгарду… Ничто из этого не умаляет той спасительной злобы, что отвлекает его от недели к неделе от всего объемного, бесконечного ужаса и каждого мгновения все ещё подрагивающего в груди крика отчаянной жестокой боли, так и не звучащего поверх Бивреста. Ничто из этого не помогает ему выбраться — из той остывающей капли смолы, в которой оказывается заточена вся его жизнь. ~~~^~~~       Три ночи истекают много быстрее, чем можно было бы предположить, а, впрочем, само время, что течет теперь медленно, будто пытаясь измотать его, одновременно с тем стремится вперёд со скоростью самого Бивреста. Стоит ли ему моргнуть, стоит ли ему лишь закрыть глаза, чтобы после открыть их вновь… Тор не прикладывает и единого усилия, все же находя себя на исходе трех ночей среди обеденной залы. Осенний утренний свет выкатившегося из-за горизонта солнца освещает пространство залы, подсвечивая то сквозь высокие, узкие окна, находящиеся за спиной его высокого, узорного кресла. Теперь он занимает его, теперь он сидит во главе стола и теперь же подле него, по левую руку пустует то место, что долгие тысячелетия принадлежало Фригге.       Ни ради завтрака, ни ради обеда, ни ради ужина она больше в эту залу не спускается. Не посещает пиршества. Не касается сада следами собственных шагов. Лишь продолжает заведовать служанками подобно той же Лие, что продолжает прислуживать, но не показывается на глаза… Она ведь знает? Тор желает добраться до нее ещё тогда, ещё миг спустя после того, как фигура Локи обращается еле заметной точкой среди безграничного космоса, но Сигюн отвлекает его всей собственной ложью, Сигюн отвлекает его требованием выдать ей золото да грамоту, а ещё безвозмездно отдать разрешение — убить, искромсать, отрубить голову.       Етуну-предателю.       Она отвлекает его — Тор позволяет себя отвлечь. Лишь где-то среди собственной, бурлящей от злобы груди держит, и держит, и держит в крепкой хватке мысль о той семье, о тех потомках Лии, что живут в Золотом городе. Если в момент его требования она продолжит прятаться, если посмеет отказать ему дать собственный ответ, у него будет возможность принудить ее.       Настолько же объемная возможность, как и вся беспомощность — пред тем, чтобы Локи вернуть.       Или хотя бы узнать жив ли он ещё? Злость защищает, и бурлит, и вынуждает его стискивать зубы вновь и вновь, и в особенности среди подобных часов завтрака. По правую руку от него сидит Онандр, следом, без попытки придвинуться к столу хоть сколько-то близко, восседает тучный Фолкор. Их голосов расслышать не удается, но они по крайней мере переговариваются в отличие от тех Лейва с Трюггви, что сидят слева, через одно место от него. В молчании, или в гомоне голосов завтракающих воинов, или подле неразборчивого шепота омерзительных, лишь подначивающих его злобу советников — капля смолы каменеет и остывает. Сигюн отвлекает его. Он позволяет Сигюн себя отвлечь. И вовсе не мыслит, но все же чувствует: помимо бардака Один оставляет ему невидимые, жестокие путы, что сдерживают его волю, его буйство, его всего и полностью.       И среди необходимости держать лицо да быть при доспехах собственной, лживой неуязвимости — ни за советом, ни за обсуждением обратиться оказывается не к кому.       Потому что Локи, чтоб его подрал то ли Суртур, то ли сама Хель, уходит прочь! Потому что Тор говорит ему, что никогда не посмеет, что никому не позволит загонять его, будто пушное зверье, и потому что Тор так и не произносит громко и вслух — нежелание подвергать Локи угрозе является первостепенным. Нежелание потерять его, потерять его ум и его поддержку, потерять его всего, всю его силу, всю его хитрость — оно является не менее важным. И Тор теряет это. Ему остается умный Огун и это не помогает. Ему остается воинственная Сиф и все остальные его верные воины и это оказывается столь незначительным, что временами ему хочется то ли хохотать, то ли зазывать на смертельный бой каждого, кто попадается под руку. Лия не показывается ему на глаза. Сигюн уходит за головой Локи. Быть может, ему все же стоит согласиться тогда на предложение Гертруды прислать ему в помощь Хульгу?       Никто. И никогда. Не будет для него тем сокровищем, каким всегда был Локи. Любовь его сердца — он стал ему советником и поддержкой задолго до того, как Один оказался мертв. Локи стал ему силой в тот самый миг, когда среди звенящего запахом ночи и медовухи сумрака его покоев зазвучало:       — Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю…       Теперь же его не было. И все происходящее без него было отвратительным, разжигающем у Тора в груди злобу и щекочущим ребра, отсроченным ужасом… Был ли Локи жив? Был ли Локи мертв? Три ночи мелькают мимо его взгляда слишком быстро, пускай даже растягиваются, что тонкая, вымоченная в воде кожаная лента. И Сигюн сдерживает собственное обещание полностью, отрабатывая то золото, что Тор платит ей больше формальностью, чем всерьез.       Являясь валькирией и соглашаясь следовать за Локи по пятам, она никогда не посмеет причинить ему вред.       В этом утре она же с точно нарочным грохотом распахивает высокие, крепкие двери обеденной залы, переступает порог с широким оскалом ухмылки и не произносит ни единого слова. Хватает лишь ее присутствия да влажного, алого от крови холщового мешка, что она держит в крепкой хватке собственной руки — гомон чужих голосов смолкает молниеносно. Будто захлопываются крепкие, толстые ставни, запирая все птичье пение снаружи, тишина покрывает собой пол и стены обеденной залы, головы воинов поворачиваются к дверям.       Онандр же поворачивает собственную к Тору.       Что он желает увидеть в его глазах, что в них желают увидеть все они и что желают слышать — Тор забывает сделать вдох, просто-напросто отказываясь опускать глаза к холщовому мешку. Темная, етунская кровь каплет на каменные, узорной позолоты полы на каждом новом шагу Сигюн. Эта кровь холодна, но она же вряд ли когда-нибудь сможет остыть, свернуться или же просто оставить его явь, его сны, его — самого. В резко смолкшем гуле чужих голосов Тор слышит твердые, покрытые оскалом ухмылки шаги Сигюн, а все же капель етунской крови слышит много ярче. Глаз не опускает. Физическим усилием напрягает плечо, потому что мгновение спустя ему потребуется поднять руку. Сжимает зубы, потому что мгновением после ему придется говорить речь, и пить, и восторгаться.       Сама валькирия, последняя из собственного рода и чуть ли не первая спасительница Асгарда, оказала им честь — убив предателя их мира. Изжив его со свету. Отрубив ему голову. Умертвив его тело.       Она не улыбается ему, но минуя стоящие широко друг от друга, у самых стен, ряды столов, достигает того главного, за которым Тор царствует много больше, чем среди всей плоскости этого мира. Она скалится, она смотрит ему прямо в глаза и не чурается вовсе ни перемазанной в крови рубахи, ни рукояти того меча, что покладисто лежит в ее ножнах. Рукоять перепачкана в запершейся крови тоже. Следы на рубахе — не выглядят влажными, выглядя застарелыми. Сигюн ведь купит себе новую на те деньги, что Тор платит ей? Она подступает к столу и крайний ее шаг двоится пред его глазами приходом Гейрреда, потому как холщовый мешок поднимается вверх, потому как Сигюн подхватывает его нижний край пальцами свободной руки, а после переворачивает.       И ни единого звука, ни единого крика ужаса, ни единого окрика возмущения, так и не раздается. Только гулкий звук удара и то молчание его собственных глаз, что опускаются вниз, наблюдая — упавшая поверх стола голова Локи прокатывается лишь немного и тут же становится на отрубленной шее, будто на постаменте. Его яркие, изумрудные глаза открыты широко, подобно распахнутому, точно кричащему какую-то брань рту. Его щеки покрыты инеем космической бездны, а ещё бледны и не содержат в себе ничего из того, что всегда принадлежало ему по праву. Етунские метки? Эти причудливые, светлого инея узоры годовых меток? Отчего-то Тор мыслит лишь сейчас, глядя ему прямо в глаза: ему стоило вызнать, как правильно высчитывать по ним возраст.       Для чего?       Сигюн говорит:       — Принесла вам гостинец прямо к столу, ваше величество! — и ее интонация требует слишком привычно. Битвы, или драки, или настоящей войны? У отрубленной головы привычный, яркий глаз, а ещё черные, цвета вороного крыла волосы — сейчас они спутаны так, как не были спутаны, пожалуй, никогда. Во все прошлые метки Локи всегда заботился о них, об этих своих волосах. Вероятно, даже гордился ими. Ему ведь было присуще то ничуть не меньше, чем етунские годовые метки? Он любил наряжаться, чрезвычайно любил умничать и определенно был умен, но все же Тору точно стоило — выспросить у него или вызнать самому, как правильно считать. По количеству инеистых полос или по их длине? Иными путями? После того, что стряслось с ними у тракта, подле самого Железного леса, да, впрочем, и до того у Тора никогда не было неприязни той етунской сути, что была Локи присуща, а все же… Сколь много он знал о ней, сколь много ведал и сколь многое упустил — в тех воспоминаниях о Етунхейме, что Локи отдал ему, было многое и, быть может, Гейрред был наиболее важным в них, а только то являлось лишь простым вопросом о направлении взгляда. И стоило лишь посмотреть в иную сторону, как не составило бы сложности увидеть: Локи было хорошо там. Среди молчаливо падающего снега. Среди холода, пускай и не среди одиночества. Тот мир, что принадлежал ему, тот мир, который Тор никогда не посмел бы у него отнять — тот самый мир, что был прежде и оставался все ещё вне границ его внимания.       Тот самый мир, что был безраздельной частью Локи.       Столько веков прошло, а Тор все так и не знал, как высчитывать возраст по годовым меткам етунов… И это определенно было наименее важным прямо здесь и прямо сейчас, а только мыслить о чем-то ином было просто невозможно. Он обязан был удержать лицо. Он обязан был удержать себя и от того, чтобы кинуться на Сигюн, и от того, чтобы все же задать громоподобным, яростным окриком вопрос: почему та отрубленная голова, что лежала пред ним сейчас, не ощущалась иллюзорной вовсе? Без проблеска магии. Без проблеска лжи. Лишь приоткрытый рот, вот-вот намеревающийся раскричаться бранью. Лишь яркий, изумрудный глаз. И спутанные, перепачканные в крови пряди волос.       Тор смотрит ему в глаза лишь миг, пускай тот и ощущается будто долгий, жестокий век, а после вскидывает взгляд к Сигюн. А после улыбается почти с искренней, но лживой до основания гордостью. Физическим усилием — его рука поднимается с подлокотника кресла, только по левую руку от него не находится той Фригги, что могла бы видеть очередное собственное дитя, убитое жестоким-жестоким богом. Физическим усилием — та его рука тянется к кубку с медовухой, а ещё вперёд подается тело.       Сейчас он встанет. Сейчас он окинет обеденную залу взглядом. И сейчас он произнесет: убийца Короля богов мертв!       Закон исполнен.       И к вечеру будет пир.       Он почти делает это, только тронуть ножки кубка так и не успевает. Все то внимание, что должно быть острым и всеобъемлющим, сужается до Сигюн. Тор замечает одномоментно, как она хмыкает, горделивая и жестокая, Тор замечает, как она швыряет тяжелый от пропитавшей его крови мешок на каменные плиты пола. Она говорит:       — Я жутко умаялась в дороге. А с вас не убудет, ваше величество. Вам ведь теперь принадлежит целый Асгард! — ее рот раскрывается оскалом шире, чем до этого, и на миг действительно оказывается похожим на хищную, звериную пасть. Тут же она сама дергается вперёд, подхватывает со стола тот его кубок, до которого Тор так и не успевает дотянуться. Лишь теперь по столам проносится гул недовольства? Тору не хватает прыти. Тору не хватает ничего вовсе, пока главная, чрезвычайно важная мысль вклинивается в его сознание, будто острие кортика меж рёбер — он позволяет Сигюн отвлечь себя, действительно мысля, что она не сделает ни великого, ни мелкого зла. И Сигюн отвлекает его — лишь благодаря тому Лия все продолжает, и продолжает, и продолжает иметь возможность прятаться. Однако, все, что существует, имеет свойство умирать. Заканчиваться. Завершаться. Ему не хватает прыти перехватить ножку своего золотого, с широкими краями кубка, пускай даже он успевает подняться. Ему не хватает прыти запретить, пускай даже он так и смотрит Сигюн в глаза.       Она является злой и жестокой, и тому явно не стоит удивляться. Ещё она покушается — сейчас на его кубок, но что будет завтра… Гул недовольства проносится по столам, а все же высказаться никто так и не успевает. Резким движением шагнув в сторону, Сигюн оказывается ровно напротив Онанрда, подступает к столу впритык. Она выбрасывает вперёд свободную руку резвым движением удара, которого так и не случается, а ещё предлагает оскалом — лишь смерть.       Она говорит:       — Выпей-ка со мной, старикан! Такой праздник сегодня! — хватанув советника за рубаху на груди, она сминает всю золотую вышивку в кулаке, дергает его на себя. Хватит ли ей сил? Тор поворачивает голову следом за ней, между делом замечая, как густой патокой кровь застревает в его собственных коленях. Она шепчет, она вторит происходящему и она разносит весть внутри его тела — та голова, что лежит перед ним на столе, не ощущается иллюзорной. Та голова настоящая. Та голова мертва. Сколь много времени ему понадобится теперь, чтобы убить Сигюн, или сколь много времени понадобится ей самой, чтобы разрушить ещё что-то… Гул чужих голосов замирает, как только она делает шаг в сторону. Гул чужих голос сменяется десятком воинов, что подрываются со своих мест, когда она резким, полным злобы движением дергает тучного советника на себя. Тарелки и кубки подскакивают со звоном на поверхности стола, сталкиваются друг с другом ничуть не мягче, чем чужое разжиревшее пузо и дряхлая грудь врезаются то ли в край стола, то ли вовсе в его поверхность. От лица Сигюн до исказившегося испугом и злобой лица Онандра оказывается не столь мало места — сказать что-либо ему так и не удается. Сигюн рявкает раньше: — Пей, я сказала!       И порывистым движением выплескивает всю медовуху из кубка Тора ему в лицо. Большая ее часть заливается в раскрытый, полный омерзения и злобы рот. Она же покрывает и щеки, и глаза, и бороду… Ощутить жадное, столь необходимое удовлетворение от происходящего у Тора не получается вовсе и лишь по единой причине — Сигюн обещает принести голову Локи и Сигюн приносит ее.       Не случись этого, Тор позволил бы себе хохотать.       Не случись этого, впрочем, рассмеяться у него бы так и не вышло — отшатнувшись назад от стола, Сигюн сбрасывает кубок на пол, отталкивает от себя Онандра и тут же вскидывает руку, указывая на него. Выжидать ни мгновения не приходится. Онандр дергается всем собственным тучным телом, дрожащими, больными руками тянется к горлу. Он пытается выплюнуть каждую каплю из тех, что заливается ему в рот. И дотянувшимися до шеи руками тянется выше, собирает влагу медовухи на пальцы — те капли, уже шипящие, уже пузырящиеся ядом, соскальзывают с его лица вместе с ошметками кожи. Глаза закатываются сами собой бесшумно, исходящий пеной рот, но, впрочем, предательская, распахнутая пасть — Онандр хрипит и его тело заходится в предсмертных судорогах. А после звучит яростный, жестокий окрик:       — Те люди, на которых вы равнялись все эти столетия! Те омерзительные, гадкие божки, которым вы верили и за чьими указами брели, будто тупоголовый скот! Его лицо является их лицом! И его смерть является их смертью! — палец Сигюн не вздрагивает ни на мгновение, все продолжая указывать на Онандра, будто в желании выставить единую недвижимую цель. И даже тогда, когда она оборачивается, рослая, широкоплечая, с рубахой, украшенной запекшейся етунской кровью — она указывает собственным словом, она указывает собственной дланью и собственный единым указательным пальцем на всех пятерых, ещё живых советников, тут же сдергивая руку, как только достигает крайнего из них. Ей в ответ со своих мест подскакивают иные воины, и Тору стоит смотреть, Тору стоит видеть, как из-за того стола подрывается напряженный, уже хватающийся за меч Фандрал, как поднимаются на ноги Сиф и Огун. Сколь много глаз из тех, что обращаются к нему, молчащему и стоящему на едином месте, переливаются злобой заждавшегося сражения? Тор не видит. Он глядит лишь на Сигюн, чувствуя жизненно важную необходимость остаться стоять на ногах против лица той отрубленной головы, что лежит пред ним на столе — потому что кровь, его собственная кровь, что всегда была горяча, будто бы сворачивается где-то внутри его собственных коленей. И те слабеют. И он же остается стоять да смотреть на то, как одна рука Сигюн резким движением опускается в пол. Тут же вскидывается иная. Она указывается на него, она кричит тем прямым, напряженным пальцем, которым выставляет себе цель поверх его груди, она кричит собственным яростным, требующим битвы голосом: — Вот он, ваш новый Царь! Вот он, ваш истинный правитель! Единственный, кто станет защищать вас и ваши семьи! Единственный, кто позаботится о вас и в мире, и в войне, и в сытости, и в голоде! Так скажите же мне, вы, доблестные, славящиеся своей паршивой честью асы, посмеете ли вы не отплатить ему тем же, а?!       Стоит ее голосу смолкнуть, стоит эху ее слов развеяться под теми потолками, где оно подрагивает и бьется, как молчащий гул чужих голосов обращается нестройным, воинственным криком. Воины и воительницы поднимаются со своих мест. Встают придворные мужи и дамы. Тор же так и продолжает смотреть лишь на Сигюн, замечая все равно: мертвое тело Онандра замирает, те иные, пятеро советников, что сидят от него по правую руку, так и остаются сидеть.       И голова, лежащая перед ним на столе. Настоящая. Не ощущающаяся иллюзией. А ещё мертвая.       Она остается тоже. ~~~^~~~       — Видимо, пришло время тебе высказаться, Лейв, — потянувшись рукой вперёд, Тор укладывает кисть на дубовую поверхность круглого стола, только пальцы все равно оставляет сжатыми в кулак. В новом утре давно сошедшего рассветного часа зал советов чрезвычайно тих и почти полностью пуст. Нет среди него чужих, презрительных голосов, что гудят ничуть не стройными рядами. Нет его собственного, ожесточившегося усилия, пытающегося сдержать всю великую, бурлящую изнутри злобу. Лишь позолота стен, изукрашенные ею же книжные стеллажи да объемное пространство пустоты. Круглый, толстой столешницы стол на девять кресел. За его собственной спиной выход на широкий балкон с чарующим видом — радужный Биврест, часть Золотого города, находящаяся в изножье дворца да мириады звезд за границей плоскости Асгарда.       Перед его лицом и немного по диагонали — лишь привычный теперь уже, спокойный и ладный Лейв.       И сумма из семи пустующих кресел по бокам от него. И ничуть не угнетающая самого Тора, безмятежная, чрезвычайно мирная тишина. Та самая, что предвещает конец? Необходимая казнь, обязательная казнь, выражающая всю его застарелую, бурлящую злобу казнь проходит где-то подле вечера прошедшего дня и пятеро широкоплечих палачей поднимают пять топоров, отрубая пять разжиревших, озлобленных голов. Они скатываются на широкий деревянный помост перед лицом замершей, пораженной новостями толпы: тот Асгард, что был знаком им все последние годы, оказался поражен болезнью жестокости.       И ныне тот Асгард был мертв.       И новый, иной Асгард… Собирался ли родиться теперь? Где-то там, посреди лета, Тор позволяет Сигюн отвлечь себя, и Сигюн справляется с собственным делом много лучше, чем можно было бы предположить. По возвращению же делает то, чего от нее никто не ждёт, но что оказывается слишком привычным для нее. Война, или сражение, или вся та власть, которую она обретает незаметно для глаз Тора — уже после завтрака, после того мгновения, в котором голову Локи убирают со стола и пятерых советников конвой стражи уводит прочь, Сиф рассказывает ему пару мелких тайн. И о том, что они, вся его троица верных воинов да воительница, знали о готовящемся покушении. И о том, что советники в свою очередь знали о возвращении Сигюн.       Все, в чем нуждались они — дождаться подтверждения смерти Локи, а после добавить к нему смерть Тора.       И забрать себе власть без остатка. Будто бы та не принадлежала им до этого? Непреклонность и твердость отказов Тора раздражала их. Само его присутствие во главе стола провоцировало мелькающее в их глазах презрение. И, конечно же, злоба… По итогу они оказались много слабее его в том, чтобы сдерживать ее да выжидать — потому же среди вчерашнего дня оказались мертвы. И весь Асгард покрылся зудящей дрожью новостей: об их бесчинствах, об их жадности, об их попытке отравить, уничтожить, изжить со свету само солнце Асгарда.       Следом за новостями Золотой дворец наполнили гонцы от тех ярлов, что в середине лета отказались приезжать на аудиенцию с новым царем, сославшись на десятки неотложных дел — теперь же они жаждали встречи, испугавшись за собственные владения и собственные статусы. Как будто бы Тор мог быть столь жесток, что не оставил бы им ничего?       Он собирался — быть именно таковым.       — Что вы хотели бы услышать от меня, ваше величество? — медленными, спокойными движениями крепких рук, скрытых тканью вышитых позолотой рукавов рубахи, Лейв выкладывает перед собой на поверхности стола чистый пергамент, а после раскатывает его. Дальний край подсовывает под чернильницу, поверх нижнего укладывает локоть. К перу, правда, не тянется, а ещё приходит — в том самом, стекающем с его плеч к полу жилете, что принадлежит истинному советнику. Надевает ли Лейв его со страхом в этом утре или же набрасывает желая возмездия? Он приходит. Он заявляется. Желает Тору погожего дня, усаживается на собственное место и не тратит ни единого мгновения на то, чтобы оглядеться — будто бы иные семь пустых мест не привлекают его внимания. Будто бы само отсутствие Трюггви не смущает его так же, как и всегда.       Все остается неизменным — Тор смотрит на него, не отрываясь, и даже не пытается притвориться, будто не буравит его взглядом. Любые обсуждения его новых указов, любые разговоры об отмене прошлых, принятых не им законах… Отсутствие большей части советников явно могло бы играть роль в этом утре, однако, играет ее вряд ли, потому как Тор позволяет себе сегодня не интересоваться, не спрашивать и не обсуждать всю ту жизнь Асгарда, что больна и нуждается в лечении.       Потому что напротив него, немного по диагонали, восседает Лейв и, помимо Трюггви, он остается последним живым советником. Но ни напуганным, ни напряженным не выглядит. И, заслышав вопрос верховной власти Асгарда, лишь уточняет — какой ответ той власти услышать будет приятнее.       — Что-нибудь из того, что ты сам мог бы мне сказать, пожалуй, — внимательно, с интонацией предупреждения прищурившись, Тор на самом деле не планирует этого разговора так же, как не планирует больше сдерживать… Злобу? Жестокость? Или все же буйство собственного гнева? В тот миг прошедшего дня, когда пять голов с глухим стуком рушатся на помост и толпа взрывается свистом и улюлюканьем, все невидимые оковы спадают с его тела. Его мощные, крепкие руки становятся свободнее. Его лица знаменует широкий оскал ухмылки. Мысль же не дразнит саму себя, не в пуская в сознание идеи: как скоро придет тот день, в котором он потеряет контроль над балансом собственной сути? Этот день не придет никогда. И происходящее, подзуживаемое всем его гневом, подпитываемое его удовольствием от прошедшей казни, является лишь итогом всего, что происходило в прошлые метки. Та война с Одином, которую Тор вел, не желая изначально становиться ее частью, наконец, завершается. И краткий мир перед приходом темных альвов распространяется по асгардской плоскости. И баланс сохраняется… Благодаря ему самому. Благодаря существованию того Локи, что никогда бы не простил ему обращения зверем, подобным Одину или каждому из казненных советников. Позволив себе скептичное, высокомерное движение бровью, Тор добавляет: — Потому как слова о том, что моя воля является твоей волей, меня совершенно точно не устроят.       И отказывается обдумывать, жив ли Локи все ещё, как долго уже мертв или — Сигюн убивает его. Тор платит за то убийство. Тор выдает ей грамоту и разрешение. Но все же полной власти не отдает, а только она, будто в привычной для себя манере, забирает ее сама. Незаметно ли, случайно ли, с настойчивостью или жестокостью… Тор разыскивает ее в гудящей молчанием Асгарда прошедшей ночи и среди одной из арен пустого тренировочного зала, скармливая себе самому злую ложь о том, что не сможет заснуть без правды — он не сможет заснуть в любом случае. Он больше не спит. В тех кошмарах, что не являются снами, ему так и не удается ни закричать, ни спрыгнуть с моста следом за Локи.       В тех кошмарах ему остается лишь наблюдать, как чужое, покрывающееся космической изморозью лицо отдаляется до момента, пока не исчезает среди звезд вовсе.       И кошмар начинается заново.       — Если не желаешь, чтобы мои воины взяли тебя под стражу, дай мне ответ касательно твоей охоты, Сигюн, — вот что он говорит ей, размахивающей мечом воительнице, что слышит его приход и отказывается оборачиваться к нему, отказывается отдавать ему какие-либо почести. Не потому вовсе, что он не заслуживает их, а потому, что она не отдает их никому и никому же никогда не отдаст. Согласиться с этим мысленно не получается. Согласиться внешне, суровым выражением лица да сжатыми в кулаки руками, удается лишь отчасти. Быть может, их разговор не складывается потому как Тор не задаёт вопроса, а, впрочем — любой вопрос не является обязательным. И это становится очевидным, когда на новом резком движении Сигюн оборачивается к нему, когда она прокручивает в ладони меч и когда она произносит:       — Ты ведь говоришь о моих воинах, гонец Короля богов, а?! — тот ее широкий оскал рта хочется разрушить собственным кулаком и каждую прядь ее черных волос хочется выдрать с корнем, оставив на высокомерной голове поле кровящих проплешин подранного скальпа. По какой причине Локи выбирает ее, отчего решает якшаться с ней — ничем иным заниматься с Сигюн просто невозможно. Ни говорить, ни дружить, ни тем более любить ее. Лишь якшаться. Или, быть может, терпеть, а только разницы не существует — она отвечает ему, она скалится ему и она же признает то, что Тор упускает. Случайно или намеренно? Он списывает смерть лишь части стражей, пытающихся преградить Локи путь к побегу, на ее недосмотр и спешку. Он списывает все ее беспрестанное пребывание в тренировочном зале на ее же неуемную дурость и агрессию.       И совершенно теряет из пространства собственного внимания: Сиф она нравится. Но сколь сильно Сиф в действительности может ошибаться? Никакого полноценного разговора с Сигюн у Тора так и не случается. Он оставляет ей всю ту свою сдержанность, благодаря которой так и не кидается на нее. Он оставляет ей собственную суровость и жестокость своего взгляда. А после уходит… Потому что Локи злился бы, потому что не одобрил бы этого сражения или все же потому что с Сигюн нужно было бы биться на смерть — лишь потому что она желала этого. Бойни, и битвы, и настоящей войны. Сражения!       Не дать ей этого против ее яростного оскала и жестокой насмешки ее глаз было много лучшим ударом, чем любой иной, нанесённый что мечом, что молотом.       — Что ж, — на весь его скепсис Лейв не реагирует. Лишь кивает головой согласно, будто бы с пониманием — Тор не верит ему так же, как не верит и в то, что Сигюн могла бы убить Локи, как верит в это всем собственным сердцем. Ото дня ко дню? Отрубленную, мертвую голову убирают со стола в обеденной зале в том же вчерашнем утре, в котором Сигюн сбрасывает ее поверх блюд да тарелок с явствами. Проходит казнь. Проходит новая ночь и в той ночи он идет к ней, а после уходит привычным твердым шагом к Слейпниру. Рослый жеребенок все так же стоит. Все так же ждёт. И все так же молчит, когда, уложив голову ему на бедро, прикрывает глаза. Тор говорит ему правду, не рассказывая истины: все то, что Слейпнир сотворил с его миром, вся та остывшая, окаменевшая капля смолы, в которой Слейпнир запер его мир — это было верным и правильным. Один должен был умереть. Только вот Локи не должен был ни бежать, ни уходить, ни оказываться изгнанным, ни… Умирать? Среди суеты или собственной глупости, среди вечных дел или бессмертного гвалта зажравшихся советников — Тор упускает миг, Тор упускает недели и Сигюн забирает себе его место, Сигюн забирает себе его воинов, Сигюн же вырезает без страха всех тех, чья верность является выдумкой. Иные остаются подле нее. Без благодарности золоту, без благодарности лживым обещаниям, без любой иной благодарности, но по зову ее ярости. Та ярость так и не отвечает, чье имя на самом деле носит отрубленная голова. Потому ли, что Локи не одобрит, потому ли, что он будет злиться — Тор отказывается драться с ней, потому что знает, что убьет ее раньше, чем она отдаст ему ответ. Лейв, впрочем, остается в живых по той же причине. И подняв к нему глаза от чистого, уже раскатанного пергаментного листа, говорит: — Мне неведомо, насколько то интересует вас, однако, если вы желаете знать, присягну ли я вам на верность, мой ответ будет отрицательным. Я присягнул на верность Асгарду однажды и сколько бы веков ни проходило, то остается неизменным сейчас, то останется неизменным в любом случае.       Лжет ли он, говорит ли правду… Тор лишь презрительно вздрагивает самыми уголками губ и не отводит взгляда в сторону, преодолевая все неуёмное желание глянуть — на то самое пустующее место Трюггви. Мощный, широкоплечий и властвующий над каждым шпионом из тайного легиона Одина. Разглядеть тот его портрет, который штрихами чернил Лейв рисует однажды, оказывается не столь сложно, и никакой иной информации, никаких доказательств у Тора нет вовсе, однако, в них нет и нужды.       Если ему потребуется, угрозы чужой жизни, высказанной Лейву в лицо, будет достаточно. Но пока Тор лишь отдает ему собственную милость в единственном количестве — за те следы оборвавшихся магических нитей, тянувшиеся из века в век от нижних темниц ко всем советникам.       Кроме Лейва.       Да Трюггви.       — Бездействие, вот как выглядит твоя верность? — ему удается не повысить голоса, пускай и приходится приложить очередной усилие. Новое. Следующее. Дополнительное? Со смертью пятых и того, шестого, которого убивает Сигюн вчера по утру, оковы спадают действительно, но Тор все же придерживается — какой-то тонкой, еле видимой границы справедливости. Лейв ведь может быть непричастен? Он звучит омерзительно в каждом собственной слове. Не потому даже, что отказывается присягать на верность, но потому, что именно говорит — на самом деле тысячелетия его преданности являются трусостью. Он сидит здесь. Он выдает Одину собственное согласие на каждый вопрос о его, Лейва, мнении. И он смотрит. И он слушает.       Как зарево пламени занимается над мирным, доблестным когда-то Асгардом.       Убить его или прежде убить Трюггви Лейву в назидание? Даже если Тор не сможет справиться сам, ему ничего не будет стоить выслать по их головы Сигюн — зная ее, она не подохнет, пока не убьет их. А если подохнет, так и то будет заслужено, пускай она вовсе не спрашивает.       Сколь высокой в реальности является цена за голову Локи.       Изгнанного. Мертвого уже. Или все ещё живого. Тор кривит губы, глядя Лейву прямо в глаза, но так и не видит, чтобы тот тянулся за пером. На этом совете ему нечего записывать, потому что они не обсуждают Асгард и собираются отнюдь не ради его обсуждения. Здесь и сейчас — происходит суд. Но все же Тор не является Одином и потому выдает упускаемую Лейвом возможность, отдает ему милость оказаться не столь омерзительным.       Лейв не справляется. Лейв же говорит:       — Вы сражались с Королем богов на протяжении долгих меток и то позволило вам выжить, позволило вам сохранить жизнь вашему брату, однако, не принесло желанного успеха, — его слово оказывается ударом, его спокойная интонация желает ранить ничуть не меньше, чем желает убить, и все же Тору хватает сдержанности не вздрогнуть. Как будто бы услышанное становится удивительным? Оно является наиболее страшным и весь ужас хранится в сути — они знали. Все эти метки, каждый век и каждый год, на протяжении дней и десятилетий его войны, на протяжении каждого из времен года… Они никогда не были у него под носом, потому как сам он был под их пристальным наблюдением, Один же не делал из этого такого уж громоздкого секрета. И они знали. Те самые советники, что на протяжении второй половины лета перебивали его гомоном собственных голосов на совете. Те самые, жестокие, кровожадные и разжиревшие на незаслуженных харчах уроды, что смотрели ему в глаза и кривили губы, заслышав каждый новый его отказ. Повышать налог на урожай, или сменять для войска амуницию, или казнить публично какого-то мелкого, мальчишеского возраста воришку? Тор был непреклонен и тверд в каждом из тех дней. Тор мог бы быть напуган сейчас, а все же был все ещё слишком зол для подобного. Пока он пытался спасти себя, пока он пытался спасти Локи… Они все знали, что происходит. И они лишь ждали той его смерти, что смогли бы использовать в собственных играх, ничуть не меньше, чем были рады той его жизни, что питала Короля богов силами. Вся его ценность для Асгарда — была несущественна. Народ любил его и по сей день, народ уважал его и верил ему все ещё, ничуть не меньше, чем Одину, но пред иными мирами и пред лицом тех советников, чьи головы раскатились по помосту ещё в прошедшем дне, он оставался не меньше, чем гонцом, разносящим тут и там волю Всеотца. Был ли Лейв подобного мнения, а, впрочем, уже успел высказаться за себя ни чуть не меньше, чем Сигюн, что назвала его, Тора, в прошедшей ночи именно так… Гонец Короля богов, но — Король богов был мертв! Если бы в его теле нашлось хотя бы единое место для столь великого, обширного разочарования, оно, быть может, могло бы сломить его, потому что все то, на что он надеялся большую часть своей жизни, все то, что, как он думал, он имел, все то, чем, как он думал, он обладал — ничто из этого не существовало никогда, а то, что ещё дышало, было мечено именем жестокого-жестокого бога. Вот какой была его, Тора, власть. Вот как выглядела та капля остывшей, окаменевшей смолы, в которой была заперта его жизнь теперь. Стоило ли давать Лейву ещё хоть единое слово? Тор не собирался, но перебить все же не успел. Лейв сказал: — Моим сражением было молчание и присутствие. Пристальное наблюдение за принимаемыми указами, внимание к тому, как меняются настроения среди народа Асгарда… Вы желаете уличить меня в неверности, потому как я выражал согласие, но вы же сопротивлялись вновь и вновь, а итог наш с вами, итог Асгарда, все равно таков, ваше величество, — ровный профиль, спокойное, пускай и подвижное лицо, а ещё та самая эмоциональность, что может быть яркой, но выбирает затаиться. Достоин ли он ненависти? Если да, в любом случае много в большем количестве, чем любого доверия. Больше присущий альвам скос челюсти, мягкость в глазах, узкие, будто бы худощавые плечи. В нем явно кроется много силы, Тор же всматривается, потому как его важный долг ничуть не меняется — знать противника в лицо. Знать его слабости. Высчитывать наиболее удобное время для нападения. Вот Лия, к примеру, так и не показывается ему на глаза, жаль, Сигюн не дает ответа — Лие придется принять решение. Лие придется выбрать. И Лие придется говорить с ним, но Тор будет милостив: он оставит ей записку единожды с требованием явиться к себе в кабинет. Если никто не ответит на записку согласием, если никто не придет, вначале все ее потомки будут взяты под стражу, после будет сожжен их дом, а следом — он будет казнить одного за другим в каждом новом рассвете. В какой из всех этих мгновений Лия все же поймёт, что у нее не осталось возможности прятаться? Локи выдает ей бессмертие, на самом деле наделяя ее страданием наблюдения за тем, как для собственного рода она становится то ли благодетельницей, то ли персонажкой баллады. Временами приходит, одаривает, наделяет собственным благословением, а все же — ей остается лишь наблюдать за тем, как ее лишенный божественности род умирает и возрождается вновь и вновь. Любит ли она все те поколения своей семьи, что живы сейчас, или их существование не имеет для ее сердца важного веса, вначале Тор придет за ними, после Тор найдет иные пути влияния на нее, но по итогу изловит все равно. И задаст тот вопрос, на который Сигюн отказывается отвечать. И получит истину. Лови жив? Локи мертв? Лейв отличается от Лии многим, но ничем не отличается от всех иных, что богов, что людей. Они могут иметь при себе силу или могут не быть наделенными ею, но они всегда имеют слабость. И Тор не собирается потакать ей, с приоткрытым от доверия ртом вслушиваясь в ту ложь, что Лейв скармливает ему уже. Пускай даже говорит логичную, стоящую правду? Сама суть доверия изламывается, обращается руинами и оказывается сожжена, потому что — Тор верит, что Локи не посмеет бросить его, не посмеет обречь его на отданный указ об изгнании, о горениях, о преследовании и назначенной за голову цене. И Локи делает именно это. Зная его лучше иных и допустив против его лица ошибку, как Тор может доверять теперь хоть кому-либо? Просто не собирается заниматься подобным. Но Лев говорит все равно: — Ни единая жестокость никогда не проходит бесследно для бога так же, как и для наделенного божественностью существа. За последние тысячелетия я потерял всех собственных близких друзей. Каждого из них вы казнили вчерашним вечером, но эта казнь отнюдь не была столь ужасающей для моего сердца, как наблюдение… — тот самый вопрос о мести за смерть шестерых советников или тот самый ответ о причастности Лейва к заговору. Что-то, что не произносится вслух. Что-то, что остается недомолвками. Тор смотрит, не отворачиваясь, отказывается спрашивать что-либо ещё до момента, пока не решит, что услышал достаточно. Это, конечно же, выдает Лейву монополию, но, видимо, он достаточно умен, чтобы понимать: при какой власти лучше соглашаться громко и молчать долго, а при какой лучше говорить. Правду ли? Или новую ложь? Кто ещё есть среди стен Золотого дворца из тех, что являются угрозой для его, Тора, жизни? Мыслить о том, что ею остается разве что Номад — невероятная глупость, и потому Тор не мыслит. Но к его приходу готовится ничуть не меньше, чем к началу войны с темными. Или к разрешению вопроса Ванайхема. За всю оставшуюся половину лета никто так и не направляет к нему гонца, никто не высылает грамоты с требованием приехать или с просьбой — быть допущенными в территории Асгарда. Его жизнь замирает в капле остывшей, окаменевшей смолы. Лейв говорит, не выражая лицом всей той полноты переживаний, что сопровождают его из века в век: — Я видел, как они теряют контроль над частями собственной сути. Как их глаза покрываются пленкой злобы и отвращения ко всему, что они видят… Как их сердца обретают жестокую, требовательную жадность… Любая радость, любой мир изо дня в день становились не столь предпочтительными для них, как война и насилие, и за тем я наблюдал тоже… — спокойное, ладное лицо. Яркие, не замутненные той смертью, что должна была прийти ещё давным-давно, глаза. Лейв остается открыт в собственных словах настолько, что вера ему постепенно обращается банальностью. Как будто бы может быть иначе? Среди доблестного, славящегося своей честью Асгарда живут лишь предатели да лжецы. Асгардской ли крови, етнуской или принадлежащей альвам — Локи разрывает все собственные оковы, Локи сбегает, Локи уходит и там, на поверхности моста, обращается неистовым, жестоким в собственной ярости зверем. Будто бы Тор делает ему великое зло, но, впрочем, есть иной вопрос, лучший вопрос, на который ему все равно никто не ответит: будто бы решение о казни Слейпнира дается ему легко, а? Будто бы он сам не обдумывает его пред гулом полных презрения и ненависти голосов советников в том самом вечере? Будто бы он не ищет иного пути?! Обречь Локи на изгнание или вечно нести бремя убийства чудного, нежного и дружелюбного восьминогого жеребенка — Тор принимает решение. Тор делает выбор. Определенно не ждёт за него благодарности, но очень верить, что с годами они оба смогут с тем его выбором сжиться, потому что уж лучше двоим сживаться с ним, чем ему одному глядеть прямо в мертвые, блеклые изумрудные глаза… Изгнанный. Лишенный всех собственных статусов. Погоня армии воинов Асгарда не настигает его, потому как Сигюн справляется в одиночку — и это жестокая правда, и это полная гнева самого Тора ложь. Где кроется истина? Разыскать его изумрудный глаз, разыскать его теплое дыхание или биение его живого сердца не получится, потому как нить его судьбы перерезается им самим ещё давно. Здесь не справится Хульга, здесь не справится любой иной маг, а все же Лия — она остается прислуживать Тору, но она прячется от его взора. Не потому что боится гнева. Лишь потому что знает: Тор придет за ней, Тор потребует с нее ответа и за Локи, и за того Фенрира, что попадается ему на глаза среди галерей Золотого дворца разве что пару раз на каждой новой неделе. Вечно преданная, бессмертно верная, Локи никогда не посмеет оставить ее без вести о собственном местоположении, потому как благодаря ей сможет следить за делами Асгарда — вначале Тор оставит для Лии записку. Лишь после начнёт сжигать те несуществующие, эфемерные леса, в которых она пытается спрятаться. Он выкурит ее. Он вызнает все, что должно ему знать. Сейчас же лишь слушает, и смотрит, и наблюдает тоже: ничуть не внимательнее, чем все прошлые столетия Лейв наблюдал за тем, как все дорогое его сердцу обращается проклятым и жестоким. — Мне не удастся назвать вам количество тех ночей, в которых я без сна размышлял о том, сколь великодушно с моей стороны было бы убить их. Однако, занести меча… Я так и не смог сделать этого, ваше величество. Но, к моей смирной радости, мне удалось дождаться вашего прихода.       Та самая благодарность, что должна бы вызвать то ли чувство величия, то ли переживание значимости происходящего, лишь режет ему глаз. Тор смаргивает, не реагируя. И остается все так же тверд. И остается все так же суров. Нарочно ли Лейв скармливает ему эту лесть или она является его истинным чувством — если Тор не будет в силах убить Трюггви сам, он вышлет к нему в качестве гостинца Сигюн. Соврать ей, сказать ей правду о чужом предательстве, ничто из этого не составит большого труда, Сигюн же вряд ли потребует платы.       Жадная до крови и не нуждающаяся в зрелищах, она является самим воплощением неистовой войны. И она ищет ее. И она ждёт ее.       Лейв же лишь хмыкает долгую паузу спустя. Покачивает головой задумчиво, опускает глаза к пергаменту, что лежит перед ним. В сравнении с уже мертвыми, разжиревшими на незаслуженных харчах советниками он выглядит совсем хрупким, но этот вид обманчив. Меньше ли, чем тот золотой жилет, что стелется к полу, будто кафтан? Такие носят лишь советники. Он определяет их статус. Он говорит за них безмолвием слов.       Мудрые. Милостивые. И благородные. Они живут во имя процветания Асгарда!       Они же убивают его из века в век собственной жаждой завоеваний.       Как только Номаду хватает сдержанности не спалить дотла всю плоскость этого мира? Теперь Тор мыслит подобным образом, пускай и редко. Теперь вся его жизнь оказывается заперта в остывшей, окаменевшей капле смолы, но, впрочем, его друзья, его верные соратники остаются подле него — каждый раз глядя Огуну или Сиф в глаза, Тор почти слышит невысказанный вопрос о том, как мог он подобное допустить. Каждый раз слыша подле себя голос Вольштагга, он чувствует в подоплеке интонации требование ответить за допущенную смерть по закону, но не асгардскому.       По закону того доверия… Локи уходит сам! Высокомерный, наглый и заносчивый, неугомонный до той собственной свободы, на которую Тор не покушается вовсе, возомнивший себя то ли спасителем, то ли главным умником! Там, среди лета и на поверхности моста, в миг, когда Тор дотягивается до антимагических наручников, Локи просто отталкивается от обратной стороны моста, а ещё обжигает ему ладонь! Вот что он делает! Вот на что он способен против всех собственных слов, против всех собственных клятв о великой любви… Любое убийство, любая жестокость, каждая битва и вся кровь, что есть у Тора на руках — ничто из этого никогда не сможет сравниться в жестокости боли с тем мгновением, в которого он выдает указ об изгнании, с тем мгновением, в котором собственной рукой выписывает для Сигюн грамоту с разрешением на убийство, а еще бросает ей тяжелый кожаный мешок со звенящим золотом внутри.       Голову Локи он оплачивает из собственных запасов.       И те становятся ныне такими же кровавыми, как любые иные, что есть в казне Золотого дворца.       Но все же Лейв говорит… Слушать его, верить ему, внимать ему или вести с ним дела — Тор разве что смотрит в упор, постепенно сжимая зубы все крепче. Он должен быть не здесь. В каждом прошедшем дне, в каждой прошедшей неделе он должен был быть не здесь. Среди гомона чужих голосов на совете, среди все новых пиршеств, среди ночи и подле той стены конюшни, с засыпающим Слейпниром поверх собственных коленей… Он, Хель бы его подрала, должен был быть не здесь! И он должен быть не здесь прямо сейчас!       Где он? Где он, Суртур бы его сжег, а? Он жив? Он ещё хоть немного в порядке? То падение с моста было иллюзией? Не было. Теперь Тор, даже не обладая магией, мог чувствовать подобные вещи — это было проклятьем много больше, чем благословением. И он сделал это ради того, чтобы в будущем Локи был в безопасности. И все, что он делал, все, на что он решался когда-либо, каждая битва, которую он вел, каждая же битва, в которой он побеждал… Локи был ещё жив? Или та отрубленная, мертвая голова, которую унесли из обеденный залы в прошедшем утре, чтобы после сжечь на заднем дворе Золотого дворца, принадлежала ему?!       Все же Лейв говорит:       — Не мне судить вас за то, что вы ожидаете зла, однако, я желаю, чтобы вы знали, — и в подборе слов, важных слов, стоящих слов, ему вряд ли найдутся равные, понять, правда, вовсе не удается… Где же он, трусливый лицемер, чье молчание вечно, обучается так говорить, а? Тор не желает злиться попусту и, к тому счастью, которого он не ощущает, вокруг не оказывается и единого пустого места. Весь оставленный Одином бардак, все прошлые указы, все те сны, что обращаются кошмарами, все ожидание войны с темными, или прихода Номада, или же той правды, которую Лие придется ему рассказать — все, что есть, вызывает лишь жестокую злобу. Его крик замирает среди поверхности Бивреста, так и не звуча ни в едином из прошедших дней. Вероятно, он переливается в его глазах, но нет, вовсе нет, потому что те глаза сухи, и лицо то, его собственное лицо, сурово, и нет в его сердце никакой беспристрастности. Единый советник травится, пятерым отрубают их разжиревшие на незаслуженных харчах головы… Лейв будет следующим? Если посмеет лгать, Тор вышлет по следу Трюггви Сигюн, и его устроит любой вариант, не зависимо от того, выживет эта девка или нет. Быть может, Локи ничуть не неожиданно придет ей на помощь, а? Он может быть мертв, мертв, мертв — Тор не мыслит. Тор отказывается размышлять. Но слышит все равно. Когда Лейв говорит: — Моя суть советника, или же моя суть миротворца, или же моя суть мужеложца, или же та часть меня, что всегда жаждет переговоров вместо любого насилия… Они и все иные части моей сути находятся в балансе друг с другом сейчас так же, как и прежде, ваше величество, — он признается в слабости, будто бы припадая собственными словами на единое колено и выдавая в его руки меч, но это с легкостью может оказаться банальной ловушкой. Довериться ему за эту паршивую честь знать о нем что-то большее? Тор лишь прищуривается. И поджимает губы. Лейв, конечно же, уже глядит на него в ответ, но собственными руками неспешно скатывает пустой пергамент назад. Он собирается уходить. Он сказал уже все, что мог. Будет ли ждать казни так же смиренно, как все прошлые века называл волю Одину собственной? Он говорит: — И, если я не ошибаюсь на ваш счет, я буду рад обсудить с вами все будущие перспективы Асгарда.       Дернуться бы вперёд, да перегнуться через стол, дотянуться до него — не получится. Хватануть его за грудки, встряхнуть, а после вздернуть со злобы и от великой, бурлящей изнутри ненависти: из метки в метку Лейв наблюдает за ним, из метки в метку следит за его сражением — не делает ничего. Просто остается у власти. Просто хранит собственную суть. Быть может, Тор остается без защиты против лица жестокого-жестокого бога, потому как имеет привилегии?       Без защиты перед его лицом остаются все и каждый.       А после тот бог умирает. И все, и каждый остаются будто бы не при делах. Все те, кто сгинул, отдав во имя его жизни собственную. Все те войны, в которых были пролиты литры бессмысленной крови. И золото! Богатства! Сокровища! Хоть что-то из этого утолило хотя бы часть его жажды и голода? Оскалившись резко, Тор рявкает рычащим, кровожадным шепотом:       — Выметайся, — потому что перегнуться через стол не получится, потому что не получится ни хватануть Лейва за грудки, ни оторвать его голову от тела голыми руками. Его сражение проходит в молчании, не так ли? И каждый из них бьется так, как может, а?! Лейв кивает кратко и тут же поднимается, подхватывая в руку скатанный пергамент. Он уходит твердым, быстрым шагом, не видя, как Тор тянется вперёд, к сердцевине стола, и скалит собственный, уродливый от всей ярости рот ему вслед. Столь сладкие, невероятно честные слова… Все то, чем он собирается владеть, и все то, что принадлежит ему по праву — от этого остаются руины. И из метки в метку за его потугами биться следят, и его высмеивают, и им играются.       Деревянная лошадка или стойкий металлический солдатик?       Все, что есть, обагряется кровью. И простой люд остается не менее беззащитен, чем он сам. И Лейв, молчащий, умеющий играться словами, а ещё сохраняющий собственную суть в балансе, продолжает, и продолжает, и продолжает говорить: воля Одина является его волей.       Убить бы его, да только это ничем не поможет и никого не спасет. И злобы не выразит. И все, что у Тора есть… Оно обращается руинами задолго до того, как он замечает. Оно же обращается кровящей, неистовой болью посреди лета и под натиском тех первых рассветных лучей, в которых Локи проваливается в чрево космической бездны. Как Тор может и как должен теперь смотреть в глаза троице воинов и Сиф? Не он допускает эту смерть, но он остается тем, кто не может противопоставить ей ничего, кто не может даже заорать.       По крайней мере Лейв выходит, слушаясь его миг в миг — как только высокие, позолоченные двери закрываются за ним, Тор откидывается на спинку своего резного, царского кресла, шумно выдыхает. Того выдоха, конечно же, не хватает. И он дышит снова, и снова, и снова, только каждый новый выдох становится шумнее и злоба скручивает ему внутренности, уже подзуживая: сжечь весь мир из жалости, сжечь его из беспомощности, сжечь его, сжечь его, сжечь его — но отнюдь не из трусости. Лишь из великой боли, из предательства и из той смерти, сотен и тысяч смертей, которые Один осуществляет и которым потакают все и каждый. Заслуживает ли того люд? Заслуживает ли того Локи?       Заслуживает ли того сам Тор, а?!       Никто не оставляет выбора, теперь же ему остаются руины. И голод. И тощие коровы. И поражённый болезнями скот. И в каждой новой благодарности из тех, что присылают ему, его народ рыдает от счастья — за сниженный налог на урожай. Его народ рассказывает ему обо всех умерших в прошлые, голодные зимы детях. Его народ благодарит, что никому больше не придется умирать.       Но того, что ему всегда было положено по праву, так и не требует.       Один их уже отучил от подобного. Один скормил им величие. Один приучил их идти следом… Будто тупоголовый скот? Эти слова принадлежат Сигюн, а Лейв говорит, что его молчание было его сражением, его присутствие было его сражением, и Тор откидывается на спинку кресла, много больше отшвыривая на нее собственное тело. Его дыхание обрывается, ускоряется торопливо и каждый новый выдох становится шумнее прошлого, пока сам он пытается, пока сам он прикладывает усилия и стискивает вновь и вновь ладони в кулаки, только это вовсе не помогает. А Лейв говорит: о сути мужеложца. И на одном из совет со скуки чужого гомона рисует портрет.       Его роль наблюдателя и молчуна оставляет ему всё.       В то время как собственная роль Тора, сама суть воина, сама суть сражения против несправедливости — Локи может быть мертв уже полтора месяца как. Или же Сигюн отрубает ему голову лишь несколько дней назад. Или же он в порядке да в здравии, но теперь уже не пожелает возвращаться… Из-за Слейпнира, не так ли? Тор не желает этого. Тор не желал этого никогда. Но все, что делает и что бы ни делал, вновь и вновь приводит его лишь к большей разрухе, и вся его жизнь оказывается заперта среди остывшей, окаменевшей капли смолы. Лейв ведь не осуждает его за недоверие? Ни его осуждение, ни его благодарности, ни его лесть, ни его слова или его молчание, ни что-либо иное — Тор дергается вперёд резким движением и срывается на яростный, полный гнева крик. Он подрывается на ноги, отпинывая резное, царское кресло прочь, а после подхватывает тяжелый, круглый стол у края и сдергивает его в сторону, переворачивая в полете. Каждая из девяти чернильниц переворачивается, окропляя каменный пол. И чужие пустующие кресла справа от него переворачиваются навзничь, в то время как широкий стол отлетает в стену.       И зала совета вздрагивает от его бьющегося меж стен крика ярости, от того грохота, с которым стол разлетается в щепки, а ещё от всей той войны… Что должна была завершиться со смертью Одина.       Но все ещё продолжается, показывая с каждым днем лишь больше — прошлой жестокости, и потерь, и чужой трусости.       Не помыслить не получается: в той ночи, когда Локи травится, теряя память, Тор лишается всего и, преодолев столь долгий, тяжелый путь в одиночку, вновь оказывается ни с чем. Лишь внутри остывшей, окаменевшей капли смолы. Лишь среди руин. И без единого знания… Локи ещё жив? И почему, почему, почему та голова, которую Сигюн сбрасывает на стол перед ним в прошедшем утре, не выглядит иллюзией вовсе?       Все, что ему остается, лишь ожесточившийся, буйный рев и каждое из тех кресел, которые он подхватывает одно за другим, разламывая их о выстроенные на крови стены Золотого дворца, что всегда славился — доблестью и честью собственных воинов.       Но не был прославлен ни миром, ни справедливостью. ~~•~~