Вне купола цирка

Джонни так и застывает с сигаретой в руках — та тлеет недолго красным огоньком, но из-за мокрого снега, падающего с чёрного неба, гаснет. — А ты… — начинает он с сомнением, пытаясь вообще понять, как Рома понял, что вот он — именно он, то есть тот, кому он написал, и тот, кто ему же и не ответил. Но молчать кажется нелепым, несмотря на саму ситуацию, поэтому, так и не догнав, он продолжает: — Так, ладно, окей. Как ты понял, что это я? Рома смотрит на него с той же улыбкой и, наклонив голову к плечу, начинает: — От рядов сквозило сигаретным дымом, а так как я его не переношу, сразу понял, с какой это стороны. Увидел твоё лицо и… — и, не договаривая, он начинает смеяться. — Ну и лицо же у тебя, — поясняет он свой смех через сдавленные смешки, и становится понятно, что всё это шутка. — Красивое, но такое удивлённое, — добавляет уже спокойно и ровно. — Понял по фотографии ВКонтакте. А Джонни сидит и буквально чувствует, насколько ахуевше сейчас на него смотрит — да и чувствует он себя соответствующе. Его сбивает и сама ситуация, и мокнущая в руке, которую колит мороз, сигарета, и снег, из-за которой мокнет та самая сигарета, и Рома, который так быстро переключается в настроении, а сейчас смотрит на него с лёгкой улыбкой. — А ты что здесь делаешь? — спрашивает Джонни без претензии, но вообще не то, что хочет, хотя и самое корректное — относительно остальных мыслей, — и, не стесняясь, потому что располагает вопрос, рассматривает артиста, делая забавный вывод: под светлым пуховиком с непонятными полосками рисунка и обычными чёрными джинсами совершенно не видно натренированного тела, поэтому выглядит Рома, как совершенно обычный человек, а не цирковой гимнаст. — Я? — со смешком не очень искренне удивляется Рома. — Выступление закончилось, расшнуровались в гримёрке, и рабочий день тоже закончился, — продолжает он, смешливо щуря глаза. — А вот что ты здесь делаешь? Джонни бросает за его спину взгляд на светящийся белым KFC, смотрит на дорогу, по которой уехало такси с Артёмом и Сашей, и поднимает взгляд обратно на Рому, смотря в тёмные из-за освещения — практически его отсутствия — глаза. — Курю, — отвечает он самое простое, что не требует объяснений, и достаёт зажигалку, но понимает, что мокрую сигарету зажечь не получится. — Сука, — и, повертевшись в поисках мусорки, выбрасывает в неё мёртвую табачку, убирает зажигалку и оставляет руки в карманах — автоматом приходит мысль, что можно и не курить пару минут, пока рядом стоит Рома. А тот, ну, действительно стоит, даже не покачиваясь с пятки на носок, как если бы хотел уйти, и, коротко просмеявшись, просто смотрит в глаза, улыбаясь. Джонни хочет что-нибудь сказать, чтобы заполнить паузу, но Рома его опережает: — Не хочешь прогуляться? — спрашивает по-доброму, но с какой-то непонятной ноткой, которая отчётливо слышна, но распознать, что именно она означает, очень сложно. Джонни и не распознаёт: он смотрит снизу вверх на Рому, который, так же спрятав руки в карманы, смотрит на него и, видимо, реально ждёт ответа, не пускаясь в смех, как при очередной шутке. Ему на секунду кажется, что это какая-то сложная наёбка для уёбка, но сразу приходит, что, во-первых, он сам хотел прогуляться, во-вторых, торопиться ему прям совсем некуда, а в-третьих, гулять в даже такой сомнительной компании ему улыбается больше, чем в не очень-то и гордом одиночестве — он ничего не теряет. — Давай, — в итоге соглашается Джонни, поднимаясь с лавочки. Рома сначала в удивлении поднимает брови, но после его улыбка становится ещё шире — скорее всего, на положительный ответ он не надеялся. — Куда пойдём? — спрашивает он с плохо скрываемой радостью. Джонни оборачивается, смотря, куда они могут пойти: вокруг тихие, но яркие от новогодних огней — жители от января до сих пор не отошли — дворы. В центр ехать вообще не хочется, хотя туда обычно приезжих и тянет, поэтому он всё-таки предлагает: — Мы можем вызвать такси и доехать до центра или ещё до какого-нибудь места, но… — Нет, я предлагал именно прогуляться, — мягко перебивает его Рома. — Если ты, конечно, не против. — Неа. Но, ха-ха, а как же все страхи про маньяков в тихих дворах? — спрашивает Джонни несерьёзно и шагает от лавочки, Рома идёт за ним. — Ты думаешь, мне стоит бояться, что ты меня куда-нибудь заведёшь? — говорит он лукаво, выделяя некоторые слова. — Намекаешь, мне придётся ссаться? — Вот и посмотрим. Рома загадочно улыбается, и Джонни усмехается — ну, не чувствует он какого-то подвоха, хотя жопа у него на это чуткая. Он вообще считает, что неплохо разбирается в людях, потому что смотрит на них через простую призму, а не навешивает ярлыки таинственности, хотя некоторое время обычно ориентируется исключительно на первое впечатление — либо «да», либо «нет». И с Ромой это «да» однозначное, но даже с самого начала кажется многогранным и с множеством концовок, а у Джонни не такая хорошая память, чтобы припомнить о ком-то ещё подобное впечатление. Но и ситуация у них неоднозначная, можно простить (и даже постараться понять). Они всё-таки идут в сторону обычных дворов, даже не в направлении торгового комплекса, просто пробираются по размокшему и грязному снегу, но Джонни вообще не хочется возникать: он сыт, после хорошего представления и, на первый (ладно, уже на третий или четвёртый) встретившийся взгляд, с интересной компанией. — Крутое было выступление, — говорит он, вновь поднимая взгляд на Рому, когда они останавливаются возле пешеходного перехода — красный ещё несколько секунд. — Спасибо, — Рома улыбается, смотря в глаза, и, забавно поморщив нос, кивает на дорогу — зелёный. И они, жмурясь от фар остановившихся машин, переходят на другую сторону улицы, тогда Рома продолжает: — На самом деле, мне не очень нравится Москва, — звучит как-то откровенно, но с лёгкой улыбкой. — Извини, если что, просто она кажется мне слишком шумной. — Понимаю, — со вздохом отвечает ему Джонни, выпуская изо рта клуб пара, и ловит на себе взгляд с поднятой бровью. — Хотя здесь, — имея в виду улицу, по которой они идут, — терпимо, но и машин дохуя. Пятьдесят-на-пятьдесят, короче. В центре хуже. — Да, — просто соглашается с ним Рома и так же через рот выдыхает, наконец застёгивая воротник пуховика до конца. С балкона над головой доносится женским голосом истеричное «идиота кусок» и детские крики в духе «сама такая», на что Джонни усмехается и на немой вопрос в глазах собеседника озвучивают шутку, которую мгновенно сгенерировал в своей голове: — Домашку делают, по-любому. Рома страдальчески вытягивает лицо, брови его выгибаются, а смех вырывается беззвучный, надрывный. — Бо-о-оже, чувак, — тянет он, отсмеиваясь, после выдоха. — Ты не представляешь, насколько прав, у меня соседи до отъезда каждый вечер так домашку делали. — Да чё я, со мной так же сидели, — Джонни пожимает плечами и усмехается, вызывая ещё одну волну короткого смеха. — Сочувствую. Ветер совершенно отвратительно завывает, ударяя в лицо мокрым снегом, и это раздражает, потому что они, вообще-то, не в Сибири, но почему-то больше смешит, хотя на улице не Новогодняя ночь. И пока ветер ненадолго успокаивается, они ещё пару подъездов проходят в тишине. За это время Джонни спокойно — потому что кого ему стесняться? — рассматривает расслабленного, несмотря на погоду, Рому, думая о том, что вот так, с мокрой, а не уложенной чёлкой, в свете тёплых гирлянд, а не холодных софитов, с покрасневшими щеками, а не белым, покрытым пудрой лицом он выглядит совсем живым, обычным симпатичным парнем, а не героем сказки про сбежавшую принцессу. — Так почему ты был возле цирка? — спрашивает, наклонив голову, не-принц, когда они проходят мимо ещё нескольких горящих окон. Джонни, недолго думая, вспоминает над собой стёб с фотографией, поэтому откровенно врёт: — Спросил у работника, во сколько заканчивают артисты, решил дождаться тебя, чтобы высказать всё неприлично лично, — серьёзно, скрыв за кашлем на середине предложения смешок, рассказывает он, придумывая на ходу. — Думаешь, я пизжу, если смог найти твой Вк? Рома, до последнего сохраняя насмешливый вид, поднимает брови, всё ещё в явном, очевидном сомнении. Но сомнение — это уже не уверенность, хотя отвечает он не по плану уверенно и неожиданно гнёт свою линию: — И что же неприлично личного ты хотел мне высказать? — спрашивает он неоднозначно, делая показательный шаг ближе, но не прекращая идти. Джонни не отшагивает в сторону, но отводит взгляд и усмехается. — Да случайно это получилось, — вновь смотря на Рому, всё-таки начинает он правдивую версию. — С другом и мелкой его зашли в КFC, поели, вышли, они уехали, а мне не по пути. Рома выслушивает его со снисходительной улыбкой и, кивнув на последнее слово, смешливо уточняет: — Так что там по неприлично личному? Джонни усмехается и поднимает взгляд на небо, снег с которого неприятно оседает на лице. — Вот заебал, — говорит он без злобы. — Пока нет. — Что? — Что? Джонни максимально, насколько позволяет слабоватая мимика, выразительно смотрит, выводя Рому на звонкий смех, из-за чего тот давится морозным воздухом и продолжает посмеиваться уже тихо, откашливаясь. Джонни в этот момент думает, что вот таких прогулок ему долгое время не хватало. А ещё он думает, на что вообще можно от Ромы рассчитывать, но решает, что думать об этом рановато — они только один дом прошли. Да, из шести подъездов, но один дом. На улице теплее явно не становится, и Ромины краснеющие щёки этому показатель, но его компания иррационально греет — или это бургер из KFC, который начинает перевариваться, а в Джонни просто умер романтик, потому что он в какой-то период своей жизни пересмотрел откровенно ужасных сопливых сериалов? — А ты разве не устал? — спрашивает он, отодвигая свои мысли в сторону. — В смысле, э-э, после выступления? — А ты уже планируешь разойтись? — Рома поднимает брови, наигранно удивляясь, и его спокойная улыбка это выдаёт. — Да ну бля, почему, просто спросил. — В любом случае я ещё планирую задержаться, — уже игриво, а не наигранно отвечает Рома и сразу же серьёзно продолжает: — И, нет, не устал. Хотя, ладно, устал конечно, но это уже как что-то привычное, как необходимость. — Типа «я заёбываюсь в зале, но без него мне скучно»? — в зале Джонни не был давно, но вот в их почти-ага-рабочем чате часто всплывает подобное нытьё. — Ну, не совсем, — мягко отрицает Рома, качая головой. — Это же не просто вечерняя пробежка после работы, это и есть сама работа, сама… — Пробежка? — Ты серьёзно? Джонни посмеивается, Рома закатывает глаза, но не выглядит так, что бесится, просто продолжает: — Мы постоянно тренируемся, это как бы и есть суть работы — в поддержании формы, — говорит с небольшими паузами, явно подбирая слова, — но и обычной работой назвать это нельзя, я не чувствую себя так, будто должен этим заниматься — мне хочется. Я буквально… — и усмехается, запрокидывая голову к небу, ловя на лицо хлопьевидный снег. — Нет, не буду говорить. — Да уж хуйня, говори теперь, — сразу подхватывает Джонни, потому что, во-первых, не любит, когда люди в разговоре вот так останавливаются, а во-вторых, ладно, ему просто интересно. Рома поджимает губы, хотя их уголки по-прежнему приподняты, и, выдохнув клуб пара, всё-таки продолжает: — Это, скорее всего, прозвучит для тебя пафосно, — говорит после выдоха, и звучит это на грани между «неохотно» и «хочется сказать». — Да давай уже. — Я живу цирком. Джонни поднимает бровь и, не прекращая идти, смотрит на Рому, который, опустив голову, тоже смотрит на него. — И это всё? — То есть «и это всё»? Вероятно, его фраза прозвучала не так, как подразумевалось, но Джонни к подобным моментам привык, поэтому, пожав плечами, объясняет, что имел в виду: — Ну, я думал, там что-то хуже — хз, на самом деле, что. А то, что ты сказал, — хмыкает, — звучит, да, странновато, но интересно. В любом ведь случае главное, что ты под этим понимаешь, а не как озвучиваешь, — и на это Рома удивлённо вытягивает лицо. — Ну что? — Ничего, просто не ожидал, — улыбается он и вновь качает головой. — А что понимаю под «живу цирком»… Да буквально. — То есть? — То есть в прямом смысле «живу цирком» — мы гастролируем по одиннадцать месяцев, плюс-минус пару недель, а труппа — это как большая семья, потому что вы везде и всегда вместе — тоже буквально, потому что рабочая неделя шесть-семь дней, — и рассказывает он об этом тепло, а не тоской об «опущенной жизни» или чего-то в таком духе, поэтому уточнение «а нравится ли это тебе?» отпадает как-то сразу. Информация о длительности гастролей удивляет, потому что, получается, это же совсем другой ритм жизни, но это кажется слишком обширной, более глубокой темой разговора — не для места под фонарным светом. — Тогда почему ты не с ними? — задаёт Джонни достаточно поверхностный, как ему кажется, вопрос, зацепившись за информацию о труппе, хотя это, по его личным прикидкам, тоже своего рода пиздец — так часто находиться в компании людей, даже несмотря на то, что они тебе близки — или он слишком привык снимать квартиру на одного. — Потому что от «семьи» иногда тоже хочется отдохнуть, — отвечает Рома и склоняет голову. — И неужели ты не рад, что я здесь, с тобой, мы плюёмся снегом, который, судя по всему, для Москвы — удивительное явление? — и он так картинно смотрит на кашу грязи под ногами, что Джонни в прямом смысле «выносит». — Ну какие же вы, питерцы, всё-таки питерцы, — остаётся проглоченной часть про «ёбнутые». — Петербуржцы. — Ещё хуже. И они смеются оба, глотая морозный воздух, от которого спирает дыхание, а машины шумно проезжают мимо, ослепляя белыми фарами. Они петляют меж домов, и с каждым двором ветер, периодически взвывая, постепенно стихает, пока не успокаивается совсем, как бы располагая к прогулке в противовес падающей температуре. А снег всё идёт, собираясь пушистыми кучками на волосах и одежде. — А почему, кстати, циркачей нельзя называть циркачами? — в какой-то момент вспоминается отрывок из хоррор-игры про цирк, и Джонни натягивает капюшон, потому что уши начинает покалывать. — Ну, в плане, я просто слышал, что они на это оскорбляются или что-то типа того. Рома фыркает. — Не сказать, что прям оскорбляемся, но мы действительно достаточно, мм, — пауза в попытке уцепиться за подходящее слово, — традиционные, — он, не сдержавшись, прыскает и мотает головой, — прости. Так вот, — вздохнув, продолжает: — В дореволюционные годы только драматические артисты воспринимались серьёзно, а цирковые — нет. Тогда же обращение «циркач» приобрело пренебрежительный характер. Сейчас к этому спокойнее относятся, но по шапке тоже могут дать. — И как тогда вас называть? — почти недоумевает Джонни — он думал, что негативная реакция циркачей на «циркачей» — полнейший бред. — Цирковые артисты. — Хуисты, — вырывается как-то само на приведённый синоним предпочитаемого обращения. Джонни уже неприятно морщится, потому что, ну, блять, он понимает, как это выглядело со стороны, но Рома, выдержав долгий взгляд, начинает звонко смеяться, подрагивая в плечах шуршащего пуховика. Примерно через шагов десять Джонни ловит себя на мысли, что Рома определённо точно странный, но на то он, видимо, и цирковой артист (не хуист, нужно запомнить), а ещё он не менее точно прикольный и интересный. А то, как он моментами просто смотрит из-под ресниц и лукаво улыбается, вообще выбивает все мысли нахуй — знай Рома об этом, Джонни уверен, тот пошутил бы, что «на хуй» — или нет, потому что за то время, что они прошли, тот ни разу не матерился. И ещё Джонни не уверен: такой у Ромы юмор или тот реально пытается его склеить, но если быть объективным, его два варианта в целом пятьдесят-на-пятьдесят устраивают. — Ты задумался, всё в порядке? — мягко интересуется Рома, чуть наклоняясь в его сторону, чтобы посмотреть в глаза. — В смысле, блять? — Джонни даже нормально обдумать озвученный вопрос не успевает, но распознаёт в нём определённую подъёбку. Рома недоумённо поднимает брови, а после, зажмурившись, коротко смеётся и объясняется: — Боже, я не это имел в виду, — сразу вспоминается саркастичное «читаешь? Не знал, что ты умеешь» из понятного фильма. — Просто ты выглядел хмурым, и я подумал, не вспомнил ли ты о чём-то, не нужно ли тебе куда-то бежать или что-нибудь ещё? От такого быстрого, почти сбивчивого объяснения Джонни мгновенно сдувается, даже не успев раздуться до конца. — Не, — спокойно отвечает он и ведёт плечами от пробравшей из-за холода короткой дрожи. — У меня выходной сегодня, все мысли на рабочую неделю. — Кем ты работаешь? — Веб-разработчик, но, бля, честно, вот вообще настроения говорить о работе нет, — Рома на это понятливо кивает. — Но если тебе в кайф говорить о своей, давай. — А тебе интересно? — без упрёка, обычное уточнение. Джонни пожимает плечами, недолго думая, а интересно ли ему. — Ну, да, почему нет? — потому что, да, ему всё-таки интересно. — Я не прям что-то знаю о цирке, только то, что он красно-белый. — Московский цирк жёлто-белый. — Тем более. За те сорок минут, что они, двигаясь без определённого направления, просто кружат по дворам, разговор не затухает, даже несмотря на потрескавшиеся от холода губы — у обоих. Многое уносится в никуда — откладывается в голове фактами разряда «Ого, очень интересно, круто об этом знать, но через две минуты я забуду и вряд ли когда-нибудь вспомню». Но из всё-таки запомнившегося Рома рассказывает о некоторых традициях цирка: почему число тринадцать считается счастливым, как на самом деле называют каждого из артистов (чего Джонни, ладно, не запоминает), от чего у клоунов красные носы и как обычно составляется план гастролей. А от гастролей они переходят на Джоннину личную жизнь — более гладким переходом, чем может показаться. Просто Рома, как и остальные артисты, у которых нет родственников или знакомых в городах гастрольного тура, снимают квартиры — и Джонни по-прежнему, хотя сколько уже живёт в Москве, снимает точно так же. И тогда вскрывается — в принципе, нескрываемое, — что он живёт один. Но эту тему они заминают и стараются перейти на другую, однако к этому моменту зубы практически стучат друг о друга — температура на улице резко падает, и не спасают ни капюшоны на головах, ни холодные карманы пуховиков, в которых подрагивают не менее холодные руки с онемевшими пальцами. А колени под обычными джинсами горят и наверняка красные — вряд ли, конечно, как в песни Кровостока, но их мороз тоже неплохо раскрасил (во всех смыслах). И зайти им некуда — вокруг ничего, только многоэтажные жилые дома. Рома достаёт телефон неохотно и на время смотрит с прозрачной тоской. — У меня репетиция завтра утром, — говорит он с явным сожалением, поджимая обветренные губы. — Я заказываю такси? — Джонни, приняв факт того, что придётся вытащить руки из карманов, вздыхает и обхватывает телефон — первые пару секунд кажется, что он случайно перепутал гаджет с куском металла, покрытого льдом. — То есть? — Рома складывает всё те же потресканные губы в уже привычную за их разговор неоднозначную улыбку. Джонни требуется долгий десяток секунд (исключительно из-за низкой температуры на улице), чтобы понять, о чём именно тот спрашивает. — То есть вызываю себе такси, — и такое уточнение кажется совсем не грубым, скорее каким-то смятым и со странной ноткой в голосе — не такой, с какой говорил когда-то (да и во многие другие моменты их прогулки) Рома. Но Рома на это смеётся и кивает. — Конечно, я тоже вызываю. Телефон на морозе тормозит сильнее его владельца, и Джонни это подбешивает, но он смиренно — стиснув зубы — выжидает, пока приложение загружает карту. У Ромы телефон тоже в режиме предсмертия, но тот растирает его руками, пытается согреть меж покрасневших ладоней (ну очень эффективно) и периодически одаривает паром, что, в общем-то, тщетно — айфон, даже не издав последнего булька, просто гаснет и перестаёт отзываться. — Фак, — выдыхает Рома, делает попытку включить телефон и, поняв, что это бессмысленно, морщится, поднимает на Джонни виноватый взгляд. — Чувак, мне очень неудобно, но… — Без проблем, — прерывает его Джонни, и без продолжения догадавшись, о чём тот хотел сказать. — Главное, чтобы мой телефон так же не сдох. — Надеюсь, он выживет, — Рома улыбается. — Спасибо, я переведу на карту. — Да хуйня вопрос, — Джонни прикладывает к корпусу телефона ладонь, хотя понимает, что это совершенно бесполезно, но приложение, на его удивление, возвращает с уже оформленного заказа на главную страницу. — Адрес? Рома на вопрос молчит, просто смотря в глаза, но через несколько секунд отмирает и всё-таки диктует адрес — ближе, чем Джонни, однако по-прежнему далеко, чтобы идти пешком. Приложение подтверждает второй заказ, и экран без предупреждения сразу же гаснет. — Сука, — Джонни зажимает кнопку включения, что, естественно, тщетно. — Блять. Но, ладно, такси всё равно должно приехать, тебе тоже. — Должно, — вздыхает Рома и, качнувшись с пятки на носок, смотрит на дорогу, но сразу же возвращает взгляд на Джонни — из-за снегопада ничего не видно. — Спасибо. — Да ну бля, ну не за что же, — Джонни эта ситуация — не Рома — бесит, потому что он в ней беспомощен, а это одно из самых отвратительных, по его мнению, чувств. — может же и не приехать. — Но ведь назначили машины? — Одна хуйня, водитель может отменить заказ. Рома неожиданно мягко улыбается и тепло щурит глаза. — Всё будет окей, — говорит он спокойно. — Подождём минут десять, дальше посмотрим — безвы́ходных ситуаций не бывает. Бывают безвыходны́е недели. Джонни сначала хочет что-нибудь ответить, потому что внутри всё буквально кипит (и подкипает в понятном месте), но он смотрит на искренне спокойного Рому и, выдохнув, переводит взгляд на дорогу. — День прошёл сегодня необычно, даже отлично, — песня вспоминается, простреливая, как стрела, и слова вместе с клубом пара вырываются сами собой. Но только Джонни думает, насколько это тупо, как Рома, по-прежнему смотря на него — видно боковым зрением, — подхватывает: — В гостях мы были рядом с городом, выпили прилично, друг мой и я лично. Джонни поднимает бровь, поворачивается в его сторону и продолжает: — Уже стемнело, автобусы уехали. Рома смотрит ему куда-то за спину, и через пару секунд дорогу освещает яркий свет фар остановившейся машины. — Кажется, такси всё-таки приехало, — заканчивает Рома, не переставая улыбаться. Джонни оборачивается и, прищурившись, с трудом разглядывает номер — номер второго заказа. — Не думал, что ты знаешь «КАМАЗ», — озвучивает он, вновь обернувшись и поймав взгляд по-прежнему тёмных глаз — хуй разберёт, какого они цвета, но точно не карие. — Это за тобой. Рома сочувственно поджимает губы. — Спасибо, — говорит он и уже делает шаг к машине, как останавливается и, вытащив руку из кармана, вытягивает её в сторону. Джонни понимает, что тот хочет сделать, и, не задумываясь, делает шаг ближе, так же вытянув руку, обнимает за плечо, чувствуя, как на собственное ложится чужая ладонь. Их пуховики при соприкосновении шуршат, а горячее Ромино дыхание опаляет ухо. Объятья короткие, но приятные. — Спасибо за прогулку, — звучит слишком тепло, и Джонни не помнит, когда ему в последний раз такое говорили. Сделав по шагу назад, они улыбаются друг другу, Рома всё-таки идёт к такси и, перед тем как сесть в машину, оборачивается, и по его лицу видно, что он хочет что-то сказать, но только растягивает губы в очередную улыбку и всё-таки залезает в наверняка прогретый салон класса «Комфорт+». Из-за снега его лица за стеклом не видно. Таксист выворачивает руль, и машина, вспахивая кашу размокшего снега, делает круг и уезжает в том же направлении, откуда приехала. Джонни ещё несколько секунд смотрит в след удаляющемуся свету фар, но тот быстро скрывается за стеной снега, поэтому он достаёт сигареты и зажигалку — так и не было возможности покурить. Огонь появляется не с первого раза, и приходится прикрыться рукой. Затягиваясь, Джонни пытается осмыслить события последнего часа, но голова на этот счёт пуста — он подумает об этом позже. К тому же, как только бычок отправляется в мусорку, и его машина останавливается возле подъезда. В салоне оказывается настолько тепло, что нос начинает течь через жалкие две минуты. Водитель ему попадается понимающий и даёт подзарядить телефон, но тот, как бы Джонни не растирал корпус онемевшими руками, отказывается работать. Через несколько попыток он откладывает сдохший, видимо, до самого дома гаджет и переводит взгляд на город за окном. Горящие яркими огнями улицы перекрывает снег, падающий с чёрного, непроглядного неба, и за почти час поездки Джонни мало о чём думает — даже не может запомнить, о чём именно. Их маршрут построен объездом, а не через центр, поэтому езда мягкая, в салоне не играет музыка, поэтому в нём царит какая-то особенная, спокойная атмосфера — от этого даже ноющая голова проходит. По окончании пути, когда Джонни выходит из такси, снег по-прежнему идёт, но уже не такой сильный, а ветра на улице нет — совсем тихо. В квартире Джонни оказывается в двенадцатом часу — узнаёт это сразу в прихожей, посмотрев на панель микроволновки с электронными часами. Он снимает с себя оттаявшую за время пребывания в машине обувь, вешает на отдельный крючок мокрый пуховик и, пройдя в спальню, ставит телефон на зарядку — тот, наконец, загорается признаком жизни. После этого, удовлетворённо вздохнув, Джонни отправляется в душ — ему нужно помыться, согреться и всё-таки подумать над прошедшим вечером.