Непрощённые

      Антон суетится на кухне, пока из ванной доносятся тихие журчания воды. И всё это так странно, потому что он совсем отвык о ком-то заботиться, готовить кому-то завтрак, просыпаться с кем-то в одной постели — тем более. Вчера, после принятия совместного душа, он долго мялся, предлагал Арсению лечь на кровать, а сам хотел устроиться на полу, но тот всё же убедил его, что места хватит на двоих.       И всё же это как-то смущающе и неловко. Ещё более смущающе — просыпаться в обнимку, слипшись, как те самые два пельменя на дне кастрюли. Волнительно. Всё это такой трепет в душе вызывает, что Антон улыбку довольную с лица прогнать не может, разливая по кружкам кипяток и раскладывая омлет по тарелкам.       А ещё он думает о том, что произошло между ними вчера. Точнее, не о произошедшем в целом, а о словах Арсения после. Потому что что-то странное они в душе зацепили и в мозгах так ярко отпечатались. Потому что не должно для человека странным быть, что его партнёр интересуется его самочувствием после близости. Потому что Арсений ответил…       «Я же кончил».       Действительно, а что ещё нужно?       От мыслей Антона отрывает звонок в дверь. Он вздыхает и плетётся в сторону коридора, смотрит в глазок и замирает. Вот почему гости к нему приходят только тогда, когда он их совсем не ждёт? Впрочем, этому гостю он, пожалуй, всегда рад.       — Ира, привет, — он открывает двери с широкой улыбкой, осматривая девушку, одетую в домашнюю пижаму, с ног до головы.       Она улыбается так приветливо, радушно даже, посматривая на него с низины своего роста из-под тёмных густых ресниц. И кулёк протягивает, милый совершенно, бежевый такой, с принтом мультяшных корги.       — Доставка забытых толстовок. Ты у меня её оставил. Я всё думала, когда заберёшь и заодно зайдёшь на чай, а от тебя ни слуху ни духу, — и фыркает смешливо так, совершенно не обвиняюще, прядку волос за ухо убирая.       — Извини, я действительно замотался. Хотел тебе написать, но потом вспомнил, что не взял номер, — Антон затылок чешет, отходя от двери, чтобы на пороге Иру не держать. — Спасибо, — пакет забирает и кивает себе за спину. — Зайдешь, я как раз завтрак приготовил.       — Ой, я с… — она замолкает в своём ярком энтузиазме, подбираясь как-то вся резко и расслабленность свою улыбчивую теряя, глянув куда-то Антону за спину. — Ты не один?       — Откуда ты… — он тоже назад оглядывается, только сейчас понимая, что дверь в ванную комнату открывается, и из неё, замотанный в полотенце, выныривает Арсений. Он кидает на них короткий взгляд и спешит скрыться в комнате, а Антон снова на Иру смотрит. — Да…       — Так что не буду вам мешать, — Ира плечами жмёт без былого запала, шаг назад делая, в подъезд, в направлении доисторического лифта.       — Ир, погоди, — просит Антон. — Ты не помешаешь. Оставайся, если хочешь. Только… — он глаза прикрывает. — Ты же понимаешь, что об этом…       — О чём ты вообще? Я что-то видела? — девичьи губы дёргаются в улыбке, а после Ира серьёзнеет резко, заглядывая прямо в глаза. — Это меня не касается, Антон, конечно, я не стану никому трепаться, не переживай, — взмах руки в жесте прощания, и вот она уже идти собирается уверенно и спокойно. — В другой раз вместе позавтракаем. Сегодня времени нет.       — Ты уверена? — Антон выдыхает с облегчением. Ему, конечно, по большому счёту всё равно, что скажут соседи, но и лишних поводов для обсуждения давать не хочется — он и так тут как белая ворона. — Ты правда не помешаешь нам.       — Уверена, не кипишуй. Как-нибудь зайду, — Ира лифт вызывает зевающе, рукой ещё раз улыбчиво машет и скрывается за сначала приоткрывшими, а затем захлопнувшими железную пасть дверками.       Антон дверь за ней закрывает, оставляет пакет с толстовкой на обувной тумбе, вздыхает тяжело и возвращается на кухню. Что ж, неловкий вышел разговор. Он готов поспорить, что Ира считала его кем угодно, но точно не геем. Впрочем, он и сам-то себя им не считает.       Он просто… не важно.       — Ну? И кто это был? — Арсений в проходе появляется резко, как чёрт из табакёрки, в штанах домашних и футболке — всё не по размеру, висящее на нём так трогательно, ещё более хрупким визуально делая. Но вот руки на груди скрещенные и пытливый прищур… ладно, даже они против образа этого бессильны.       Антон его с улыбкой рассматривает с полминуты, прежде чем ответить:       — М-м? А, это Ира.       — Ира? — Арсений брови вскидывает вопросительно.       — Ну да, Ира, — Антон ближе подходит, волосы его влажные со лба убирая пальцами и поцелуй на носу кнопочном оставляя. — Моя соседка.       У Арсения румянец на скулах выступает от одного этого поцелуя, но вот грозность — увы — никуда не девается.       — Какая интересная «соседка Ира». Мои соседки по чужим квартирам в семь утра не шастают. И чего же хотела «соседка Ира»?       — Она принесла мне толстовку, которую я забыл у неё в прошлый раз, — Антон отвечает совершенно спокойно, потому что вообще не понимает сути этого странного разговора и чужого наезда.       — В прошлый раз? В каких вы с ней отношениях, Антон? Вы с ней…       Теперь очередь вскидывать брови за Антоном. А ещё — закатывать глаза. Он бы с удовольствием и пальцем у виска покрутил, но боится уйти с кухни с разбитым носом.       — Что? Арсений, ты… — он моргает пару раз, пытаясь вообще осознать, на что ему намекают. — Господи, нет! Нет, конечно. Ну ты совсем, что ли? Мы с ней просто дружим.       Арсений к дверному косяку приваливается с постным лицом, губы свои с ночи зацелованные поджимает, полы мятой футболки разглаживая — сними с него штаны, она всё равно бёдра прикрывать будет.       — М-м, хорошо, я тебя услышал.       Антон голову на бок склоняет.       — Ты ревнуешь, что ли?       — Конечно нет, я взрослый человек.       — Ты пиздун, — Антон улыбается во все зубы, ближе подходит и к себе его притягивает, со спины обнимая. — Ар-р-рс, — мурчит он, носом о шею трётся и поцелуй оставляет. — Ну ты чего? Перестань. Ира правда просто подруга. Она мне помогла однажды. Очень хорошая девушка. Я просто сидел на улице, промок под дождём, не хотел домой идти, а она к себе позвала… снял у неё толстовку и ушёл домой. Мы с тех пор не виделись даже. Между нами ничего нет и быть не может.       Арсений выдыхает расслабленнее, опуская напряжённые плечи, и плотнее к Антону прижимается, шелестя тихо совсем, но тем не менее слышно:       — Ты рассказывал ей о себе? Она в курсе?       Антон кивает:       — Да.       — Ага, значит, просто взял и рассказал, — Арсений фыркает как-то злобно, теряя былую ленцу и из объятий выпутываясь котом бешеным. Чуть ли не шипя.       — Да что в этом такого? Я не понимаю, — Антону кажется, что это какой-то бредовый сон, потому что иначе он эту ситуацию объяснить просто не может. — Арсений, ты чего так завёлся? Я ведь всё тебе объяснил. Боже, ты ведь помнишь, что я говорил тебе про девушку, которая хотела со мной познакомиться, а я ей рассказал, что сидел? Вот, это была Ира. Мы потом общаться начали, так, чисто по-соседски: привет-пока. В тот день я пьяный был, как раз с тобой повздорили, она помогла… В общем, да. Я рассказал ей… почти всё.       — Ничего такого в этом нет, ты прав. Ты молодец, что открываешься людям, но… — Арсений взгляд горящий вскидывает со всем не высказанным и бурлящим внутри. — Я из тебя информацию под пытками вытягиваю, а «соседка Ира», похоже, привилегированная особа.       Антон шаг ближе делает и за плечи его берёт, пытаясь в глаза заглянуть.       — Арс, ну это ведь разные вещи. Ты мой психолог, и у нас с тобой были натянутые отношения, а она…       — А с ней у тебя всё сразу, как по маслу? Нигде не перетягивает и не жмёт? Как она отнеслась к твоему прошлому? — голубые глаза всё-таки цепляются за зелёные, но облегчения этим не приносят.       — Блять, хватит, ради всего святого! — Антон руками всплёскивает и назад отходит, облокачиваясь бёдрами на стол. — Что за допрос ты тут устроил?       — Я просто интересуюсь, никакого допроса!       — Нет, Арсений, ты мне не доверяешь. Даже в таких мелочах ты, блять, сомневаешься во мне, — Антону не хочется ругаться. Ему хочется этого человека в охапку сгрести и не выпускать больше. А ещё очень хочется, чтобы ему верили. Чтобы хоть кто-то ему верил. — Пожалуйста, прекрати, — он в глаза напротив снова заглядывает. — Я понимаю, что ты вряд ли когда-то полностью меня простишь, но…       — Нет… — Арсений вперёд подаётся порывисто, сам в объятия сгребая безапелляционные. — Был бы я тут, с тобой, если бы не простил, Антон? Мне не на что обижаться. Я, который злился и желал убийце Андрея всего самого плохого, давно остался в прошлом. Тот я уже давно в прошлом. До того, как встретил тебя, как правду узнал, как по-другому посмотрел на все события восьмилетней давности… Я ведь уже говорил тебе… Ты правда думаешь, что я тебе не доверяю?       — Я… — Антон замирает в этих объятиях, не шевелится и, кажется, не дышит даже. — Я не знаю.       — Я не должен был на тебя нападать, я не прав, извини меня, но… — Арсений замолкает на толику секунды неуверенно. — Но я правда тебе доверяю. Я просто… не знаю, как это объяснить…       — Давай… поговорим, когда ты узнаешь, как объяснить, хорошо? — Антон за плечи его берёт, отстраняя от себя. — Я ещё раз прошу тебя, разберись для начала в себе. Потому что я в том, что чувствую к тебе, вполне уверен, и я… — он головой качает и в сторону коридора идёт, слыша за собой шаги. Берёт с крючка ключи и ноги в кроссовки запихивает наспех. — Вторые ключи на вешалке. Закроешь дверь, когда уходить будешь.       — Антон… — во взгляде Арсения подавленная буря, подрагивающие руки скрываются за спиной. — Хорошо. Я понял.       Антон усмехается тихо, окидывает его взглядом с ног до головы, и выходит из квартиры, больше не говоря ни слова.

* * *

      Ложка размешивает сахар в чае с неприятным и оглушающим звоном. По крайней мере, об этом в подобном ключе — ненависти и столового этикета — говорит Егор. Сам Эд ничего об этом не говорит и не думает, размешивает себе пойло и всё, не вникая и не парясь, что культурно, а что не особо.       Хотя, если за столом с чинными и благородными господами можно словить осуждение, в присутствии Егора в их общей квартире намного вероятнее схлопотать дуршлагом по макушке. Но это дело житейское, от домашнего насилия никто не застрахован. И Эд хрюкает тихо от собственных нелепых мыслей, в момент возвращая себе мрачное настроение и начиная размешивать уже полностью растворившийся сахар в «Ричарде» усерднее.       — Эд, — Егор руку через стол протягивает и ложку из его рук вырывает, откладывая её в сторону. — Он уже растворился. Ты сейчас дыру в кружке намешаешь.       — Я почти достиг дзена, Булка, — Эд выдыхает в отсутствии всякого воодушевления, ладонью щёку до кожи сморщенной подпирая и принимаясь ковырять пальцем маленькую дырочку на скатерти. Любимой скатерти мамы Егора. — Не хочешь потрындеть кое о чём?       — М-м? — Егор глоток кофе делает, откладывает телефон, на который секундой ранее пришло уведомление, и снова всё внимание на Эда переключает. — О чём, человек-загадка? — он улыбается мягко.       — Да типа… об Антоне? — лыбу кривую демонстрируя в повисшей тишине.       Егор аж подбирается весь.       — О Шастуне? А что с ним?       — Ну… С ним-то всё нормально, насколько вообще возможно сейчас… Но могло быть и лучше? — Эд ему прямо в глаза смотрит, не моргает до пощипывающих склер. Но он где-то по телеку видел, что долгий зрительный контакт способствует повышению откровенности в беседе. — Ты… перегнул тогда в баре. Очень сильно. Тебе так не кажется?       — Мне? Нет, — Егор выдыхает совершенно спокойно, ещё один глоток кофе делая. — Я что-то неправильно сказал? Я ведь уже говорил, что понятия не имею, почему он ушёл.       — Он бы просто так не ушёл, я его столько лет знаю, — Эд морщится в несогласии, головой мотая в порыве мозгового штурма. — Просто скажи мне честно, Булка… что ты ему сказал тогда, когда я отлить отошёл?       Егор вздыхает тихо, поднимается с места, убирая кружку в раковину, но назад не оборачивается. Он в столешницу руками упирается и лбом вжимается в навесной шкаф.       — Эд, я…       — Пожалуйста, Булка, — Эд выдыхает в унисон, с места своего поднимается, наплевав на чай, и со спины подходит, обхватывает руками за торс бережно, наклоняется, щеку укладывая куда-то между лопаток. И целует мягко, аккуратно так, глаза закрывая и выдыхая тихим шёпотом: — Он как ушёл тогда, так на связь и не выходит… Что ты ему сказал?       — Прости меня, — Егор в руках его разворачивается и носом в плечо утыкается. — Я… я просто переживаю за тебя и за… нас. Я такой идиот, Господи. Сказал ему, что он… жить нам мешает, что… Блять, Эд, я не хотел. Ты же знаешь, что я зла ему не желаю…       — Знаю, я знаю, — Эд, как мантру зачитывает, успокаивающе, ладонь на затылок пшеничный укладывая, чтобы прижать к себе ближе, спрятать в объятиях от всего этого мира, сопя расстроенно заложенным носом и брови заламывая до глубоких морщин на лбу. — Всё хорошо, Булка, со всем разберёмся. Мы же с тобой команда? Прям как Чип и Дейл, а? Где там моя гавайская рубашка, сейчас напялю…       — Мы скорее Пинки и Брейн, — Егор смеётся тихо, отстраняясь и поцелуй на носу оставляя. — Это я дров наломал. Давай… Давай я сам ему позвоню. Мне извиниться нужно. Я с того дня об этом думаю.       — Ты же не любишь говорить по телефону, может, лучше встретимся опять втроем? Я буду рядом, поддержу тебя, — Эд тулится снова котом ласковым, подбородок свой на плече удобном устраивая с милой улыбочкой крокодила.       — Зато я люблю тебя, — Егор по спине его гладит. — Поэтому один разговор по телефону не сделает мне плохо. Но вообще… ты прав. Нужно встретиться и нормально поговорить, только… Я сам, хорошо? Это ведь я человека ни за что обидел. Мне и решать это самому. А при тебе Антон подумает, что ты меня вынудил. Да и если он решит меня отпиздить, — он хрюкает тихо, — не хочу, чтобы ты метался меж двух огней.       — Мне кажется, что возникни такая ситуёвина, я бы всё-таки впрягся за Антона, рука у тебя пиздец тяжёлая, Булка, без обид, — Эд мычит довольно от поглаживаний, а потом выпрямляется резко всё с той же широкой улыбкой, за талию Егора в объятиях прихватывая и отрывая резко от пола с преувеличенным ухом. — Всё, пошли в кроватку. Знаешь, чем мы займёмся сегодня ночью, Пинки?       — Попробуем захватить мир, Брейн? — Егор хохочет, за плечи его цепляясь.       — Ты мой мир, Пинки! — торжественное заявление обрывается довольным и жадным поцелуем, дверь спальни громко захлопывается от сквозняка. Где-то за ней небольшую трёпку получает Эд за то, что снова забыл закрыть окно к вечеру, а потом и Егор — уже большую, за свой несносный временами характер.

* * *

      Прохладный ветер пробирается под тонкую футболку, вынуждая Антона неуютно дёргать плечами. К вечеру на улице холодает и, кажется, собирается пролиться дождь, судя по сгустившимся облакам. Нужно разобраться с делами и ехать домой. Нужно заканчивать этот бесконечно долгий день.       Антон очень надеется, что Арсения в его квартире уже нет. Тот звонил несколько раз, видимо, желая поговорить после утренней ссоры, но ему уже ничего не хочется. Ему надоели эти постоянные разговоры, попытки что-то выяснить, ковыряния в себе. А ещё ему опостылело недоверие. Если Арсений не может ему доверять, то и говорить им больше просто не о чем.       Он смотрит на время на телефоне, сверяясь и убеждаясь, что приехал вовремя. Дог согласился на внеплановую встречу слишком легко, и это настораживает. Но Антон для себя уже всё решил, он не может больше плясать под дудку этих отморозков. Сейчас, когда он решил сменить психолога и начать всё сначала, нужно брать свою жизнь под контроль. Киру всё равно увезут в другую страну, так что торопиться со справкой ему больше не нужно. А если сестра будет на безопасном расстоянии от этих людей, то и смысла работать на них тоже нет.       Череду мрачных, сотрясающих собой черепную коробку, мыслей прерывает звук шагов, слишком оглушительный в замершей вокруг природе в пределах этого маленького, одного из тысячи таких же непримечательных, двора. Усилившийся запах озона щекочет нос, подошедший и внимательно смотрящий на Антона Дог — нервную систему.       — Решил, что можешь распоряжаться моим временем, Шастун? — тёмные глаза смотрят прожигающе: своей пустотой, чернотой и тотальным безразличием. Антон в его глазах никто. Просто один из многих. Инструмент для исправной работы бизнеса. Незначительная и заменимая деталь механизма.       — Решил, что Вы больше не можете — моим, — Антон смотрит в ответ, не отводя взгляда, знает, что если сейчас даст слабину, то заведомо проиграет. — Нам нужно поговорить.       Видеть этот снисходительный и циничный взгляд, направленный на себя, тяжело, он будто физически ощутим на коже. Воля Антона — скинул бы этот груз одним резким и грубым движением.       Но — увы — так просто от этого не избавиться.       — Ну и что это значит? Храбрости где-то понабрался?       Антон морщится. Его злит, что эти люди не считают его за человека — он для них пустое место.       — Я больше не стану на Вас работать, — он игнорирует чужие вопросы, переходя сразу к делу.       Щелчок колеса зажигалки заставляет вздрогнуть от неожиданности — на мгновение Антону кажется, что это предохранитель; во всём виноваты стресс и внутреннее напряжение. Дог прикуривает сигарету, смотрит куда-то в сереющее и наливающееся густой влагой небо и выдыхает дым вместе с ёмким и абсолютно уверенным:       — Будешь.       — Нет, — Антон старается вернуть голосу прежнюю уверенность. — У меня достаточно информации, чтобы засадить каждого из вас.       У Дога смех, как ногтями по доске, — пронзительный, мерзкий, заставляющий покрываться неприятными совершенно мурашками. И в противовес ему, где-то на подкорке сознания, всплывает другой: бархатистый и плавный даже в коротких смешках и усмешках. Всплывает, но долго не задерживается, потому что Дог вновь начинает говорить, прерываясь на ленивые затяжки:       — Я не понимаю, тебе так хочется сдохнуть самой паршивой смертью?       — Вы уже превратили мою жизнь в Ад. Думаете, смерть — это наказание? Нет, это избавление от вас. Она меня не пугает, — Антон шаг ближе делает. Он блефует. Ему страшно. Страшно закончить своё существование здесь и сейчас, в то время, когда в него вернулся хоть какой-то смысл. — Если с головы моей сестры упадёт хоть один волос, вы все сядете и сгниёте за решёткой.       Антон моргает как в замедленной съёмке — хоть по ощущениям и бегло, быстро так, ощущая микроскопическую каплю дождя на веке, сорвавшуюся с налитых водой, свинцовых туч, — а в следующую секунду встречается взглядом с чужой рукой, в ней сигаретка зажата, и останавливается она истлевающим табаком всего в нескольких миллиметрах от сетчатки, заставляя невольно отшатнуться, по инерции и от скрутившего в груди сердца.       — Вякни ещё что-то и до падения её волоса просто не доживешь. Но, так уж и быть, скинем вас в одну и ту же канаву — воссоединение семьи.       — Я уже сказал, что смертью Вам меня не запугать, — Антон по чужой руке бьёт, выпрямляясь, стараясь собеседника хотя бы ростом своим подавить. — И Киру Вы тоже не тронете, если не хотите лишиться свободы. Я дал показания своему адвокату, если со мной или с мелкой что-то случится, она отнесёт всё это куда нужно, — снова блеф, но при плохой игре главное держать хорошую мину.       Встречаться почти голой, закрытой одной только тканью футболки, спиной с шершавым фасадом обшарпанного здания — удовольствие болезненное. Как и чувствовать тяжёлый и явно поставленный удар крупного кулака, выбивающего десятку в солнечном сплетении. Антон сгибается пополам невольно, за стену позади себя пальцами прихватываясь, чтобы совсем уж не сложиться, и дышит порывисто, в слова над головой вслушиваясь невольно:       — То есть ты заявился на встречу со мной, чтобы признаться в своём стукачестве, паскуда? Не беспокойся, «твоего адвоката» мы тоже уложим рядом, чтоб ты не скучал. И докторишку твоего, для профилактики, а то терапия явно на тебя хуево повлияла.       — Пошёл ты! — Антон выпрямляется, встряхивает головой и бьёт в ответ. Даже не успевает за своими действиями. Просто упоминание Арсения что-то внутри зацепило — по живому. Кулак врезается в чужую челюсть, Дог хватается за лицо, и это даёт хоть какое-то облегчение. — Твари!       — Считай, допизделся.       А дальше всё в какой-то водоворот событий затягивается — кровь, боль, приглушённые хрипы и мат, — Дог «имя» своё оправдывает с энтузиазмом сорвавшегося с цепи пса, а Антон отбивается, изо всех сил, отчаянно и безостановочно, чувствуя, как закладывает уши от прилива адреналина и как жжётся привкус металла на языке…

* * *

      Когда люди по всему миру решают отдать какие-то негласные правила и нерушимые законы — всё это делается явно не из праздного желания заморочиться. Никакое решение не принимается по причине «скука», и уж точно не для того, чтобы усложнить людям, к примеру, в профессиональной сфере жизнь.       Не просто так полицейский не может заниматься делом близкого ему человека. Не просто так стоит ограничение на работу с родственниками у юристов, судей, банковских работников и аудиторов. Не просто так то же самое строго-настрого запрещает подобное и врачам. Тем более врачам психологической сферы, где объективизм — основа и фундамент помощи.       Не просто так у Арсения трясутся руки, когда он на всех скоростях гонит по улицам города, чудом успевая пролететь светофоры на зелёный и жёлтый, не попадая в ловушку красного. Он спешит так, что уже с нетерпением дожидается сообщений из авторегистратора с выпиской штрафов и с объяснением причин — он даже оплатит их без вопросов и сожалений, лишь бы сейчас ничто не мешало ему достичь цели как можно скорее.       Он не может дозвониться Антону с самого утра. Тот не отвечает ни на звонки, ни на сообщения, голосовая почта тоже остаётся без ответа. И не сказать, что это не в его праве просто не хотеть разговаривать и контактировать с Арсением — тот уже наверняка подал все нужные бумаги на смену своего курирующего психолога и может по желанию вообще его заблокировать и никогда больше не иметь с ним дело, — но не после их вчерашнего разговора. Не после того, что между ними произошло, не после всех этих касаний и взглядов.       Нет. Если Арсений хоть что-то понимает в психологии — нет. Антон не мог с ним так поступить. Что-то случилось.       Машина паркуется возле других, принадлежащих сотрудникам, Арсению плевать совершенно, нейтральную стоянку искать нет ни сил, ни желания, ни времени — его колотит всего из-за тревоги и волнения. Он уже давно не может воспринимать Антона как клиента, пусть и бывшего. Он не воспринимал его таковым с первого дня знакомства.       Охрана впускает его после проверки документов — всё-таки быть врачом сразу нескольких работающих тут бывших заключённых на исправление удобно. В цеху завода зябко и прохладно, Арсений ёжится невольно и всё равно бездумно идёт в самую глубь событий, пытаясь среди незнакомых, внимательно и вопросительно наблюдающих за ним лиц, выцепить одно единственное, действительно важное и необходимое. Арсению нужно Антона хотя бы увидеть, убедиться, что он в порядке.       Убедиться и поговорить.       — Арсений Сергеевич? — тяжёлая ладонь ложится на спину, заставляя крупно вздрогнуть и обернуться. Эд аж на шаг назад отходит, хмуря брови. — Арсений… ты чего тут?       Арсений свой голос не узнаёт, насколько тот в момент сиплым становится и совершенно чужим, не его будто:       — Эд, где Антон?       — Антон? — Эд плечами ведёт. — Я не знаю. Мы с ним не общались несколько дней, но Дима сказал, что он отгул взял. Я сам думал тебе позвонить, узнать, всё ли в норме.       — Я понял… я понял… — в ушах кровь так неприятно шумит, и Арсений морщится невольно, глаза на мгновение прикрывая. Когда-нибудь или мигрень, или Антон его доведёт. Или мигрень из-за Антона, что вероятнее. — Почему не общались?       — Да там сложная ситуация… Считай, что они с Егором не сошлись во взглядах на жизнь… — Эд вздыхает, переваливаясь с ноги на ногу. — Я Шасту звонил, Егор тоже. Мы поговорить хотели, но он сначала скидывал нас, потом вообще трубки брать перестал. Он ничего не говорил об этом?       У Арсения будто испорченной и тарахтящей в сознании плёнкой, в сепии и выцветших пятнах черноты, проскальзывает воспоминание чужих слёз и багрового заката. И от этого ещё хуже становится в холоде этого помещения, в мерных жужжаниях производственных станков, в переговорах мужчин, зычных и басом отбивающихся от стен.       У него слишком много мыслей в голове, слишком шумно и так, чтобы постороннее пропускать в сознание, чувствовать себя переполненным сосудом, который вот-вот лопнет, разобьётся, как перекинутый кем-то за спиной Арсения стеклянный стакан. Он слышит этот звон и ругань чью-то слышит, пытаясь справиться с накатившими ощущениями абсолютно дереализации.       — Он… — их разговоры теперь настолько интимными с Антоном кажутся, насколько и являются на самом деле. И Арсений не хочет, не хочет ничего обсуждать. Пусть и с Эдом. Но если Антон сам ему не сказал, значит, и он молчать может, хрипя всё ещё подводящим голосом: — Ничего об этом не говорил. Ты сегодня ему звонил?       — Звонил, я же говорю. Арс, ты в норме? Бледный совсем, — Эд ближе на шаг подходит и руку на плечо укладывает. — Не переживай так, Шастун и не взятые трубки — одно целое. Может, он отмечаться поехал. Или телефон без звука. Если с работы отпросился, значит, всё с ним хорошо — позвонить Диме ведь смог. Ему просто одному иногда нужно побыть. Чего ты так разнервничался?       «Потому что между нами вчера многое произошло, Эд».       «Потому что он не мог так поступить с этим хрупким нами, если ещё на днях так отчаянно и крепко за него хватался».       «Потому что я сердцем чувствую, что что-то произошло, Эд, потому что меня трясёт внутренне от нехорошего предчувствия, потому что я запутался в себе абсолютно, потому что мне увидеть его надо, я нуждаюсь в этом, как в дыхании, мне надо увидеть его и поговорить, как ты не понимаешь?»       У Арсения нет ответа на вопрос Эда. Абсолютно никакого. Совершенно. Он только на руку взгляд переводит заторможенно, внимая словам запоздало с чётком понимании, что нужно взять себя в руки, нужно успокоиться, нужно принять свой обычный, невозмутимый вид. В конце концов Эд его клиент, нельзя заставлять его нервничать.       — Ты прав, — выдохнуть удаётся намного более свободно, чем Арсений планировал. Выдохнуть и взгляд на Эда перевести, спокойный и только с толикой тревоги: свой обычный. — Я наверное опять заработался.       Эд кивает коротко:       — Наверное. Если спокойнее станет, сгоняй к нему домой. Но есть вероятность, что он тебе не откроет. Шастун — баран упёртый, сам знаешь. Если решил один побыть, хер ты его переубедишь.       — У меня по-прежнему есть ключи от его квартиры, — Арсений усмехается криво немного, а мысленно за предложение это хватается всеми руками и ногами, боясь упустить и забыть в порыве. Хотя как такое забыть? Конечно же он собирается после завода в квартиру Антона. Это будет самым логичным их всех существующих решений.       — Даже знать не хочу, почему у тебя есть ключи от его хаты, — усмешка Эда помогает немного успокоиться. — Мне работать нужно. Ты позвони мне, как что-то выяснишь, хорошо?       — Да-да-да, конечно напишу… позвоню, обязательно… хорошо, я тогда… — у Арсения пресловутая зелёная вспышка светофора в сознании загорается, и он так назад стремительно идти начинает, буквально бегом, что мысль попрощаться с Эдом приходит в голову с таким колоссальным запозданием, что уже поздно.       Не кричать ведь через весь ангар?       И Арсений на улицу порывисто выходит, захлебывается в духоте лета — внутри завода свой климат и свои сезоны, — дверцу машины открывая судорожно и только сейчас осознавая — не закрыл. Оставил стоять без сигнализации и с приоткрытым со стороны «штурмана» окном.       Арсений из-за Антона сума когда-нибудь сойдёт, ей Богу. Он уже на грани. Уже сходит. У него такая раздрай и хаос в голове, она тяжёлая, гудит неимоверно.       Гудит и телефон, пусто и безлико, безнадёжно — Арсений ждёт все пятнадцать гудков — и не приносит за собой ничего. Антон снова не отвечает, снова не берёт трубку, снова неизвестно, что с ним и где его черти носят. Ничего неизвестно.       И Арсений заводит двигатель, переключая передачи и резко выруливая со своего парковочного места. Навстречу новым штрафам и квартире Антона.