Хроники Иномирья

      Пока заблудившийся в бесконечно долгой жизни пилигрим по крупицам собирал остатки сил, воссоздавая однажды открывшееся ему лекарство, Порту беззаботно дремал. Дремал под пробирающими до костей ветрами, сонно лепетал извечную колыбельную о беззаботном лете и щиплющих поцелуях атлантических волн. Дремал и не замечал, как нагрянувший шторм распугал остатки ночных гуляк, а полыхающие за незримым от ливня горизонтом молнии загоняли неспящих детей поглубже в одеяльный кокон.       Привычное урчание убежища под стеклянной крышей этой ночью сменилось на гробовую тишину. Точно испуганный дикий зверь оно, затаив дыхание, поплотнее стиснуло кирпичную кладку, испуганно сносило падающие с небес крупные капли. Даже камин, распалённый в надежде прогнать промозглую сырость из углов и щелей паркета, не утешал перепуганное создание. Только пилигрим, тихо спорящий с самим собой о правильности пропорций чудотворной пилюли, хоть сколько-нибудь отвлекал от кошмара, воцарившегося где-то слишком близко, но всё же недосягаемо далеко.       Увлечённый своим весьма хитрым делом, скрупулёзно отщипывая сердцевины цветов, отжимая сок из стеблей и перемалывая корешки, он не замечал, с каким настырным любопытством лупоглазые чертята и херувимы разглядывают его фигуру. Не замечал он и того, как жадно и словно бы голодно десятки глаз впиваются в тонкие ручейки силы, стекающие с его пальцев в причудливую печь, походящую на неудавшийся чайник с дюжиной носиков. Пока он творил знакомую, но неподвластную им магию, бело-голубое панно медленно наполнялось всё более причудливыми образами. Животные, крестьяне с сенокосов и даже птицы, когда-то мелькавшие тонкими галочками на горизонте, усаживались на траву и выросшие деревья, лупили свои глаза-бусинки на одинокого пилигрима.       Пещерный свод известняка и мрамора, как и прежде, встречал её облачками дурманящего пара, шелестом заждавшихся цветов. Встречал теплом и терпким ароматом иномирья. Старая Лиса изменила традиции появляться здесь бесшумно, слетая по крутой змеистой лестнице тяжелым шагом. Тот разносился эхом по десяткам ветвей причудливой норы и отзывался скрежетом, воем и стоном из единственного угла, в котором, несмотря ни на что, всё ещё теплилась жизнь.       Лента позабыла вечерние обиды и дрязги, послушно волоча вслед за хозяйкой кипы старинных книг и свитков. Минуя россыпи цветов, белая тень скользнула под свод с наспех сколоченной табличкой «Ад». Местные обитатели испуганно щемились по скраденным во мраке углам, подальше от острых прутьев своих клеток, от задумчивой Шень Юань. Та, казалось, не замечала ни зловония, режущего глаза, ни редких воплей тех, кому не повезло напороться на бритвенно острые лезвия своих темниц в битве за укромное место.       Массивная деревянная дверь распахнулась, разбавляя смрад крови и уксусного пота запахом сандала и талого воска. Распахнулась, шелестя сотнями желтых амулетов с причудливыми киноварными закорючками. Стоило ей войти, как лента бессильно уронила груду книг аккуратными стопками вдоль стен и ринулась на привычное ей место. Старая Лиса чувствовала её трусливую дрожь, как свою собственную.       — Мастер Шень, — не открывая глаз, поприветствовал её мужчина, едва заметно кивнув. — Смею заметить, твои визиты меня порядком утомили. Ты не показывалась мне десятилетиями, если не веками, а теперь шастаешь под носом, словно у себя дома, жалуешься, расспрашиваешь о глупостях. Надеюсь, ты не забыла, что я твой пленник, а не советник.       Ответом ему послужила лишь задумчивая тишина, что случалась здесь впервые. Нехотя распахнув глаза, он с нескрываемым отвращением оглядел свою пленительницу. Та, впрочем, давно не замечала его брезгливости и продолжала меланхолично разглаживать трепещущие на её руках шелковые треугольники.       Сквозь шелест амулетов, треск потревоженных страниц книг и ропот пленников за дверью прорывался дребезг земли. Слабые огоньки свечей трепетали от тяжеловесных шагов, сотрясающих Иномирье. Старый мрамор натужно скрипел, исходясь незримыми трещинками, готовый лопнуть в любой момент, точно яичная скорлупа.       — Полагаю, кто-то из инфернальных господ пробудил левиафанов, — продолжил он, поднявшись с места. Скрывая за плавными движениями и мягким шёлком неуверенную походку, он подобрался к кипам оставленных книг. — Кто-то напугал их и разозлил. Я слышу, как инфернальные города хрустят под их брюхом.       — Совсем как спелые яблоки, — неясно промурлыкала Старая Лиса, явно обращаясь не к нему, скорее просто утешая напуганную ленту.       — Пробуждает аппетит, — мечтательно улыбнулся он, замирая на выдохе. Хрупкие огоньки на миг вспыхнули кровавым заревом, шелестели жёлтые амулеты, казалось, даже иероглифам на них не терпелось сбежать со своих постов. — Восхитительная ярость. Сомнений нет, о победе даже я не осмелился бы мечтать, а тебе и вовсе не пережить этой встречи.       — Достопочтенный Мастер не в меру болтлив сегодня, — улыбчиво прошептала она, безуспешно утешая вьющийся на пальцах шелковый плющ. Верной помощнице приближение незнакомого зверя тоже не доставляло никакого удовольствия. Тонкие паутинки шёлка выворачивались из тугого плетения, подчиняясь животному ужасу.       Мужчина подхватил неприметный свиток, пахнущий старой бумагой, терпкими чернилами и далёкими отголосками португальской кухни, но открывать его не спешил, заметив печать. Та хоть и походила на расплавленный воск, каким обычно запаивают конверты, а всё же была куда прочнее, не таяла под тёплыми прикосновениями и вцепилась в старый пергамент мёртвой хваткой.       — Кость, — прошептал он с ухмылкой, поднося свиток поближе к горящим свечам. На миг удивление блеснуло под тяжёлым веером чёрных ресниц. — К чему такие хитрости, Линьюань? Я никогда не болел от соблазнов читать твои рукописи.       — Хао, что же мы сотворили? — не отвлекаясь от утешения напуганной ленты, прошептала она задумчиво. Глядя на наспех сложенные в стопки книги, она чуть нахмурилась: — Разве это хоть сколько-нибудь походит на то, о чём мы с тобой мечтали?       — Хао? Как фамильярно, — усмехнулся он, заглядывая в печальные глаза Старой Лисы. — Ты потеряла право обращаться ко мне по имени в тот день, когда заперла здесь. А что до вопроса — в этом каменном мешке я позабыл о своих мечтах.       — Ты был жесток, надеюсь, хотя бы об этом ты не позабыл, — резанула она всё тем же шёпотом и отвернулась. — Твои идеи повергали меня в ужас. Слова сеяли сомнения в Стражей, это недопустимо. Людям, готовым жертвовать своей жизнью ради тех, кто о них никогда не знал и не узнает, необходима надежда. Им нужна вера в правое дело, уверенность в том, что их жертва не напрасна.       — Поэтому я вынужден гнить здесь? За стремление к порядку? За желание дать им выбор? За правду? — удивился он, отбросив свиток, тихий шелест шёлкового ханьфу скрывал шлёпанье босых ног по голому камню. Мужчина вернулся на перину, скрывая за чёрной вуалью паланкина облегчённый выдох. — Если так выглядит справедливость, то почему ты всё ещё на свободе?       — Обратить Стражей тенями — не есть стремление к порядку, — рыкнула она, точно дикая кошка на защите своего потомства. — Очнись, Хао, ты хотел отнять разум, завладеть душами и управлять Стражами, точно марионетками на сцене кукольного театра. Власть — вот твоё истинное стремление.       — Как и твоё, Линъюань, — откинувшись на подушки, насмешливо перебил он. — Мы подобны друг другу, как две капли воды. Единственное отличие лишь в том, что я бы никогда не предал тебя.       — Сожалеть ли мне или радоваться тому, что никто из нас так и не обрёл власти? Ты прав, так выглядит моя справедливость, и я повинна не меньше тебя. Взгляни, Хао, — улыбнулась она печально, выпростав руку из-под мешковатого свитера. Лента скользнула с пальцев, одёргивая чёрную вуаль. Старая Лиса потянулась к нему, наблюдая за тем, как ужас наполняет родные, такие же кристально ясные янтарные глаза. — Заточение — твоё наказание, а моё…       Белый шёлк стекал с миниатюрных, почти детских пальчиков и бугрился на его коленях, обнажая пустоту и белые кости. Утратив поддержку, та безжизненно обмякла с противным перестуком, напоминающим деревянную погремушку.       — Сидеть в заточении — небывалая роскошь для меня, — улыбнулась она мягко, и лента по велению хозяйки полыхнула белым снопом шёлковых искр, укладываясь на обнажённых костях, повторяя сухожилия и мышцы, становясь для неё второй кожей. — Какой бы опасной ни была тварь, я с ней справлюсь, и пусть на рассвете дня меня встретит смерть, но кто я такая, чтобы её бояться?       Старая Лиса трепетно коснулась его холодной щеки, с бессильной болью наблюдая, как всегда спокойное и безразличное лицо едва терпит разгорающееся в душе отвращение. Рука тотчас упала на его плечо, монотонно разглаживая чёрную парчу. Только глаза, извечно лучащиеся янтарным теплом и искристым туманом под пышным веером угольных ресниц, на миг поблекли, не то от сожаления, не то поддавшись бурлящему отвращению.       — Но если я не справлюсь, если погибну раньше, чем эта тварь, — несмело бормотала она, не замечая, как пальцы стискивают ханьфу, не слыша треска рвущейся ткани. — Тогда дверь распахнётся. Тебе решать: сбежать, забрав мои труды с собой, или остаться и…       — Неужто… — с придыханием прошептал он, перехватив её ладонь. — Неужто сама Владычица Весеннего пика просит меня о помощи? Неужто надеется она, что я соглашусь?       — Какая глупость, — прошипела Шень Юань, оскорблённо отшатываясь прочь. — Я лишь надеюсь, что ты не превратишься в яблочное пюре под брюхом этой твари.       Резная, тяжеловесная дверь закрылась с привычным шорохом амулетов, погружая его во тьму погашенных свечей. Только пара янтарных огоньков подрагивала за вуалью чёрного паланкина, пока не угасла под смежёнными веками. Сквозь вой, причитания и мольбы из соседских камер никто не расслышал его ответа:       — За предательство платят предательством, Линъюань.       Проснулся он на рассвете, серые блики молний пробивались сквозь плотные шторы. Проснулся от невыносимого холода, разрастающегося по костям. Следом подступила тошнота, едва он успел оторвать прилипшую к простыням спину, как на лоб легла рука.       — Не двигайся, — далёкий, словно и вовсе не настоящий, разнёсся по комнате бархатный голос.       — Это был не кошмарный сон? — грустно усмехнулся Сид, бессильно падая в кровать. По взмокшим от пота ногам прошёл сквозняк, а через мгновение под одеялом разрослось обжигающее тепло. Невольно потянувшись навстречу, Сид отпрянул с обиженным криком. — Какого дьявола ты творишь? Вздумал спалить меня заживо?!       — Это грелка, — степенно отозвался Ноа, подбивая вымокшее потом одеяло.       — Мерзавец, — огрызнулся Волчонок, едва держа голову на весу, силясь разглядеть в чёрном силуэте знакомое лицо.       Наверняка это был Ноа, но что-то было иначе, голос его разносился прямо в голове, минуя уши. Глаза невыносимо чесались от высохших слез, и только поднеся руку к лицу, Сид обнаружил свалившуюся со лба тряпицу.       — Если хотел меня придушить, то стоило взять подушку или хотя бы обмотать этой тряпкой шею, — рыкнул он, швырнув ещё влажный компресс точно пилигриму в лицо.       — У тебя был жар, — отозвался Ноа, словно ничего не замечая, провёл по его губам маленькой капсулой, пахнущей розмарином, укропом и ещё чем-то не менее тошнотворным.       Пилюля, едва упав на язык, тут же разлилась по горлу приятной теплотой, креплёностью малинового вина, обжигающим глотком терпкого кофе. Жар просачивался всё глубже, забирался в каждую клеточку, загораясь щиплющим перцем под рёбрами, щекоча лёгкие.       — Выслушай меня прежде, чем снова уснёшь, — злобный оскал Волчонка сменился настороженностью, не той любопытной и детской, какая бы подошла его ещё мягкому, не очерченному взрослостью лицу. Подобно дикому зверю, загнанному в угол, он выискивал взглядом малейшие слабости пилигрима, готовый броситься в проигрышную драку, сорвавшись от резкого жеста или неверно подобранного слова. — Мастер Шень обучала тебя медитации?       Сид лишь кивнул, ослабшими руками подбирая к груди одеяло, прячась от голоса пилигрима, звучавшего прямо в голове. Сонный дурман заботливо замыливал его силуэт, делая знакомую фигуру лишь тенью на стене. Неожиданная побудка насмешливо стирала с лица Ноа губы, нашёптывая взвинченному Волчонку наставления бежать прочь. Поспешно проглоченная пилюля вдруг сковала его леденящим ужасом.       — Попытайся расслабить эту точку, ни о чём не думай, — сказал он, аккуратно ткнув в покрытый испариной лоб чуть выше переносицы.       Тщетные попытки сесть увенчались успехом лишь когда чужие руки заботливо и осторожно помогли ему подняться. Скрестив ватные ноги, едва держа чугунную голову прямо, Волчонок кивнул.       Сид пытался, честно и без привычных зубоскальств, но вместо нужного «ничего» перед глазами плясала вереница растревоженных воспоминаний. Они роились, точно стервятники над падалью в забытом всеми поле, терзая его когтями и клювами, бередили картины неугасающего прошлого. О том, как в классный час озлобленные на весь мир дети в очередной раз гоготали на пару с учителем над его тетрадью по литературе. Словно это было не сочинение на какую-то паршивую тему, а сборник анекдотов.       — Представь место или занятие, звук, запах или вкус, который вызывает катарсис. Нужна всего секунда, знаю, тебе плохо, но ты должен постараться, — продолжал Ноа, осторожно перехватив его запястья.       Тошнотворный запах яблок в карамели, витающий вокруг пилигрима, точно аура, настырно лез в нос. Слова его пробирались сквозь сгустившийся ватный воздух далёкими отрывками неведомых звуков. Всегда смиренный и серый голос пилигрима, неминуемо вызывавший в нём лишь зубодробительную злость, теперь пел самой сладкой колыбельной. Попытка снова провалилась, и Сид не выдержал, распахнув глаза. Попытался было выпутаться из слипшихся от пота простыней и одеял, сбежать, как велело бешено бьющееся сердце, но руки в обманчиво мягкой хватке сжали тисками.       — Не получается! Не-не-не могу я так! Отвали уже от меня… — вяло тараторил Волчонок, трепыхаясь точно подбитая бабочка.       — Я не горжусь этим, — мрачно отозвался Ноа, от чего тот скоро подобрался, обнажая молочные клыки в злобном оскале, — прошу прощения.       Из хватки его так и не выпустили, оставалось лишь брыкаться ногами да мотать головой, пытаясь сбить с глаз сонный дурман. Покачнувшись, Сид свалился в потянувшиеся к нему объятия, и, прежде чем он успел как следует размахнуться и врезать охамевшему пилигриму лбом точнехонько по элегантному шнобелю, тёплые пальцы пронзили шею ударом. Мимолетно, едва ощутимо, но так болезненно сладко, тянуще терпко и приятно, что, пока он успевал попробовать эти чувства, голова и впрямь опустела. Следом пришла невесомость.       Чувства эйфории, умиротворения и обжигающей радости заваривались в ведьмином котле где-то под рёбрами. Спокойствие, тоска и радость, ненависть и грусть вспыхивали ослепительными фейерверками и тотчас гасли, словно их никогда и не случалось. В одночасье мир показался ему кристально ясным, до смешного простым и нелепым, как детская задачка.       Тьма зашторенных окон отступила полуденной яркостью, он чувствовал запах сигарет, прорвавшийся с улицы сквозь трещинки деревянных рам, слышал монотонный гул далёких кораблей и шелест накатывающих на берег волн. Слышал даже размеренный и словно бы сухой стук сердца пилигрима и чьё-то приглушённое пение в душе. До того пугавший тёмный силуэт померк, обнажаясь перед прозревшим взглядом мельчайшими морщинками на переносице, зеленоватыми крапинками в тёмно-карих глазах. Лишь сейчас Волчонок разглядел тонкие паутинки седых волос в иссиня-чёрной копне пилигрима.       — Это… — пораженно выдохнул Сид. — Что ты со мной сделал?       — Не поймёшь, даже если объясню, — улыбнулся Ноа, лицо его заметно осунулось, а глаза, всегда яркие и чистые, теперь заволокла старческая хмарь. — Ничего дурного.       — В жизни не пробовал дури забористее, — впервые с момента их недолгого знакомства Сид расхохотался так заливисто и звонко, что на серых глазах выступили слёзы. — Что это такое?!       — Считай это исцелением, — пожал плечами Ноа, упав в кресло одряхлевшим мешком с костями. — Я могу избавить лишь от последствий. Желание ты должен преодолеть сам.       Руки глупо шарили по шёлку простыней, чувствуя каждую ниточку в плетении и выбившийся из него узелок. Волчонку казалось, надави он чуть сильнее, и по звуку без труда определит количество колец в пружине матраса.       — Значит, теперь моя очередь? Я должен рассказать, как подсел на морфий? — вдруг очнувшись, прошептал Волчонок, и слова эти тотчас смыли с лица былой восторг.       — Нет нужды, — прошептал пилигрим, роняя отяжелевшую голову. — Ты волен выбирать: уйти или остаться, рассказать или отмолчаться, а мне нужен сон. У меня не осталось сил, как, впрочем, и желания бегать за тобой.       — И если я уйду, если не расскажу, ты не…       — Мне нет дела до твоего прошлого, — оборвал его Ноа, силясь убедить в этом не то себя, не то Волчонка.       За выправленной по струнке спиной и твёрдым бесшумным шагом скрывалась вернувшаяся боль. Не раз застиранная повязка на ладони зацвела кровавым пятном. Стоило пилигриму скрыться в спальне, как ноги подкосились от рухнувшей на него усталости. Спотыкаясь об оставленные на полу чудаковатые приблуды для создания пилюль, наступая на стеклянные колбы с уцелевшими инфернальными цветами, он свалился на кровать и тотчас уснул.       Стоило схлынуть удивлению и радости от вдруг вернувшейся свободы, как на смену им пришла скука. У Ноа не нашлось хотя бы телевизора, потому Волчонку оставалось лишь скорбно поглядывать на собственный телефон, разбитый в порыве бездумной ярости. Даже жалкая пара оборванных книг, тоскливо валяющихся на последней уцелевшей полке, были на китайском. Безделье обращало время тягучей нугой, вынуждало заглядывать в собственную душу и следить за порывистыми мыслями. Те, в свой черёд, петляли по запутанным и тёмным дорогам сознания, терялись в дебрях его страхов, показываясь под редкими проблесками мигающих фонарей. Мысли будоражили похороненные воспоминания, и те спешили показаться из своих вечно сырых и рыхлых могил.       — Наверное, стоило сказать этому чокнутому благодетелю… — прошептал он в пустоту, хватаясь за тряпку.       В жалкой попытке отогнать проснувшееся прошлое, накатывающее на него толпами тел, Волчонок принялся за уборку. Лица их обветшали, утратили черты, которые он обещал себе помнить до гробовой доски, многих со слезами ненависти на глазах и единицы тех, кто спустя годы возрождал на его губах улыбку.       Стоило занять руки, и тягучая нуга, склеившая секундные стрелки, растаяла. Забытый сад под стеклянной крышей, казалось, впервые задышал. Дрожащие руки Волчонка заботливо рыхлили землю, срывали пожелтевшие листья и отцветшие бутоны. Под тихий шелест украденного с лестничной клетки веника по квартире разносился эфирный запах сырой земли.       — Преодолеть желание… — задумчиво и злобно шипел Волчонок себе под нос, аккуратно вычищая мелкий сор из складок паркета. — Словно это так просто, болван. Не то чтобы Волчонок не мог справиться сам, по крайней мере с ломкой он справлялся отлично. Он прожил на улице не один год, спал где придется, ел что попадётся, часто болел, замерзал или перегревался, не раз ломал себе кости с самого детства. Поэтому ломка казалась Волчонку неприятным, но все же временным неудобством. Он не мог справиться лишь с желанием. Стоило остаться в одиночестве, как в голову лезли воспоминания, накручивая круги, точно лошади на ипподроме. Снова и снова забрасывая его в далёкое детство.       Забрасывая в комнату, увешанную постерами обнажённых женщин из журнала для взрослых. В комнату, пропахшую табаком, дешёвым портвейном и газетными чернилами. Он с точностью помнил, какие из досок трухлявого пола скрипят, Волчонку не раз приходилось сбегать на рассвете бесшумно. Малейшая ошибка, неверный шаг неминуемо накидывали пару лишних часов к тем пыткам, что он едва переживал за ночь. С закрытыми глазами и утратив слух, он и сейчас с лёгкостью отпёр бы ржавый засов на двери, лишь на ощупь, по памяти, отточив каждое движение до идеала. Папочка не любил раннюю побудку, каждый обитатель забытой фермы на окраине мира об этом знал не понаслышке.       — Много ты в этом понимаешь, — бормотал он едва слышно, заедая обиду наспех состряпанным сэндвичем из всего, что попалось ему под руку в забитом до отказа холодильнике.       Мало кто готов признать, что зависимость — это не болезнь. Мало кто готов даже задуматься об этом. Волчонок знал, её нельзя вылечить, как простуду или гонорею, подаренную проституткой в забытом всеми переулке. Она способна лишь измениться, но не исчезнуть. Ему доводилось встречать тех, кто, по мнению общества, излечился. Их хвалили, ставили в пример и охотно звали на собрания ещё не спасённых ради их истории победы. В них видели лишь героев, но никто не замечал, как припрятанная в подкладке брюк или шорт неприметная таблетка сменялась на бокал чего покрепче в руке.       Все они, как и прежде, забывались в пороках ничуть не менее губительных и смертоносных, однако общество трубило о победе. Выпить с другом в баре — это культура, а не зависимость. Держать в шкафу набор плёток и кляпов — это поиск себя. Прыгать с обрыва в открытый океан — это развлечение, а уходить с работы последним — трудолюбие. Одни герои утопали в разврате и вине, живя от выходных до выходных, от дня рождения до рождества. Другие хватались за кисти, расписывая картины своей нелёгкой жизни в надежде получить самый убийственный наркотик из всех — чужое внимание и признание.       Он не любил секс, писал с ошибками, рисовал не лучше, чем десятилетний ребенок. Всеобщее внимание ему претило, ровно как и забота, а страданий в жизни и так случилось достаточно, чтобы желать их другим или себе. Временами он срывался. Конечно, мог врезать какому-нибудь пьяному выродку в баре или зазнавшемуся Стражу, принявшему его за посыльного. Волчонок так и не отыскал себе пристрастия, с которым помирились бы не все, но многие. Такого, чтобы на него не смотрели, как на прокажённого.       Он играл на виолончели по наставлению Шень Юань, даже завёл оазис посреди своей серой пустой квартиры, но рано или поздно в его шатко построенную жизнь врезался кошмар, пропахший табаком и потом. Стоило ему явиться, и мир не вызывал больше ничего, кроме отвращения. Он вынуждал Волчонка бродить кругами по собственной квартире, выискивать скрипучие доски и заучивать щелчки замка на двери. Кошмар преследовал его тенью, шептал знакомой насмешкой обещание навестить, вернуться, нагрянуть неожиданно с добродушной улыбкой, с сигаретой меж жёлтых зубов и трепещущим свёртком простыни за спиной.       — Невозможно вылечить себя от прошлого, — прошептал Волчонок, понурив голову. — Его можно только вытерпеть.       В последний раз Сид продержался два месяца, но явился странник с далёких берегов, отнимая единственное ценное сокровище — внимание наставницы. Внимание, которое полюбилось ему с первых мгновений знакомства, ненавязчивое и лёгкое. Однако, чем сильнее он привязывался к смешливой и беззаботной девчушке, тем меньше её оставалось. Каждую секунду, проведённую в тепле её бесконечно глубоких глаз, он оберегал с трепетом и любовью. Но явился лучший ученик, и тех крох внимания, что доставались ему в основном за проступки и лень, вовсе не осталось. Волчонок вновь был одинок, и едва утолённая злоба вспыхивала с новой силой. Это не было ревностью, только искренняя, неподдельная ненависть к тому, кто занёс ножницы над последней ниточкой, держащей его над бездной. К тому, кто, пусть и не осознавая, запирал Волчонка в клетке с ужасом, звучащем беспомощным воем, и болью, пронзающей насквозь, изрезающей в лохмотья саму душу.       Вместе с этой ненавистью, словно в насмешку, стараясь разбавить краски, пришёл и покой. Он и прежде замечал это в заклинателях, рядом с ними каждый невольно чувствовал себя защищённым, неуязвимым. С пилигримом же все было иначе, с ним было умиротворённо, он заражал своим спокойствием и серым безразличием. Что бы ни взбрело в голову Волчонку, Ноа сносил, не подавая вида, не выказывая недовольства.       Сид сам не понял, как в своих мыслях забрёл в чужую спальню. Прочие комнаты уже сияли чистотой и дышали свежестью, только в этой стоял дурманящий и едкий запах розмарина. С тихим перестуком стеклянных пробирок он продирался сквозь мелкие осколки к окну. Заметно набитый мусорный пакет звонко и противно шелестел, когда в его брюхо отправляли очередной лепесток неведомого цветка или забытую под кроватью бутылку джина. Пилигрим так и спал, не замечая ничего вокруг.       Смахивая пыль с чудаковатого панно, он то и дело примечал меняющиеся картинки. Волчонок замирал, всматривался в далёкие дебри нарисованных лесов, пересчитывал сидящих на ветвях птиц и настырно пялился в утомлённые нескончаемым сенокосом лица крестьян. Но те лишь недвижимо глядели на него в ответ, ничего не спрашивая и не утверждая, без насмешки и притворства, уверяя его в том, что всё это забава его фантазии.       Наперво подумав о том, что всё это лишь бредовая галлюцинация или игра насмешливых бликов вечернего солнца, Волчонок недоверчиво сощурился, приложил палец к гладкой синеватой плитке и тотчас отшатнулся. Картина отозвалась почти слышным, а может, только дорисованным в воображении шелестом. От лёгкого прикосновения синие колосья затрепетали, шёпотом разнося по комнате жаркое дыхание летнего вечера и аромат срезанной травы.       — Оно движется! — перепуганно крикнул он, обернувшись к спящему пилигриму.       Тот, на удивление, и не шелохнулся. Так и лежал, свесив ноги за край кровати, уткнувшись лицом в шёлковые волны простыни. Только тихое сопение и едва заметно вздымающаяся грудь уверяли Волчонка в том, что пилигрим всё ещё жив и спит, ничего не замечая.       Ветер крепчал, срывая со стола нарисованный портрет, терзал занавешенные шторы и путался в волосах пилигрима заигравшимся сквозняком. Всё громче становились неразборчивые слова, вынуждая Волчонка вновь взглянуть на бело-голубое панно. Никто его не замечал, крестьянки тихонько напевали задорную песню, перебивая друг друга на полуслове, сливаясь в единый хор. Мужики в распахнутых рубахах неспешно шагали по протоптанным меж колосьев тропинкам, гогоча и стряхивая с голов стебельки травы. Прямо на его глазах сами собой вырастали стога сена и мельчало бескрайнее поле пшеницы. Далеко, за незримым горизонтом, падало солнце, цепляясь за ветки и распугивая сидящих птиц. Их встревоженные крики становились всё громче, а силуэты всё чётче. Волчонку казалось, те вот-вот вырвутся из бело-голубого плена и наводнят комнату растерянным карканьем.       Одна из птиц пронеслась прямо над головой, испуганно вереща и хлопая крыльями. Панно тотчас треснуло золотыми паутинками. Едва Волчонок успел перепугаться, как плитка вздулась точно мыльный пузырь и рванула тысячами мелких занозливых осколков. Те, к его удивлению, цели своей не достигли, застряв в возникшей из ниоткуда формации.       Едва он бросил взгляд на кроваво-красные лепестки причудливого цветка, как его схватили за воротник и отбросили прочь. Формация, не выдержав напора, задрожала и разлетелась алыми хлопьями. На миг Волчонка обдало жаром тысяч костров. Мир взорвался невыносимым скрежетом и свистом. Он чувствовал, как мимо проносятся смертоносные иглы, врезаются в стены, рвут шторы и замирают у самых стёкол. Не смея открыть глаз, Волчонок беспомощно сжался в неприметный перепуганный комок, закрывая ладонями уши.       — Что за дрянь? — истерично выпалил он, когда грохот так же неожиданно стих.       Не успев открыть глаза, он с ужасом отшатнулся прочь. Пилигрим стоял перед ним на коленях, упираясь в стену. Та мерцала причудливыми письменами, расплывающимися по потолкам и паркетам, по стеклу и разодранной в пух и прах постели. За его спиной расцветали перья кроваво-красного пламени, вырывающиеся из лезвия меча. Сквозь поднявшуюся пыль Волчонку было не разглядеть, что тот был сердцем формации. Скорости пилигриму всё же недоставало, и пара осколков больно врезались в раненую ладонь.       — Ты пробудил Холст Гекаты, — бледно отозвался пилигрим, отбросив меч, и кровавые письмена, заполонившие всё вокруг, тотчас угасли.       Поднявшись, он слепо шагнул к двери. Сквозь гул крови в ушах изредка пробивались сыплющиеся из уст Сида вопросы вперемешку с отборными ругательствами и собственными мыслями. Добравшись до кухни, пилигрим заметил стелющуюся густым туманом пыль из второй спальни. Даже побитое панно у камина рассыпалось мириадами острых игл.       Смывая засевшие под кожей занозы с израненных рук, он мечтал лишь о тишине. Та, к его несчастью, никак не желала приходить, едва он успевал привыкать к визжащему набату в ушах, как Волчонок разражался очередной гневной и перепуганной тирадой.       — Ты меня вообще слышишь? — раздалось прямо над ухом, обжигая шею чужим дыханием. — Что это значит?       — Телевизор для прорицателей, — сцедил сквозь зубы пилигрим, отшатываясь от крикливого Волчонка. — Это невероятно древняя магия. Секрет создания Холста утратили до того, как были созданы Стражи. Единственный, теперь наверняка, уцелевший экземпляр вырезан на стене зала трибуналов в Токийском офисе.       — И почему этот чёртов телевизор взорвался? — визгнул Волчонок, продираясь сквозь клубы пыли. Та уже заметно припорошила все его старания толстым слоем и мела по паркету насмешливой позёмкой от малейшего шага. Лишь врезавшись в пилигрима плечом и стоя непростительно близко, Волчонок заметил россыпи черных пятен крови на его руках и шее.       — Спроси об этом его создателя, — устало огрызнулся Ноа, едва сдерживая желание заткнуть руками уши. — По слухам, артефакт способен рассказывать прошлое и будущее, но мне доводилось видеть лишь то, как он уничтожает себя.       Сколько бы пилигрим не давал ответов, взволнованный Волчонок и не думал смолкнуть и дать им обоим отдышаться. Ноа и не заметил, как его уволокли в ванную, как голос Сида становился всё тише и задумчивее, а паузы между вопросами разрастались благотворной тишиной.       С дотошной осторожностью и непривычной мягкостью Волчонок обтирал кровоточащие руки пилигрима, вынимая занозливые осколки один за другим. Последний, казалось, и вовсе не замечал того, что оброс голубоватыми иглами точно дикобраз, только едва заметно дёргался, когда Сид вытаскивал особенно здоровые куски плитки. Стоило этому случиться, как с его губ срывался очередной глупый вопрос, в надежде отвлечь пилигрима от боли. Каждое прикосновение к лилейной коже обжигало, словно та была раскалена добела. На миг Волчонку даже показалось, что со словами изо рта пилигрима вырываются клубы пара. Ноа окончательно проснулся лишь когда его усадили на диван, обнаружив на себе вновь слишком тугие повязки.       Заметив в хмуром взгляде желание немедленно возразить, Волчонок поспешил отвлечь его очередным вопросом:       — Что ты со мной сделал? До того, как отрубился. Если можно было так раньше, почему Мастер Шень этого не сделала? — заметив, что нехитрый приём всё же сработал и температурный пилигрим отвлёкся, он угрюмо выдохнул, оглядывая посеревшее убранство. Пыль уже клокотала в горле и сбилась плотными комками на ресницах, грозясь намертво сцепить веки.       Ноа, отвечавший на любой вопрос словно в трансе, теперь не знал ответа. Предполагал, что Старая Лиса сочла Сида достаточно сильным, способным справиться самостоятельно. Но чем дольше он над этим думал, тем легче верил в то, что у нее давно нет той силы, способной помочь заблудшему в своих страданиях Волчонку. Устало прикрыв глаза, он собрал по крупицам рассыпающееся сознание и, притянув мальчишеское лицо вплотную к своему, прохрипел:       — Довольно болтовни.       Сид обиженно поджал губы, но привычной тирадой нелестного португальского не разразился. Только Ноа начал хоть немного соображать, оценивая масштаб грядущей уборки, как голову пронзила тошнотворная мигрень. И, словно цепочка из падающих домино, по телу разливалась обжигающая боль. Не сдержав болезненного стона, он откинул голову и тотчас получил ледяную пощёчину мокрой тряпкой.       — Что с тобой творится? — разочарованно взвыл пилигрим, закрывая лицо руками в тщетной попытке избавиться от режущих капель холодной воды в глазах.       — У тебя жар, — тотчас вернул ему Сид, глядя исподлобья. — Ответь мне честно, с какой стати ты мне помог? Я угрожал, оскорблял, пререкался, не слушал, так почему ты продолжаешь это делать? Почему не рассказал Мастеру Шень? Зачем это напускное добродушие? Почему ты не ненавидишь меня, после всего что я наговорил…       Пилигрим так и замер, слегка дрожа от бьющего по костям холодка. Он не был добродетелем, предпочитая делать исключительно то, что от него требуют, и не делать того, о чём не просят. Но Порту внес свои коррективы в привычный уклад его жизни. Он нигде не задерживался надолго, не заводил знакомств, любовников и друзей. Для него всё это казалось лишь очередным хомутом на шее, которых и без того накопилось так много, что он едва держал спину прямо.       «Потому что в голове моей полная каша, — подумал Ноа, сморгнув крохотные осколки, те, казалось, уже изрезали ему глаза. — Не проходит и дня, чтобы кто-то из вашей троицы не потрепал мне нервов. Потому что у меня едет крыша. Потому что ты, маленький португальский болван, точная копия меня в этом возрасте. Потому что я могу сколько угодно ходить с кислой миной и безучастным взглядом, но все же не хочу, чтобы ты однажды стал таким же, как я сейчас. Выбирай, какой ответ придётся тебе по вкусу».       — Такие моменты лучше не проводить в одиночестве, — подумав, ответил Ноа, склонившись над раковиной, пытаясь вымыть из глаз режущую пыль.       — Раньше как-то и без тебя справлялся, — хмыкнул Сид, усевшись у камина, — и сейчас бы справился сам.       Замерев с поднесёнными к лицу ладонями, он остервенело соскабливал остатки спокойствия по закромам. Едва разжав напряжённую челюсть, пилигрим всё же ответил, выплёвывая каждое слово медленно и размеренно, силясь не сорваться на крик:       — Я поклялся оберегать каждого ученика Мастера Шень. Независимо от моих желаний или их достоинств, я обязан чтить и направлять их. Это непреложный закон, с которым следует смириться, однажды тебе тоже придётся заботиться о своём шиди.       Долгожданная тишина нагрянула неожиданно, вынуждая пилигрима прокручивать сказанное в голове и гадать, не ляпнул ли он чего лишнего. Впрочем, поселившаяся в каждой клеточке его тела боль не дала долго об этом думать, только распаляла застарелую злость. Забрать её у Волчонка оказалось идеей опрометчивой, но это было единственным, что мог предложить пилигрим в порыве своей добродетели, а может, из желания доказать себе, что не так уж он и ужасен. Убедиться, что Мастер Шень ошиблась, разочаровавшись в нём.       Пилигрим давно не был учтив и любезен, сговорчив и добродушен. Пусть так было не всегда, но со временем геройство и юношеский максимализм отошли на второй план, и он охотнее предпочитал душевный комфорт от безделья, нежели ликования и восхваления за очередной подвиг.       В сизой тьме зала вспыхнул огонь, освещая одинокого Волчонка. Тот задумчиво глядел на трещащие брёвна, поджав губы.       — Я не ученик, — прошептал он так горько, что невольно выбил из груди пилигрима удивлённый вздох. — Всего лишь беспризорный бродяга, которого она приютила из жалости. Я ни в чём не клялся, не получал от неё меча. Первое время я убегал, прихватив её телефон или какую безделицу, обивал пороги ломбардов в надежде загнать подороже и купить чего позабористее. Однажды я её ударил. Представляешь? Сильно, как мне тогда показалось.       Обернувшись, Волчонок увидел долгожданные всполохи ненависти в глазах пилигрима, теперь не прикрытые, не затаённые где-то на задворках души, а пылающие турмалиновой яростью в глазах, стелющейся туманом под веером ресниц.       — Я сидел в коридоре дешёвого мотеля, не дотерпел до того, чтоб зайти в номер. Хотел уколоться, а она появилась из ниоткуда и раздавила шприц. Даже опомниться не успел, настолько это было быстро. Я был в ярости, пнул её с такой силой, что она врезалась в стену. Потом бросился с кулаками, бил куда придётся, я был так зол, что проломил её головой стену, а может и нет, может это была дыра от моего кулака… Она не издала ни звука, не просила меня остановиться, не нападала в ответ и не защищалась. Ничего. На шум собрались люди, и я сбежал. Мне удалось вывалиться из окна в конце коридора и спрятаться в ближайшем переулке. Я сидел там весь день и проклинал её.       По белым от пыли щекам покатились нуарные дорожки слёз, Волчонок отвернулся, не то надеясь их спрятать, не то сломавшись под тяжёлым взглядом пилигрима. Тело пробила нервозная дрожь вырывающейся из груди истерики. Он продолжал, пока в глотке клокотали сожаление на пару с пылью и слезами:       — Проклинал и мечтал: появись она здесь сейчас, я её добью. Конечно, она меня нашла, а я разревелся, прямо как сейчас. Мне не было стыдно, только страшно, потому что у неё за спиной стоял Фабио, разъярённый, совсем как ты сейчас. Тогда я подумал: вот здесь и подохну, у мусорного бака на куче помоев и в собственной блевоте. Жалел лишь о том, что не дотерпел, не зашёл в номер. Может, тогда она нашла бы меня чуть позже, я бы успел… А она просто обнимала, утирала мои слёзы и звала домой. Меня! — всхлипнул он, закрывая голову руками. — Домой! И я согласился. А потом снова и снова сбегал, и снова соглашался. Сбегал, чтобы она снова нашла, и соглашался, чтобы снова сбежать.       Он вдруг выдохнул и, вскинув голову, замер, прислушиваясь к грохочущему шуму за окном и звенящей тишине квартиры. Волчонок слышал, как трещат повязки на руках пилигрима, его встревоженное дыхание и медленно бьющееся сердце. Осознание пришло мгновенно, вынуждая напрячься: ярость пилигрима совсем не походила на ту, что он помнил в Фабио. Эта была бесшумной, не жаждущей справедливости, её не интересовал финал истории. Его ярость была подобна смертоносному хищнику в засаде, голодная и жадная, обжигающая и неизбежная.       — Однажды я сбежал, и она не стала меня искать. Часы, дни и недели я бродил по местам, где она меня находила раньше. Надеялся, что мы просто разминулись. Несколько недель просидел на одном месте, там, где мы встретились впервые. Я грабил туристов, просил милостыню, обивал пороги ломбардов и тратил всё на очередную дозу. Сезон закончился, денег не хватало, и я ограбил свою квартиру. Вынес оттуда всё, что мог. Шли месяцы, она не приходила, квартира опустела, я влез в долги и лишь тогда вернулся, не ради того, чтобы извиниться, нет. У меня были ключи от офиса, и я решил: может, там я найду чем поживиться. Мы встретились на парковке, я подумал лишь: сбегу, вернусь позже. Но не смог, в тот день я впервые увидел её слёзы. Она плакала и смеялась, обнимала меня и благодарила. Меня, пропахшего потом, едва стоящего на ногах оборванца, принёсшего ей столько боли, обнимала. Я не смог сбежать, даже когда она рассказала о Стражах и тварях, о другом мире, проклятиях, о магах и шаманах, о заклинателях, о тебе… Я решил, что она спятила и живёт в своих фантазиях, что они оба поехали крышей, но не сбежал. Впервые в жизни мне хотелось остаться несмотря ни на что. Скажи, ты когда-нибудь видел её слёзы?       — Нет, — немедля отозвался пилигрим, и голос его, как и прежде, сочился серым спокойствием и равнодушным холодом.       Волчонок с удивлением обернулся. Утирая с глаз замылившие всё вокруг слёзы, он надеялся отыскать буравившую спину ярость, но встретил лишь обыденное, расслабленное безразличие на его лице. Словно и не было всех этих слов, словно говорил он о каком-то пустяке.       — Её слёзы невыносимы. Шень Юань обнимала меня, а я сгорал в агонии, чувствуя на коже её слёзы. Казалось, даже смерть не способна унять эту боль. Разве могу я поверить тебе после всего этого, будто бы у неё нет никаких чувств? Ты бы смог?       Дверь с противным скрежетом несмазанных петель скрипнула, впуская в затхлый мирок маленькой квартирки своего хозяина. Неглядя закинув синий жилет на кособокую вешалку, сменив протоптанные кеды на тапочки, Леви Дакоста побрёл на крохотную кухоньку. Уткнулся лбом в навесной ящик, протяжно зевнул, пустым взглядом наблюдая, как над электрическим чайником собирается облачко пара.       — Взгляни, дорогая, этот мальчишка снова собирается пить растворимый кофе, — хохотнул Леви Дакоста, повторяя гусарский тон отца.       — Notre bébé se développe si rapidement… — ответил он себе чуть звенящим голосом, заливая кипятком кофейные гранулы.       Постояв с потерянным видом, вдыхая кислящий аромат смолотых в пыль кофейных зёрен, подхватил стул и побрёл в спальню. Оставленный в жилетке телефон неустанно названивал, требуя к себе внимания.       — Снова! Ты снова это сделал! Улизнул, как сытый лис из курятника! — услышал он монотонное бормотание изо всех сил старающееся казаться строгим выговором. — Твоя отвергнутая пассия всю ночь ездила мне по ушам!       — До чего же сварливый француз… — хмыкнул Леви Дакоста, натягивая на лицо трещащую по швам улыбку, — челяди вроде меня, вообрази, нужно зарабатывать на жизнь. Я ведь и так уступил вечернюю смену в салоне ради твоей персоны. В самом деле, мы друзья или только притворяемся? — наигранно вздохнул он, скорбно отхлёбывая остывающий кофе. — Мог бы и подбодрить меня, сухарь бесчувственный.       — На жизнь или на партию свежих цветов для твоего чокнутого японца? — возмутился Габриэль, едва не задохнувшись от очередного сонного зевка, доносящегося до лузитанца хрипящим писком. — Я в лепёшку разбился, убеждая Софию в том, что ваши с ним отношения — «bonjour-bonsoir». И, вообрази, — едко передразнил он, не изменяя привычке говорить в нос, — у меня получилось.       Он слушал сонную тираду и морщился не то от терпкой кислоты слишком крепкого кофе, не то от хлещущих из динамика нелестных эпитетов в свой адрес, вперемешку с ворчанием и вознёй где-то на задворках.       — Ты мой рыцарь в сияющих доспехах, — елейно проворковал лузитанец, играючи перебив потоки нарочито гневных колкостей своего друга. — Историю великого подвига сэра Габриэля будут передавать из уст в уста мои потомки, но только если ты согласишься защищать мою честь перед лицом ужасного дракона по имени Софи ещё пару вечеров.       — Пара вечеров? — изумлённый вопрос вдруг перебил все прочие звуки из динамика, оставляя после себя настороженную тишину и редкое дыхание Габриэля. — Ещё пара вечеров, и я сам женюсь на этом драконе. Оглянуться не поспеешь и уже мои потомки будут слагать легенды об осле, упустившем великолепную женщину, вляпавшись в богомерзкую интрижку!       — Это угроза? — расхохотался Леви Дакоста, шаря по карманам в поисках сигарет, он выглянул в окно. — А если я предложу Сэру Габриэлю награду в виде неограниченного запаса пива в баре у Фера?       Ливень бил по дряхлому брезентовому козырьку грузными каплями, собирался мелкими лужицами в трещинах старого балкона и напрочь залил импровизированную пепельницу. Окурки переваливались через край пустой банки из-под кофе и, проносясь по ручейкам стылой воды, падали в неизвестность, точно корабли заблудившихся моряков с края мира. Он накинул на плечи колючий плед, выставив на балконе стул, раскурил сигарету, придерживая телефон плечом.       Даже сквозь помехи было слышно, с какой натугой крутятся шестеренки его собеседника. Пока Габриэль придумывал наверняка остроумный ответ, борясь с искренним негодованием, Леви Дакоста подцепил пальцами планшет с подоконника. Сложно было припомнить, когда же он последний раз брался за рисунок. Кажется, это случалось лишь на коротких переменках между сменами в магазине, недавно открывшемся прямо в их колодезном дворе.       Творение, которому не суждено увидеть свет, мелькало под редкими каплями, срывающимися с козырька, неразборчивой вереницей кадров. Владыка далёких, нарисованных лузитанской рукой земель теперь отчего-то печально смотрел в блещущий кровавым пламенем камин, укрываясь от холода ноябрьского Порту мехами сказочных чудовищ. Нарочито острые пальцы обхватывали украшенный драгоценными камнями кубок. Рука сама собой потянулась к стилусу, наспех смазывая пиксели и вырисовывая новые детали. Вот уже в небрежной мягкой хватке длинных пальцев красовался не сияющий кубок, а зловещий череп. Тонкие струйки креплёного напитка выливались из глазниц, точно кровавые слёзы.       — Только если с пивом будет та адски острая курица, на меньшее я не соглашусь. Осмелишься возразить, и я сегодня… — копошение и очередной зевок вырывали лузитанца из удушающей меланхолии. — Нет, лучше завтра. Завтра же поставлю крест на нашей дружбе прямо между её ног.       Ответить он не успел, очнувшись, расслышал только короткие гудки и с утробным вздохом глотнул заметно остывшего и разбавленного дождевой водой кофе. Лузитанцу оставалось лишь согласиться и глупо пялиться сквозь стеной стоящий ливень в мелькающие за окном напротив всполохи огня. Навеянные воспоминания вынудили его обернуться, в дальнем захламленном книгами углу, притулившись друг к другу, стояли семь картин, заметно обросших пылью. Вопреки всеобщему мнению, что витало от одной кучки студентов до другой на выставке, получившиеся полотна пришлись ему по душе. С тоской поглядывая на то, как под налётом серых пятен потускнела прекрасная агапэ, Леви Дакоста отбросил вымокшую сигарету.       Агапэ ему полюбилась больше прочих, хотя бы потому, что написана она была по наитию. Пока в мастерской ещё витали лёгкие нотки пряного яблока и играла на репите «Agape Meets Eros».       Отбросив планшет на подоконник, он выставил забытый холст на шаткий мольберт. Сбивая башенки из книг, метался из одного конца спальни в другой, подхватывая пушистые кисти, скрученные в бараний рог тюбики краски. Забрался в шкаф, выискивая в сваленных общей кучей вещей большой мешковатый свитер.       Натянув тот поверх футболки, вдохнул поглубже ещё оставшийся в плетениях мягких нитей аромат. Поверх старых, местами бугристых красок метался штрихами и линиями заточенный в ведьминский палец грифель карандаша. Наново вырисовывая храмовые колонны, мраморные полы, сидящего на троне Зевса и склонившуюся к его ногам девушку.       Лёгкими мазками та обращалась чарующей невинностью, глубокой любовью и стойкой верой. Чёрные кудри волос подбирала на висках оливковая ветвь, а белоснежный хитон бугрился и разливался по мрамору у её ног. В тот далёкий вечер, когда за порог его студии ступила нога пилигрима, он ещё долго вычитывал статьи и научные работы, но к единому мнению так и не пришёл. Кто-то считал агапэ любовью материнской и чистой, другие утверждали, что это любовь искренняя и неподдельная, та самая, что рождается на небесах. Были и те, кто верил, что она любовь исключительно к богам — почтительная и трепетная.       Серый грифель постепенно утопал в тёмных тонах храма, колонны обрастали тенями, мрамор блестел, как водная гладь, а Зевс в золотых доспехах, упираясь макушкой в высокие потолки, померк на фоне безмолвной мольбы. Последней деталью на чуть загорелом личике девушки показалась тонкая нить прозрачной слезы.       — О ком же ты молишься, Агапэ? — грустно прошептал Леви Дакоста, усаживаясь на кровать.       Взгляд невольно зацепился за противоположное окно. Неожиданно взревевший мотор переполошил беззаботно дремлющий дворик, зажёг пару огней за окнами квартир и исчез за грохочущими всполохами молний.       Волчонок сбежал, так и не услышав ответа. Стоя у окна и глотая ртом свежий воздух, пилигрим ощущал на себе чей-то пристальный взгляд, однако сколько бы он ни всматривался в гуталиновую тьму переулков и зашторенных окон, так никого и не нашел. Камин неожиданно погас, сырой ветер прокрался над головой, пробегая по заметённым пылью комнатам, утаскивал в окно жалкие остатки тепла.       — Ты взял моё имя, — начала было тень, выросшая за спиной, и тут же сорвалась на звонкий игривый смех. — Сначала убил, а потом решил почтить мою память? Как благородно, Молодой Господин Янь.       Тело от кончиков волос до пальцев ног пробило раскалёнными иглами, Ноа обернулся, вглядываясь в темноту зала.       Он вскинул руку к затылку, надеясь привычным жестом обхватить рукоять меча, но отыскал лишь стылое касание ветра. Тень оказалась быстрее, одним движением она вспорола воздух, оставляя за собой кровавую капель на паркете. Едва он успел сделать шаг прочь, надеясь увернуться, как рот наполнил металлический привкус, а в легких что-то явственно клокотало, вытесняя воздух. Не отводя глаз от приближающейся тени, он коснулся своей груди. Ладонь мгновенно вымокла от крови, льющейся меж холодных пальцев обжигающей смолой.       Пилигрим упал на колени, и тотчас на полу вспыхнула печать, разливаясь турмалиновым заревом. Стены пошли рябью, затрещали, обступая три фигуры хитрыми переплетениями лабиринта. Потолки улетели ввысь, поднимая за собой живые стены, полы провалились в бездну. Формация завершилась, эхом разнося по бесконечному пространству грохот запертой двери.       Во тьме под мириадами далёких и холодных звезд раздался голос:       — Дагэ, ты пойдешь со мной? Я хочу посмотреть на морских светлячков.       Из тени вышла знакомая фигура в нежно-фиалковом кимоно, подвязанном жёлтым поясом, в чёрных волосах красным пятном цвела искусная заколка в виде веточки хайтана. Девочка коснулась его щеки холодной, как лёд, рукой, нежно заглянула в наполненные ужасом глаза. Едва она успела сделать ещё один короткий шаг, как Ноа утянул ее в крепкие объятия, проводя щекой по тусклым волосам и макушке. Прижал поближе к себе, зарываясь лицом в складки огрубевшей парчи.       — Мэй-Мэй, — всхлипнул он.