Непрощённые

      Арсений уже и не помнит, как было хорошо этим утром, всё замыливается стремительно и безжалостно — он проваливается в эту бездну отчаяния и непонимания, что, чёрт возьми, произошло? Мыслей так много, одни темнее других, они подавляют те немногочисленные светлые, что пытаются взрастить внутри надежду. Но он, наверное, слишком взрослый для беспочвенных надежд, слишком много повидавший, чтобы даже попытаться настроиться на лучшее.       Так меньше боли и разочарования, так менее стрессово, так спокойнее.       Ничего Арсению не спокойно. Он сидит по другую сторону баррикад — между ним и Антоном безучастное ко всему зеркало Гезелла. Допрос идёт так медленно и в то же время стремительно, что к его окончанию он чувствует себя настолько выжатым и разобранным, что страшно представить, в каком состоянии Антон.       Чудо, что Арсения вообще допустили. Вспоминать страшно и тревожно, что он вообще наплёл этим лейтенантам — один из них был младшим, такое не забывается, — те смотрели на него своими хмурыми и обделёнными интеллектом лицами, вроде бы внимали, но не до конца. Возможно, помогло именно то, что представители следственного отдела слишком твердолобы и в то же время снисходительны, возможно, рассказ о доверительных сессиях на территории досрочно освобождённых, что исключительно положительно влияет на эмоциональный и психологический фон.       Возможно всё.       Сейчас это неважно, неважно, когда допросная досрочно пустеет, оставляя внутри лишь Антона, а Арсению не препятствуют зайти внутрь для короткого разговора — он всё ещё лечащий врач, он имеет право на ёмкую беседу.       Смотрит на Антона вскользь совсем, боясь встретиться, схлестнуться взглядами, абсолютно разбито и отчаянно, не зная даже, с чего начать, срывая с губ короткое и тихое:       — Антон… зачем? — взгляд опуская к полу, моргая часто-часто в попытке совладать с расшатавшимися нервами.       Невыносимо.       Антон взгляд на него поднимает, уставший и потерянный, смотрит, будто в душу пытается заглянуть и прочитать там что-то. А Арсений место напротив него занимает, стараясь ни единой эмоции не упустить, достучаться, понять, разобраться — всё, что угодно, только бы не тишина и новые стены. Они ведь только их все разрушили, только начали строить своё «счастливо».       Почему это происходит с ними?       — Что? — Антон выдыхает шумно, прикрывая глаза. — Арсений, ты… думаешь, это сделал я?       Логичный ведь вопрос, несложный, Арсений ждёт его, ждёт всем своим замершем в моменте естеством, а, услышав, оказывается не готов абсолютно. Потому что не может он договориться с собой, не может честно ответить, когда внутри даже не уверен, какой из ответов будет чистой правдой. Он просто верить хочет, отчаянно хочет верить, что всё это действительно какая-то подстава, что всё это не взаправду и решается по щелчку пальца.       Арсений никогда себя ни в чём не обнадёживает, но сегодня хочется, как бы ни пытался здравый смысл кричать об обратном.       С пересохших и покусанных губ срывается только тихое:       — Я не знаю, Антон…       — Понятно, — в голосе Антона, когда он начинает говорить, — сплошная пустота. Ни толики той нежности, что ещё с утра заставляла сердце биться чаще. — Всё понятно. Вот мы и выяснили вопрос о доверии, да? Вот оно твоё: «Я люблю тебя», — он руками пытается развести, но они наручниками к столу прикованы, потому слышится только звон. — Ты даже посмотреть на меня не можешь…       — Антон… — а в голосе Арсения столько мольбы, отчаянной и сорванной, подрагивающей на коротком выдохе. Он так хочет верить. И он верит, правда верит — доверие к Антону у него колоссальное, но… — Антон, пойми меня тоже… я доверяю тебе, я правда тебе доверяю, но… — он в столешнице дырку прожечь грозится, хмурясь нервно и просто не зная, как уместить в слова всё то, странное, что, к сожалению, произошло этим утром.       Антон был вдрабадан, побитый и весь в крови — что Арсению нужно думать?       Что он должен безоговорочно понять?       — Всё, что идёт после слова «но», — полнейшее дерьмо, в курсе? — Антон усмехается горько. — Арс… Арсений, посмотри на меня. Пожалуйста, посмотри на меня, — он чуть вперёд корпусом подаётся, и это движение вынуждает поднять голову и зацепиться взглядом. — Я прошу тебя, поверь мне. Мне… мне никто не верит, но ты… Пожалуйста, Арс… Я клянусь тебе, что никого не убивал. Да, мы с этим человеком подрались, но он был жив, когда я уходил. Господи, спроси у Егора и Эда. Они ведь тоже там были. Мы… сели в разные такси и уехали сразу после. Я не трогал его…       Арсений крайне стрессоустойчивый человек — профессия вынуждает. Он умеет держать в узде себя и свои эмоции, судить разумом, а не сердцем, не вплавляться в истории людей… Чужих. Антон давно не чужой. И у него дыхание перехватывает в тихом всхлипе: он верит, всей своей сутью и сердцем, верит изо всех сил.       Он смотрит на Антона наконец-то открыто, выдыхая задушенное:       — Я верю. Только тебе и верю, Антон… — лицо ладонями закрывая в накате абсолютного бессилия и тревоги, растирая бледные щёки. — У них есть свидетель…       — Что? — Антон брови вскидывает в таком явном удивлении, что они едва ли не прячутся за кудрявой чёлкой, спадающей на лоб. — Я… не понимаю…       — Я тоже… я тоже… — головой качая со скорбно поджатыми губами. — Кто-то видел, как ты поджидал этого парня у бара… что башню у тебя от алкоголя и драки сорвало…       — Но я не был там, — Антон головой качает. — Не был. Мы с парнями разошлись, и я поехал домой. Сразу после этой грёбанной драки поехал, Арс, к… к тебе… Блять… — он голову на стол опускает с шумом. — Неужели ты думаешь, что я способен на подобное?       — Но ведь в тюрьму ты попал как раз из-за… — Арсений не отдаёт отчёта собственным словам, он себя вообще не контролирует, губы кусая и пребывая мыслями где-то не здесь, пытаясь придумать хоть какой-то план, не позволить Антона вернуть в места не столь отдалённые.       Антон от стола отрывается резко, снова его взгляд ловя, глядя так, будто не узнаёт совсем.       — Вот оно как… — он произносит тихо, на выдохе. — Я… понял тебя. Это всё? Позови охрану, хочу вернуться в изолятор до возвращения Ляйсан.       Поток холодной воды — осознание сказанного — обдаёт до перехватывающего дыхания. Арсений вперёд поддаётся, прикоснуться желая, руку сжать, хоть как-то физически свой страх и волнение передать, своё раскаяние и желание быть рядом. Но останавливается.       Не место.       Он замирает, вымученно шепча:       — Нет. Я не это имел в виду… не это сказать хотел, Антон, слышишь? Не это… прости меня, я такой идиот, у меня в голове сейчас каша. Я идиот, прости… — не выдерживая и всё-таки накрывая руку Антона своей. Будь что будет. — Я тебе верю, правда верю. Верил с первых секунд, когда этот весь пиздец произошёл, Антон, иначе бы просто не пытался быть рядом. Ты — не убийца…       — Арс… — Антон всхлипывает едва слышно, руку свою под его переворачивая, чтобы сжать. — Я говорю правду. Ну зачем мне его убивать… Я не хочу в тюрьму снова. В моей жизни только смысл появился…       — И не исчезнет! — Арсений голос повышает невольно абсолютно, сжимая ладонь в своём кулаке, перебивая в лихорадочном наплыве нездорового энтузиазма. Плевать, как это выглядит со стороны, он Антона им не отдаст. Никому. — Ничего не бойся, понял меня? Не волнуйся и не думай, хорошо? Просто постарайся. Я докажу, что это не ты, выведу свидетеля на чистую воду, я тебя отсюда вытащу, услышал? Антон, я тебя вытащу, — проговаривая последнюю фразу вдумчиво и железобетонно, практически по буквам. — Всё будет хорошо. Не вздумай сдаваться, я не врал о своих чувствах, я сделаю всё, чтобы тебя оправдать. Не сдавайся.       — Я справлюсь, не волнуйся, — Антон выдыхает, прикрывая глаза и поглаживая его руку большим пальцем. — Мы… справимся, — он улыбается еле заметно. — Тебе… наверное, пора… У них и так возникнет много лишних вопросов к нашему… общению, — головой кивает на стекло, за которым явно стоят наблюдатели. — Иди.       Сердце тиски сжимают крепкие и безжалостные, у Арсения так в груди не ныло, наверное, никогда, и даже смерть Андрея не всколыхнула в нём настолько сильную бурю эмоций. Он из-за стола встаёт абсолютно нехотя, смотря на Антона большими глазами, полными лихорадочного блеска и уверенности. Он пытается эту уверенность транслировать изо всех сил и выдыхает совершенно печальное:       — Держись пожалуйста, хорошо? Мы правда справимся, я обещаю.       — Я знаю, — на чужих губах снова улыбка играет, и взгляд такой преданный, что выть хочется. — Знаю, Арс.       — Жди от меня вестей…       Арсению действительно нельзя больше оставаться в допросной, подозрительно, очень подозрительно, настолько, что разум несёт его за дверь, стараясь, чтобы ходьба не переходила в бег, оставаясь размеренной и лишь немного быстрой, а сердце остаётся где-то в окружении глухих стен, рядом с Антоном. Его бы воля, и он остался бы сидеть напротив вечность, не вставая со своего стула никогда, лишь бы всё на мгновение остановилось, а завтра не наступило.

* * *

      Льёт как из ведра.       Арсений сидит за столиком абсолютного среднестатистического и невзрачного кафе, наблюдая за скольжением капель по стеклу.       Совпадение или нет, но на этой неделе обещают сплошные проливные дожди, ни мгновения выглянувшего из-за туч солнца — пасмурность, пасмурность и ещё раз пасмурность. Погода идеально соответствует душевному состоянию, заставляет проваливаться во что-то сродни апатии, но только мимолётно, так-то Арсений пылает праведным гневом и искренним желанием всё разрешить, отвоевать право Антона на светлое будущее, то самое право, которое у него неумолимо постоянно пытается отобрать судьба.       Арсений в стороне не останется. Не позволит. Не опустит руки ни за что, пока Антон где-то там, в окружении сырых и стылых стен, ждёт и верит в лучшее — Арсений на это надеется — в него, в конце концов, верит.       Он не подведёт.       — В общем, дела плохи, — Ляйсан, сидящая напротив, — безупречная как всегда, — пролистывает ему папку с документами по делу, которое шьют Антону. — У них действительно есть свидетель, который видел, как Антон поджидал убитого у бара. Из плюсов: там нет камер. Из минусов: свидетель вполне достоверный и без мотива за что-то мстить Шастуну или подставлять его. Если мы не докажем его невиновность, с учётом отягчающих и наличия условного срока за убийство, он сядет, в лучшем случае, лет на тридцать. В худшем — на пожизненное, — у неё тон такой спокойный, будто она говорит о совершенно повседневных вещах, а не о судьбе человека.       Очень дорогого для Арсения человека.       Дорогого настолько, что хладнокровность летит куда-то в тартарары, и руки такой тремор трогает, что Арсений вынужденно зажимает их между коленями, стараясь успокоить. Дышит размеренно с пару минут, уточняя мягко, но с нажимом:       — Свидетель пожелал остаться инкогнито? Неизвестно кто это был?       — Конечно, пожелал, — Ляйсан кивает с тяжёлым вздохом. — Когда люди свидетельствуют против убийц, они обычно не хотят раскрывать свою личность из соображений безопасности.       Во рту сухо ужасно, не помогает заказанный ранее мятный чай, Арсений цедит его уже настолько долго, что тот успел окончательно остыть, покрываясь едва заметной, неощутимой плёночкой.       — Он был дома без двадцати девять. Еле на бровях полз. Если убийство произошло в районе восьми утра, Антон просто никак не мог его совершить, его там не было… Надо что-то думать.       — Откуда Вам, Арсений Сергеевич, известно, во сколько он явился домой? — Ляйсан цепляется за его слова, смотрит в глаза и постукивает пальцами по столешнице, в ожидании ответа.       Впервые в жизни Арсений в настолько сильном эмоциональном раздрае, впервые в жизни не следит за тем, что говорит. Осознание приходит стремительно, по мере того, как вопрос обволакивает собой сознание — он чудом остаётся сидеть во всё том же положении, делая очередном глоток мятных помоев, напрягая плечи, с трудом контролирует хотя бы это, делая спокойный вдох.       — У нас с Антоном договорённость, Ляйсан Альбертовна, если он пропускает назначенную встречу, на следующее утро я прихожу проверить его непосредственное состояние. Сами понимаете, в работе с клиентами претензия на риск есть всегда. Я никогда не откладываю и не усугубляю, — чашка приземляется на столешницу с мерным стуком. — Предлагаю вернуться к главному вопросу, времени не то чтобы много.       — Вы забываете, что адвокат тут я, а Вы — просто врач, — Ляйсан непреклонна. — Проверяете его с утра после пропуска приёмов? А может Вы просто ночевали у него? Как и в предыдущие несколько ночей.       Сердцебиение ощущается в глотке, Арсению бы сглотнуть и подавить эту скачку, но слюны нет, как и не было до этого — во рту пустыня и ничего с этим не сделать. Он наконец-то садится поудобнее, складывает руки в замок на столе, смотря внимательно на…       Союзника ли? Врага?       Арсений старается рассмотреть в этих глазах хоть какой-то ответ на свои вопросы, хоть как-то подойти к истине, но он — увы — он действительно врач, а не экстрасенс, и если человек закрыт — силой его не раскроешь, не предугадаешь и не сможешь быть уверен на все сто двадцать процентов.       Он впервые в такой ситуации за всю свою карьеру. Он впервые за всю свою карьеру за кого-то так сильно боится и так сильно влюблён — Арсений под удар себя готов поставить ради этого.       — У Вас есть доказательства, я полагаю? — ровно и по делу.       — Правильно полагаете, Арсений Сергеевич. Я разговаривала с соседями Антона. Женщина, дверь которой справа от его, сегодня утром слышала… — она замолкает, отводя взгляд. — Слышала, какой психологией Вы занимаетесь во внерабочее время.       Короткий вдох спазмирует лёгкие, но в то же время на тело и сознание опускается привычная отстранённость, рабочая, сейчас помогающая психике, но вряд ли ситуации в целом. Забавно то, что внутри колет досада — отошли от главной темы, которая действительно сейчас должна волновать. На себя Арсению всё равно абсолютно, он и раньше не мог похвастаться бережным отношением к самому себе.       — Донесёте на меня, Ляйсан Альбертовна?       Ляйсан его ещё одним холодным взглядом награждает, отпивая кофе из своей кружки.       — Знаете, мне ведь абсолютно плевать, кто и с кем… проводит время, — она переносицу трёт. — Но ладно Антон — у него на фоне стресса соображалка не работает. Но Вы то, Арсений… Вы должны были подумать о том, что соседи могли рассказать о Вас полиции. Я была наслышана о Вас, как о лучшем в своём деле, а что по итогу?       — А по итогу: любовь меняет людей, Ляйсан, — Арсений в моменте буквально замирает, голоса на фоне перестают существовать, слышно лишь собственное дыхание и мерный стук ногтей адвоката о столик кофейни. — Если мои показания опровергнут слова свидетеля, я готов выступить на слушании.       — Вас лишат лицензии, — Ляйсан качает головой. — Вы действительно готовы на это пойти?       — Я осознаю все риски. Если в моих силах помочь невиновному — тогда да, я готов на это пойти, — как ни странно, а в душе штиль, всё ровно и спокойно настолько, что Арсений чувствует себя состоящим изо льда, никак не человеком из плоти и крови.       Может оно и к лучшему.       Конечно же к лучшему, если Антон не сядет.       — Это не поможет, — очередной вздох Ляйсан заглушается шуршанием бумаг, которые она начинает перебирать в своей папке, а после протягивает одну из них. — С сегодняшнего дня Вы не являетесь психологом Антона, он ведь сам хотел сменить специалиста. И с сегодняшнего же дня на Вас запрет. Вы больше не можете заниматься его делом. И свидетельствовать в суде Вам тоже не позволят… Если всё пойдёт плохо, Вы сядете вместе с ним. Вы даже представить не можете во что влезли, Арсений, и какие люди за этим стоят. Мне сегодня звонил некий Дог. Вы знаете этого человека?       Подрагивающие мелко пальцы зарываются в иссиня чёрные, лишь чудом до сих пор не седые, волосы, зачёсывая пряди назад, чтобы в глаза не лезли. Арсений отвечает почти правду, не желая вдаваться в подробности, пусть лучше уж говорить продолжит Ляйсан:       — Полагаю, наслышан.       — Мне предложили крайне выгодную сделку, — Ляйсан улыбается едва заметно. — Я отказываюсь от защиты Антона и пускаю дело на самотёк, а они не трогают мою семью.       — Для чего тогда Вы здесь? Зачем пришли? — Арсений свой голос не узнаёт, слишком тихий и бесцветный, будто кто-то не совсем заинтересованный и профессиональный просто взял и наложил поверх картинки свой собственный голос — переозвучил.       — Арсений, взгляните в бумаги, — Ляйсан с места поднимается, выкладывая на стол пару купюр за выпитый кофе. — У Вас есть сутки — ровно столько мне дали на размышления. Потом я приму предложение. Антон хороший парень, но моя семья мне дороже, извините, — она улыбается ещё раз и уходит, не дожидаясь ответа.       Минута — ровно столько Арсению нужно, чтобы заставить себя посмотреть вниз, на лежащие безлико листы А4. Секунда — ровно столько нужно его сердцу, чтобы оборваться от осознания, вглядываясь в написанное недоверчиво и не дыша.       На стол отправляется ещё пара купюр. Чай не допит — сейчас уж точно не до него. У Арсения сутки.

***

      Шумно. Душно. Отвратно.       Арсений сидит за некачественно протёртой стойкой, наблюдает в неоне тошнотворные разводы на ней и просто не знает, куда деть руки так, чтобы выглядеть естественно — как же он терпеть не может подобные заведения, именуемые барами.       Задорные мотивы сменяются на ещё более дикие и неспокойные, барабанные перепонки начинает тянуть уже на пятой минуте пребывания здесь — Арсений отсюда уйдёт раньше запланированного разве что вперёд ногами. У него цель. И план. Цель и план, которых нужно придерживаться.       Не поздно ведь ещё психологу переквалифицироваться в агента 007?       Пока не поздно. А вот по окончанию этих чёртовых суток — да.       — Добрый вечер, — бармен — мужчина невысокого роста с лысой головой — улыбается приветливо. — Что Вам налить?       На любезность ответить любезностью — незыблемое правило. Арсений вперёд подаётся немного, чтобы не кричать, отвечая лаконично и спокойно:       — На Ваш вкус, просто хочется расслабиться.       — Стас, — бармен руку протягивает для приветствия, дожидается ответа и отходит к полке с алкоголем, наполняя один из роксов и ставя его перед Арсением. — Плохой день?       Не то чтобы Арсений имеет что-то против коньяка — совсем нет. Просто пить не хочется настолько же сильно, насколько хочется упиться просто до невменяемого состояния. Но сейчас уж точно не время, и он кивает коротко, делая аккуратный глоток с осознанием неприятным — дешёвый. Но плевать на это как-то совершенно, вот просто абсолютно — перед ним Стас. И он терять с ним контакт в этот вечер не собирается совершенно. Хоть тверк на барной стойке исполнит, но этот гнусный бармен своё внимание не переведёт больше никуда.       Иначе Арсений за себя не ручается.       — Можно считать, что заливаю разбитое сердце, — уголки губ вздрагивают, но так и не поднимаются наверх, скорбно замирая на месте.       — Говорят, что разбитое сердце нужно лечить крепким спиртным, — Стас снова сияет, доливая ему пойла. — Кто это несчастная, которая не удержала такого красавца? — ладно, надо отдать ему должное, бармен — явно его призвание.       Алкоголь обжигает пищевод так обволакивающе и накатом, что Арсений действительно чувствует — согревается. Телу тепло, но душа остаётся не на месте. Он глотки безучастно делает, а перед лицом не эта хитрая и самодовольная рожа, а документ, та самая бумажка, небрежно оставленная Ляйсан на столе.       Она дала всего сутки, но любезно предоставила и имя таинственного свидетеля, и его судимость по статье двести двадцать восьмой: получил условку.       А ещё перед глазами, будто вплавленная в память, записная книжка Андрея. Арсений избавился от неё ещё давненько, в первые же дни после последнего визита на кладбище собрал все оставшиеся от него и прошлого вещи. Долго рассматривал, вспоминал и отпускал. Полистал и её, эту самую книжку, которую бывший характеризовал, как «телефонную».       «Я записываю в неё всех своих пациентов, Арс, это очень удобно».       «Ой, я слишком стар для телефонных заметок, мне намного легче вписать в листок, вдруг телефон потеряется, это ведь моя ответственность».       «Не лезь вообще в эту шуфлядку, это моё рабочее пространство».       Каким всё-таки Арсений был идиотом. Каким конченным кретином он был, увидев вскользь контакт Майи Шастун, не сопоставив её со своим новым клиентом.       Но ладно, кто бы мог подумать?       Арсений поклясться готов, что среди записей был и Стас Шеминов. Даже если он ошибается — будет играть до последнего. Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать ничего.       — Наверное… это я её не удержал, Стас… — он взглядом стекленеет на лице напротив, улыбается грустно, поддерживая образ, а в голове и груди сплошная снедающая ярость.       Как же Арсений хочет поторопиться и предпринять что-то уже сейчас, как же ему не терпится. Но он всё же выжидает, будто на охоте, в руках себя старается держать, поджигая выгодный и хороший момент. Обдумывая в своей голове, с чего вообще начать и как подойти к теме дня. К возможному триумфу или трагическому поражению.       — Чего так? — кажется, Антон однажды упомянал, что местный бармен всегда не прочь «почесать языком» и «погреть уши».       Арсений думает, что ему повезло в тот день, когда он встретил Антона на пороге этого самого бара, так и не зайдя внутрь. Возможно, драка состоялась бы намного раньше: между ним и Стасом — отвратительный тип.       Он вдыхает перед словами своими поглубже и как можно более шумно, добавляя трагизма, а потом тянет в рассуждении и сомнениях — а должен ли он себе подобное позволять:       — Я… — глоток новый делая с недовольным кашлем от спешки. — Не знаю имею ли право такое говорить… о ней…       — Разговор с барменом всегда входит в счёт за выпивку, — Стас подливает ему в очередной раз, локти на стойку ставит и слегка ближе перегибается. — Знаете, всё, что звучит в стенах «Вспышки», тут и остаётся.       Арсений и сам ближе подаётся, вдыхает с молчаливым отвращением запах чужого парфюма, — он у Стаса отталкивающий, одна сплошная тошнота, — на лице лишь выражение отчаяния и желания поделиться демонстрируя. И ухо чужое дыханием своим несчастным обдаёт в тайне, чтобы никто вокруг больше не услышал:       — Она на вещества подсела… снаркоманилась, представляешь?       Стас зависает на пару секунд, а после в скорбной гримасе губы вытягивает:       — Дела… Это такое дерьмо, понимаю, — он кивает, руку свою паршивую протягивая и по плечу Арсения ей хлопая. — Что я могу сказать? Не нужна такая барышня такому солидному мужику.       Рука Арсения подрагивает немного — остаточное от всего дерьма, приключившегося за этот день, — он ладонь Стаса своей накрывает, сжимая благодарно, улыбку даже выжимая из себя скупую, добавляя проникновенно:       — Ну как не нужна, Стас? Я же люблю её… Я просто не мог всё это так оставить, я всё разузнал и вышел на скотов, которые доставляли ей таблетки…       Стас усмехается тихо:       — И как, покарал неверных, Джон Уик?       Тяжёлое покачивание головой и мрачно залёгшие морщинки меж бровей заставляют Стаса заулыбаться искренне, чем секундой ранее — но ненадолго. Арсений вскидывает на него взгляд и впивается им железобетонно, забирая себе абсолютно всё внимание:       — К сожалению нет… Андрей давно мёртв. Зато вышел на посредников, Шеминов.       Стас назад отстраняется резко, в лицо ему глядя внимательно:       — Что ты сказал?       — Ты всё прекрасно слышал. Я о тебе много нарыл и о банде вашей в целом. О Доге, — наобум бросая последнее, что услышал от Ляйсан, удерживая абсолютно холодный и бесхитростный вид.       Стас хмыкает:       — Я понятия не имею, о чём ты, приятель, но тебе лучше покинуть наш бар, пока я не попросил вон тех прекрасных молодых людей, — он машет рукой на один из столиков, за которым сидят несколько местных байкеров, — вывести тебя, желательно, до ближайшего травмпункта.       Сердце трепыхается в нещадном ритме — Арсению плевать уже на чистоту этой чёртовой столешницы. Он под градусом и с адреналином в крови локтями на неё сильнее упирается, вперёд наклоняясь, поближе к «горячо любимому» бармену:       — Стас, если Антона посадят, даже на мнимый год, ты загремишь на пожизненное. Хочешь?       — Ты серьёзно мне угрожаешь? — Стас смеётся так мерзотно. — Да ты гавкнуть не успеешь, как тебя отсюда вперёд ногами вынесут, а Антона… Шаст нашёл себе новую шавку, которая бегает за ним на задних лапках? Это он всегда любил.       Арсений просто пьян, всё из-за алкоголя, всё из-за него, не должны его так трогать слова ублюдка, ничего не значащие и сказанные именно с целью задеть, именно для удара наотмашь — он не должен вестись. И тем не менее внутри, глубоко-глубоко в сердце, ведётся, продолжая усмехаться в ответ уверено и опасно, внутри воя от элементарной, предательской мысли: Антон ведь так и не сказал ничего в ответ. Возможно потому, что сказать и нечего.       Плевать. Любви Арсения хватит на них двоих, он своего добьётся, а потом у Антона новая жизнь, новый психолог и возможности, много возможностей. Возможно без Арсения. Такое бывает. Но сейчас, на данном этапе, надежду на совместное будущее ведь терять не нужно, правда?       Правда же?       — Что он тебе наплёл? — продолжает Стас. — Говорил, что ты ему очень нужен, что важен для него, да? А про Ирку что сказал? Что просто друзья? — он губы облизывает. — Ты идиот, Арсений. Шаст всю свою жизнь делает так, как ему выгодно в конкретный момент. И работа на Андрея и Дога тоже была ему выгодна. Что бы он тебе не говорил — всё пиздёж. Он сам пришёл назад после тюрьмы, сам попросил взять его обратно, сам взял на себя вину восемь лет назад — ради общего дела. И Ира в его жизни появилась тоже не просто так. Они оба играют свои роли и делают это крайне прекрасно, чтобы такие наивные придурки как ты рвали ради них жопу. Ты вытащишь его из тюрьмы, и станешь не нужен ему в ту же секунду. А я просто делаю свою работу.       Арсению кажется, что ещё пару мгновений выслушивания этого монолога и рокс треснет у него в кулаке — настолько сильно его сжимает занемевшие пальцы. Настолько сильна буря в груди. Но это его драма, его разочарования, страхи и боль. Только его. И лезть в «своё» посторонним он не позволит. Пусть лучше Антон скажет ему это в лицо, если будет что, или просто молча уйдёт в закат. Это их дело, а не левого, мерзкого бармена с кислящими духами.       Тошно.       — Думаешь попиздишь мне сейчас проникновенно на ухо, построишь из себя судьбоносного эксперта и я грустно пойду и брошусь с моста, Стас? — он добивает остатки коньяка одним большим глотком, даже не поморщившись — слишком сосредоточен. — Если ты не заберёшь свои показания, как свидетель, сядешь следом. Даже если со мной что-то произойдёт. Это ты идиот, раз думаешь, что я ничего не продумал — у меня есть кому закончить начатое за меня. И глазом моргнуть не успеешь. Хочешь испоганить себе жизнь? И семье своей тоже? — а вот это нарыть даже ребёнку было бы под силу, в социальных сетях жена Стаса абсолютно не скрывается. Арсений сначала сомневался — она не она? — но общую фотографию трёхлетней давности нарыл с огромным удовлетворением. — У тебя очень милый сынок, твои глаза, замечал? Просто копия.       — Ты хоть понимаешь, какие люди за мной стоят? — Стас выдыхает шумно. — Если я сделаю это, мне самому не жить. Я не знаю, что за тёрки у Шастуна с Догом, но разозлил он его хорошо. А тех кто его злит, обычно убирают с дороги. Какая мне разница, сесть или сдохнуть? По-моему, первый вариант даже привлекательнее.       Физически Арсению кажется, что его сейчас вырвет от самого себя, но он убеждается мысленно, что это не взаправду, он просто держит марку, просто играет роль, соответствует тому, что выстроил изначально:       — Я лично позабочусь, чтобы твою жену пустили по кругу на глазах у твоего сына. А потом их утопят в какой-нибудь канаве как котят. Первый вариант всё ещё привлекательный, Стас?       — Чего ты вякнул? — Стас вперёд так резко подаётся, что Арсений даже сообразить не успевает, как его макушку хватают и с такой силой в барную стойку лицом впечатывают, что нос простреливает резкой болью, а на губах ощущается привкус металла. — Ты совсем оборзел что ли, пёс?       Компашка байкеров тут же обращает на них внимание, но Стас рукой машет, мол, сидите на местах, а после за волосы Арсения берёт вынуждая голову поднять и в глаза заглядывая.       — Считай, что вы с Шастуном оба трупы.       Улыбка в оскал превращается, бешенный такой и бесстрашный, Арсений не замечает, когда его переклинивает, но переклинивает знатно. У него кровь по тонким губам растекается алой краской, на зубы перетекает по-животному грязно, капает куда-то на подборок, а оттуда — на стойку. И угроза Стаса не пугает даже на мгновение, потому что он видит: застывший страх, напряжение и ярость — он видит всё это в глазах напротив. В то время, как в его водной глади полнейшая тишина.       А значит он уже победил.       — Как и твоя семья, если не заберёшь показания, да, Стас? — гнусаво, но крайне довольно булькая.       — Попов, мы следим за тобой с тех пор, как ты в койку к Андрею прыгнул маленькой податливой шлюхой, — Стас зубоскалит снова, несколько салфеток с держателя доставая и ему кидая небрежно. — Ты правда думаешь, что сможешь меня запугать? Мы предвидели, что ты придёшь ещё в тот день, когда я этого придурка завалил и на Шаста повесил. Я бы убил тебя ещё тогда, восемь лет назад, но Дог почему-то запретил тебя трогать. Нравишься ты ему или из любви к Андрею — без понятия. Так что не пытайся со мной играть, всё равно ничего не выйдет. Но у меня есть предложение. Сделка.       Арсений за стойку обратно оседает со сдерживаемой досадой и без былого энтузиазма, нос кровоточащий зажимая и косясь на Стаса из-под нахмуренных бровей, цепко и со сдерживаемой агрессией. Нельзя даже сказать, что он потерял хватку, её, в принципе, никогда и не было, он врач, а не бандит. Врач, который на несколько зыбких мгновений в себя поверил, правда подумал, что всё удаётся, выжимая из себя эти угрозы крупица за крупицей, рот желая спиртом прополоскать после всей этой грязи.       Салфеток маловато. Он и кровь с носогубки стирает постоянно, и выплёвывает её на салфетку брезгливо, все то, что в порыве слизал с губ и зубов — какая же солёная мерзость, Господи. Но сейчас не до этого, не до всего этого абсолютно, даже не до собственной гордости, оттого голос звучит ровно, настолько ровно, насколько это вообще возможно:       — Что за сделка?       — Свобода Шастуна, за твою работу на нас, — Стас всю подставку с салфетками к нему щедро двигает. — Видишь ли, у тебя очень хорошее положение, которое может быть выгодно для нас. К тебе на приёмы приходят потерянные в жизни люди. Теперь твоя задача направлять их к нам. Нам нужны курьеры, а искать их через тебя будет куда проще. Смекаешь? Это единственный вариант, Арсений. Иначе Антон уедет далеко и надолго. Всё просто. Вы оба продолжаете работать на нас, а мы не трогаем вас и сестрёнку твоего дружка. Времени на «подумать» у тебя нет. Решай.       Барная стойка с каждым мгновением становится всё более грязной и замызганной, капля за каплей на неё попадает его собственная, срывающаяся с ярких сейчас губ, кровь, будто кто-то невидимый мазнул по ним красной помадой. Плевать. Арсений уже даже не пытается её вытереть, держит в руке те несколько изначальных салфеток, скомканных сейчас в мокрое нечто, и гипнотизирует взглядом растущую и расширяющуюся лужу.       Он ведь всю жизнь мечтал помогать людям, давать им шанс, вторую жизнь, показывать, что выборов много, что, оступившись, всегда есть возможность обрести верный путь во благо самому себе в первую очередь. Как Арсений вообще может посметь хотя бы подумать о таком? Как?       Не получится. Он не сможет. Он же не такой. Он…       — Почему… вы так хватаетесь за Антона? Если я соглашусь… курьеров станет намного больше.       — Потому что после всего, что Шастун знает, у него два пути: на тот свет или в тюрьму. Мы предлагаем ещё и третий: работа на нас, — Стас отвечает совершенно спокойно. — У тебя десять секунд на ответ. После предложение будет снято.       — Подожди! Я соглашусь, и ты заберёшь показания? Мне нужен чёткий ответ!       — Считай, что их никогда и не было. Я ошибся, обознался, перепутал… не важно, я что-то придумаю. Это не твоего ума дело. Завтра утром Шаст снова будет коптить воздух на свободе.       Нервный смешок срывается так болезненно для разбитого носа, Арсений голову вниз роняет, низко-низко, чуть было не вклеиваясь в натёкшую кровавую лужу, останавливаясь лишь чудом и задумываясь о том, какой он всё-таки хрупкий и какой идиот — зачем он в это полез? Чего добился? «Маленькая податливая шлюха»? Со временем, видимо, повадки не меняются.       Как же плевать. Уже плевать. Будь, что будет.       — Всё это ведь было изначально спланировано для этого разговора? Как же глупо… — усмехаясь невесело в своё кровавое отражение. — Я согласен, Стас. Я согласен…