Just one day

Май 2024

      Боль в разгорячённых мышцах почти не чувствовалась, и это расстраивало. Обычно на неё получалось отвлекаться, концентрироваться на натяжении. Поворот. Плие. Отражение в тёмном зеркале не мучило, в свете не было нужды, потому что Чимин и так прекрасно видел себя. Розовая чёлка липла ко лбу, изредка загораживала обзор, но он не обращал на это внимания. Пальцы ног скованы пуантами, что давили нещадно, терзая ступню своей новизной, — он перешил их вчера, сломал, смягчил, но оставил зазор, нуждаясь в том, чтобы чувствовать.              Музыка опоясывала тело, казалось, именно она толкала его двигаться дальше. Вытягивать изувеченные конечности, совершать повороты и выпады, переходить от одного элемента к другому. Он в зале один, и это единственный счастливый момент.              Скрипка натужно продолжала хрипеть в динамиках, ломаться под гнётом целого оркестра, что должен был поддерживать её, но лишь перебивал. Топтал. Сдвинувшись к центру зала, Чимин ушёл в пируэт, вытянув подбородок и закрыв глаза. Темнота обволакивала всё вокруг. Идеально балансируя в повороте, он отбивал острые углы музыки взмахом ноги, набирая скорость. Он сам будто сосредоточение пустого пространства. Головокружение давно приручено, и, слыша переломный момент мелодии, Чимин вытянул руки наверх, стремясь кончиками пальцев к потолку. Ещё один поворот. Агрессивность спадала мгновениями — он открыл глаза, выходя в выверенный до миллиметра арабеск, и это минута затишья. Нога вытянута назад, корпус слегка наклонён, и ни один натужный вздох не портил изящную статичность тела. Оркестра не осталось. Только тонкая скрипка, завершающая свою песню, — Чимин мягко подтянул ногу ближе, следом опускаясь на колени.              В приглушённом свете хореографического зала, он поднял голову, лишь когда даже призрачные отголоски музыки исчезли полностью. Наверное, критики сказали бы, что это было идеально, и, чувствуя, как ныли натруженные ступни, сжатые в тисках пока неудобной обуви, Чимин был бы согласен с ними. Он смотрел на своё отражение, на прилипшие ко лбу пряди розовых волос и дышал. Грудь вздымалась с трудом, выкачивая остатки сил после многочасовой тренировки наедине с самим собой. Так нужно. Это ни шло ни в какое сравнение с тем, через что он проходил до того, как ему поступило предложение о работе в Нью-Йорке, но вселяло надежду на то, что он был на что-то способен без Ким Чжонхо. Потирая рёбра под влажной футболкой, Чимин нахмурился. Старые следы мучили фантомно, подстёгивали вновь подняться, продолжить, но физических сил было недостаточно для этого морального боя.              «Я пытался сделать из тебя идеального солиста, Чимин, но ты, похоже, понимаешь только тогда, когда доведёшь всю труппу до истерики, а меня до бешенства», — повторялось в голове грубым глубоким голосом. Под вновь прикрытыми веками всплыло чужое лицо: строгое, угловатое, властное. Его мастер — выдающийся. Третий по значимости хореограф в истории Кореи, тот, кто привнёс множество элементов современности в классические постановки, тот, кто занял свой пьедестал признания, орудуя талантом, несмотря на то, что недавно справил свой сорок седьмой день рождения.              «Ещё раз, Чимин! Ты двигаешься слишком медленно! Ты же не хочешь подтверждать слухи?!»              И наплевав на горящие огнём мышцы, Чимин сместился на полу в попытке продлить тренировку ещё немного. Вытягиваясь в поперечный шпагат, он опасался, что мастер Ким сказал бы, что это ленность, что тот подгонял бы его встать, отрабатывать контртемп и гранд-жете, которые, казалось, уже доведены до абсолюта, но это никогда не было правдой. Растягиваясь, удерживая туловище в миллиметрах над полом, не касаясь его, Чимин противоречиво чувствовал себя выброшенным за борт, хотя его мечта приходила в исполнение именно сейчас.              Он не заслуживал.              Дыхание сбивалось, сигнализировало усталостью, и Чимин натужно выпустил воздух из лёгких, вытягивая себя наверх и подбирая ноги ближе. Ладони обхватили лодыжки, колени легли на пол — ему нужно было продолжать, но, судя по сгустившейся темноте, время уже перевалило за все допустимые пределы, и он должен покинуть зал, сдать ключи, поспать жалкие три-четыре часа и вновь вернуться сюда, чтобы в конце недели отработать последнюю постановку сезона. И уехать. Мандраж завоёвывал тело, покрывал его мурашками каждый раз, стоило лишь задуматься об открывшейся перспективе.              Скользя ладонями по икрам, Чимин проминал кожу пальцами, останавливался на знакомых точках боли, зажимая их сильнее. Тихое шипение сорвалось с пухлых губ, он зажмурился, полностью отдаваясь нытью мышц. Ещё раз. Сильнее. Обхватив только правую ногу, он надавил двумя большими пальцами на недавно поставленный синяк, прикусывая нижнюю губу. В темноте сомкнутых век искрили яркие переливы, а он пытался справиться с накатывающей паникой, с ожиданиями, с той тяжестью, что ждала его до самого отъезда и, возможно, позже. Это должно было стать похожим на освобождение, на доказательство его пригодности, но пока кричало лишь раздражённостью и ненавистью, возведённых в куда бо́льшую степень, чем за все эти годы в театре.              — Ладно… — выдохнул Чимин, отпуская ногу и вытягивая уже обе перед собой. — Иди домой.              Он смотрел на себя в зеркало, пытался принудить, уговорить, заставить. Нехотя сняв пуанты, он поднялся, проходя к сброшенной у стены сумке. Пот облеплял тело, магнитил ткань одежды к коже, и Чимин дёрнул полы футболки, пуская воздух под неё. Принять душ в театре он уже не сможет — комната давно закрыта, и просить у охраны ключ от душевой в начале первого ночи одна из худших затей. Морщась, Чимин переоделся в свежие вещи, заранее планируя запустить стирку как только доберётся до дома, и поспешил к выходу.              Ему позволялось многое. Ночные тренировки, индивидуальные залы, где был только он один или на пару с мастером, но не по факту родственных связей, таланта или денег — Чимин прекрасно знал цену всему происходящему с ним. Извинительно склоняя голову, он быстро отдал ключ в руки охранника, тут же спеша покинуть театр, чтобы не слышать причитаний ещё и от него. Достаточно чужих речей. В спину летело смятое прощание и угроза больше не позволять ему уходить так поздно, а Чимин думал о том, как много слов приняли его лопатки за последние девять лет. Сейчас всё казалось нереальным, почти сном, поверить в который не представлялось возможным, но это было. Ким Чжонхо уже давал ему сольные партии, но впервые ставил на главную роль в сезон, и только сейчас всё сложилось достаточно удачно, чтобы его заметили. Действительно заметили. Или, по крайней мере, Чимин хотел бы верить в то, что его пригласили в Нью-Йоркский городской театр из-за того, что разглядели в нём нечто особенное.              «Посредственность», — вторили миллионы голосов в голове, разрушая иллюзию из телефонного звонка полтора месяца назад. Тогда он наконец услышал заветное: «В нашем театре нет открытого набора, но мы поражены вашим талантом, мистер Пак, и наш новый концепт требует свежих лиц. Мы хотим предложить вам место».              Спеша на ночной автобус, Чимин крепко сжимал лямку сумки, накинутой на плечо. Чужие слова смешивались в единую какофонию чуть больше месяца, а он так и не научился вычленять из них нужные. Впиваясь ногтями в мягкую кожу ладони, сильнее стискивая кулак, он подошёл к остановке как раз вовремя, чтобы вбежать по ступеням в пустой салон последнего рейса. Оплатив проезд и расположившись на месте у окна, он опёрся на него лбом, всматриваясь в темноту улицы. На её фоне он видел своё отражение, но угадывал там фантомное другое — лицо мастера заставляло съёжиться.              — Думаешь, справишься без меня? — хмыкнул Ким Чжонхо, глядя на танцора перед своим столом, скрестив руки на груди.              Чимин не поверил в слова по телефону, но, получив больше информации, проведя ещё несколько раундов переговоров за выяснением всех обстоятельств, он всё же пришёл в светлый кабинет своего театра, отчего-то винясь перед мастером. Он не думал так, как говорил Чжонхо. Не умел, получив свой статус только здесь, но взбушевавшееся желание стереть своё имя из памяти труппы диктовало ему условия.              — Я не уверен, но хочу попробовать, — тихо ответил Чимин, опустив подбородок. Он редко смотрел в чужие карие глаза, не справлялся с их натиском, хотя должен был уже привыкнуть. Тело помнило тяжёлую руку, помнило усталость и забитость мышц, и пусть он получил свой шанс, но продолжать путь здесь было сродни самоубийству. С каждым месяцем «после» всё хуже.              Отчаянный рефлекс переступать с ноги на ногу удерживался под контролем. Глядя в пол, Чимин впитывал мелкий смешок со стороны мастера, слышал как тот встал из-за стола и подошёл ближе. Почти вплотную. Забивая нюх едким запахом горького парфюма. Вышколенный страх обвивал его полностью, аура мужчины давила на него, и из закромов остатка не затоптанных эмоций Чимин доставал ярость, преобразуя её в сопротивление — это то немногое, доступное ему сейчас. Спектр чувств давно смазался, за автоматическим выполнением действий он уже забыл, что значило испытывать хоть что-то, но яркая злость всё ещё присутствовала в миниатюрном теле, позволяя ему жить.              Подцепив его подбородок двумя пальцами, Ким Чжонхо вынудил смотреть себе в глаза, купаться в мутном болоте прожигающего взгляда, и, не собираясь сдаваться в этот раз, Чимин сжал ладони в кулаки, впиваясь в кожу ногтями. Резкие выдохи несли за собой глубокие вдохи с примесью чужих духов, но наплевать. Отчаянная ненависть циркулировала по венам, выливалась горькой обидой, и Чимин почти впервые был готов идти до конца.              — Я сделал тебя, Чимин, — прошипел Чжонхо, приближаясь критически близко. Кончик чужого носа практически соприкасался с вмиг обледеневшей кожей Чимина, но боль в ладонях от впившихся ногтей позволяла заземлиться, осознать своё присутствие. — Если ты не продлишь контракт, я не пущу тебя назад, когда ты провалишься.              — Я не провалюсь. — Хрип, вырванный из груди сигнализировал силой, но для того, чтобы избавиться от цепкого захвата чужой ладони, этого было недостаточно. — Просто отпустите меня…              Хмыкнув, Чжонхо отступил назад, почти присев на свой стол. Он пытливо смотрел, препарировал взглядом, облизывал и сжирал без остатка, но к этому Чимин привык слишком давно, чтобы трястись теперь. Отпустить — то, чего он не мог попросить уже несколько лет. То, что он берёг как золотую просьбу, которая непременно будет выполнена, но надежд не питал. Эта клетка захлопнулась за ним в семнадцать, и он сам потянул дверь изнутри.              — Попробуй барахтаться без меня, — усмехнулся Ким Чжонхо, возвращаясь в своё кресло и больше не смотря на него.              Остановки пролетали одна за другой, а Чимин не мог перестать проматывать в голове решающий разговор, после которого дал своё согласие агенту, любезно говорящему чуть медленнее, словно думал, что разобрать беглую английскую речь он не сможет. Усталость вопила в теле, но он ждал именно её. За физической он забывал о другой, тяготящей его куда больше. Чимин шёл к этому всю жизнь — танцевать на сцене, исполнять балет, смешанные в своей стилистике постановки, но… Эта мечта — ничто, когда взобраться выше не получалось, когда выскребленное из детства «ты такой талантливый», заменилось на «твоих способностей не достаточно».              Подтянув руку к груди, выше, Чимин задумчиво прощупывал через ткань футболки два симметрично посаженных рядом шарика пирсинга слева под ключицей, попеременно надавливая на каждый из них. Он мог бы потянуть сильнее, мог выдрать их из-под кожи, и это чувство отрезвляло лучше всего, позволяя справиться с напряжением, скопившимся в сознании и теле. Неуверенность, привитая безразличием, сквозила в мыслях, диктовала противным голосом что-то о нечестном шансе, но сил на эти метания больше не было. Всё изменится, когда наступит тот самый день, когда он уедет из Сеула, покинет Корею, не оборачиваясь на прошлое, взяв только лучшее накопленное. Прикрыв веки, Чимин думал о последней постановке сезона, о том, как прожигали его чужие взгляды с того самого момента, когда Ким Чжонхо вывел его на центральную роль в самом начале.              Догадки.              Он не мог представить какое множество их плелось в чужих головах, но дни общих репетиций только плодили новые и новые. Чжонхо будто забыл, что выбрал его сам — присоединяясь к едкому параду взглядов и фраз. «Медленно», «Неповоротливо», «Твои руки висят бесчувственно». Отделить правду от типичных подстёгиваний было почти невозможно, но он и не пытался — выдыхал, склонив голову, и повторял. Снова и снова. До кровавых мозолей, до отёкших от пуантов ног.              Открыв глаза и присмотревшись к улице за окном, Чимин поднялся, завидев свою остановку, и подошёл к двери. Нажав кнопку, он ждал, кусая губы. Танцы — его жизнь, но эта жизнь походила на Ад всё больше.              Возможно, ему следовало бы опасаться возвращаться домой в такое время. Возможно, ему не стоило так перегружать организм, но правда заключалась в том, что Чимин до поразительного устал. Проходя вниз по пустой улице, отдаляясь от остановки, он поглядывал на сигнальные фонари, установленные в каждом районе на случай происшествий, зачем-то представляя, как бежал бы к одному из них, услышав звуки преследования. Как пытался бы связаться с полицией, но нападавшему было бы плевать на горящие огнями камеры, на связь по шумной рации. Каждую тёмную ночь Чимин представлял, как падал на землю, корчась от боли, чтобы утром встать, продолжая кипеть внутренней выдержкой.              Поймав сползающую сумку, он нырнул ладонью в карман, доставая ключи. Жалкие минуты до того, как он упадёт на неразложенный диван, снова не имея сил на стирку, о которой грезил всего полчаса назад. Старый лифт противно скрипел, натруженно поднимаясь с ним на предпоследний этаж, а в голове непрерывно играл оркестр и погибающая скрипка. Шаг, следом ещё парочка, поворот ключа в замке, и грузный выдох разрушил тишину его маленькой квартирки. Сбросив обувь, Чимин поставил сумку при входе, ступая дальше. Подойдя к шкафу он медленно стянул с себя одежду, на пару мгновений зависнув на собственном отражении в зеркале на открытой дверце. Так много болевых точек воздействия — синяки, разбившие лагерь на многих участках кожи, служили подспорьем и подтверждением его труда, его терпения. Под выступающей ключицей блестели два камушка пирсинга, заземляющие его день ото дня, но он смотрел на красный узор под рёбрами, в области талии, где цепкие руки особенно крепко впивались в тело, отрывая его от паркета.              — Всё будет по-другому, — прошептал он, скользя кончиками пальцев по россыпи синяков.              Он давно научился совладать с пустотой внутри, не желая искать ей названия, но бешеное стремление вырваться из порочного круга, уже определило его будущее. Оставив вещи валяться на полу неряшливой кучей, Чимин двинулся в ванную и сразу включил воду. Её шум отвлекал, подыгрывал гудящей в голове скрипке, заслушанной до судорог на репетициях, а он непрерывно тёр измученное тело, отказываясь думать о недовольстве мастера и о том, что это могло повлечь за собой.              Восхищение, смешанное с вселяемым ужасом, подстёгивало не останавливаться, стараться приблизиться к совершенству, но оно казалось недостижимым. Не для него. Едва не поскользнувшись в скопившейся на дне душевой кабины мыльной воде, Чимин усмехнулся. Теперь не время для травм, не время думать о том, как сильно встряхнул бы его сильный удар головой об пол или бортик — один день, когда предложение о смене театра прозвучало вслух, изменил всё, и его стремления в том числе. Наспех вытеревшись, он небрежно высушил розовые пряди, вглядываясь в тусклое отражение запотевшего зеркала. Однажды… он непременно почувствует себя более важным, действительно талантливым.              Выйдя из ванной в одном нижнем белье, Чимин переступил через брошенные на полу вещи, к которым лишь добавлялись новые, и вновь пообещал себе прибраться в ближайший выходной. Чистота здесь не имела значения — он уедет совсем скоро, поселится в новом месте, на удивление включающем в себя больше метров, а пока… он обвёл скучающим взглядом кухонную зону, которую от спальной отделял лишь круглый стол, и подошёл к дивану. Небрежно сбитая простынь каждое утро рисовала вмятины на коже. Тяжело вздохнув, Чимин сдёрнул её, отложив одеяло и подушку в сторону. Быстро перестелив постельное бельё, он наконец лёг, впервые за день чувствуя уровень усталости мышц. Глядя в потолок, он натянул одеяло выше, до самого подбородка, и протяжно зевнул — завтрашняя общая репетиция будет последней, и оставалось лишь надеяться, что он действительно готов. С трудом удерживая глаза открытыми, Чимин представлял, как всё пройдёт, как малейшая толика похвалы и признания достигнет его, — ему бы хотелось. Но, отвернувшись к спинке дивана, он прекрасно понимал, что этого не произойдёт. Ни сейчас, ни позже.       

***

      Привыкший к одиночеству внутри хореографического зала, Чимин буквально тянул себя в театр, с трудом преодолевая расстояние заученных остановок. Карман тяготил телефон с комплектом пропущенных звонков от мамы, но он не перезванивал — не сегодня. День и без того не обещал лёгкости, предрекая неудачи, и добавлять в список твёрдую семейную грусть Чимин не собирался. Это отключение от реальности, выделение отдельных полос для существования — выверенный навык, приобретённый за последние несколько лет, чтобы справиться. Ремень сумки впивался в плечо, манил припасть к земле, распластаться, но он стойко шёл вдоль улицы, мысленно соглашаясь на всё ожидающее его. Возможно, всё поменялось, стоило ему объявить о своём переходе в другой театр. Возможно, он зря накрутил себя. Возможно, это глупая придумка воспалённого рассудка, и стойкая ненависть последних двух лет сегодня не посетит его.              Узкие коридоры вели его вперёд. Мимо фойе, мимо гримёрных, мимо залов, где он часто оставался в одиночестве или почти… Сверяясь со временем на экране мобильного, Чимин упрямо «не замечал» красные цифры звонков, спеша переодеться и начать репетицию. «Быстрее начнём, быстрее закончим», — повторял он самому себе, хватаясь за спасительный крючок убеждения, что глупо было бы продолжать цепляться к нему, учитывая его уход. Глупо было бы продолжать навязчивое преследование и шёпот, раздирающий моральное спокойствие. Было бы глупо…              Но упрямая, обновлённая надпись на его личном шкафчике твердила об обратном. Перманентные линии выводили единое целое, символизирующее его сущность в глазах труппы — Шлюшка. Клеймо, прибитое гвоздями насмерть. И потянув дверцу на себя, Чимин скрывал слово из вида. Он ухмыльнулся, склоняя голову. Замер на мгновение, прирастая к полу. Ничего не изменилось и не имело на это даже намёка, ни сейчас, ни позже. Его ошибка и шанс сплелись между собой так давно, что, казалось, потеряли отличия вовсе. Розовые пряди спадали на лицо, закрывали от гудящего мира, и пока в раздевалке его одиночество заполнялось шумом кордебалета, Чимин вдыхал глубже, выискивая внутри самого себя привычную маску. Вдох. Страх обрастал льдом, покрывался коркой, прячась под слоем безразличия. Выдох. Пальцы тянули молнию сумки, следом выуживая форму из недр. Вдох. Злость пока не занимала место, оставаясь в тени до начала первых нот оркестра из проигрывателя. Выдох. Сквозняк облизывал тело, но Чимин быстро одевал свои синяки, втискиваясь в трико и натягивая тонкий лонгслив поверх. Толчок со спины спровоцировал задержку дыхания. Кислород перестал поступать, когда Кан Соджун, ехидно посмеиваясь, проплыл позади к последнему шкафчику в ряду. Вздох. Вздох. Вздох. Вцепившись в дверцу до побелевших пальцев, сгорбившись, Чимин терял концентрацию, но ловил её тут же, чувствуя саднящую боль от металлических граней, впивающихся в кожу.              — Ну что, шлюшка, готов?              Соджун — второй солист, идущий наравне с ним. Или думающий так. Периферийным зрением замечая, как за чужой спиной собирались другие танцоры, Чимин прерывисто вздохнул, выпуская воздух из лёгких почти полностью. Выпрямляясь, он сильнее вдавливал пальцы в край дверцы, но улыбка уже лезла на пухлые губы. Отклонившись чуть назад, выгибаясь в пояснице, он кинул оценивающий взгляд на Соджуна, отмечая, что перед окончанием сезона тот вернул природный чёрный цвет волос взамен желтоватому блонду, будто намекая Чимину о его собственной несерьёзности. Оскорбления должны были сточить камень, очертить грани личности на пару с нападками, но они лишь щекотали ни капли не уязвлённое сознание. Привычно. В какой-то степени даже безопасно, потому что предсказуемо.              — А ты? — Продолжая улыбаться, Чимин до безумия горел идей получения удара. Прямо сейчас. Прямо перед тем, как они все войдут в репетиционный зал. За жалкие минуты до того, как личный Ад встретит его с распростёртым объятием. Это было просто — представить, как Соджун сорвался бы вперёд, как украсил бы точёное лицо побоями. Как до банального агрессивно втоптал бы его в пол, лишая необходимости выходить на сцену театра в последний раз. Обнажая зубы, Чимин отпустил дверцу, наклонился за пуантами на дне сумки, и, сомкнув пальцы вокруг фиксирующих лент, затолкнул вещи в шкафчик, наконец захлопывая его. Взгляд скользнул по чужим лицам, выстроенным в ряд. — Вы все. Как ощущения, когда надо быть поддержкой на сцене для меня? Нравится смотреть, Соджун?              — Столько лет прошло, а ты всё ещё пытаешься убедить всех вокруг, что получил место талантом, а не задницей? — отбила Юна, выглянувшая из-за плеча Соджуна. Маленькая. Стерва с жалким ростом и уязвлённым эго.              Просканировав девушку взглядом, Чимин хмыкнул, поворачиваясь ко всем спиной. Перекинув пуанты через плечо, он шагнул к выходу, не желая отвечать. Там, возле рядов шкафчиков, привычная гиенистая стая и победителем он не выйдет в любом случае — он осведомлён, поэтому лишь слегка обернулся, стирая улыбку с губ.              — Думаю, мастер Ким взял меня так же, как когда-то вас всех.              Отбиваться от животных опасно. Чревато глубокими укусами. Но он отдал собственную плоть на растерзание слишком давно. Это даже не защита, совсем не нападение… что-то меньшее и большее одновременно. Что-то помогающее вырваться из пут обвинений, хотя бы на секунду заставляющее поверить в себя. Толкнув дверь из раздевалки, Чимин готов был выйти с высоко поднятой головой, рассчитывая вычеркнуть сцену из памяти, как и бо́льшую часть происходящего в его жизни, но вновь сгорбился, наткнувшись на ледяной чёрный взгляд мастера.              Он почти никогда не справлялся с этим натиском.              — Почему вы всё ещё здесь? — грубо отчеканил Ким Чжонхо, дёрнув дверь на себя сильнее, едва не заставив Чимина завалиться вперёд. — Быстро на выход. Все.              Мастер резал словами, смотрел вкрадчиво, пробираясь под кожу. Мурашки начали свой ход вдоль спины, снова вздох — Чимин отшагнул вбок, пропуская гудящую толпу в коридор. Напротив него Бог этого мира застыл в ожидании, впиваясь чернотой в хрупкое тело. Шаг навстречу спровоцировал дрожь. Сглотнув, Чимин смотрел перед собой, оставаясь взглядом на уровне чужой шеи, не поднимаясь выше, но…              — Ты чего-то ждёшь? Особого приглашения? — Жилистые пальцы сомкнулись на подбородке, вытягивая его наверх, и бездны больше невозможно избегать. Подушечки продавливали мягкую кожу, насильно вынуждали смотреть, соединяя векторы взглядов воедино. Ким Чжонхо возвышался над ним, нависал, обдавая горячим дыханием. Уровень угрозы зашкаливал, превышая нормы влияния, но всё рассеялось. Отпихнув голову Чимина в сторону, мастер усмехнулся, разворачиваясь и скрываясь в темноте коридора. — За мной. Сегодня я жду от тебя безошибочной партии. Покажи, что я не зря потратил на тебя столько лет.              Лёгкие шаги мастера отбивались в подсознании тяжестью. Безвыходностью. Чимин получил, что хотел — он солист этого сезона; он приглашён в Нью-Йорк, в театр, который славился своими постановками и экспериментальной хореографией в смеси с балетом; он, наконец, замечен благодаря своим способностям, но плети несогласия жёстко бились о лопатки, раздирая кожу непризнанием. «Думаю, какой-то богач заметил его». «Уверена, что это не просто так». «Как получил солиста, так и туда пробрался». Люди поразительно громко умели молчать, сворачивая кровь ледяными взглядами. Чимин прекрасно осведомлён, что говорили о нём в Национальном театре Сеула, и изменить уже ничего не мог. Чжонхо требовательно обернулся, стреляя в него чёрными глазами, но не шагнул обратно — пошёл дальше, скрываясь за дверью большого репетиционного зала.              Столько лет отбивалось девятью годами Ада на земле, разглядеть который получилось не сразу. Прикусывая пухлые губы, Чимин опустился на пол, чтобы надеть пуанты, и кивнул самому себе, следуя за дверь, что горела в его подсознании красным. «Скоро всё кончится», — немо прошептал он, и потянул ручку на себя.              — Я жду от вас полной отдачи, — отчеканил Ким Чжонхо, стоя в самом центре зала спиной к зеркалу во всю стену. — Чимин отрабатывал отдельно от вас, и вы все знаете, что сегодняшний прогон будет последним. Покажите мне, что вы можете достойно закрыть сезон. В прошлый раз ты, Юна, — следом за рычащим тоном чёрные глаза устремились хлёстким ударом на Чхве Юну, которая в раздевалке не гнушалась подстёгиваний. — Почти опоздала в свою партию. Я не собираюсь нянькаться с вами и, если что-то пойдёт не так, найду замену в летний перерыв так же, как и Паку.              Танцоры, заполнившие зал, уже были наготове в своих позициях для начала, но Чимин всё равно чувствовал, будто каждый посмотрел на него в этот момент. Он словно фантомно ощущал, как чужие головы повернулись к нему, стоящему в дверях. Он знал, что они бы хотели этого. Также сильно, как и избавиться от него. Хотели думать, что его просто выбросили, что продали кому-то, а не отпустили для шага наверх. Возможно, каждому здесь было приятнее думать, что спустя столько лет наконец наступил тот день, когда они додавили его окончательно.              — Не мешайте Паку думать, что он особенно талантливый для приглашения в Америку, — прошипел Соджун, стоя в крайней правой линии совсем близко к выходу, к Чимину. Он прыснул в кулак, всё же слегка поворачиваясь корпусом в его сторону, но Чжонхо рявкнул быстрее.              — Заткнулись!              Приближение мастера пугало и плавило, пусть даже Чимин прекрасно понимал, что тот идёт не к нему — к Соджуну. Высокая фигура маячила перед ним столько раз, что неосознанное желание сжаться до крохотной точки не поддавалось контролю. Этот человек выдрессировал его, вымуштровал достаточно за все прошедшие годы, что «до», что «после» всплывших скандальных фактов, и Чимин мог обманываться сколько угодно, но всё же знал — слухи пошли не просто так, и только у Ким Чжонхо было достаточно власти, чтобы пресечь их, но он не довёл это дело до конца, оставляя Чимина болтаться на виселице именуемой собственной гордостью и амбициями, со стекающей на паркет уверенностью в природных задатках танцора.              — В моём зале вы не будете обсуждать свою грязь, — грубо отрезал Чжонхо, нависая над вмиг уменьшившимся Соджуном, и Чимин бы порадовался, но был парализован не меньше. — Все на позиции. Чимин, отойди пока в угол до начала своей партии. Надеюсь, ты достаточно тренировался и не промахнёшься со вступлением, как некоторые.              Впиваясь ногтями в мягкую ладонь, Чимин отшагнул к стене напротив зеркала, принимаясь считать. Сейчас музыка разольётся по залу. Сейчас механизм заработает как цельный. Сейчас по паркету застучат пуанты, а к потолку взовьются десятки рук. Рук, что никогда не были протянуты к нему в дружелюбном жесте. Натужная скрипка вопила в соло, разгонялась в своём крике, ища подтверждения духовых. Он жадно наблюдал, как две линии танцоров сплетались между собой, как они синхронно противоположными парами уходили в прыжки, взлетая над паркетом. Перед глазами мелькали сцены, духовые мощно поддерживали танец, а у Чимина сердце билось о грудную клетку настолько сильно, что хотелось выплюнуть его наружу. Оркестр подчинял его, внедрял в роль, отведённую ему — брошенный. Оставленный на обочине жизни мечтатель, ступивший на путь борьбы с миром и потерявший свою любовь. Вдыхая чаще, почти оглохнув от чужих приземлений, что в действительности не имели за собой звука, Чимин вытянулся, вставая на пуанты.              Два, три, четыре.              Музыка затихала, шептала ему историю, в которой он — лишний и не нужный. И отдать ему соло в этой постановке в очередной раз казалось издёвкой, но ступить назад уже поздно. Вытягивая подбородок выше, просчитывая последний гранд-жете Юны в поддержке Соджуна, Чимин больше не присутствовал в репетиционном зале. На его месте герой. Тот, кто с тоской подвывал паре, разбившей его окончательно. Он — отвергнутый бастард, который мечтал о семье и доме. Он — оплакивающий свою любовь путник. Начиная пассаж по залу, Чимин плавно перетекал из одного движения в другое, венчая их фуэте, рассекая ногой воздух. За каждым поворотом его боль. За каждым шагом надежда. Музыка давно сочилась по венам, забивая артерии, а он кружил по паркету, знаменуя каждую точку скрипки арабеском, вытянутыми наверх ладонями, громкими для сердца имитациями падений. Эта первая партия из множества, но почему-то именно в ней он всегда чувствовал себя наиболее разбитым и отчаянным. Снова перемещаясь вдоль зеркала, он извивался, рассказывая каждую тайну своим собственным телом: наклон — отравленный король-отец, так и не признавший в нём сына, вновь шаг на кончиках пуант — невеста, что выбрала не его, отвергнув безродного любовника, изломанные страданием руки легли на грудь, сжимая воображаемую ткань костюма — в его покоях спрятан тот же яд, что унёс жизнь жестокого отца, но он пока не решился открыть склянку ни разу. В прыжке перемещаясь из угла в угол, он метался, стремясь выбраться из западни, устроенной его герою, но не справлялся, опадая тенью на паркет, скрываясь за худыми предплечьями, стоило только свернуться на полу.              В ярких огнях репетиционного зала, Чимин чувствовал на себе прожигающий взгляд Чжонхо, теряясь, был ли тот доволен или наоборот совсем нет. На паркете его давно заменил кордебалет, отыгрывая партии слуг, готовящих чужую свадьбу, а он никак не мог рассинхронизировать себя с героем, отдавшись в его власть полностью. Он знал, что будет дальше: поиск, смирение, смерть. Был готов. Но всё внутри содрогалось только от одной мысли о том, чтобы вновь умереть на сцене, утонуть во множестве рук, тянущих его в бездну. Смазанно чувствуя реальность, Чимин присоединялся к ансамблю, мучился рядом с людьми, отрабатывая свои вторую, третью, финальную партии. Перед глазами в зеркальной глади угасала чужая жизнь в его обличии, а он сам, казалось, распадался на атомы, слишком придавленный погружением в хитросплетение сюжета.              Он чувствовал героя так ярко. Сгибался, спасался, очерчивал своё соло всей территорией зала, что в голове рисовалась старым замком. Внутри бурлила тоска, поглощая без остатка. Чимин помнил, что финал — сцена, когда он должен был убить себя, и это действие так давно вжилось в него самого за время сезона, но всё также приносило боль. Ким Чжонхо говорил, что поставил его в главную партию, потому что его лицо идеально передавало муку, только, казалось, забыл, что мучениями наградил его сам.              Скачками переместившись вдоль зеркальной глади, чётко контролируя движения собственных рук, что взмывали к потолку, следом резали пространство по сторонам, Чимин вошёл в медленный турнант, прокручиваясь на одной ноге. От сердца отваливались осколки, это последнее соло, после которого он ляжет на пол мёртвым грузом, исчезнет, испарится. Оркестр в проигрывателе надрывался монотонным боем, а он раскручивался рывками, вынося ногу вбок, давая себе толчки. Он умрёт через несколько дней. На огромной сцене, что дала ему шанс. Он умирал десятки сотен раз, пока репетировал; пока боролся с утихшей бурей ненависти; пока сталкивался с тёмными глазами Бога. И учился выживать заново.              Мелкие слёзы вырвались наружу, устремились вниз по щекам, пока его руки трепыхались с усилием, через внутренний вой. Опускаясь на пуантах, всё ближе и ближе сгибаясь к полу с каждым шагом, Чимин сдерживал дрожь губ, проматывая картинки прошедших двух лет в голове, идеально соединяя их со спектаклем. Переходя на партер, он думал о сильных ударах, которые получал изо дня в день с момента, как кто-то слил видео, где отчётливо был виден только он; растягиваясь вдоль пола, тут же перебрасывая ноги через туловище, он мысленно проклинал тот день, когда подписал контракт с дьяволом в обмен на шанс. Слёзы капали с подбородка, когда он подтянул себя выше, садясь, и, схватившись одной рукой за сердце, вторую подняв к «небу», Чимин прощался. Отпускал свою боль, отпускал свой страх, отпускал тычки и отравленный кислород вокруг себя. Опадая подобно осенним листьям, он даже не пытался просчитать, сколько ему ещё осталось вытерпеть, пока самолёт не взмоет в воздух, унося его в совершенно иную реальность.              — Пожалуйста… — Стоя на коленях, потирая ладони друг об друга, Чимин умолял, не имея другого выбора. — Дайте мне шанс. Я сделаю всё, что угодно.              Тёмные волосы падали на лоб, но он не отбрасывал их в сторону. Это последняя возможность — призрачная и ненадёжная, но иной у него не было. Не поднимая глаз на мужчину перед собой, даже на расстоянии чувствуя его власть, он действительно был готов на всё. Слишком часто слышал о том, что в нём не было ничего особенного. Слишком сильны чужие едкие комментарии, развивающие неуверенность. Слишком отчаянное желание отдать себя искусству, которое так восхищало маленькую Соын. Почти плача в строгом и закрытом кабинете, он отказывал себе в том, чтобы уйти, чётко помня обещание, данное сестре.              «Я буду танцевать чего бы мне это ни стоило, но добьюсь, чтобы кто-то смотрел на меня так же как ты, Соын», — било набатом в голове, прокладывало ему путь с тех пор, как он понял, что бросать нельзя. Что это слишком важно. Что он должен.              — Возьмите меня в состав, — повторил свою просьбу Чимин, смело поднимая глаза и сталкиваясь с тёмными безднами. — Я готов на всё, ради этого.              Хореографы никогда не раскрывали причин отказа. Никогда не объясняли. Но он и сам мог догадаться, что каждый из тех театров, куда он приходил, искали кого-то более натренированного даже в его юном возрасте. Понимал, что ему недоставало навыка, пластики, возможно, жизненного опыта, чтобы передавать весь спектр вложенных эмоций, но Национальный театр Кореи был высшей лигой, а по совместительству последним, где он свои силы не пробовал, заранее осознавая бесполезность. Он проходил летние обучения, получал неплохие рекомендации, но следом всегда был отказ от основного состава. Он устал. Уже обессилел биться в закрытые двери, предлагая даже то, чего у него не было.              — На всё? — Усмешка на чужих губах продирала до костей, заставляя снова посмотреть в пол. Чимин знал, что способен на большее. Чувствовал это, сколько бы раз ему ни говорили об обратном. Он не смотрел, не видел мужчину, но слышал его шаги за спиной, а затем крупная ладонь вплелась в волосы на затылке, оттягивая её назад. Тёмные бездны топили в себе, вынуждали удерживать зрительный контакт, пока в оскале показывались ровные зубы. — Посмотрим, насколько твоё понятие «всё» совпадает с моим, Пак Чимин.              Хлопок двери заставил дёрнуться. Упираясь ладонями в гримёрный стол, склоняясь над ним, Чимин с трудом дышал, стараясь наполнить лёгкие, но получал от них отказ. Рубашка и корсет мирно лежали на стуле рядом, пока по обнажённой спине скатывались мелкие капли пота. Он едва ли помнил, как прошло время с последней репетиции до сегодняшнего, самого главного дня — закрытия сезона. Собрав себя с паркета по крупицам, он вернулся домой почти сразу, наплевав на угрожающий рык Ким Чжонхо, который требовал его зайти, но отстранение от действительности не спасло ни тогда, ни сейчас — до выхода на сцену оставалось жалких полчаса. Вся труппа давно готова, собрана за кулисами, чтобы провести общий сбор, но ему там никогда не было места. Он даже не смог заставить себя надеть концертный костюм до конца — как только трико обтянуло стройные ноги, он понял, что проваливался. Снова падал в черноту страха. Кусая губы, он цеплялся пальцами за край столешницы, надеясь вынырнуть из океана нервозности и собственной неуверенности. Сгорбившись, Чимин слушал размеренный стук чужой обуви, считал шаги, находя в них своё спокойствие, точно зная, что будет дальше.              — Как же ты собрался справляться в Америке, а? — За грубым тоном последовал не менее грубый рывок. Длинные пальцы сомкнулись на покатом плече, разворачивая Чимина спиной к зеркалу. — Планируешь позорить моё имя в другом театре?!              Он хотел ответить, хотел сказать «нет», но взгляд Ким Чжонхо был наполнен привычной яростью, которая не требовала лишних слов. Упираясь бёдрами в столешницу, всё также удерживаясь за неё руками, Чимин чувствовал, как знакомый страх сменял тот, что очерчивал неудачу.              — Вдохни, щенок. Я всё сделаю, — прошипел мастер, подбираясь вплотную.              Краем глаза замечая, как Чжонхо схватил с гримёрного стола толстое полотенце, Чимин послушно втянул воздух носом, крепче цепляясь ладонями за деревянную поверхность. Один, два, три. Оскал напротив собирал трезвость по кусочкам, приводил в себя так заученно. Эта тропа изведана вдоль и поперёк, оставалось только надеяться, что его уход не перельёт злость через край, доводя до фатального исхода.              — Я сказал, вдохни. — Чужой хрип пробирался в сознание, заставляя распахнуть рот, в попытке проглотить побольше кислорода. — Вот так. Мне не нужна тряпка на сцене.              — Я не подве… — Договорить не успел, крупная рука легла на шею.              Полотенце мягко обняло кожу, пока ладонь, что удерживала ткань, нажимала на горло. Хватка всё сильнее, и Чимин бы почувствовал давление вечно холодных пальцев, но преграда избавляла от прямого контакта так же, как и от следов. Дёрнувшись, он инстинктивно попытался отклониться назад, но Чжонхо умело фиксировал его, придавив собственным телом, вплетая свободную руку в его волосы на затылке. Они чертовски близко, могли бы делить дыхание на двоих, однако Чимин лишён его полностью. Распахнутые губы наверняка завораживали, но он не мог думать об этом, полностью сосредоточившись на борьбе. Тёмные бездны поглощали его без остатка, он ощущал горячие вздохи на своём лице, но сделать аналогичные не мог.              — Такой воспитанный щенок, точно знаешь, что пойдёт тебе на пользу. — На пару секунд убрав руку, Ким Чжонхо дал ему возможность пустить воздух в лёгкие, но, едко улыбнувшись, вновь забрал её. — Ещё немного.              Мужчина садистски наблюдал за тем, как Чимин в пустую открывал и закрывал рот. Наверняка слышал, как он скоблил столешницу ногтями, но это всегда было бесполезным — эти действия давно впились в подкорку, становясь привычным ритуалом. Сотрясаясь, погибая в кипении горла, Чимин даже не пытался схватиться за чужие руки, оторвать их от себя. Это тоже бесполезно, потому что неизменно шло ему на пользу. Так нужно. Никак иначе.              Тёмные пятна расползались перед глазами, оставляя за собой лишь ядовитую ухмылку на тонких губах и чужой жёсткий взгляд, что горел бы для него даже в полной черноте. Капли пота собирались вдоль выпирающего позвоночника, ещё немного и, Чимин уверен, он задохнётся. В мыслях пусто до писка, тело ватное — он проваливался в методично вырытую яму, знакомо встречая своим фантомом рыхлую землю. Гортанный хрип вырвался наружу, капля слюны скатилась с уголка губ, а он с ужасом смотрел напротив, возвращаясь в реальность, где Ким Чжонхо вдавливал собственную ладонь в его горло.              — Достаточно. — Сантиметры расстояния увеличивались, мастер довольно отшагивал назад, даря его телу прохладу.              Согнувшись, Чимин рвано ловил обжигающий воздух, с трудом различая пространство перед собой. Гул в ушах раздражал, подталкивал ближе к настоящему и осязаемому, шептал об опасности, с которой родство уже даже не ставилось под сомнение. Опираясь ладонями на собственные колени, Чимин часто моргал, разглядывая стыки деревянного пола, чтобы полностью синхронизироваться с местом, где находился. Мандраж ушёл, канул, а он уже тянул себя наверх, выпрямляясь и отбрасывая розовые пряди с лица.              — Спасибо… — сорвано прошептал Чимин, с болью сглатывая скопившуюся слюну.              — Будь готов через пять минут.              Строгий голос вплетался в писк, выводил на поверхность окончательно, и, смазанно кивнув, проводив Чжонхо взглядом, Чимин отвернулся к зеркалу. Красноватая шея, натёртая махровой тканью, горела, и он спешил скрыть её костюмом. Расшитая блуза, поверх тугой корсет — золотые нити плетения лишь подчёркивали бронзовый оттенок кожи, а он болезненно заталкивал слюну обратно в глотку, проглатывая ком. Сегодня день избавления, Чимин уверен. Осталось лишь выйти на сцену, отжить своё, погибнуть прямо там, на глазах сотен людей, чтобы после восстать на борту самолёта, прожить новую жизнь в другой стране, где не останется и следа от того, что преследовало его здесь. Решительно стрельнув взглядом в отражение, Чимин слегка закусил нижнюю губу, на секунду теряя настрой. Из зеркала на него смотрело чужое лицо, не его, но до боли знакомое — там, напротив, стоял тот, в чьей личине он был вынужден жить, едва ли ассоциируя с собой.              — Америка твой шанс, — прошептал он, приближаясь вплотную к стеклянной глади. — Постарайся.              Толчок. Ладони больше не упирались в столешницу, а костюм сдавливал, казалось, даже сильнее, чем было пару мгновений назад. Пуанты на стройных, но крепких ногах, доведены до идеальной жёсткости и гибкости одновременно. Сердце в груди колошматило как бешеное, а Чимин ступал осторожно, шаг за шагом приближаясь к кулисам. Это не закономерность, скорее редкость — феминный солист не в почёте в Корее, но Чжонхо отдал роль ему, будто показывая на последок, что он упускал, приняв предложение о Нью-Йоркском театре. Чимин не собирался жалеть. Он прекрасно осведомлён, что достойным этой роли его здесь не считал никто, даже он сам, но дыхание спирало от предвкушения, от мелькнувшей возможности. Его уже заметили.              Может, талантлив? Может, чего-то стою? Может, всё не зря? Может, столько лет стоили этого самого момента?              Сегодняшняя постановка повторилась в сезоне лишь дважды, это третий раз. На горле фантомно ощущались холодные пальцы, будто и не было полотенца между кожей и кожей. Всё так давно изучено и зафиксировано в памяти. Тело откликалось само по себе, выгоняя тревогу в ответ на отрепетированные и изломанные жесты. Впереди маячила труппа, кордебалет, двое других солистов. Все ждали своей очереди, вслушиваясь в такты оркестра.              Пара минут. Ещё пять бонусом. Первый выход. Обратно. Иммерсивность происходящего затуманивала рассудок. Мешала настоящее и выдумку, и где-то там, за гранью смазанных ненавидящих взглядов, Чимин пытался найти хоть один, несущий в себе поддержку. Хоть один, похожий на тот, что дарила ему сестра.              Пусто.              Смерть стояла так близко. Дышала в затылок, путала мысли, завоёвывала их без остатка. Оркестр заглушал стук пуантов, софиты заслоняли зрение, но оно ненужное… Лишний атрибут в веренице заученных шагов и па. Пережив вступительное соло, входя во вторую сцену не задетым отчаянием, Чимин чувствовал, как напряжено его собственное тело, как нехотя оно двигалось по паркету, знал, что боль, которую он сейчас получит, будет мешать ему в финале. Кан Соджун заканчивал партию с кордебалетом, отделялся от общей массы, уходил в прыжке, и Чимин уже стремился ему навстречу из-за кулис.              Это ещё не завершение, всего лишь середина, но та, что била по сердцу едва ли меньше. Проживая каждую секунду, Чимин разваливался на куски, сгорая изнутри, потому что это немое сражение. Потому что боль предательства любви ощущалась слишком по-настоящему. Музыка нарастала — из мягкого слияния с танцорами приходила в то же противоборство, что вели двое. Гранд-жете, фуэте, зеркальная комбинация шагов и прыжков — Соджун надвигался подобно буре, настигал в пока незаметных касаниях, стремясь прогнать героя. Стремясь подавить. Сценарно зная ход истории, Чимин не думал о последовательности — он жил. Проживал, точно помня свой итог, но пытался преодолеть. Отец уже умертвлён, возлюбленная сделала иной выбор, но он всё ещё сражался.              Это нападение. Последняя попытка. Разбежавшись, Чимин напрыгнул на Соджуна, попадая в цепкие лапы. Чужие ладони до боли впивались в кожу, протискивались сквозь корсет, кожу, кости. Изогнув ногу в аттитюде, Чимин рисовал своим телом изломанную линию, пока противник вращал его, чтобы следом отбросить в сторону, придав силу новому прыжку. Синхронные махи ногой назад — арабеск, статика. Пытаясь изничтожить его, Соджун надвигался в поворотах, давил взмахами рук, а скрипка ревела раненым зверем. Сгибаясь к паркету, падая на колени и горбясь, герой всего-навсего ранен, не убит, но изорван внутри. Действующих лиц всё больше, с каждым воплем оркестра, что только нарастал, появлялось новое и новое лицо, кружащее рядом. Позади, сбоку, спереди — повсюду ураган людей, во главе Соджун и его надменность. Соджун и его болючие прикосновения, не запрограммированные постановкой. Он делал это намеренно, желал провала, мечтал причинить боль. Казалось, тело кровоточило. Казалось, психика не способна справиться с натиском постоянно приближающихся и отдаляющихся танцоров, что вились подобно языкам пламени и сжигали дотла.              Тело уносили со сцены. Чимин группировался, как следовало, но всё же чувствовал, как чужие руки до боли сжимали лодыжки, как грубо его тянули за кулисы. Это помощь со звёздочкой, та, что не настоящая, и он бы рад не принимать её, но сценарий требовал подчинения. Розовые пряди разметались по паркету, он смотрел в потолок и мог думать только о том, что вскоре «смерть» наконец заберёт его. Так просто. Один шаг. Один шаг после всей борьбы, что заранее проиграна.              Один шаг.              Он стоял в центре сцены. Одинокий софит подсвечивал тонкую фигуру в изодранной рубахе. В руке бутафорский кинжал, и в который раз Чимин воображал его слишком явственным. Скрипка вышла из соло, сливаясь с остальными струнными, а он задрал подбородок выше, вперившись взглядом в потолок. Любви нет. Рядом лишь предательство и ложь. Рядом только насилие и жестокость. То, от чего так ужасно хотелось сбежать в существующей реальности, но ни там, ни тут, сделать этого не получалось. Изгибаясь, создавая бег волны руками и телом, Чимин постепенно отмирал, приходя в движение. Ладонь тяжелил вес оружия, но он уже привычен, отрепетирован и сохранён в памяти. Грациозным шагом сдвинувшись из-под ореола света, Чимин рухнул на колени, тут же перекатываясь в сторону, сбегая от луча. Его преследовало даже неодушевлённое, грозилось испепелить, помешать ему сделать это самостоятельно. Вой оркестра пробивал перепонки, обволакивал нутро, и он вился вслед такту, преследовал аккорды. Полоснув по руке, не оставив следа, Чимин согнулся. Вздох. Шаг. Пробежка. Изломано перемещаясь по сцене, чередуя обычный шаг с тем, что на кончике пуантов, он походил на подбитого зверя, не ожидавшего расправы. Только источником смерти был уже он сам. Новый урон — «шрам», кинжал полетел на пол, а он, трепыхаясь, взвился в последний рывок, вытягивая ногу назад, устремляя её вверх. Опора сосредоточена в ступне скованной пуантами — чистейший пируэт, как завершение этого действа. Пируэт с поворотом, как демонстрация распятой птицы.              Ладони прочертили путь наверх, дрогнули… С новыми оборотами вокруг своей оси Чимин снова чередовал точку опоры с полной ступни на самые кончики пальцев, создавая иллюзию упадка, но иллюзию ли? Под прикрытыми веками, там, где новым заслоном встала стена непролитых слёз, он погибал по-настоящему, больше не выдерживая.              Годы… Годы, в которые тело сковывала боль.              Боль, что воспитала его. Боль, что стала лучшим другом.              Апатию, которая не исчезала даже в танце, лишь приглушалась в рабочие часы, позволяя функционировать. Притворяться.              Безысходность… Падая на паркет, растекаясь по сцене мёртвой лужей, Чимин как никогда ощущал желание вырваться. Прервать. Дать себе шанс.              Он отчаянно не хотел верить, что с ним что-то не так, отдавая эту привилегию месту и времени.              Слёзы всё-таки сорвались по щекам, падая на пол, затекая к ушной раковине. Чернота зала перед ним манила прикоснуться к ней, погрязнуть. Одинокая скрипка повторяла его судьбу, затихая с каждым взмахом руки — и его, и дирижёра. Это должно было быть агонией, но отчего-то впервые казалось Чимину освобождением. Отчего-то в душе расцветали бутоны сил, чтобы хотя бы попытаться встать после того, как закроются кулисы.              Уважаемые пассажиры, мы рады сообщить вам, что наш рейс в Нью-Йорк подходит к завершению. Пожалуйста, приготовьтесь к посадке. Мы приземлимся в Международном аэропорту имени Джона Кеннеди через несколько минут…              Копошение сбоку медленно вытягивало из сумбурного сна, в котором как заевшая плёнка повторялся последний спектакль, мелькало разъярённое лицо мастера Кима. Чжонхо стёр бы его в порошок, но контракт подошёл к концу, письмо увольнения подписано, а улыбка, что проявилась на пухлых губах Чимина в финальной сцене как нельзя лучше символизировала освобождение. Ёрзая на сиденье, он постепенно просыпался, вслушиваясь в стандартное объявление стюардессы. Всего пара минут, и он ступит на землю, где сможет обрести свою свободу, — он верил в это так отчаянно, что искры радости, бурлящие внутри, прорывались наружу румянцем на точёных скулах и вздёрнутыми уголками губ.              — Вы пропустили завтрак, — послышалось сбоку на английском. Повернувшись, Чимин сонным взглядом осмотрел пожилую женщину, что лучезарно улыбалась ему, шурша чем-то в сумке, стоявшей у неё на коленях. — Я забрала для вас сэндвич. Поешьте. Завтрак — залог хорошего дня.              Он не ответил. Быстро кивнув головой в немой благодарности, отвернулся к окну, подперев подбородок ладонью, и уставился на линию посадки, что уже во всю скрывалась под пузом самолёта. Четырнадцать часов не тянулись бесконечностью, но и не пролетели за секунду — это путь в новое и неизведанное. То место, где Чимин надеялся обнаружить себя совсем иной личностью. Предстать даже перед собой обновлённым и особенным. Наконец-то поверить. Женщина неловко шуршала за спиной, возможно думая, что он не понял её, но скоро успокоилась, стоило лишь буркнуть по-английски: «Спасибо, я не ем мучное».              Нервно спускаясь пальцами к ключице, Чимин залез ладонью под ворот огромного лонгслива, прикасаясь к пирсингу. Подушечки надавливали на гладкую поверхность, проходились круговыми движениями, заземляя его самого. До посадки жалкие минуты — шасси беззвучно выпадут из брюха, далее лёгкий удар о землю, прокатка, торможение… Покусывая полные губы, Чимин прикрыл глаза лишь на несколько мгновений, отдаваясь органам чувств в том, чтобы считать момент, когда можно будет подняться с места. Шёпот вокруг перерастал в гомон, люди вставали, а женщина, что настаивала на завтраке, робко тронула его за плечо. Резкий выдох, протяжный вдох… Это касание не тяготило, не отталкивало, но всё ещё оставалось нежелательным, чужим и незнакомым. Открыв глаза, когда тишина в салоне начала завоёвывать всё больше пространства, Чимин осмотрел свои руки, обе, и не найдя на той, что трогала пирсинг, красноватых следов, удовлетворённо хмыкнул себе под нос: «Наконец-то».              Двигаясь по коридорам аэропорта, сжимая лямку сумки из ручной клади, Чимин почти безбоязненно улыбался. Всё будет хорошо. Это программирование, но не важно. Ему говорили, что микродермалы сложно заживают, что нужен уход, что они могут не прижиться — и он ухаживал за собственным телом едва ли не впервые настолько тщательно, пусть порой и рад был видеть кровяные следы, чувствовать подтверждение жизни. Чувствовать в целом.              Сорвать набитый вещами чемодан с ленты не вышло. Сил в руках отчаянно не хватало, и он бы бросил все напоминания о прошлом, но одновременно с этим понимал всю глупость такой мысли. Пробегаясь мимо чужого багажа в попытке поймать свой и всё же забрать его, Чимин оттеснял в сторону людей, с любопытством выглядывающих нужные им очертания чемоданов и сумок. Он шёл на обгон, успевал и, отшагивая спиной вперёд, двигаясь по направлению ленты, наконец смог ухватиться за боковую ручку, потянув чемодан на себя и перевесив его на пол. Дыхание сбилось, он проклинал собственное желание перевезти все вещи за раз, отправив самое громоздкое почтовыми службами. Не заметив человека позади себя, он едва не подвернул ногу, пытаясь избежать неминуемого столкновения, стоило только уравновесить багаж в руках.              — Вы в порядке? — послышалось из–за спины, когда на покатые плечи легли крупные ладони, что слегка разворачивали Чимина к говорящему.              — Простите, — тихо ответил он, перебирая пальцами задвижку на чемодане. — Я же не отдавил вам ноги?              Боязливо оборачиваясь через плечо, Чимин посмотрел было прямо перед собой, но наткнулся лишь на массивные цепочки на шее, тут же переведя взгляд выше, чтобы столкнуться с голубыми глазами.              — Не стоит переживать, — улыбнулся парень, больше не удерживая его, чем помог нормализовать дыхание. Он посмеивался, теребил светлые кучерявые волосы на макушке, изображая неловкость. — У вас много вещей, а? Может нужна помощь, у меня всего одна сумка. — Взглядом указав вниз, незнакомец потянулся к чемодану Чимина, но тот остановил его.              — Не стоит переживать, — отзеркалил Пак. — Хорошего дня.              Он гордился собой. Шагая прочь, гордился, придумывая себе план поведения на все грядущие случаи. Здесь никто не знал его. Здесь начнётся новый отсчёт. В мыслях перебирая все вариации личности, которой он наконец-то мог быть, Чимин не заметил, как вышел из аэропорта, как нашёл нужный транспорт. Впереди всё совсем незнакомое, но его это не пугало — наоборот, придавало сил.       

***

             Квартира в Квинсе, снятая по онлайн-показу, была приятной. Немного больше той, что Чимин снимал в Сеуле, и это было странно, но жаловаться он не собирался. Путь до театра около часа, всего одна пересадка до Линкольн-центра, и, пусть, это не элитный район — он на такое и не рассчитывал. По привычке разувшись у двери, он с грустью отметил пыльные следы на полу, мысленно сделав заметку о необходимости уборки.              — Тут даже прибраться будто в радость, — сказал он сам себе, двигаясь от входа, где стояла лишь высокая обувница, на которую он положил ключи.              Из окон, выходящих на улицу, лился дневной свет, погружая гостиную, соединённую с кухней, в мягкие лучи. Мебели немного, но ему более чем достаточно: диван, полка под телевизор, которого не было, и Чимин уже понял, что поставит туда свои дипломы о завершении обучения в хореографическом, небольшие статуэтки и всякую декоративную мелочь, с которой не смог расстаться в Сеуле. За небольшой стенкой, на которой висела полка, скрывалась зона кухни, которую он удостоил лишь скользящим взглядом — Чимин почти не ел дома, готовил крайне редко, в основном ограничиваясь нарезкой салата, однако, успел отметить, что холодильник был весьма вместительным.              Затормозив на узкой развилке, мотая головой от одной двери к той, что напротив неё, Чимин пытался вспомнить онлайн-звонок с риэлтором и угадать, за какой из них скрылась ванная. Пораскинув, что за навесной амбарной дверью, что отьезжала в сторону, вряд ли была бы комната, он уверенно двинулся ко второй, тут же попадая в спальню.              — Ва-а…              Она маленькая, но у него ещё никогда не было своей полноценной комнаты, своей двуспальной кровати. В Сеуле он снимал студию, так ни разу и не разложив диван. В Пусане они делили спальню с сестрой, а потом он сразу уехал. Кванджу он даже не помнил — был слишком мал. Осторожно ступая вперёд, Чимин впитывал каждый метр, визуализировал, как украсит пространство, как будет возвращаться сюда после репетиций, как сможет отстроить себя заново, потому что тут этого хотелось так же сильно, как внезапной уборки только для самого себя.              Боязливо присев на матрас, он провёл по нему руками, а следом рухнул назад, утопая спиной в его мягкости.              — Всё получится, — прошептал Чимин, тут же добавляя громче: — Всё будет по-другому.              Он знал, что смена в театре уже началась, что сегодняшнее знакомство он пропустил из-за отложенного перелёта, и что сегодня его ждали во второй половине дня, чтобы утрясти все рабочие детали, а также ввести в курс дела и грядущих проб во время учебно-летнего сезона. Но спешить в театр не хотел. Не хотел впервые не из-за страха, не из-за опасений, а потому что хотел впитать на подкорку ощущение, витающее в воздухе. Свободы.              Свободы от издевательств над собой.       Свободы от чужой власти.       Свободы от самопожирания и марки бесталанности, повешенной самостоятельно.              Потратив пару часов на уборку и раскладывание вещей, постоянно меняя одежду местами на полках в узкой гардеробной, спрятанной в углу спальни, Чимин наконец добрался до ванной. В отличие от остальной квартиры, куда требовалось бы докупить мебели, тут хватало всего. Полностью обставленная, снабжённая душем, зеркалом, стиральной машиной и аккуратным шкафом для моющих средств, она выглядела для Чимина так, будто могла бы посоперничать со спальней, хотя, конечно, это было не так. Выгрузив на полки за зеркалом уходовую косметику и средства для волос, он посмотрел на своё отражение. Розовые пряди всклочены, лёгкая испарина обрамляла лоб и скулы — он не занимался домашними делами так давно, что успел забыть насколько это могло быть энергозатратным. Но было что-то ещё… Затравленность во взгляде не выгнать за четырнадцать часов перелёта. Синяки пропадут с тела, но на их место наверняка придут новые — Чимин не обольщался. Он поставит их сам. Как бы то ни было.              Сжимая ладони на гранях раковины, он с жадностью осматривал собственное лицо, мысленно повторяя: «Ты не неудачник. Ты талантлив. Ты заслужил своё место здесь. Никто не знает о твоей жизни». Пальцы яростно вдавливались в керамику, за этим движением следовала лёгкая боль, но её отголоски не имели ничего общего с уже привычным чувством. Наклонившись ближе, Чимин выдохнул на зеркальную гладь, оставляя запотевший круг.              — Никто. Не. Знает. Кто. Ты. Такой. Пак Чимин.              Мантра работала. Впитывалась в мозг, создавая новые связи. Он придумает себе новую историю, если понадобится. Наденет тысячу масок, скрывая позорную тайну. Не позволит больше ставить себя в самый низ списка успешности. Даже если его запала не хватит надолго, даже если он сдуется через месяц, даже если новая личина не приживётся подобно пирсингу, который тело могло отвергнуть, — начало положено. Ему не стоит больше бояться.              Быстро закинув в спортивную сумку трико, пуанты и балетные тапочки, Чимин посмотрел на полку с тонкими свитерами, но понадеялся, что в зале достаточно тепло, учитывая время года, и ограничился только свободной футболкой, опасаясь, что в трико с маечным верхом будут видны ещё не сошедшие после завершающего выступления синяки. Казалось, что он опаздывал, пусть точное время ему и не называли, однако, привыкший к строгой дисциплине, Чимин снова вгонял себя в стресс, представляя, как на него обрушится шквал негодования от нового мастера.       Он итак прибыл позже остальных.              Выйдя из дома, он засёк время — пятьдесят три минуты в разгар дня до Линкольн-центра. Неплохо. Желудок сковывало просыпающимся голодом, но он привык к этому ощущению. Солнце облизывало лицо, светило в глаза, и Чимин щурился, не считая последние минуты до входа. Он спешил, понимая, что рабочий день уже прошёл на половину, и у него оставалось всё меньше времени на то, чтобы зарекомендовать себя сразу. Переступив порог холла, он не успел насладиться убранством, отметив только статуи в фойе и декорации текущего сезона, которые ещё не сняли. Провозившись пару минут с работниками театра, чтобы сориентироваться и найти путь к репетиционным, Чимин получил временный пропуск, и проследовал к неприметным коридорам. Беглая английская речь всё ещё была непривычна, но он знал, что скоро освоится. Оставалось всего лишь перестроить свой мозг на язык, который он использовал только дома, стараясь вести с собой диалоги, а также во время гастролей. Слыша оркестровую музыку, льющуюся из-за нескольких дверей, Чимин в предвкушении проматывал в голове фразы, с которых начнёт, которыми представится. Он не планировал заводить дружбу, но и врагов наживать больше не собирался. Отстранённость могла помочь, но для выстраивания границ всё же стоило дать немного себя другим.              Он не будет дружелюбным. Не будет открытым. Не будет раненым.              Остановившись напротив двери, где только что, казалось, слышал музыку, Чимин опустил подбородок, натужно выпуская воздух из груди.              Он станет холоднее, чем раньше. Станет лучше. Отгородится от всех, чтобы больше не бояться.              Гул в ушах скрывал все звуки. Лёгкие сжимались, почти травмируя. Он схватился за ручку, намереваясь потянуть её на себя. Всё кончилось в Сеуле. Здесь всё иначе — ничего угрожающего.              Он не будет бояться.              Нервно поджав губы, Чимин опустил руку, теряя опору и запал. Там, за отделяющей преградой, наверняка собрались все танцоры. Сильные. Опытные. Талантливые. Те, что служат тут давно. Те, кто явно будут впитывать взглядом каждое его движение. Резко захотелось курить — дурная привычка, которую он оставил в далёком прошлом, но сейчас могла бы спасти. Иллюзорно.              Пот мелкими каплями собрался на загривке. Он выдохнул для уверенности, отбрасывая подальше свои сомнения. Тело напряжено, он почти готов вновь потянуться к ручке, но…              Дверь распахнулась резко. Едва успев отшагнуть назад, Чимин испуганно посмотрел перед собой. Перечёркнутое уходящей яростью лицо — первое, что он увидел. Человек напротив был выше, нависал и физически и кишащей злостью. Не зная, куда деть неприкаянные руки, Чимин впился пальцами в ремень сумки, переброшенной через плечо, и пытался сдержаться.              — Простите… — начал он, покусывая губы. Слова будто вылетели из головы. Все фразы, словосочетания. Английский будто снова не знаком. И, пусть перед ним был кореец, отчего-то желание говорить на родном языке моментально сигнализировало, как ложное. — Я…              — Отойди.              Донеслось сверху. Чимин, казалось, сжался под этим натиском, напрочь забывая о том, что хотел не бояться. Хотел не показывать страх. Еле слышно пролепетав: «Что?», он не пытался сделать вид, что не понял резко выплюнутую команду, но и сдвинуться с места не мог. За чужой спиной чернота зала, ещё две фигуры — значит, это не та репетиционная, где собрались все будущие коллеги… Не понимая, кто перед ним, Чимин усиленно пытался ухватиться за реальность, но она ускользала. Страх сковывал ступни, тянулся выше, разбивая все надежды. Он не хотел так.              Запустив пальцы одной руки в розовые пряди, Чимин тонко царапал кожу головы, приводя себя в чувство. «Только не сразу. Даже не думай». Всё не могло повторяться. Не должно было. Но незнакомец напротив смотрел на него так, будто был готов прикончить на месте. Закусывая желваки, тот переминался с ноги на ногу, выражая явное нетерпение, а Чимин сглатывал скопившуюся слюну, придумывая, что сказать, как представиться сейчас. Стоило ли попросить объяснений? Стоило ли заглянуть в комнату снова? Доносящиеся из зала звуки слишком походили на задушенные хрипы, на тяжёлое дыхание, которые теперь он слышал слишком отчётливо. Стоило обратить внимание раньше.              Паника атаковала его, вторая ладонь сжалась в кулак — ногти впились в тонкую кожу. Наполняя грудь спасительным кислородом, Чимин уже почти придумал, что сказать, заново собрав себя по кусочкам, но незнакомец раздражённо оттеснил его, шикнув:              — Я сказал — отойди.              Лёгкий толчок. Совсем не опасный, но он обжёг кожу подобно лаве. Наблюдая за удаляющейся спиной, Чимин снова теребил ремень сумки, лишь на секунду бросив взгляд внутрь тёмной комнаты. Там две фигуры, но они волновали его меньше. Самообладание складывалось пазлом в сознании, опадало вниз, снова росло. Тело горело, предчувствие вопило сиреной, и, отшагивая в сторону, намереваясь открыть какую угодно другую дверь, Чимин почти упал, когда мужчина обернулся на ходу, сталкиваясь с ним взглядом и затапливая своим холодом.               — Тут не на что смотреть. Иди куда шёл, — рыкнул тот, и сирена заглохла. Сломалась под натиском мысли, что была на удивление громче.              «Я не буду бояться».