Хроники Иномирья

      Пока ещё дремлющий город настырно кутался в нанесённых с Дору и набежавших на улицы по гребням атлантических вод туманах, глубоко под землей одна за другой рушились печати на старой тяжеловесной двери. По темнице, пропахшей отчаянием и страхом, смирением и болью, эхом разрастался грохот, а ему в унисон постанывали и приободряюще кряхтели запрятавшиеся по углам твари. Незримый гигант замахивался неподъёмным молотом и бил по ушам привыкших к тишине пленников звуком терзаемого магией воздуха, свистом воды, коснувшейся извергающейся лавы, рокотом сходящей с вершины лавины. Последняя печать надломилась, и в тот же миг, с последним эхом разнося победоносный скрежет, массивная дверь, расцарапав потолки, вылетела в длинный, изогнутый кишкой коридор. Вылетела с помпой, точно пробка от шампанского в разгар праздника жизни.       В свете всё ещё горящих позади свечей показалась тень высокого мужчины, с любопытством рассматривающего заметно обмельчавшую горку книг и свитков. Твари, до того скулившие, дрожа от страха, всполошились, напарываясь на длинные шипы, резали плоть, силясь дотянуться через решетки своих камер до мерно вышагивающего беглеца. Кто-то задорно улюлюкал, не то ради привлечения внимания и собственного освобождения, не то искренне и неподдельно радуясь подошедшему к концу заключению, нагрянувшему раньше положенного срока. Хитрый Лис, одарив их снисходительным взглядом, расплылся в довольной улыбке, мурлыча себе что-то под нос, медленно, издевательски неспешно заглядывал в каждую клетку, попавшуюся на его пути.       — Ты тоже здесь? — вскинув брови и оторопело растеряв былой шарм нахального мерзавца, прошептал он, стоя у одной из камер. Высматривая взаправду округлившимися глазами точёный белоснежный силуэт, не запачканный вездесущим мороком, сочащимся из каждой щели смрадом, напитанным отчаянием. — О, юная моя, прекрасная и очаровательная леди. Не думал, что она так сглупит и оставит…       Хитрый Лис запнулся на полуслове, возвращая беззаботное выражение лица, дёрнул пальцами, и кованая дверь с треском сломавшихся петель, со скрежетом гнущегося металла сжалась в маленький гладкий шар. Из темного угла камеры показалась девушка с маленькой мушкой над губой и, расплывшись в ответной улыбке, потянулась в распахнутые объятия.       — Хозяин гордится мной? — промурлыкала она, опуская голову на его грудь, с довольством забираясь под верхние одежды, желая поскорее укрыться от пожирающих спину взглядов.       Те, впрочем, замеченные и Хитрым Лисом, были тотчас и навек оборваны: металлический гладкий шар, до того замерший в воздухе, метнулся в камеру. Вышибая из любопытных и жадных до голых тел заключённых предсмертные крики разочарования, а из каменных стен окровавленные снопы искр, шар метался из стороны в сторону, пока не затерялся во мглистом углу с противным шмяком, навеки упокоившись не то в испражнениях, не то в сырой соломе, которой по доброте Старой Лисы были выстланы кривые полы в бесчисленных выбоинах.       Соседи по несчастью с довольством провожали случившуюся жестокость задорным улюлюканьем, а Хитрому Лису вдруг подумалось, что собравшаяся здесь чернь была совершенно искренна в своём счастье. Подумалось, что даже подобный акт бессмысленного насилия они принимали за дар и с несвойственной инфернальной братии благодарностью. Осенённый опоздавшей мыслью, он чуть притормозил, постигая жестокость Старой Лисы: пленники здесь настолько утомились от жизни, что зазывали его покончить и с ними.       — Ты превзошла все мои ожидания, Алиса, — ласково шептал он ей в рыжую копну непослушных волос, зарываясь пальцами в кручёные локоны и уводя поскорее прочь. — Нелегко тебе пришлось. Надеюсь, эта старуха не издевалась над тобой?       Не дожидаясь ответа, он скоро отстранился, порываясь скинуть верхние одежды на её плечи, но тотчас был остановлен мягким и не приемлющим возражений прикосновением.       — Нет, только очень напугала, — шепнула она, настырно поправляя выбившийся из-под его пояса шёлк. — Теперь мы вернёмся домой?       — У меня ещё осталась пара незаконченных дел, но ты поспеши. Негоже нам вынуждать его ждать, — он подтолкнул её к выходу, провожая взглядом.       Обнажённый силуэт, растворяющийся во мраке, уснувшем под сводом пещерного купола, неумолимо напоминал ему о их первой встрече. Всё так же обворожительно красива, чиста, и даже нагота ничуть не сковывала её дурманяще мягких и бесконечно плавных движений налётом стыда или смущения. Аккуратно ступая босыми ногами по залитому кровью полу, точно домашняя кошка, ловко и грациозно огибая собравшиеся лужи, Алиса Леблан скрылась в проходе. Не прошло и мгновения, как послышался удивлённый восторженный писк, и её рыжая макушка вновь показалась в проходе, собирая исполненные животной жадностью взгляды.       — Я могу… — стыдливо замялась она, театрально смущённо поправляя несуществующие оборки платья на бёдрах. — Хозяин позволит мне взять несколько цветов?       — Они все твои, — махнул он не глядя, засматриваясь почти сочувствующим взглядом на пленников за острыми прутьями решёток.       Перед ним ей давно не требовалось строить из себя кокетку и, позорно-приторно унижаясь, выклянчивать желаемое. Хитрого Лиса давно не прельщали подобострастные обращения, загодя ставящие его выше всех прочих, как и её диковатая красота, облачённая в истинно богемные манеры и жесты. Он ценил в своих верных последователях лишь одно качество, которым Алиса Леблан была наделена многим выше его ожиданий — виртуозная гибкость ума. Всё прочее, чем покупались бесчисленные сердца, жадные вожделеющие взгляды и охочие до раболепных речей уши — его интересовало ровно так же, как пыль под ногами.       — Помогите! — выкрикнул кто-то из последней камеры. Рука, испещрённая шрамами и ожогами, клеймами, истерзанная уродующими письменами, уцепилась за подол его ханьфу. Хитрый Лис учтиво остановился, содрогнулся от поднявшейся вони гниющей плоти и испражнений, брезгливо смахнул с себя руку в лохмотьях и, глядя почти по-отечески на единственного человека в этих казематах, улыбнулся.       Давняя компания рыжеволосой нимфетки оставила свой непоправимый след: чем слабее была жертва, тем льстивее и учтивее он с ней обращался. Словно кот, вдоволь изодравший зубами и когтями пойманную в амбаре мышь, он с бережной нежностью обласкивал едва тлеющую в чужом теле жизнь ложными надеждами.       — Кто ты? — любопытствовал он, всеми силами скрывая вскипающий в крови охотничий азарт, склонившись поближе. Пусть языка, каким пользовался португальский народец, он не понимал, но вот смелость и отчаянную попытку выбраться и выжить, наперекор всем прочим собравшимся в решётчатой кишке под насмешливой табличкой «Ад», он распознал без труда.       Глаза в отчаянной попытке разглядеть лицо неказистого пленника тихонько распалялись рассветным заревом, пуская белоснежную дымку из-под ресниц, лишь бы испить чашу чужого отчаяния до дна. То, впрочем, оказалось изуродовано настолько, что твари, сидящие по соседним камерам, казались Хитрому Лису куда более человечными. Пустая глазница, набитая подгнившей соломой, напрочь отбила всякое желание забавиться с издыхающей жертвой ярости Шень Юань.       — Помогите… — заикаясь, почти взвыл он, глупо надеясь, что Хитрый Лис действительно захочет его спасти. — Я уже так давно здесь, кажется, вечность. Умоляю…       Хитрый Лис выпрямился, разминая затекшую спину, постучал пальцем по подбородку, словно бы действительно понял, а теперь задумался, огляделся, давая ему ложную надежду. В действительности лишь незаметно прикрылся рукавом ханьфу, пытаясь совладать с ударившей в нос вонью, стелившейся не то по изъеденному рытвинами каменному полу, не то берущей своё начало прямо в исхудалом и дрожащем пленнике. Отыскав на противоположной стене рычаг, Хитрый Лис обвёл его пальцами, брезгливо смахивая десятилетия залежавшейся кровавой пыльцы. Обернувшись и заметив отчаянные, грозящие сорвать голову с плеч и переломить шею кивки, заметив слишком легко распалившуюся надежду в уцелевшем глазу, заплывшим гноящимся веком, скуксился, точно ребёнок, развернувший подарочную обёртку и не обнаруживший под ней желаемое.       — Видишь ли, я, может, и не горжусь своей сестрой, ровно как и не разделяю её мнений. Не гордился, — с усмешкой поправил он сам себя, растирая между пальцев собравшийся на коже сальный воск и зачем-то говоря вкрадчиво, медленно, в пустой попытке донести свою мысль. — Однако, уверенности в том, что человек попал бы сюда случайно, во мне нет и грамма. Быть может, кто-то другой и помог бы тебе, но вот незадача — я стократ хуже той, кто сотворила всё это с каждым из вас. Во всяком случае, так принято считать.       Как следует рассмотрев так и не угасшую в глазах надежду, теперь придавленную непониманием, он утомлённо вздохнул и отвернулся, укоряя себя за леность в изучении языков и вытекающую из этого невозможность позабавиться с такой занимательной игрушкой. Сомнений в том, что человек этот самая настоящая игрушка, у него не было никаких. Пока тварь разной масти показывалась в тусклом свете обрубленными культями лап, змеистых хвостов и копыт, а порой и вовсе частично морд, этот каким-то чудом оставил при себе все конечности. И в противовес всё тем же тварям, страдающим лишь от скуки и частых драк между собой, — человек больше напоминал сплошную непроходящую рану. Даже соседствующие с ним на одной терновой шконке отпрыски инфернальной луны ломились не от режущих перегородок, а от него, не иначе как страшась ненароком задеть и испортить чужую игрушку.       Одарив темницу собственную, что так и курилась теплящимся в глубине исписанной рунами утробы светом сотен свечей, прощальным, почти любовным взглядом, он вздёрнул голову и вышел вон. До застывших в гробовой тишине тварей и единственного человека доносился звучный мелодичный голос, напевающий:       — Океан умывал все печали и боли, прибоем возвращая цветы… — пальцы неторопливо блуждали по пугливым цветам, перескакивая с листвы и сминая сочащиеся соцветия, с каким-то калечным наслаждением растирая брызнувший сок. — И лишь звёзды в безмолвном престоле озаряли мой труд с высоты.       Замирая перед невысоким секретером, он с любопытством заглянул в каждый ящик, наспех перебирая запрятанные там побрякушки, ничего не ища, а лишь рассматривая рассыпанную по коробочкам чужую жизнь. Без особого труда выломал ту, что была заперта на ключ, обнаружив внутри пару десятков стеклянных пузырьков. Хитрый Лис ухмыльнулся, проведя пальцем по выпуклым бокам. Напевал, выстукивая ритм хрустальной капелью:       — Пока вас лавром венчали, меня бичевали кнуты… — задумчиво вчитываясь в крошащиеся ветошью надписи, тягуче вышёптывал он, прислушиваясь к тоскливым отзвукам из каждого тюремного закутка пещерного свода. — В утробе моей все надежды угасли, сонным эхом тлея в тени.       На старых, пожелтевших от времени и почерневших от влажности бирках с трудом читались выведенные иероглифы. Впрочем, это и не требовалось, подцепив пальцами самую старую на вид, он откупорил восковую пробку, глубоко вдохнул, поднимая со дна склянки пыль ночных небес. Та тотчас прошила его с головы до пят пьянящим зноем, растворилась под веками яркими обрывистыми тенями зоотропа. Он продолжал нашёптывать незатейливую песенку, с неторопливым выдохом растягивая всё более широкую улыбку на болезненно-сером и тусклом без солнца лице:       — И теперь я услышал, что годы шептали… — прошёлся по каменному залу леденящий шёпот, разом задувая тлеющие в глубинах камер негасимые свечи. Словно живой и обезумевший от голода зверь, тьма заволокла каждый закуток, пожирая пленников, слизывая с пышных кустов соцветия и стекая по полу склизкой смолой. В одно мгновение ещё живые звуки в казематах с насмешливой табличкой «Ад» над едва теплящим свет арочным ходом стихли.       Чужие воспоминания заполонили голову, сплетаясь запахами, звуками и образами. Он смотрел на кого-то безликого снизу вверх, сидя подле Мастера. Невольно рассматривая точёное лицо с острым подбородком, Хитрый Лис поморщился — сестрица с самого детства любила притворяться кем-то другим, да так в этом преуспела, что даже он не сразу распознал в этом мужчине знакомые черты.       — Этот ученик может идти, — холодно и степенно произнёс Мастер Шень, не глядя в его сторону.       И чужое воспоминание понесло его прочь, обернувшись напоследок, он содрогнулся от пытливого взгляда ярко-цитриновых глаз, но, прежде чем всерьёз успел испугаться, Мастер потерял к нему интерес. Медленно вышагивая вдоль бесчисленных полок библиотеки, мальчик незаметно для оставшихся скрылся за одной из них. Мягкие запахи сандала и лотоса грели лёгкие, надолго оседая сухой поталью на языке. Место, в котором Мастер Шень бывал от силы пару дней в году, сияло чистотой, какой не могли похвастаться даже его покои.       Мягкие солнечные лучи били по тонким векам из круглых окон, спрятавшихся под потолками, нежными порывами ветра разносились персиковые лепестки. Библиотека, вытесанная прямо в скале на вершине Весеннего пика, была на удивление светлой. Даже нефритовые плиты на полу, казалось, грели его нежными прикосновениями, почти родными и знакомыми, почти материнскими. Убедившись, что никто его не заметил, затаив дыхание и осторожно выглядывая между полок, он прислушался к разговору.       — Чего хочет Глава Клана Янь от Этого Достопочтенного? — не меняя тона, произнес Старый Лис. По залу медленно расплывался терпкий сияж табака, хризантем и мака, пуская дымные корни в мелкие трещинки пола и рассыпая зёрна в скрученные на полках свитки. Белёсый, отдающий голубизной в противовес ярко-рыжим солнечным лучам дым разрастался от Старого Лиса, точно необузданные реки от священной горы.       — Мастер Шень еще не знает о том, что духовный корень моего сына — пламя, — стараясь держать строгость, чеканил Глава Клана Янь. — Даже со мной его дерзость не знает границ. Мой род долгие века отправлял наследников на обучение Владыки пика Вечного Источника, но он ослушался приказа и спутался… выбрал вас. Уже сейчас мой сын несдержан, рвётся в драки, склочен и нетерпелив. Есть ли у Достопочтенного Мастера Шень способ усмирить его буйный норов?       Каждое слово высокого, гордо держащего напряжённую спину мужчины, звучало как приговор для смертника на эшафоте. Хитрый Лис чувствовал чужую обиду на языке — терпкую, кислую и горькую настолько, что сводило челюсть.       — Способ есть и вам хорошо известен — парная культивация, — пожал плечами он, прикусив мундштук и неспешно распаляя табак в чаше глубоким и долгим вдохом. Казалось, затевающийся разговор, точно обещавший быть непростым, его совершенно не интересовал, словно бы говорили они вовсе не о ребёнке, которому пророчили изменить мир, а о пришибленном котёнке.       — Он ещё ребенок! — зарычал Глава Клана Янь, шарахнув по столу с такой силой, что свитки под прессом кистей мигом свернулись испуганными трубочками и, прокатившись по промасленному дереву, шлёпнулись на пол. — К тому времени только небесам ведомо, скольких он успеет убить, не совладав с яростью. И где вы прикажете искать ему пару?!       — Не убей вы всех из клана вашей жены, я бы ответил, — с нескрываемым презрением усмехнулся Старый Лис, словно бы невзначай оглядывая что-то позади отца, надменно игнорировал его присутствие. Поймав испуганный мальчишеский взгляд, неожиданно мягко улыбнулся, но уже через мгновение вернул себе прежний вид, обращаясь к собеседнику. — Я найду иной способ, раз уж судьба привела его ко мне. Но что я получу взамен?       — Подлый мерзавец, — Глава Клана Янь больше не сдерживал теснящую сердце ярость. И та без промедлений прорвалась незримыми языками пламени, опаляя всё, к чему он успел прикоснуться. — Как смеешь ты торговать жизнью моего сына?! Каждый на твоём никчёмном пике должен на коленях благодарить его за эту глупость. Наследник Клана Янь вывел тебя из тени брата — вот твоя награда.       Он слышал, как от жара затрещали полки, в один миг весь воздух выгорел и обратился раскаленной магмой, обжигающей лёгкие. Старые свитки валились с полок и изгибались в своей предсмертной судороге под незримыми касаниями чужой пламенной ярости. Не прошло и пары вздохов, как всё вернулось на круги своя: перед глазами, покрасневшими от жара и высохших слёз, вырос небольшой золотой купол, украшенный ветвями персиковых деревьев.       — За жизнь платят жизнью, — беззаботно смахивая опалённые огрызки бумаги, упавшие с полок, отозвался Старый Лис. — Если хотите спасти сына — приведите ко мне… Как славно, что вы сами завязали тему с моим драгоценным братом, — ухмыльнулся он, выстукивая прогоревший раньше времени пепел на низкий стол. — Приведите мне Бессмертного Бэйдоу.       — Что ты задумал, старик?! — продолжал буйствовать Глава Клана Янь, глодая незримой аурой трещащие от жара стены и вспыхивающие, точно промасленные фитили, полки. — Хочешь, чтобы я нарушил клятву, данную своему учителю?! Я не стану порочить своё имя предательством.       — Полно, — лениво развалившись на подушках у низкого стола, не то случайно, не то намеренно задевая вечно перепачканными ногами собеседника, любовно ворковал Мастер Шень. — Вы останетесь только в выигрыше. Унаследуете титул учителя, получите его власть в свои руки, спасёте сына от безумия, постигшего вас. А что до моих планов — вас они не затронут. Даю вам время до клятвенной церемонии. Десять лет — большой срок для того, чтобы всё взвесить и оценить.       — И скольких убьёт этот спесивый мальчишка за десять лет? — треснув ладонью по упирающейся в колено чужой ступне, гаркнул Глава Клана Янь, разом поднявшись и нависая над его головой вулканическим непроглядным шлейфом. — Я скорее самолично лишу его жизни, чем позволю порочить имя клана безрассудными драками и убийствами всякого, кто посмеет напороться на его гнев.       Старый Лис вальяжно уложил голову в раскрытую ладонь, с любопытством оглядывая вздувшиеся вены ярости на лице Главы Клана Янь. Словно самоубийственно стремясь довести его до того самого бешенства, известного всей Поднебесной своей разрушительной и выжигающей душу яростью, произнёс:       — Будь я так же бездарен, как и всякий ученик моего брата, — точно опоенный любовным зельем высматривая искрящимися чистым удовольствием глазами едва сдерживаемую злобу, Старый Лис делался всё мягче и расслабленнее. Как оплавленный на палящем полуденном солнце кубик льда, растекаясь по столу с тошнотворно-миролюбивой улыбкой на персиковых губах, он всё нашёптывал тоном распалённого развратом любовника: — Так же бездарен, как он сам, я бы всё равно не волновался о таких пустяках. Могу поклясться, что ваш, видимо, не очень-то и дорогой сердцу наследник, не уронит и волоска ни с одной человеческой головы. Заключим пари? Если он всё же кого-нибудь убьёт, я передам вашему клану все свои знания о ковке оружия, все руды и инфернальные души, отдам кузниц-големов и сам стану вашим персональным рабом, — заговорщицки подмигнул он и добавил с тошнотворно-приторным придыханием, словно бы с вожделением и надеждой, что именно так и случится. — Рабом, который исполнит любой ваш приказ. Если же нет, то вы лично убьёте Бессмертного Бэйдоу. Желательно как-нибудь особенно грязно и подло, ядом, ножом в спину или стравите на него весь этот орден… Хотя, о чём это я… Вспоминая то, как вы расправились с Кланом Се… Уж точно не мне вас учить о том, как чинить несправедливую смерть.       Он поднялся, бесшумно шагая в сторону непослушного ученика, от строгого взгляда Мастера Шень стыдливо горели щёки, а голова сама собой клонилась к полу. Шелест длиннополых одежд прекратился прямо над ухом, Старый Лис заботливо прикрывал ученика от проходящего мимо отца. Последний не забыл громко хлопнуть тяжеловесной дверью, утратив последний запал и не такую уж устрашающую огненную ярость.       — Этот ученик просит прощения Доспо… Доспотач… — он шумно выдохнул и поднял на Старого Лиса виноватый взгляд.       — Достопочтенного Мастера Шень, — учтиво подсказал он, присаживаясь рядом. — Любопытство не порок, — улыбнулся он, вдыхая очередную порцию горького дыма из трубки. — Но вот чужие тайны могут принести тебе много бед.       Он выдохнул в лицо едким сизым дымом, замыливая взгляд и возвращая Хитрого Лиса в реальность.       — …Годы шептали, — повторил он чуть тише, расплываясь в самодовольной улыбке. — Ты — победитель войны.       Чёрной тенью скользнув в один из бесчисленных ходов пещеры, без труда разгадав в нём выход, он утянул за собой и кисельную мглу. В распахнутую дверь, притаившуюся за одним из царапающих потолки стеллажей ещё не найденного Стражами архива, вопреки табличке «выход» из глубин поднялся нечеловеческий вой агонической ярости и звон металлических решёток.       Ночь выдалась удивительно ясная, а Порту, не иначе как пожелав насладиться звёздным небом, потушил фальшивые электрические солнца, усыпил бесчисленные горящие глаза-окна и, загнав домой припозднившихся гуляк, ленно мурлыкал тягучее фаду, раскуривая туман, стелющийся делирием по кальсаде. Облака подбирали свои пышные драные юбки, закручивались на ветрах в цыганском танце где-то над водами Атлантики. Пилигрим бродил по ветвистым улочкам и захламлённым тупикам в таком обострённом одиночестве, что временами думалось, будто бы закончилась его подсолнечная жизнь. Словно бы не заметив, как провалился в одну из брешей, он оказался в мире подлунном. Даже говорливые чайки и притаившиеся в подвалах и вблизи водостоков коты сегодня не дрались за дохлую крысу из ливнёвки или тронутую гнильцой сардину в мусорке.       Выискивая не то загадочного незнакомца, рассказавшего бы ему о том, как жить дальше, не то всё же привычных проблем по закоулкам, Ноа со свойственным ему педантичным мазохизмом ковырялся в собственной душе ржавым гвоздём. Насильно вспарывал зудящие гнойники и дотошно рассматривал содержимое, и вовсе не в поисках тех самых хвалёных человеческих чувств. Вдыхая жизнь в давно забытые воспоминания, в поисках по малой мере одного, в котором его бессменная наставница была бы хотя бы в десятой доле такой же живой, какой помнил её Сид.       Ноа не волновала её смерть, и стоило это осознать, как что-то затаённое и пакостно неприемлемое глубоко в душе воспело радостью. Радостью, неотличимой от случившейся с ним однажды, в тот далёкий и позабытый рассвет, в котором Молодой Господин Янь умер, а хлынувший на мир день встречал уже Ноа. Тогда, воспалённому счастьем разуму думалось, что это его шанс, теперь он знал — то была лишь насмешка судьбы, и потому он всеми силами воскрешал давно забытое и похороненное, залитое свинцом и цинком, в поисках роковой ошибки, пунктирной линией навигатора приведшей пилигрима в это самое мгновение. Замерев под арочным входом в полюбившийся двор-пяточек, с его убежищем под стеклянной крышей, Ноа не видел ничего, кроме пары нитей, ведущих в разные стороны. Одна пульсировала золотыми плетениями и зазывала вернуться домой, выпить чай и исполнить просьбу, на которую он согласия не давал и наверняка бы всеми силами отпирался, будь Старая Лиса жива. Вторая уводила прочь, петляла по закоулкам, точно пряталась от судьбы и мира, утягивая его в собственную жизнь, поправ все устои, законы и клятвенные обещания, умоляла, забыв обо всём, очертя голову сорваться в бездну самостоятельности.       Та жизнь его пугала ровно так же, как и манила. Пугала прошлыми ошибками, неизведанными чувствами и манила свободой, с позволения сказать, вседозволенностью. Человеком он не был уже ни по каким критериям, даже паспорта или счёта в банке пилигрим не имел. Общество, которое он обязался защищать, и не заметит пропажи, ровно как не заметило оно и смерти Шень Юань. Братец, сам того не подозревая, подсказал, что и Стражи не подозревали его здесь встретить, и понимание этого подспудно манило ещё больше, развязывая руки, срывая хомуты с шеи и стреножившие его путы.       Стоя потерянным в тумане щенком, он пугливо пятился назад, оглядываясь на по случайности зажжённый свет в окнах и вздрагивая от малейшего шороха простуженного ветра. Перепуганный заоконной перебранкой новоиспечённой семейки, не поделившей припрятанной к ночному перекусу какой-нибудь местечковой сладости, пилигрим тряхнул головой и осознал, что упёрся лбом в отцветшую и скрипучую дверь знакомого подъезда. У той жизни, о которой он, даже обжёгшись, почему-то грезил, был существенный недостаток — в ней не было ни капли смысла или крупицы цели.       Квартира дыхнула забытостью, лёгким сияжем давно выветрившегося пепла и сажи. Неожиданно, совсем некстати, напомнила о Волчонке, пропитавшись въедливым запахом фальшивого леса, талого снега, покрывшись толстым слоем так и не убранной серебристо-голубой пыли. И запах этот ударил под дых, скрутил лёгкие тугим узлом, а совесть, долг, обязательства и клятвы все разом принялись терзать его и без того измученную душонку. Не раздеваясь, Ноа упал на диван, устало потирая виски, не замечал, как вымокший от собравшейся на нём туманной влаги плюш обрастает пятнами въевшейся в плетения пыли. Хотелось напиться, забыться и окончательно уже раствориться в этом безумии, льющемся через край. Пилигрим спешно выудил из кармана телефон, не желая больше ни секунды оставаться в этой затянувшейся и пьянящей невесомости.       — Возвращайся? — спросил он сам себя и тут же ответил, не удержавшись и повысив голос до лёгкого писка: — Не указывай мне, что делать!       Усмехнулся и скривился от придавившей его к местами протёртому плюшу дивана ничтожности. Застряв на этом, казалось бы, нехитром деле и заблудившись в дебрях танцующих фламенко буквах, он всё же отправил Волчонку Сиду короткое сообщение. На том и помирившись с совестью и принимая бесповоротное решение, поплёлся в ванную комнату смывать с себя очередной налипший на кожу день, не успевший тронуть город на краю Атлантики рассветными лучами.       «Жду тебя дома», — маяком во тьме блеснул экран телефона, вздрогнув и пустив по полу едва различимые вибрации. Сид всхлипнул, стул под ним натужно скрипнул и повалился на бок. Волчонок отпрянул, уселся в дальний угол своей «ненастоящей кухни» — как говаривала о ней Шень Юань, — зачитываясь сообщением. Хватался за пропитанные безразличием слова, как за спасительную соломинку, брошенную ему в пропасть отчаяния. Минуты тянулись противной липучей паутиной, грозясь оплести его в костоломный кокон и навеки подвесить в этом противно-опустошённом мгновении, от которого в глазах собирались предательские слёзы. Казалось, в груди его не осталось сердца, только единственная натянутая струна, пускающая дрожью по костям прилипчивую песенку боли.       В одночасье Сид всё понял, сообразил, представил и ощутил. Вспарывая носом отвердевшие от соленой воды барханы, он ещё не верил. Глядя, как в бушующих волнах его наставница рассыпается в ореоле блеснувших молний — не верил. Когда шёл вдоль кромки вод, глядя на далёкую одинокую фигуру пилигрима, казалось, того единственного, кто скажет ему правду, кто скажет: «всё это сон» — не верил. Но стоило ему заглянуть в беспросветно чёрные пустые глаза, на нерушимое спокойствие, безразличие и всепоглощающую серость, — он понял, поверил и услышал.       В тот момент и до сих пор не припомнилось случая, когда же Волчонку было так больно. Больно настолько, что хотелось смеяться и плакать, ликовать и рвать на себе волосы. Сломанные в драке кости, ожоги от потушенных окурков, оставившие оттиски серых шрамов на руках, ломка, все синяки и болезни в подарок от неприветливых улиц Порту в десятой доле не были так разрушительны и невыносимы. Даже детство, проведённое в застенках треклятой фермы, устроившейся на отшибе жизни, даже ночи, проведённые в комнате, обклеенной постерами и обсыпанной газетной ветошью, не терзали так рьяно. В ту пору он ещё ничего не имел и свято верил, что лишь такая боль есть вершина издевательств. В ту пору он ещё не знал о боли душевной, гноящейся целую вечность, до самой смерти и после неё занозой, потерей чего-то важного и невосполнимого.       Дверь тихо скрипнула и закрылась, навсегда оставляя в стерильной серости квартиры так и оставшуюся за ненадобностью петлю, перекинутую через перекладину под потолком. Она размеренно покачивалась, точно прощаясь до следующей скорой встречи.       «Жду тебя дома» — вертелось в голове. Впервые в жизни его кто-то ждет — тоскливо потянуло под ложечкой смесью трепета и недоверия. Сид стоял под потухшими окнами знакомой квартиры и безмолвно рассуждал: Старая Лиса никогда не ждала, пусть и радовалась его возвращению, пусть встречала с улыбкой и временами искала заблудшего Волчонка, но ждал только он. Ждал её возвращения, ждал от неё тепла и улыбки. Ждал, когда она по привычке сунет пальцы в волосы, потому и садился поближе, пониже, охотно подставляясь под руку. Даже наказаний за бесчисленные проступки он ждал так же трепетно, как и награды. Последних, впрочем, было мало — годы шли, а он так и не справился с учёбой, даже будучи единственным учеником. Так мало, что он предпочитал лезть в драки, лучше получать её наказания за то, в чём он был действительно хорош, чем натянутую похвалу за то, в чём так и не разобрался.       — Правда ждёт? — едва слышным шёпотом выстрадал он, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь плотные шторы. Каждый следующий шаг вверх по лестнице делался всё легче, словно прошлое откалывалось гранитными кусками вместе с воспоминаниями о ней и рассыпалось пылью на ступенях.       «Пойми меня, Сидди, слишком опасно это всё стало, — оправдываясь, повторял расплывающийся образ перед глазами. Он говорил и говорил что-то бесконечно долгое, как всегда мягкое и добродушное, но в голове вертелось только: «Меня бросили, снова». — Ты можешь поехать с нами, негоже тебе тут одному оставаться».       — Что же я тогда ответил? — пускаясь в бессмысленную болтовню с самим собой, какой обычно грешили старики и тронутые на голову люди, усмехался он, кривя тонкие губы ломаной улыбкой, насильно натягивая маску португальского лучезарного добродушия. — Улыбнулся, кажется. Мол, всё в порядке, друг. Я не один, мне есть куда податься, — Сид скривился, и секунды не удержав потрескавшихся уголков губ стрелками вверх, понимая, как же фальшиво это выглядело со стороны.       Не менее фальшиво соглашался и Фабио Сильва, грустно кивая и наверняка прекрасно понимая, о чём думает сейчас Волчонок, но то ли принимая его решение, то ли поверив в его стойкость, всё же отпустил. А может и того хуже, оттого и ещё больнее — кивая от безразличия, от всепоглощающей увлечённости спасением семьи собственной, частью которой беспризорный мальчишка так и не стал. Сид его не винил, с первой встречи и до последней они только и делали, что мерились остротой языков в перебранках, едва не ступающих за грань, где к весу нелестных словечек прибавился бы и вес кулачный. В той грызне он был всего лишь недорощенным Волчонком и потому проигрывал бывалому медведю в десяти случаях из десяти, послушно позволяя запечатлеть чужую победу у себя на затылке тихой, но с ног сшибающей затрещиной.       Запнувшись на лестничном пролёте и едва не влетев лбом в облупившуюся крашеную побелку, он замер, тотчас провалившись в какое-то особенно давнее воспоминание.       «Эй, малец! Эй-эй-эй, мелкий, — протянула она нараспев, подпинывая носком кед звякнувший мелочью стаканчик. — Тут есть неплохая забегаловка, не хочешь угостить даму? Да зачем я спрашиваю, конечно хочешь! Как же не хотеть!»       И улыбнулась так по-идиотски ярко, добродушно, тепло. В тот момент Сид забыл, как дышать, и думать тоже забыл. Всё в белогривой незнакомке ему казалось прекрасным, даже нелепо натянутая наизнанку кофта и разные носки. В тот год он скатился до попрошайничества. Стоял с картонкой, на которой корявым почерком с тремя ошибками была написана лживая нелепица: «Подайте на еду», и стаканчик в ногах, украшенный кофейно-помадным налётом, найденный в ближайшей урне.       В тот год он уже не чувствовал голода, только бесконечную боль по костям, холод по коже даже в адский зной. Ему нужна была доза, а не еда. Сид улыбнулся, вспоминая, как наглая девчонка, что едва ли дотягивалась ему до плеч макушкой, сунула руку в стакан и убежала. Догнал он её у входа в ресторан, дорогой, даже сейчас он казался ему баснословно дорогим, хотя он уже давно не был беден.       Она сунула украденную мелочь бесполезному швейцару и, ухватив Сида за драную и перепачканную майку, затянула в глубину зала. Будь он трезв, то наверняка сгорел бы от стыда. Внутри сидели люди, но в большинстве своем зал был пуст. Все без исключения: повара с открытой кухни, администратор, тройка официантов и каждый гость смотрели на него с таким нескрываемым отвращением, что самому становилось тошно.       Уже через пару минут зал опустел, и в приятной прохладе, хотя таковой она была разве что для Шень Юань, они остались вдвоём. Она всё лепетала что-то, перескакивая с темы на тему, рассказывала басни и шутила, смеялась, впрочем, тоже только она.       «Заключим пари! — осклабилась она, расплываясь по столу сытой кошкой. — Бросай это дело, и я дам тебе всё, что ты только пожелаешь».       Он и сейчас помнил, как мягок был шёлк на её пальцах, как крепко сжалась хватка и этот довольный лисий прищур. Шень Юань исчезла, а в руках осталась карточка с адресом, ключи и пара сотен хрустящих евро. В тот момент началась его новая жизнь. Не то чтобы раньше к нему не подходили со странными и весьма сомнительными предложениями, этот раз ничем не отличался от прочих. Сид ещё неделю терзался мыслями, долго бродил неподалёку от дома, указанного на визитке. Всё пытался выискать подвох, ловушку или что угодно ещё.       Однако трёхэтажное нагромождение блёкло-жёлтых бетонных коробок не таило за собой никаких секретов. Он помнил, как сейчас, тем воскресным днем лил неутихающий дождь, небо отяжелело, пуская в бушующий океан серебристые молнии. Ливень застал его врасплох, ломка была невыносимой, отбитая в бессмысленной и проигранной драке печень вынуждала крениться набок при каждом шаге. Он счесал себе плечо о шероховатые стены, пытаясь добраться до того самого дома. Сид сдался и верил, что идёт на верную и, скорее всего, совсем не быструю смерть, но было уже плевать.       В квартире его никто не ждал, за исключением чистой одежды и почему-то горячей еды. Он и сейчас помнил тот аромат рыбного супа с моллюсками, который оказался настолько отвратительным на вкус, что он, едва поверив в безопасность и чистоту чужих помыслов, тут же разуверился, решив, что тот отравлен. После дни мелькали яркими стёклами калейдоскопа, такими же жёлтыми, как пламя, такими же тёплыми, как её глаза.       Сид стоял перед дверью и понимал: в этот момент она закончилась, его хоть и не беззаботная, но всё-таки нормальная и почти обыкновенная жизнь. Собравшись с мыслями и постучав, обнаружил ту незапертой.       В квартире было обыденно тихо, запахи кофе, чая, старых книг и перегоревших брёвен смешались с лёгким ароматом пряных яблок в тусклом свете рыжеватых ламп. Сид сквозь накатывающие на глаза слёзы с трудом различил сидящего на полу пилигрима. Тот копался в небольшой коробке так увлечённо, что не заметил присутствие гостя.       — Тоже сбегаешь? — грустно усмехнулся он, заталкивая уже клокочущее где-то в горле скопление нервов, соплей и слёз болезненным нажимом на переносицу. А в груди, куда боль эта не долетала, растворяясь на подступах к затравленным лёгким, уже вырисовывалась отчаянная догадка: «Он бросит меня, как и все». — Хотя сам ведь просил…       — Ищу, — отозвался Ноа, мазнув по Волчонку мимолётным взглядом, не замечая ни его обречённо-надсадного тона, ни чёрных синяков под глазами, такими пустыми и особенно серыми этим ранним утром, не замечал и трясущихся отравленным весельем пляски рук.       Порывшись в глубинах так и не разобранной коробки, в которой аккуратными столбиками высились книги, куда более ценные, выученные наизусть и несколько раз переписанные. Таились в ней и старые, истрёпанные временем и перекладыванием с места на место письма, а где-то на дне стыдливо спрятанной лежала тройка старинных фотографий, выгоревших до рыжины и местами рваных на бахромчатых, уже почти осыпавшихся краях. Выудив из-под завалов пыльных листов небольшой мешочек со звенящим содержимым, он споро поднялся, протягивая находку в руки Волчонку.       — Что это? — замялся Сид, заглядывая внутрь: пара ржавых и тусклых монет с квадратной дыркой посередине, странное разноцветное стекло, поблёскивающее под редкими лучами фальшивого солнца, повесившегося под потолком, да стеклянная колба, в которой с тихим рокотом перекатывались с десяток жёлтых пилюль.       Пришёл он сюда уж точно не за этим, и потому в груди всё отчётливее разростался холодок. И пусть бы содержимое потрёпанного мешочка имело баснословную ценность, но для него это не имело никакого смысла. Заваривающийся под стеклянной крышей разговор всё сильнее походил на тот, что уже случался недавно с Фабио, только теперь у Волчонка сердце щемилось под глотку с куда большим остервенением, выдавливая задавленный всхлип.       — Мастер оставила это мне. Со словами: «Однажды это спасет тебе жизнь», — нехотя ответил Ноа, скользнув на кухню. — Монеты — откуп, если захочешь уйти из Стражей, отправь одну в Токийский офис. Кристаллы — валюта Иномирья, если захочешь сбежать на ту сторону.       — А таблетки? — уточнил Волчонок, откупорив вощёную пробку и принюхиваясь. Он и раньше получал подобные жемчужинки от наставницы, те и на вкус, и на запах были тошнотворно паршивыми и без исключений чёрными. Эти же сочились горной свежестью и манговой сладостью, окутанной в цветочную вуаль, словно бы созданы они были из квинтэссенции желания сунуть всё в рот немедленно и ни в коем случае ни с кем не делиться. — Если захочу удавиться, но смелости не хватит?       Пилигрим закостенело замер, насильно опуская заострившиеся плечи и вытягивая шею. Пилюли изготовил он сам, когда-то давно и где-то далеко. Создал в надежде спасти людей от отравляющих душу Моиши. Затея эта, надо сказать, провалилась ровно настолько, насколько оказалась успешной. От обращения они не спасали и не прививали, зато отлично справлялись с любой, даже самой страшной раной или болезнью.       — Панацея, — коротко бросил Ноа после долгого молчания.       Заварив курящуюся порцию спасительного чая, он устало свалился в медвежье кресло, тупо уставившись в маленькую щель на стыке двух штор. Совесть требовала во всём признаться, пока страх, а может всё же голос разума, велел во что бы то ни стало помалкивать. Так погрузившись в эти мысли, Ноа не замечал, как Волчонок от безделья уселся рядом.       Перед глазами ясно стояла картина того рокового мгновения, когда он сам отрезал себе путь в нормальную жизнь. Только теперь всё выглядело иначе: Сид держал в руках его меч, а он сам рыдал над трупом наставницы. Здесь не было Ноа, той его первой смерти, первого зарока служить людям до конца. Не было Мэй-Мэй и обещания спрятать от матушки маленького белого котенка. Только Сид, чья жизнь неизбежно превратится в ад, стоит ему сказать правду.       Ему она, конечно, принесла бы покой — Волчонок без раздумий снесёт пилигримову голову. Но что же будет с ним после? Схмурив брови и согласившись с совестью, он уже открыл было рот, как до кромки его слуха всё же донёсся не раз заданный вопрос:       — Ты слышишь? — эхо заплелось по беспросветному туману в голове, выписывая кручёными вензелями вопросительный тон Волчонка.       Ноа обернулся, заглядывая во влажные и полные посеревшей надежды глаза. Он не заметил, как и когда Волчонок успел к нему подобраться так близко. Не заметил, как тот, встав на колени подле кресла, неловко мялся, вцепившись побелевшими пальцами в подлокотник, выискивая в бездонно-чёрной хмари обсидиановых глаз хоть какой-то отклик. Пусть даже привычно затравленный, пусть ненавидящий и порицающий.       — Не уезжай… — робко, едва слышно, дрожащим голосом умолял мальчишка, срываясь на клокочущий хрип и запинаясь едва ли не на каждом слоге. — Знаю, я сам просил, но… Ты только не уезжай.       Сид устало всхлипнул и, понурив плечи, опустил голову на подлокотник. Содрогаясь не то от страха, что его бросят, не то от дерущих глотку слёз и стыдясь их показать.       — Никого больше не осталось. Прости, что был груб с тобой, — едва выталкивая покусанные слова из-под танцующих чечётку зубов, последними силами удерживая рвущийся вой и плач, шептал он. — Прости. Я знал, прекрасно знал, что ты никогда не желал мне зла, и что увёл со склада, чтобы я не пострадал, предупреждал о ней, чтобы мне не было больно. Знаю, что никакой ты не слабак и не глупец, знаю, что это я вёл себя как ревнивый болван. Прости, что грозился всё рассказать Мастеру, хотя это был всего-то поцелуй. На самом деле я бы не стал… Только не бросай меня, прошу…       Дрогнувшая рука легла на макушку, чуть потрепав отросшие на висках волосы музыкальными пальцами. Ноа тихо терпел чужую истерику, думая лишь о том, что лучше бы Волчонок и вовсе молчал. Признавался самому себе — плевать ему было на Волчонка. На всех вокруг ему было плевать. Поддавшись однажды стыду, он по глупости потянулся к тому, кто о помощи не просил. К тому, кто не раз и не два отвергал любую его попытку. Плевать ему было на пьяный секс и на все проблемы глупого Волчонка, на боли, горести и одиночество.       Чистосердечно признался, что и слова, выскобленные по живому и давно опустевшему состраданию даже к самому себе, были лишь исполнением последней воли. Признался и в том, что всё это было лишь очередной попыткой доказать самому себе: не так уж я и плох, всё еще добродетель и покровитель.       — Ты нужен мне, — шепнул Сид, подставляя щёку под безмятежно блуждающие пальцы, накрыл ладонь пилигрима своей, прижимал, чуть сдавливая, тихо требуя ответа, моля о спасении.       Казалось, не было ничего больнее этих слов, предназначенных вовсе не ему, сказанных не для него. Ноа обернулся, подневольно заглядывая в краснеющие и распухшие от слёз глаза, пристально и долго выискивая в них всю ту ненависть и злость, бесконечных «болванов», «кретинов» и прочих тварей личного бестиария Сида. Искал хоть что-то, повод, чтобы отказать, но видел лишь боль. Глубокую, терзающую боль и крохотную, едва тлеющую надежду.       «Мягкосердечный кретин, — отругал он себя, прикрыв глаза, болезненно жмурясь до белых проплешин на монохромной плёнке глаз. — Ты сделаешь ему только хуже, если не признаешься, твоя ложь сожрёт вас обоих».       — Я обязан о тебе позаботиться. Даже если ты этого не хочешь, даже если я этого не желаю, — криво налепив несуразицы, отозвался Ноа лишь для того, чтобы выкроить себе ещё пару мгновений для окончательного решения.       Волчонок устало выдохнул, а может, просто отчаянно всхлипнул. Ему казалось, тот рассмеется, разозлится, отчитает наконец зарвавшегося щенка. Недоверчиво заглядывая в пустые и бесстрастные глаза, запнулся на мысли, что всё это ложь. «Даже если я этого не желаю» — вертелась в голове лишённая чувств фраза, принимая всё более отчаянный тон. Сид опустил голову, зарываясь лицом в мягкую ткань подлокотника, отталкивая от себя чужую руку.       Не родился на свете человек, который действительно по доброй воле и искреннему желанию его ждал, хоть немного любил и чуточку в него верил. До одури хотелось провалиться сквозь пять этажей, раствориться во мраке подземной парковки, развеяться той самой пылью, из какой он собрался по углам старой фермы. Не чувствовать боли и отчаяния. Не чувствовать ничего, а особенно постыдного желания не оставаться сейчас и навсегда в одиночестве. Горячие слезы обещали оставить белые солёные дорожки на зелёной замаранной ткани. Злость, ненависть и отчаяние прожигали первобытным пламенем, ощущались на коже язвенными волдырями.       Пилигрим мягко перехватил его под руку, утягивая к себе, сквозь рыдания и клокочущее бессилие прорывался мерный стук вечно спокойного сердца. Похолодевшие пальцы остужали горящие щеки, утирали слезы, путались в волосах, не позволяя оторваться от груди.       — Я бы хотел забрать твою боль, малёк, — гнусаво и приглушённо прохрипел в макушку Ноа, продолжая мерно разглаживать скопившиеся в мышцах боль и напряжение. — Правда хотел бы.       «Ты нужен мне», — одними губами повторял пилигрим, пробуя на вкус эти слова, примеряя их точно сшитые не по размеру одежды, полученные с чужого плеча. Шептал едва заметно открывая рот, убеждая себя в этой правде, от которой по коже разливался приятный озноб и трепет. «Ты нужен мне», — едва слышно, стыдливо повторил он и окончательно сдался.       Казалось, никто раньше не говорил ему подобных слов, а может, он просто не сумел припомнить или предпочёл забыть. Они грели продрогшие кости и топили старый лед. Пилигрим покрепче прижал к груди заметно притихшего Волчонка, ухватив его за плечо.       — Она хотела, чтобы ты обучил меня, — словно не веря, пытаясь собрать побольше убедительных аргументов, хрипло сцеживал он. Истерика, уставшая литься слезами и прорвавшаяся пустой и опасной болтовнёй, самовольно путала ему карты, как бы он ни пытался умолчать о главном, в страхе, что едва согласившийся пилигрим, заслышав её, рассмеётся и отбросит эту маску добродетели. Правда прорывалась сквозь зубы, чуть тише, пристыженным тоном, от которого у Волчонка мертвецкой хваткой смыкались пальцы на одеждах пилигрима: — Велела выбирать — пыльный архив, где я найду всё, что мне нужно, или ты…       — Ты сделал правильный выбор, — подхватил Ноа, припоминая, как взъерошенный и особенно озлобленный Волчонок ворвался к нему с ног до головы в рыжей пыли. — Я далеко не лучший учитель.       Сид шумно выдохнул, сжимая кулаки, до скрежета стискивая зубы.       — Как же ты не видишь? — беззлобно, непривычно усталым голосом прошептал Сид, медленно сползая на пол, пряча распухшее и покрасневшее лицо. — Почему ты меня терпишь? Ни возражений, ни пререканий, чего ты сам хочешь? Зачем ты закрываешь глаза на мою трусость? Почему? Я ведь плевать на тебя хотел! Мне просто страшно вернуться в ту чёртову квартиру и сунуться в петлю! Я ненавижу тебя, боюсь и презираю! Так почему, объясни, дери тебя дьявол в задницу, почему ты не видишь этого?       Ноа отпил остывшего чая, глядя на сжавшийся подле кресла комок нервов, который так и не выпутался из своей истерики. Долго думал, понимая, что сам себе противоречит, и разом выдохнув всю скопившуюся серость и перечеркнув все свои прошлые «осознания» и «понимания», произнёс:       — Вижу, — пожал плечами Ноа, словно бы это само собой разумеется и ни капельки не возбраняется, ни коим образом не наказывается.       — Так почему ты ещё не вышвырнул меня из жизни, как Фабио? Почему не исчез, как она? — искренне не понимая, выискивая в сливово-чёрных безднах подвох, намёк и уловку, хрипел он.       Осторожно подняв Сида за локоть, он напоследок заглянул ему в глаза, но в этой серости неизбежно таяла решимость. Губы словно сшили тысячью нитей, а язык, казалось, прибило к нёбу. В душе, слишком истерзанной собственными демонами, не осталось ничего тёплого и чистого, каждая клеточка требовала, умоляла и просила о том, чтобы покончить со всем.       «Признайся, — ласково шептал не умолкавший ни на миг голос. Голос, поселившийся в его голове так давно, что Ноа привычно принимал его за свой собственный. — Признайся, дай мальчишке сорвать всю злость. Пусть он выплеснет на тебя весь свой человеческий гнев. Ты получишь желанный покой. Какое тебе дело до его судьбы? Разве кто-то так заботился о тебе? Хоть кто-нибудь спросил, чего ты хотел, когда тебя выперли из дома, когда отправили в этот вшивый орден? Он ведь хочет знать, так ответь ему. Признайся!»       — Клянусь не причинять тебе боли, не говорить лжи… — вместо ответа прошептал он выученную клятву, выудив из кармана припасённый лоскут празднично-кровавой ленты. Ухватил его за запястье и за каждым словом наматывал ее на сцепленные руки. Плетёные нити разливались сквозь загорелую кожу, переплетались причудливыми узлами, скрепляя две ладони.       Сид шумно выдохнул, попытался было вырваться из цепких холодных пальцев, но те лишь сжали его покрепче. Пилигрим едва заметно схмурил брови, подняв на него едва тлеющий решительностью взгляд из-под опущенных ресниц, качнул головой и продолжил:       — Оберегать и защищать. Клянусь не поднимать на тебя меча, не идти с войной. Обещаю быть тебе учителем и покровителем, отныне и впредь моя жизнь и мой меч принадлежат тебе.       Лента медленно расползалась шёлковыми паутинками, едва заметным красным блеском искрилась по коже, проникая в поры турмалиновым маревом. Сид завороженно смотрел на то, как сплетаются под стеклянной крышей их судьбы, не смея возразить или хотя бы вздохнуть. О подобных клятвах ему доводилось лишь слышать из уст наставницы, да и та говорила о них бегло и нехотя, с явным пренебрежением, и на всякий вопрос посылала его читать самостоятельно в «Книге ритуалов». Такой обет давал учитель своему ученику. Припоминая слова, он уже открыл было рот, однако Ноа был расторопнее:       — Небо и земля словам этим свидетели. Они же будут мне палачами, — закончил он, и в чистом небе, устланном звёздами, полыхнула молния, размашистым росчерком принимая чужую клятву и обещая погубить всякого, кто её нарушит.       — Разве я не должен поклясться в почтительности и… — замялся он, не представляя, о чем, собственно, следовало клясться.       — Ты слишком юн, — Ноа поморщился, тайно сожалея, что никто не сказал ему этой правды. — Иногда соблазн нарушить данное слово так велик, что обращается вечным грузом на твоей шее.       Волчонку хотелось сказать что-то еще, заверить в том, что и он не посмеет поднимать меча, лгать, хотелось рассыпаться в благодарностях, но уставший пилигрим осторожно коснулся пальцами его лба. Сид тотчас сник, послушно закрывая веки и повалившись ему на грудь, кутаясь в объятиях, утопая в мерно плещущемся бое сердца.       — Потому что хочу, — признался он, проводя ладонью по взмокшим и тронутым истеричным жаром щекам. — Потому что любой исход мне будет в радость, малёк. Отыщешь ли ты обличающие меня улики и убьёшь, или закроешь на всё глаза, окажешься слишком глуп и будешь от этого счастлив — я приму любой исход.       Аккуратно и поспешно высвободив утратившее волю тело из кокона перепачканных в пыли одежд, Ноа уложил его в постель. Уверившись, что сон Волчонку достался самый чистый, успокаивающий и способный хоть немного подлатать плеши его душевных ран, пилигрим ещё немного повозился с одеялом, пеленая его от метущих по полу промозглых холодов.       Окинув бездельным взглядом посеревшее от пыли убранство, он окончательно забросил идею с уборкой и, подхватив в спешке пальто, выскользнул за дверь. Забывая о желаниях прочих, пилигрим пустился в прощальный тур по ненавистному городишке, готовясь завтра же, попрощаться с жизнью или забрав Волчонка в охапку, бежать отсюда первым же поездом, оставив за порогом полюбившейся квартиры всё прошлое, что уместилось бы теперь в одну коробку.