Вне купола цирка

— Ты не голоден? — Рома, не прекращая заваривать в кружке чай, оборачивается через плечо. — Неа, — Джонни качает головой, смотря на Рому из-за букета, стоящего на столе. Сам он за этим столом сидит. Такая вот ситуация. — И, кстати, если ты хочешь попасть на набережную до заката, нужно собираться, времени не так много. Рома оборачивается полностью и, усмехнувшись, ставит кружку с чёрным чаем на стол напротив Джонни. — Да, я знаю, пойду переоденусь и можем выходить, — говорит он, шагая к выходу из комнаты, но останавливается в дверном проёме, кладёт руку на косяк и смотрит из-за плеча. — Только не иди за мной, пожалуйста, — просит неожиданно серьёзно, но через пару мгновений трескается в улыбке, объясняясь: — Иначе мы до заката точно не успеем. Джонни, отпивая в этот момент чай, начинает ржать, поэтому чуть не хлюпает в кружку, но вовремя убирает её от лица — ловкость рук, никакого мошенничества. Из коридора же звучит затихающий по мере шагов смех. Со вчера на кухне не изменилось совершенно ничего — те же стулья, те же шкафчики с посудой, та же цветовая гамма а-ля Скитлс кислая коллекция. И пахнет так же — Ромой, несмотря на пользование того одеколоном. Приятным, кстати, Джонни нравится. Он вообще не может в Роме выделить то, что ему не нравится — даже те черты, которые раньше отталкивали, сейчас кажутся — только в Роме, естественно, — прикольными и банально интересными. Та же лёгкая ебанутость — она ведь шутливая, напускная и мало чем мешает. Джонни, отпивая горячий чай, рассматривает тюльпаны, стоящие прямо перед ним, — а он ведь в цветах никогда смысла не видел. Собственный поступок до сих пор кажется абсурдным, но Ромин удивлённый смех того определённо стоил. Рома возвращается на кухню быстро, и на нём уже не домашняя одежда, а обычная, уличная: красный свитер и чёрные джинсы. Только носки-утки остались. Рома останавливается недалеко от входа в комнату, смотрит в глаза, в вопросе наклонив голову к плечу. — Идём? — спрашивает он с лёгкой улыбкой. — Идём, — Джонни кивает, в глоток допивает чай, поднимается, моет кружку и оставляет ту на столешнице. Только бы не обоссаться на прогулке. Рома кивает, качается с пятки на носок и, развернувшись, выходит в коридор. Джонни, выключив на кухне свет, идёт за ним. Они спокойно доходят до прихожей, обуваются и, остановившись, смотрят друг другу в глаза через узкое зеркало рядом с куртками. — Я просто не могу не сказать, что тебе чертовски идут водолазки, — говорит Рома немного растянуто, касается руками плеч и медленно ведёт к предплечьям, кладёт подбородок на плечо, прижимаясь грудью к спине. Тепло от его дыхания в ухо. У него мягкий свитер. — Ты очень красивый, Джонни, — звучит чисто, искренне, как будничная фраза из градации «доброго дня», и в этом весь Рома — легко озвучивать то, что часто остаётся лишь в голове и неловкости на покрасневших щеках. Джонни, блять, хватит думать о такой хуйне, когда Рома обнимает тебя со спины и слишком горячо для прихожей целует кожу шеи над воротом водолазки. — Всё окей? — Джонни усмехается, смотря в Ромины глаза через зеркало. Конечно, ему приятно, но понять, чему послужил этот внезапный порыв близости, он попросту не может. — Прости, — Рома поджимает губы и, уткнувшись носом в плечо, мягко смеётся. Это совсем не возбуждающе, но очень… тепло. По-настоящему так. По-родному. — Всё так быстро, что я порой не могу поверить, что это происходит на самом деле, — признаётся на выдохе, но с улыбкой. — Понимаю, — отвечает Джонни, потому что, да, он действительно понимает. Иногда он тоже ловит себя на подобной мысли. Она не чужая, не навязчивая, просто редко проскакивает среди остальных в духе «точно, у меня же есть он» — к этому трудно сразу привыкнуть после длительного периода одиночества. К тому же они не так долго «вместе» — у них ещё, считай, период знакомства. Рома усмехается, скорее всего, своим мыслям, после чего целует в скулу. — Одеваемся? — спрашивает он спокойно и отстраняется. — Одеваемся, — Джонни кивает ему через зеркало и тянется за своим пуховиком.

***

— Подожди, пожалуйста, я сфотографирую, — Рома улыбается и, остановившись сам, достаёт телефон из кармана. Джонни понятливо кивает, хотя не понимает, чего красивого Рома увидел в кривой ледяной Снегурке на фоне серого неба, и просто думает, что у него дурацкая привычка не носить перчатки зимой. Руки покрасневшие и наверняка холодные. Рома онемевшими пальцами включает телефон, заходит в камеру и делает пару снимков. Скоро должен быть закат, на улице постепенно темнеет, но небо как было плесневелого цвета, так и осталось. — Она просто смешная, — объясняется Рома, когда убирает телефон в карман, потирает ладони друг о друга и их тоже прячет. Джонни ещё раз смотрит на Снегурочку — у неё кривое тело, напоминающее гусеницу, потёкшая голубая краска на платье и перекошенное лицо с глупой, но доброй улыбкой, на которую натекла краска с щёк. Да, она действительно смешная. — Бедная, блять, — Джонни не выдерживает и начинает смеяться. — Оторвать бы скульптору руки. Рома подхватывает его смех, даже сгибается немного, выдыхая тёплые клубы пара, пока не закашливается, тяжело дыша. Смех на морозе — по-прежнему смех, но почти такой же травмоопасный, как любой зимний спорт. Перед тобой встаёт очевидный выбор: либо быть весёлым, но больным, либо быть здоровым, но унылым говном. Кажется, рядом с Ромой Джонни чисто физически унылым говном быть не может. Они проходят по всей набережной, рассматривая откровенно смешные плохо вырезанные изо льда фигуры, людей вокруг очень мало, почти как каких-либо кафе — тех нет совсем. Джонни считает, что это большое упущение подобных заведений, потому что таких, как они с Ромой, придурков пусть и не очень много, но они есть. Есть, хотят есть и выпить что-нибудь горячего, потому что жопа, естественно, подмерзает. Не то чтобы горячий кофе прям прогревал жопу, но это было бы хоть что-то. А ещё, да, Джонни всё-таки захотел поссать, но так как никаких заведений по близости нет, на закат он идёт любоваться сомнительно. А любоваться на закат они именно идут — Рома сказал, что с пирса вид будет красивым. И кто Джонни в этой ситуации такой, чтобы спорить? Вот именно, он смиренно разгребает ногами снег, потому что эту часть набережной чистят раз в никогда, потому что это нахуй никому не нужно — здесь же ходят по три человека в день. И два из трёх сейчас идут на пирс, потому что небо постепенно всё-таки приобретает более яркие цвета — подкрашивает слой облаков в оранжевый. Но когда Джонни, как и Рома, останавливается на пирсе, а потом ждёт долгие и продрогшие десять минут, чуда не происходит: оттенок оранжевого как слегка окрасил облака, так и скрылся где-то за горизонтом. Рома, несмотря на такой облом, всё равно делает несколько фотографий и выглядит до невозможного довольным. Даже такой бледный закат того стоил. — Ладно, на самом деле, я примерно этого и ждал, — Рома улыбается. Щёки у него красные, а на ресницах застыл иней. — Ты же не расстроился? — спрашивает почти взволнованно, но по-прежнему с лёгкой улыбкой. Джонни усмехается — будто он шёл сюда из-за заката, ну что за бред. — Нет, — в итоге отвечает он с улыбкой и качает головой. Рома кивает и, поджав губы, оглядывается. Вокруг, не считая редких фонарей, темно — солнце окончательно зашло, а небо стало синим — не чёрным из-за слоя облаков; вокруг нет никого. Вот прям совсем никого — ни души, ни бездушных. Будто они не в многолюдной Москве, а городке с населением в тысячу. Рома смотрит в глаза, немного исподлобья, и фонарь, под которым они стоят, почти угрожающе играет на его лице тёплым светом. Джонни хочет спросить, всё ли окей, но Рома опережает его — шагает ближе, цепляет рукав шуршащего пуховика и, немного потянув на себя, целует. Его губы холодные, а дыхание тёплое, оно окутывает их паром. Джонни, естественно, отвечает, просто потому что хочет, а ещё контраст холодных обветренных губ с горячим дыханием слишком ахуенен, чтобы не ответить. Сердце под слоями одежды громко стучит, отдавая в грудь, и это такой забытый трепет, будто что-то подобное было совсем давно и просто забылось. Рома мажет языком по губам, его белые ресницы трепещут, и он отстраняется, тяжело выдыхая. — Насморк, — объясняется он и начинает смеяться. Смеётся он часто, но это не напрягает совершенно. А Джонни смотрит на него, и в голове всего две мысли: какой же он красивый и как хочется поссать. Первая мысль, конечно, важнее. Но дальше они гуляют недолго: сначала ищут туалет, находят его в смахивающем на супермаркет магазине, где перед выходом берут по стаканчику горячего чая (ничему жизнь не учит), а после всё равно одубевают окончательно: на набережной поднимается ветер. — К тебе или ко мне? — Рома неоднозначно хмыкает, пока пытается онемевшими пальцами разблокировать телефон. — Как хочешь, — Джонни пожимает плечами, — и спрячь, блять, руки, я вызову такси. — Давай ко мне, — Рома, поджимая губы, улыбается и убирает руки в карманы. — У тебя же есть адрес? — Да, остался ещё с того раза, — ещё бы не помешало номер квартиры выучить, это обязательно, но как-нибудь попозже. Когда такси приедет, например. — Назначали машину, — Джонни убирает телефон и смотрит на переступающего с ноги на ногу Рому. — Сильно замёрз? Рома шмыгает носом, поводит плечами и, тяжело вздохнув, всё-таки отвечает: — Да, — выходит почти пристыженно, — но ничего, такси ведь скоро приедет. Джонни, копируя его жест, вздыхает, шагает к нему ближе и, вытащив свои руки из карманов, снимает с них печатки, зажимает те подмышкой. — Давай руки, — говорит он спокойно, протягивая к Роме открытые ладони — тот мнётся, дёрнув уголок губ в неловкой улыбке, — да давай, нормально всё. Рома выдыхает и, вытащив руки из карманов, вкладывает их в тёплые ладони, которые сразу начинают растирать холодную, покрасневшую кожу. Он улыбается несдержанно, почти смеётся, даже не пытаясь сохранить серьёзный вид. Джонни ничего на это не говорит, усердно греет красные, наверняка онемевшие пальцы и бледные, буквально белые ладони, всё-таки спрашивая: — Что за ебанутая привычка? — говорит беззлобно, почти интересуется. Но, ладно, такое отношение к здоровью немного подбешивает. — Не привычка, а принцип, — Рома хихикает на поднятый скептический взгляд. — В варежках я чувствую себя беспомощным, а в перчатках… странно. Джонни хмыкает, безмолвно выражая и без того понятное «да ты что?» или «ну и идиот», оставляет Ромины руки в одной своей ладони и по очереди надевает на них свои кожаные перчатки. — Не выёбывайся, — Джонни прячет руки в карманы и, переступив с ноги на ногу, смотрит на дорогу, откуда нет машин, после чего переводит взгляд обратно на Рому. Тот усмехается и просто выдыхает: — Спасибо. Джонни фыркает, не озвучивая очевидного «не за что», и морщится, потому что ветер с какой-то дикой силой дует в лицо, мажет по открытой из-за воротника шее — неприятно. Прям пиздец неприятно, но делать нечего — только стоять и дальше морозить задницы, пока не приедет такси. Приезжает машина быстро, буквально через несколько минут после вызова — собственно, как и обещал автоответчик, — но то ли Рома вымотался за день, то ли нормально так подморозился, потому что, сев рядом с Джонни на соседнее сидение в тёплом салоне, он начинает сонно клевать носом. А времени к этому моменту только начало девятого. Дороги их маршрута, несмотря на конец дня, забиты — из-за снега, который на окраинах убрали плохо или не убрали совсем, произошло четыре аварии, из-за которых на длинных улицах встали не менее длинные автомобильные хвосты. — Всё нормально? — спрашивает Джонни серьёзно, когда Рома, в очередной раз качнув головой, растирает слипающиеся глаза. Выглядит он не плохо, но сонно — это видно даже в темноте салона, свет в который попадает только с уличных огней. Рома на вопрос поднимается, промаргивается и устало улыбается. — Да, всё нормально, — отвечает он вполголоса и, стянув с себя шапку, кладёт ту на свои колени, взлохмачивает волосы. — Просто улица из-за мороза поддерживала в каком-то, знаешь, напряжении, а сейчас меня разморило. Я мало сплю из-за выступлений, а в дни репетиций обычно рано ложусь, чтобы отоспаться. — Я могу поехать домой, — обозначает Джонни совершенно без обиды, потому что это было ебланизмом. Он всё понимает, потому что сон, а особенно с таким образом жизни, как у Ромы, просто пиздецки важен. — Нет, я хочу, чтобы ты поехал ко мне, — Рома качает головой, переминая шапку на коленях. — Если ты, конечно, сам хочешь. — Хочу, — честно отвечает Джонни и, наплевав на водителя, потому что кому какое вообще дело, кладёт руку на чужое бедро, обтянутое чёрными джинсами — ткань холодная. — Но всё точно нормально? — Да, — Рома улыбается и накрывает его ладонь сверху своей, без силы сжимает пальцы. Его руки уже тёплые. Водитель, мужчина средних лет, несколько секунд смотрит на них через зеркало заднего вида и, ничего не говоря, переводит взгляд на дорогу. Они добираются до Роминого дома через час — сам Рома за это время, откинувшись головой на спинку сидения, подремал. Джонни же пытался разобраться с клиентом, который ни за что на него гнал — обычная схема, когда после выполненной работы сами хуёвят сайт, а потом требуют деньги обратно. Не удивляет, но бесит пиздец как. — Всё нормально у тебя? — спрашивает Рома, когда они оказываются на кухне, и открывает холодильник. — Да, просто один гандон захотел на халяву себе нормальный сайт, — Джонни, сидя за столом, блокирует телефон и, отложив его, раздражённо выдыхает. — Я могу чем-то помочь? — Рома поднимает брови, видимо, неуверенный в собственных словах, но, придерживая дверцу холодильника, поворачивается, чтобы посмотреть в глаза. — Да не, — Джонни качает головой и делает ещё один глубокий вдох, чтобы успокоиться. Ещё на Рому ему сорваться не хватало. — Всё реально окей, это не первый случай. Рома понятливо кивает, сочувственно поджимает губы и, повернувшись обратно к холодильнику, спокойно спрашивает: — Ты что будешь? У меня мясо есть тушёное с овощами и рис с курицей. Борщ ещё, но не уверен, что он нормальный. — А чё ему будет-то? Рома, оглянувшись через плечо, в вопросе поднимает бровь. — Он может прокиснуть. Джонни усмехается. — Когда я мелкий был, у нас в холодильнике борщ мог неделю стоять, его просто мать потом кипятила и нормально. Рома пожимает плечами. — Ну, отравить я тебя не хочу, — говорит он и, достав из холодильника борщ в высоком контейнере, открывает его, нюхает, — но вроде нормальный. Будешь? Джонни кивает. — Буду. Рома ему тоже кивает и, достав ещё какие-то контейнеры, начинает раскладывать еду. Очевидно, питается он доставкой типа домашнего. Всё происходит так тихо, спокойно, по-домашнему (благодаря не только доставке). На улице колючий февральский мороз, а здесь, на кухне, тепло и вкусно пахнет едой, которую Рома разогревает на плите. Он двигается по кухне плавно, покачивает плечами лёгкой волной и что-то растянуто мычит, хотя по-прежнему заметно сонный после сна в такси. — Почему ты не пользуешься микроволновкой? — без претензий, просто интересуясь, спрашивает Джонни, посмотрев на названную микроволновку. Рома, помешивая в сотейнике борщ, оборачивается через плечо. — Мне так больше нравится, — отвечает он, пожав плечами. — Всегда так делал, мне кажется, так вкуснее. — Прям всегда? — Джонни усмехается, представляя мелкого Рому, который, вместо того, чтобы поставить в микроволновку тарелку, тащит всю кастрюлю на плиту. — Ну, у меня бабушка так делала, — Рома улыбается уголком губ. — Если что-то не так, я могу и в микроволновке подогреть, — говорит с наигранным возмущением и совершенно беззлобно фыркает. Джонни в сдающемся жесте поднимает руки и, качая головой, пропускает смешок. — Мешай давай, не отвлекайся. Рома показательно закатывает глаза и, весело хмыкнув, возвращается к помешиванию борща, параллельно переворачивая курицу с рисом на сковороде. — Что делать будем? — интересуется он, доставая тарелки. Джонни смотрит на красные, всё-таки немного подмороженные тюльпаны и думает, как, по ощущениям, давно он эти цветы подарил. Они и гуляли недолго, всего четыре с небольшим часа прошло, но всё это ощущается далёким: холодная набережная, душный салон такси, долгая дорога. А потом сонный Рома, который, согнувшись над раковиной в ванной, шутит про «Побег из Шоушенка». Джонни осознанно моргает, возвращаясь в реальность. — Что ты говоришь? — спрашивает он, подняв на Рому взгляд. Тот оборачивается на него полностью, опирается поясницей на столешницу и, приподняв подбородок, улыбается. — Тоже спишь? — предполагает Рома с добрым смешком. — Я говорю, чем заниматься будем? Вопрос простой, даже слишком очевидный, чтобы не подумать о том, о чём думает Джонни. Несложно, впрочем, догадаться, о чём. Он ухмыляется, играет бровями, как бы этим всё говоря — Рома на это смеётся, качает головой и говорит, какой он дурак, потому что на весь вечер им секса точно не хватит. Естественно, это не главная причина, обычная шутка, но она сильно разбавляет кухонную идиллию. В итоге за ужином они решают закончить вечер просмотром фильмов, Рома нарезает фрукты, потому что попкорна дома нет — и не потому что он долго в доме не лежит, а потому что Роме он просто не нравится. Всё в жизни упирается в какое-нибудь «потому что» — и этот случай не исключение. С подпинки Джонни они, устроившись на диване в гостиной, включают на телевизоре «Очень страшное кино», потому что «это фильм на все случаи жизни», а ещё оказывается, что Рома его не смотрел. — То есть ты смотрел «Пункт назначения», — Джонни в несерьёзном скепсисе поднимает брови, — а «Очень страшное кино» — нет? Рома в таком же настроении ведёт одной бровью. — И об этом говоришь мне ты? — И об этом говорю тебе я. — Человек, который, я уверен, раз десять точно смотрел «Очень страшное кино», но ни разу — «Пункт назначения». Джонни усмехается, сдаваясь: — Да, мои вкусы достаточно специфичны. Рома неожиданно взрывается звонким смехом, отводя в сторону руку с долькой яблока, чуть не роняя ту на диван. Смеётся он действительно звонко, прерывисто и ярко, прижимая свободную руку к груди и закрывая глаза. Он откидывается на спинку дивана, сутулит плечи, смеясь почти в себя, и Джонни просто смотрит на него, улыбаясь. Рома ему нравится. Да, это пока, естественно, не любовь, но более ясное «нравится». То, как он разговаривает, и то, о чём разговаривает, как двигается — да, такая банальная вещь, — как смеётся. Джонни не любит глубоко копать, поэтому все эти простые моменты складывает в понятное «нравится». Конечно, Рома нравился ему с самого начала, но всё происходило настолько быстро, что осознание приходит с разительным опозданием. Из мыслей вытягивает Рома, мягко коснувшись локтя. — Всё в порядке? — спрашивает он спокойно, внимательно. Джонни приходит в себя, понимает, что бездумно смотрел на стену, и переводит уже осознанный взгляд на Рому. — Да, просто задумался, — отвечает он и, откинувшись на спинку дивана, чешет колючий подбородок. Рома дёргает губами, сдерживая улыбку, и выдаёт нарочито серьёзно: — Задумался? Не знал, что ты умеешь. Джонни отсылку ловит, потому что, конечно, все фильмы он не помнит, но Тик Ток и просто невъебенные рекомендации имеет. Имеет, поэтому подаётся вперёд и щиплет Рому за бок, на что тот отклоняется, закрывается руками, пытаясь отогнать чужие от себя, сдерживает улыбку и смешливо смотрит в глаза. Джонни тоже смешно, но он по максимуму держит лицо невозмутимым кирпичом и всё пытается ещё как-то поддеть или ущипнуть. — Ну что ты так взъелся, — Рома подхихикивает, пытаясь перехватить его руки, некрепкой хваткой тянет за запястья на себя и, подтянув ближе, перехватывает предплечья. Джонни на это замирает, смотрит в глаза, выжидающе поднимает бровь. — Ну, что? — спрашивает он, сдерживая улыбку. Рома же улыбку не сдерживает, резко подаётся вперёд, уходит в сторону и совершенно по-скотски дует в ухо — а это, блять, слишком неожиданно и щекотно, поэтому Джонни дёргается и, высвободив руки из захвата, сам удерживает Рому за плечи и притягивает его к себе, в отместку совершенно так же дуя в ухо. Они перепихиваются, пытаясь перетянуть контроль каждый сам на себя, не сдерживают надрывный хохот и пару раз чуть не падают с дивана, пока Рома наконец не замирает, перестаёт сопротивляться и атаковать, просто расслабляется в руках и со смешинками смотрит в глаза. Джонни держит его за плечи совсем близко к себе, так же смотрит в глаза. — Норм всё? — спрашивает он чисто на автомате, просто на всякий случай. — Ага, — Рома улыбается и посмеивается. На вопросительный кивок поясняет: — Мы кино, кажется, смотреть хотели, — и смотрит в глаза так, что понятно: фильм вообще не в приоритете. Джонни расслабляет хватку на плечах, проводит руками ниже, по предплечьям, задирает свитер и касается ладоней. Рома улыбается нежнее, наклоняет голову к плечу и в ответ гладит подушечками пальцев ладони — приятно и немного щекотно. Руки у него сухие и тёплые. Как же похуй на загрузившийся фильм, который стоит на паузе. Рома мягко массирует ладони, хаотично и лениво перебирает пальцы и, наклонившись вперёд, оставляет поцелуй на щеке, после чего отстраняется и говорит: — Ладно, мне всё-таки интересно, — и смотрит на экран телевизора. Джонни понятливо кивает, тянется за пультом и включает фильм. На самом деле, «Очень страшное кино» ему не очень нравится, но эта та классика, о которой просто должен знать каждый. И Рома, пока эту классику познаёт, вполне нормально морщится, смеётся, то кривя губы в неприязни, то складываясь лбом к Джонниному плечу. — А это не пародия на какой-то фильм? — спрашивает он минут через десять после начала. — Не могу только вспомнить, какой. Джонни поворачивается к нему, не обращая внимания на фильм с орущей сценой. — Ага, — отвечает он и хмурится, силясь вспомнить, на что это пародия, — на «Крик», по-моему. — Это там, где осталось семь дней? — Рома часть предложения протягивает скрипучим голосом и дёргает уголком губ в улыбке. — Да, это там, где осталось семь дней, — вторит ему такой же пародией Джонни, возможно, перебарщивая с напускным ужасом, но то только атмосфернее. Рома кивает, видимо, своим мыслям и возвращается к просмотру. В какой-то момент, примерно после половины фильма, его снова начинает клонить в сон — неожиданно и резко, до клюющего носа и в итоге склонённой к плечу головы. Джонни не против такого положения, ему нравится, что Рома настолько доверяет ему, но он ведь очевидно устал и просто хочет спать — за это совесть неприятненько так сосёт желудок. Полный вкусным борщом, кстати, но сосёт. — Может, мне такси вызвать? — Джонни кладёт ладонь Роме на бедро и без силы хлопает, обращая на себя внимание. Рома же с его плеча не поднимается, только трётся о него щекой, тяжело вздыхает, замирает, будто хочет что-то сказать, и выдыхает, после чего всё-таки говорит: — Не хочешь остаться у меня? Это неожиданно, но закономерно. Рано или поздно (как будто у них так много времени) это всё равно бы произошло. И, конечно, Джонни хочет остаться, врать здесь бессмысленно. — Тебе же в цирк завтра, — вместо согласия вспоминает он и гладит по бедру — без подтекста, спокойно. — У меня завтра выступления, могу к одиннадцати подъехать, — Рома с его плеча не поднимается, но говорит чётко и осознанно — не спит, не несёт полусонный бред. — Сможешь встать часов в десять? Если это единственное условие, Джонни, естественно, согласен. Да он бы и раньше встал при возможности остаться в этой квартире — собственный режим кажется таким ничтожным аргументом против. — Без проблем, — отвечает он и, недолго думая — ладно, вообще не думая, это получается само собой — запускает свободную руку в чужие волосы, без силы массируя кожу головы. Рома подставляется под руку, слабо елозя головой по плечу, после чего всё-таки поднимается и, проморгавшись, смотрит в глаза. Он растрёпанный и заметно сонный, с покрасневшими и уставшими глазами, но тёплой улыбкой и добрым прищуром. Его голос звучит контрастно трезво и ясно: — Я рад. Тебе нужно будет в душ? Я не обещаю, но постараюсь найти тебе какую-нибудь домашнюю одежду, — и его слова вместе с улыбкой греют. Джонни сначала просто кивает, смотрит в глаза и только после полного осознания сказанного всё-таки отвечает: — Да, я схожу в душ, — и задумывается, пытаясь переварить ситуацию. — Сейчас или потом? Ты вообще во сколько ложишься? — Часов в одиннадцать, — Рома вздыхает, — если раньше не усну. Прости, меня реально рубит, — и поджимает губы в неловкой улыбке. Джонни зеркально вздыхает, удерживаясь от того, чтобы не закатить глаза. Ромины слова кажутся смешными, поэтому он спокойно объясняет: — Да нормально всё. В том, что ты хочешь спать, нет вообще ничего такого, за что можно было бы извиняться. Это я идиот, который сбил режим дохуя времени назад, но даже это не проблема, понимаешь? Мне прям похуй, в час встать или в десять, поэтому выбирай, что тебе нравится, и не парься. Лекцию он читать не планировал, слова сами строились в предложения, но оно того стоило, потому что Рома несколько секунд смотрит на него с непонятной эмоцией, после чего выдыхает, расправляет плечи и кивает. — Понял, — просто отвечает он. — Вот и молодец. Рома кладёт свою руку сверху на его, Джонни, ладонь, что лежит на чужом бедре, и сжимает пальцы, по-прежнему смотря в глаза. — Тогда я схожу сейчас в душ, ладно? — Только не захлебнись, — Джонни усмехается и, перевернув кисть, перехватывает Ромину ладонь, гладит её большим пальцем. Рома счастливо улыбается в ответ, наклонившись, целует в уголок губ и, мягко вытянув руку из некрепкой хватки, поднимается с дивана. Несколько секунд смотрит в глаза, фыркает и уходит из комнаты в спальню — предупреждает, что за полотенцами. — Постараюсь недолго, — проходя по коридору уже в ванную, говорит он. Джонни кивает, зная, что Рома этого уже не видит, и переводит взгляд на фильм, который игнорировал последние минут десять, но смотрел его столько раз, что из сюжета не выпадает. Только на фильм он не обращает внимания, а думает о том, что, может, собственный режим у него изменить получится. В дни репетиций Рома свободен с обеда, а в дни выступлений — до обеда и уже поздно вечером. Он сказал, что выступает пять-шесть-семь — пиздец — дней в неделю, а, пусть видеться ежедневно они не смогут, видеться всё равно как-то надо — не раз же в неделю. Джонни прислушивается к своему организму и понимает, что через час-другой был бы не прочь лечь спать — и это вводит в лёгкое ахуевание, потому что неделю назад он бы планировал ложиться не раньше четырёх утра. Из-за Ромы его жизнь меняется слишком стремительно. И он абсолютно точно соврёт, если скажет, что ему это не нравится. Из душа Рома выходит через полчаса и выглядит немного бодрее, чем был до этого. На нём вместо вечерних чёрных джинс и красного свитера домашняя одежда, в которой он встретил Джонни: в светлой футболке, в дурацких клетчатых штанах и уже новыми голубыми носками. — Я оставил тебе полотенца на стиральной машине, — Рома останавливается в дверном проёме, оперевшись плечом на косяк. В руках он держит свои сложенные вещи. Джонни ставит фильм, который и без того не смотрел, на паузу и поднимает взгляд. — Я тоже сейчас схожу, подрубать начинает, — говорит он, с улыбкой пожав плечами. Рома понимающе кивает. — Подожди только, я вещи тебе принесу, — и, отлипнув от косяка, выходит в коридор. А Джонни просто не может упустить такой момент для шутки, поэтому чуть громче обычного говорит вслед: — Ты можешь зайти, пока я буду мыться, и присоединиться! — но Рома его, видимо, уже не слышит, потому что ничего не отвечает. Или шутка не понравилось, такое тоже может быть. Появляется Рома через пару минут, так же останавливается в дверном проёме, опирается на косяк, держа уже другие вещи в руках, и с лицом, будто озвучивает самую из очевидных вещей в мире, говорит: — Секс в душе — это не только травмоопасно, но ещё и дорого. Но, чтобы ты знал, я не против. Они смотрят друг на друга несколько секунд, но, не выдержав, всё-таки пропускают смешки и улыбаются. После этого Джонни поднимается с дивана, забирает у Ромы «свои» вещи, не церемонясь, целует его и обещает не задерживаться, чтобы по возвращении в гостиную не застать уснувшего Хатико. Принимая душ, он, конечно, не надеется, что Рома не уснёт за время его отсутствия, но это не обижает совершенно — и было бы бредом, если бы обижало. Рома устал, и Джонни это прекрасно понимает. Понимает, поэтому удивляется, когда уже чистый и в чужой одежде — Рома выдал ему безразмерную чёрную футболку и серые спортивки — возвращается в гостиную и видит не спящего в ссутулиной позе на диване, а растягивающегося в ссутулиной позе — хоть что-то — на полу Рому. Заметив Джонни в дверном проёме, он поднимается корпусом, но ноги со шпагата не собирает. — Всё в порядке? — спрашивает он буднично, но искренне. — Ага, — Джонни, смотря на него, глупо кивает и проходит к дивану, садится на него. — Об этой растяжке ты говорил? Рома сначала поднимает бровь, а после, выдохнув, отвечает: — Днём? Да. — Она поддерживает форму? — догадывается Джонни просто потому, что для него в моменты несвоевольных мучений растяжка была одним из кругов ада, и заниматься ей перед сном не хотелось совершенно. Конечно, другое дело, когда тело растянуто и натренировано, но это ведь всё равно наверняка неприятно. Рома же смешливо фыркает, качает головой и всё-таки подбирает ноги, но лишь для того, чтобы сложить их в бабочку и продолжить растягивать мышцы. — Ну, не совсем, — говорит он после короткой паузы, — это чтобы мышцы после нагрузок не болели. — В смысле? — Джонни честно не понимает, как растяжка — да-да, та самая убийственная растяжка — может помогать от боли в мышцах после нагрузок. Разве что минус на минус даёт плюс? Рома в лёгком удивлении поднимает брови, ждёт несколько секунд, будто пытаясь понять, шутка это или нет, но всё-таки отвечает: — После репетиций и выступлений мышцы сильно забиваются. Чтобы они болели не так сильно, для этого есть растяжка, которая снимает с мышц лишнее напряжение. Ну и форму поддерживает, конечно. Джонни около понятливого кивает и всё-таки уточняет: — И это помогает? — потому что он вспоминает свои каменные — от боли, а не накаченности, потому что лень сильнее — мышцы после тренировок в зале и не верит, что снять боль помогла бы простая растяжка. Рома тяжело вздыхает, улыбается как-то устало и подбирает ноги совсем, прижимает колени к груди и кладёт на них подбородок. — Помогает, но не полностью, — он перебирает пальцами ног по ковру. — Честно, — коротко смеётся, — я постоянно чувствую себя так, будто сейчас развалюсь. Буквально. — И это нормально? Рома в ответ смеётся как-то обречённо, вымученно, а когда успокаивается, слегка наклоняет голову и смотрит в глаза. — У нас в цирке есть поговорка: если ты на утро проснулся, и у тебя ничего не болит, значит, ты умер, — и улыбается — спокойно, без сожаления, с перебивающей сонливостью и тёплой улыбкой. Джонни в ответ вздыхает и качает головой, сложив руки на вещах на коленях. Рома смотрит на него снизу вверх и, не прекращая улыбаться, говорит: — Спать пойдём? И Джонни слишком давно не слышал эту фразу настолько по-родному, расслабленно и спокойно, когда хочется ответить простое «конечно», а не послать нахуй, потому что человек рядом заебал до дрожи. У Джонни такое было — в конце прошлых отношений. Да, с бывшей они закончили слишком хуёво. Зато на таком контрасте воспоминаний он улыбается и отвечает: — Ага. Рома довольно щурится и, вздохнув, наконец поднимается с пола. — Пойдём, — говорит ещё раз, чтобы закрепить. Джонни кивает, берёт одежду на своих коленях, выключает телевизор и, поднявшись с дивана, выходит из гостиной вслед за Ромой, по пути выключая в комнате свет. Они идут вместе спать. Ахуеть. Джонни свои мысли, естественно, не озвучивает, молча шагает до спальни, в которой никогда не был — та располагается в противоположном относительно кухни направлении. Спальня обычная: с тёмным шкафом у одной из светло-зелёных стен, большая кровать с серым постельным по центру, пара тумбочек под цвет шкафа и то, что отличает её от среднестатических — велотренажёр и лежащие в дальнем углу плакаты с цирковых выступлений. Ещё есть стул возле шкафа, на который Рома, забрав у Джонни из рук одежду, складывает уличные вещи. — Всё же в порядке? — сев на край кровати, Рома поднимает на Джонни взгляд. Джонни, стоя возле кровати, смотрит на него и думает: «А что может быть не?» — и как бы понимает, о чём именно Рома спрашивает, но его это вообще не трогает. — Да, — просто, но серьёзно отвечает он. — Мне на ту половину? — и кивает на дальнюю от них. Рома оборачивается через плечо, смотрит на кровать, проводит по серой простыне рукой и, повернувшись обратно, говорит: — Как хочешь. Джонни пожимает плечами, потому что ему тоже непринципиально, после чего проходит к дальней половине кровати и, расправив простынь, садится на край — матрас мягкий, но упругий. Он сидит так совсем недолго и, услышав позади себя шорох, забирается на кровать с ногами, пряча их под тонкую простынь. Пледа по привычке не хватает, но дома у Ромы действительно жарко, поэтому это вводит в лёгкий ступор. И Рома, видимо, этот ступор замечает, поэтому обозначает: — Если тебе нужен, я могу плед какой-нибудь принести или одеяло. Сам теплее обычно укрываюсь, но у вас так батареи шарашат, что спать нормально невозможно. — А потом мокрый, как мышь, — подтверждает Джонни и, накрывшись простынёй до середины пояса, ложится на подушку — та оказывается чем-то средним между пуховой и ортопедической, из-за чего больная шея чуть не стонет от удовольствия. Вернее, Джонни не стонет от удовольствия, но все всё равно всё поняли. — Не, не нужно ничего. — Окей. Всё? — спрашивает Рома и, получив утвердительный кивок, выключает надкроватный свет, который всё это время освещал комнату. Становится, естественно, темно, и в этой абсолютной темноте пусто шуршит простынь, пока глаза Джонни не привыкают к обстановке, и он не видит перед собой Рому, повёрнутого к его лицу. — Я всё спросить хотел, — начинает Рома осторожно, и Джонни силится, чтобы не брякнуть шутливое «но всё момента не находил?». — У тебя вообще опыт с парнями был? Джонни не спешит ответить, перебирая воспоминания, в которых мешаются ночи с парнями и девушками, но в итоге, промолчав долгую минуту, говорит: — Только по пьяни, — ловит непонятной эмоции вздох, поэтому продолжает: — Но я был не в говно и всё прекрасно помнил. И не жалел, если что. — Хорошо, — просто выдыхает Рома и замолкает. Они смотрят друг на друга через темноту долго, но молчат и вслушиваются в дыхания — те разнятся, потому что у Ромы немного чаще, хотя он слышно пытается его выровнять. Пытается, но тщетно, потому что он подаётся вперёд и целует раньше, чем удаётся успокоить дыхание. Джонни этого ждал. В его голове простреливает мысль: «Наконец-то», — и он сам целует Рому, двигается к нему ближе, кладёт руку на плечо и проводит ей дальше, по спине. Он не торопится никуда, но торопиться хочется — их не ограничивает ничего. Ни отведённое время, ни другие люди, ни обстоятельства — совершенно ничего. Это почти срывает голову, а Ромины подрагивающие руки на груди трезвости мыслям ну вообще не добавляют. Целуются они недолго, потому что Рома быстро сползает ниже и оставляет поцелуи на шее — такие же горячие и напористые, как в прихожей. Только тогда они вынуждены были остановиться, чтобы успеть на набережную до заката, а сейчас не останавливает ничего. Джонни проводит рукой ниже, останавливает её на пояснице и собирает лёгкую ткань футболки, касаясь тёплой кожи. Рома в ответ прижимается ближе, прикусывает место под подбородком и утыкается лицом в изгиб шеи и плеча, целует туда же, недолго втягивая в рот кожу. Наверняка останутся засосы, но на это так похуй, насколько вообще может быть. Они буквально сталкиваются — больше ни на что не похожа их внезапная близость. Всё происходит с нажимом, но не резко, как-то удивительно плавно и чувственно — то ли Рома берёт на себя энергию, то ли Джонни просто не может быть грубее. Он не знает, сколько времени они просто — просто, блять, ага — целовались и водили руками по телам друг друга, но Ромина рука сползла ниже и потянула за шнурки его спортивок только тогда, когда губы уже горели, а стояк оттягивал те самые спортивки. Джонни так же заводит свою руку в чужие штаны, оттягивает резинку трусов, с лёгким давлением проводит по тазовой косточке и паху, после чего всё-таки обхватывает ладонью член — Рома, до этого гладивший его бедро, дрожаще выдыхает над ухом и так же касается его члена — только через ткань трусов. Жарко так, что пиздец. Ещё пледа не хватало. Чужой член в кулаке ощущается странно, непривычно после длительного периода одинокой дрочки, но это возбуждает — просто, блять, не может не возбуждать, когда горячая плоть в ладони пульсирует, Рома тяжело дышит в шею и, пробравшись под ткань трусов, всё-таки обхватывает и его член. Они замирают на несколько секунд, молча тяжело дышат, и Рома всё-таки говорит: — Я долго точно не выдержу. — Да я сам сейчас, блять, спущу, — выдыхает Джонни во влажные волосы, от которых пахнет каким-то сладким шампунем. Рома прерывисто хохочет в шею и без предупреждения начинает двигать рукой — немного дёрганно из-за дрожащих рук и мешающей одежды, но старается не торопиться, останавливается, трёт большим пальцем головку. Вторую руку он уместил на боку. Джонни сдавленно стонет и вспоминает, что, вообще-то, не один здесь в буквальном состоянии стояния, поэтому крепче сжимает чужой член и незамысловато двигает кулаком вверх-вниз. Он не помнит, когда в последний раз дрочил кому-то, все воспоминания вылетают из головы, и он просто интуитивно двигает рукой, слушая сбитое дыхание в шею и шуршание ткани — одежды и простыни, — чувствуя, как собственная грудь вздымается тяжело и часто. Хочется теснее, ближе и быстрее — и Джонни не знает, уже просто не соображает, слышит ли Рома его мысли, но ускоряет движения на его члене, сам прижимается ещё ближе, из-за чего их руки соприкасаются, сталкиваются и мешают друг другу, пока не приходят к одному темпу — сначала размеренному и почти медленному, пока не срываются до быстрого и дрожащего, неполного, только на головках, потому что нахуй — ха-ха — надо дрочить по всему члену, если они вот-вот кончат. Рома начинает часто толкаться в руку, сбивая наработанный темп, но на это прям похуй — и по хуй, — потому что его член недвусмысленно сильно пульсирует в руке, а дыхание такое горячее и частое, что не нужно быть Шерлоком, чтобы догадаться — он в секундах до оргазма. И Джонни достаточно ещё пару раз потеребить головку, чтобы в ладонь выстрелила тёплая сперма, а над ухом прозвучал протяжный, сдавленный тяжёлым дыханием стон. Но он не останавливает движения, водит рукой по по-прежнему напряжённому члену, продолжает чисто на автомате, потому что самому остаётся совсем немного — всё тело горит, сковывает напряжением и облепляет жаром по мышцам, а дышать тяжело настолько, что не хватает воздуха и кружится голова. Оргазм пробивает на стон и подрагивающие бёдра, а темнота перед глазами идёт светлым пятнами, лёгкие горят затухающим огнём, и становится почти невыносимо жарко. Это абсолютно несравнимо с самостоятельной дрочкой. Это вообще не то, и Джонни не представляет, как теперь будет дрочить сам себе. Ладно, это пиздёж, сейчас он не представляет, как дышать так, чтобы не задыхаться, и не думает больше ни о чём. Они лежат так долго, потому что влюблённые и кончившие в полной темноте часов не наблюдают, пока всё-таки не вытаскивают руки из штанов друг друга — кисти затекли у обоих. После чего по очереди вытираются полотенцем, оставленным на прикроватной тумбочке, потому что идти и переодеваться не хочется совсем. Рома перекатывается на спину, шумно выдыхает, раскрывается, шурша простынью, и, повернув голову, спрашивает: — Я открою окно ненадолго? У Джонни язык во рту не поворачивается, усталость в обмякшем теле наваливается слишком резко, но он выдавливает из себя что-то вроде «ага» и переворачивается на спину, смотря в светлый потолок, который плывёт тёмными пятнами. Рома поднимается с кровати, обходит её, щёлкает ручкой окна и возвращается обратно. Они снова лежат в тишине, пока не сравнивают спокойное дыхание, после чего Рома переворачивается на бок, касается предплечья и полувопросительно желает: — Спокойной ночи? — Спокойной ночи, — отвечает Джонни, перехватив его руку, чтобы сжать тёплые пальцы — этот жест получается сам собой, он не пытается его как-то охарактеризовать. Спать с кем-то тоже непривычно, в жизни Джонни действительно много перемен, но он не может сказать, что эти перемены ему не нравятся. Нравятся. Очень нравятся. Засыпать, слушая чьё-то спокойное дыхание рядом, слишком приятно.