Вне купола цирка

Рома на коленях тяжёлый, его бёдра напряжены и упруги под давлением ладоней, а спина так легко выгибается. Он горячо дышит в губы, и в комнате жарко, почти душно. Джонни водит руками по податливому телу и не думает ни о чём. Некогда. Незачем. Фильм играет за Роминой спиной какой-то орущей сценой, но на это прям похуй — хочется ближе, теснее. Губы горят от поцелуев, бёдра отдавливает прилично, а руки забираются под толстовку, с нажимом проводят открытыми ладонями по влажной пояснице — охуенно, прям да, как нужно. Рома прерывисто выдыхает, его потряхивает под ладонями, но он прижимается к груди, руками хаотично гладит, давит на плечи. Джонни ведёт по позвонкам выгнутой в попытке прижаться спины и думает, как это, оказывается, классно — вот прям край. Он уже хочет отстраниться, чтобы перейти поцелуями на шею, припустить ворот толстовки, чтобы мазнуть губами по ключице, а потом вовсе эту толстовку снять, но Рома первый отстраняет за плечи. Он тяжело дышит, смотрит в глаза, сжимает коленями бёдра. — Нет, нет, стоп, — говорит среди вдохов, не отпуская, проводит большими пальцами по плечам. — Я не готов, — дует на влажную чёлку, которая лезет в глаза; разочарованно выдыхает. — Прости. Не в плане вообще, а сейчас, то есть, понимаешь, у меня нет для этого ничего, и вообще я не рассчитывал, потому что, ну, понимаешь, это… А Джонни, несмотря на сбивчивость, всё понимает, и мысль у него только одна, поэтому, усмехнувшись, он на выдохе перебивает: — Ну, ты сам не захотел ехать в аптеку, — а это ведь действительно не было предлогом. Рома прерывается на глубокий вздох, и выглядит это забавно: он красный, растрёпанный, влажная чёлка прилипла ко лбу, поэтому похоже это на крайнюю степень возмущения, не хватает пара из ушей. Вот такой хуйнёй Джонни отвлекает себя от очевидного возбуждения — не только своего — и, уже без напора проведя ладонями по пояснице, убирает руки из-под одежды, поправляет задравшуюся толстовку и слабо хлопает по бедру, призывая подняться. Рома приподнимается, переминается с ноги на ногу, но подняться полностью не спешит. — Всё в порядке? — спрашивает он не зажато, но с каким-то смущением, неуверенностью. — Просто, правда, я не думал, что, — ситуация нелепая, но не критичная, поэтому Джонни просто усмехается, чем, очевидно, сбивает. — Что? — вновь прерывается, спрашивает не возмущённо, скорее в смятении. — Всё окей, — отвечает Джонни и улыбается — да, ситуация неприкольная, но не то чтобы прям пиздец; и хуже бывало. Намного хуже. А было ведь охуенно. — Серьёзно, — заверяет он на нахмуренные в сомнении брови, — оставим до следующего раза, ладно? — Я… Да, — отвечает Рома со вздохом и медленно ведёт руками с плеч, проводит по груди. — Прости. — Да заебал, — Джонни закатывает глаза — вообще-то, он не злится, наоборот, раздражают только чужие извинения в этой ситуации. — Всё нормально, понял? Я тоже ни на что не рассчитывал, поэтому ты не виноват. Да никто не виноват, и ситуация не пиздец, наоборот, классно же было, только слезь уже с меня. Рома мгновенно расслабляется — нет, в его взгляде остаются хмурость и сомнение, но видно, что в слова он поверил. А ещё он наконец слезает с колен, и Джонни облегчённо вздыхает. — Сильно тяжело? — спрашивает Рома как-то сочувственно, но не виновато, просто интересуется. — Было бы невыносимо, согнал бы раньше. — Хорошо, — Рома выдыхает и откидывается на спинку дивана, поправляет толстовку и, будто вспомнив, легко спрашивает: — Тебе в ванную или туалет нужно? Ну, он мог бы и сам догадаться и сходить в случае необходимости, но именно этот случай того не требует: к счастью (сейчас), Джонни не заводится с пол-оборота, а полувставший член того не сто́ит. — Неа, — качает он — Джонни, не член — головой и усаживается удобнее, поправляет сбившуюся водолазку. — Хорошо, — вновь соглашается Рома и улыбается, возвращая взгляд к фильму. Ситуация не неловкая, хотя кажется, что должна быть такой. Но Джонни не чувствует вообще ничего по этому поводу — он продолжает просмотр фильма, а Рома спокойно сидит рядом, такой же расслабленный и иногда посмеивающийся. Закомфортились, получается. Через минут десять Рома снова лезет за поцелуем, и кажется, что они будут ходить вокруг грабель, по тонкому льду, по опасной грани (Джонни больше метафор не знает), но ничего не происходит. Да, приятно, да, заводит, но не край, а Рома на колени больше не пересаживается, просто перебирает пальцы на шее и затылке, до кайфушек пропускает их через волосы. С Ромой хорошо, и Джонни признаёт это без какой-либо зажатости. Да, они однозначно проскочили несколько лестничных пролётов в развитии отношений, но это не кажется неправильным: нет никакого ощущения ебанцы или мысли разряда «а нахуя..?». Джонни вообще за политику отношений, в которых правильно всё, что правильно для обоих сторон этих самых отношений — а Рома сидит рядом, улыбается, периодически целует (его) и комментирует фильм. Но как раз во время таких мыслей он хмурится, видимо, тоже думая о чём-то своём, и неожиданно устало, после выдоха спрашивает: — Ты же не рассчитываешь, что после секса, — он делает короткую паузу, — или другой близости у нас всё закончится? — Джонни это начало вообще не нравится, поэтому он недовольно поднимает бровь, но Рома не даёт ему сказать, продолжая: — Нет, подожди, пожалуйста, не перебивай. Я имею в виду, что ты классный, ты нравишься мне, и я бы хотел построить что-то более серьёзное, чем одноразовый секс. И у Джонни на такое откровение нет ничего, кроме, скорее всего, вообще не обнадёживающего «м-да», потому что, ну, бред это, естественно. Особенно на контрасте с собственными мыслями — он ведь только что думал, как с Ромой хорошо, и дело далеко не в обломавшемся сексе или охуенных поцелуях — хотя это, конечно, тоже приятно. А потом до него доходит: Рома ведь его мыслей не слышит. От такого осознания хочется сразу начать объясняться, как в противовес приходят другие сомнения, но Джонни не выдерживает напряжённого ожиданием взгляда и всё-таки начинает говорить: — Я понимаю, почему ты об этом говоришь, но, чтобы ты понимал, я хотел сказать, что ты несёшь хуйню, — на недоумённый взгляд сразу поясняет: — Да, мы несёмся с какой-то невъебической скоростью в отношениях, но я не думал, что конечной точкой станет секс. Да, я думал о нём, но не как о цели, просто как факт. Ты прикольный, необычный, и закончить всё перепихоном было бы ебать, каким упущением, — Рома слушает его внимательно, но не расслабляется, будто чувствуя подвох. И подвох, в общем-то, есть. — Но я эту к чему вообще подвожу, а не вновь сосусь с тобой, — вздыхает, получив лёгкий смешок в ответ. — Ты был в отношениях с кем-то не из вашей цирковой касты? Если ты говоришь о чём-то серьёзном, я так понимаю, а не на те полтора месяца, на которые ты в Москве? Рома на это поджимает губы и тяжело выдыхает — ощущения, что на него взвалили не непосильный, скорее противный груз, который сутулит плечи, но согнать его мешает какой-то принцип или банальное отсутствие желания. Но Рома его всё-таки сбрасывает, поведя плечами, и говорит: — Я не был в отношениях с кем-то не из труппы, — невесело улыбается, — да и в труппе был только с Оляшей, это напарница моя, вторая гимнастка, — Джонни понятливо кивает. — Мы с ней то сходились, то расходились, но в итоге поняли, что дружба у нас выходит лучше, чем отношения — на том и остались. Это я к тому, чтобы у тебя не было сомнений, не встречаемся ли мы с ней сейчас. — Я понял, — просто отвечает во время паузы Джонни. — Хорошо, — Рома улыбается уголком губ. — Так вот, — и улыбка пропадает, потому что говорит он серьёзно, — да, я не был в отношениях с кем-то вне труппы, но могу представить, какие могут возникнуть… Трудности. Не очень удачное слово, но ты понял, — Джонни снова кивает, — особенно для второго человека, то есть, в данном случае, для тебя. И я не хотел бы, чтобы ты зря потратил время, если у нас ничего не получится. Такой резкий пессимизм вводит в ступор: Рома так гладко подводил, но в конце совсем грубо обрубил, будто не довёл мысль до конца и свернул. Джонни это почему-то слишком ясно чувствует, а ясные мысли и чувства у него бывают ну очень редко, поэтому, стараясь подбирать слова, он отвечает: — Во-первых, у нас есть ещё полтора месяца, — а с учётом того, как развиваются их отношения, это крайне тяжёлый аргумент, — во-вторых, если мы не заебланим, реально может что-то получиться. — И ради этого чего-то, — Рома с недоверием, за которым слишком явно прослеживается глухая надежда, выделяет слово, — ты готов изменить всю свою жизнь? Джонни и до этого понимал, что ситуация сложная, но за такой вопрос очень, блять, спасибо. Хотя, ладно, это не прям сильно сбивает. — Если бы ты дослушал, а ты не дослушал, — говорит он спокойно, без как такового упрёка, из-за чего Рома слабо, но улыбается, — я бы сказал, что если мы эти полтора месяца не будем ебланить, то сможем нормально узнать друг друга и понять, надо ли оно нам вообще или на хуй не упало. И если всё-таки надо будет, — продолжает он с нажимом, потому что очень важно не сбить мысль, к которой он идёт, а Рома открывает рот, чтобы что-то сказать, — я готов. Рома смотрит почему-то виновато, как-то расстроенно или с жалостью — какая-то странная смесь эмоций, но точно попахивает писюнами. — Ты не понимаешь, — говорит он мягко, но это вообще не успокаивает, — просто представь, как будет тяжело: тебе придётся оставить в Москве всех своих близких и друзей, квартиру, в которой ты сейчас живёшь, место работы, и я помню, что ты веб, кажется, разработчик и работаешь дома, но Москва — город возможностей, поэтому… — Рома замолкает и качает головой, как бы этим всё объясняя. Хуй там, как говорится, плавал. А ведь могли бы два. — Всё? — спрашивает Джонни с сарказмом, и на в вопросе поднятые брови продолжает: — Ром, я, если ты не понял, не тупой и это понимаю. Но, понимаешь, — и такое повторение слов не бесит, потому что он хочет, чтобы они, блять, действительно понимали друг друга, — мне не то чтобы прям есть, что терять. Да, у меня есть здесь друзья, но собираемся мы раз в тысячу лет, только когда рак на горе свистит, без шутки, а родственники все вообще не в этой стране. — А в какой? — В Грузии. — Прикольно. Почему оттуда уехал? — Да не уехал, я в Зеленограде жил лет до пятнадцати, не помню, потом чёт родители решили переехать, конечно, потащили с собой, но я быстро к тётке свалил обратно, а уже потом и в Москву переехал, — рассказывая эту ну очень увлекательную историю, Джонни совсем сбивается с изначальной мысли, поэтому спрашивает: — О чём ты там ещё говорил? — Работа, квартира. В какой момент это стало аргументом сильнее отношений, да идите нахуй, мир прогнил. Но, ладно, Рома сидит уже не такой уверенный в стремлении убеждать. — Я работаю за компом уже лет шесть, а изначально на веб-разработчика как раз для этого и отучился, — подбирая слова, Джонни делает небольшую паузу. — Не хотел быть привязанным к месту и париться, потому что жопа мечтой рвалась путешествовать, — Рома на это пропускает улыбку. — Можно понять. — Ага. — А квартира? — Да бля, просто сдать её, вообще не проблема. — А вещи? — Одна хуйня. Не проблема. И если до этого у Ромы на лице оставалось немного сомнения, то теперь его нет совсем — только задумчивость, но оно и понятно. Телевизор кричит кровавой картинкой напуганной девушки, и Рома, нахмурившись, тянется за пультом, чтобы поставить фильм на паузу. И через несколько секунд тишины он всё же выдыхает: — Хорошо. — Это согласие или оценка? — Согласие. — Впервые на моё предложение сказали «да», — изменяя голос, передразнивает Джонни, вспомнив Ромину шутку в парке. — Я не говорил тебе «да», — отвечает Рома с улыбкой, — и, вообще, я не так говорю, — возмущается он несерьёзно на пискливый голос пародии на себя. — Это тебе так кажется, — Джонни усмехается и на поднятые в шутливом скепсисе брови продолжает: — Да-да, Микки Маус в ауте, не сомневайся. Рома ничего ему не отвечает — смеётся, кидая в грудь одну из цветных подушек. Фильм они досматривают без спорных моментов и разговоров — просто целуются, пару раз обнимаются в процессе тех же поцелуев и один раз всё же устраивают непродолжительный бой подушками — радужные снаряды перелетают из одного конца дивана на другой, пока один из них не попадает Роме в голову, на чём бой и заканчивается — впрочем, без обидняков. Когда начинаются титры, они включают в комнате свет и, приняв совместное решение без голосования, идут на кухню за фруктами. И пока Рома, плавно покачивая бёдрами, нарезает яблоки с апельсинами, Джонни, сидя позади, смотрит на его спину мятной толстовки, на редко подрагивающие из-за работы рук плечи, на торчащие волнистые прядки светлых волос на затылке — просто смотрит и думает. Сначала думает, какая музыка сейчас играет у Ромы в голове или его движениям виной хорошее настроение, а после — может ли у них вообще что-нибудь получиться. Ебейший переход, Джонни очень нравится. С музыкой он пролетает, потому что на композицию ни намёка, ни привета, а вот с мыслями о их будущем заседает. Причём заседает глубоко и ограждается наглухо — медленно скользит взглядом до окна, за которым тёмный двор с пятнами света горящих окон, после чего снова смотрит на Рому — тот, кажется, вырезает серединки у яблок. Джонни думает, а хватит ли им полтора месяца — накрывает мысль, что они чуть любовно не трахнулись на второй встрече, поэтому это сомнение он отметает: естественным кажется, что они за эти полтора месяца сблизятся сильнее, чем он с бывшей за почти два года мозгоёбли. Он вообще не понимает, почему так чувствует себя с Ромой — спокойно, но весело, ему хочется быть искренним и серьёзным, но при этом творить херню, чтобы его смешить. Джонни чувствует себя важным — звучит пиздец, он ведь не какой-нибудь бездомный облезлый кошак. Конечно, он ведь псина сутулая. Мемы идут нахер, он, вообще-то, серьёзно думать пытается. С Ромой он чувствует себя счастливым — стоп, рано. Они знакомы два дня. Часов пять живого общения. Так какого чёрта Джонни так понесло? С другой стороны, ему для счастья много и не надо, он себе мечтой жизни золотой олимп не ставил. А сможет ли он колесить по всей России вместе с Ромой? Тот ведь вырос под цирковым куполом в окружении труппы, а Джонни — нет. Он, как бы не хотелось признавать на таком контрасте, обычный, среднестатистический хуй с Москвы (и то не с рождения), который раз в год выбирается заграницу, чтобы от этой Москвы как раз и выдохнуть. Именно на этой мысли Рома выбрасывает все очистки в мусорное ведро в ящик под раковиной, моет досточку для нарезки и поворачивается с тарелкой фруктов в руках. — Всё в порядке? — спрашивает он осторожно, с сомнением. Джонни, залипая на его грудь (вообще-то, залипал он на спину, а если быть ещё точнее, просто на мятное пятно толстовки; никуда он не смотрел, проще говоря), поднимает взгляд и смотрит в глаза, улыбается. — Ага. Рома ему тоже улыбается. — Идём? — Ага. — Ну очень информативно. Джонни усмехается и поднимается — теперь их глаза на одном уровне, и смотрит он на Рому не снизу вверх. Тот смотрит с улыбкой, привычно щурится — бля, а может, у него плохое зрение? — Ты нормально видишь? — спрашивает Джонни, проигнорировав шутливый подкол в свой адрес. Рома в недоумении поднимает брови, но улыбаться не перестаёт — выглядит немного сбитым с толку. — Нет, я в линзах сейчас, — отвечает он медленно, явно пытаясь понять, в чём подвох. Но, очевидно, не догоняет. — А что? А Джонни усмехается — ну не говорить же ему, почему он на самом деле об этом спросил. Или говорить? Что он, в конце концов, теряет? С Ромой он этой фразой руководствуется слишком часто. — Да ты смотришь всегда с прищуром, я всё думал, это эмоция такая, а потом вдруг догнал, может, ты не видишь просто ничего. Рома мгновенно расслабляется и коротко, беззвучно смеётся, объясняясь: — Ну, нет, я просто улыбался тебе. Прозвучало просто, но цепляет; Рома вообще как-то говорит так, что вкладывает чуть больше смысла, обращает внимание на детали, и не заметить это сложно. Джонни замечает. Джонни хуеет. Он подходит ближе, убирает тарелку с фруктами на столешницу — Рома понимающе щурится сильнее и наклоняет голову — и кладёт руки на спину, прижимает к себе, чтобы поцеловать. А он ведь, блять, и целоваться-то не особо любил до сегодняшнего вечера — просто не понимал, в чём кайф. Рома тепло выдыхает и сам прижимается губами к его, мягко, но с напором — осторожничает, но осторожность как-то быстро идёт нахуй, потому что он, не переставая целовать, перекладывает до этого ютившиеся в районе бёдер руки на шею и прогибается, прижимаясь к груди — открыто, без зажатости. А Джонни сминает его губы, чувствует на своих мазнувший язык и думает, как же он заебал думать в такие моменты. И он не думает: сильнее прижимает Рому к себе и на пробу целует глубже — а тот, видимо, и не против, раз не отстраняется.

***

Вернувшись в гостиную с тарелкой нарезанных фруктов, они выключают свет и включают вторую часть «Пункта назначения». Джонни до сути сюжета всё-таки догнал на предыдущей части, поэтому не так по этому поводу парится: спокойно, впрочем, как и на первой, отвлекается на Рому — только теперь целуются они редко, просто разговаривают. Говорят о работах, о планах на завтрашний день; о фруктах, которые лежат на тарелке; совсем немного о фильме, пропуская штуки о пробелах в реалистичности; о зиме, к которой, как оказалось, Рома имеет любовь только сказочную: тянет его к заснеженным улицам и заледелым инеем деревьям, когда всё блестит и сверкает — не про Москву, грубо говоря. Джонни же на всю эту зимнюю красоту посрать, ему просто холодно, но сходить с Ромой в какой-нибудь ледяной городок он не против. На этом и решают — пока не растаяло, они найдут такое место и обязательно туда сходят. Примерно после этой точки разговора Рома начинает клевать носом — причём клевать буквально, потому что активно пытается не засыпать, пока на кладёт голову Джонни на плечо и не затихает. В муках раздумий Джонни решает: будить или не будить. Может, Рома подремлет оставшиеся двадцать минут фильма, а может, он уснёт совсем и его будет не разбудить, хотя, кажется, он говорил о чутком сне. Через пару минут, кривя душой, Джонни всё-таки кладёт ему руку на бедро и без силы хлопает несколько раз. — Я не сплю, — говорит Рома ясно, но не бодро. — Но засыпаешь, — Джонни руку не убирает и просто, без подтекста гладит его по бедру. — Но засыпаю, — Рома мученически вздыхает и, поднявшись, смотрит в глаза с сонным прищуром. — Прости. Джонни усмехается. — Всё окей. Я заказываю такси? — Да, — после небольшой паузы отвечает Рома и трёт глаза рукой. И пока он упорно пытается разогнать сон, Джонни назначают машину. И, судя по карте, она совсем рядом. — Через три минуты подъедет. — Будем выходить? То есть «будем выходить»? — Да незачем, оставайся дома. — Ну, я хотя бы за тобой дверь закрою. Джонни качает головой, но, в принципе, не против — а что ему, собственно, и возмущаться-то? С такой мыслью он выходит в тёмный коридор, а Рома, идя за ним, включает свет — да где находится этот грёбаный выключатель? Когда-нибудь Джонни об этом спросит. А пока он, сидя на банкетке, натягивает ботинки и, поднявшись, снимает с крючка пуховик, просто накидывает его, не застёгивая. Рома, привалившись спиной к стене, наблюдает за ним, но недовольно вздыхает и, подойдя на расстояние полушага, сам вжикает молнией до самого горла, чем прищемляет подбородок. — Блять, — срывается с губ, и Джонни морщится, но не трёт повреждённую кожу, потому что мешают чужие руки. — Прости, — Рома виновато поджимает губы и поправляет воротник. — Ничего. — Но застегнуться нужно было. — Мне до машины дойти, я не собирался жопу морозить. Рома мягко улыбается и, сделав те недостающие полшага, целует в скулу. Отстраняется, смотрит в глаза. — Лишним не будет. Джонни выдыхает и притянув его к себе, целует нормально, хотя пуховик между ними шуршит, и это мешает. Рома в руках сонный, тёплый, какой-то разнеженный — и, ладно, почувствовать это не мешает даже пуховик. И последнее, чего сейчас хочется, — это реагировать на уведомление о приехавшем такси, пришедшее звоном в кармане куртки. — Пора, — говорит Рома, неохотно отстраняясь. — Пора, — вторит ему Джонни и всё-таки делает шаг назад. Они смотрят друг другу в глаза, но через несколько секунд Рома показательно упирает руки в бока и серьёзно несерьёзно выдаёт: — Так, всё, я терпеть не могу долгие прощания. И буквально разворачивает Джонни из квартиры. Против чего он, в принципе, ничего и не имеет, потому что тоже не любит долгие прощания. В подъезде лампочка так и не работает, поэтому освещает его только полоска света из открытой квартиры. — Спокойной ночи, — говорит Рома, улыбаясь, придерживая дверь. — Спокойной ночи, — отвечает ему Джонни, вызывая лифт. Рома ему щурится — сонно и смешливо — и закрывает дверь. Становится темно. Но через несколько секунд лифт со звоном останавливается на этаже и открывает дверь в светлую кабину. Посмотрев в зеркало, Джонни достаёт телефон — времени к этому моменту начало одиннадцатого; прикольно, конечно. Ладно хоть у него никаких планов на сегодня не было и к завтрашнему дню не критично много готовить — на это, скорее всего, ещё останется время по приезде домой, если таксист не окажется бакланом: дороги должны быть практически свободными. Так и оказывается, но водитель ему попадается если не баклан, то точно дятел: говорит дохуя, а не едет нихуя. Хотя болтает интересно, это больше плюс, чем минус. Москва горит гирляндами, рекламными вывесками, окнами домов и работающих торговых центров — город не спит. Город кипит, а кто-то уже спит и видит не первый сон. Вряд ли Рома, конечно, ведь ещё минут десять назад он провожал его из квартиры. Вспомнив о Роме, Джонни включает телефон, заходит ВКонтакте, открывает их чат, но пользователь был в сети четыре часа назад — тогда же они и переписывались, сидя на заднем сидении такси, чтобы посмеяться над водителем. С того момента прошло всего четыре часа, а кажется, что это было вообще не сегодня — может, пару дней назад. После этой мысли Джонни выключает телефон и оставшуюся поездку едет молча, даже водитель с ним не говорит. С той ещё птицей (непонятно, с дятлом или всё-таки бакланом) и на «ласточке» он добирается до дома к одиннадцати. Во дворе нет никого, хотя иногда у подъезда или на детской площадке — м-де — собираются около подростковые компании. Собственная квартира встречает жарой — хоть окна открывай, батареи ебашат так, будто квартира переквалифицировалась в микроволновку за время его отсутствия. Отопление у них всегда было неплохим, но не до такой же степени. Оставив верхнюю одежду и обувь в прихожей, Джонни проходит на кухню, всё-таки открывает окно на проветривание — главное, блять, не забыть его потом закрыть, — и уходит в спальню, чтобы собрать проделанные ступени проекта в одну — завтра ведь это всё сдавать. За такой поверхностной работой он проводит почти час. Тихий час без какой-нибудь весёлой херни на фоне, потому что, да, работа несложная, но это как с налоговой: требует внимательности. А к двенадцати клонит в сон — рановато, вообще-то, но виной тому, видимо, насыщенный день и остатки простуды, которые были затоплены с утра. Джонни откладывает ноутбук, снимает домашнюю одежду, в которую переоделся перед тем, как сесть за работу, укладывается сам и… Вспоминает про открытое окно на кухне. С тяжёлым вздохом и мысленными проклятиями самого себя он вылезает из тёплой постели, по холодному полу шлёпает до кухни, закрывает форточку и возвращается в кровать. И как только он удобно устраивается на подушке, в голову лезут мысли о Роме — сложные, но не тяжёлые, о которых подумать хочется. Правда, они очень быстро сменяются на смешной-несмешной поток «тогда-когда-тогда-когда-тогда…», во время которого накрывает сон.