Хроники Иномирья

      Из пучины липких воспоминаний его вырвал дребезжащий стук в окно. Не отрывая понурого лица от руля, Ноа дёрнул за ручку двери, сипло вдохнул, ощущая, как горящие щёки остужает ласковой моросью загостившегося октября.       — Решил дать дёру? — обеспокоенный и загнанный одышкой голос вынудил Ноа вскинуть голову. Тон был определённо его, лицо исконно лузитанское, и глаза эти непонятного цвета в темноте точно принадлежали Леви Дакоста. Только вот вид был совершенно не тот — тоскливый: печальный взгляд, уголки губ, на которых уже обжились морщинки вечно смеющихся людей, понурились, брови показали лёгкий болезненный излом над переносицей.       В печали, ровно как и в радости, Леви Дакоста был до смешного прост и безгранично открыт. Это не могло не раздражать пилигрима, с детства приученного к тому, что молодому господину не пристало лить слёзы, ведь слёзы — это слабость. Недопустимо смеяться, ведь смех — это глупость. Смирение, безразличие и покой веками заменяли ему кости. Отказаться от них теперь, как хотела того Шень Юань, всё равно что лишиться опоры, утратить самого себя, и без того потерянного. Жизнь мчалась вперёд и всегда по прямой, никогда не делала остановок, не давала поблажек и не позволяла передышек. А пилигрим был уже стар, чтобы за ней угнаться. Он был слишком стар, чтобы меняться.       — Нет, — коротко ответил Ноа. Оторвавшись от затянувшегося рассматривания чужой физиономии, прикрыл глаза. — Закончим уже.       — Вот как? Хотел напроситься за компанию, — цыкнул он, оглядываясь на истеричный окрик из распахнутого зала. — Не твой день?       — Довольно праздной болтовни.       За вуалью мелких дождевых жемчужин, в холодном свете распахнутой массивной двери, нервно перестукивая каблуками по скользкому мрамору, стояла девушка. Шёлк красного платья лип подолом к подтянутым икрам, пышные кудри сбились в волнистые пакли, точно змеи Горгоны Медузы. Смуглое лицо с правильными чертами и выразительными, намеренно подкрашенными глазами не источали ничего, кроме гнева и подступающей истерики. Ни крупицы того самого лузитанского добродушия, только чистейшая ревнивая злость.       — Отчего же ты так спешишь от меня отделаться? — с грустной улыбкой произнёс Леви Дакоста, отрывая взгляд от закипающей под дождём девицы. — Да, закончим. Только дай мне пару минут.       — Как угодно, — сухо сцедил Ноа.       Желание напиться до состояния близкого к смерти, гордо вышло на передний план его мыслей, живо расталкивая все прочие обеты, клятвы и обещания самому себе. И, как всегда, за ним по пятам, точно скованные нерушимыми цепями, показалось стремление сбежать. Сбежать и напиться. В этот бесконечно долгий день, исполненный застарелой горечью прошлого и сладостью нового, пилигрим всеми силами держал перед глазами образ.       Короткое мгновение. Неясный силуэт в его спальне. Красные туфельки упорно цокали по паркету. Кружевной воротничок был единственным светлым пятном во тьме. Безликая теперь и навсегда незнакомка недовольно скрестила руки на груди, беспомощно наблюдая, как он вновь припал губами к бутылке. Её губы шевелились, лицо недовольно кривилось, чёрные глаза наполнялись злыми слезами. Но слов он больше не слышал. Нагретые добела шестерёнки дребезжали сочленениями, оглушали грохочущей в голове кровью, но дельной мысли так и не выдали. В шаге от разгадки, от причины, снова послышался до зубовного скрежета лилейный и покладистый голос:       — Спасибо за помощь с картинами и, — он шумно выдохнул, хлопнул себя по влажным от дождя щекам, вновь натягивая на лицо беззаботную улыбку, каким-то неведомым, не иначе как магическим способом возвращая глазам озорной блеск, продолжил: — Спасибо, Ноа.       Последние мгновения безымянного наваждения в красных туфельках схлынули солёной пеной. Образ её растворился во тьме без следа. Пилигрим вдруг понял, за что так не полюбился ему этот португальский народец — за вечную улыбку и беззаботность. С тем и захлопнул дверь, коротко кивнув. Светлая тень мелькнула за окном и, казалось, вновь скрылась в распахнутой пасти галереи. Ноа облегчённо выдохнул. Приметил, с какой силой он вцепился в руль: мягкий поролон под стёртой кожей так и не разгладился, оставляя чёткие и чуть оплавленные следы рук. Он удивлённо провёл кончиками пальцев по вмятине. Неловкое движение, и по салону разнёсся бередящий нос запах гари.       — Кучер! Гони свою кобылу к бару! — машина качнулась, несколько неудачных попыток закрыть дверь кончились громким хлопком, вынуждая его вздрогнуть.       Ноа опешил от наглости, настойчивости и банального непонимания границ дозволенного. В зеркале заднего вида сверкнула белозубая и абсолютно паршивая улыбка лузитанца. Едва пилигрим нашёл в себе терпения сказать хотя бы слово без прилипших к языку брани и колкостей, как Леви Дакоста перевалился через сидение и вперил в него изумлённый взгляд. Подумав о том, с каких это пор лузитанец записал его в друзья, он отшатнулся к стеклу.       — Думаешь, я позволю тебе вламываться в машину и раздавать указания? — сведя тонкие брови к переносице, поинтересовался он, кромкой слуха различая, как лузитанец немым ответом пристёгивает ремень безопасности.       — Думаю о том, что нам пора выпить и поговорить. О том, что твоему лицу не хватает пьяного румянца, а тонким пальцам недостаёт кружки пенного, — без толики раскаяния или проблеска понимания ощерился Леви Дакоста. — Впрочем, нет, кружка выглядела бы слишком комично, но вот пузатый бокал — да, это в самый раз. Иначе эту кислую мину брошенного ухажёра ничем не исправишь.       Путь обещал быть недолгим, но утомительным для каждого. Леви Дакоста порывался затеять диалог, лепетал то о себе, то о мечте и прошлом, а пилигрим лишь нервно сжимал и разглаживал руль, силясь унять раны своей старушки.       — В баре подают лучшую острую курицу в городе! Придётся замарать руки, но поверь мне, она того стоит, — не умолкал лузитанец, поселившись головой между сидений. От взгляда, сверлом врезавшегося в затылок, из закипающего котелка пилигрима всплывали мысли о том, что было бы неплохо эти самые глаза выколоть.       — Она, может, и не так хороша, как то, что вы обычно едите, — продолжал он, не замечая, как под бледной маской безразличия вскипала злость.       — Не ем острое, — холодно перебил его Ноа.       — Но как же?.. — лузитанцу хотелось бы удивиться, но вышло слишком недоверчиво и нараспев.       Ноа молча вскинул бровь, чуть повернув голову, но взгляда от алого заката очередного светофора так и не оторвал. Слишком его злили настырность, безграничное упрямство и тошнотворное панибратство. Но больше пилигрима злила собственная трусость. Каким бы прилипчивым и назойливым ни был Леви Дакоста, как бы сильно ни резал слух его лилейный бархат голоса, явно приукрашенный, нарочито добродушный, но тишина была страшнее. Тишина обволакивала и шептала воспоминаниями, слишком позорными, грязными и порочно желанными.       Ноа явственно ощущал, почти слышал эту перфораторную трель, с какой пытливый взгляд забирался не то что под одежду, а в саму душу. Крепче сжимая руль, едва сдерживая себя от того, чтобы не втянуть голову в плечи, Ноа испугался. Испугался выдать себя с потрохами. Под бледной маской безразличия неспешно заваривалась злость.       — Но как же хрустящие на зубах специи? Адски острый перец, выбивающий из тебя душу? Неужели я зря надеялся на то, что хотя бы здесь у нас найдётся что-то общее?..       Когда же машина двинулась с места, а зашедший в тупик диалог — нет, лузитанец продолжил, уложив голову на соседнее сидение:       — Не знаю, почему мне так казалось. Как это?.. Двадцать пятый кадр? Русский пьёт водку, американец ест бургеры, а вы любите острое. Ну и ещё, — снова брякнул он невпопад, досадливо схмурил брови, тщетно пытаясь столкнуть поселившуюся на языке шепелявость. Всё силился припомнить, когда в последний раз его охватывала такая волнительная тревога, от которой дрожал даже язык. — Всякое.       «Несъедобное», — подумали оба, но Леви Дакоста вовремя сообразил и стих.       — Стереотипы, — коротко резанул Ноа, растратив все запасы и без того ничтожного интереса к своему пытливому попутчику.       Лузитанец шумно выдохнул, прочищая горло, и беззвучно сполз назад, во мрак задних сидений, надёжно пряча безнадёжную глупость и стыдливый румянец. Он осторожно заглянул в зеркало заднего вида и отпрянул, заметив на себе мимолётный, но от этого не менее обжигающий укором взгляд.       — Невыносимо, — прошептал он, беззвучно пряча лицо за спинкой сидения.       Красными всполохами очередного светофора маячила мысль ещё одного провала. Леви Дакоста с горькой усмешкой на вечно добродушном лице заключил: долгие годы, прожитые под эгидой разгильдяйства и без малейшего проблеска совести, он не краснел. Когда впервые пригласил девчонку на свидание, не заикался. Даже когда испортил отцовские баснословно дорогие кисти в строительной краске — и на мгновение не запнулся, привирая и юля. Однако, стоило к его берегам пристать загадочному пилигриму, как всё нахлынуло разом: язык пришило к зубам, щёки вспыхивали закатным солнцем от малейшего острого взгляда.       — Это южане едят острое, — подал голос Ноа, вынуждая вздрогнуть лузитанца, а после и самого себя. Слишком увлечённый дорогой и обманутый тишиной, он по обыкновению не замечал, как мысли льются с языка.       Лузитанец втиснулся между сидений слишком резко, выбивая плечом из старых креплений недовольный писк. Он удивленно вскинул брови, беззвучно требуя сказать ещё хотя бы слово. Но контуженный собственным голосом, пилигрим продолжать не спешил. В затянувшейся тишине, когда заглохли даже звуки шумного мотора, он готов был поверить и в то, что слова пилигрима ему почудились.       — А ты не…       — Я с севера, — перебил его Ноа, настырно пялясь сквозь слепящее тепло фонарей. Снова он забыл включить фары. — У нас нет ничего общего.       — Ничего общего? — удивлённо переспросил Леви Дакоста, оставляя в воздухе витать немой вопрос, снова недоверчивый, безусловно заинтересованный и приправленный неподдельным любопытством, но отчего-то нервный и резкий.       — Но как же?..       — Южане низкорослые, кожа темнее. Другой язык, нравы и обычаи. Даже боги, — раздражённо вставил Ноа, покрепче хватаясь за руль. Голова, точно разбережённый улей, гудела от хохота и плача упрятанных и забытых демонов. Мысли метались в истерике в поисках виновного и палача. — Ничего общего.       — Я никогда не думал. Но вы же все…       — На одно лицо? — усмехнулся Ноа уже совершенно злобно. Нога не по воле, но без малейшего неодобрения хозяина, потянулась к педали тормоза.       — Похожи! — скоро поправил его лузитанец, ощущая кожей, как затрещал от чужого гнева воздух. — И как там, на…       — Холодно.       — Мысли мои…       — Да.       Истерический смешок и скрип кожаных сидений провожали в последний путь ещё один неудачный разговор. Леви Дакоста окончательно стух и затих на заднем сиденье, казалось, даже не дыша, потерянно уставился в окно. Уже не обращая внимания на то, как потерявшийся в темноте обесточенных фонарей пилигрим петлял по мощёным улицам.       Дремлющий бар встречал мигающим неоном, предсмертным жужжанием мух на липучках под потолком и пьяными выкриками здешних завсегдатаев. На сцене здесь не пела местная певичка. Сцены тут и вовсе не было, как и музыки, только неясные хрипы простуженных колонок. Стойкий запах пролитого пива и залежавшихся специй больно резал глаза и нос, а пачканый кафель под ногами противно скрипел от вымокшего песка и мелкого мусора.       А может, это было лишь в голове оглушённого пилигрима. Сидя в отдалении от густеющей толпы студентов, он бессмысленно пялился на дно своей непустеющей чашки чая. Вкус любимого напитка сегодня стал ему противен. Пить что-то крепче он не стал, хотя и очень того хотел. Подозревал, что вряд ли ему теперь хоть когда-нибудь удастся расслабиться с бокалом полюбившегося джина.       Бесконечные вопросы уже порядком утомили хотя бы тем, что были беспросветно глупыми. Любимый цвет, блюдо, домашние животные, фильмы, книги и ещё невесть какая чушь нескончаемым потоком лилась из лузитанского рта. Ответы пилигрима даже не пытались быть честными. Потому и любимый цвет поразительно совпадал с цветом диванной обивки, а из фильмов он знал только футбол, всякий раз попадающийся ему на глаза, стоило только взглянуть в сторону рябящего телевизора над баром. Леви Дакоста слушал несусветную чушь о собаках, вмещающихся в дамскую сумку, и бульварщине безызвестных писателей с улыбкой. Кивал и удивлялся, словно и это было не меньшей фальшью. Ноа никак не мог отделаться от чувства, что его затащили на свидание вслепую.       Одёрнув себя на мыслях о том, откуда ему, собственно, знать, как те должны проходить, Ноа поднял измученный взгляд на лузитанца.       А тот, в свой черёд, заметив в пилигримовых глазах тягу к немедленному бегству, резко сменил учтивость и добродушие на вероломную улыбку. То ли виной тому был пьяный дурман, поселившийся в голове, то ли безоговорочно срабатывающее чутьё на настроение.       «Тотальная безнадёга», — подумал Ноа, в очередной раз содрогаясь от пробежавших по спине мурашек.       — Сколько стоит твой костюм? — выцепил его из раздумий Леви Дакоста, в два глотка опустошив пузатый бокал пахучего янтаря.       Скорчив самую скорбную мину, заглянул на дно опустевшей бутылки и, вскинув указательный палец, велел ждать. Шатко подбираясь к барной стойке, не забыл по случайности толкнуть парочку таких же пьяных зрителей старого матча и, возвращаясь с новой бутылкой, как с кубком Лиги чемпионов, уселся на прежнее место.       — Это было давно. Не помню, — чуть схмурив брови, отозвался Ноа, не отрываясь от размазывания чайной плёнки по стенкам чашки. Даже это казалось ему интереснее, чем явно затянувшийся разговор.       Лузитанец хохотнул, шумно отхлёбывая из пузатого бокала не то бренди, не то всё же привычный портвейн. Пристально оглядел своего визави с ног до головы, отмечая предельно честно:       — А я скажу — дорого. Очень дорого.       В голове пьяно вспыхивали вечера, проведённые на балконе со стилусом в одной руке и тлеющей сигаретой в другой. Раскрывать тайну их соседства Леви Дакоста не спешил, даже боялся ляпнуть лишнего. Косноязычие, господствовавшее в голове, предательски улетучилось, а вероятность проболтаться росла с каждым глотком. На пару с ней росла и смелость, потому лузитанец не спешил оторваться от бутылки.       — Если костюм сидит по фигуре, то он чертовски дорогой, дружище. Его словно сшили прямо на тебе, — хитро щурился лузитанец, припоминая его растянутые на коленках штаны, волосы, собранные в неряшливый пучок, и застиранные футболки. Весело вскидывал бровь, выжидая ответа, а в благотворной тишине мысли уходили всё дальше.       — Волосы до задницы, одет с иголочки, смотришь на всех, как на отребье: презрительно и неохотно, словно в баре никогда не напивался. Всегда особняком. Явно следишь за внешностью: на лице ни морщинки, ни пятнышка. Слишком хорошо для правды. Такое чувство, будто проведи я сейчас пальцем — смажу с тебя всю краску, — перечислял он, загибая пальцы. — Да и пахнет от тебя похлеще, чем от самой распрекрасной нимфетки. Дорогой костюм, старая дешёвая машина и никакого внимания к женщинам, дружище, в мою голову закрадываются не самые пристойные мысли.       — Ничем от меня не пахнет, — возразил Ноа, одёргивая себя на желании принюхаться.       — Да, и это, — беззлобно усмехнулся лузитанец, вскидывая руки и обводя его всего целиком. — Ни криков, ни ругани. Следовало бы мне вмазать за такое, а ты и возражать не стал.       — Как угодно, — дёрнул плечами Ноа, сбрасывая груз чужих намёков. В действительности ему было плевать, что о нём думают люди в целом и этот балбесистый художник в частности.       — Я прав? — не унимался Леви Дакоста.       — Нет, — качнул головой Ноа, всё же отхлебнув давно остывшей жижи. Нечему было удивляться: едва ли в баре можно было отыскать хоть сколько-нибудь достойный чай. Пилигрим был стойко уверен: открой он крышку пузатого чайника, внутри будет плавать пара дешёвых пакетиков и персональный подарок от бармена в виде дохлой крысы.       — Так в чём же правда, друг мой, не томи? — удивился лузитанец, подавшись вперёд, вперив в него взгляд, такой пристальный, что пилигрим вдруг ощутил себя постыдно голым. Но это короткое неуютное мгновение тут же растворилось в очередной бесконечно добродушной улыбке Леви Дакоста.       — Я был женат, — пытаясь как-то оправдаться, возразил Ноа. Но воспоминания пьяной ночи всё ещё блуждали непростительно близко, напоминая о себе то слуховой галлюцинацией сладкого юношеского стона, то непроходящей болью в горле.       — В детстве я жил в Японии, — словно бы невпопад охотно отозвался он. — Однако японцем от этого не стал.       — Полагаю, отцовский ремень тоже не сделал из тебя воспитанного человека, — сдерживая рвущиеся наружу колкости, впрочем, не слишком удачно, огрызнулся Ноа, не повышая голоса, не поднимая взгляда.       Рассуждать о том, почему его вообще так задевают слова какого-то проходимца, не хотелось.       — Сейчас мужчины, женщины, дети, старики и домашний скот, — сделав недвусмысленную паузу, он посмотрел лузитанцу прямо в глаза, — мне не интересны. Я социальный импотент и беспробудный одиночка. Тем и доволен. Такое объяснение тебя устроит?       Ноа был уверен, что верно донёс до лузитанца мысль. Однако тот, вопреки стараниям, не расстроился. Не промелькнуло и тени обиды на улыбчивом лице. А когда Леви Дакоста расхохотался, сгибаясь пополам и ударяясь лбом об угол столешницы, он и вовсе опешил, вжимаясь в мягкую спинку дивана. Никогда ещё ему не приходилось слышать такого раскатистого смеха. Даже Шень Юань в своей самой паршивой ипостаси смеялась и в десятой доле не так заливисто и заразительно. Заметил это не только пилигрим, хотя не услышать такой хохот можно было разве что с улицы. По залу, до того скучающему и ленному, то тут, то там вспыхивали смешки. Кто-то слишком уж пьяный разразился ответным сдавленным гоготом.       Одним небесам было ведомо, сколько сил приложил пилигрим, чтобы сдержать улыбку. Он и не помнил, когда в последний раз с ним происходило что-то настолько простое, тёплое и человеческое. Конечно, наставница пыталась провернуть нечто подобное, и не раз, но это неминуемо приводило к разговорам о работе или того хуже, к удушающим своим однообразием рацеям. Опуская глаза в чашку, он и не заметил, как безразличие дало крохотную изломанную трещинку на губах, наверняка незаметную, сокрытую в заботливой полутьме.       Лузитанец всё хохотал, поглядывая на пилигрима сквозь навернувшиеся слёзы. Почувствовав на пальцах тонкую ниточку власти, осклабился в самой своей неподдельно-дружелюбной улыбке, потирая ушибленный лоб и пытаясь совладать с сорвавшимся на хрип дыханием.       «Наконец-то ты загнан в угол, — думал он. — Ещё немного, и твоя спокойная маска безразличия пойдёт по швам».       — Так Белоснежка не твой парень, или как это у вас называется? — выпалил Леви Дакоста, откидываясь на спинку кресла. Щурил глаза, выискивал каждую мелочь, самую незначительную перемену на бледном лице. Смотрел, прекрасно понимая, что доводит и без того несчастного пилигрима до отчаяния. Но это фальшиво-спокойное и равнодушное лицо так и хотелось смыть, узнать, что же скрывается внутри.       — Нет, — после долгого молчания ответил Ноа, пытаясь скрыть мелкую дрожь в руках, покрепче ухватился за тонкие стенки чашки. Воспоминания метко врезались самыми болезненными осколками.       Только разговоры, пусть пустые и бессмысленные, хоть сколько-нибудь отвлекали от леденящего отчаяния, медленно растекающегося по венам. Однако Леви Дакоста раз за разом заводил его в опасные дебри ещё более далеких и тошнотворных воспоминаний. Тех, где Маленький Феникс разлагался всеми людскими пороками. Достаточно было одного лишь крохотного отголоска, чтобы вновь почувствовать себя тошнотворно грязным как изнутри, так и снаружи.       Решив, что хватит с него лузитанского любопытства, хотел позвать официанта, выискивая того взглядом. Вовремя сообразил, что это забытый всеми богами бар, в котором было всего-то четыре стола да один бармен. Встал, кивком попрощался с докучливым прилипалой и, рассчитавшись, сделал шаг к выходу.       — Даже после того, что я наговорил, ты и не думаешь мне врезать. Так может, я всё же прав? Может, не такой уж импотент? — сорвался с места Леви Дакоста, подхватив недопитую бутылку и запрятав её под рубашку, не замечал полного игнорирования своей персоны в глазах пилигрима.       — Я понял! Это однозначно неприятность, но только с одной стороны, — заговорчески шептал он, не отставая. Злорадно примечал, как напрягается пилигрим. Всегда плавные и непринужденные движения сковало льдом. Ноа вдруг стал неповоротливым, угловатым, чуть хромым и дёрганым. — С другой стороны, так ты даже больше походишь на девчонку.       В побледневшее лицо врезался сырой сквозняк, смывая прокуренный смрад горячительных паров и законсервированного пота, но бессмысленный трёп пролетел мимо цели.       — Да брось, возьми хотя бы деньги за мой портвейн. Или это было свидание? — улыбнулся он.       — Нет нужды, — глухо отозвался Ноа, стоя у машины, дрожащими от раздражения пальцами пытаясь выцепить из кармана затерявшиеся в другой вселенной ключи.       — А мне думается, теперь я могу считать себя фаворитом, — проворковал Леви Дакоста, нагло прислоняясь к двери, перекрывая все пути отступления на пару с застревающим в лёгких воздухом.       — Я бы не сделал ставку на такую лошадь.       — Туше, — усмехнулся он, паршивым добродушием принимая и эту колкость. — Но сам посуди: если я тебе так противен, почему же ты не вышвырнул меня из машины ещё у выставочного зала? Или не врезал на смотровой площадке? Согласился даже поехать в студию. Очевидно, друг мой, ты влюблён в меня! — торжественно произнёс он, вскинув подвижную бровь. — Беспробудно, с головой и навсегда.       Ноа так и замер в прострации, слушая, как со всех сторон глупые слова звенят раскатистым набатом в ушах. В голове не укладывалось, как такие сокровенные слова срывались с пьяного языка настолько бездумно. Хотелось врезать пребольно, дать разок по самодовольной лузитанской роже, навеки запечатлев эту очаровательно-задорную ухмылку. А в следующий миг уже хохотать, громогласно оповещая всю спящую улицу о своём скоро наступившем помешательстве.       — И теперь промолчишь? — прошептал он, подавшись вперед, непростительно близко, едва не соприкасаясь с пилигримом носами.       В одном мимолётном взгляде прочиталось всё. Вся лузитанская глупость и отчаяние, попытка завладеть вниманием, вывести его из равновесия. Страх и смятение, промелькнувшие в глазах непонятного цвета, и их пьяный блеск успокоил беснующиеся в отчаянии мысли.       — Нет, — Ноа не отстранился, забросив идею убегать, только чуть отставил ногу назад. Сунул руки по карманам. Не спеша смерив взглядом нахального мальчишку, склонил голову на бок.       — Не может же человек быть настолько непробиваемым, — поражённо отступил лузитанец, упёршись локтями на лощёный корпус. Пьянел Леви Дакоста исподволь и незаметно. В этой своей ипостаси он был до зубовного скрежета доставучим и упёртым ослом.       — Если человек не может, то ты кто в таком случае? — пожал плечами Ноа, принимая чужую игру. Смотрел пристально, изучающе, подмечая каждую складку на хлопковой рубашке и каждое, даже самое ничтожное пятнышко портвейна на светлых джинсах. Заглядывал в лицо с любопытством, особенно рьяно впивался обсидиановым холодом в глаза. Сколько бы он ни подбирал слова для описания их цвета, всё было слишком посредственно и неподходяще.       — Художник, — напомнил Леви Дакоста, теряясь в лице.       Жадное внимание пилигрима ударило по костям, выбивая на щеках румянец. Такое никому бы не пришлось по вкусу. А тому, кто привык скрываться за ворохом красок да за стенами из холстов, оно и вовсе было сродни пытке.       — Всего лишь художник, живущий в городе, который давно позабыл об искусстве, — с грустным вздохом продолжил он, укладывая подбородок на ладонь. — Художник, который и сам забыл о чём мечтал и зачем взял в руки кисть. Я художник, а ты напомнил мне, что это значит.       Одёрнув себя на мысли, что затея вывести пилигрима из себя провалилась по всем фронтам, теряя последние крупицы веры, предложил:       — Я уверен, ты интересный человек, но настаивать не стану. Больше не стану, твоя взяла, — грустно усмехнулся Леви. Мимолётным осенним ветром стирая грусть с лица, продолжил с прежней щенячье-беззлобной и нахальной улыбкой:       — Лучше выпьем, друг мой. Нам во что бы то ни стало нужно скрасить паршивость сегодняшнего вечера. Раз уж ты платишь, — подмигнул он, — будем пить до самого рассвета. Будет непросто, уверяю. Наступила пора долгих ночей. Требую реванш.       Спрашивать его, в общем-то, не собирались. Подхватили научено за рукав и потащили в следующий бар. Прохладная морось забиралась под воротник, оставляя на коже липкий озноб. Редкие машины слепили фарами, а плоские подошвы оксфордов так и норовили скользнуть по влажной брусчатке то под ноги лузитанца, то на дорогу или вовсе в стоящее посреди тротуара дерево. Пилигрим устало хмурился, но плёлся следом. Понимал: стоит вырваться, снова сбежать, и Леви Дакоста никогда от него не отстанет. В знакомой поступи двух пар ног терялось осознание, что бежать ему и не хотелось.       Местные предприниматели наверняка заметили за творцами современного искусства склонность к алкогольной зависимости, и потому в двух кварталах от университета не нашлось ни одного приличного заведения с пристойным чаем. К тому же бармены и старожилы мягко намекали недовольными взглядами в сторону азиата с исконно английскими манерами, что пить в такое время чай — ничто иное, как преступление, достойное инквизиционного суда.       — Но-но! Не кипятись, гарсон, — миролюбиво осклабился короткостриженый, жилистый мужик, ерша в улыбке отросшую щетину, почти правдоподобно усмиряя озлобленного и явно уставшего друга по ту сторону бара, хлопая по облупленной стойке. — Изволь. Подай даме чай из лучшего сервиза, — хохотнул он, с наслаждением отхлёбывая пиво и поглядывая на слишком уж лощёного и не в меру утончённого пилигрима. — Когда ещё в твою дрянную забегаловку заглянет Королева Елизавета с Алиэкспресс?       Впрочем, Ноа до их мнения дела не было. Вырезанное на костях воспитание молодого господина давало о себе знать, пусть он сам того признавать и не хотел. На лице пилигрима не читалось полное безразличие к усталости и загруженности местных барных королей и наливал, только преодолевающее все языковые барьеры: «Я плачу, ты делаешь». Ноа не обратил внимания на сказанное. Казалось, он и вовсе не услышал. Поймав недовольный взгляд бородатого бармена, пока тот разливал очередную пинту пива, не спеша принять его заказ, указал на выбранный стол и спокойно вышел из гудящей вокруг толпы.       — Бутылку портвейна, самого крепкого, — виновато улыбнулся Леви Дакоста, пожимая плечами, когда он вскинул бровь в немом вопросе. Без слов, но доходчиво пытаясь выведать, что за высокая птица залетела в их гадюшник на пару с постоянным гостем. — Он со всеми так, не бери в голову, Фер.       Ласковое «Фер» разгладило недовольно нахмуренные брови и чуть смягчило взгляд старого бармена. Он легко выдохнул, толкнул запотевшую пинту по стойке и снял с верхней полки раздутую и чуть пыльную бутылку. Звонко усадил на горлышко пузатый бокал на ножке, отдавая лузитанцу.       — Если кто-то вздумает начистить перья твоей пташке, — лениво проговорил он, так и не закончив. Впрочем, это и не требовалось.       Леви Дакоста понятливо закивал, обвёл настороженным взглядом знакомую компанию и, отсалютовав бутылкой, скрылся за реечной ширмой, отделяющей стол от голосистого скопища завсегдатаев.       — За такое можно получить чего поувесистее тяжёлого взгляда и пары сальных шуток, — беззлобно уколол он, пока миловидная, но недовольная официантка в пачканном переднике раздраженно громыхала чайником и чашками по столу.       Леви Дакоста опасливо поглядывал на трёх недовольных верзил в другом конце бара. Те уже изрядно набрались и с паршивыми ухмылками переговаривались с барменом, изредка бросая цепкие взгляды в переполненный зал. Ничего хорошего это не сулило, ведь взгляды, явно выискивающие пятничной драки, всё чаще останавливались на пилигриме.       «Запомнил тебя, значит, — с сожалением подумал Леви Дакоста. — Ещё бы не запомнить того, кто так легко прощается с деньгами».       А пилигрим, точно слепой котёнок, не замечал ничего вокруг своей чашки чая.       Ноа поднял на него утомленный взгляд, скользнул по бурлящей сплетнями и байками толпе и вдруг, едва заметно дёрнув уголками губ, произнёс:       — И было бы интереснее, чем твоя компания.       На другом конце бара троица лысеющих, но густобородых мужиков довольно заворчали, когда пилигрим сцепился с самым молодым взглядом.       — Что же ты, Высочество, хочешь присоединиться? — гулко крикнул он, прикладывая ладонь к непомерно большим губам, глубоко посаженные глаза опасно блеснули в пыльном свете старых ламп. — Давай, не робей.       — Ты ещё не признался мне в чувствах, а уже строишь глазки другим? До чего же безвкусная пошлость! — ощерился Леви Дакоста, укладывая лицо на ладони, расстроено выпятил губу. Очередная попытка привлечь к себе внимание провалилась со скрипом старых пружин диванчика. Он удивленно уцепился за рукав вставшего с места пилигрима. Ожидаемо получил молниеносный шлепок: всё такой же звонкий, отдающий запоздалой болью.       Лузитанец неожиданно взвился, замечая, как навстречу пилигриму поднялись троица старожил. Те давно прослыли среди прочих гостей мордоворотами. Мозгов и денег у них хватало ровно на пинту кислого пива каждому и очередной долг перед заведением за сломанную мебель. Переливчатый смех и жужжащий гомон стих. Кто-то уже подорвался на выход. Официантка громко цыкнула и скрылась за ветошью, отделяющей гостей от кухни. Тот, кого лузитанец ласково звал Фер, злобно выругался, выискивая под баром биту. Ничего иного пьяные бедствия не понимали. Приходилось гнать их, точно упёртых баранов: пинками, тычками, битой под ребра и трёхэтажной бранью тяжелого баса.       Леви Дакоста неожиданно возник прямо перед носом пилигрима, выталкивая его прочь, на выход, стараясь не смотреть в почерневшие от возмущения глаза Ноа. Тот, в общем-то, и не собирался ввязываться в неприятности. Только оплатить счёт и незаметно улизнуть, пусть даже под предлогом драки.       — Фер! Дружище, зайду к тебе завтра и всё оплачу! — крикнул Леви Дакоста, скрываясь вместе с пилигримом за дверью.       — Что ты делаешь? — только и успел выдать Ноа, когда его нагло затащили в переулок и зажали между мусорных баков и груды склеенных и обрюзглых коробок.       — Нет, это ты чего удумал? — прошипел лузитанец, не позволяя оторваться от стены. — Да они из нас коврик у входа вытопчут! Так неймётся получить по смазливой физиономии? Ты только попроси, я и сам с этим чудесно справлюсь.       Теперь не наигранный, а вполне себе действительный гнев лузитанец изливал непростительно громко. Так громко, что было не расслышать приближающийся топот тяжёлых ботинок. Едва пьяный и окрылённый азартом погони Леви Дакоста успел оценить всю тяжесть своих слов, как ощутил тяжесть руки на плече.       — Развлекаетесь, девочки? — пропел знакомый сиплый рык. Здоровяк улыбнулся, растягивая ершистые усы под не раз переломанным носом.       — Нам не нужны проблемы. — скоро отозвался лузитанец, сбрасывая с плеча чужую руку. Сбросил он её слишком уж вызывающе, по мнению здоровяка, и тот поспешил об этом сообщить жёлтым прокуренным плевком, точно ему под ноги.       — Как ловко всё совпало! Мне ведь тоже проблемы ни к чему, Леви, — просипел он грозно, цепляясь пристальным и любопытным взглядом за пилигрима. — Лично мне интересно, где таких куколок раздавали. Мордашка-то знакомая…       А Ноа, казалось, и вовсе врос в стену, едва дыша. Хмурил брови и всё пытался сообразить, каким паршивым ветром его занесло в этот чёрный проулок. Думать ему долго не дали. Перед взглядом, устремлённым в никуда, вырос курчавый затылок. По губам растеклась кривая усмешка. Мальчишка вздумал его защищать. Герой, не иначе.       — Любопытно, с каких пор наш Дон Жуан переключился на задний привод? — хохотнул здоровяк.       — Закрой пасть! — неожиданно резко, без тени былой улыбки или напускной тревоги, гаркнул Леви Дакоста.       В повисшей тишине пилигрим ясно слышал, как загнанно и перепугано на самом деле бьётся лузитанское сердце. Он снова усмехнулся, подался вперёд, аккуратно заглядывая за набитый отходами бак. Ещё двое либо ждут их бегства за углом, либо упустили одного из своих из виду. В последнее он верил с трудом, но сколько бы ни вслушивался в редкие и далёкие отзвуки ночи, так и не понял наверняка. Усталый взгляд поднялся вверх по стене. Аккурат над ними бежала лестница, вида совсем уж плачевного и ненадёжного. С другой стороны — тупиковая дверь. Проверять паршивую удачу на верность он не посмел, решил: наверняка заперто.       Пока двое сверлили друг друга прожигающими взглядами и выпячивали грудь, точно дикие звери, стараясь казаться больше, страшнее и значимее, пилигрим прикидывал, как ему выпутываться.       Можно было "дать разок в морду" по советам бесноватого Волчонка, но этот вариант пилигрим отмёл, ещё не успев как следует обдумать. Оставалось только сносить побои или бежать. Складную цепочку мыслей прервал оглушительный дребезг. По заветам матушки природы: бить или бежать, лузитанец метко врезал здоровяку бутылкой по щетинистой макушке. Удивлённо вскинув брови, Ноа уставился на курчавую голову перед собой и прошептал едва слышно, но оглушительно громко в повисшей тишине:       — Нет, только бежать.       С тем и подорвался, легко запрыгивая на мусорный бак. Тот скрипнул, качнулся и покатился к противоположной стене, но пилигрим успел зацепиться за лестницу. Едва лузитанец успел раскрыть рот, как за руку его потянули вверх. Опоздавший кулак, метивший в лицо, едва коснулся штанины и со всей пьяной дури врезался в кирпичную стену. Пилигрим отступил, схватил Леви Дакоста за бёдра и резво подсадил выше, к лестнице. Радовало лишь то, что объяснять ничего не пришлось. Лузитанец уцепился за лестницу, тут же рванул вверх, громыхая ржавыми перемычками по щербатой стене. Пилигрим вспрыгнул следом. Не успел и руку вскинуть, как его потянули вниз.       Здоровяк опомнился на удивление скоро, схватил его за ногу, безыскусно и грязно ругаясь, орал во всю глотку, ища заблудившихся где-то друзей. Пилигрим раздражённо цыкнул. Можно было просто сбежать.       Здание не было высоким, всего в пару этажей. Стоило Леви Дакоста добраться до покатой черепичной крыши и обернуться, как запыханное лицо исказилось от ужаса: взгляд пилигрима сочился высшей пробой смирения. В груди что-то неуютно поёрзало. Он не раз встречал пустые взгляды у людей, просящих милостыню, у потерявших веру, смысл, близких или цель. В этой тьме не теплилась жизнь, только безропотное повиновение судьбе и неутолимая жажда скорейшего конца.       — А ну тянись! — рявкнул он, соскальзывая вниз, протягивая пилигриму руку. — Тянись, мерзавец!       Слова прошили насквозь, врезали по замороженному сознанию тяжёлым колокольным звоном. Он дёрнул ногой, пытаясь вырваться из цепких медвежьих лап. Остервенело барахтался, точно попавший в костоломный капкан дикий зверь. Разве что пойманную ногу отгрызть не спешил.       Послышался тяжеловесный топот ботинок по лужам и скользким камням.       — Живее, черти! Здесь я! Где вы шлялись? — ревел мужик, упираясь одной ногой в стену, безуспешно, хоть и с отрезвляющим усердием волоча пилигрима по хлипкой и скользкой лестнице.       — Так ты ведь сказал обойти и ждать, — обиженно буркнул кто-то. Оглядываться и рассматривать их взбешённые физиономии не хотелось. — А с другой стороны даже собаки срать не сядут. Вот всегда ты так, Цо-цо, насмотрелся дерьмовых сериалов и гоняешь нас в Иудину задницу.       Ещё десяток пальцев вцепилась в лодыжку. От рывка ладони резанула острая боль. Кривые зубы ржавой стали врезались глубоко в кожу, пуская свежую кровь старой раны. На миг подумав о том, что проще было бы отпустить, свалиться на головы этим жаждущим развлечений пьяницам, пилигрим едва не разжал пальцы. Не страшно, если сбежать не удастся. Ударов тройки едва стоящих на ногах работяг он уж смог бы выдержать. Но глаза предательски выцепили из мглистого неба и рыжих гребней черепиц перепуганное лицо Леви Дакоста. Ноа злобно скривился.       Не страшно проиграть в драке, хотя едва ли он проиграл бы. Не страшно быть избитым, чего уж, собаки позавидовали бы скорости, с которой с него слезали синяки и ссадины. Но безропотно сносить удары под перепуганным и жалостным взглядом он не мог. Ноа сорвался на последнюю ступень. Отпустил руки и перехватил нижнюю перекладину. Выглядело и правда просто, но обескровленные ладони и пережатые пальцы уже ощутимо подмораживало. Он уцепился, развернулся тазом и без особой жалости, не сдерживая вспыхнувшего гнева, врезал носком с металлической набойкой кому-то точнёхонько в нос. Мужик вскрикнул, зажал руками лицо и отпрянул к стене. Хватка на миг ослабла. Он, подбирая ноги по кирпичной кладке, резво рванул вверх. Пара мгновений, и занесённая рука вцепилась не в привычный ржавый металл, а в тёплую ладонь. Ноа вскинул голову, да успел только нахмуриться, как его вытянули на карниз.       — Бежим!       Не давая отдышаться, даже одуматься, его уже тянули вдоль тонкой каменной кладки, слишком хлипкой и щербатой, достаточно старой, чтобы обвалиться выбитым зубом прямо под ногами.       Вырываясь из этого сумбурного помешательства, пилигрим притормозил. Развернулся на пятках и, скользя по влажному кирпичу, вернулся к лестнице.       — Бежим! Чего ты там застыл? — окликнул лузитанец, но Ноа его уже не слышал. Слишком уж визгливым и громким был испуганный голос.       Он с интересом наблюдал, как местные сорвиголовы на пивной диете кружат вокруг лестницы, не решаясь подняться. Не зря: изъеденный ржавыми проплешинами металл сыпался от одного лишь прикосновения. Уже то, что им с лузитанцем посчастливилось забраться на крышу, было чудом.       — Леди вернулась оставить номерок? — осклабился покрасневший Цо-цо, прислонившись к соседней стене. В торчащих ёжиком волосах блестели крапинки стекла.       Подпинывая кривые ржавые пальцы лестницы, прислушиваясь к скрипу старых креплений, Ноа заглянул в залитое кровью лицо, беззвучно цыкнул. Глубоко посаженные глаза и щетина блеснули пустыми отголосками в сознании, но так и не напомнили пилигриму об их давней встрече.       — Твоему другу нужен врач, — без тени страха произнёс Ноа. Слишком бархатно, неуместно спокойно и вкрадчиво, будто бы и правда небезразлично к судьбе своего преследователя.       — Не боись, Конфетка, и не из таких передряг выбирался, — гнусаво отозвался тот, запрокидывая голову и улыбаясь тошнотворно-паршиво окровавленной и покрытой табачным налётом улыбкой.       В ответ раздался лишь усталый вздох. Сбоку к нему уже скользил перепуганный лузитанец, едва балансируя над обещающей пару переломов местечковой бездной.       Он поднял голову к небу, ловя лицом мелкие и противные крапинки дождя. В воздухе, намагниченном до треска, явственно витали ароматы скорой грозы. Он упёрся низким каблуком в ржавые лапки лестницы и без особых усилий толкнул. Та испуганно скрипнула, недовольно взвизгнула и полетела вниз.       — Тогда я уйду первым, — кивнул он рассыпавшимся в стороны мужикам на прощание и шагнул, на удивление лузитанца, в сторону лицевого фасада.       Ловко и без особых усилий ступая по мокрому щербатому карнизу, Ноа проворно спрыгнул вниз и попросту исчез. Пока четвёрка оставшихся терялась в замешательстве. Первым из оцепенения вырвался усатый здоровяк, по удаче, оказавшийся не отрезанным от улицы свалившейся лестницей. Гул грузных шагов пронёсся по закоулку и скрылся в шуме прохожих и редких машин.       — Куда он делся? — раздался удивлённый, почти истеричный и однозначно злобный рокот. Он недоверчиво выглянул из-за угла и, обведя притихших, вжавшихся в стены товарищей паническим взглядом, едва слышно прошептал:       — Нет его, Цо-цо! Только что тут был, а теперь нет. Исчез!       Уцепившись бегающим взглядом, утратившим весь былой пыл для драки, за лузитанца, он хохотнул совсем не весело, как-то даже сочувствующе. Повысил голос до дрожащего крика:       — Эй, Дон Жуан! Кажись, твоя Королева Англии дала дёру. Надо было тащить её в гостиницу, а не зажимать у помоев.       Но Леви Дакоста его совсем не слышал. В пылу и адреналиновом беспамятстве он и забыл, как сильно боялся высоты. Страх степенно белил смуглую кожу, плотнее стискивал зубы и дёргал за тонкие ниточки, привязанные к пальцам. Дрожащее тело медленно заваливалось на покатую крышу. Лёгкие глотали воздух с такой силой, что изредка срывались на кашель от попавшей в них влаги. Руки безуспешно цеплялись за сырую замшелую черепицу, не придавая и капли уверенности, опасно соскальзывали, срывая с губ ещё один перепуганный вдох.       Бегущий по рекам улиц гомон всё чаще заливался в неприметный и обшарпанный закоулок-тупичок. Шум в ушах не позволял расслышать волнительных возгласов. Страх ослеплял, растягивал и без того долгие минуты в вечность. Не слышал лузитанец и того, как пожарная лестница со скрипом ударилась о стену точно у его ног. Даже подзывающих возгласов молодого и до неприличия громкого мужчины в красном комбинезоне он не слышал. Тяжёлая мозолистая пятерня дёрнула его за грудки, а в следующий миг он уже летел в безразмерные объятия надувной подушки. Сердце в этот короткий миг падения с всего-то второго этажа застряло в глотке, не позволяя не то что крикнуть, а даже вздохнуть.       Леви Дакоста ещё долго сидел, упиваясь портвейном в баре, изредка ловя плечом уже дружеские похлопывания от беспробудно пьяной троицы. Фер всё бубнил обыденно и заунывно, только вечные жалобы на кислое пиво сменились недовольными замечаниями в сторону похабных шуток Цо-цо. Лузитанец, впрочем, с удовольствием хоронил все речи за скрипом натёртого до блеска бокала да топил в терпкой сладости портвейна.       Стоило страху сойти на нет, как перед глазами встала картинка. Мгновение, и удаляющаяся фигура в костюме взмахнула длинным хвостом. Вот он стоит, а через миг, всего лишь миг, пропадает, сделав шаг в пустоту.       — Психопат, — прошептал он на выдохе, запрокидывая голову и одним глотком осушая раздутый бокал.       И снова приевшийся туман, ржавый свет кованых фонарей. Ручейки, собравшиеся в каменной кладке от непрекращающейся мороси, с перебивками на режущие ливни, скопились лужами у порогов и забитых ливнёвок. Снова Порту дремал, пропуская мимо бесчисленных ушей и глаз наползающие тени, не слышал их шёпотков и промозглых смешков. Но где-то далеко и в то же время слишком близко, под возрастающей луной, в кровавой дымке, только занимался новый день.       Инфернальные коты таки отбили с боем, точнее, с утробным жалобным «мявом» целую комнату. По старой привычке гонялись по стенам, притолокам да потолкам взбесившимися тенями, совсем позабыв свою звериную сущность, с присущей им надменностью, строгостью и обязательной остротой в когтях и зубах. Казалось, даже кошки обыкновенные, ничем не примечательные, бродячие, вполне могли дать фору в высокомерии этой престранной парочке.       Девушка усталым взглядом обвела поваленные шкафы, разодранные перины и свалявшийся на ковре плед, заимевший в себе пару продолговатых дыр. Да так и замерла, бессильно втягивая тяжелеющую голову в плечи. Коты её и в обычном мире были послушны чуть больше, чем нисколько, а теперь и вовсе, вымахав в неподъёмных детин, перестали даже слышать. Плюнув на учинённое безобразие с высоты своего большого жизненного опыта, обернулась к привычному столу. Тот, к несчастью, осиротел на одну ножку. Теперь, подпираемый стопкой книг, стал, к счастью, не таким скрипучим скрягой и словно бы даже устойчивее, чем прежде.       «История, в общем-то, имеет своё начало далеко за пределами человеческих исследований, да и не одно. Не проста эта история, если просто. Долго думая об этом, я решила рассказать вам каждую по отдельности. От самых истоков начнём мы это путешествие сквозь туманы лжи и зацепимся за Создателя завесы.       И тотчас отпустим. Нам неведомо, когда и как она была возведена. Известно лишь, что даже Минойская цивилизация и Стражи той эпохи, сталкиваясь с Иномирьем, считали его древностью. Пока римляне и греки, египтяне и ацтеки только собирались строить свои великие империи, ну или просто пить и кутить под солнцем да возле моря, завеса уже стояла несколько тысячелетий.       Тут сам собой напрашивается вопрос: кто же такой этот загадочный спаситель и уравнитель, что смёл пару ступеней в пищевой пирамиде над людьми, добровольно и безвозмездно отдавая им пальму первенства.       Не один белый воротничок разбил голову о стену, силясь выведать истину у бездушных страниц летописей. Смехотворно. Ведь я не помню ни одного, кто бы задался другим вопросом. Вопросом куда более интересным и пугающим. Какой силой обладал этот Великий уравнитель? Да и с чего мы, люди, вообще взяли, будто бы он спасал именно нас?       Нет, стражам не пристало думать о таких вещах. Стражам полагается верить. Слепо и безропотно доверять. Нам полагается исполнять приказы неукоснительно, слушать праведные речи внимательно. Наши рты лишь соглашаются, но не спрашивают, не перечат.       Кто-то говорит, что было их несколько, таких строителей чужих судеб, а именно — пятеро. Почему? Ровно столько древних фолиантов таится в мире под кровавой луной. Таится, в общем-то, весьма искусно. Потому как слухи ходят, а вот те, кто видел их хоть раз, те уже нет.       Как ловко была придумана ловушка! Если угодно, сейф, и тайна в нём.       На самом видном месте с подробной картой стоит себе огромный зиккурат. Это, конечно, исключительно моё предположение про зиккурат. Сама я его в глаза не видела, да и не горю желанием. Так вот, стоит себе с табличкой у входа: «Сделай то и то, да забирай свою книжонку». Вот только никто давно не говорит и не читает на языке, каким оставили послание. Так поныне и приходится инфернальным мыслителям бросать жребий, а потом и слуг на удачу.       Когда-то кропотливое и тайное исследование давно превратилось в традицию, веселья ради и забавы для. Со смертельным исходом, конечно, но тут этим уже никого не удивишь. Надеюсь, кстати, дожить до того момента, когда великие умы Преисподней в консилиуме с учёными людей и Стражей расшифруют-таки послание. Ещё больше надеюсь, что это будет какой-нибудь по случайности прилипший указатель к общественному туалету.       На то она и тайна, что в равной степени опасна для каждого из нас.       В общем, о фолиантах: ничем не отличаются от любых других книг. В инфернальном мире они поубивали больше тварей, чем все организации по противодействию оным вместе взятые. Собственно, это и стало причиной, почему Стражи и прочие считают создателей Завесы людьми. Тотальный геноцид инфернальных идиотов, вот почему. Но и не только идиотов, конечно. Поначалу тут были целые войны за право обладания диковинными вещицами, которые, по слухам, обещали героический квест: собери все пять и получи господство над миром. Под эгидой присущей каждой твари, сошедшей с природного конвейера, жадности и жажды власти, эти книжки планомерно выкосили всех, желающих той самой власти. Сильных, слабых, глупых и хитрых. Всех без разбору.       Но что-то неладное затевается в поредевшем бестиарии. Собрались здесь престранные группки чокнутых сектантов. Толпами хлынули они в тайники и там же оставили львиную долю чужих трудов и свои головы. Были, конечно, те, кто выбрался, и было их много. Но вот загвоздка: всё, что они донесли до мира, так это истории о непроходимых ловушках, загадках и иллюзиях.       И за всё время, за тысячи, а может и десятки тысяч лет, по прикидкам весьма сомнительным, не было ни единого повторения. Каждая инфернальная душа, побывавшая там, рассказывает ничем не схожие пути и тропы, испытания и пытки. Фантазия, конечно, у тех создателей была невероятная. Так к чему всё это, спросите вы. Да всё о той же Шень Юань.       По слухам, каких я подтвердить, к сожалению, не могу, как, впрочем, и опровергнуть, хитрая девица раздобыла целых три фолианта. Тут, собственно, и закрылся гештальт с её непомерной силой. И когда та курица из Великого Совета посмела опорочить честное имя Великой Заклинательницы даровавшей Стражам три смертоносные книги (о которой я услышала впервые по случайности, да и то лишь после смерти, и то ничего великого и лестного, сплошь комеражи да пересуды с тщательной промывкой костей. Великая, да).       Когда девица заявила своё весьма важное и значимое «фу», как я уже сказала, почтенные заклинатели подобрали свои юбки, свитки и руды для мечей, да и сбежали в родные пенаты. Те самые книги, какие вся королевская рать вот уже пару веков пыталась расшифровать, исчезли. На том и погас едва тлеющий огонек братской поддержки и прочих фальшивых обещаний.       Все сцепились со всеми, пытаясь и для себя урвать кусок, да побольше. И в этой благопристойной грызне никто не заметил, как из мира нашего: обычного и привычного, куда-то пропали десятки, а то и сотни Стражей. Никто поначалу и не понял, что только того и добивающиеся отступники под шумок, учинённый ими же, переманили на свою сторону всех и ото всех. И теперь уже в мире инфернальном появились те самые Стражи, только теперь — Оракулы.       Предвестники или ещё как угодно глупо, но чего греха таить. Буду честна. Я и сама сбежала от этой клацающей зубами, брякающей кошельками своры. И тут мне приоткрылось великое множество преинтереснейших фактов.       Точнее, преужаснейших. Всё то время, какое Стражи тратили на разгадку таинственных книжонок, те самые защитники и поборники правил снабжали особо упитанных и сговорчивых, самых старых инфернальных мастодонтов людьми. Чтобы те, в свой черед, помогли расшифровать их. Так прошла трещина, положившая конец когда-то великой организации.       Так и началась война за власть. Смешнее повода нарочно не придумаешь. Вообразите: три жалкие книги обнажили то, что тысячелетиями скрывалось под маской добродетели. Что взять со слепцов, оставшихся в рядах благородных поборников чести и правил? Они продолжают беззаветно верить, будто бы Создатель Завесы спас человечество от всего того ужаса, что таится за моей дверью. Верить, будто бы и они, ступая по его пути, спасают людское племя. А я всё сильнее склоняюсь к тому, что истинная его цель — это спасение от Стражей».       Белый шёлк скользил под тёмными сводами пещеры, неспешно, лениво, высоко задрав треугольную голову, высматривая падающие из мрака капли стылой воды. Осторожно обводил лужи, подбирая бока в тонкую трубочку, цеплялся за стены, иногда замирал, припадая к холодному камню, и растворялся миражом. Прислушивался к далёким отзвукам Иномирья, заглядывал за алую пелену показавшегося прохода.       Над замершими волнами мерно плыла луна, наливаясь новой кровью, готовясь к долгожданной ночи, в апогее её жизни. Небо подрагивало зеленью волн, точно зеркало, отражающее травяное поле, и звёзды на нём, подобно цветам лизиантуса, собирались стайками, крохотными семействами и рассыпались пышными созвездиями.       Посреди зеленобоких валунов и остролицых скал одиноко сидел каменный голем. Словно в ленной дремоте, оперевшись на отвесный берег Атлантики, тихонько вслушивался в истории, что нашёптывали ему перекатистыми голосами собратья-камни. Лента резво заскользила точнехонько ему за спину, собираясь белоснежной кручей, десятками шелестящих змей, слившихся в весеннем танце. Он дремал, усадив в раскрытой ладони цветы. Те, к удивлению, не завяли, напротив, пускали корни, тянулись к крови луны и резали лёгкие ветра листьями.       — А я и впрямь было поверила, что ты завёл себе подружку, — прошептала она сдавленно и охрипло.       Едва по каменной коже прошлась пугливая рябь, только он успел обернуться, как Старая Лиса зашлась тяжёлым кашлем. Ленты на теле мерцали чистым золотом и рвались в разные стороны. Печальный Принц с живым ужасом в мраморных глазах наблюдал неестественные изгибы рук и ног, словно там, внутри, под кожей, плотью и вихрями лент, не нашлось костей.       Он подался было вперед, навстречу, роняя сохранённые цветы, испуганно мычал, силясь подобраться сквозь вихри взбесившейся ленты. А Старая Лиса всё изгибалась, точно в судорожной боли, хрипела сквозь кашель и слёзы.       — Линьюань! Госпожа Линьюань! — беспомощно кричал Печальный Принц, приводя её в чувства. Белый шёлк волос покрылся рыжей отцветшей тиной. Встретившись с ней взглядом, он невольно задрожал. Глаза, точно два бескрайних океана огня, пылали, как два маяка. Яркие настолько, что высвечивали сеточки вен под кожей.       — Тише, тише, мой Пьеро, — улыбнулась она, мягко поглаживая каменную щёку с лёгкой щетиной мха. — Совсем не страшно. Видишь, уже прошло.       — Этот слуга не смеет давать советов, — склонился он, стоило ей встать во весь рост. — Но Госпожа Линьюань могла не приходить, могла позвать. И я бы явился.       — Не могла, — устало вздохнула она, наступая ему на колено, забралась на шею. Свесив ноги и ухватившись за широкий лоб, она задорно заелозила на месте, чуть постукивая пятками по широкой каменной груди великана. — Прокати меня вдоль берега.       — Будет исполнено, Госпожа, — покорно шагнул он по илистой кромке вод.       — Не могла, Пьеро. Завеса трещит по швам. Каждую ночь где-то открывается брешь. Иногда совсем близко и крохотная, а бывает огромная и слишком далёкая. Пришлось её слегка подлатать. Если бы ты вошел в пещеру, то больше из неё не вышел бы никогда. Потому я и пришла сама. Для меня дело пустяковое.       — Госпожа Линьюань желает что-то узнать? — взволнованно вертя головой и сшибая её с плеч, бормотал он.       — Нет, вовсе нет. У меня к тебе важное дело, мой Печальный Принц. Я попрошу отнестись к моей просьбе со всей серьезностью, безотлагательно и не медля ни минуты.       — Я готов, — тотчас отозвался он, выпрямляя спину и становясь точно вкопанный. Солдатской выправкой выпятил грудь, вновь едва не роняя её с плеч.       Она звучно рассмеялась, цепляясь за каменную гриву волос, перевалилась через голову и, повиснув так, уставилась точнёхонько ему в глаза. Из белого шелка на пальцах показалась стеклянная бутыль, а внутри, точно море, заколдованным штормом переливались синие песчинки ночного неба и ярких звёзд.       — Не прямо сейчас, но когда ты поймёшь, что меня не стало, я хочу, чтобы ты выпил это. В ту же секунду, как поймёшь. Всегда держи её под рукой, мой Пьеро.       — Кто смеет угрожать вам, Госпожа Линъюань? — взбеленился он, пытаясь уловить ускользающий лисий взгляд, сбивая её с насиженного места, вынуждая покрепче цепляться за широкий лоб. — Нужно что-то предпринять! Немедля! Одно ваше…       — Довольно, — сурово схмурив брови, приказала Старая Лиса. — Вот моё слово: выпей, когда поймёшь, что меня больше нет. Не спрашивай, мой Пьеро, не протестуй. Ты поймёшь всё, как только выпьешь. Ни раньше, ни позже. Тогда всё встанет на свои места. А пока не противься, прокати меня вдоль берега.       — Будет исполнено, Госпожа Линъюань, — нехотя и скрипуче буркнул Печальный Принц, сжимая крохотный бутыль в широкой ладони. Послушно шагая меж редких мховых валунов по песчаной дуге, он вслушивался в напевное бормотание Старой Лисы. Послушно терпел глухое стучание её пяток по каменной груди и всё ниже клонил голову к земле.       — Не печалься, мой Прекрасный Принц, — заметила она его преждевременную тоску и ленно потрепала по зеленеющим от тины волосам. — Это всего лишь смерть.