Хроники Иномирья

      Просидев в спальне добрую половину уходящей ночи, бездумно перекатывая между пальцев разноцветные капсулы, Ноа всё пытался сложить факты в голове. То ли их вовсе было не так уж много, то ли было недостаточно. Долгие раздумья ни к чему не привели. Пьяный и отчего-то очень взволнованный лузитанец, пойманный за попытками открыть дверь, дёргая её не в ту сторону, что-то неясно мямлил и косился на найденный пакетик.       Стоило пилигриму подойти ближе, как Леви Дакоста едва не сорвал дверь с петель:       — Благодарю за гостеприимство, мой дорожайший друг, но время не ждёт, мне уже пора! — спешно бормотал он, вжимаясь в стену и глядя на Ноа так, словно мгновение назад тот вырезал полгорода.       Сменив привычно дурашливый тон на откровенно испуганный, он выпалил:       — Не хочешь меня видеть? Да-да, я понял. Больше и не увидишь, клянусь. Вам с Белоснежкой волноваться не о чем. Совсем не о чем. Я уйду сейчас и… Стоило пилигриму потянуться к ручке, как тот замер и, казалось, даже побелел почище мела.       — Это совсем не моё дело! — зажмурившись, просипел он и не заметил, как дверь без труда открылась, а в следующий миг, не без помощи лёгкого толчка в грудь, он и вовсе вывалился на лестничную клетку.       Тогда Ноа не придал значения его словам, только разозлился, заметив на незванном госте знакомый свитер и серые штаны. Воспоминания насмешливо подливали масла в разгорающийся костёр ярости.       — Вещи можешь оставить себе, — сцедил он сквозь зубы перед тем, как захлопнуть дверь. — Я брезгливый.       Только когда в убежище под стеклянной крышей воцарился долгожданный и очень хрупкий покой, усевшись в мягкое кресло с чашкой чая, он, наконец, заметил так взволновавший лузитанца предмет. Мысль о том, что даже такое нелепое избавление от вещей, вгоняющих в уныние, принесло ему облегчение, не успела и корней пустить, как была раздавлена. Пакетик в наклейках из улыбающихся смайликов никак не вписывался в интерьер квартиры. Слишком насмешливый, небрежный и явно таящий в себе что-то запрещённое. Связав бурную реакцию лузитанца с перепуганным взглядом на стол, пилигрим сообразил, что обновка здесь не по его вине. Оставался лишь самый частый гость этого дома — Сид.       Думая о том, кого же Леви Дакоста окрестил Белоснежкой, ему оставалось только беспомощно прихлёбывать остывающий чай. Как ни глянь, а злобный Волчонок-зубоскал не подходил под принцессу с бледной кожей из рода тех, о ком говорят‭‭«кровь с молоком». Не успев отшвырнуть эту мысль в долгий ящик за ненадобностью, пилигрим ненароком зацепился за их недавнюю перебранку:       — Так Белоснежка не твой парень?.. — повторил он с такой точностью в насмешливой интонации, что невольно содрогнулся от отвращения.       Полуночные переглядки с забытым удовольствием в мягком пакетике окончились тем, что Ноа сделал пару фотографий. Так и не найдя ни единого аргумента сложить вину на плечи Волчонка, он вскрыл одну капсулу. Лёгкое нажатие — и желатиновая скорлупка лопнула по шву. В воздух взмыло маленькое облачко серебящейся на тусклом свету пыли. Она оседала на пальцах противно скрипучим слоем, забиралась в нос свербящей чахоткой и резала глаза, точно едкий дым костра.       Он вдохнул всего раз, перед тем, как осознать, но и этого было с лихвой. Капсулы тотчас полетели в камин, а Ноа поспешил смыть с себя остатки порошка. Сомнений не осталось. Это промелькнувшее на кромке сознания чувство отрешённости и эйфории он бы не спутал ни с чем.       Сколько бы он ни лепил новую сторону к, казалось бы, примитивному образу Волчонка, тот никак не желал сложиться в единую картину. Наперекор вопросам прочим, особенной остротой в мозг врезался другой, нелогичный и бессмысленный: Почему, чёрт возьми, лузитанец назвал бесноватого Волчонка Белоснежкой? Ноа чувствовал щиплющую обиду и злость, каждый раз одёргивая себя от этой навязчивой мысли.       Не мог ведь он и впрямь стать настолько размякшим тюфяком, что, всего раз переспав с каким-то мальчишкой, теперь беспокоится о том, что о нём думают люди. Он содрогнулся и неуютно втянул голову в плечи. Наскоро пролистал многочисленные заметки, неустанно пополняющие электронный блокнот всякий раз, когда в жизни пилигрима появляется новый человек. Пытаясь вычитать о новоявленном дельце вызывающих зависимость развлечений хоть крупицу жизни, но скоро понял, что не знает о нём ровным счётом ничего.       Сид обмолвился, что жил на улице, да и только. Решив не ходить вокруг проблемы, создавая тем самым ещё больше проблем, набрал короткое сообщение. Перечитал с десяток раз, переписал, да только пуще разозлился.       — Не моя забота, — выдохнул он, откинув телефон подальше.       С тем и отправился спать. Свежая постель встретила пилигрима неожиданно мягкими и прохладными объятиями. Только теперь, под отяжелевшими ресницами, он осознал, как непростительно долго он не забывался сном. Впервые он провалился в беспамятство без долгих уговоров, не от безделья или в попытке почувствовать себя человеком. Впервые сон пришёл к нему сам.       Под сомкнутыми веками трепетал температурный бред. Иного объяснения пилигрим себе придумать не сумел. Водная гладь простиралась за горизонт, отражая ясную синеву небес. Ажурной выкройкой под ногами поблёскивали светлячки воспоминаний, слишком юркие, чтобы заметить и понять. Вдалеке, едва различимо на фоне пышных облаков замер белоснежный силуэт. Пилигрим нахмурился, шагнул навстречу и тотчас замер, заслышав знакомый голос:       — Надеюсь, этот ученик не забыл обещание Достопочтенного Мастера Шень, — образ её был размыт вихрями лент. Голос рябил, словно кто-то в спешке переключал каналы телепередач. Вот он был знакомым: звонким и ярким, слегка насмешливым и не скрывал улыбки, а в следующий миг — давно забытым, язвительным, словно пьяным и мужским. — Людям вредить запрещено. Этот ученик помнит, почему?       Без излишнего любопытства пилигрим оглядывал бескрайние воды, предпочитая думать о том, почему он всё ещё не провалился в трясину вод, а не внимать словам наставницы. Запрятав руки по карманам, он нехотя взглянул на далёкую фигуру, и тотчас щёки обожглись трескучей болью. Под ногами мельтешил особенно яркий огонёк совсем свежего воспоминания, но пилигрим того не замечал.       — Разведя огонь, принимай путников у своего костра. Имея силу, направь её во благо…       — Достопочтенная Я желает знать, помнит ли этот ученик причину! — прогремела Шень Юань, оказавшись в шаге перед ним. Лицо Старой Лисы рассыпалось мириадами белоснежных нитей и сшивалось вновь совершенно новым и незнакомым. В череде бесчисленных масок он, к своему счастью, разницы не замечал. Все они были лишь слепым неясным пятном на кромке зрения.       — Подобное к подобному. Имея силу и навредив, уподобляется страж твари, сокрытой в тени…       — Этот ученик должен немедленно заткнуться, — прошипела она, и бесноватый танец шёлковых змей тотчас замер. Лента рванула в глубокие воды, взбивая те в молочную пену и удушливый туман, вынуждающий его содрогаться от лихорадочного кашля.       — Судьба всякой твари — смерть от клинка стража, — не отступал пилигрим, насильно проглатывая рвущийся из груди воздух.       — Довольно!       — Я тоже ошибся в тебе! — неожиданный крик разнёсся над водой неутихающим эхом. Слова эти рвали перепонки, вынуждая Шень Юань морщиться от боли. — Ещё в детстве. Нужно было послушать, нужно было подчиниться. Нужно было выбрать учителем Бессмертного Бэйдоу.       Она застыла, не смея проронить и слова. Ленты, рванувшие в глубины чужой души, обмякли, обратившись безжизненной тканью.       Уголки губ пилигрима чуть дрогнули. Именно так он и представлял её обиду.       — Учитель, ученик, связь — всё это чушь для крестьянских детей. Как бы я ни старался, как бы ни пытался, всё было напрасно. Этот ученик сыт тобой по горло. У тебя нет никакого права называться моим учителем и разочаровываться во мне. Всё, что я знаю, я получил не от тебя. Ты дала мне лишь меч и жизнь, которую я не просил.       — Я дала тебе жизнь, о которой мечтал! — жалкая попытка возразить разбилась о ледяной взгляд ученика. На мгновение в сознании Старой Лисы промелькнул совсем другой образ. Разочарование нахлынуло в одночасье: тот, кем так боялся стать её Маленький Феникс, теперь стоял перед ней.       — Мечтал! — рассмеялся пилигрим, отступая на полшага. Смерив кошмарный сон престранным взглядом, ядовитым и вдруг осмелевшим, продолжал: — В детстве я мечтал об отце, но, глядя на него, видел лишь Главу Клана Янь. Я не был ему сыном, только наследником. Я мечтал об учителе, но, глядя на него, видел лишь пьяницу, страдавшего от безделья. Для тебя я был кем угодно, да только не учеником. Был послушной собачкой, угодливым слугой, орудием и мести, и твоей воспалённой справедливости, ценным пленником, забавной игрушкой, маленькой неприятностью и способом насолить всему миру. Я был чем-то из этого, каждый день, ночь, каждое мгновение и вдох. Учеником я не был никогда. Никогда не был равным. Как сильно бы я ни старался. Как высоко бы ни забирался. В какую бы отвратительную клоаку ни падал, я и на мгновение не был тебе учеником.       — Чушь!       — Сколько бы я ни смотрел в твои глаза, не видел в них и капли уважения. Сочувствие, отравленная и уродливая любовь, жалость и непрошенная забота. Каждый день, изо дня в день. Из века в век! — взгляд его пылал тысячелетней яростью, пожирающей все неугодные воспоминания, что шли вразрез его словам. — И вот сейчас. Даже сейчас, когда я могу щелчком ногтя перемолоть в пыль твой хребет, ты смотришь на меня, как на побитого пса.       — Даже во снах ты не можешь оставить меня в покое. Мне не нужна мать. Не забывайся, Шень Юань. Не обманывайся. Я давно свыкся с тем, каким ты меня видишь. Но не смей верить, что я буду тебе сыном. Ты ясно указала моё место. Я — оружие в твоих руках, козырь в рукаве и послушный слуга. Так не смей называть меня своим учеником, не смей мнить себя моей матерью.       — Что же дурного в том, чтобы забыться ненадолго в иллюзиях?.. — прошептала она, рассматривая, как под ногами, в бескрайних тихих водах угасают сотни комет-воспоминаний. Незримой рукой и ледяным потоком те уносились прочь, а может, всё же убегали от ярости своего хозяина. Впрочем, безуспешно.       — Вернуться в реальность и разочароваться, — немедля, ответил пилигрим. — Не нужно напоминать мне цену, которую выплатит моя душа за вред людям. Этот урок, преподанный не тобой, я усвоил давно. Отбрось фантазии и признай. Страх в твоих глазах растёт не из любви ко мне. Ты боишься лишь того, что твоему мечу не хватит остроты, когда прогремит час рубить головы.       Старой Лисе неистово хотелось кричать, возражать и пререкаться. В голове тонкими паутинками заплетались тысячи опровержений его словам, но тяжёлая рука напрочь выжгла все мысли. Лишь спустя череду мгновений, растянувшихся в тысячи лет, она подняла глаза. Чёрная смоль обсидиана, казалось, выгорела в уголь, утратив последнее тепло и живость.       — Тебе не о чем тревожиться, — успокаивающе произнёс пилигрим. Смиренно, словно бы и правда давно свыкнувшись с неугасающей жалостью в её глазах. — Этот меч заточила не ты, но лишь тебе он будет служить верой и правдой. Этот меч не знает ничего другого.       Не успела Старая Лиса протянуть руку, растормошить то немногое, что осталось в её Маленьком Фениксе, как вода под ногами разверзлась, точно пасть голодного монстра. Клокочущая пена поглотила маленькую белоснежную фигуру, так и не позволив ей проронить и слова.       Пробуждение было холодным и зябким. Принесённое ветром из распахнутого окна, оно настырно забиралось под сомкнутые веки. За окном всё ещё плясала ночь, наряженная в карнавальные костюмы. Казалось, даже морось, рисующая пыльные круги на подоконнике, не заботила гуляк. Страна вечного праздника, футбола и бакальяу разразилась ещё одним поводом для веселья.       Выглянув из-за шторы, пилигрим поспешил захлопнуть окно, и трезвонящий над ухом смех и гогот — стих. Вернувшись в остывающую постель, он по обыденности не вспомнил бредового сна. Память о нём осталась лишь в паре слезинок голубоватого неба на подушке. Но и этого в потёмках он не заметил.       Сон возвращаться не спешил, потому пилигрим рассматривал панно на стене, с усмешкой подумав о том, что ещё пара визитов бесноватого Волчонка избавят его от надобности что-то закрашивать. Стоит только разозлить его посильнее и расставить новую мебель. Замаранный усталостью взгляд перетёк на телефон, и точно бельмо на глазу показалась фотография пакетика с дурашливыми смайликами.       По итогу долгих метаний до Волчонка Сида дошла фотография и вопросительный знак. А стоило заметить, как сообщение прочитали, пилигрим окончательно убедился в том, что снова ввязался в какую-то глупость. Всю жизнь он сравнивал себя с отцом, до ужаса страшась им обратиться. Страх его был так велик и застилал глаза, что пилигрим не заметил, как превратился в собственного Мастера, который по просьбе и без готов был спасать, помогать и оберегать всякого, кто попадётся под руку.       Он не ждал, что Сид позвонит и объяснится, считал куда более привычным, если его пошлют к какой-нибудь не слишком благопристойной матери. Однако, на душе было неспокойно. Вновь это назойливое чувство ответственности, приправленное стыдом. И пусть бы не было ничего ужасного, подумаешь, они ведь даже не переспали. Однако стойкое чувство того, что пилигрим отобрал как первый поцелуй несмышленого Волчонка, так и опорочил его, наверняка такую же, первую любовь, болезненно копошилось где-то в кишках.       Сид пусть и не ответил, но примчался довольно быстро. Весь в пыли, пропахший плесенью и старой кожей, перепачканный не то в чернилах, не то в саже. Даже ирокез, когда-то собранные в аккуратный хвост на затылке, а теперь растрёпанный в разные стороны, заимел пару рыжих пятен.       — Верни! — взревел он, едва ступив за порог.       — Стало быть, и впрямь твоё, — бесстрастно отозвался Ноа, скользнув по гостю недолгим взглядом, уткнулся лбом в кухонный шкаф. Пилигрим безуспешно пытался согреться над струйками пара. Вода давно вскипела, нетерпеливо растресая чайник, да только желание насладиться любимым напитком отбило напрочь.       — Верни, seu estúpido de merda! — взорвался он бесповоротно, швырнул в Пилигрима байкерский шлем и вихрем пронесся по квартире в поисках утраченного. Искал долго, тщательно и упорно, но, так ничего и не найдя, попытался было облапать и Ноа.       — Я их сжег.       — Тогда ты ничего не докажешь, — усмехнулся Сид, облегчённо выдохнув. Сполз на пол, упираясь в кухонную стойку позади пилигрима и, закрывая голову дрожащими руками, продолжил: — Даже если ты ей расскажешь, чёрта с два она поверит, — солгал он.       Ноа без труда и уже давно разгадал самую болезненную точку для маленького паршивца. И, не чураясь грязных приёмов, уловок, издёвок, да нечестной игры, усмехнулся:       — У меня есть фотография и свидетель, — лениво бормотал он, обернувшись уже с чашкой чая. — Очень длинная и интересная история. Хочешь послушать, Белоснежка? Раздался удивленный всхлип, перестук деревянных дверок. Сид подорвался, схватил его за грудки и, едва не ошпарив пилигрима его же чаем, прорычал:       — Не смей меня так называть, seus vermes nojentos! Не вздумай рассказать об этом Мастеру Шень. Иначе клянусь Богом и пусть Святая Дева Мария будет мне свидетелем, я превращу твою слащавую надменную рожу в котлету!       Ноа, уставший от этого балагана, из швыряния вещей, непрошеных прикосновений и потока неутолимой злобы, выдохнул. Одним движением подсек мальчишке руки, выворачивая запястье, вынудил Сида встать на колени. Оставив плещущийся в несуразной кружке чай подальше, он с нажимом повторил:       — Нет никакого Бога, Белоснежка. Здесь только я. И я устал от твоего неиссякаемого гнева. Плевать мне было на то, чем ты себя травишь, и только себя ли. Но теперь ты расскажешь мне всё. Просто потому что я так хочу. Или я прямо сейчас звоню Мастеру.       На том и выпустил дергающегося Волчонка, доставая из кармана телефон. Звонить и подставлять младшего ученика он, конечно же, не стал бы. Пусть Старая Лиса не будет разочарована хотя бы в одном из своих учеников.       Спроси сейчас Волчонок, двигало ли им любопытство, а может, желание увериться, будто бы не он один погряз в пороках, пилигрим ни за что бы не ответил. Но тот, к удивлению, молчал, вынуждая продолжать спектакль. Ноа пролистал длинный список имен, остановился у номера наставницы.       — Я не расскажу о тебе, а ты будешь помалкивать обо мне, — выставил свой ультиматум Сид. Ноа лишь снисходительно улыбнулся, постукивая пальцем по сахарной голове так и забытой на столешнице.       — Мне нет дела до того, что она может подумать. Небеса тому свидетели, я творил дела и похуже, — Ноа приложил телефон к уху, вслушиваясь в долгие гудки.       — Нет! Тогда… Тогда я расскажу тебе кое-что, — всполошился Волчонок, пытаясь отобрать телефон. — Про Бруксу, да, и про Мастера. Её зовут Алиса! Мастер говорила с ней той же ночью, когда привезли тело.       — И какое отношение Алиса имеет к Бруксе? — недоверчиво нахмурился Ноа, всё же отложив телефон в карман.       — Так зовут Бруксу — Алиса.       Сид выдохнул, силясь проглотить терновый ком предательства. Ноа выжидающе умолк, подхватил остывающий чай и неспешно развалился в кресле. Машинально поднёс кружку к носу, вслушиваясь в аромат далёких полей. Место, в котором вырос его любимый сорт, сейчас наверняка заливает утренний свет. Сбор давно окончен, и никто не тревожит прекрасную Унь Юй, парящую в небе облаком. С тоскливым вздохом пилигрим сделал глоток, лишь теперь расслышав голос Волчонка.       –…В лаборатории, когда послышался шум. Испугался, в этот гадюшник никто, кроме меня не лезет. Хотел проверить, но следом услышал Шень Юань. Они долго говорили, но больше молчали. Я понял только имя — Алиса.       — Так ты узнал, где её убили, и пришёл на склад? Ты еще глупее, чем может показаться, — недобро нахмурился Ноа, так и не отняв кружки от губ.       — Я узнал только имя, — обнажив зубы, поправил его Волчонок. Разговор этот явно не доставлял никому из них удовольствия. — Имя и больше ничего… Других слов я не разобрал, сколько бы ни пытался.       Замечая, что рассказ пилигрима не очень-то впечатлил и тот спешит провалиться в опостылевшую Волчонку дрёму или блуждание в мыслях, он обозлился пуще прежнего. Опускаясь до предательства любимого человека, Сид надеялся хотя бы на то, что его будут слушать.       Едва занеся руку для отрезвляющей оплеухи, он согнулся пополам от приступа боли. Воздух рвал лёгкие острыми бритвами, не желая насыщать кислородом кровь.       Дыхание его всё чаще сипело проглоченным свистком. Стоя в полушаге от того, чтобы поймать приступ гипервентиляции, он взвыл. Рука упала плетью, и только теперь удалось отдышаться и заметить пронзительный взгляд пилигрима. Алое пламя, казалось, выжгло кобальтовую синеву по краям радужки. Всякое желание перечить и сопротивляться вмиг улетучилось, вынуждая его блеять и заикаться:       — Прошу, не выдавай меня. Она точно выставит меня вон! — Пилигрим ясно видел, что даже слова об этом причиняли Волчонку нешуточную боль. — Она возненавидит меня и…       — Глупости, — перебил его Ноа, сделав ещё глоток. Но вместо горячего чая в желудок упала леденящая злость и обида. Никак не желая мириться с тем, что Старая Лиса вновь пустила его желания и стремления коту под хвост, он силой перекладывал мысли в иное русло. Что-то перещёлкнуло, завертелось и в мгновение ока встало на свои места.       — Никто, кроме тебя не ходит? — усмехнувшись, повторил он и, замечая, как подобрался Волчонок Сид, как он сжимает губы, понял, что не прогадал. — Так ты не просто балуешься этой дрянью, ты сам её готовишь. Но зачем?       — Не твоё дело, — попытался было огрызнуться Сид.       Пилигрим подорвался с места, в два шага достиг поникшего Волчонка и без особой бережности сорвал с него всю одежду, оттесняя к стене. Пока он жадно глотал воздух сдавленным горлом, сдирая ногтями лилейную кожу на запястьях едва ли не до кости, Ноа скрупулезно изучал его тело от пальцев ног до кончиков волос. Дело нехитрое, хоть и долгое, а всё же плодотворное: в паху, немного в подмышечной впадине обнаружились чёрные крапинки, едва заметные синие венки. Кожа там была распухшей, раздражённой и плотной.       — Ублюдок, — прохрипел Волчонок, когда пилигрим его наконец отпустил.       Заметить было не так уж просто — в ореоле тёмных курчавых волос на смуглой коже. Униженный, обнажённый Волчонок медленно сполз по стене, подбирая ноги к груди, тихо покачивался и что-то невнятно бормотал. Ноа пришлось присесть на корточки и склониться, чтобы услышать, как он повторяет одни и те же слова, словно мантру.       — Теперь все кончено. Она возненавидит меня…       — Мастер Шень — заклинатель, — отступил с распросами Ноа, позволив ему прийти в себя. — В ней нет ни любви, ни ненависти. Только покой и чистота, а прочее — иллюзия и только. Её ли, или твоя — решайте сами.       — Она узнает, — всхлипнул Сид, продолжая незаметно укачивать себя, надеясь успокоиться. Но горячие слёзы непослушно набирались в уголках глаз. Неумелые утешения пилигрима разбивались о тяжелые удары сердца, таяли на фоне гудящей в голове крови.       По залу пролетел шумный выдох. Ноа поднялся с места и, скрывшись в спальне, вернулся с одеялом. Накинул его на дрожащие плечи Сида.       — Я помогу, — шепнул он убедительно, утешая не то себя, не то всё же бьющегося в панике Сида.       Тот вскинулся, одним рывком притягивая к себе пилигрима, на миг потерявшего равновесие. Ноа только и успел, что выкинуть руки перед собой, чтобы ненароком не пришибить глупого Волчонка.       Отразившись от стеклянных потолков, зацепившись за поредевшие книжные полки и вернувшись в пилигримовы уши, по залу разнёсся звонкий шлепок. Сид усмехнулся, пряча дрожащую ладонь в складках одеяла. К утру на лице пилигрима наверняка нарисуется ощутимый синяк.       Глядя на немало удивлённого Ноа, отлетевшего вместе с диваном к противоположной стене, охмелел пуще прежнего, разгорелся очередным приступом бессильной злобы и, сквозь зубы сцеживая словесный яд, произнёс:       — В задницу можешь засунуть свою помощь. Заявился сюда, ломаешь мне жизнь, а потом заявляешь о помощи? Если бы той ночью на складе я знал, чем это кончится, то лично бы явился посмотреть на то, как ты подохнешь.       Ноа устало выдохнул и, улыбнувшись, произнёс:       — Квиты, ты испортил мне смерть, а я отравил тебе жизнь.       Он чувствовал, как все в этом проклятом городишке снимают с него слой за слоем кожу, оголяя нервы. Наставница, что назначила его расследовать дело, а после вставляла палки в колёса. Балбесистый лузитанец, который уже на уровне инстинктов вызывал в нём рвотные позывы своей наглостью, фальшивостью и изворотливостью. Особенно раздражал Сид, рука об руку идущий с гневом и играющими в крови гормонами. Раздражал тем, что пилигрим не имел права злиться. И пусть весь мир скажет, что он не виноват, пока он сам в это не поверит, ничто его не убедит.       Не глядя на едва сдерживающего рыдания Волчонка, он подобрал раскиданные по комнате вещи, мотоциклетный шлем. Телефон, ключи и разложенные по разным ящикам и полкам купюры он спешно распихал по карманам. На миг задержавшись у двери, поверив слезам и отчаянию Волчонка, он вдруг без стеснения произнёс:       — Я разочаровал её, Сид. И она разочаровала меня так давно, что и не вспомню почему. Постарайся хотя бы ты, а я помогу, — не дожидаясь ответа, пилигрим шагнул за порог, запирая дверь.       Утренний Порту ленно мелькал на кромке зрения вычурными витринами и зарешечёнными окнами магазинов, закусочных и семейных ресторанчиков. Перед пилигримом предстал совершенно другой город, словно он только теперь открыл глаза. Волчонок Сид жил на интересной улице, где заканчивался исторический центр с его черепичными крышами, облупившимися стенами, пропахшими старостью на пару с плесенью, и начинался новый, с разноцветными домишками самой чудаковатой формы.       Время не перевалило и за полдень, а город уже бурлил, точно ведьминский котёл. Октябрь доживал последние дни, и люди провожали его тыквиными головами за стёклами магазинов, повесившимися на гирляндах призраками старых наволочек и загорающимися запахами яблок в карамели из каждого распахнутого окна.       Под колёсами спортивного байка, наконец, закончилась зубодробительная брусчатка, отбившая ему задницу и посадившая пару синяков. Никогда прежде Ноа не был так рад асфальту. На улочке, где высота домов не превышала третьего этажа, а ширина едва-едва вмещала две машины, каким-то чудом устроились летние веранды, так и не убранные нерадивыми владельцами местных баров.       Ночных гуляк с бутылкой горячительного это только радовало. Но в большем восторге были чайки, снующие в поисках еды по разгромленным столам.       «И чем не крысы?» — с толикой отвращения подумалось Ноа, когда одна жирная, но явно не слишком сообразительная птица на лету подхватила забытый окурок и тщетно пыталась тот проглотить.       Во всём этом разноцветом и многоформенном скопище, в котором, к счастью, не было таких же тупиковых улиц и пяточков, вылезшая из загашников местных жителей нечисть уже не бросалась в глаза. Ноа без труда угадал нужный дом в виде трёхэтажного нагромождения потускнело-жёлтых коробок.       Отыскать нужную квартиру оказалось проще, чем ему представлялось. Из каждого окна его разглядывали пластмассовые мордочки чертей. Тыквенные головы щурились и ехидно посмеивались, выглядывая из-под чёрных занавесок. Во всех окнах царил наступающий праздник. Во всех, кроме одного. Ноа поднялся на третий этаж, попутно выуживая из карманов Волчонка какую-нибудь безделицу в поисках ключа.       Ещё капсулы: розовые, зелёные и тёмно-синие, туго скрученные в пищевую плёнку порошки, пара баночек с таблетками, надпись на которых обещала спокойный сон и избавление от тошноты. Мятные конфеты, кажется, такие-же, что частенько валялись где-то у Ноа по квартире. Не то чтобы он любил сладости, но не противился, когда Старая Лиса незаметно раскладывала их по карманам, бардачкам и ящикам. Закинув в рот одну, наконец отыскал ключ: без связки, брелка или еще какой безделицы, какие цепляют люди на свои повседневные вещи, не сумев совладать с тягой к украшательству.       Квартира была большой, пустой, серой, вычищенной до стерильности и зеркального блеска. Окна в пол бросали на стены и потолки припозднившихся зайчиков. Всё здесь казалось ему тоскливо-одиноким. Комнат не было, сплошная коробка, в одном углу которой нашёлся душ, в другом — односпальная кровать с выглаженными простынями и одинокой прикроватной тумбочкой. Третий угол представлял из себя кухню, но, пожалуй, это было бы громко сказано: раковина, стиральная машинка вместо кухонных ящиков и электрическая плита с одной конфоркой.       Теперь Ноа в полной мере осознал значение слова гарсоньерка. Его не такая уж обжитая квартира всё же навевала уют, а из этой хотелось поскорее сбежать. Наскоро похватав из спрятанного в стене шкафа все более или менее походящие на домашние вещи, зубную щётку и бритву, он немало удивился, отыскав спортивную сумку с пузатыми брикетами, перетянутыми пищевой плёнкой. Пилигрим вернулся к байку с набитой до отказа сумкой и мыслью о том, что Волчонок ввязался во что-то покруче баловства для личного пользования.       Ноа долго стоял, оперевшись на чёрное двухколёсное убожество, вертел между большим и указательным пальцами пачку найденных в мальчишеской обители «Gitanes». Мысль о том, что Шень Юань сначала намеренно затягивала дело, а потом и вовсе отстранила, не укладывалась в голове. В конце концов, они оба знали: он бы остался, согласился на очередные её уговоры, принял бы чужую мечту за свою собственную. Перебесился бы да успокоился. А потом, может, и вовсе распробовал бы эту её хвалёную человеческую жизнь.       У него не находилось ни одного объяснения её со всех сторон бессмысленным поступкам: это ведь случалось уже, и не раз, но никогда прежде Старая Лиса так не издевалась над его потугами добиться чего-то самостоятельно. В голове насмешливо всплыл обрывок разговора, случившегося, кажется, целую вечность назад:       «…Достопочтенная Я, не станет расспрашивать о том, что случилось на складе, и тем более о том, что он едва не совершил в городе Аннеси. В полушаге от разгадки или на пути к своему безумию».       Теперь эти слова звучали подобно приговору. Он помнил свою последнюю ночь в замке на реке Тью. Среди нарочно обветшалых стен и никому не нужных экспонатов. Он блуждал с мечом наголо во тьме, сквозь скрежет половиц силясь расслышать хоть что-то, помимо перебранки двух ещё зелёных магов.       И блуждал он не напрасно, таясь за очередной витриной, хранящей не лучшие образчики местного искусства, на него глядел человек. По крайней мере, так его окрестила парочка балбесов, присланных на подмогу. Те ненашутку взвились, стоило ему занести меч над обманчиво невинным и совершенно лживо испуганным мужчиной в клетчатом костюме, натянутом на раздутое брюхо. Казалось, никто кроме него не видел ядовитой зелени в глазах, слезливо выглядывающих из-под полей фетрового котелка.       Завершить удар ему, конечно, не позволили — разнесли ползала неумелым заклинанием, подняли такой шум, что, казалось, не только Аннеси, но вся Франция пробудилась ото сна. В одном шаге от разгадки, в половине мгновения от цели он промахнулся. Никто не задался вопросом, куда за столь короткое время пропал коренастый мужичок, что блеял о спасении ещё мгновение назад. Желторотых выпускников местной академии научили только штамповать кляузы и пререкаться с каждым, кто ходил без глуповатого значка Уробороса на груди. На то, чтобы научить их думать, видимо, недостало бюджета. Маги испокон веков считали себя на голову выше прочих стражей, потому Ноа не слишком заботили их пререкания и откровенно нелепые выводы.       Теперь он корил себя за глупость: стоило хотя бы вслушаться в слова, понять, какую нелепицу те несли, и оставить их позади. Оставить их в отеле или в баре, тайком улизнуть и закончить дело самому. Маги считали себя на голову выше прочих, а он поспешно заклеймил тех ни на что негодными напарниками. Той ночью заблуждались все.       В ту ночь его не слишком разочаровал провал. В конце концов, пилигрим нашёл загадочного дельца магическими безделицами, наделавшими немало шума. Отыскал бы и снова. Не удосужившись объяснить нерадивым напарникам хоть что-то, он развернулся и ушёл, намереваясь продолжить позже, но уже в привычном одиночестве. Но планам пилигрима не суждено было сбыться. Едва он ступил за порог ветхого номера гостиницы, в которой селились исключительно водители большегрузов, как приказом ему велели безотлагательно явиться в Порту.       Заметив, как пачка с травительными палочками опалилась в стиснутых пальцах, обжигая изодранные руки, он выдохнул скопившуюся злость. Канги, наложенные Шень Юань, едва сдерживали его злость, что уж говорить о силе. Но она настырно продолжала верить, будто бы без её вмешательства пилигрим не справится.       — Стало быть, не было никакой случайности, ты следила за мной, — заключил пилигрим, вытягивая телефон из кармана.       Бесконечно долгие гудки никак не желали прекратиться. Казалось, он простоял так целую вечность, снова и снова повторяя нехитрый ритуал: выбрать нужный номер, дождаться, когда длинные гудки сбросятся тремя короткими, и повторить. Было ли это разыгравшееся упорство или желание услышать правду из её уст, а может, просто то было нежелание вернуться домой и вновь терпеть Волчонка, он так и не решил. Лишь продолжал слушать гудки, пока телефон не издал предсмертный писк севшей батареи.       — Следила, но поверила не мне, — горько выдохнул он, швырнув измятую пачку «Gitanes» в урну. — Ещё пара таких фокусов, Мастер, и я впрямь решу, что обезумел, — фыркнул он, перекинув ногу через байк.       Домой он, однако, не спешил. Всё колесил по городу в раздумьях. Заскочил в ближайший магазин, прикидывая, что Волчонку всё ещё нужна еда. То ли от проснувшейся заботы, то ли из нежелания возвращаться, пилигрим объездил с дюжину пекарен, скупая всё, что выглядело хоть мало-мальски привлекательно на вид. Забрёл даже в кофейню, прикупил пару сортов зёрен, вспомнив, что чай Сиду не по вкусу. Когда же идеи о том, как подольше растянуть время, иссякли, он, обвешанный пакетами, направился домой.       Собственная квартира встречала полным разгромом: перевёрнутые кресла, поваленный диван и журнальный столик, одной своей резной ножкой наступивший в каминную пасть. Дым витал под потолком, огонь дожирал оставшиеся книги, осторожно забирался по лакированной поверхности стола. Оставшиеся без внимания в прошлом припадке злости шкафы пыльной кучкой обнаружились у окончательно обвалившегося со стены панно.       Оглядев всё это безобразие, обрадовался хотя бы тому, что окна были целы. Сид уснул на полу прямо под дверью, закутавшись в одеяло. Подняв обмякшее температурное тело, отнёс его в свободную спальню. Потратил большую часть дня до обеда на то, чтобы в очередной раз разгрести последствия чужой истерики. Пилигрим с разочарованием заметил, что потеря книг, которые он таскал за собой бесполезным грузом и искренне боялся потерять хоть одну, не вызвала ничего. Думалось, что он бы разозлился, пропади хоть одна при очередном перелёте. Каждый раз, переклеивая повреждённые при переездах, особенно старые тома, он был огорчён. Но теперь, когда от всей его коллекции, зачитанной до дыр, едва ли осталась пара залитых джином и обглоданных огнём страниц, не случилось ничего. Полное безразличие.       Расставив остатки мебели по положенным местам, разложив прихваченные в чужом доме вещи по шкафам в спальне, которую теперь можно было полноправно считать комнатой Сида, он сел у окна и едва успел сделать первый глоток чая, как послышался очередной грохот.       То была дверь в душ. Отложив чашку в сторону, он вернулся на кухню. Вытащил из бумажного пакета кофе, джезву и мельницу для зерен. Принялся за такое, на первый взгляд, нехитрое дело, как варка кофе, прислушиваясь к шуму воды. Забитый до отказа холодильник мерно дребезжал, а по залу разносилась кисловатая горечь африканской жары, иссохшей и сбитой в камень земли с тонкими нотками ириса и корицы.       — Если ты меня не выпустишь, я разнесу здесь всё! — послышалось за спиной, когда кофе уже дымился на побитом журнальном столике на пару с расхваленными десертами.       — Я привык, — с философским безразличием принимая чужих тараканов в свою квартиру, сказал он.       Ноа блуждал взглядом от группки детей, играющих под окнами в карнавальных костюмах, к сидящим под единственным деревом старушкам и до вышедшего покурить продавца из магазина. Настойчиво игнорировал чужое хлюпанье горячим кофе и голодное чавканье. Стоило бы сказать Волчонку, что никто еду у него не отнимает и лучше есть помедленней, но это вполне ожидаемо вызвало бы очередной приступ зубоскальства.       — Зачем тебе всё это — оторвался Ноа от бессмысленных блужданий взглядом по улице, бросив на стол ещё с полдюжины брикетов, забитых порошком, найденных в чужой квартире.       — Я сказал — это не твоё собачье дело. Сам разберусь.       — Не говори со мной так, будто у тебя есть выбор, — сухо констатировал он, глядя Волчонку прямо в глаза.       Не встретив никакого сопротивления или пререкания, читая в глазах Волчонка искреннее удивление, он продолжал:       — Уверен, она будет разочарована, узнав о том, какой ты на самом деле. Только в твоих силах этого не допустить.       — Я не сраный наркоман! — взорвался Сид, опрокинув стол. На пол полетела новая чашка, раскрасив кофейными узорами зеленый плюш дивана. Замечая, что реакции не последовало, а пилигрим продолжал смотреть на него чернеющим с каждым мгновением взглядом, Волчонок притих, упав на диван, но объясниться не спешил.       — Полагаю, выбор сделан, — кивнул Ноа, тотчас направившись в спальню.       Наспех, натянув черную водолазку и брюки, игнорируя навострившего уши Сида, он собрал всё, что хоть сколько-нибудь походило на товар для запрёщенных развлечений. Не дав тому опомниться, он выскользнул за дверь квартиры, пытаясь удержать вопящего и рвущегося наружу мальчишку.       Паника ломала кости, сдавливала тисками сердце и скручивала желудок тугим узлом.       — Я расскажу! — крикнул он, сбивая кулаки в кровь до выступающих костей. Давясь слезами, он всё повторял: — Всё тебе расскажу…       — Только дай мне время, хотя бы час, — судорожно лепетал он, уткнувшись лбом в холодную дверь.       — Как угодно, — ответил пилигрим из-за двери. Замок пропел тремя щелчками, вновь запирая его в клетке. Послышались шаги, а вслед за ними и голос, снова серый, бесстрастный. — Вернусь утром.       Облегчения это не принесло. Воздух вырывался из груди тихими рыданиями. Ноги предательски подкосились, а сил хватило лишь на то, чтобы забиться в угол у двери. Считая минуты до утра, рассматривая сбитые костяшки на руках, он вспоминал.       В детстве Волчонку казалось, что он был рождён на злополучной ферме. Пока прочих детей привозили сердобольные медсёстры да волонтеры, он, казалось, появился там сам собой, из кучек пыли по углам. Пока прочие страны продвинутой и современной Европы не забывали трубить на каждом углу про таких, как он: нищих, обездоленных, бродяг, беспризорных и брошенных в родильных домах детей, Португалия отмалчивалась.       Тут не было детских домов, приютов и церковных школ. Нет никого, кому было бы не плевать на существование мальчишки, свалявшегося из соломы, пыли и паутины в ветхом амбаре. Тут есть только ферма на отшибе жизни. Так он считал в детстве. И каждый, кто вышел из стен «дома» навсегда запечатлел эту тоску в своем сердце. Конечно, тут были всем понятные воспитатели, кухарки, учителя, но они были где-то непостижимо далеко. В недосягаемой другой жизни, за хлипким деревянным забором.       В его реальности была только старая, разваливающаяся на глазах ферма. Воспитателей и кухарок он перестал запоминать с раннего детства, слишком уж часто они уходили по наезженной дороге и больше не возвращались. В будние дни к ним заглядывали учителя, а с появлением новых членов «семьи» находилась и нянечка, первое время заботясь о младенцах.       Сид ненавидел те дни, когда на его ферму приезжали новые дети. Они кричали дни и ночи напролёт, мешая не то что спать, а даже слышать собственные мысли. Ко всеобщему счастью, длилось это недолго. Малыши затихали через месяц-другой, понимая, видимо, что никто не придёт. Стоило им подрасти, как все заботы уходили под ответственность старших, уже выросших здесь или попавших взрослыми, но всё еще детей. Все они были из одного теста, вечные дети, исполненные пустотой напополам со злобой.       Никто не хотел знать о том, что творилось за закрытыми дверями фермы вечерами с пятницы на субботу, когда вся так называемая прислуга исчезала из пропахших сыростью и затхлостью стен. Старшие срывали свой бессильный гнев и ненависть на всех и вся, начиная, конечно, с более или менее окрепших и научившихся держать язык за зубами детей. Те, в свой черёд, отыгрывались на совсем уж малютках, которые тех самых зубов и вовсе ещё не имели. Сид не знал, было ли так всегда и везде, но в долине Дору, на отрезанной от мира ферме, далеко от живописных виноградников, среди пробковых деревьев и каштанов, всё было именно так.       Порой, в особенно паршивые дни, когда силы терпеть всё это иссякали, Волчонок сбегал в лес, сутками блуждая среди деревьев, не ища выход. Сбегал в надежде, что хотя бы на этот раз его не найдут. А напуганные побегом и возможным разоблачением старшие пускались в погоню. Догоняли, возвращали, и так по кругу. Никто из прибывших к первому уроку учителей не спрашивал: откуда на лице юного дарования синяки. Перечень ответов рос с каждым вопросом.       Жаль, лгать он так и не научился, как и прятать своих чувств. Брехал неумело на нерадивых коров и коз, что не держали при себе своих хвостов, рогов и копыт, на мелких мошек, забредших по случайности диких зверей, или даже пинки от младших детей, что по своей глупой неосторожности умудрялись врезать ему пяткой во время купания или переодевания.       Всё переменилось, когда поколение старших было отправлено в загадочную жизнь по ту сторону хлипкого забора. Ферма никогда не страдала от пустующих коек. Небольшую группу почти уже взрослых детей отправили доживать последние годы сиротской жизни на его ферму. И всё было замечательно: прекратились побои, издёвки и насмешки. За одно лето они обустроили их жалкие бараки в пристойные домишки. Обзавелись самодельными беседками и даже выкопали небольшой пруд, запустив в него рыб. Тогда-то он и узнал, что подобных мест много, и не все они так ужасны, как его ферма.       Но пришла осень, началась учёба, заталкивая подальше весь летний задор с его теплом и беззаботными вечерами у костра. Старшим полагалось соразмерно наказывать младших за их проступки, в том числе и за успеваемость. Правда, правило это передавалось из уст в уста и, скорее всего, было выдумано детьми. Сиду учёба давалась с трудом, и как бы он ни пытался исправить свои оценки, ничего не выходило. Он быстро терял концентрацию, а после долго не мог вернуть сосредоточенность, витая в облаках или слишком долго думая над каким-нибудь глупым словцом.       В прошлые годы его только пороли в общей комнате сначала ремнем по заднице, но чем старше он становился, тем сильнее изгалялись самопровозглашенные родители.       «Зачем тебе руки, если и курица с карандашом в заднице написала бы разборчивее?» — Дрожью в костях просыпалось это воспоминание. От старой деревянной линейки пухли пальцы и ломились суставы, особенно когда кто-то «по случайности» бил ребром.       «Зачем тебе глаза, если читаешь ты медленнее, чем ползает по соли слизняк?» — Спрашивал его кто-то, держа настольную лампу так близко к глазам, что он еще долго не видел в темноте, а всё перед взором расплывалось белыми прожжёнными пленками.       «Зачем тебе рот, если ты и двух слов связать не можешь?» Гоготали дети всей поросячьей свитой. От совсем еще малявок, которые научились понимать чужие настроения раньше, чем ходить, до половозрелых детин, уже обзавёдшихся колючей щетиной и никотиновой желтизной на зубах. Гоготали, устраивая тошнотворную пытку, заталкивая наволочку поглубже в саднящую глотку, после которой в уголках губ всегда находились заметные ссадины и трещины, покрытые непроходящей кровавой коркой. Тогда Сид готов был умолять их, хоть и знал — это никогда не спасало даже девчонок.       Он терпел, потому что выбора не было. Все терпели. Все терпели и ждали, когда же они вырастут и уже сами смогут выплеснуть свою злобу. Дети не понимали, что стали рабами порочного круга. Они не желали держать эти многолетние пытки с разбитыми в итоге судьбами при себе. Они мечтали отыграться.       Сиду казалось, что теперь всё наладится. Всем так казалось. За то мимолётное лето они немного подлатали свои душевные раны, сблизились и, с позволения сказать, сдружились. Хотя в действительности дети никогда друг другу не доверяли. Каждый мог всадить нож в спину, выдать тайну или попросту оболгать забавы ради.       Но ничего не изменилось. Всё стало только хуже с появлением нового папочки и своры его диких псов. Лишь после того, как Сид сбежал, он узнал от таких же беглецов, встретившихся по случайности на каком-нибудь заброшенном складе, где ему довелось переночевать у разведенного в бочке костра, что папочку с его свитой побаивались даже воспитатели.       Дни, когда он в очередной раз получал пару, Волчонок вспоминал разве что в неконтролируемых кошмарах.       Их не били, в этом не было нужды. Провинившихся по очереди приводили в амбар, названный домом папочки. Никто больше не ждал выходных, позволяя вволю разгуляться крикам и воплям. Всё случалось в те недолгие часы, когда кухарки, и без того не слишком любящие детей, сменялись другими, такими же молчаливыми свидетелями. На пару часов после полуночи старая ферма на отшибе мира превращалась в филиал ада.       Их не били, но вспоминать то, что там происходило, было физически больно. Мало кто выдерживал больше трёх провинностей. Сид стерпел семь, а после сбежал в свой четырнадцатый день рождения и больше никогда не возвращался. Первое время он корил себя за то, что бросил там младших. Но что он мог? Маленький беспомощный мальчишка.       Ему стукнуло пятнадцать, когда на одной из ночных стоянок у костра его заметил Ву, мальчишка на пару лет младше. Ву было прозвищем, потому что всякий раз, когда этот чудак с шоколадными барашками на голове ныл от побоев, это скорее напоминало вой неумелой мелкой псины.       Ву сломал ему руку, избив едва ли не до полусмерти, вопя от ярости и обещая убить. Поднял такой крик, что даже закаленные в уличных драках бездомные забеспокоились и все же оттащили мальца с зажатым в руке камнем от едва дышащего Сида.       «Папочка скучал по тебе! — злобно рычал он, раз за разом вбивая эти слова камнем куда придётся: по голове, зубам, щеке, по шее. Так он, в общем-то, и сломал Сиду руку. — Папочка так скучал по тебе, сукин сын, что решил отыграться на нас всех. Десять грёбаных ночей я провел в его доме, Сид. Десять!»       Он тогда рассмеялся заливисто и звонко, разбрызгивая кровавую слюну по бетонному полу и озверевшей роже Ву.       «Нелегко быть худшим в классе, а? А помнишь, как вы рвали мои книги и тетради, только бы я вновь получил самую низкую оценку? — шептал он тогда, содрагаясь от накатившей злобы. — Я вот помню. Только бы учитель счёл вас не такими уж бездарями по сравнению со мной. Только бы не вас тащили за волосы в тот треклятый амбар!»       Сид вдруг ощутил, как отрывается от земли, чувствовал невесомость сквозь удушающий жар, что вытягивал воздух из лёгких. В следующее мгновение пришёл спасительный холод, пробирающий до костей освежающим ментолом. Он всё пытался вырваться из этого полуобморочного плена, открыть глаза до того, как в освещённую комнату, залепленную бесчисленными постерами и газетами, войдёт папочка. Но всё было тщетно. Мысли метались по скраденным во тьме уголкам сознания, пытаясь спрятаться, забыться и просто исчезнуть.       Сильные руки сжали его в тиски, когда очередная волна цикутового холода накрыла с головой. Во всей этой суматохе: чувств, мыслей и воспоминаний раздался размеренный стук чужого сердца.       Сид распахнул глаза, загнанно дыша и озираясь по сторонам. Всё застилала мутная пелена самовольно текущих слез. Шум крови в голове то срывался в такт бьющемуся в панике сердцу, то поддавался какому-то писку забитого зверя. Контуженный, он пытался вырваться из держащих его над водой объятий, раз за разом захлёбываясь стылостью с паршивым привкусом йода и хлора.       Чья-то тяжелая рука намертво прижала его голову к груди. Сквозь весь этот гам из плещущейся в крови паники и рвущейся из крана воды он расслышал, как с другого конца света раздался тихий бархатный голос:       — Это был всего лишь сон, — успокаивал его Ноа. — Только сон.       Мало помалу чужое сердцебиение всё же передалось, заразило его загнанный в ужасе комочек под рёбрами. Медленно успокаиваясь, Сид прижался к остывающему теплу, разрываясь между желанной прохладой для температурного тела и не менее желанной заботой и любовью, пусть не настоящей и мнимой, воображаемой и бредовой, но такой необходимой для израненной души. Сквозь медленно отступающий кошмар он чувствовал, как чужие пальцы путаются в волосах, нащупывая старые шрамы, скрытые под слишком длинным ирокезом. Иначе ведь их было не скрыть.       — Я отнесу тебя в постель, — слышалось сквозь вновь наступающую дремоту.       Покрепче прижимаясь к спасительной груди, в которой билось живое успокаивающее сердце. Сид, в общем-то, плевать хотел, что с ним сделают. Пусть хоть разденут, да протащат по улицам, лишь бы это на миг пойманное умиротворение не заканчивалось.