Хроники Иномирья

      Пока далёкие уголки Поднебесной осаждались племенами кочевников, а крестьянские хижины день и ночь чадили небо, силясь отогнать смертельный холод, Весенний пик встречал редких гостей обволакивающим теплом. Распалённые жаром неутихающего водопада ученики украдкой поглядывали сквозь круглые окна учебных залов на резвящихся у далёкого пруда детей. Сегодня и он, прикоснувшийся к зиме и укрывшийся за непроницаемой бронёй изо льда и снега, растопил свои берега по прихоти Старого Лиса.       Старшим ученикам оставалось лишь тихонько вздыхать, проклиная нелестным словцом горланящих и верещащих гостей. Те, по мнению собравшихся на занятиях, оказались самой паршивой масти: безобразно богатыми и абсолютно высокородными выходцами именитых кланов. Сегодня даже им, чьи имена разлетаются по Поднебесной из уст сказителей и бардов, точно ветер в степи, приказано почтительно склонять головы.       Молодой Господин Янь ускользнул в приоткрытую дверь библиотеки, пока Мастер Шень и Глава Клана спорили, не подбирая выражений. В пылу разгоревшейся перепалки двое, казалось, позабыли о своих именитых родословных, чинах и заповедях о благородстве и чистоте помыслов.       Он сбежал по невысокому склону к озеру, усыпанному по берегам лепестками. Персиковые деревья кутались в защитные объятия бамбука, укрываясь от суровых ветров. Старые разлапистые великаны, глядящие на мир ликами древних мудрецов, любовно баюкали под гроздьями сочащихся незримой силой цветов совсем еще юные прутья, торчащие из рыхлой земли с парой жалких соцветий.       На берегу, раскинув верхние одежды ханьфу, сидела женщина, читая книгу. Волосы её были собраны в строгой косе до пояса, а наряд не выдавал в ней единственной жены Главы Клана Янь. Не выдавал он и любимой дочери и наследницы Клана Се. Взбреди ей в голову скинуть парчу, украшенную серебряной вышивкой по подолу и рукавам, и не останется ничего, что выдало бы в ней ту, перед кем следует кланяться. Тонкие белоснежные кисти обрамляли не кольца и браслеты, а непроходящие мозоли и свежие раны поверх старых, давно заживших шрамов. Единственное украшение — не очень искусной, почти детской работы гребень в виде веточки хайтана, покрытого смолой. Такой безделицей побрезговала бы и крестьянка, слишком уж та была уродлива. Вокруг безмятежной женщины с лёгкой улыбкой на лице, совсем не вписываясь в эту умиротворяющую картину, носилась пара оголтелых детей.       Те умудрились замочить ноги в пруду, заиметь пару пятен на белых парчовых одеждах, одинаково украшенных вихрями серебристых узоров. Прыгали и вопили, пуская в небо снопы лепестков, толстым ковром лежавших на земле. До Молодого Господина Янь, затаившегося в густоцветной кроне одного из деревьев, доносились обиженные вопли девчушки лет семи.       — Когда я вырасту, дагэ возьмёт меня в жены! Тогда ты получишь от него! — кричала она, сидя по пояс в воде. — Поплатишься за все свои гадкие выходки! Тогда даже почтенный отец за тебя не вступится!       Рядом бегал мальчишка того же возраста, старательно обливая свою сестрицу прохладной водой, желая не то остудить её истерику, не то распалить пуще прежнего. Синчэн уже в детстве был очень ревнив, и ревность его распространялась на всех. Мэй-Мэй он ревновал к матери и к отцу, лишь старший братец сыскал благосклонности, как только покинул отчий дом. Матушку он ревновал к отцу и отца, конечно, к матушке. Но стоило близняшке выдать подобный перл, как он начинал ревновать её ко всем. Может даже к ней самой, если такое вообще было возможно.       — А-Мэй, ты простудишься, — подала голос Госпожа Се, оторвавшись от книги.       — И пусть, не страшно! — упиралась Мэй-Мэй, пока братец пытался вытолкать её на берег. — Дагэ меня вылечит.       Краснея от злости, Янь Синчэн без сил свалился в рыхлый песок на берегу. Вымокший до нитки, он всплеснул руками, окатил девчушку мутной водой. Та и не думала обратить на него своё столь желанное внимание, предпочитая захлёбываться горькими слезами и илистой водой на потеху притаившихся в учебных залах соглядатаев.       — Сдалась ему такая бестолковая девица! — рявкнул он, утирая с лица налипшие волосы. — Одень свинью в твои одежды, никто и не заметит!       Молодой Господин Янь ловко соскользнул с ветки и неспешным шагом, заведя руки за спину, прошёлся по припорошённой лепестками тропинке. Казалось, даже ветер затаил дыхание, наблюдая за столь редким явлением. Второй ученик Старого Лиса так редко попадался на глаза прочих, что некоторые не слишком смышлёные, но крайне доверчивые особы принимали его за неупокоенного духа. А тот, в свой черёд, охотно лелеял разносящиеся, точно чума, слухи, распугивая самых смелых учеников, посмевших приблизиться к его неприметной халупе у северного обрыва Весеннего пика.       Мэй-Мэй, завидев вдалеке фигуру в чёрных одеждах, тотчас забросила свою истерику и, выправляя сбитую парчу испачканного ханьфу, как истинная госпожа великого клана, вздёрнув нос, пошла ему навстречу. Удержалась она ненадолго и уже через пару шагов по рыхлому песку сорвалась на бег. Молодой Господин Янь подхватил на руки летящую к нему на всех парах сестру и, чуть покружив в воздухе, опустил на землю.       — Дагэ, какой подарок ты приготовил для меня? — со всей своей детской непосредственностью спросила она, повиснув на его руке. В карих глазах, покрасневших от слёз, не мелькнуло и толики сомнений.       — Как и всегда, — улыбнулся он, присаживаясь напротив. — Тот, что достоин Юной Госпожи клана Янь. За меньшее мне следовало бы отрубить обе руки.       Выудив из широких рукавов искусно изготовленную заколку с веточкой хайтана, усыпанного цветами, он осторожно раскрыл ладони. Тонкие лозы закручивались, точно змеи на ветвях, распускаясь пышной гривой кроваво-красных лепестков. С их последней встречи Молодой Господин Янь попортил не один десяток здешних деревьев, осваивая столь хитрое искусство изготовления украшений. Смахнув пару налипших на волосы вездесущих лепестков, он осторожно провёл пальцами по мягкой розовой щеке, силясь успокоить юлящую в руках девчушку. С трудом управившись с тем, чтобы вонзить заколку в растрепавшийся пучок, он довольно улыбнулся. Мэй-Мэй же поспешила выдрать ту из волос и, позабыв о благодарности, поскакала хвастаться ею, не скрывая визгливой радости в голосе.       Он не спешил подходить, озираясь по сторонам, привычно выискивая слишком любопытные взгляды соучеников. Те скоро отыскались в ближайших кустах. Всегда находилась пара бездельников, пропускающих занятия ради кувшина вина, украденных с общей кухни сладостей или выдуманной истории о посещении дома удовольствий в ближайшем городке. Госпожа Се понятливо кивнула и, неспеша бегая взглядом по страницам, прошептала:       — Как поживает мой старший сын?       — Матушке не о чем беспокоиться, — поклонился он, так и стоя поодаль, одним лишь взглядом обещая наградить незваных гостей добротными, непроходящими синяками на задницах. — В следующий раз я сделаю новую и вам, — продолжил Молодой Господин Янь, кивком указывая на гребень в её волосах.       — Подойди же, — сказала она чуть строже, нахмурив обиженно брови и требовательно похлопывая по расстеленному ханьфу рядом с собой. — А-мэй вздумала выйти за тебя, прими меры.       — Вот как, — не изменяя звенящей в голосе строгости и царящей на точёном лице отчуждённости, произнёс он, тайком поглядывая на притихшего в воде брата. Тот насупился, ещё когда сестрица сорвалась с места, а теперь и вовсе старательно не замечал Молодого Господина Янь, шмыгая вечно простуженным носом. — Я с удовольствием соглашусь на такую помолвку.       — Не смей! — тут же взорвался Янь Синчэн, выскакивая из воды. — Говорю тебе, не смей!       Двое рассмеялись, поддразнивание младших давно стало для матери и сына неизменным ритуалом. Поддавшись мимолётной слабости, он всё же принял приглашение сесть. Обиженный мальчишка носился кругами в поисках, видимо, чего-то побольше да поувесистее, пока Мэй-Мэй заняла положенное место на его коленях.       Они, болтая ни о чём, перебросились парой колкостей и новостей. Молодой Господин Янь, как и всегда, молчал, тайком поглядывая на навостривших уши учеников, позволял говорливой матушке излить душу и поднакопившиеся претензии. В резиденции Янь хороших собеседников было не сыскать, мужчины считали её трофеем или просто недалёкой, недостойной их общества под стать собственным жёнам и наложницам. А женщины в Клане Янь и вовсе были редкостной диковинкой, пара её личных служанок да одна престарелая нянька.       Мэй-Мэй, тихонько ткнувшись ему в грудь, задремала, пока он аккуратно поглаживал выбившиеся из причёски пряди, собирая волосы подаренной заколкой.       — Завтра ты получишь свой меч… — словно бы невзначай прошептала Госпожа Се, осторожно выправляя и без того идеально сидевшие одежды на его плечах, просто чтобы лишний раз прикоснуться к сыну. — Я горжусь тобой. Отец порой бывает не в меру строг, но помни, и он тобой гордится. Не проходит и дня без того, чтобы он не говорил о…       — Благодарю матушку за заботу, — улыбнулся он, мягко перебив Госпожу Се, перехватывая её руку, разминая косточки бледных пальцев. — Мне нужно возвращаться.       Та лишь сдержанно вздохнула, встав с насиженного места и переняв спящую дочь, только и успела зацепить уходящего Молодого Господина Янь за рукав. Пусть она и выглядела хрупкой, но едва ли была таковой на самом деле, подтянув его, одарила лёгким поцелуем в лоб, вставая на цыпочки. И пусть бы весь мир сказал, что нет в этой материнской любви ничего постыдного, но всё ещё мальчишка тут же отшатнулся, покраснел.       — Матушка забылась, я уже не ребенок, — выпалил он, заслышав тихий шелест и смех из припорошенных лепестками кустов.       Мимолётное воспоминание, навеянное тусклым ароматом сливы и персиковых садов, так же скоро померкло. На руках у него сидела совсем не та маленькая Мэй-Мэй, живая, тёплая и смешливая. Теперь она была словно восковая кукла, бледная и смертельно холодная. Глаза, заволоченные серой хмарью, хоть и пытались казаться мягкими и нежными, но аура её, чёрная, непроглядная, вызывала лишь дрожь.       — Мы так долго искали тебя, дагэ, — лепетала она, уткнувшись в его грудь. — Почему ты прятался от нас?       — Разве я мог, — улыбнулся Ноа, путаясь пальцами в волосах. — Если бы я знал, что сама Юная Госпожа пыталась меня отыскать…       Она вдруг поднялась, вставая ему на колени. Осторожно вздёрнула опущенную голову, остужая горящие щёки ледяными ладонями. Смотрела на него так нежно и трепетно, словно и правда скучала, искала, ждала. Ноа захлебнулся вдохом, перехватывая её руки, неосознанно пытаясь их согреть. Уже не замечал, как хлещет кровь из раны на груди, не чувствовал чужого взгляда, сверлящего затылок. А может, старательно того не замечал.       — Но я столько раз звала тебя, — Мэй-Мэй разочарованно качнула головой, сдержанно вздохнула, как тысячи раз делала Госпожа Се, стоило ему провиниться. — Так много, что и не счесть. Почему не отозвался, дагэ? Мы искали так долго…       — Теперь я здесь, с тобой.       — Нет, ты запер нас! — взорвалась она воплем, чёрными трещинами по серому воску кожи разлились вены. — Ты заманил нас в ловушку, ты запер нас! Ты хочешь нас убить! Снова хочешь убить нас!       Стены рассыпались сажной пылью, забрались щекоткой в нос, насыпали в глаза острыми иглами. Ноа сморгнул, и вновь картина переменилась.       Он брёл вслед за далёким плачем, мольбой в звонком, уже осипшем голосочке, сквозь острые ветви молодых кустов. Небо пряталось в меховых облаках, таилось за далёкими кронами вековых деревьев, земля под ногами, сдобренная жухлой травой, перегноем и редкими иглами, пружинила торфяными подушками. Голос становился всё тоньше, рассыпался эхом, цеплялся за шероховатую кору и терялся в разлапистых ветвях. Он бежал, ловко срезая вставшие на пути когти, спотыкался о выступающие корни всё выше к знакомому старому лавру.       В плотном кольце деревьев прочих, тот брезгливо подбирал вечнозелёные и такие же древние листья, не позволяя к себе прикоснуться. Сквозь частокол изъеденных стволов он различал в змеистых корнях старого древа две фигуры. Знакомая и почти уже родная Ноа испуганно щемилась спиной в шторы свисающих лиан, Мэй-Мэй тянула к ней руки, срываясь хриплым плачем. По-детски не понимая, чем она, крохотная малютка, смогла напугать свою служанку.       Голоса растворялись в далёком рокоте, волнами накатывающими на зеленый островок неприметной горы. Школа Рюмонкан едва сдерживала натиск нахлынувших чудовищ. Спасительное кольцо глициний давно было прорвано, и редкие бутоны лепестковыми лодочками уплывали по чернильной воде. В небе горела кровавым глазом полнотелая луна, отражая вой невиданных ранее тварей. Загнанные по углам ученики вопили, умоляли и кричали, захлёбываясь своей и чужой кровью.       — Не смей! — ревела осипшим, давно забытым голосом Ноа, вскинув перед собой руку. — Не подходи, дитя, молю!..       Испуганный ломкий плач резал слух, и в полушаге, в одном мгновении от цели послышался гортанный всхлип, что тотчас слился с такими же утробными воплями где-то вдалеке. По нежно-фиалковому кимоно разлилось кровавое ожерелье. Мэй-Мэй запнулась, прокатилась по земле и пачканными руками схватилась за разодранное горло.       Он замер, скованный ужасом, поднимающимся от стоп цикутовым ядом. Кровавая лужа у его ног забиралась в душу мортуарным холодом. Ноа поспешила опомниться, озираясь по сторонам, она тут же подскочила к уже обескровленной девочке, закрывая рану от собственных ногтей. Тихо покачивалась, что-то неразличимо причитала, пачкаясь чернелой от земельной слякоти кровью. Не замечала, как медленно угасает жизнь в её руках, ревела чужой болью.       Загробным набатом звенели в ушах её повторяющиеся мольбы, но Молодому Господину Янь было не расслышать. Он, словно зачарованный, поддавшийся гипнотической змее жалкий мыш, беспомощно смотрел, как медленно, но верно жизнь сестры утекала сквозь шероховатые пальцы мозолистых рук.       Последнее, что раздалось в звенящей тишине, — хрупкий выдох, звук, с которым порвалась первая нить. Звук, от которого и поныне бегут игольчатые мурашки по коже. Он увидел, услышал, он мог прикоснуться и понять, что это случилось, но не верил. В голове было пусто и так же звеняще тихо. Картина перед глазами была лишь сном, навеянным очередной промозглой бурей кошмаром. Только в это он готов был верить до конца.       Тогда Молодой Господин Янь не чувствовал боли, утраты, обиды, единственное, что терзало его озлобленным зверем, запертым в клетке, был приказ. Недавний совет, пульсирующий свежей раной, горящий клеймом на подкорке.       «Держи в смирении свои чувства и мысли, если он узнает твою слабость, ты навеки обратишься рабом».       Вереницей танцующих лент мелькали мимолётные воспоминания. И снова Весенний пик, купающийся в лучах рассеянного солнца. Лёгкие порывы ветра уносили упавшие на него облака, на пару с шумом водопада. Молодой Господин Янь неустанно продолжал свои тренировки, не замечая, как три пары глаз тайком за тем наблюдают. Старому Лису любилось сидеть поодаль в тени, с тихим смехом следить, как юнец повторяет одни и те же ошибки. Сегодня, впрочем, он не остался незамеченным, Мэй-Мэй, затаившаяся поблизости, точнее рыскающая по кустам в поисках сбежавшего подарка, решила обиженно взреветь прямо под деревом, где тот сидел.       Молодой Господин Янь удивлённо заозирался, выискивая того, кому в голову взбрела столь провальная идея — пошатнуть нерушимое спокойствие этих мест. Даже Старый Лис не позволял себе крика, ни отчитывая учеников, ни празднуя выдуманный праздник в обнимку с кувшином пахучего вина. Пусть то никогда не было озвучено, но всем было известно — Весенний пик не терпел шума. Он мягко улыбнулся, наткнувшись взглядом на выросшую из ниоткуда девчушку, и тут же насторожился, заметив свисающие с дерева ноги.       — Право слово, я вовсе не хотел подглядывать, — осклабился Старый Лис, спрыгивая с ветки. В руках у него тихо дремал маленький белый котёнок. — Просто подумал, что не пристало такому красавцу грустить от одиночества в моём саду.       Он передал мурчащий комочек в тянущиеся руки Мэй-Мэй и поспешил удалиться. Та, осмотрев его со всех сторон и недоверчиво покосившись вслед седоголового старика, с юношеским лицом кивнула не то в благодарность, не то убедившись, что Старый Лис не собирался сожрать ненароком её подарок.       — Госпожа Янь, известно ли вам наказание за побег от матушки? — сурово схмурив брови, спросил он, подхватывая сестру на руки. — Что это у тебя?       — Матушка рассказывала, как отец подарил ей белого тигра, — начала она, тихонько поглаживая игривого котёнка. Ему оставалось лишь сетовать на свою глупость, задавая несколько вопросов за раз, всегда следовало помнить, что хитрая Мэй-Мэй отвечать будет исключительно на более угодный ей. — Когда ты будешь дарить мне подарок на свадьбу, хочу, чтобы это был он. Матушка запретила оставлять его, а так она ничего не сможет сделать.       Сдерживая смех и поглаживая её по голове, Молодой Господин Янь сел на каменный берег у горячего водопада, затаившись в поднятых ветром туманах.       — Мэй-Мэй, я не могу стать твоим мужем, — начал было он, но тут же получил предупредительный тычок в живот острым маленьким локтем. — Но я мог бы присмотреть за твоим… Как его зовут?       — Ещё не придумала, он прыгнул мне в паланкин. Такой белый и совсем чистый, Бай. Подходит? — лепетала она, поддразнивая пушистый комочек в руках кисточкой, украшавшей эфес его меча.       — Я мог бы присмотреть за Баем, пока ты не отыщешь себе достойного мужа. Как тебе этот план? — смахивая с задумавшейся сестрицы мелкую пыль, вновь налипшие на одежды грязь на пару с ветками и листьями, он улыбнулся, проводя тыльной стороной ладони по пухлым щекам.       — Почему ты сбежала от матушки? — спросил он, получив утвердительный кивок, а следом и маленький черноглазый комочек в руки.       — Если скоро вернусь, то она не заметит, — победоносно ухмыльнулась она, болтая ногами и пачкая его одежды. — Она никогда не замечает, — тоскливо поведя бровью, продолжала Мэй-Мэй.       Лишь небесам было ведомо, как только удавалось этой юркой девчонке так скоро засыпать. Едва она успела огорчиться и ткнуться носом в чужую грудь, как уснула, умилённо причмокивая губами грязный палец. Сколько бы Молодой Господин Янь не пытался отучить сестрицу от этой привычки, всё было тщетно. Котёнок встрепенулся, заслышав одному ему знакомый шум, и, тотчас оскалившись и заершившись, сбежал, оставляя исцарапанного Молодого Господина со спящей Мэй-Мэй на руках в полном замешательстве и белой шерсти.       Ему оставалось лишь трепетно поглаживать уснувшую девчушку по растрепавшимся волосам, невольно обижаясь на матушку. Той всегда недоставало времени на своих отпрысков. По пальцам одной руки можно было сосчитать моменты, когда он сам получал хоть толику той родительской любви, что досталась его сестре. Молодой Господин Янь, уколовшись обидой собственной, прижал её к себе покрепче, желая поделиться тем, чего сам никогда не имел.       — Ты должен выпустить нас, — шептала она едва слышно, то и дело проваливаясь в сон. — Нам не место здесь.       Молодой Господин Янь вздрогнул, Весенний пик, дышавший умиротворённостью и теплом, начал трещать помехами, белым шумом, пышноцветные деревья теряли краски, а шёпот водопада теперь походил на вой.       — Дагэ должен освободить нас из плена, — Мэй-Мэй распахнула глаза, до ужаса чёрные, с трещинками смолистых вен на веках, стекающих по щекам.       — Ты не моя… — хлебнув стылого воздуха на пару с ужасом, отпрянул он.       Воспоминание теряло краски, заходилось знакомой рябью паутинок, разнося по ним запах тошнотворной соли и выжженного камня. Теперь незнакомка шагала к нему медленно, осторожно перебирая маленькими ножками по едва зримым струнам над пропастью. Взгляд её утратил всю былую теплоту, фальшивая любовь разбилась о хищную улыбку на детском личике. Он вновь ощутил то липкое и в то же время скользкое чувство на костях, от которого дыбились волосы на загривке.       — Чья это иллюзия? Ноа? — заметался он взглядом, пытаясь выцепить из непроглядной мглы таинственного кукловода. — Тогда, на складе, тоже была ты?       — Твоя, — безучастно ответила девочка, следуя его примеру. — Разве ты не помнишь, дагэ? Ты запер нас здесь, на самом дне.       Она вскинула голову, глядя в пронзительную глубину далёкого неба. Та оказалась всего лишь рябью знакомого озера, всегда тихого и безмолвного.       — Ты не моя сестра! — взревел он.       Взметнув руку к груди, Ноа призвал меч, и тот, разрезая первобытную тьму, лёг в руку. Мэй-Мэй испуганно взвилась, едва балансируя над пропастью, да только и успела выкинуть перед собой ладони, как меч, обрастая синим пламенем, пронзил её грудь. Не было ни всхлипа, ни крика, по её расплывающемуся воском лицу резанула острая улыбка, оставленная напоследок. Тьму развеял гортанный хохот.       Клетка пошла трещиной, впуская холод и тьму, утробный вой океана и мольбы сотен людей. Грохочущим валом на его плечи упали острые иглы солёной воды, а тело прошибло такой жгучей болью, что Ноа не сразу сумел разлепить веки. Как утопающий, глотая воздух со стойким йодистым послевкусием, он упал на колени, не то от пронзающей каждую клеточку усталости, не то от свалившегося в одночасье мира.       — …тень, — донеслась до его слуха изодранная в клочья фраза. Перед глазами возникло лицо наставницы, взволнованное, измученное.       Пробирал холодный ветер, острыми бритвами по коже резала ледяная соль. Ноа едва различал её лицо перед собой, глаза самовольно закрывались под натиском ядовитой вони и едких капель. Взгляд скользнул по белым лентам. На её животе расцветал кровавый цветок с золотой сердцевиной. Едва он успел понять, прийти в себя и осознать, как на лицо упала лента, надёжно скрывая от глаз содеянное.       Сквозь вопли людей, вой титанида и рокот разъярённого океана доносился до слуха тихий, спокойный и нежный голос Старой Лисы. Она шептала, баюкала его, точно испуганного ребёнка, пока лента едва уловимо оплетала шею, запястья и щиколотки. Шень Юань объяснялась, молила о прощении, едва сдерживая слёзы и надрыв в спокойном и смешливом тоне, но он не слышал.       — …и земля тому свидетели — я отрекаюсь от тебя. Отныне и навсегда ты, наследник клана Янь, ученик ордена Шеньсин и страж по имени Ноа — чужак для меня. Я забываю твоё имя, отвергаю твою клятву и принимаю наказание.       Она обнимала его последними силами, прижимала к себе так трепетно и нежно, так тепло и важно, но он не чувствовал. Перед глазами пилигрима, во мраке смежённых век, в пустынной тишине, сверкало пойманное за хвост мгновение, точно фотография, яркое, пахнущее кровью, рвущее болью мгновение.       Меч, меч в его руке, пронзил Шень Юань насквозь.       — Ты должен бежать, Маленький Феникс, — Шень Юань взяла его лицо в руки, вскинула голову, смахивая белый шёлк, и, заглядывая в полные ужаса глаза, прошептала: — позаботься о нашем славном Волчонке, ладно? Позаботься о себе. Беги…       Едва ему удалось что-то сказать, возразить или отпрянуть, как белоснежным вихрем он был отправлен на далёкий берег, сквозь сизый мрак бурлящих небес. Ноа различал очертания громадной твари, увешанной цепями и клетями. Та неустанно выла под натиском оплетающего её белого шёлка, в шуме волн растворялись крики и мольбы прикованных к нему людей. Измождённые осипшие голоса сливались в единый хор, срываясь на стоны и крики, кашель и нечеловеческий вой.       Каменношкурая тварь то и дело натыкалась короткими лапами на подводные рифы, спотыкалась, погружаясь на дно и утягивая за собой пленников. Следом за ним летели отброшенные прочь две фигуры. Ноа, завидев вымокшего, израненного и усталого, но живого Сида, скривил лицо от ярости. В звенящей тишине мыслей прочих неустанно шептала над ухом лишь одна: «Позаботься о нашем славном Волчонке, ладно?». Мольба звучала как приказ.       «Позаботься о нашем славном Волчонке», — нашёптывали злые языки безумия, пока Ноа, точно верный своему хозяину пёс, не мигая смотрел на указанную цель. «Заботься о Волчонке», — вынес свой вердикт судья, и с ударом о песчаный берег Ноа принял свою судьбу.       Океан щетинился валами, бурлил, как закипающий на адском пламени котёл, пожирая грешников и невиновных, причастных и случайно попавших в бурю рыбаков. Он вздымал свои смолистые щупальца к небу, тянулся к берегам, разрывался под ударами разъярённого монстра, рядом с которым даже небезызвестный Кракен казался жалким осьминогом на тарелке. Угольное небо заволокло свинцовыми тучами, такими плотными, что не поймёшь, если далёкое спасительное светило взойдёт прямо в эту секунду, аспидным туманом грузные капли пронзали водную рябь, барабанили по каменношкурой твари.       Та взвыла, а в следующий миг, перекрывая грохот далёких раскатов, рокот накатывающих на берег бурунов, вспорол небо оглушительный визг. Казалось, сама реальность ревела от боли.       Бесчисленные ленты взмыли вверх сквозь облака, рванули вниз под толщу вод. Метались с готовностью разорвать мир на две равные части. Точно обезглавленная гидра, тонкие струны белого шёлка плясали на ветру, захватывая сыплющиеся с небес молнии. Белый шёлк сгорал, медленно сливаясь с чёрной хмарью кровавыми лепестками. Тьму развеяли мириады золотых искр, казалось, сами небеса вознамерились прикончить того, кто посмел нарушить их покой.       Далёкая фигурка оторвалась от спины взбешенного левиафана, и волна выжигающего жара пронеслась над водой, развеяла набрякшие тучи, принесла туман на берег. На различимом теперь горизонте забрезжил серый рассвет.       Небо озарилось кровавым всполохом, мириады лент, пожирая друг друга, рвались и трещали, падая клочьями паучьей лилии на шкуру твари. Ноа замечал, как белоснежный шёлк соскальзывал с пальцев, обнажая пустоту. Завиваясь вихрями, лента спешила освободиться, показывая одному лишь зрителю, пришедшему в сознание раньше прочих, как обнажаются выбеленные кости. Лишь в клетке рёберного свода, как птица, ещё билось раненное сердце. Его утихающий стук разносился над водой и врезался в уши каждому слышащему. Казалось, биение её сердца огибало землю и шекотало затылок прощальным шёпотом.       Он видел, как по костям разливались ручейки её силы. Золотые нити души и культивации таяли, и стоило им коснуться воздуха, те рассыпались с ветром. Они вспыхивали белым пламенем и чёрным маревом, порождая ещё больше паучьих лилий. Далёкие вопли, мольбы и стоны в одночасье стихли, задохнулись под цветочным покрывалом, оставаясь в его памяти ещё одним кошмарным воспоминанием. Древние боги получили свою кровавую жертву, и океан, повинуясь их воле, уснул. Нежный шелест ласкал камни на берегу, волны разносили рассветные блики и бесчисленные киноварные цветы.       Ноа стоял по колено в воде, дрожащими руками держал окровавленный меч. Тихо, пусто и промозгло. Никто не кричал, не вопил, не проклинал судьбу и удачу. Раскинувшиеся по разным частям песчаной дуги три Стража пока не скорбели, ещё не осознали.       — Что вытворяет этот глупый мальчишка?! — Мастер Шень вскочил на вросшее в скалу дерево, в последний момент схватив его над обрывом за ворот черного ханьфу.       С глухим звоном меч упал на каменное плато, опоясывающее Весенний пик. Подхваченный порывами ветра, он взмыл над облаками, возвращая глупого ученика к тренировочной платформе. Мастер Шень разочарованно качнул головой. Поправил затянутый на плечах поясок, подобравший широкие рукава к телу, смерив Молодого Господина Янь суровым взглядом, но так и не дождавшись ответа, вновь склонился над ростками бамбука.       «И почему вспомнил сейчас об этом? — недоумевая подумал пилигрим. Собранные на спине рукава ханьфу обнажили тонкие музыкальные кисти, белая, пачканная кожа без единой царапинки. — Где же лента?»       — Чтобы научиться летать на мече, сначала научи летать меч, — разравнивая кучные лунки, продолжил он. — Ты ведь не седлаешь жеребёнка, едва научившегося ходить, так и с мечом не спеши.       — Нет у меня столько времени, — сцедил сквозь зубы Молодой Господин Янь. Забыв, как пару минут назад едва не распрощался с жизнью, упал рядом. — Глава Клана явится через три дня. Не встану на меч сам, так он поставит меня силой.       Неумело, вынуждая мастера хмурить брови и плеваться, он принялся распихивать тонкие стебельки в канавки рыхлой земли. Он по сей день помнил, как дрожало в страхе его тело, как непролитые слёзы били в голову оглушительной болью.       — До чего нетерпелив этот ученик, — недовольно цыкнул Мастер Шень. — Меч еще от жара не остыл, а он уже рвется в небеса. Ученику следует дать ему имя для начала, — и прежде чем Молодой Господин Янь успел бы сболтнуть какую глупость, вскинул палец, — только он и меч должны знать имя. Когда он откликнется, ученику предстоит стать наставником для своего меча. Этот ученик достаточно умён и обучен для того, чтобы научать других. Этому ученику достался весьма опасный зверь. Чтобы совладать с ним, он должен контролировать свои мысли и чувства. Если он попробует на вкус слабость, страхи и боли, ты навеки станешь ему рабом.       — Я должен показать Главе Клана, чего добился, — не унимался он, сдавливая землю в камень, смалывая стебельки в кашу. — Должен.       — Вот как? — удивился Старый Лис, только теперь приметив, как Молодой Господин Янь проваливается в истерику. Словно бы того не замечая, он тихонько лепетал, разравнивая почву: — Досадно, похоже, твоему отцу не суждено насладиться успехами сына. Завтрашним утром мы отбываем к берегам страны Восходящего Солнца.       — Но шисюн… — одумавшись, замер он, не веря собственным ушам.       — Останется, — цыкнул Старый Лис. — Конечно, остаться должен был этот ученик, но он не способен даже на такую малость, как рассадить бамбук. Если кто узнает, что я доверил адептов Шеньсин в руки настолько неслыханному бездарю… Этот ученик должен ждать меня на рассвете у подножия Весеннего Пика. Если этот ученик не явится вовремя, я уеду один. Прислушайтесь к моим словам, Молодой Господин Янь, душу зверя, запертого в вашем мече, следует держать в узде. Уж я-то знаком с его яростью не понаслышке.       — Так вы потеряли свой меч?       Мастер Шень замер, оторвал руки от очередного стебелька и, подставляя лицо редким лучам солнца, пробивающим рассветом вечную пелену тумана, улыбнулся.       — Разве может Этот Достопочтенный быть так глуп? Мой сломался.       Ему не потребовалось много времени, чтобы разгадать этого загадочного пьяницу, который только и занимался тем, что пил да пачкал одежды в грязи. Значения не имело, приходил ли он пьяный из города у подножия гор или копался в своём беззаветно любимом саду — Мастер Шень всегда ходил с пятнами серой земли на коленях.       — Какой была его душа?       — Этот ученик и не представляет, насколько стар его учитель, — покачивая головой, улыбнулся Мастер Шень. — Моим мечом была обычная железяка, какие плавили из других таких же железяк. Он был ржавым, щербатым и тупым, в нём не было души и имени он не носил, — заметив на себе жалостливый взгляд, он тихонько рассмеялся. — Но-но, этот старик ни о чём не жалел, когда железяка отжила своё и рассыпалась ржавым пеплом. Сила таится не в оружии, но в тебе самом.       Хохотнул, поднимаясь с места, попытался смахнуть грязь с подола не менее грязными руками, видимо, сообразил, что дело гиблое и сил его не стоит, подбоченился, стоя у обрыва.       — Какое умное изречение, запиши обязательно, а то я забуду.       Молодой Господин Янь только скрипнул зубами, продолжая копаться в земле. И как это удавалось Старому Лису? Вечно казалось, что он чем-то занят, а приглядись, так со всем управлялись его ученики. Он только и делал, что ходил с ног до головы в пыли, словно бы и впрямь занимался непосильным трудом денно и нощно. А поглядишь, так стоит себе да подпинывает камешки в молочную бездну, что растекалась под Весенним пиком.       — Как же вам тогда дозволили обучать без меча?       — Чтобы наполнить сосуд, его для начала следует опустошить, — пожал плечами Мастер Шень и, примеряя взглядом высоту, шагнул с обрыва.       Он подорвался следом, да только и успел заметить, как Старый Лис ловко прыгает с одного летящего вниз камня на другой. Потребовалась лишь половина мгновения, чтобы тот достиг каменного плато и вернулся с мечом в руках.       Видимо, заразившись философскими трактатами, что веками пылились в изголовье его кровати, продолжал:       — А для того чтобы получить что-то, стоит заплатить за это равноценно. Мой меч не стоил ничего, и тогда я научился ковать мечи стоящие. Сделало ли это меня слабее остальных? Нет. Пока у меня есть голова на плечах, а в голове обитают мысли, я не могу эту силу утратить. В отличие от твоей железки, ум дан от рождения, и только ты сам можешь его уничтожить.       — Где она? — вырвал его из трясины воспоминаний Сид.       Ноа теперь заметил, что он был одет в форму, вроде той, что используют военные и особые подразделения. Чёрные штаны и куртка с дюжинами поясков, карманов и ещё невесть какой приблудой. Он готов был замечать что угодно, как белеет на горизонте рассвет, как вода окрашивается розовым пеплом, как волны смывают следы тяжёлых ботинок на песке, он замечал, как целый остров серых хлопьев медленно идёт ко дну, но только не мальчишку.       Он обернулся, глядя, как еле ковыляет Фабио Сильва, опираясь на свой молот, произнес:       — Её нет, — снова ничего, сплошная пустота и серая хмарь. Не было боли, чувства утраты или потери. Тихо и пусто, — мне жаль.       — Сидди, дружище, помоги старику, — прохрипел Фабио, остановившись поодаль.       Тяжело дыша и морщась от боли, он устало смотрел на разливающийся под ногами океан, мелкие брызги то и дело норовили забраться повыше, обдать солёным горячим поцелуем разорванную плоть. Рана на ноге была серьезной, разрезанная ткань зияла побелевшей костью и рассечённой плотью. Хлещущая кровь противно хлюпала в ботинке, обещая намертво сцепить тот с ногой. Ноа удивился, как этому здоровяку вообще удалось доковылять с другого конца берега.       — Вам нужно в больницу, — безразлично предложил он, присев на корточки у искалеченной ноги.       Машинально порыскав по карманам, выудил разбитый пузырек с чёрными пилюлями. Стараясь отогнать навязчивые мысли о том, как те вообще оказались в этой одежде, о том, когда он, собственно, переоделся и как тут оказался, раздавил пару в пальцах и осторожно рассыпал порошок на рану. Фабио Сильва вскрикнул, попытался было выдернуть ногу, отойти, да только обманчиво небрежная и мягкая хватка пилигрима сдавила бедро тисками. Без предупреждения Ноа обхватил края раны и с силой соединил разорванную плоть. Сквозь сочившуюся кровь виднелись чёрные нити, наново сшивающие сухожилия и мышцы.       — Это поможет, но лучше обратиться к врачу, я не лекарь, — предложил он, принявшись отмывать руки от чужой крови.       — Нет, эти цветы, нельзя оставить всё так, — сквозь зубы прошипел Фабио Сильва, оторвав полные ужаса и отвращения глаза от своей ноги, где продолжалось копошение незримых игл и нитей, поморщился, глядя на слепящее солнце. — Что это вообще такое? Как эта тварь тут оказалась… Куда она делась?       Бескрайние воды будто обратились цветочным полем, бесчисленные бутоны покачивались на волнах, разнося по округе сладковатый запах смерти.       — Я разберусь.       — Люди… — подал голос Фабио, вдруг вспомнив о той несчастной малости, что им удалось спасти, о пленниках, что были прикованы к каменношкурой твари. — Что нам делать с людьми?       Ноа выбрал камень поближе к воде, сел, скрестив ноги. Длинные пальцы прошлись по воздуху перед ним, словно отыскивая на ощупь невидимый ранее предмет, из лёгкого шлейфа фата-морганы над ногами показался чёрный гуцинь.       — У тебя есть идеи? — спросил он, едва сдерживая недовольство, силясь сохранить то выученное кристальное безразличие и спокойствие в голосе.       — Ни одной, — отозвался Фабио Сильва, корчась от боли.       Их было не больше дюжины в часовне на берегу, многие просто спали, и лишь одна девочка, дрожа от ужаса, сидела в дальнем углу, неотрывно глядя на распахнутую дверь. Там, снаружи, брезжил рассвет, стоило лишь прислушаться, и без труда отыскался бы знакомый рокот живого города. Там ревели моторы, скрипели старые калитки покосившихся заборов, она могла расслышать даже шорох колёс по укутанным в песочные вуали дорогам. Ей не верилось, что всё позади, сжимая в руках свою маленькую красную туфельку, она изо всех сил боролась со сном.       — Тогда позаботься о Сиде, а я справлюсь с остальным, — отозвался Ноа, совершенно не представляя, что ему делать.       — Что значит «её нет»? — робко переспросил Волчонок, вырвавшись из транса расслышав собственное имя. — Кого тебе жаль?       Не дожидаясь, когда Волчонок разразится истерической бранью и бросится на всякого, кто посмеет сказать правду, пилигрим на ощупь подобрал самый мелкий камешек. Едва тот набрал воздуха в лёгкие, готовясь задать очередной бессмысленный вопрос, как Ноа быстрым броском всадил снаряд точно Волчонку в лоб. Послышался свист и глухой удар тела о вымокший песок.       — Тебе хватит сил его унести? — не оборачиваясь произнёс он, отряхивая пальцы от налипшей грязи.       Ему не ответили и не возразили, прощаться тоже не стали. За спиной разносились грузные шаги и натужное дыхание, сорванное до хрипа, но и те вскоре растворились в шуме приливных волн. Убедившись в неоспоримом одиночестве, он позволил себе тяжёлый выдох.       — Если отпустить людей, нет гарантий, что они не выдадут тайну о том, где пропадали всё это время, — рассуждал пилигрим, трепетно поглаживая пальцами острые струны гуциня. — Едва ли кто-то поверит в россказни бездомных пьяниц, наркоманов и приютских детей, но даже допускать возможности подобного нельзя.       — С другой стороны, из сотен погибших вместе со своим тюремщиком выжили лишь эти, — Ноа с досадой и отвращением к самому себе признался: — Но как ни посмотри, а везением это не назвать.       Пальцы на пробу прошлись по натянутым струнам, воздух вокруг сгустился, завибрировал, безмятежные волны и песок поспешили отозваться на беззвучную мелодию, что вырывалась из-под его руки. Зародилось течение, от берегов в такт сердцебиению расходилась рябь, собирая цветы в одной грузной куче. Та возвышалась на горизонте небольшим островком, наверняка привлекающим внимание ранних барж, уходящих по морским путям.       — Я не могу вас убить, не могу отпустить, — шептал он, а струны под ловкими пальцами истончались, белые шёлковые паутинки покрывались киноварными каплями. Мелодия, что слышали лишь он и дюжина спасённых, забиралась в душу, сплеталась с их телами тонкими струнами гуциня. — Вам остаётся лишь всё забыть…       Они засыпали всё глубже, а пилигрим, прикрыв глаза, бродил от одной истерзанной души к другой. С хирургической точностью вырезая все воспоминания, что были связаны с подлунным миром.       Он не смотрел, не задавался вопросом о том, как все они попали в лапы тварей. Он просто брёл, подобно садовнику меж кустов прекрасных роз, срезая пожухлые и изъеденные бутоны. Музыка залечивала раны, сводила с кожи выжженые клейма и манила бывших пленников по десяткам скрытых троп прочь. Прочь от пилигрима и шепчущего прощания океана. Прочь от прошлого и друг от друга.       Их шаткие и неуверенные шаги затихали где-то позади. Пилигрим не смел обернуться. Ему оставалось лишь ждать, когда прибудет помощь, держать цветы поодаль от берегов и надеяться, что какой-нибудь ранней пташке не взбредёт в голову выйти на атлантический берег столь ранним утром. По мановению руки гуцинь исчез, оставаясь лишь болезненным воспоминанием на израненных пальцах.       Пилигрим поднялся, заметив одиноко кочующий по волнам цветок. Тот, повинуясь ветру, мерно огибал редкие валы, скользил точно к берегу. Сам не заметив, как оказался по колено в воде, Ноа замер, затаив дыхание, сверля пристальным взглядом далёкую красную каплю, что уже обрела маленькие изогнутые лапки. Лилия подплывала всё ближе, пока наконец не замерла в полушаге.       «Теперь можно, — подумал Ноа. — Только руку протяни».       А та поспешила отозваться. Дрожащие холодные пальцы замерли в нерешительности над бархатистыми лепестками.       «Вот он, желанный покой. Ты и так потерял всё, что у тебя было…» — продолжал он, а может всё же тот не утихающий и на миг голос. Голос разума ли, или безумия — Ноа думать не хотел.       И словно вопль, последний крик души, над гладью вечно спокойного бескрайнего озера вспыхнуло ярко-алое пламя. «Брукса, мальчишка, твой брат, твой долг. Обязан, должен, обещал, — вопили тысячи всполохов, обретая лица. — Сестра и Ноа. Матушка, старушка-кормилица. Сид. Заботься о Волчонке…»       Имена всех погибших врезались огнём по костям, плавили, рвали и терзали. Однажды данные клятвы и обещания стягивали его цепями. Всего миг, один короткий миг, — лишь он отделял мальчишку много веков назад от ошибки. Одно мгновение, дрогнула бы рука, и Старый Лис бы поспел, спас.       Пилигрим теперь отчётливо вспомнил тот день, ту ночь и утро, беспощадно долгое тягучее утро, в которое он обнимал безжизненное тело сестры. Он не успел лишь на миг, а следом опоздал и Старый Лис. Одно мгновение навеки отделило Маленького Феникса от мира, обрушив на его голову стены и потолки. Навеки погрузило в блуждания во мраке, до конца времен веля ему быть одиноким. Мгновение, когда он самовольно казнил Ноа, распахнуло ему глаза на правду. Монстр, которого следовало держать в узде, не таился в мече, он ходил среди людей и без сожаления срубал головы несчастным служанкам.       Пальцы зависли всего на миг, дрогнули и сомкнулись клеткой, давя из лилии кровавый сок. Запахло гарью, солёным ядом, и пепел просыпался сквозь пальцы. Ничего. Смертоносный цветок, обративший прахом левиафана и стёрший даже воспоминания о людях, прикованных к нему, остался на пальцах противной сажей.       Из раздумий его вырвал удивлённый оклик, пилигрим не слышал, как кто-то подобрался к нему так близко. Высматривая глазами меч, что так и остался валяться в песке, запачканный кровью, он одним рывком подхватил его и все же обернулся.       — Чэн-эр? — Ноа не верил своим глазам.       Младший братец противостоял отцовскому контролю со всей серьезностью. Выходить на публику в чём нравится или как придется ему не дозволялось, однако даже в строгом костюме-тройке он умудрялся выглядеть как шут. Ноа всегда узнавал Янь Синчэна по глуповатым галстукам на шее, с бабочками, в горошек или в полосках всех цветов радуги, приметными были и чёрные перчатки, которые он носил не снимая круглый год лет с девяти. Тому, конечно, поспособствовал Глава Янь, желая скрыть несовершенство сына.       — Какого дьявола ты тут делаешь? — нервозно прикусывая сигаретный фильтр и озираясь по сторонам, спросил он.       Руки в чёрной коже всегда едва заметно дрожали, но сейчас ему не удавалось поднести огонёк к сигарете. Ноа подорвался, словно тот был последней его спасительной соломинкой, отнял неподдающийся кусок пластика, выудив из протянутой пачки табачную палочку и для себя, помог ему прикурить.       — Ты хоть понимаешь, что весь Токийский офис съехался сюда? Что вообще за бардак здесь происходит? Где руководитель? — осыпал его вопросами Янь Синчэн, утаскивая подальше от берега. — Езжай домой немедленно и не вздумай высовываться. И вообще, если честно, я не понимаю, почему ты тут один торчишь… Почему ты вообще здесь? Где, чёрт подери, главарь этой помойной ямы? — окончательно взорвался он, метаясь взглядом по пустому берегу.       — Она умерла, — глухо отозвался Ноа, затянулся поглубже, так, чтобы промёрзшие лёгкие защипало от боли, продолжил на выдохе: — Я убил её…       Янь Синчэн нервно хохотнул, провёл пальцами по растрепавшимся от ветра волосам. Запнулся на последней фразе, но всё же продолжил толкать пилигрима прочь с песочной трясины к арендованной машине.       — Убирайся отсюда. Найду тебя, как только разберусь с этим, не вздумай уходить далеко от машины, — тараторил он, запихивая старшего брата за руль. — А вздумаешь снова от меня сбежать…       — Не сбегу, — перебил его пилигрим, мотор взревел, едва он захлопнул дверь. Неприметный «Матиз» грязно-серебристого цвета скрылся за поворотом, оставляя после себя лишь чёрные следы стёртых шин и едкий дым.       Груда ликорисов медленно рассыпалась, незаметно для окружающих её Стражей мельчала. Цветы тонули, поддавшись подводным течениям, обещая натворить ещё немало бед. И через сотни лет другой пилигрим на пути к берегам неизведанным наткнётся на этот смертоносный цветок, рассыплется пеплом, развеется ветром и забудется.       Ноа стоял на пороге квартиры, почему-то не смея войти. Меч в руке так и остался до следующей полуночи вне ножен тяжеловесным грузом. Раньше он не ощущал этого веса, стало быть, старый друг решил всё же попробовать своего хозяина на вкус. Отшвырнув его в дальний угол к разбитому панно, Ноа вдохнул пропитанного пылью воздуха и скоро зашагал в ванную.       Долго, истерично и дотошно соскабливал с себя едва занявшийся на горизонте день на пару с кожей. Он не понимал, когда же это приключилось, когда он стал настолько равнодушным и холодным. Пилигрим боялся думать о смерти близких и дорогих людей, но вот она всё же пришла. Он боялся мучительной боли, с которой державшие его нити благоразумия будут обрываться одна за другой. Сейчас они трещали у него на глазах, таяли от мимолётного взгляда, точно снежинки на ладони, но не было ничего. Пилигрим одеревенело замер, давая раскрасневшейся коже передышку, силясь распробовать это давно знакомое чувство на вкус.       Его прекрасная Мэй-Мэй была единственным лучиком света в непроглядной тьме из интриг, обязательств, сыновьей почтительности и полного повиновения. Только ей удавалось в свои-то восемь неполных лет играючи получать желаемое. Смешливая кроха была первым образом, всплывающим перед глазами, стоило ему подумать о доме. Но это было когда-то давно и где-то далеко. Так непостижимо далеко, что пилигрим поверил, будто бы и впрямь забыл её образ, смех и слёзы, дурные привычки и глубокие карие глаза. Глаза её всегда были широко распахнуты, словно бы даже самая незаурядная и обыденная мелочь приводила её в восторг. Лишь сейчас пилигрим осознал, что это было правдой.       Малышка полюбилась ему с самого рождения. Она была для него чистым теплом и мягкостью, той самой неописуемой любовью и безграничной преданностью. Пилигрим горько улыбнулся, подставляя раскрасневшееся лицо обжигающим потокам воды. Его любовь никогда не была безвозмездной. Его любовь досталась Мэй-мэй не по праву рождения или по прихоти судьбы. Он лелеял в маленькой девчушке то, что сам так и не сумел получить и разгадать — жгучее желание жить. В её глазах пылала страсть и азарт, она с лёгкостью позволяла миру вокруг то, чего он боялся и не понимал. Мэй-Мэй позволяла каждому дню удивлять её снова и снова, в мелочах и прописных истинах, в траве под ногами и в чём-то необъятном, на что она смотрела, широко распахнув глаза.       Он так и не успел разузнать, что же там. Что отражалось на поверхности бездонных карих глаз, за то и любил. Любил и надеялся — однажды она ему покажет и объяснит, чем же был примечателен подобранный на прогулке камешек или по случайности прыгнувший в паланкин белый котёнок.       Перед его глазами никогда не всплывали лица погибших, может, поэтому он никогда не терзался потерей. Но сейчас, накатывая бурлящей волной, вслух врезались тысячи голосов: смех и слезы, вопли и крики радости, обещания, сказанные шёпотом, и предсмертный вой, от которого разбивалось сердце. Пилигрим потерял всех, и это не причиняло боли.       Если прожить у горной реки достаточно долго, рано или поздно перестаешь замечать её шум. Пилигрим не замечал больше ничего. Не замечал, как покрывается волдырями кожа, а вода давно переливается через край розовым водопадом. Кровь, казалось, витала даже в клубах пара, струилась, оседая на белых плитках стен и полов, капала с потолков застывшими слезами.       Вынырнув из своих мыслей с тяжёлым вдохом утопающего, Ноа недоверчиво ощупал грудь. Старый шрам, что веками зудел и прожигал до костей, словно исчез. Спотыкаясь и поскальзываясь на луже, разлившейся по белой плитке, он подскочил к зеркалу.       Вновь лилейная кожа отливала пыльной розовинкой. Шрам поблёк и только теперь начал стягивать свои разодранные края. Очень медленно, но уже ощутимо. Ноа не понимал, было ли это прощальным подарком наставницы, или рана, разорвавшая его душу пополам, спустя сотни лет начала стягиваться самовольно. Долгий пристальный взгляд на незнакомца в отражении становился всё более смурным и тяжёлым. В аспидно-синих волосах показались тонкие паутинки седых волос, под глаза медленно забирались едва различимые трещинки морщин. Ему и не вспомнить, как давно с лица пропала беззаботная мягкость, юношеский запал и упёртая вера. Всё это исчезло, оставив после себя лишь тяжесть веков на осунувшихся плечах.       Ноа на выдохе признал — у него не осталось причин терпеть. Что-то всхлипнуло в глотке, застряло комом и вырвалось предательским стоном. Словно испугавшись, разозлившись, пилигрим болезненно сощурился. Кулак с размаху врезался в отражение, снова и снова, раскрашивая ручейками крови трещинки, а предательски текущие слёзы замыливали запечетлённую в осколках ничтожность. Оглушительным звоном разбивалась о мраморные плиты зеркальная капель. Киноварные брызги разбивались о стены, стекали в слив раковины, окрашивая белый фаянс кроваво-мраморным узором.       Он очнулся лишь когда услышал робкий стук. Встретился с перепуганным взглядом в отражении, оглядел нетронутые костяшки пальцев, обескровленные от силы, с которой он сжимал кулаки. Кровь сходила с лица так же быстро, как пилигрим возвращал себе привычный облик. Дверь открылась, и из облака поднятого пара показался вновь отстранённый, холодный и мягкий юноша. В глазах его плескалось первобытное ничто, только тонкие, редкие ниточки седых волос могли рассказать, как стар на самом деле этот пилигрим. Такой была неприглядная правда — даже слёзы он позволял себе лишь в фантазиях. Наспех натягивая привычную, но сегодня отчего-то крайне неудобную домашнюю одежду, он тихо выскользнул из спальни.       В медвежьем кресле, обитом зелёным плюшем, с самым непринужденным видом сидел Янь Синчэн. Ноа хотел было улыбнуться, да только неясно всхлипнул и поспешил скрыться за стойкой, привычно утыкаясь головой в подвесной ящик. Ожидая, когда вскипит чайник, он прислушивался к чужому дыханию и неспешно смывал с чашки пыль.       — Уже завтра начнется суд, Великому совету не терпится поквитаться с этой Юань, — задумчиво произнёс он, не отрывая взгляда от окна. Пальцы, обтянутые чёрной кожей, выводили круги на запачканном подлокотнике. — У меня так много вопросов, жаль, времени нет.       — Что сказал Глава Янь?       — Думаешь, я бы стал ему рассказывать? Кого бы первым он тогда сожрал? — обиженно поджав губы и метнув в брата острый взгляд, просипел Янь Синчэн. — Отца здесь нет, а ты не смей появиться там завтра, я что-нибудь придумаю.       — Не о чем думать, — повеяло промозглой серостью и тотальным безразличием, Ноа наполнил единственную чашку чаем и поставил её перед братом. — Я во всём признаюсь.       — Хватит! — пытаясь ухватиться дрожащими пальцами за чашку, крикнул он. Выдохнул и пристыженно уронил взгляд на пол. — Мне жаль, мы не успели. Я признаю свою ошибку, Стражи признают свою оплошность, доволен? Хватит с тебя благородства и покаяния. Прекрасно понимаешь ведь, что с тобой сделают, если признаешься.       Младший Янь, сам того не заметив, попал точно в цель. Горло снова сдавило мертвецким узлом, с губ сорвался хриплый нервозный выдох. Пилигрим знал не понаслышке, что ждёт убийцу на суде Старейшин. Времена, когда он сам приводил их приговоры в исполнение, он без сожаления похоронил, как только над Поднебесной прогремела весть о смерти Молодого Господина Янь.       — Что плохого в смерти?! — рявкнул Ноа, бессильный гнев рвал когтями внутренности, разжигал всепожирающее чёрное пламя.       Дрожали плотно запертые окна, под бесшумным шагом испуганно трещали половицы. Едва выступившие на глазах слёзы тотчас таяли на раскалённой коже. Воздух, сожжённый его яростью, звенел расплавленным металлом. Жар разносился по стенам, выкручивал жалким остаткам дорогих сердцу книг уцелевшие страницы, опалял и высушивал до корней и без того едва живые растения. Прав был пилигрим, увидев их впервые: всякое дело рано или поздно поддавалось упорному труду. Всякое, но не забота. Раскалённые стёкла звенели от редкой капели собирающегося дождя.       — Мне почти тысяча лет, что плохого в том, что я хочу уйти? Я потерял всё: мастера, жену, сестру, смысл и веру. Я устал! Так почему мне не дозволено уйти?! Я собственными руками убил человека, которым дорожил больше жизни, больше, чем этим миром.       Подхваченный сквозняком запах тлеющих брёвен всё ярче врезался в нос. Босые ноги пилигрима оставляли на паркете выжженные следы.       — Не ты один кого-то потерял, — холод его голоса продрался сквозь кожу и кости, врезался в самое сердце отравленной стрелой. И вслед, оглушительно сшибая с ног, ударила ладонь. Точно по лицу, до кровавых ссадин, до горячей боли. — Кто вбил тебе в голову такую глупость, будто бы тебе позволено умереть? Твой мастер отдал жизнь за то, чтобы ты продолжил его дело. Как мог он воспитать такого мямлю! Посмотри на себя! Все мы кого-то потеряли, с чего ты взял, будто твоя боль нестерпимее нашей?       Нависая над потерянным пилигримом, Янь Синчэн ухватился за треснувший ворот старой домашней футболки, продолжая сцеживать сквозь зубы давно гложущую его душу ярость:       — Может, мне стоит напомнить тебе, кто был повинен в моей потере? Ты ещё помнишь её? Ответь мне. Помнишь, как умерла наша сестра? Помнишь, почему она умерла?       Ещё один удар сбил пилигрима с ног. Не успев опомниться, он уже был намертво прибит к полу. Над головой мерцала серебристая формация, не позволявшая даже складно думать, что уж говорить о сопротивлении. Яркий свет болезненно врезался по глазам, даже во мраке смежённых век оставаясь ослепительным светлячком.       — Где был Молодой Господин Янь, когда демоны рвали мою сестру? Он снова ослушался приказа отца. Он возомнил себя героем. Он решил показать ему свою силу. Почему она умерла? — пинок под рёбра, казалось, выбил из него остатки жизни. Едва уснувшая боль врезалась в кости, расплываясь жгучими укусами по старому шраму. — Отвечай мне. Помнишь запах сырых брёвен, на которых лежало её тело? Помнишь, льющий дождь? Сколько раз он тушил костёр, ты помнишь? Она умерла, потому что ты был слаб, слишком горд и спесив. Ты не успел. Нам даже похоронить её не дозволили! Очнись, Молодой Господин Янь, ты помнишь, почему мою сестру сожгли, словно бешеную скотину? Ты в этом виноват.       Ноа вмиг очнулся, кровавая пелена схлынула, и перед глазами встал брат: взвинченный, напуганный, подобравшись точно пружина, готовый сорваться с места в любую секунду.       — Мэй поплатилась жизнью за твою гордость. Владыка Весеннего пика отдал жизнь ради твоей свободы. Мне приходится лгать, глядя в пустые глаза матери, лишь бы ты был доволен. Я лезу вон из кожи, чтобы отец увидел во мне тебя. Только бы заметил, только бы перестал о тебе вспоминать, только бы не лгать ему снова, — дрожащие пальцы сомкнулись мертвецкой хваткой на влажных волосах. Янь Синчэн поднял его точно тряпичную куклу, давняя обида в его глазах резала ничуть не хуже самого тонкого лезвия. — А теперь… Теперь ты решил сдаться. Неужто забыл, кто выносит приговор за убийство Стража? Забыл, кто приводит его в исполнение? Хочешь, чтобы родители положили твою голову на плаху, а я её срубил? Если так, то ради чего я лгал им всё это время?..       — Прости, — выдохнув, прошептал он, так и не уняв терзающего гнева, только, как обычно, затолкав его поглубже. — Прости меня.       Едва слова эти сорвались с побледневших губ, как всё вернулось на круги своя. Прохладою вздохнул сквозняк из каминной трубы, и влага прорвалась сквозь выбитый треугольник крыши-обсерватории. Ослабла хватка, возвращая рукам брата привычную дрожь, утихли зудящие раны. Только мерно бьющееся сердце щемило так же сильно, как в ту далёкую ночь, когда ему подарили ещё один шанс.       — Не пугай меня, если честно, я и представить не мог, что мой братец способен кричать… — развеял давящую тишину Янь Синчэн, обнимая его за плечи. — Попав под дождь, только глупец мечтать не будет о зонте. Дай себе время, уж у нас-то его полно. А что до потерь… У тебя ещё остался я, — встряхнув пилигрима за грудки и наигранно строго, скрывая тревогу, продолжил: — не забыл, дабэндан?       Ноа ломано кивнул, так и не подняв на него глаз. Не было сил злиться и раздражаться на то, что братец в очередной раз сгрёб его в объятия, не позволяя вырваться. У пилигрима не было права злиться.       — Одного я не понимаю, если честно… — горько вздохнул он, отстраняясь. — Зачем ты убил её, раз уж так дорожил?       Безрассудно брошенные слова выжигали новое имя на костях, кусок за куском душу пилигрима раздирали совсем другие вопросы. Воздух в одночасье загустел, холодный свет убывающей луны померк. Братец ловко сталкивал его лбом с тем, о чём думать не хотелось, вальяжно рассевшись в кресле и попивая остывший чай.       — Я словно спал, — в давящей тишине раздался шёпот. — Мгновение назад я был здесь, у окна. Смотрел, как её ученик едет прочь. Потом этот кошмар, а стоило проснуться…       — Ученик? — перебил Янь Синчэн, недобро хмурясь, отставив чашку на пыльный стол. — Лишь Великому Совету и Старейшинам дозволено брать учеников. Как давно он пробудился? Насколько силён?       — Оставь это, — устало потирая виски и пряча лицо в руках, прохрипел пилигрим, шагая к двери.       Тот лишь хмыкнул, буравя взглядом спину. Заглядваясь на мерцающие в воздухе огоньки пилигримовой ярости, он глубоко задумался. Одного взгляда хватило бы с лихвой, чтобы разглядеть — Янь Синчэн отыскал голову, которая ляжет на плаху.       — Будь я учеником этой облезлой кошки, то избавился бы от неё ради наставника получше, — не подбирая выражений, скривился он, словно позабыв недавние слова брата. — По Великому Совету давно ходят слухи о её методах ведения дел. Неспроста её называли лисой. Пудрила людям мозги, подменяла воспоминания, говорят, она посмела повторить технику Владыки теней и не чуралась применять её на людях. Если Старая Лиса научила мальчишку хотя бы одному из своих приёмов, то он мог использовать их на тебе. Врагов у неё было не счесть, но лишь он знал, что ты здесь. Сам подумай: Юань мертва, а единственный пробудившийся за последние две сотни лет остался без наставника по вине того, кто давно мёртв и забыт. Такой одинокий, несчастный и потерянный, герой, остановивший титанида… — скорчив гримасу чистейшего сочувствия и сострадания, лепетал он. — Уверен, заклинатели Великого Совета прямо на суде устроят драку, чтобы заполучить такого ученика.       — Глупость, — тотчас отозвался Ноа. — Я скорее поверю в собственное безумие, чем в его причастность.       — Когда это ты стал так разборчив в людях? — удивился он, настойчиво игнорируя явные намёки пилигрима, уже стоящего у распахнутой двери в терпеливом ожидании.       Оперевшись на покрытую пылью стену, пилигрим буравил взглядом пол. Не спеша с ответом, он пробовал слова брата на вкус, крутил их на языке, выискивая в воспоминаниях той ночи подтверждение. Крамольно и самому себе не признаваясь, надеялся с ним согласиться, но неприступный образ влюблённого Волчонка насмешливо обращал прахом все попытки.       — Мне не веришь, так убедись сам, — отрезал пилигрим, отрываясь от стены.       Послышался тяжёлый вздох и скрип ржавых пружин старого кресла. Не прощаясь, Янь Синчэн исчез, растворившись в сквозняке, метущем пыль в распахнутую дверь. На мгновение задержавшись, пилигрим уловил тонкий потускневший аромат хвои и персика. Захлопнув дверь, он недоверчиво покосился на брошенный у разбитого панно меч, но от того разило болью ещё свежих воспоминаний и кровью. Недолго побродив из угла в угол, он всё пытался отыскать призрачно-знакомый аромат среди просоленной атлантическим дыханием пыли и въевшегося в саму душу квартиры запаха кофе.       В бесплодных метаниях он то и дело напарывался взглядом на пожухлые цветы в причудливых горшках, отвлекался на выбитый треугольник крыши-обсерватории. В глаза бросались опустевшие полки, даже покрытая серебрящейся трухой сахарная глыба на кухне и одинокая чашка о чём-то напоминали. По велению не то удачи, не то злого рока среди уцелевших книг затесалась и рукописная инструкция, оставленная в подарок к непрошенным цветам. Вся его жизнь словно отразилась на стенах этой убогой квартирки, когда-то служившей ему приютом и убежищем от целого мира, а теперь обратившейся камерой пыток.       Струсив, он спешно натянул привычный строгий костюм, затянул потуже хвост на затылке и сбежал прочь. Растворяясь во тьме лестничной клетки, с тихим шорохом неуловимых шагов пилигрим оставлял позади звенящие в голове воспоминания.