Хроники Иномирья

      Лупоглазая фатера встречала застарелым сияжем можжевёлового спирта, в котором увядали лёгкие нотки зимы и леса. Обдавала полыхающие лёгкие прохладным петрикором и тяжёлой пылью золы в камине. Пускала рыжих зайцев по оливковому паркету и утомлённо вздыхала сквозняком в пробитой крыше-обсерватории.       Шень Юань окинула взглядом свой старый диван, пару кресел и журнальный столик с кругляшом от бокала, въевшимся в красное лакированное дерево. Завидев избитую стену, Старая Лиса скорчилась, точно от боли, проводя ладонями по едва зримым, затерянным в плиточных швах и на оскалившихся мордах письменам. Гладила нежно и бережно, точно домашнего кота. Она досадливо хмыкнула — в ответ на любовные касания не раздалось и шороха под потолком или гулкого ветерка в дымоходе.       — Обиделась, — заключила она, царапая и поглаживая островки колотых глазурных плит.       На кончиках пальцев сверкнул золотистый огонёк, слабый и тусклый. Прорываясь сквозь пыль, бледно-голубую и иссиня-чёрную краску, сквозь обожжённую глину внутрь, по каждой плитке, к каждой стене он разливался тусклой паутинкой вен. В этот предрассветный час в убежище под стеклянной крышей не нашлось места для тьмы. Тьма, уставшая, измождённая и озлобленная поселилась в глазах Старой Лисы. Янтарные огоньки поблёкли, укрылись вуалью белоснежных ресниц, стоило им столкнуться с разбитой вдребезги печатью.       Знаменитая в их колодезном дворе-пятачке квартирка никогда не была пристанищем для каких бы то ни было художников. Она была её творением, одним из самых первых и трепетно любимых. Слухи, витающие с тихим шёпотом ветра от одного кирпичного домишки до другого на их неприметном холме, были вызваны вовсе не безделицами, забытыми на полках. Причиной им было само убежище. То и дело любопытные глаза натыкались на то, как окна его надувались, точно стрекозиные глаза. Они переливались изумрудной зеленью, бензиновыми пятнами без единого лучика света безлунными и тёмными ночами. Некоторые, особенно любопытные или слишком безумные, клялись, что видели размыкающиеся треугольные створки, раскрывающие, сложенные в мозаичный купол крылья.       Соседи слышали, как за шумом воды в старых трубах скрывался тихий мурлыкающий стрекот. Слышали, как в пору зимних ветров по дому разрасталась скрипучая дрожь, а в летний зной недовольно бухтели ливнёвки. Слышали с самого детства и потому давно привыкли, сочтя такую диковинку за причуды старых домов. Для пришлых эти россказни были не больше, чем пустая сплетня. Только дети и коты тайком выглядывали из своих окон, надеясь улучить момент, когда проснётся стеклянная громада. Выжидали, как она подмигнёт им своими бесчисленными глазами-пузырями и сгонит пыль с фасада лёгкой рябью в кирпичной кладке.       — Ты сослужила мне верную службу, — скорбно прошептала Шень Юань, стягивая золотые нити назад, на кончики пальцев. Квартирка вновь провалилась во мрак с рыжими проблесками света уличных фонарей и редким сизым теплом от соседних домов. — Не серчай, не думай, будто я забыла. У меня нет времени латать твои раны. Я ещё загляну, обещаю, ты только потерпи.       Лента по велению хозяйки зашторивала окна, укладывала спящего ученика в постель. Старая Лиса добралась до кладовой, когда-то бывшей кабинетом, не глядя, подхватила одну из трубок, а белые змейки, выпущенные с пальцев, попутно собирали полупустые склянки с потолочных петель. Она спешно заглянула за тряпицу на зеркале, вычищая чашу и ссыпая в ту содержимое сунутых под нос флакончиков, застыла: кровавые цветы на одежде не вызывали на осунувшемся лице ничего, кроме ожесточённой улыбки.       Пригубив мундштук и подпалив содержимое, бегло осмотрела прочие полки дорогого сердцу хлама и зашагала в спальню. Склонившись над Ноа и приоткрыв тому рот, пустила по лёгким синеватый дым, напрочь стирая из его памяти Матильду, полуночную поездку в Брагу, неосторожно попавшуюся на глаза бабочку. Стирая ошибки, свои и чужие, она блуждала над глубокими водами его сознания, пока сквозь ресницы пилигрима струйками ночного неба текли украденные воспоминания.       Место это было прекрасным. То, что Пилигрим всегда считал лишь безыскусной метафорой, описанием его души, распростёрло перед ней свои глубинные и холодные объятия. Даже когда Старая Лиса сталкивала своего ученика лоб в лоб с этим, тот принимал его за иллюзию, уловку и маленькую шалость. Она улыбнулась. Когда-то Маленькому Фениксу такие шалости были по вкусу. Когда-то ему хватало такой малости, сущей ничтожности: всего лишь обратить персиковый цветок бабочкой, и глаза Молодого Господина Янь вспыхивали самым настоящим, горячим и неподдельным восторгом, обожанием и знакомой одним лишь детям гордостью. Когда-то давно и где-то далеко.       Старая Лиса робко шагала по водной глади. Улыбка таяла на её лице.       Местное солнце погасло, потому не согревало, но яркое небо сливалось с азуритовыми водами, кристально чистыми и прозрачными. То тепло и яркость, царившие когда-то на небосводе его души, конечно, никогда не были солнцем. То были надежды, мечты, трепетные воспоминания и порывы. Она с разрывающей сердце грустью осознала: всё то, что делает человека человеком, в нём угасло. Шаги утихли, золотые глаза прикрылись, метаясь под веками, точно наблюдая и высчитывая чужие годы. Старая Лиса горько выдохнула, подбирая руки к груди:       — Нет, не угасло, ты его спрятал. Даже от себя сокрыл.       За горизонт уходили барашистые облака, белоснежные и мягкие, такие далёкие и необъятные, что ей первой порой почудились горы. В ледяной воде под ногами мелькали образы, захваченные течениями мириады жемчужин пульсировали, закручивались стайками прытких рыбёшек, красовались неуловимостью мгновений и прятались, испугавшись незнакомого взгляда. Воспоминания всплывали на поверхность, словно подхваченные со дна незримой рукой, обнажая мальчишескую душу старика, и вновь утопали в леденящей кобальтовой синеве.       Она с улыбкой наблюдала воспоминания общие, с совершенно другой стороны, и шептала:       — Сколько же тебе тогда было? Наверное, лет восемь? О, верно! Ты шагал по обеденному залу, точно копируя отца: руки за спину, нос кверху. И как только не спотыкался? Удивительно. Только чтобы взглянуть на наследника Клана Янь выстроилась целая вереница учителей. Я помню, как тебя нахваливали, восхищались, угощали орехами в обожжённом сахаре и драконьей бородой. Ты отказывался, кажется? Но я-то помню, по глазам было видно: попробовать ты хотел. Они вставали на колени, чтобы быть одного с тобой роста, — рассмеялась она и тотчас сощурилась в отвращении. — Нет. Чтобы Главе Клана Янь было удобнее заглядываться на них сверху вниз. Жалкие лизоблюды. О, а смотреть в глаза ты любил уже тогда. Совсем не твой отец. С ним тебя принял бы в ученики хоть сам Бессмертный Бэйдоу. А ты взял да с видом небесного императора прошёл мимо всех и выбрал старого пьяницу вроде…       На последней фразе она запнулась, увидев картину совершенно иную: как на малька все смотрели свысока. Как на забытых лицах склонившихся перед ним умудрённых сединой стариков и вечно молодых старейшин Шеньсин не было ничего, кроме учтивого добродушия, фальшивых улыбок, а в глазах — безразличие. Все они были для него размытыми пятнами, неясными кляксами, одинаково безликими чёрно-белыми масками. И только фигура в бело-золотых одеждах, сидящая на полу у стены, была яркой и чистой, как новая ваза посреди кучи хлама.       Вовсе он не задирал носа, просто пытался рассмотреть лица, не важничал, подражая отцу, а прятал за спиной искусное украшение: стеклянную веточку хайтана для своего будущего учителя.       — О, мой Маленький Феникс, — прошептала она, наблюдая, как мальчишка подходит к Старому Лису, как протягивает цветок и тотчас поднимает их на смех. — Тебе ведь тогда не было и шести. Совсем ещё кроха…       Воспоминание растворилось на поверхности лёгкой рябью. А Шень Юань, прикрывая наполняющиеся слезами глаза, продолжала:       — Знал бы ты, паршивец, сколько издёвок я вытерпела твоей выходкой, — улыбнулась она, вглядываясь в тихо бурлящие воды.       — Но я ни о чём не жалею. Теперь ни о чём. — Старая Лиса хохотнула, припоминая пёстрые веники цветов и озлобленное лицо Ноа. — Квиты.       Воспоминания мелькали одно за другим. Пока Старая Лиса с глуповатой улыбкой пыталась усмотреть за каждым, глаз её зацепился за одно, крайне мрачное, тягостное и гложущее, всё не желающее подняться на поверхность.       Мутные воды смешивались с чернотой небес. Старый фрегат то и дело клевал своим деревянным носом в просоленный холод. На верхней палубе было неожиданно многолюдно. Дрожащая от холода и злобы толпа отправляла на прогулку по доске рыжеволосую девицу в отяжелевшем платье. В неразборчивых криках её дрожащего голоса металось отчаяние, ненависть, усталость и страх. Шень Юань поражённо припала к воде, вглядываясь в её замыленное лицо с маленьким пятнышком над губой.       — Скажи мне, что я сплю, мой Маленький Феникс, — наморщив лоб, произнесла она. — Да бездна меня раздери! Это же наша треклятая Брукса! — выдохнула она, оторвав лицо от водной глади.       Воспоминание рассеялось кругами на воде, оставляя позади безымянный фрегат, Алису Леблан и её преследователя. Где-то далеко, в давно минувших днях.       — Нет! Вернись! Ну же! — взмолила она, напряжённо вглядываясь в глубокую черноту. — Ну же, мой Славный Феникс! Я должна узнать, что ты с ней сделал!       Озеро, уходящее берегами за горизонт, казалось, сгустилось, почернело мазутной мглой, упрямо не желая впускать Старую Лису в глубины воспоминаний. Шень Юань положила руку на покрывшуюся инеем поверхность, но чем отчаяннее она рвалась, тем толще нарастал лёд. Золотые искры срывались с её пальцев, прорывались в глубь всполохами ветвистых молний, и лёд треснул. Рука скользнула под толщу вод. Она всё пыталась дотянуться до крохотного пузырька, в котором теплилось нужное воспоминание с размытыми миниатюрами образов.       — Ну же, Ноа, прошу тебя, — трескуче прошептала она, едва касаясь пальцами заветной цели. — Ты сделал это с ней?       Из глубины взмыл необъятный сгусток с парой иссиня-чёрных глаз, пробирающей до костей, незримой и холодной хваткой вцепился в её руку, утягивая всё глубже на дно. Туда, где балом правят запертые демоны, где тьма пронизывает насквозь, пожирая всякий проникший в её обитель лучик света. Там, где не теплится никакой жизни, раздался голос:       — Ты делаешь ему больно, глупая девчонка, — степенно ответил владыка здешней промозглой синевы, — а значит, и мне.       — Закрой пасть, треклятая ящерица, — презрительно буркнула Шень Юань, тяжело дыша. Вода, вопреки её мимолётным страхам, захлестнула лёгкие морозной свежестью, чистейшим колючим холодом, родным и знакомым запахом ледяных пиков Ордена Шеньсин.       Рука покрылась мелкими кристалликами драконьего стекла, отзываясь жгучим холодом. Старая Лиса в последней тщетной попытке дотянуться до заветной разгадки выпустила с кончиков пальцев золотистый дымок. Тот шёлковой змейкой сорвался на дно.       Воспоминания потревоженными рыбинами взметнулись, собрались в юркие стайки. Старой Лисе оставалось лишь беспомощно цепляться взглядом за каждую, выискивая в этом балагане нужную рыбёшку.       Один за другим проносились образы: старый лавр, плачущий кровавыми цветами вместе с ревущим от боли юношей, в объятиях которого навеки уснула маленькая девочка. Воспоминание задело, едва-едва касаясь кромки слуха, вспыхивая перед глазами мимолётным фейерверком. Но и этого было с лихвой. В груди загорелось потухшим воздухом, горло сдавило терновым ошейником. Старая Лиса замерла, трусливой мышью, проваливаясь всё глубже, а чужие воспоминания вытекали ручейками золотистых слёз. Из тысяч пыток, какие творил над собой человек, Маленький Феникс выбрал терзаться самой невыносимой и безутешной: болью утраты.       Просторы залов пожирал огонь, потолки затерялись в копоти и саже. Давясь удушливыми слезами, безликая девица в припадке колотила по его груди, а вокруг, по мраморным ступеням разливалась кровь бесчисленных слуг.       Белоснежная фигурка утопала в черни, в мольбах и стенаниях, а спасительный свет над бездонным озером уплывал всё дальше. Мириады золотых нитей тянули её вверх, а леденящая боль чужой жизни толкала в самые чёрные омуты воспоминаний.       Последним промелькнул образ, узнаваемый и без лица. Одного лишь голоса, пропитанного могильным холодом, было достаточно, чтобы Шень Юань болезненно нахмурилась, ослабив хватку, сорвалась в затаённые бездны, обжигающие ледяным огнём воспоминаний.       «Разве ты похож на какое-то жалкое отребье? — сурово чеканил Глава Клана Янь, играя в вейци. — Это необходимо. Как будущий Глава, ты обязан понимать: сначала клан и только потом твои желания. Девчонку можешь оставить в живых, но не смей позорить моё имя её присутствием здесь».       — Этому дитя была отведена судьба прожить свою человечью жизнь и умереть человечьей смертью, — раздался невыносимым грохотом по ушам, пронёсся инеем по душе голос, властный, пугающий и спокойный. — Ты попрала все законы мироздания, дав ему жизнь. Боги покарают тебя, Владыка Линъюань. Эта огненная душа желает миру лишь пепла.       Шень Юань, слушая рокот в пол уха, металась от одного воспоминания до другого. В бесконечно долгой круговерти жизни Маленького Феникса она всё пыталась отыскать хоть капельку тепла, но ответом ей была лишь сырая мгла.       — Там, откуда он родом, люди верят, что земли, на которых видели Феникса, ждёт процветание и мир, — пробормотала она, пуская всё больше тонких золотистых нитей за ускользающими хвостами потухших комет-воспоминаний.       Тяжёлый толчок, мгновение невесомости, и её тельце уже летело вверх, к спасительному свету. Руки в шёлковых бинтах, едва касаясь стылой морды, нащупали каменную чешую.       — Это дитя не Феникс. Подобные ему…       — Да-да! — рявкнула она, обернувшись. Оскалилась, точно дикая кошка, блеснула в прищуре янтарной злобой. Шень Юань уставилась на безразмерного синего змея, точно в его бездонные омуты глаз. Прогнав мысль о том, что даже его самый мелкий, торчащий из раскрытой пасти зуб был втрое больше неё, продолжила: — Подобные души рождаются в чистом пламени. Рождаются с единственной целью — бросить вызов богам и проиграть. Не рассказывай мне, как устроено мироздание, будь добр.       — Так повелела сила, неподвластная ни людям, ни богам. Зачем взращивать в нём веру? Бессмысленно терзается его душа. Тебе не победить богов. Пред ними даже его сила — всё равно, что пыль в моём глазу.       Она сомкнула веки, разглаживая нахмуренные брови.       — Боги неукротимы! Рвали свои глотки толпы фанатиков, отправляя с обрыва детей, — злобно прошипела Старая Лиса, почуяв искомое воспоминание в мириадах пляшущих жемчужин. — Но вот ты здесь, никто из них не спешит спасти свою зверушку… Боги непоколебимы! Известно каждой твари, подобной тебе. Ты бы сожрал от ярости собственный хвост, если б увидел, скольких из них мне приходилось отрывать от своих ног. Вот тебе истина. Я утопала в их крови, в слезах и мольбах. Я затопила храмы их солёными водами. Я осыпала их головы пеплом каждого убитого во имя их славы ребёнка. На душах их я выжгла боль и ужас тех, кого они бросали в лапы смерти забавы ради. Боги — ничто.       — Глупое дитя, — тоскливой болью отозвался голос. В глазах огромного змея не было злобы, только печаль и бесконечная жалость. Казалось, он и вовсе не слышал её слов. Её слова никак не укладывались в картину его мироздания. — Нет. Не ему спасать мир от богов. Не таким, как вы, душам. Нет, Владыка Линъюань, всё ровно наоборот. Это богам предрешено спасать мир от таких, как вы. Если ты говоришь правду, если боги пали, то убей его. Однажды Бездна воспротивилась его душе. Бездна прервала его жизнь среди людей, но ты вмешалась. Этот мир будет гореть в огне его ярости. Так предначертано: когда боги склонятся под натиском пламени, настанет черёд людей. Таков закон бытия.       — Боги! — презрительно выдохнула она. — Сколько ты сидишь в этом мече? Мне уже и не вспомнить. Должно быть, невыносимо застыть в одном мгновении. Зверь в тишине и во тьме по-прежнему верит в мир, которого больше нет. Ни рая, ни ада, ни колыбели, ни бездны. Ничего. Только солнце и луна. Только люди и звери. Боги… Стражи теперь новые боги. Это мы — боги.       — Ты слаба, я это вижу, — рокотал он своим чудовищным шёпотом, подбираясь всё ближе. На фоне его туши Шень Юань казалась крохотной букашкой. — Слабее, чем была прежде. Твоя искра угасает, утекает сквозь израненную душу. Цена за его жизнь была слишком велика. Если это ты называешь богом, то ты смешна.       Он смотрел внимательно, вдумчиво, кропотливо исследовал то, что было сокрыто под слоями белого шёлка.       — Ошибаешься, — скоро бросила она и отвернулась. — Никогда прежде в моих руках не было столько силы.       Тонкие нити клубком оплели пойманное воспоминание, оторвали его от стаи испуганных светлячков в ледяном мраке чужой души и потянули к хозяйке. В мгновение ока чёрной тенью и неудержимым потоком змей поглотил и воспоминание, и нити. Старая Лиса едва успела ускользнуть, отпрянуть, затеряться в гуталиновой тьме.       — Это ценность, а не то, что ты ищешь, — вкрадчиво произнёс голос, раскрывая пасть и выпуская на свободу дрожащий, треснувший белой паутинкой пузырь. — Отнимая ценность, ты разрушаешь его разум. Разрушив разум, ты освободишь душу. Душа его исполнена яростью. Она неудержима, порочна и кровожадна. Даже мне порой приходится обжечься, чтобы утолить его злобу. Много ценностей было потеряно, много уничтожено. Новые не рождались уже сотни лет. Его разум ослаб и…       — Что тебе знать о человеческой душе, старая промозглая ящерица? — кристально-синее небо заволокло тяжёлыми тучами. Всполохи золотых молний кидали блики на скрученного в пружину змея, озаряли животный ужас в его глазах. Громом ревели её слова, вынуждая смолкнуть тысячи песен-воспоминаний. — Его разум чист. Его тело — крепость, а ты здесь надзиратель, строитель и служанка. Строй новые стены, когда старые прохудились. Служи хозяину и не болтай лишнего.       — Он просыпается, — шептал змей, скрываясь во мраке. — Тебе не место здесь.       С рёвом потревоженного монстра вода взбеленилась, закипая в мгновение ока. Шень Юань открыла глаза, безуспешно пытаясь отдышаться. По телу пробежал колючий холод. Ноа ворочался во сне, размазывал по подушке густо-синие слёзы, грозясь с минуты на минуту распахнуть свои аспидно-чёрные глаза. Она спешно подобрала трубку, запрятав её в складках шёлковых лент. Наскоро стёрла с его бледного лица утраченные воспоминания, небрежно размазывая их по простыням. Старая Лиса сделала шаг в тень, да так и запнулась на пороге, с опоздавшим удивлением оглядываясь по сторонам. Словно в подтверждение рокочущим словам — привычное бегство через пыльные тени и монолитную тьму сегодня ей оказалось неподвластным.       — Ну, замечательно! — прошипела Старая Лиса, раздувая от злости ноздри. Ужом проскальзывая в свой старый кабинет, подхватила с полки первый попавшийся на глаза предмет.       Разбитая слезница опасно поблёскивала в тусклом свете рождающегося за глухими шторами утра. Она, не глядя, воткнула острый конец себе в шею, пуская мелкую капель по мозаичному мрамору, подобралась к высокому зеркалу, врезанному прямо в пол, и, наспех начертив на том тройку символов рунической вязи, хлобыстнула дрожащей рукой по пыльной поверхности.       — Не ослабла, только устала, — прошептала она, словно оправдываясь, вглядываясь в собственные потухшие глаза. Зеркальный двойник смотрел презрительно, будто бы с издёвкой, усмехался кривой улыбкой, которую едва ли можно было отличить от гримасы боли. — Устала.       Мутное отражение пошло волнами ртутного озера, утягивая в свои ядовитые воды сначала пальцы, кисть, и бурлило до тех пор, пока Шень Юань не исчезла в зазеркалье полностью.       Утро над городом лощёных площадей и обветшалых закоулков занималось хмурое. Ленное светило, не желая вскарабкиваться на небосвод, разгоняло притаившийся по углам, проулкам и водостокам гуталиновый сумрак. Над полянами черепичных крыш, сегодня малиновых, грязно-морковных, собирались рваные тучи. Проникающие в глухие шторы лучи больно врезались в тонкие веки. Пилигрим так бы и спал, блуждая во мраке забытых воспоминаний, если бы не звонок.       Не глядя на экран, пытаясь заполнить вакуум в лёгких воздухом, он поднёс телефон к уху с шумным вдохом утопающего.       — Nossa Senhora! Мне уже отчаянно думалось, будто вы решили подшутить надо мной! — голос его был, как всегда, весёлым, небрежно звонким и до безобразия добродушным.       Звон этот десятикратно разносился по пустой голове. Пилигрим тщетно пытался собраться с мыслями, да только тех не нашлось. С трудом сшивая облик говорящего, он подстраивал под услышанное подходящий портрет. Однако всё было мимо цели. Нахмурившись, но не отняв телефон от уха, чтобы взглянуть, произнёс:       — Доброе утро, — серо отозвался Ноа. — Что-то случилось?       — Нет-нет, конечно, нет. За исключением того, что я вдруг ощутил себя преданным ничего, — рассмеялся Леви Дакоста. — Сегодня вечером будет выставка, и я бы хотел пригласить вас.       Ноа устало потёр переносицу, только теперь с досадой осознавая свою оплошность. С какой стороны ни глянь, всё едино: лузитанец-прилипала его раздражал. Бесчисленными сообщениями, смысл которых был разве что довести до ручки звонками в такую рань, когда даже коммунальщики ещё не взяли с вешалок своих кислотно-жёлтых жилетов. Но больше всего раздражал жизнелюбием, вечной улыбкой, которая так и сквозила в каждом слове, в каждом вдохе. Ноа был уверен: Леви Дакоста улыбался даже во сне.       — Нет, — ответил он холодно, как обычно разговаривают с доставучими рекламщиками, снова где-то раздобывшими ваш номер.       — Но сразу после я бы задал вам все вопросы, которые необходимы для моей работы, — добавил он с нажимом. — Как насчёт этого?       — И на этом всё? — всё так же холодно поинтересовался Ноа, уже согласившись. Думая, как спрятать от пытливых лузитанских глаз своё раздражение, подобрался к зеркалу в ванной. На пробу улыбнулся, не то заразившись настроением от собеседника, не то просто проверяя, способен ли он на улыбку, не граничащую с психозным спазмом. Отражение дало однозначный ответ — не способен.       — Конечно! — воскликнул он самым убедительным тоном и добавил уже чуть обиженно, пытаясь скрыть за натянутой улыбкой в голосе тоску: — Я ведь обещал. Таков был уговор.       — Согласен, — не веря ни единому слову, сдулся пилигрим, совершенно не понимая, как справляться с этим несносным художником.       Пока лузитанец в красках расписывал дорогу, здание, вход, несколько раз повторил адрес, запинаясь от нехватки воздуха в лёгких, Ноа уже собирался ехать в офис и требовать от несносной Лисы, что явно задолжала ему желание, перевод или увольнение. Что угодно, лишь бы подальше от этого болтливого недоразумения.       Слова всё лились нескончаемым потоком, а Ноа стало глубоко плевать на даром не нужную чужую мечту, на Порту, Португалию и вообще всю эту пропащую Европу. Ему хотелось забраться на самую высокую гору и жить там, вдали от людей и их непомерных аппетитов, грязных лап и баснословных требований, бередящих в нём кошмары. Плевать было и на Стражей, их правила. Желание просто исчезнуть, забыться, обратиться камнем и перестать существовать разрасталось в груди под щедрым потоком лузитанского лепета.       Или это сказалось непростительно раннее пробуждение, которое до полной кучи неприятностей началось с ненавистных ему бесед.       — Может, теперь скажете, как вас зовут? Не то чтобы я жить не смогу без этого, но всё же неловко. Да и нужно отметить вас в списках, без этого не впустят. Не хотите называть имя — не страшно. Можно и прозвище! — тараторил Леви Дакоста, вырывая пилигрима из вскипающей злости цепкими клешнями.       — Ноа, — чуть подобравшись, собирая остатки терпения, ответил он, отрывая телефон от уха.       До него ещё доносились просьбы о том, что на входе нужно представиться, и что-то ещё, наверняка важное для лузитанца, но абсолютно бесполезное для него, затерялось в коротких гудках, когда Ноа завершил звонок.       Чувство озлобленной паники не покидало, и, покрутив телефон в руках, пилигрим всё же решил спросить совета. В длинном списке имён и званий он надолго завис у номера наставницы. Однако её имя вызывало только склизкий холодок, засевший под солнечным сплетением. Это чувство он так и не решился объяснить: оно было рефлекторным, инстинктивным и слишком пугающим, чтобы смаковать его дольше, чем пару секунд. Ноа отложил телефон в сторону, вслушиваясь в долгие гудки, пытаясь безуспешно смыть с лица озябшую хмурую мину.       — Сегодня не иначе, как небо грохнется на землю! — раздался обеспокоенно-визгливый и слишком удивлённый мужской голос из динамика, сдобренный шумом машин и гомоном. — Что стряслось?       — Кошмар приснился, — неловко начал Ноа, пробуя глупость своих слов на вкус, скривился. — Наверное.       Однако собеседник его неловкости не разделил и, бросив короткое: «не клади трубку» динамик стих. Пилигрим мерил углы шагами. Ожидание только усиливало нарастающую тревогу.       «Что-то должно случиться, — сдавленно и едва слышно перешёптывались собственные мысли. А может, то была всего лишь трусость, непризнанная, отвергаемая и порицаемая каменным сердцем. — Что-то уже случилось.»       — Какой кошмар? — вновь донёсся обглоданный помехами звонкий трескучий голос.       — Я убивал людей. Мужчин. Мне никогда не снились такие сны. Такие яркие. Настолько яркие. В носу стоит запах горелого мяса. Кажется, я действительно это сделал, — усевшись на пол у кровати и поджав колени к груди, на одном дыхании выпалил Ноа. — Их крики в ушах звенят. Нет, кричал только один… Я чувствую его высохшую кровь под ногтями. Голову ему проломил. Голыми руками. До кровавого месива и…       — Хэй! — воскликнул голос, давясь испугом напополам с режущими слух выдохом. — Нам всем иногда снятся такие сны, а когда совсем плохо бывает, они случаются и наяву, понимаешь? Не бери в голову! После всего, через что мы проходим, от кошмаров не спастись. А люди, если честно, порой вытворяют такую мерзость! Ты слышал про оккультные ритуалы? Наверняка не слышал. Куда тебе до людских дрязг, верно? А они меж тем вспыхивают, как сифилис в рядах французской армии! Эти пустоголовые обезьяны приносят в жертву детей! Послушай только! И ради этих монстров мы погибаем? Самые настоящие демоны, чтоб их… Даже демоны не делают ничего подобного. А, кстати, ты слышал об отце?       — Мне всё равно, — сухо отозвался Ноа, нахмурив брови. — Не меняй тему, Чэн-эр.       — Не смей меня так называть! — приглушённым шёпотом взвизгнули в ответ. Ноа, откинув тяжёлую голову на край кровати, беззвучно повторял уже заученный ответ на пару с братом. — Говорю тебе, не смей!       — Баобэй? Сяомао? — повеселел Ноа, продолжая беззлобно поддразнивать. — Знаю! Дабаобэй…       — Да где ты понабрался таких слащавых слов? — взорвался громким смущённым шёпотом младший Янь. — Ты ведёшь себя как ребёнок!       — Прости, Янгаоцзы, — мягко улыбнулся пилигрим, сам того не замечая. — Ты прав, это был только сон. Но… Когда матушка звала тебя Дабаобэй, ты совсем не возмущался, — сорвавшись на хриплый смех, подстегнул он.       — Мне было семь! — рявкнул окончательно и бесповоротно заикающийся от волнения и стыда Янь Синчэн. Пылая от злости и яростно пыхча бычьими ноздрями, всё же успокоился, и тон Большого Сокровища обернулся чуть взволнованным шорохом. — Но если ты считал его таким странным, то что случилось, если не кошмар? Правда думаешь, ты мог? Нет, ты не можешь убить человека. Я скорее поверю в то, что твой паршивец-наставник жив и землю топчет, чем в то, что ты размозжил кому-то череп!       От упоминания Шень Юань в хребет врезался едкий промозглый холод. Ноа стыдливо скривился, тонкие брови скатились к переносице изломанными крыльями. Он помнил дорогу, усыпанную редкими светлячками фар, помнил, как задыхался в эйфории и наслаждался свободой, а в следующий миг уже бормотал что-то невнятное и щедро поливал пожухлую траву адской смесью из желчи, джина и наспех выпитого чая.       — Забудь. Я скучал. Не было никаких кошмаров. Я выдумал глупость ради повода позвонить. Как дела в Токио? — отвлечённо продолжил Ноа, бездумно пялясь на обожжённую синюю краску белого панно. Голова звенела пустотой, только блёклые отрывки касались кромки сознания. Трещащий от помех басистый голос, слова которого он разобрать не смог. Вонь жареного мяса на пару с горелым пластиком и запахом подпаленных волос намертво въелась в чувствительные рецепторы. Пока Младший Янь рассказывал историю длинною в жизнь, Ноа обошёл квартиру, обнаружив у стены с разбитым панно пару забытых бутылок. Облегчённо выдохнул лёгким можжевёловым тоником.       «Напился, — подумал он, не то утверждая, не то убеждая себя в происходящем. — Только и всего.»       Пилигрим всегда отличался природной пытливостью и, оказавшись более убеждённым кошмаром, случившимся наяву, чем куда более возможной попойкой, перерыл все вещи, тщательно принюхиваясь и пересчитывая комплекты. Но запаха гари так и не нашлось.       — Без тебя здесь тоскливо. Хотя, о чём это я… Тебя здесь никогда и не было. Отец решил передать мне свою печать и теперь не позволяет отойти от себя и на шаг, — заунывно пробубнил Янь Синчэн. — Матушка скучает, и, если честно, с каждым днём мне всё тяжелее ей лгать.       — Прости за это, — почувствовав укол совести, прошептал Ноа.       — Я понимаю, отец не подарок, но всё же… Пёс с ним, с этим старым пьяницей! Девять сотен лет прошло, сколько ещё ты будешь горевать? — разочарованно выдохнул он, отправляя хрипящие помехи в динамик. — Ладно, я знаю. Знаю, никуда наш разговор не приведёт. Пожаловали боги брата, а тот на деле оказался упрямой ослицей! Пёс с тобой! Мне нужно идти. Отец скоро окончательно взбесится. Если честно, это ты должен быть здесь! Тебе положено слушать его вопли, а не мне! Клан, Стражи, а потом и место среди Старейшин — всё это твоё. Всё это тебе и для тебя. Помни своё имя, вспомни свой долг, Молодой Господин Янь! Ты был рождён, чтобы править, а я не справлюсь с этим. Я уже не справляюсь!       Ноа не знал, что ответить. Было горько от мыслей о матушке, приходящей к пустой могиле сына. Гадко от постоянной лжи. Сколько бы он не убеждал себя в том, что говорит только правду, но она всегда имела избирательный характер. Он был честен с незнакомцами, но не с близкими. Их удел: утопать в его беспросветном обмане. Можно сколько угодно оправдываться перед собой, говоря о лжи во благо, о милосердной лжи, но от этого она не становится белее, она никогда не станет правдой.       — Молчишь, снова, как всегда. Да. А ты ни в чём себе не изменяешь — раздался тихий шёпот, исполненный тоскливой грусти. Младший Янь с детства открыл в себе чуткую эмпатию, до зубовного скрежета раздражающую окружающих. Словно читая его мысли на расстоянии в десятки тысяч ли, произнёс: — Но, если честно, брехать и не говорить правды — это одно и то же. Тебе ведь давно уже нет дела до семьи. Ни до кого тебе нет дела! Даже Клан для тебя пустой звук, не так ли? Ладно, Дабэндан, но помни: отец никогда не увидит во мне истинного наследника. Твоя фальшивая смерть его сильно потрепала. Думаю, он никогда не оправится. Никто из нас не оправится. Надеюсь, когда-нибудь ты вернёшься. А до тех пор пусть у тебя всё будет в порядке. Береги себя.       — И ты, — коротко бросил Ноа, силясь вытряхнуть из головы назойливое воспоминание, но Младший Янь уже не слышал.       Не успел пилигрим выбраться из трещащего помехами и воняющего горелой плотью воспоминания, как его поглотило воспоминание другое. Ревущий пламенем, пропахший фиалковыми благовониями мираж того, как дым клубился в сатиновых сетях под потолком. Он вспомнил, как оглушающе вопила безликая девица в дорогих одеждах. Волна за волной накатывали боль и страх. Её слепые удары в грудь были на удивление костоломными, сбивали дыхание. Деревянные стены трещали под натиском пожирающего их внутренности пламени. Полы обречённо скрипели, напитавшись кровью растерзанных слуг. Но ничто из этого не было причиной ужаса в глазах Молодого Господина Янь. Глаза его смотрели сквозь пелену дыма, ясно видели приближающуюся фигуру. Чёрные рукава струились по земле, обнажённый меч сверкал в его руке, и каждый беззвучный шаг вынуждал сердце Молодого Господина Янь рваться прочь из груди.       — Глупец, счастливый глупец, — шептал он в бреду и липкой дрёме. Завистливо и злобно слова срывались с побледневших губ. — Ты так легко зовёшь его… — пилигрим застыл, сцеживая сквозь зубы тихий выдох. — Называешь его отцом, а у меня не хватает духу даже думать о нём.       Пришедший слишком рано пилигрим, скучающе смотрел, как выставочный зал факультета изящных искусств размеренно заполнялся картинами. Точнее было бы сказать — инсталляциями. Например, ободранной и вымоченной бумаги, с которой напрочь смыло как сюжет картины, так, в общем-то, и её смысл. Среди исписанных баллончиками простыней, сорванных где-то дорожных знаков и старых рекламных баннеров семь холстов блистали, как бриллиант в куче навоза.       Пилигрим никогда не тяготел к искусству, но, выросший в роскоши и достатке, привык замечать то, что упускали прочие. Ему не требовалось долгих изучающих взглядов, дабы понять, что искусство, загнанное на стену и украшенное светом софитов, проживёт ещё пару лет и забудется. Особенно, когда оно было ничем, кроме как гротескным и уродливым сочетанием несочетаемого. Творения студентов факультета изящных искусств выглядели кучками хлама из подростковой спальни, прибитые к стенам. Бессмысленный бунт без доли эстетики или хотя бы уважения к собственному времени бугрился, светился и обваливался с инсталляций.       Людской поток в элегантных нарядах лениво проплывал через распахнутую дверь, уносился сквозняком вдоль стен, рвался на мелкие группки ценителей. Те, в свой черёд, обступили каждую стену с таким до смешного умным видом, словно один лишь Ноа не видел во всём этом нагромождении потраченного времени искусства.       Особняком стояли умудрённые сединой мужчины и женщины в вечерних платьях, разглядывая единственное, по мнению пилигрима, творение современной молодёжи, достойное хотя бы взгляда.       Сам он подходить не спешил, только ждал в тихом углу, когда этот парад напрасной траты сил и времени уляжется, и он, наконец, сможет спокойно выдохнуть. Лузитанец, к счастью, был слишком занят умасливанием тех самых дам и господ рядом со своими работами, лишь изредка бросая на Ноа не то умоляющие о помощи, не то благодарные взгляды. Это напоминало светский вечер в причудливых декорациях, на котором бездарные художники продавали себя и только потом свои творения спонсорам университета. Вырвавшийся из гомона жеманный смех или звон фужеров снова напоминал о том, что ему нет места в этом беззаботном мире людей.       Вечер обещал быть скучным, пока людским потоком в тихий монотонный гул не занесло одну крайне стервозную на вид и визгливую на слух девицу. Та металась от одной группки студентов и их наставников к другой. Обрывки её слов и едкие обиженные вопли доносились до него обещаниями размолвки, пощёчинами и плеском не то слёз, не то воды из ведра. Пилигриму было откровенно скучно, впервые одиноко и до дрожи неуютно. Выбрав не худший вариант скоротать время: стоять поодаль и наблюдать за людьми, он ленно подпирал свободную стену, запрятав руки по карманам.       Пропитанный бессмысленным мытарством художников, зал залился тягучим пением смычка по струнам виолончели. В отдалении меж столов с закусками сидел юноша в сером костюме на высоком стуле, устроив между ног не по размеру раздутые бока инструмента. Игра его так чутко отзывалась в растерзанной душе пилигрима, что он невольно зашагал навстречу, забывая смотреть что за людьми, что на картины. Полуплачущая история разбавилась звонкими клавишами фортепиано, и для Ноа, казалось, не было ничего прекраснее в этот миг.       Мелодия уверенно травила всякую боль, злобу и отчаяние, сдувала смятение и уносила этот премерзкий купаж самодурства куда-то в распахнутую дверь. Ноа стоял неподалёку, в первых рядах несуществующей толпы из десятка человек. Прочие лишь прикрывали своё обжорство тягой к музыке, не забывая хрустеть в такт поджаренным хлебом, пока он смотрел и слушал, но совершенно не замечал в сосредоточенном музыканте Сида.       Тот ловко, с нажимом, но в то же время мягко и любовно водил смычком по струнам, глядя исключительно в пол. Вечные лохмы на голове теперь были собраны в хвост, а то единственное, что узнавалось в нём пилигримом, куда-то исчезло. На пару со злобой, вечным зубоскальством и неприветливым огоньком в глазах, пропал и уродующий мягкое личико пирсинг.       Момент, в котором пилигрим окончательно растворился в этой нежной трели, неминуемо настал бы. Жаль только, что он случился так же быстро, как и закончился.       — А ты что тут делаешь? — неожиданный вопрос сначала вырвал его из мягких грёз, а потом и воздух из лёгких.       По одним только визгливо-недовольным ноткам в голосе узнав португальского Волчонка, Ноа стушевался. Стыдливо оторвал пристальный взгляд от давно закончившего играть Сида, обнаружив себя одиноко стоящим посреди полупустого зала. Редкие группки студентов давно разошлись по углам, обступили свои и чужие картины.       Ответа Сид так и не услышал. Ноа окончательно утратил свой беззаботно-отчужденный вид и спешно зашагал из выставочного зала. Скользя по влажному камню, добрался до припаркованной за воротами машины и, наглухо заперевшись от внешнего мира, уронил голову на руль.       Готовый вскрыть себе череп и вынуть засевшее ржавым гвоздём воспалённое воспоминание, на фоне которого ночной кошмар оказался сущей мелочью и ничтожным пустяком. Пилигрим согласился бы взять на себя убийства по всей Европе за последние девять сотен лет, лишь бы пьяная ночь в можжевёловом дурмане была навеки похоронена в непроглядной мгле. Но сколько бы он ни пытался, вкусы, запахи и звуки вырывались наружу извергающейся лавой.       Ноа бездумно блуждал взглядом по подтянутому юношескому телу. Без зазрений совести признавал, что именно такие ему и по вкусу, такие слаще прочих. Поджарые, без излишек жира, растяжек, шрамов и прочих атрибутов неэстетичного тела, с мягким бархатом смуглой кожи. Всё в этом беззаботном Волчонке, лежащем на полу, для пьяного пилигрима было прекрасным. И впервые показавшаяся улыбка, и крохотная, едва заметная складка на щеке с несформировавшейся, к несчастью, ямочкой. Их он особенно любил.       Обрывки здравомыслия всё пытались взять верх над взбесившейся похотью, которая уже наливалась ощутимым томлением где-то пониже пупка. Но все эти жалкие попытки удержаться были сметены одним неосторожным движением, не ускользнувшим от липкого взгляда Ноа. Сид всё пытался стряхнуть с себя какую-то эфемерную неприятность. То, скорее всего, было тревожное чувство тела под пристальным взглядом. Он неловко повёл рукой по торсу, на пару недолгих мгновений задирая не по размеру большой мешковатый свитер, обнажил тонкую дорожку редких курчавых волосков от пупка, уходящих под резинку штанов.       Ноа сорвался с места, сам не понимая, на каком языке, попрощался и, придерживаясь за опустевшие книжные полки одной рукой и второй за полупустую бутылку концентрированной похоти, поплёлся в спальню. Желая лишь поскорее запереться и в привычном одиночестве избавиться от нахлынувшего наваждения. Да там и запнулся, едва не свалившись плашмя на пороге, непослушными пальцами цепляясь за вдруг выросшую опору.       Продираясь сквозь можжевёловый сумрак, обнаружил себя прижатым к стене, а испуганное лицо Сида вдруг оказалось непростительно близко. Так близко, что ощущалось его спёртое дыхание на коже. Ноа вновь что-то невнятно пробубнил, попытался оттолкнуть. Да только дрожащие руки его не слушали. Притянули Волчонка за плечи поближе, чтобы ещё на мгновение ощутить, как разливается по коже чужое дыхание. Сид не сопротивлялся, и сквозь мышистый сумрак пилигрим уловил, а может, просто поверил, как краснеют его уши, в тон побледневшим веснушкам заливаются щёки.       Ноа повело. Рука дёрнулась с плеч, путаясь в взлохмаченных волосах на затылке. Притянул к себе вплотную, накрывая всхлипнувшие удивлением губы жарким поцелуем. Язык скользнул сквозь сомкнутые губы, пока руки незаметно опускались на талию. Он аккуратно прижал Волчонка к шкафу, вжимаясь в него всем телом, с трепетом ощущал, как дрожащие холодные пальцы теплеют на смуглом бархате кожи.       Он захлёбывался этим волнением, а голова то и дело разрывалась гулким током крови в висках. Пальцы, ладони и даже ступни приятно покалывало попеременно теплом и холодом. Томительное волнение закручивалось на кончике языка, медленно заполняющего его рот в ответном поцелуе. Ноа был нежен, но неумолим. В его объятиях, граничащих с тисками, любой бы чувствовал себя в безопасности, в тепле и уюте. Однако находились и те, кто заливался ужасом, что заставлял сердце с каждым ударом обрывать держащие нити. Сид не выдержал. С силой отпихнул от себя пилигрима и, запинаясь о вдруг выросший порог, помчался в ванную.       Ноа не без доли пьяного удивления и неутолимого желания посмотрел ему вслед, отрезвел от жёсткого удара под дых, от хлопнувшей двери и пришёл в ужас от содеянного. На ватных ногах подбираясь к постели, споткнулся на тумбочке. Содержимое повалилось на пол из опрокинутых ящиков, и он, не желая замечать погрома, подобрал мятную конфету. Начисто заглушая трезвонившие в голове сирены, приложился к бутылке.       Только так безликая девчушка в синем платье, что была ему свидетелем, обвинителем и палачом, могла исчезнуть из поля зрения. Замылиться на фоне плывущих потолков, полов, затонуть среди собирающихся в уголках глаз слёз. Только так он мог ненадолго потушить сжигающий до костей стыд. Только так он мог вновь окунуться в тёплые объятия Сида. И только так мог оправдываться перед собой утром, а может, и вовсе забыться настолько, что и утренний стыд не явился бы по его душу.       Дверь открылась, и в полоске света, вырванной из мрака спальни, показался бледнеющий и попеременно краснеющий Сид. Ноа, сидя на полу в дальнем тёмном углу, не ожидал, что свет предательски попадёт аккурат на его фигуру. Протянул Волчонку примирительную мятную конфету, но вместо ожидаемых пощёчин или криков получил тяжесть чужого тела на своих коленях. Бутылка выпала из рук, с тихим звоном прокатилась по оливковому паркету, разливая содержимое.       — Ты пьян, малец. Не делай глупостей, — прошептал он, уткнувшись лицом в ложбинку между плечом и шеей. В тайне страшась, что тот его оттолкнёт, запротестует, накричит и обматерит похлеще всех прочих витиеватых выражений, что срывались с нелестного языка Волчонка Сида.       — Вы тоже, — пьяно дыхнул он в ответ перчистой мятой. — Плевать, когда ещё нам доведётся совершить такую глупость?       Ноа, как пёс, сорвавшийся с цепи, заткнул все рвущиеся возгласы благоразумия, вновь припадая к прохладным от воды и дрожащим от волнения губам с лёгким привкусом щиплющего ментола и разъедающей кислинкой оставшегося на зубах желудочного сока. Сид не сопротивлялся, податливой глиной ластился к блуждающим по телу рукам. Стонал в губы всякий раз, когда Ноа неосторожными, а может, намеренно небрежными касаниями проводил подушечками пальцев по выступающему позвоночнику. Когда он болезненно и томительно слегка цеплялся ногтями за возбуждённые соски.       Они были так близко друг к другу, что одежда начала нестерпимо теснить, мешать. И первым на эту провокацию поддался Сид. Вырываясь из плена рук, он задрал мешковатый свитер, да так и был повален на пол нетерпеливым напором с застрявшими в рукавах руками. Ноа, не обращая внимания на недовольные рыки Волчонка, обжигающе влажной дорожкой поцелуев опустился к животу. Пропуская не такие интересные сейчас ключицы, взбудораженные холодом соски в темно-коричневых ореолах, все ниже к пупку и заветной дорожке, что уходила под резинку штанов. Он зарывался носом в эти курчавые редкие волоски, то поднимаясь, чтобы огладить языком выпирающий пупок, собирая с кожи лёгкую соль, то вновь срываясь вниз, припадая горячими сухими губами к коже у кромки штанов.       Вырвавшись из пут мягкого и тягучего свитера, Сид неуютно поёрзал, ощущая, как по спине разливается холод, сдобренный пролитым джином. Тщетно пытаясь отыскать точку опоры, не то для того, чтобы выскользнуть из-под напористых ласк, не то мечтая податься им навстречу, он глухо простонал.       Всё это для Ноа было волнительно и пугающе, но до дрожи в каждой клеточке желанно. Едва ли он мог с уверенностью сказать, что хочет именно этого, именно с ним и сейчас. Но тот тёплый трепет, мягкая приятная дрожь, разливающаяся жгучим перцем под рёбрами, не давала ему выбора. Он хотел больше, сильнее, слаще. Хотел всего, что ему готовы предложить. Хотел нестерпимо, настолько, что готов был отбирать силой.       Заслышав очередной разочарованный полустон, приглушённый и стыдливый, чертыхнулся, приподнялся, одним быстрым рывком стягивая с него штаны, оставляя их свисать безвольной грудой серости на лодыжке. Припал к возбуждённой головке. Услышав заветный прерывистый вдох, небрежно мазнул смоченными губами по всей длине и вновь сорвался вверх. Вынуждая мальчишку томиться в ожидании ласк. Тот, впрочем, подобных пыток на грани с наслаждением не привечал. Неуютно поёрзал, глядя на него недовольными пьяными глазами. Дыхнул законсервированным можжевельником, пытаясь что-то сказать, но слепые поцелуи по щекам лишь посильнее завязывали язык.       Ноа не обратил на это и малейшего внимания, продолжая прокладывать новые влажные дорожки к тёмным пятнам сосков на чуть бледной без солнца коже, подсознательно борясь с желанием оставить засос, попробовать этого несмышлёного юнца на вкус. Заткнув очередной сиплый стон поцелуем, с удивлением обнаружил, что только того и ждавший Сид проталкивает ему свой неумелый, но от этого не менее настырный язык в рот. Во рту разлилась приятная сладость и острый ментол. На язык упали остатки конфеты.       Пилигрим едва заметно дёрнул уголками губ, позволяя Сиду творить всё, что ему заблагорассудится. Неумелые ласки только сильнее распаляли уже ощутимое желание ниже пупка, до сладостной тягучей истомы.       В большинстве своём он предпочитал любовников исключительно опытных и был в этом даже привередлив. Однако сейчас этот юношеский неподдельный интерес, трепет и волнение, желание били по темечку, отправляя по телу приятное тепло. Тепло всё жарче скапливалось где-то в паху. Не выдержав, Ноа вновь оторвался от засахаренных губ, оставляя лёгкие, небрежные и липкие поцелуи на шее, по груди. Острый кончик языка вновь скользнул по пупку, вызывая осязаемую волну мурашек по коже Сида.       Конфета окончательно растаяла, утратив сладость, оставив после себя немоту на языке и колкость эвкалиптовых соков. Ноа без промедления, властно, одним движением забрал член в рот, неловко сморщился от щекотки по нёбу, только и успел коснуться носом мягкой подушки волос на лобке, как ощутил пугающе тяжёлую руку на затылке.       Сид обхватил его ногами, совершенно потерявшись в своих ощущениях, всем своим естеством требуя немедленной ласки, скорейшей разрядки. И Ноа в этом удовольствии ему отказывать не стал, стиснул поплотнее губы и, поддаваясь направляющей руке, быстро уловил желаемый ритм. Волчонок становился всё нетерпеливее, двигал тазом, хватался за толстый хвост на затылке, посильнее вжимаясь в горячий и чуть перчистый от мяты рот. Что-то невнятно бормотал, но слова его глохли, цеплялись за бешеный бой собственного сердца. Ноа хотел слышать лишь глухие, сдавленные стоны и потому слушал лишь их.       Бросив один беглый взгляд по лицу нахмурившегося Сида, сдавленно простонал от какого-то ментального, фетишистского наслаждения. Волчонок так увлечённо гнался за удовольствием, вбиваясь в горло пилигрима, что был в этой своей непосредственности абсолютно прекрасен. Приоткрытые губы, сорвавшиеся на хрип рваные стоны, играющие желваки, словно бы ему жизненно необходимо было что-то сообщить, да только воздуха для слов не находилось.       Прикрыв глаза, Ноа простонал, забирая член поглубже в рот, чувствуя, как тот упирается в корень языка. Сглотнул, вызывая волны дрожи по телу в руках. Не отвлекаясь на прочие ласки, пилигрим вновь тихо простонал, провёл языком по всей длине, пока не почувствовал, как повисшие на его плечах ноги начали сжиматься в смертельные тиски. Сид так увлёкся, что оторвался от пола, продолжая нещадно, абсолютно бездумно рваться членом в глотку.       Ещё один посильный глоток и тихий скрипучий стон. Волчонок толкнулся последний раз и тотчас обмяк, едва умея вновь дышать. По языку разлилась горьковатая терпкость, добавляя к ментоловым иголкам новых ощущений. Сглотнул и, выпустив ещё пульсирующий член, обдал его лёгким дуновением, что отозвалось волной дрожащих мурашек и сиплым протяжным рыком.       — Мастер Шень… — ласковый и томительный шёпот донёсся оглушительным валом до кромки слуха пилигрима.       Слова эти мигом вернули ему всю трезвость на пару с растекающимся по горлу отчаяньем. Одним махом сметая нахлынувшее возбуждение, оставляя после приятного горячего тепла, желания и влечения только ледяную пустыню.