Хроники Иномирья

      На пролётах лестниц вместо привычной затхлой духоты поселились холод и сырость. Редкие квартиры на пути к заветному убежищу либо пустовали круглый год, либо сдавались исключительно в туристический сезон. Потому дом в пять с половиной этажей был сонным, безжизненно тёмным и безмолвным. Сбитая в клочья перекати-пыль гуляла по углам и этажам на крыльях редких сквозняков из распахнутых настежь окон. Ноа не спеша поднимался к своему жилищу, устав как от этого дня, так и от города в целом. Впрочем, устал он уже давно и просто убеждал себя в том, что во всём повинен португальский колорит.       Пилигриму мечталось наконец забраться в беспробудное одиночество и разложить мысли по полочкам. В частности, те, что настойчиво твердили о немедленном бегстве. Последняя неустанно юлила перед мысленным взором, обращаясь уже не мыслью вовсе, а нестерпимым зудящим желанием.       — Явился, — раздался пробирающий до костей голос из тёмного угла у двери чьей-то пустующей квартиры. Мысленно подобравшись, растрачивая всё запасённое на чёрный день воспитание, терпение и спокойствие, Ноа обернулся. Колючее воспоминание больно врезалось в глаза, вынуждая его морщиться.       Волчонок откровенно раздражал, и от этого пилигриму становилось стыдно. Очевидно, он ничего не помнил о той ночи и настырно, совершенно не понятно зачем, всё пытался втиснуться в его жизнь. Одной только просьбы о помощи в больнице было мало, чтобы они вдруг стали друзьями. Как и раскрытого по случайному совпадению секрета. Ноа задержал в лёгких шумный выдох, сболтнул единственное, что пришло ему на ум:       — Пришёл сыграть мне лично? — кивнул он, заприметив на плече Волчонка Сида чехол для виолончели.       — Как проницательно! Не устаю поражаться твоей гениальности день ото дня, — мрачно хохотнул Сид. — Твоё овации здесь мало кого волнуют. Разве что такого же cabrão, как ты, только с фломастерами вместо меча. Открой уже эту чёртову дверь! Ссать хочу.       Проглатывая так и рвущиеся наружу иголки, Ноа впустил нелюдимого Волчонка. Виолончель тотчас звонко рухнула на пол в прихожей. Заметив, как тот пошатывается, хлебнул отвращения с новой порцией всё тех же переваренных в кашу воспоминаний. Стоило двери ванной захлопнуться с болезненным треском древесины, Ноа поспешил вымыть руки и поставить чайник. Всю дорогу он мечтал о тишине и чашке обжигающего напитка, от которого не несло бы пылью индийских дорог и навозом. Мечтал насладиться им под мягкий треск брёвен в камине и в долгожданном покое. Но теперь оставалось лишь захлёбываться чаем, заедая его закостенелым отчаянием.       Не глядя, привычным жестом он потянулся к кружке и, обнаружив в руках не привычную толстую керамику, надолго сохраняющую температуру, а какую-то дешёвую посредственность, нахмурился. Разглядывая незатейливый узор и щёлкая ногтем по тонким стенкам, нервно хохотнул, так и не поняв, что стало с прошлой кружкой.       С некоторым разочарованием и ещё большим стыдом признал, что эта мелочь оказалась здесь по воле Волчонка Сида. Ноа по привычке подставил лицо под струйку занимающегося над чайником пара, с наслаждением впитывая порами живительное тепло.       — Проще удавиться, чем признаться… — обречённо прошептал он, потирая заметно замаранную повязку на ладони. Рана никак не желала затянуться, оставаясь болезненным напоминанием о том, чего он никогда не вспомнит.       Когда Сид всё же закончил свои неотложные дела, на журнальном столике уже дымилась пара кружек, разнося по просторному и опустевшему залу лёгкие ароматы жасмина и шалфея. Презрительно сощурившись и сцедив что-то невнятное сквозь зубы, Волчонок выплеснул чужое гостеприимство в раковину. Порылся в шкафах и ящиках, вытаскивая с одной из полок, заставленных деревянными коробками с чаем, бутылку джина, спрятанную от хозяина.       — Будь это кофе, я бы выпил, но твои зелёные помои мне поперёк горла, — поймав разочарованный взгляд пилигрима, цыкнул Сид, наливая прозрачного пойла в свою кружку до самых краёв.       — Не обязательно приходить каждый день. Я давно справляюсь сам, — попытался было Ноа воззвать к гордости португальского Волчонка, собирая по крупицам давно растраченную уверенность. Даже смотреть на Сида было до тошноты неуютно, что уж говорить о прочем.       «Тебе бы и вовсе не появляться в моей жизни», — вспыхнуло далеко на задворках сознания, но мысль эта, как и все прочие трусливые, постыдные и неподходящие образу бессмертного заклинателя, так и осталась непроглоченным комом в горле.       Волчонок уселся в противоположное кресло, забираясь поглубже с ногами, попутно расстёгивая пиджак. Вновь что-то цыкнул, закатив глаза, и, кивком указав на почерневшую пасть камина, произнёс:       — Ну так справься с камином. Я весь зад отморозил, пока тебя ждал. И где ты вечно шляешься…       И пока Ноа разбирался с устройством двери хранилища для дров, разжигал мелкую щепу, Волчонок неотрывно за тем наблюдал. Впрочем, взгляд его был абсолютно пуст.       — Пора бы тебе свалить из нашей жизни, — огорошил его Сид, медленно отхлебнув можжевёлового сухостоя. — Приехал. Раздаёшь всем указания, не считаешься ни с чьим мнением, смотришь на всех, как на дерьмо собачье. Проваливай, а? Со своими советами и жалкими подачками, даром не нужными нравоучениями.       — Не я решил приехать в Порту, не мне решать, когда его покинуть, — равнодушно пожал плечами Ноа, слишком уставший от всего этого балагана, воцарившегося в его жизни, от португальского Волчонка с его острым языком. Сил хватало ровно на то, чтобы осторожно раздувать ленивый костёр в камине. Даже он никак не поддавался, то и дело затухал, задыхаясь под нагромождением тяжёлых брёвен.       — Чушь собачья! Так я и поверю, что ты, рождённый с золотой ложкой в заднице, боишься ослушаться приказа! Ты-то… — Сид усмехнулся, кривя тонкие, дрожащие от обиды губы. — Просто уезжай. Кто тебя остановит? Проваливай.       — Кто меня выгонит? Ты? — ядовито сцедил сквозь зубы пилигрим, ясно представляя эту картину, которая, по его мнению, вполне могла бы обратиться правдой.             Огонь блеснул турмалиновой искрой и незаметно для двоих вспыхнул где-то глубоко в почерневшей от копоти пасти камина.       — Ненавижу тебя! — голос Волчонка сочился высшей пробой отчаяния. Отчаяние то было закостенелым и холодным, точно тьма, собравшаяся этой ночью в затаённых уголках квартиры. — Если бы ты только знал, как сильно я тебя ненавижу. Как надоела мне твоя самодовольная, вечно бесстрастная рожа. А особенно то, как она носится с тобой, как с долбаным раненым птенцом.       — Всё как всегда, — устало прошептал Ноа, усаживаясь в кресло напротив. Он давно перестал удивляться тому, как все их разговоры, точно реки, стекались к единственному, что волновало Волчонка Сида. — Ненависть — слишком громкое слово для глупой ревности. Забрав беспризорника с улицы, Мастер Шень не стала спасителем.       — Забрала с улиц, — насмешливо перебил его Волчонок. — В прошлую попойку я, видать, тебе немало наболтал, а? Кстати, где твоя бабочка? Сожрал? Ах да, вам больше по вкусу крысы с крыльями.       Не было толку даже думать над его словами, что уж говорить о спорах и вразумлениях этого взрослого на вид ребёнка. Но что-то, вопреки его желанию, заёрзало ядовитой змейкой под рёбрами, тихо и размеренно окольцовывая сердце удушающими объятиями.       — Забрала с улиц… — Сид залпом проглотил половину оставшегося джина, потянулся за бутылкой. Ноа поспешно ту отобрал. Желание возиться с пьяным ребёнком колыхалось где-то пониже нуля. — Мне повезло. Не о чем тут думать. Может я и неотёсанный, может голодранец. Из сотен тысяч утопающих в дерьме она протянула руку мне. Спасла меня. Разве я могу поверить в твои бредни? Что у меня останется? Может, у меня вместо золотой ложки в заднице всего лишь ржавая арматура, но я могу смотреть на вещи реально.       — Так открой глаза! — почти рявкнул пилигрим в ответ, шагая на кухню. — Нет никаких сотен тысяч…       Позади послышался смешок и грохот бьющейся керамики. Неприглядная правда так и осталась на устах пилигрима. Ещё один небольшой кусочек отвалился от плиточного панно. По оливковому паркету рассыпалась мелкая пыль и разбитая на куски кружка. Ноа вылил джин в раковину. Ругаться смысла не было, разве что дать разок по нахальной злобной физиономии. Но тягаться с озлобленным Волчонком не хотелось. Как, впрочем, и что угодно другое.       — Открыл! Ещё до того, как ты ложку в руках держать научился, я их открыл! И я вижу, что ты ничтожество. У тебя есть всё: свобода, выбор, семья, деньги, статус и обязательства перед той, кто никогда ничего не требует. Ты жалкий лжец, думающий, будто бы все вокруг подобны тебе. Идиот, который верит в то, что раз он ослеп, то и все вокруг слепы.       Пилигрим собрал осколки развалившейся на пять частей кружки, сложил всё на журнальный стол и скрылся на втором этаже, шурша бумагой, хлопая ящиками. Вернулся с тюбиками клея, золотистой краски и парой кистей.       Откуда у него отыскались кисти, он тоже не помнил. Думать об этом не хотелось. С самого пробуждения в голове царил полнейший кавардак, словно все мысли и воспоминания свалили в одну кучу. Наперво решив, что виной тому исключительного характера кошмар. Теперь сомневался, он бы ещё допустил кипящий на плечах котелок до полудня. Но вот уже минули практически сутки, а мысли в порядок так и не вернулись.       Сид, устроившись в кресле у окна, с неподдельным интересом непричастного наблюдал, как по стеклу скользят крупные капли. Мелкая морось собиралась в ощутимый ливень, а тот, пусть и неумело, но любезно скрашивал воцарившуюся тишину.       Оторвавшись от не очень интересной гонки тройки мутных капель по стеклу, он хохотнул, наблюдая, как сидящий на полу пилигрим скрупулёзно смачивает осколки кружки клеем.       — Ты ещё и скуп. Хочешь, я куплю тебе новую?       — Не люблю выбрасывать то, что могу починить, — задумчиво пояснил Ноа, не отнимая кисти от последнего шва. В действительности плевать ему было на эту кружку, просто хотелось занять чем-то мысли и руки.       Волчонок смерил его престранным взглядом, тихо скользнул на кухню и, спрятавшись за стойкой, отделяющей её от зала, откупорил следующую бутылку. Но та, выпитая едва ли на четверть, вскоре последовала за первой. Впрочем, Сид был уже довольно пьян, чтобы не замечать уже привычного снобизма и вдруг открывшейся бережливости в пилигриме.       Отобрав, как он надеялся, последнюю бутылку, Ноа включил духовой шкаф и, сидя напротив, наблюдал, как в свете тусклой лампочки внутри просушивается склеенная кружка. Сид упал рядом, а из динамиков его телефона медленно разливался тягучий голос. Привычный фаду: вечно тоскующий по чему-то, знакомому лишь португальцам. Отмечая про себя престранные музыкальные вкусы, явно идущие вразрез с ирокезом и пирсингом, язык Ноа всё же прикусил.       Волчонок сидел, слепо уставившись перед собой, и тоскливо поджимал губы. Исполненные грустью и радостью, печалью и сладостью слова мерно разносились по залу, вытесняя слишком давящую тишину.       — Заткнись, — на всякий случай предупредил его Сид.       Ноа, в общем-то, не слишком вслушивался в какую-то очередную балладу о неразделённой, безответной, потерянной и ещё невесть какой любви, дружбе и семье. О той набившей оскомину жизни, к которой он больше никогда не посмеет прикоснуться. Скоро подорвался, заслышав спасительный колокольчик кухонного таймера. Выудил кружку. Обжигая пальцы, поспешил уйти подальше от назойливого мальчишки. Усаживаясь за журнальным столиком, Ноа неспешно выводил по трещинам золотые узоры.       — Ей цена в три евро, чего ради надрываться? — с самым заинтересованным видом уселся Сид на пол. Наблюдал за тем, как незаметные швы изнутри и снаружи кружки покрываются золотистыми линиями.       — Всё в мире имеет цену, но не ценность, — задумчиво произнёс пилигрим, тонкими паутинками накладывая на шероховатые швы краску. — Починенная вещь обретает ценность, а купленная — всего лишь цену. Однажды Глава Клана взял меня с собой в город. Мы заблудились и забрели на рыночную площадь. Один торговец, из тех, кто таскает товар в коробке на лямках, увязался за нами. Он продавал… — пилигрим замялся, подбирая верные слова, но скудный лексикон выдал лишь одно: — продавал заколки из цветов, покрытых смолой. Тогда он впервые купил то, о чём я просил. Я подарил её матушке. Заколка была очень хрупкой, от неё то и дело отрывались лепестки. Матушка её очень любила, потому я собирал лепестки и чинил, пока случайно не разбил…       Запнувшись, Ноа протянул ему кисть. Сид неловко взялся за пластиковую кисть и, переняв все ещё ощутимо нагретую кружку, неловко помявшись, всё же оттолкнул её в руки пилигрима:       — Foda-se! Только всё испорчу.       — Ей цена в три евро, а ценность определяется моментом, — задумчиво прошептал Ноа, незаметно отодвигаясь подальше. Хмурился и ругал себя за чрезмерную болтливость. Старался не замечать, как непривыкшие к тонкой работе руки то и дело марали краской всё вокруг.       С трудом обводя дрожащими прикосновениями оставшиеся без внимания швы, всё больше увлекаясь этим нехитрым занятием, Сид задумчиво произнёс:       — Что было потом?       Пилигрим в слепой задумчивости уставился сквозь всполохи огня в камине. Он ясно помнил, что было после, но отвечать не спешил. Когда же тишина, сдобренная треском раскрасневшихся углей и барабанящими по стеклу каплями, повисла в воздухе на долгие минуты, Сид разочарованно сообразил, что продолжения он не узнает. Молчание пилигрима раздражало даже больше, чем отказ. Волчонок нервно повёл костенеющими плечами. Глядя на перепачканную кружку и неаккуратные мазки, он окончательно уверился в том, что для странника с далёких берегов не существует никого, кроме себя самого.       — Знаешь, а вышло неплохо, — лениво, словно бы невзначай, протянул Волчонок Сид, проверяя склеенную кружку со всех сторон. — Той ночью. Зря ты думаешь, что я был слишком пьян и ничего не помню.       Охваченый сковывающими стыдом и ужасом, Ноа так и замер, не отыскав ответ. Оглушительная тишина била по голове кузнечным молотом в такт тяжёлым ударам сердца.       — Ждёшь извинений? — холодно произнёс Ноа. Лицо его, как и всегда, не выражало ничего, но в глазах плескалось брезгливое презрение.       — Оставь эту чушь для идиота с фломастерами, — хохотнул Сид, с довольством наблюдая, как в стыде пилигрима растворилось всё былое безразличие и напускное высокомерие. — Если не хочешь, чтобы она об этом узнала, то катись-ка со своими паршивыми ценностями. Собери в кучку проповеди о непорочности и бесчувственности, непрошенные советы, пафос, кислую мину, собери всё это в сраный узелок и проваливай. Завтра же.       Не дожидаясь ответа, он поднялся, подкинул злосчастную кружку в руках и вновь отправил её в фатальный полёт. На сей раз та рассыпалась в поблёскивающий песок, а стена заимела видимую вмятину. Разрезая облака поднявшейся пыли, Сид отсалютовал на прощание перепачканными руками и захлопнул дверь, оставляя пилигрима с настоявшимся желанием убежать отсюда как можно скорее.       Усталость накатила волной. Сдавила грудь неподъёмным камнем, выдавливающим воздух из лёгких. Расскажет озлобленный Волчонок о случившейся пьяной ночи или нет, роли, в сущности, не играло никакой. Старая Лиса знавала своего ученика и в худшем свете, так что всё это обратится лишь очередной издёвкой из её уст. Издёвкой, которая, как и прочие до этого, забьётся в прохудившуюся дырами память Шень Юань и так же бесследно исчезнет. Неожиданное откровение, вопреки желанию Волчонка, принесло ему мимолётное облегчение.       Пилигрим уронил голову на диван, прикрыв дрожащие веки. Забытый где-то на кухне телефон грозился разорваться от избытка сообщений, точно тикающая бомба. Поднявшись на ноги исключительно на силе скопившейся злости, он в два шага достиг разрывающегося от потока оповещений телефона.       Наперво подумав о лузитанском преследователе, он удивился, когда с экрана телефона на него посыпались иероглифы. Шень Юань, казалось, растеряв остатки озорства и веселья, сыпалась проклятиями и самыми беспощадными угрозами. Пока растерянный пилигрим разгадывал причину такого неправедного гнева, за окном громыхнуло. Всполохи молний ловко уводили сознание, и без того сбитое в тугую кашу, прочь от гнева наставницы.       Ноа бросил взгляд на пожухлые китайские розы, на стекло позади. Так и замер, вырвавшись из лёгкого транса и мимолётного воспоминания. Воспоминание то вгрызлось острой болью в ладонь, оставляя после себя запах свежей крови.       Он и не заметил, как телефон пропал из рук, как на его месте оказалась наполненная до краёв лейка. Не помнил, как и когда он поднялся по лестнице. Спасительный дождь, словно в насмешку над увядающими цветами, барабанил по крыше, а пролитая вода спешила подыграть, отражая гладью редкие всполохи молний, всё чаще вспыхивающие над стеклянной крышей.       — Что происходит? — выдохнул он, глядя на выбитый треугольник стеклянной стены, из которого торчала рубашка от пижамы.       Шень Юань названивала. Квартира стала невыносимо душной и давящей. Громыхания за окном усилились десятикратно. Яркие всполохи разрезали небо острыми бритвами. Сердце билось в ушах оглушительным валом. Воздух застревал в горле высохшей патокой, обжигал лёгкие удушающим пламенем. Бросив провальную затею с поливом за даром не нужных цветов, наспех накинул поверх рубашки пальто, вылетел вон из квартиры, прихватив телефон и ключи от машины. Пилигрим не знал, куда бежал и от чего, но преследующее его с самого детства чувство тревоги подгоняло прочь.       Он не помнил, кто и когда положил этому начало. Быть может, тому была виной вдруг подаренная свобода, в одно мгновение в коротком взгляде прищуренных янтарных глаз.       Миг, когда были сорваны оковы, навешанные его отцом. Миг, когда он воспротивился всем советам и наставлениям, которые, впрочем, таковыми и не были вовсе. Миг, когда он пошёл наперекор пророчествам о своём будущем. Далёкое и забытое мгновение, когда Молодой Господин Янь избрал своим учителем Старого Лиса. В жизни пилигрима и после этого будет множество мгновений, которые не угаснут в его памяти никогда. Но это было первым. Первое мгновение, прожитое наперекор отцу.       — Снизошёл! — воскликнула Шень Юань и тотчас вырвала Ноа из удушающей трясины мыслей. — Я могу принять тот факт, что спесивому ребёнку не достаёт ума и опыта не ввязаться в драку, но ты! Разбил одному нос, всыпал бутылкой по голове второму и до кучи решил прибить всех лестницей? Откуда в тебе скопилось столько дури, Ноа?       Ноа молчал, дрожащими руками безуспешно пытался завести машину. Напуганная грозой старушка решительно не желала покидать подтопленной парковки, кряхтела и ерепенилась, точно престарелая кобыла.       Мысли тем временем вновь волокли его по извилистой и ухабистой дороге собственной жизни. Начало её, давно похороненное в смолистом мраке, изредка показывалось позади редкими светлячками-воспоминаниями. Всего лишь короткие мгновения. Ничтожные и мимолётные мгновения на пути его затянувшейся жизни.       — И в пекло бы всё это, но использовать цингун для побега! Решил, раз уж сам не убился, людям не отдался, так Стражи подсобят? — шипела она из динамиков телефона, точно потревоженная змея, заметно севшим голосом.       Машина всё же завелась, видимо, проникнувшись сочувствием к испуганной душонке пилигрима, нехотя выкатилась под барабанящие по крыше капли. Однако мечте о побеге, зародившейся, кажется, целую вечность назад, ещё под палящим солнцем на подступах к беззаботному Порту, не суждено было сбыться. Тусклый свет запылившихся фар осветил колодезный дворик. Едва успев завестись, машина стихла в смехотворных сантиметрах от замершей фигуры. Ему оставалось лишь беспомощно наблюдать, как припозднившийся пьяница гордо и несмело вальсирует меж бурлящих от ливня луж, уставившись в телефон.       — Какая дьявольская вожжа ужалила твою полоумную задницу?! — беспокойно выдохнула Старая Лиса, пуская трещащие гневом помехи, знакомые, далёкие, отзывающиеся в памяти напевным голосом проповедника и запахом сгоревшей плоти. — Людям вредить запрещено. Такое простое и понятное правило, кому же, как не тебе, понимать его. Так объясни мне, будь любезен, чем тебя так разозлили жалкие пьяницы, едва стоящие на ногах? Неужели оно того стоило?       Впервые, кажется, за многие сотни лет, её болтовня не раздражала. Впервые она была маяком для заблудившегося во мраке собственной жизни пилигрима. Ноа прикрыл уставшие глаза руками, но отвечать не спешил. Колотящееся в панике сердце проваливалось всё глубже, с каждым звенящим в голове стуком утягивая за собой и разум пилигрима прямиком в бездну. Бездну, любовно раскрывающую свои объятия. Долгие годы скитания без цели и смысла, живя лишь по приказу и наставлению, странник с далёких берегов мечтал о ней. Мечтал и грезил, тайно лелеял во снах, которых никогда не мог вспомнить. Но, оказавшись на её пороге, испугался.       — Я устал, — выключив фары, отозвался Ноа и, оглядев дрожащий на ветру силуэт под хлипким козырьком, замер. Кажется, только теперь, рассмотрев покачивающегося, беспощадного, пьяного и, несомненно, вымокшего лузитанца, словно читая по струйкам дождя на его лице, прочёл своё поражение.       Добравшись до дома по чистой случайности и благоволению небес, Леви Дакоста хмельным сознанием и половиной зрения приметил, как к нему летит смолистая тень. В мгновение ока та застала его врасплох. Не успев испугаться, он уже был прибит к ближайшей стене, точно муха. Влетев спиной аккурат в визгливую ливнёвку и зацепив затылком чей-то дряхлый подоконник, он жалостно взвыл от боли, да вышел только визгливый хрип, с которым последний воздух вырвался из пережатого горла.       Ловя губами воздух, он удивлённо смотрел на возникшего перед ним Ноа и отчего-то был не рад увидеть, как маска спокойного безразличия рассыпалась в пыль. Растрепавшиеся волосы тонкой вымокшей вуалью упали на лицо, но даже это не скрыло турмалиновой ярости в глазах.       Он всё пытался расслышать и понять рокочущие гневом вопросы, но заторможенное сознание лишь било тревогу без воздуха в лёгких и земли под ногами. Леви Дакоста едва хватило сил поднять руки к горлу. Царапая шею, он пытался хоть немного ослабить стальные пальцы пилигрима. Прикосновение его разливалось холодом по венам, гулом в ушах и слезами по щекам.       — Тошнит, — прохрипел он, замахнувшись точно в искажённое яростью лицо, в попытке не то отрезвляюще врезать, не то оттолкнуть прочь. Хватка тотчас ослабла, и лузитанец упал на колени, щедро поливая чёрные оксфорды содержимым желудка.       Сделав пробирающий холодом и жизнью вдох, он откинулся спиной к вымокшей и скользкой от мха стене, дрожащими руками согревая саднящую шею. Тщетные попытки встать с места вызывали только головокружительную боль и противное бурление где-то в желудке. Тихонько поскуливая, лузитанец сдался, содрагаясь от трикстерских сквозняков, забравшихся под воротник.       — Ты прости уж, я не специально, — прохрипел он, заметив перепачканную обувь.       Лузитанец подтянул колени к груди, отчаянно пытаясь сохранить тепло, ускользающее с пальцев, вырывающееся с каждым сиплым выдохом.       — Ключи потерял опять, — виновато улыбнулся он, потирая окровавленный затылок. А после и вовсе сотворил самое паршивое, что могло прийти пьяному в голову — уснул, оставляя свою пропитую тушку на совесть пилигрима.       Тот, впрочем, едва ли услышал сказанное, лишь обеспокоенно озирался по сторонам, потирая саднящие знакомой болью щёки. Под светом рыжего фонаря и тусклых огоньков ближайших окон по ним уже бежали тонкие паутинки крови. Не обращая внимания на испорченные туфли и поднявшийся с потрескавшегося асфальта смрад, он только пятился, заглядывая за гребни крыш, во тьму небес, в каждый угол, затаившийся во дворе-пятачке. Однако, сколько бы он ни выискивал знакомый силуэт Старой Лисы, не заметил даже отзвука её ауры.       — Людям вредить запрещено, — раздалось прямо над ухом далёким отзвуком и тихим шёпотом. Голосом спокойным и размеренным, но непреклонным. — Если ученик забыл, Достопочтенный Мастер напомнит причину этого запрета.       — Этот ученик признаёт вину и примет любое наказание, — тотчас отозвался он, не смея перечить. Так и не отыскав окончательно разъярённой наставницы, пилигрим покорно поклонился, сжимая кулак в ладони.       Однако стоило ему наклониться, как знакомая аура всё же показалась. То был лишь отзвук, увядающий след тончайших паутинок. Они плавали и ловко ускользали от рухнувшей с неба воды. Если хорошенько приглядеться, прислушаться и замереть, не дыша, можно было заметить, как на тонких серебристых нитях собирались янтарные жемчужинки её силы.       Они заполонили всё вокруг: бежали ручейками по трещинам домов, собирались над лужами и прятались в свете фонаря. Зацепившись взглядом за самую яркую нить, пилигрим удивлённо вскинул брови. Защитная формация оплетала провалившегося в беспамятство лузитанца мягким переливчатым коконом. Хмурый задумчивый взгляд, пристально впившийся в Леви Дакоста, сменился облегчённым выдохом.       Старой Лисы здесь не было, — уверил себя пилигрим. Только формация, знакомая ему каждым изгибом тончайшей лозы с самого детства. Он шагнул ближе и присел, затаив дыхание, рассматривал, как на тонких струнах распускаются цветы, чувствовал промёрзшей кожей исходящее от них тепло.       — Не смей покидать город! — послышалось отчётливо и строго из-за спины, вынуждая пилигрима содрогнуться от вновь накатившего ужаса.       Былой надлом и грусть в её голосе улетучились, оставляя после себя лишь ничем не прикрытую истину. То была не просьба, не отчаянное требование, а приказ.       Обернувшись, пилигрим застыл, бледнея до болезненной серости, точно мальчишка, пойманный за непристойностями. В янтарном взгляде бурлил ядовитый укор. Всегда улыбчивое и смешливое личико обратилось нефритовой маской истинного заклинателя: непроницаемое и бесстрастное.       — Я разочаровал вас, Мастер? — спросил он, несмело заглядывая в глаза, утратившие былое тепло. В повисшей тишине он заметил, как утих и ливень, и ветер, казалось, даже вечный рокот сонного Порту смолк.       — В разочаровании виновен тот, кто очарован был, но не тот, кто очаровал. Ученик и прав, и глубоко заблуждается. Достопочтенная Я не разочарована, но опечалена. Достопочтенная Я считала этого ученика её идеальным отражением. Считала, что этот ученик унаследовал её достоинства, но избежал недостатков, что он, как никто до него, превзошёл своего Мастера и достоин уважения. Достопочтенная Я уверила себя в том, что ученик заслуживает её защиты и покровительства, в том, что ученик достоин безоглядной веры и доверия.       Он нашептывал несмелые оправдания, подбирая слова, но под неумолимым взглядом наставницы те лишь беспомощно таяли на губах.       — Этот ученик…       — Достопочтенная Я ошибалась, — перебила его Старая Лиса. Стоило словам ворваться в его слух, как она исчезла, оставив после себя лишь сокрушительный грохот вновь хлынувшего дождя и солёный привкус горечи на языке.       Он ещё долго стоял не смея шелохнуться. Глядел на то, как стекающая по телу вода смывает остатки ужина Леви Дакоста с туфель, и пытался осознать сказанные слова. Он всё крутил их в голове, заучивая незаметно для себя, шевелил дрожащими губами.       — Ошибалась, — прохрипел он, подобравшись, впервые распробовав на вкус её разочарование.       Взгляд невольно зацепился за уснувшего лузитанца и тотчас заискрился ревнивым турмалиновым отблеском в потухшем обсидиане глаз.       Отбросив скромность и брезгливость, пилигрим выпотрошил всё содержимое карманов Леви Дакоста: пачка сигарет, в которой болталась расхлябанная зажигалка, и пара табачных палочек, упаковка презервативов, фантики от фруктовых конфет и телефон. Ключей действительно не нашлось. Давясь от злости и собственной глупости, Ноа, так и оставив свою старушку посреди двора, вернулся домой со спящим грузом.       Надрывая спину, скрежеща зубами, поднял безвольное тело на пятый этаж.       — …ошибалась, — сцедил он сквозь зубы, оставив при себе все нелестные проклятия в адрес лузитанского проходимца.       Злобно, без сожалений и вполне заслуженно швырнул его на пол в прихожей. Тот только сонно просипел, второй раз за вечер напоровшись затылком на неприветливый угол. Напрочь забывая о существовании постороннего в квартире, пилигрим перешагнул что-то бурчащий недовольный полутруп и спешно зашагал в ванну.       «Случайная драка в баре разочаровала вас больше, чем всё то, что я сотворил? — с разочарованной усмешкой думал Ноа. — Десятилетия, проведённые во мраке одиноких пещер, после которых я едва помнил человеческую речь, вас не разочаровали. Беспробудно пьяные годы в клубке голых тел мужчин и женщин не печалили вас. То, что я столетиями притворялся человеком, крал годы жизни у невинных женщин, обещая быть с ними до гроба, вы мне простили. Каждого моего бастарда вы любили, как собственного ребёнка. Любили их так, как я полюбить не смог. Никогда не смогу. Но этого вы не стерпели?»       Горячие капли оставляли красные пятна на спине и плечах, заливали багрянцем щёки, оседали в запутавшихся волосах, обжигали исхудалые бёдра и поджарые икры.       «Вы прощали мне безразличие, не замечали моей надменности, мирились с гордостью. Я не видел в ваших глазах ничего, кроме боли и сочувствия той ночью… Но какого-то жалкого художника ты простить не смогла…»       Мысль эта угнетала, колола цикутовым ядом, вынуждая морщиться и дрожать от засевшего где-то глубоко в душе холода.       Вымытый до скрипа и распаренный до розовинки, граничащей с помидорной краснотой, он ещё долго стоял перед зеркалом, рассматривая обугленный шрам на груди.       — Ошиблась, — прошептал он, незаметно для себя врезаясь ногтями в зудящую рану.       Шрам и на мгновение не прекращал терзать его разум болью. Когда-то давно и где-то далеко эта боль напоминала пилигриму о том, что он жив. Жив вопреки, наперекор. Шли месяцы и годы, десятилетия ускользали сквозь пальцы мелкой и незначительной рыбёшкой, но боль, как и прежде, царапала кости и въедалась в саму душу. Её шёпот и теперь напоминал о том, что он жив. Всё ещё жив.       Оставленный без внимания лузитанец проснулся. Поднялся, чуть покачиваясь на пьяных ногах. Осмотрелся, подмечая, что квартира странника с далёких берегов внутри намного больше, чем удавалось заметить в окно. Заслышав шум воды, тихонько прокрался в спальню. Самовольно влез в чужой шкаф, выудив тёплый мешковатый свитер и первые попавшиеся штаны. Завис у хозяйской ванной, потирая трещащий болью затылок, но пилигрим, видимо, решил вымыть каждую свою прядь по отдельности. Потому, заскучав, он засмотрелся на оставленный рисунок. Пробуя чуть смятую и слишком мягкую для красок бумагу, Леви Дакоста удивлённо подметил для себя, что странник с далёких берегов умело обращается с кистью.       Тонкие линии, идеальные изгибы без единого намёка на дрогнувшую руку. Пара красных штрихов, смоль волос и белизна листа складывались в задумчивую девушку.       — Кто же ты? — прошептал он, легонько касаясь пальцами алых губ, запечатлённых на бумаге.       Вода за стенкой шумела, растягивая долгие минуты ожидания, потому Леви Дакоста, содрогаясь от липнущих к телу одежды и холода, поплёлся осматривать остальное жилище. Заглянул на второй этаж, едва не поскользнувшись на пролитой луже. Приметил оставленную лейку и увядающие цветы. Недолго думая, полил самые пожухлые. Заблудившись в потёмках, лузитанец забрёл в пустующую комнату: пилигрим явно был здесь не частым гостем. Толстый слой пыли на прикроватных тумбах и голый матрас под балдахином, глухо занавешанные окна и одна забытая коробка на столе. Заметив ещё одну дверь, он радостно пробурчал себе что-то под нос, обнаружив за ней ванную комнату.       Наскоро смыв собравшийся инеем на коже холод, забрался в тёплые и сухие одежды. Припомнил слова пилигрима о том, что ничем он не пахнет, когда в нос ударил мягкий запах пряных яблок. Усмехнулся и, поддавшись любопытному порыву, зарылся поглубже в мягкий свитер, кутаясь в тепло и приятный аромат. На том и одёрнул себя, на престранных мыслях, чуть покраснев. Кое-как развесил вымокшую одежду, надеясь, что пилигрим всё же пойдёт спать и не вернётся его проведать. Зашагал в зал, усаживаясь на большом медвежьем кресле напротив ещё тлеющего камина.       Повертев в руках пачку сигарет, борясь с искушением закурить прямо здесь и сейчас, всё же отложил её подальше на стол. В тусклом свете алого пламени заприметил лежащий на полу пакет. Удивлённо хмыкнул, подцепив его пальцами.       — Выбирая из двух зол меньшее, я всё же надеялся, что ты трахаешь Белоснежку, — с досадой пробормотал он, перекатывая в пальцах дюжину маленьких капсул. — А ты покупаешь у него дурь…       Взбесившаяся лента остервенело металась по безразмерному архиву. Токийский офис затаился в местных трущобах, давно прослывших обителью для юродивых, больных, бедных и спрятавшихся от гнетущего внимания общества. Снаружи, показываясь хлипкого вида химчисткой с давно запылёнными окнами, изнутри он выглядел до тошноты чистым, сверкал глянцем, вымытыми до блеска окнами, вышколенными младшими Стражами.       — Госпожа Шень, прошу вас, скажите, что именно вы ищете? — взмолился совсем ещё юнец, несмело семеня за мечущейся по просторному залу белой тенью. — Здесь у всего есть своё место. Я отыщу нужный отчёт!       Он, едва не плача, наблюдал, как лента разбивает ровный строй папок и документов, вздымая в воздух снопы бумаг и тысячелетних огрызков, оставленных лежать мёртвым грузом неразгаданной тайны. Архив знал всё и обо всём. Потому, пока шёлковая помощница отводила на себя озлобленные взгляды служителей, Шень Юань выискивала притаившийся отчёт о недавней драке в баре. Моля удачу о том, что он всё ещё здесь, а не лежит на столе местного линчевателя.       — Лучше скажи мне, ангелочек, — не отрываясь от своего занятия, осклабилась она в самой слащавой улыбке. — Где твой папочка-начальник? Где старик Янь?       Юноша тотчас покраснел, потупив взгляд, что-то невнятно пробурчал надтреснутым голоском. Шень Юань презрительно поморщилась. Когда-то Стражи и впрямь были теми, кем себя называли: закалёнными в боях воинами, великими мыслителями и философами. Они охотились на тайны и выжигали мрак из человеческих сердец. Теперь же перед ней стояли сплошь угодливые и трусливые мальчишки, не державшие в руках ничего тяжелее стопки папок, не видавшие ничего страшнее гнева своего начальства.       — Из-за таких, как вы, вся наша организация летит в задницу со скоростью света! — ядовито прошипела она, пытаясь отвадить от себя назойливого служителя.       Впрочем, сокрушаться и вспоминать былое времени не оставалось: на шум стекалось всё больше Стражей, как местных хранителей пыльных страниц, так и гончих псов. Даже парочка теней нашлась где-то в глубине необъятного зала. Заметить их было невозможно, но вот почувствовать мог каждый. Склизкий холодок бежал по телу всякий раз, когда эти создания обращали свой мёртвый взор на людей.       Лента, выбив очередной белоснежный сноп листов, вернулась к хозяйке, скрутив в плетениях тонкую папку.       — Вы не можете просто забрать её! — испуганно крикнул юноша, потянувшись к находке. — Если каждый будет брать всё, что ему вздумается, здесь воцарится настоящий хаос. Прошу вас, Госпожа Шень, это займёт всего пару минут!       — Это отчёт об убийстве ведьмы времён колонизации Северной Америки. Алиса Леблан была убита одним из Стражей на торговом судне. Беднягу обвинили в том, что она вызвала шторм, и бросили за борт, сковав цепями и обвесив её пушечными ядрами. Я запросила этот отчёт ещё вчера, но мне всё равно пришлось искать его самой. Вот и спрашивается: а за каким чёртом ты вообще здесь нужен?       Юноша облегчённо выдохнул и тотчас принялся записывать в блокнот:       — В — ведьмы, Л — Леблан, год… — юноша замялся, поднимая на неё вопросительный взгляд. — Мне нужно ваше полное имя, Госпожа Шень.       — Шень Юань, — нетерпеливо бросила Старая Лиса.       — Совсем как…       — Да! — рявкнула она, собирая на себе всё больше любопытных взглядов. — Совсем как он! Моя мать была президентом его фан-клуба!       Шень Юань вскинула руку, одарила хранителя презрительным взглядом и, сделав шаг в метающиеся клубы белого шёлка, исчезла. Оставив мальчишку дрожащими руками подбирать разбросанные по архиву папки, книги, фолианты и вырванные из них листы. Толпа притаившихся за высоченными шкафами соглядатаев тотчас разошлась, а вместе с ней и очередная сплетня об обезумевшей гарпии.       Появилась она уже в привычной теплоте, не свойственной таким глубоким пещерам. Нетерпеливо раскрыв прихваченную папку, она облегчённо вздохнула: старые, изъеденные временем и солью листы скрывали и волнующий её отчёт о Страже Ноа, ввязавшегося в драку с людьми. Тот был незамедлительно разодран в клочья и скормлен ленте.       Разрезая белые облачка собравшегося над цветами пара, Шень Юань проскользнула к одному из зияющих чернотой ходов. Этот отличался от прочих запахом крови, желчи, страданий и деревянной табличкой «Ад» над кривой аркой. За железными решётками, заострёнными с внутренних сторон, выли, ревели и причитали сокрытые в гноящейся тьме силуэты. Личная темница, в которой томились все неугодные ей люди и твари, давно была переполнена. Пройдя по заученному маршруту, она распахнула огромную резную дверь.       Из камеры класса люкс дыхнуло сандалом, лотосом и воском расплавленных свечей. На высокой перине паланкина в серебристой занавеси виднелась строго очерченная фигура в чёрном ханьфу. Волосы мужчины были собраны в высокий хвост, подколоты обсидиановым обручем с головой дракона, ниспадали до самых коленных изгибов чернильным водопадом. Тонкие веки подрагивали, словно во сне, но стоило ей войти, как мужчина распахнул глаза, в которых плескалось первородное золото, лёгкой прозрачной дымкой витая над пышным веером ресниц.       — Мастер Шень, — чуть склонив голову, поприветствовал её мужчина. — Смею заметить, выглядишь ты сегодня до безобразия отвратительно.       — Смею заметить, ты этому слишком очевидно рад, — отозвалась она, усаживаясь на одной из подушек у стены. — Скажи мне лучше, дорогой наставник, что будет, если отнять у бруксы сердце, почки, кровь и матку?       — Ничего, — пожал плечами Хитрый Лис. — Все они когда-то были ведьмами. Значит, заключили контракт, подобный тем, что заключаем мы, когда получаем меч. Их души связаны с хозяином, но после смерти и обращения в нечисть связь рушится. Так же, как и души наших мечей, они становятся свободными.       — Если она никогда не пила крови, будет ли она бруксой?       — Мёртвая ведьма — это всегда брукса, тебе ли не знать, что их жажда крови нестерпима, — заботливо пояснил он, облокотившись на ворох подушек, с нескрываемым удовольствием наблюдая за исхудалой и осунувшейся фигуркой Шень Юань.       — Какую тварь можно призвать с помощью ведьминых кишок?       Он кивнул и, постучав длинными пальцами по подбородку, продолжил, позволяя лёгкой надменной улыбке устроиться на губах:       — Диких собак, — усмехнулся он. — Койотов, падальщиков, стервятников, — продолжал Хитрый Лис, игриво загибая пальцы.       — Отвечай мне, не то твоё драгоценное сокровище вот-вот развалится на части! — вскочила она с места, метнув в него заострившуюся на кончике ленту. Мужчина ловко ту перехватил, зажав между средним и указательным пальцем, пуская по тонким плетениям отравляющее золото.       — Мастер Шень, если уж ты решила примерить на себя мои обязанности, то примерь и знания на пару с опытом, — хохотнул он, едва заметно дёрнув мизинцем, и волна аконитового яда пронеслась жалящими иголками, вынуждая шёлковую ленту трепетать от боли. — Мне не было дела до Стражей, даже когда они провозгласили меня Старейшиной. Только ты, Линъюань, всё ещё печёшься об этом сборище непроходимых глупцов.       — Твой ученик может пострадать, — уповая на остатки его сострадания прошептала она, пытаясь унять дрожащую в ужасе ленту.       — Мой ученик не видит разницы между мужчиной и женщиной. Какое мне дело до этого болвана?       — Помоги, и я выпущу тебя, — просипела Шень Юань, на точёных щеках проступили острые желваки.       — Смехотворно. Ты проиграешь: может, эта шёлковая мерзость тебя сожрёт или кто-нибудь другой. Это случится, и тогда я выйду сам, — пожал он плечами и, вновь выпрямив спину, положил руки на колени, прикрыв дрожащие веки.       — Мерзавец.       — Зови меня — Мастер Мерзавец, — усмехнулся он. — Как поживает твой драгоценный мальчишка? Всё ещё жив?       Шень Юань неуютно повела плечами, оглядывая бесчисленные амулеты, талисманы, выбитые в стенах, полах и потолках формации. Один неверный шаг, и пленник изойдётся сажными хлопьями. Мало на свете осталось того, что могло бы её напугать, но такие вопросы повергали Старую Лису в ужас. Они вынуждали всматриваться в тёмные уголки темницы и выискивать в них зазоры и трещины.       — Ты ведь понимаешь, тот, кто не хочет жить, не сможет удержать его взаперти. И точно не сможет его подчинить. Так зачем же ты позволила этой сделке случится? Самая глупая твоя выходка из всех, что я когда-либо видел.       — Ты удивишься, — язвительно бросила она напоследок и шагнула прочь за порог.       — Зачем ты это сделала? — притормозил её пленник, вынуждая запнуться и удивлённо обернуться.       — Рано или поздно кто-то должен занять моё место и узнать всю правду. Раньше я пророчила это тебе…       — Нет, дорогая, плевать мне на твоего мальчишку. Я спрашиваю, зачем ты сделала это со мной, — улыбнулся он чуть наклонив голову.       — Ни у кого нет права управлять Стражами единолично, а ты оказался слишком жадным до власти. Твои идеи… — она болезненно нахмурилась глядя в пол. — Твои идеи отвратительны.       — Вот как, — задумчиво прошептал он. — И что же, это помогло?       — Нет, — коротко бросила Шень Юань, запирая резную дверь новой киноварной печатью.       — Удивительно, я думал, хотя бы ради приличия солжёт, — довольно улыбнулся он, выпрямив спину и закрыв глаза. Дрожащие огни свечей угасли с тихим шёпотом погружая его силуэт в кромешную тьму.       Долгожданное утро над сонным городом вышло неожиданно солнечным. Запоздалые лучи выпаривали из ершистой брусчатки влагу. Над Лейшоеш занимался лёгкий туман. Шень Юань бездумно бродила взглядом по редким катерам и пустым дремлющим баржам, стоя у окна своего кабинета. Уставшая, измождённая, всем свои видом требующая немедленного отдыха, она бессильной кучей свалилась на шаткий стул, закидывая ноги на старый секретер. Тот недовольно скрипнул. Бесформенные мешковатые джинсы зацепились за кусок отошедшего лака, сорвав со столешницы здоровенный пласт полупрозрачного древесного сока.       Едва та успела выдохнуть, на пару минут прикрыв глаза, как в дверь боязливо постучали. Тихо, едва уловимо.       — Да, мой славный Волчонок, — натянуто улыбнулась она, загодя услышав знакомую поступь.       Сид тихо присел на соседний стул, протягивая своё ежедневное наказание в виде высокого стакана молочной жидкости, которую и с натяжкой не назвать чаем. На дне перекатывались снова противно-мелкие шарики тапиоки.       — Долго мне с ним нянчиться? — выказал он своё недовольство, уронив голову на стол, незаметно теребя пальцем джинсу.       — Наш Маленький Феникс мог бы научить тебя многому. Тому, например, что мне не по силам. Не забывай, мой Славный Волчонок, таков был уговор, ты сам решил с ним, — она вдруг улыбнулась, понимая, что слово Сид подобрал весьма подходящее, — нянчиться…       — Да к чёрту этого сноба! — перебил её Сид, заливаясь краской. Наставница всегда метила точно в цель своими слепыми доводами. Пилигрим и впрямь научил его, но совсем не тому, что могло ей представиться. Совсем не тому, чем хотелось бы с ней поделиться.       — Дело твоё, — устало пожимая плечами, она вновь прикрыла глаза. — Я лишь хочу для маленького Волчонка лучшего, но ты волен не слушать эту никчёмную старушку, и пойти разбирать архив.       — Это шантаж! — поджимая губы, выпалил Сид, ощутимо дёрнув её за штанину. На миг из-под плотной ткани показался недовольный треугольник белой шёлковой морды. Заскользил по лодыжке, пряча потревоженный конец в бесчисленных складках.       — Я даю тебе выбор, мой колючий мальчик. Дышать застарелой пылью и плесенью, конечно, мало приятно, но всё же для развития полезно. Там ты наверняка отыщешь то, что я давно забыла. Фолианты, манускрипты и даже бамбуковые дощечки вдвое старше меня. Я сотни лет собирала их для учеников. Правда, тебе придётся заняться переводом. Да и наверняка добрую половину этого сокровища уже проели термиты и плесень. Ты можешь выбрать этот тернистый путь и потратить с пару десятков лет. А можешь и выведать всё у Ноа словами через рот. Вряд ли он откажет тебе в такой услуге.       — Попроси я его о помощи, так он от гордости взорвётся. И плакали тогда ваши мечты о птенчике под боком, — цыкнул Сид, незаметно поглядывая на свою наставницу, которая уже едва ворочала языком в полудрёме. — Всё, что мне нужно от этого болвана с завышенным самомнением, так это чтоб он свалил куда подальше и поскорее.       Он отстранился, незаметно подобрался, усаживаясь подле её стула. Грива белоснежных непослушных волос лилась водопадом до пола, едва касаясь пыльных досок. Он осторожно подобрал пальцами пару прядок, переминая подушечками потускневшие кончики.       — Мы обсуждали это уже добрую сотню раз. С ним нелегко поладить, я знаю. Поверь, мне и самой удалось это далеко не сразу, — сонно бормотала она, проваливаясь в старческую дрёму. — Найдёте вы общий язык или нет, не так уж важно. В любом случае он останется тут насовсем. Это моё последнее слово и пора бы тебе перестать со мной пререкаться…       — Вы всегда можете передумать, — самым тихим шёпотом, на какой был способен его ломающийся голос, прошептал он, поднося прядки к дрожащим губам. — Ненавижу его.       — Ненависть — слишком громкое слово… — огорошила его Шень Юань, взъерошив местами колкий ирокез. Так и запнувшись на полуфразе, она распахнула глаза и внимательным долгим взглядом вцепилась в сизую влажность глаз других. Те были совсем ещё мальчишеские, болезненно невинные и всегда виноватые. Какую бы глупость не вытворил этот португальский Волчонок, она бы простила, не думая и мгновения.       — Что гложет тебя, мой Маленький Волчонок? — развеялась тишина бархатом её голоса, заливая теплом всё вокруг, оседая, точно пыль на старые полки, жухлые листы и проваливаясь сквозь печальные глаза прямо в мальчишескую душу, оставаясь там навсегда, в самом сердце. Мерно щёлкали минутные стрелки, изредка дребезжали тонкие стекла, откликаясь на прощальный гул уходящих в плавание кораблей. Но если отступить, прислушаться, то можно было услышать стук. Бойкий, испуганный, утративший ритм стук мальчишеского сердца. В сизых глазах и чуть приоткрытых губах замер честный ответ. По дрожащим пальцам беззвучно и незаметно падали слова, тысячи раз написанные и переписанные в письмах к ней. Слова о любви, верности, о его страхах и доверии, безграничном и необьемлемом, так и остались сидеть острым режущим комом в горле. Такой простой вопрос, но ответа на него не нашлось.       — Я не он, — отозвался он, опуская глаза, долго подбирая слова, так долго, что вышла сущая глупость. Он схмурил брови и открыл было рот, чтобы добавить, пояснить, сказать, что никого не винит. Сказать, что гложет его лишь любовь, невозможная, но такая необходимая ему теперь и всегда.       — И я рада, — перебила его мысли Старая Лиса, так и не услышав заветных слов, которых слышать наверняка не хотела бы. — Радуйся и ты, мой прекрасный Волчонок. Если бы и в твоих глазах я видела такую чёрную и бесконечную боль, моё сердце тотчас разбилось бы. Тебе не нужно быть им. Таким, как он или как я. Ты, Сид, мой гордый спесивый Волчонок, и этого достаточно.       Сид подобрался, подскочил, заливаясь стыдливым багрянцем. Поклонился озадаченной наставнице, заметил пару недовольных чёрных глаз в обрамлении треугольной рожицы на её шее и, краснея ещё сильнее, спешно вылетел за дверь.       — Запри дверь, не хочу сегодня никого видеть, — прошептала она, уронив руку к полу. По той тотчас заскользила лента. Так же лениво и устало подобралась к двери. С третьей попытки уцепилась скользким брюхом за торчащий в ней ключ. После трёх оборотов бессильно упала на месте, лениво шелестя лишь им двоим ведомые слова.       — Какая глупость, — улыбнулась Шень Юань, не открывая глаз. Но лента продолжала, окутывая её лицо и настырно щекоча сомкнутые веки.       — Если он влюбился, то ты тогда дождевой червь, — хохотнула она, смахивая с себя настырную бестию.