Непрощённые

      Настольная лампа неприятно слепит глаза — а ведь Арсений выставил самый приятный, для восприятия сейчас, тёплый спектр, — те устают так ощутимо, и каждое закрытие век ощущается неприятным песком на белках. Он бы приспустил с переносицы специальные очки для работы за компьютером, потёр глаза кулаками отчаянно — зудят ведь невыносимо, — но вокруг них уже и так заметно покраснело и припухло, а внешние уголки горят от выступающей влаги; слишком чувствительный для этого мира, ничем ему не помочь.       Где-то глубоко в тумбочке лежат капли как раз для подобного случая — успокаивающие и холодящие искусственные слёзы, — но им уже чуть больше полугода, и Арсений боится прикасаться даже просто к самой баночке, не то что к содержимому внутри. И он продолжает терпеть, щурится подслеповато на некоторых абзацах, не желающих обретать структуру и смысл, листает бесконечные конспекты тетрадей, шипит под нос, чуть было не проливая стакан с апельсиновым соком — корпеет над работой, ответственно и сознательно. Курсовую нужно сдать со дня на день, а Арсений ненавидит загубленные дедлайны.       Он даже не слышит, как входная дверь в квартиру открывается, понимает, что не один, только когда на пороге комнаты Андрей появляется. Уставший, как обычно, после тяжёлой смены, но с неизменной лёгкой улыбкой на губах, слегка растрёпанными волосами и помятой футболкой — опять одежду как попало бросает. Арсений уже устал говорить ему, чтобы складывал вещи аккуратно.       — Привет, — Андрей плечом в дверной косяк упирается, прикрывая глаза. — Опять не слышишь, что кто-то пришёл? Тебя когда-нибудь ограбят, а ты даже не заметишь. Почему дверь открыта была снова?       Арсений от экрана ноутбука полноценно отрывается нехотя, не потому что не рад видеть Андрея с работы, наоборот — очень рад, но тяжело накопленная концентрация и рабочий настрой сейчас просто схлынут и придётся настраивать себя снова, воюя с вниманием и сосредоточенностью ещё часа полтора, как минимум.       Да и диалог опять не располагает на нежности, а Арсений банально устал, устал настолько с этой курсовой по когнитивной психологии, что хоть волком вой — ничего не хочется. Тем более спорить.       Он рукой лицо проходит широко, нос цепляя, щёки и подбородок гладкие, в жесте снятия с него сонливости, и улыбается Андрею, искренне и любяще. Как бы то ни было, но Арсению намного спокойнее, когда он рядом, дома, отдыхает и хорошо себя чувствует, а не зарабатывается с утра до вечера в ударном режиме, серея лицом от недосыпа.       Арсений Андрея любит, он бы так хотел им двоим более лёгкой жизни, но для этого нужно приложить усилия сейчас.       — Извини, Дрюш, всё никак не могу запомнить, что она у нас сама собой не закрывается, привычки — очень сложная вещь… Я сейчас как раз курсовую пишу про их влияние на саморегуляцию личности и…       — И ты снова заговариваешь мне зубы, — перебивает Андрей, делая пару шагов ближе и укладывая руки ему на плечи. А после ниже склоняется и поцелуй на щеке оставляет. — Хоть бы поздоровался нормально.       Лёгкий укол обиды развеивается в момент от прикосновения родных губ, Арсений на кресле своём крутящемся разворачивается стремительно, налетая со своей прытью и вниманием, улыбаясь невольно. Ладно, он уже всё равно отвлёкся, разве можно отказать себе в желании обнять вторую половинку и стиснуть её изо всех сил?       — Привет! — Арсений жмурится разнежено в душевном спокойствии, волосы чужие поправляя с заботой, и спрашивает обыденно абсолютно и с искренним вниманием: — Ты сегодня поздно, опять был у той женщины? Майя, кажется, да?       Андрей вздыхает, пальцами по его щеке проводя в незамысловатой ласке.       — Да. Общался с её детьми, лекарства отвёз и заодно проверил, как она. Давай не будем о работе, ладно?       Арсений кивает, открыто абсолютно, с нежностью и восхищением на Андрея из-под полуприкрытых век посматривая. Столько ему сказать хочется, столько волнения выразить: и о том, что он не жалеет себя совершенно, и о его сострадании к людям, о том, что он просто замечательный, и Арсений так волнуется, что он устаёт, но каждая неаккуратно начатая тема может привести к ссоре — Андрей не любит, когда он лезет в его дела, — оттого приходится себя сдержать, только поцеловать коротко колючую, заросшую щетиной, линию челюсти, отстраняясь плавно и спокойно.       — Я приготовил утку, она ещё горячая, возьми из духовки. И яблочко себе обязательно положи, они тоже очень удачно пропеклись — сочетание просто бомба.       — Спасибо, я не то чтобы очень голоден. Меня покормили, — Андрей вперёд подаётся, оставляя поцелуй на губах. — Но от десерта я бы не отказался, — и подмигивает.       Арсений фыркает беззлобно совершенно, ещё один поцелуй заботливый оставляя, ответный, и назад, к столу, возвращается, предварительно огладив ладонью чужое крепкое предплечье.       — У десертика горят сроки, Дрюш, сейчас никак не могу оторваться…       — Да ладно тебе, это ведь не на всю ночь, — Андрей подходит снова, буквально повисая у него на плечах, усмехается тихо и носом по шее проводит. — Я соскучился.       — Я тоже, — Арсений пальцы в волосы запускает разнежено, снимая блокировку с погасшего было ноутбука, чтобы вновь взглядом на строчках сфокусироваться, — но я после секса уже точно себя работать не заставлю, у меня так глаза болят… Надо сегодня закончить, и утром наконец-то в деканат отнесу.       — Арс, — Андрей целует в шею влажно, лижет языком до самого уха и мочку закусывает слегка, руками по животу блуждая.       Приятно, вспышки удовольствия блуждают по телу щекотными мурашками — оно помнит, как иногда бывает хорошо в сильных руках, которые Арсений так любит, — но кроме наслаждения от касаний и внутреннего сладкого огонька из-за этого неожиданного внимания больше нет ничего, разве что слабенькое и едва ощутимое: он устал, он не хочет, ему не расслабиться и не сконцентрироваться сейчас на Андрее, в голове слишком много посторонних мыслей и иных приоритетов. И это нехорошо по отношению к ним двоим, ведь секс — это только обоюдно. Секс, когда оба мысленно или вслух говорят «да».       — Дрюш, правда, нет, — Арсений голову поворачивает набок, целует попавшееся под губы ухо, трётся о него в банальной нежности — не страсти. — Я очень устал сегодня, мне надо закончить курсовую, слышишь? Что на тебя сегодня нашло, м-м?       — Я тоже устал, — Андрей не отступает, снова принимается шею поцелуями покрывать и кончиками пальцев проводит по самому низу живота. — Но я предлагаю тебе расслабиться, — выдыхает шумно, полноценно рукой ныряя под резинку домашних штанов.       — Андрей! — Арсений сопит возмущённо, раскрасневшись от смущения и непонимания.       У Андрея, конечно, либидо хорошее, но аппетиты обычно умеренные — это Арсений постоянно выпросить и соблазнить пытается, а сегодня даже как-то подозрительно. Неужели действительно настолько по нему соскучился? Это так душу греет и заставляет опять невольно улыбнуться, но всё же по руке загребующей и наглой своя — прохладная и подрагивающая — хлопает уверенно, намекая крайне однозначно, что сегодня не прокатит ничего, он уже сказал своё последнее слово.       — Я пишу курсовую, я же сказал. Хватит играться…       Андрей его будто не слышит совсем, он член, даже встать не успевший, рукой сжимает, ощутимо так и неприятно, грубо даже. Кусает мочку уха, дышит сипло и напирает так, что хочется вырваться поскорее.       У Арсения вздох задушенный и болезненный с губ срывается, тонкий абсолютно и шокированный, он себя вообще оторопело чувствует, замирая непонимающе, в запястье чужое впиваясь до образования лунок от ногтей. А потом дёргается всё же, что есть мочи, рискуя своим достоинством, но слишком злясь на ситуацию, чтобы давать ей возможность продолжаться дальше. Благо, Андрей расслабляет пальцы, и его член остаётся на месте.       Зато не на месте душа.       — Ну ты дурак, что ли, совсем? Андрей! — ворча с капризной обидой.       — Ты как разговариваешь вообще? — у него голос хриплый, злой, и Арсений понимает, что они в шаге от чего-то нехорошего.       Ещё больше не по себе становится, когда его резко за руки хватают, рывком поднимая с места, разворачивая к себе спиной и прижимая грудью к столу. Андрей шорты с него одним движением стягивает вместе с боксерами, давит на поясницу, не позволяя вырваться и свободной рукой правое запястье до боли заламывает.       И Арсений не кричит даже, мычит, настолько от неверия грудную клетку судорога стискивает, он как будто тонет и спазмы не дают крикнуть элементарное: «Помогите!» — спасает только мысль о том, что это Андрей. Это ведь его Андрей, он не может ему навредить, ну никак не может, они ведь уже столько вместе, любят друг друга, в отношениях случается всякое, но это же Дрюша, это его Дрюша, и он никогда ему не навредит. Родные ведь друг другу люди.       Роднее у Арсения нет никого.       — Андрей… мне больно, ты очень больно на руку давишь, Андрей… — он дёргаются в попытке хоть как-то этот дискомфорт унять, ягодицы поджимает, покрывшиеся цыпками от внезапной прохлады, и голову пытается повернуть, чтобы в глаза посмотреть, понять, что вообще на их обладателя нашло.       Что случилось?       — Помолчи, — рычит Андрей, только сильнее руку заламывая, пресекая всякие попытки вырваться и сопротивляться. Он ягодицу одну руками сжимает до боли, пальцами проводит по ложбинке и толкает внутрь сразу два — без предупреждения, подготовки и абсолютно на сухую.       Кричать заставляя всхлипывающе от накатавших слёз — Арсению очки больно в переносицу врезаются, но это ощущение ничто по сравнению с тем, как ломается и рвётся на части, по ощущениям, тело. Сзади печёт так, настолько сильно и разъедающее нервные импульсы, что начинает даже неметь, пик физической боли притупляется, но моральная продолжает повторять всё тот же, заставивший першить горло, крик, уподобляясь эхо.       И Арсений плачет, навзрыд и сильно, руку вырвать пытаясь из совершенно не щадящего его хвата, он не думает ни о возможном вывихе, ни о чём другом, просто идёт на поводу у истеричного отчаяния освободиться, не чувствовать больше эти пальцы на запястьях, вдавливающих обжигающие следы до самых костей.       — Андрей… мне очень-очень больно… слышишь? Пожалуйста… — причитая сипло куда-то в старательно выписанные конспекты, смазывая маркер и чернила слезами.       Всё заканчивается так же быстро, как началось. Рука выпускает запястье, пальцы пропадают, и Андрей отходит куда-то назад. А Арсений пошевелиться не может, продолжая грудью в стол вжиматься и сотрясаться мелко от истерики.       — Арс… я…       Арсений от своих же пальцев ледяных дрожит и сердцем замирает, пока шорты с боксерами пытается хоть как-то на место натянуть, со стола снимая себя последними усилиями и обнимая изо всех сил своим острые и хрупкие плечи, закрыться пытаясь невольно, спастись, потому что психика это предательство принимать не хочет, она спасается, отчаянно ищет объяснения и пока их не находит.       — Зачем, Андрей? Зачем… — хрипло в очередном всхлипе, слёзы горькие смаргивая и убранство комнаты рассматривая сквозь запотевшие и заляпанные влагой стёкла очков.       — Арс, прости… — Андрей пару шагов к нему делает, заставляя назад отступить испуганно. — Господи, я не знаю, что на меня нашло. Прости меня…       — В смысле… не знаешь? Андрей, ты меня… чуть… — Арсений головой качает в бессилии, до сих пор чувствуя, как болезненно горит и пульсирует сфинктер, и как неприятно холодеет от всей этой ситуации в животе.       От недавних бабочек в нём ни следа.       — Это… Блять, Арс, пожалуйста. Мне жаль, я не знаю, что это было… — ещё шаг ближе. — Не бойся, слышишь? Я… очень тебя люблю, извини…       — Не приближайся ко мне… не сейчас… я не могу… — глаза вновь печь от накатывающей влаги начинает, и Арсений себя только крепче обнимает.       Обнимает и думает в горьком отчаянии, что хотел бы объятий от Андрея. Утешения хотел бы. Чувство безопасности назад вернуть. Но в то же время это ведь всё из-за него произошло, из-за него Арсению сейчас так плохо.       Как же он запутался.       — Хорошо, я не подхожу, — Андрей руки поднимает в капитулирующем жесте. — Что, одна ошибка — и ты готов от меня отказаться?       — Я не отказываюсь от тебя… я просто не могу поверить… что такое произошло…       — Ты ведь сам во всём виноват… — Андрей что, смеётся? — Я всего лишь соскучился по тебе и хотел быть рядом, потому что люблю.       Арсений смешок сдержать не в силах, совершенно лишённый веселья и хоть капли радости, — защитная реакция. На Андрея наконец-то смотрит, глазами своими в его врастая, судя по ощущениям. Сейчас — совершенно тревожным.       — Ты сделал мне очень больно…       — Ты делаешь мне больно своим поведением, Арсений, всегда, — Андрей в лице меняется в секунду буквально. — Если тебе так хочется строить из себя мученика — ради Бога. Напиши мне, когда захочешь поговорить, — он к выходу из комнаты идёт, разворачиваясь в дверях. — Но не забывай, что без меня ты — пустое место. Кому ты ещё нужен? Я единственный, кому не похуй. И я всё для тебя делаю.       И только оглушительный хлопок входной двери заставляет вздрогнуть всем телом. А затем осесть на всё то же кресло, морщась с тихим всхлипом от покалывающего ощущения внутри. Арсений взгляд отвести от дверного проёма не может, всё ждёт, когда наваждение схлынет, и Андрей вновь появится в комнате, будто не ушёл сейчас из квартиры в порыве злости, будто рядом остался, будто готов оценить его кулинарный шедевр, как ни в чём не бывало — Арсений бы хоть за это уже был благодарен, а не просто остаться одному. Наедине с болью и виной, привычной и вязкой, заполняющей собой мысли и заставляющей сникнуть окончательно, закрыть ладонями лицо и исчезнуть, расствориться в страданиях, срывая голос от нечеловеческих абсолютно завываний. Он так любит Андрея, он просто хочет вернуться назад и всё исправить, не доводить до произошедшего, быть счастливым.       Арсений просто хочет быть счастливым…       Он дёргается невольно, когда на телефон поступает звонок. Желания брать трубку и с кем-то разговаривать нет совсем, но рука сама тянется, отвечая на вызов, Арсений даже имя абонента не смотрит.       — Попов, я тебе четыре раза набрал, — Серёжа тактом не отличается, потому и начинает своей наезд с ходу. — Ты оглох там, что ли?       — Извини, Серёж… — Арсений выдыхает смиренно, если уж взял трубку, нужно брать за своё решение ответственность. — Ты что-то хотел? — убирая динамик как можно дальше от лица, чтобы носом шмыгнуть украдкой.       — Я по поводу курсовой звоню… — Серёжа запинается на полуслове. — Погоди, а что у тебя с голосом? Что-то случилось?       Ничего не случилось.       Просто Арсений опять поругался с любимым и единственным родным для себя человеком. И теперь Андрей нормально не отдохнёт этой ночью и завтра будет снова изводить себя на работе в абсолютном истощении — и всё из-за него.       А так ничего не случилось, правда.       — Да… простыл наверное немного. Нос заложило. Что у тебя там с курсовой?       — Арс, какая простуда? Я ведь слышу по голосу, — а ещё Серёжа слишком проницательный, чтоб его. — Ты плачешь там, что ли?       — Серёж… ну, что за глупости ты говоришь? Какая у тебя тема по курсачу?       — Заебал, Попов, — Серёжа вздыхает тяжело, говоря уже мягче: — Давай рассказывай, чё у тебя там?       Ком в горле начинает ощущаться настолько отчётливо, что Арсений вновь потихоньку задыхается, борясь с тошнотой и накатывающей на него истерикой. Невыносимо хочется продолжить плакать и хоть как-то жалеть себя, а ещё невыносимо хочется хоть с кем-то поделиться, но… Это ведь предательство. Он хороший партнёр, он не выносит проблемы за пределы отношений.       — Я проебался, Серёж… всё моя упёртость…       — Так, Арс, успокойся. Давай я приеду? Подожди минут тридцать, я как раз из дома вышел в магазин, — Серёжа шуршит чем-то перед тем, как продолжить говорить: — Слышишь? Я буду скоро.       — Слышу, но… Ладно. Я жду тебя… спасибо.       Серёжа действительно приезжает. Арсений встречает багровый рассвет не в одиночестве. Всё ещё в душевном раздрае, всё ещё беспокоющийся об Андрее, но не в одиночестве.       У Арсения появляется ещё один близкий человек.

* * *

      И всё-таки человеческий разум — материя удивительная. Как и воспоминания. Арсений ведь совершенно забыл об этой ситуации, столько лет прокручивал в голове события минувших дней, столько лет страдал и горевал по Андрею, закутываясь в тёплый и одновременно горький кокон давно изживших себя совместных историй.       А об этом случае вспомнил только сейчас. Именно сейчас, по дороге к квартире Антона, ловя от Серёжи гневное сообщение о волнении и игнорировании «Попова». И теперь, стоя у двери знакомой уже до боли квартиры, Арсений думает, что всё в этом мире действительно придумано до нас не нами, но для нас. Потому что не случилось той ужасной ситуации, был бы у него сейчас такой хороший и верный друг? Преданный и даже спустя столько лет остающийся настоящей семьёй, пусть и не по крови.       С Антоном Арсений тоже очень сильно хочет поговорить и разъяснить всё, обсудить и решить для себя раз и навсегда, что им делать дальше — с самими собой, друг с другом, — как поступить. Им необходимо это. Им обоим. Потому что он отчаянно хочет надеяться, что это «им» существует. Что оно зародилось и сейчас просто нельзя его упустить. Нужно приложить усилия.       И он стучит аккуратно, потом ещё пару раз, и на очередном сильном соприкосновении кулака с дверью просто не выдерживает нервного напряжения и дёргает ручку, чтобы сконфуженно проследить, как распахивается от приложенной силы дверь.       Не заперто.       Отчего-то шаг через порог даётся тяжело, в груди буквально свербит неприятное предчувствие. И оно только подтверждается, заставляя кожу покрыться мурашками, потому что весь пол в прихожей кровью залит, запекшейся уже, подсохшей, но всё же кровью.       — Антон!       Арсения ноги не слушают, когда он вдоль этих капель идёт, в сторону комнаты. А после и вовсе замирает, точно в землю вросший, от представшей картины: Антон на кровати лежит, даже не слыша его зова и появления, неподвижно почти. У него всё лицо и одежда кровью залиты, и дыхание хриплое, поверхностное.       Какие всё-таки неприятно выпирающие в этой квартире пороги — Арсений запинается о него, пытаясь с телом своим в момент потяжелевшим и непослушным совладать, подходя к кровати с застывшим внутри ужасом. По ощущениям он из этого ужаса теперь состоит, он с ним един и каждая фибра его души, частичка организма этим первозданным страхом пропитана — он боится понять, что Антон уже не дышит. Ему страшно даже думать об этом. И он не думает. Просто идёт к кровати медленно и напряжённо, не сводя с окровавленного лица мутного, из-за остекленевших глаз, взгляда.       — Антон… — Арсений на корточки возле кровати приседает, брови заламывая в преддверии подкатывающих к горлу слёз. И зовёт снова, рукой своей ледяной судорожно притрагиваясь, с задушенным, но облегчённым всхлипом осознавая, что тёплая, кожа тёплая: — Антон…       Антон дёргается едва заметно, голову на бок поворачивая.       — А… Арсений… — он хрипит неестественно так, будто вот-вот задохнётся, морщится от боли, но всё равно на бок перекатывается и пытается сесть, падая со стоном назад. — Бля… Ты… чего тут делаешь?       — Я… тебя на работе не было… Я не мог до тебя дозвониться и приехал… дверь не заперта… — Арсений вышёптывает абсолютно хаотично, не знает вообще, для чего так тихо говорит, и всё же на ноги подлетает, плеч касаясь пальцами своими ходуном ходящими. — Что… что с тобой случилось? Когда? Это они с тобой сделали? Те ублюдки? Антон…       Антон головой мотает:       — Нет, я… Ничего не случилось, я в норме. Просто… оставь меня. Я в порядке. Разберусь, — и закашливается задушено абсолютно, в позу эмбриона скручиваясь.       — Господи, нет, подожди… Ну ты чокнулся, а? Куда ты сам разберёшься? Как? Антон, надо… давай я сейчас включу свет, надо понять вообще, что с тобой… надо… — Арсений не договаривает, к выключателю подходя стремительно и щёлкая им для возникновения нормального комнатного освещения: теперь хоть нет ощущения, что они в склепе находятся, а он Антона оплакивать пришёл. Не дай Бог. — Что у тебя болит… — взгляд растерянный ещё раз по телу всему проходится невольно. — Сильнее всего?       — Я… — Антон сглатывает шумно. — Не знаю… Кажется, всё сразу…       — Блять… сможешь сесть? Или сидеть очень больно? — Арсений плечи опять широкие накрывает, они сейчас напряжённые такие, поникшие, и Антон весь сжавшийся и беззащитный. И от него такого сердце ноет от боли и волнения, помочь хочется как можно скорее. — Давай наверное всё-таки лежи, но ровно. Ляг, пожалуйста, на спину… Давай помогу…       Антон руки его перехватывает, упёрто головой качая.       — Я в порядке, сказал же… — он снова кашлять тихо начинает. — Просто… Там на кухне аптечка, в ней обезбол есть. Принеси, пожалуйста…       Каким же Арсений себя сейчас бесполезным чувствует, несмотря на то, что помогает вроде как, хоть чем-то, но он не может боль Антона себе забрать, исцелить его одним касанием, освободить от груза прожитых лет и одной силой мысли испепелить всех его обидчиков — а значит, он бесполезный.       Он на кухню так быстро бежит, что чуть было о порог опять, как по закону подлости, не спотыкается, но забывает об этом через секунду — ему ещё аптечку искать предстоит, не стоит терять время. Да и помимо этого из холодильника выуживается минералка, а в обычную большую миску из-под крана наливается тёплая вода. Арсений не знает, как ему это всё до спальни дотащить одним махом удаётся, ещё и полотенце по пути на плечо забрасываться какое-то, для рук, по всей видимости, но по внешнему виду и запаху — чистое.       — Ты чётко видишь? Картинка какая? Не мажет?       — Нет, голова кружится немного, — Антон кряхтит задушено, но на кровати всё же садится, держась за живот. — Извини, что трубку не брал… немного не в состоянии, — и усмехается ещё, придурок.       — Господи, перестань шутить, я просто не знаю, что мне с тобой делать… — Арсений брови заламывает от бурлящих в груди чувств, там так печёт болезненно, что хочется просто пробить её и вытащить сердце к чертям собачими. Но руки заняты — расправляются с блистером обезболивающего, когда он замирает резко: — Может тебе порошок в воде развести? Оно сильнее подействует, чем таблетка…       — Просто дай сюда, — если бы не тихий голос, Арсению бы показалось, что на него пытаются крикнуть. — Арс… пожалуйста…       У Арсения от стресса злость внутри играет, но она позволяет в руки себя взять и отточенными движениями рвануть пакетик обезболивающего, на кухню опять выскальзывать и засыпая содержимое в стакан. Из нижних ящиков стола, близ умывальника, и ложечка чайная берётся, оттого залившая постфактум порошок минералка с ним размешивается резво и быстро, становясь однородной и немного мутной.       — Давай, только выпивай сразу, одним махом, пока вода ещё крутиться продолжает, пока не осело. Давай, быстро, — Арсений шепчет это в таком ласково-приказном порядке, что сам с себя удивляется, рукой бережно стакан придерживая, а второй — Антона под голову, стараясь не давить.       Антон пьёт послушно, закашливаясь в конце в очередной раз и от боли морщась. У него бровь и губа разбиты, глаз правый затёк совсем, скула тоже синяя. Будто его ногами били, причём целой толпой.       — Спасибо, — он глаза прикрывает устало, тыльной стороной ладони подбородок от капель воды вытирая.       — Ложись пока, подождём, чтобы обезболивающее подействовало, и я полотенцем смою всё, что смогу по максимуму, не надо тебе сейчас в душ… — Арсений стакан отставляет и старается бережно Антона под лопатки поддержать раньше, чем тот вообще хоть какое-то своё согласие даёт.       — Арс, Арс! — Антон дёргается слегка, вырываясь из его рук. — Я в норме. Сколько раз ещё повторить?       У Арсения начинает свистеть в ушах от закипания. Какой же Антон просто до невозможного упёртый, мать его, баран.       — Хоть в письменном виде мне это предоставь, Шастун. Лёг на кровать. На тебе живого места нет!       Антон вздыхает тяжело, взгляд на него поднимает и головой качает.       — Ты заноза в заднице, в курсе? — и вдруг приподнимается резко, за запястья его хватая и на кровать рядом с собой усаживая, руки на лицо перекладывает и в глаза смотрит. — Успокойся. Я в полном порядке. Это не первая моя драка, и подыхать я не собираюсь. Обещаю.       — Шастун… — у Арсения не выдох, а настоящее шипение, вот-вот Василиска из местной канализации призовёт, он уверен. — То, что обезболивающее начинает потихоньку действовать, ещё не значит, что ты можешь храбриться и строить из себя живчика! На спину ложись. Сейчас будем кровь смывать.       Арсений в глаза эти зелёные смотрит безотрывно — потому что иного выбора нет, не существует, от них оторваться невозможно по умолчанию, — и уголки губ вниз кривит невольно от волнений и того, что он видит уже сейчас даже под засохшей кровавой завесой.       Арсений, кажется, сейчас готов даже на пресловутое убийство, лишь бы твари эти больше по земле ходить возможности не имели, чтобы не могли об Антоне даже подумать.       А тот улыбается уголком губ.       — Я сам справлюсь с тем, чтобы смыть с себя кровь, мне не пять, — он чуть ближе двигается, всё ещё руки от его лица не убирая. — Арс, пожалуйста… Прости, что напугал тебя, но я справлюсь. Ты уже помог, спасибо, — и на себя тянет, в объятия заключая слабые.       Арсений сам его спину мягко ладонями накрывает, гладит успокаивающе в районе лопаток и всё же головой качает слабо, но упёрто совершенно, не собираясь уступать в этом вопросе, слишком переживая — это серьёзные вещи, тут одним «я дальше сам» не обойтись. Ему нужно присутствовать, нужно помочь, нужно взглянуть на масштабы трагедии.       — Антон… Просто ложись на кровать. Без споров. Я ещё не помог.       — Если ты пообещаешь не паниковать, — Антон усмехается тихо, носом тычась ему в шею. — Я серьёзно, успокойся сначала. Я ведь не при смерти. А ты аж бледный весь, — рукой одной в волосы зарывается, поглаживая, вздыхает и всё же отстраняется, укладываясь.       Арсений миску с водой поближе к себе на тумбочке пододвигает, полотенце тёплым пропитывая и выжимая основательно, чтобы кровать сильно не мочить, а после всё-таки на Антона смотрит с лёгкой насмешкой, наклоняясь и кончиком воображаемой бережной мочалки щекотно проходясь по пухлым губам.       — Это мой естественный цвет кожи, знаешь ли. Я человек голубых кровей.       Антон глаза прикрывает смиренно, и от этого абсолютного доверия в груди тепло так становится.       — Мне больше нравилось думать, что ты испугался за меня.       Полотенце с пальцев, дрогнувших от удивления, соскальзывает, плюхается Антону на лицо с влажным шмяком, и Арсений его поднять спешит, выдыхая волнительно и немного смущённо, принимаясь размягчать и стирать заскорузлые корочки алого на щеках.       — Я чуть не умер от страха, дурак.       — Сам такой, хватит обзываться, — Антон посмеивается тихо так, сотрясаясь плечами, и тут же серьёзнее становится, глаза открывает и руки Арсения перехватывает за запястья, в глаза глядя. — Правда извини, я… хотел тебе сразу позвонить. Первой мыслью было у тебя помощи попросить, но я… Не знал, имею ли я на это право после нашего разговора и…       — Я подумал, Антон, — Арсений, на самом деле, крайне интеллигентный человек из культурного общества, но Антона не перебивать иногда просто выше его сил. Он руки свои возвращает к работе ненавязчиво, полотенце в миске ополаскивая и принимаясь за подбородок и шею, уже губу скоробно закусывая от всех следов боли и страданий, которые успели расцвести и налиться на тёплом подтоне кожи Антона. — Давно уже подумал. Всё с мыслями собирался, чтобы сказать. Ты хрен от меня избавишься теперь. Я вообще с этим посылом к тебе и шёл, хотел обсудить всё, но после произошедшего… Антон, я тебя в этом дерьме одного не оставлю. Что бы ты мне ни говорил и как бы ни выкаблучивался, слышишь меня? Мне всё равно на прошлое, я его отпускаю. Тебя отпускать не хочу. Не хочу здесь и сейчас. Ты мне нужен и… я хочу дать нам шанс. Поэтому не смей говорить мне больше ничего из разряда «ты уже помог», козёл. Понял меня? Я не помогаю, я забочусь…       — Арс… — Антон на локтях резко приподнимается, снова сидячее положение принимая, чуть было лбом в его не вразаясь и кряхтя тихо. А после на себя тянет, обнимая крепче, чем прежде, сжимая буквально в тисках своих. — Спасибо. Я… Ты мне тоже нужен. Не знаю, как без тебя.       И Арсений всхлипывает тихо от облегчения, потому что страшно вот так ушатом откровения на бедовую русую голову. Страшно и волнительно, а теперь легко, но волнительность никуда не исчезает — как и не исчезает никуда страх за чужое самочувствие. Оттого на фиолетовом синяке под челюстью расцветает мурашками едва ощутимый поцелуй, а Арсений заявляет командно и крайне хмуро:       — Перестань издеваться над своим телом, Боже мой! Сжимаешь так, как будто обезбол — панацея! А ну ляг обратно, Антон! Побереги себя…       Антон отстраняется, улыбаясь тепло так.       — Подожди, я… — он вперёд тянется, поцелуй на губах оставляя, короткий, но полный нежности — ощутимой такой, концентрированной. И лбом в его лоб утыкается, руки снова на скулы перекладывая, поглаживая большими пальцами.       — Ну что ты? М-м? Что? — у Арсения уголки губ невольно вверх взлетают до образования ямочек на щеках и лучей морщинок у глаз. И он руки эти большие и тёплые своими сверху накрывает, даже не пытается закрыть полностью — знает, что бесполезно даже пытаться, — просто гладит, наслаждаясь подобной ласковой близостью. — Как же тебя тяжело лечить… — хихикая тихо над собственным же упрёком.       — Знаю, я с детства это ненавижу, — Антон смеётся, поцелуй на носу оставляя. — Арс, давай договоримся. Я очень хочу, чтобы ты был рядом, но, пожалуйста, позволь мне самому со всем разобраться. Я не могу… не могу ещё и за тебя переживать. Я всех вас опасности подвергаю… тебя, Эда, Киру… Это не ваши проблемы, я сам в это влез когда-то, и мне самому это расхлёбывать.       Ничего Арсений со своим выдохом усталым и шумным сделать не может, он выдыхает и в глаза эти смотрит оливковые, внимательно совершенно, проникновенно, будто одним только взглядом может вынудить Антона одуматься, перестать всё взваливать только на себя. И выдыхает едва слышно даже для самого себя, но ответ — он уверен — Антон слышит точно:       — Они сумасшедшие. Психи. Это ведь они сделали, я уверен. И я не позволю тебе разбираться с этим в одиночку.       — Да, они, — Антон кивает. — Именно поэтому я и прошу тебя не лезть. Я… Мне страшно, Арс. Слышишь? Я боюсь за тебя.       — А я за тебя, Антон! В этом и дело! И лучше быть вместе в такой ситуации. Нам. Быть вместе. Чем тебе пытаться меня от всего оградить! Как я вообще могу держаться в стороне? Вдруг в следующий раз ты просто не вернёшься? Я не хочу следующего раза… я… Ты лежал на кровати неподвижно совершенно… в крови весь… я подумал на секунду, что… — у Арсения глаза покалывать начинает, и он просто жмурится от отчаяния, начиная головой качать в стороны в попытке отогнать ужасные видения.       — Ну чего ты? — Антон его снова на себя тянет, носом в шею зарываясь. — Я ведь жив. Всё хорошо. Не будет следующего раза, я обещаю тебе. Просто… верь мне.       Арсений верит. Ему хочется верить, и он верит — Антону. Но помимо него существует ведь столько иных ужасающих факторов, как их игнорировать? Как закрывать на это глаза? Как жить, делая вид, что Антон не на волоске, один на один со своими демонами прошлого — вполне себе материальными и опасными?       Как?       — Почему они в этот раз… так с тобой, Антон? Что произошло? — Арсений шёпотом своим всхлипывающим шею, по-прежнему солёную от крови, опаляет, дышать пытается ровно, но не получается. — Скажи мне…       — Я хотел уйти… пошёл на встречу с Догом, хотел… уйти от них, Арс. Я не хочу больше всем этим заниматься, никогда не хотел, — у него руки такие горячие, они по спине блуждают, гладят, в попытке, похоже, их обоих успокоить. — Мы не очень удачно с ним поговорили, но… Больше я не буду плясать под их дудку. Я что-нибудь придумаю, ладно?       — Антон… — Арсению его обнять хочется до треска в костях, но он не может, не сейчас, когда на теле этого бесконечно родного и трогательного человека нет живого места — ему так думать об этом не хочется, и всё же он думает, раз за разом. Думает и утопает в этом вязком страхе за близкого человека, в желании оградить его от всего на этом свете и в осознании, что это просто невозможно. — Зачем же ты так… напрямую, зачем? А если бы он… уже не дал тебе уйти? Пожалуйста, не действуй больше так… безрассудно, хорошо? Не надо.       — Хорошо, — Антон выдыхает шумно, пуская по шее череду мурашек, несколько коротких поцелуев следом оставляет и отстраняется. — Я обещаю тебе, что не буду делать глупости. Не знаю… зачем полез в этот раз, просто… устал бояться их.       Арсений глаза прикрывает устало на толику мгновения, мягко подталкивая Антона вернуться в изначальное положение на матрас. А потом полотенце забытое водой освежает, чтобы к прерванному занятию своему вернуться, методичному, вместо успокаивания нервов — их добавляющему.       Махровая ткань скользит по шее и ключицам, Арсений вверх снова возвращается, утирая целые, слава Богу, хрящи ушей.       А сердце где-то в горле канкан отплясывает. Потому что ясны ему порывы Антона не как специалисту — с ним он уже давно не психолог, а какой-то жалкий шарлатан, — а по-человечески. Потому что Арсений тоже долгие годы вину за произошедшее чувствовал, потому что намного тяжелее простить себя, чем окружающих тебя людей, потому что ты стремишься к этому саморазрушению невольно абсолютно, не до конца понимаешь эту тягу к аутоагрессии, к наказаниям, к постоянной конфронтации с самим собой. Потому что ты самый плохой для себя — хуже не существует. Потому что ты не заслуживаешь хорошего к себе отношения.       И Арсений стопорится в своём ненавязчивом «клининге», опускается ниже, ложась щекой на грудную клетку Антона, невесомо абсолютно, удерживая себя на весу, чтобы боли не причинить, просто в ритм сердца вслушиваясь, чтобы хоть как-то тревогу и грусть унять.       Вот он, Антон, здесь. Живой. Всё будет хорошо.       Всё ведь будет?       — Я рядом, Антон, помни, что я рядом…       Антон не отвечает, молча пальцы ему в волосы вплетая, и в этом молчании больше чувств, эмоций и благодарности, чем могли бы сейчас выразить слова.