Хроники Иномирья

      Тихий, почти робкий и безнадёжный стук спугнул ожиревшего кота с её колен. Такой тихий, словно гость вовсе и не хотел быть услышанным. Старушка всполошилась, не заметив, когда успела задремать. Серые глаза заливались сонливой усталостью. Та, казалось, наполнила всю её душу и вытекала прочь, складываясь синими мешками в морщинках. С трудом поднялась с ещё более старого, удобно промятого за долгие вечера у камина кресла. Потирая зудящие суставы на локтях, она торопливо зашаркала к двери. Аляпистая и уставленная цветами квартирка за долгие месяцы ожидания словно покрылась слоем пепла и пыли. В занавешенное окно били сизые лучи уставшего солнца. С лестничной клетки дыхнуло ладаном и вонью жареной рыбы с чужих кухонь. Перед глазами стояло размытое белое пятно. Витражное окно точнёхонько напротив её двери раскрашивало привычную седую серость, кидало слабые огненные блики на щёки. Зелень стекла искрилась в глазах. А может, то была надежда, какая поселялась в ней после каждого стука в дверь.       — Кто вы? — спросила она робко, хриплым, осевшим от тоски и слёз голосом. Безуспешно шаря артритными пальцами по тумбочке в поисках очков, она щурилась, силясь разглядеть незваного гостя.       Ответа всё не было. Только удивлённый вздох, ничем не отличимый от скрипа прогнивших половиц. На миг ей даже показалось, что то был пролетавший мимоходом, заглянувший ненароком из чужих квартир сквозняк. Почудилось, будто и не было никакого белого пятна посреди яркой и пёстрой парадной. Кот с недовольным, потревоженным «мявом» потёрся о её ногу, требуя немедленно взять себя на руки. Она отвлеклась всего на миг, отыскала, наконец, очки, умостившиеся на ободке в волосах, подняла кота и осмотрелась. За дверью пусто.       — Может, то был сон?       Соседи за тонкими стенами только грустно вздыхали, изредка прислушиваясь к скрипу петель и неуверенным вопросам. Всегда счастливая и добродушная старушка, пышущая жизнью и неподдельно детским азартом, неумолимо угасала. А вместе с ней и дом, всегда живой и полный красок, умирал. Жители застенок уже привыкли к скрипу и треску радио, к напевным мотивам и трелям, что всегда шли рука об руку с её размеренным и нежным голосом. На месте ароматов домашней карамели поселилась затхлость. Вместо споров и визгливых перебранок — тишина, едва слышный шёпот и всхлипы, разбавленные редкими требовательными воплями голодного кота.       Скрипучая деревянная дверь закрылась, загоняя последний лёгкий сквозняк во всё ещё уютную, залитую светом квартирку. Рыжий кот сорвался с её дряблых рук и побежал следом. Мимо камина, раздувая едва тлеющие огоньки и разнося на лапах смолу ещё свежих брёвен. Мимо крохотной кухни с вечно распахнутым окном. Ветхая и засаленная вытяжка уже не справлялась — некому было дотянуться, почистить. Он не взглянул на длинный, уже привыкшийся ему шкаф, забитый книгами в мягком переплёте. Любовные романы были не самым удобным местом для сна, да и его тушка давно уже не влезала в тесноту над ровным строем макулатуры. Доселе ленивый и беззаботный кот нервозно и нетерпеливо драл когти об крашеное синей краской дерево.       — Да, и я скучаю, — грустно бормотала она, толкнув дверь. На мгновение заглядывая в опустевшую комнату, не задетую разросшейся серостью, поспешила отвернуться, проглатывая вновь хлынувшие слёзы. — Вернётся ещё, вот увидишь. Поймёт — зря сбегала. Простит. Как только тебя увидит, тут же простит.       Старушка скрылась за шарканьем по коридору, забылась в скрипнувшем кресле, укрылась серой пуховой шалью. Плетение из плотного белого кружева было единственным, до чего ещё не добралась серая хмарь. За бесконечно долгое ожидание вестей, воротничков скопилось больше дюжины. Дрожащие узловатые пальцы ловко перебирали крючком и нитью, выплетали ещё один орнамент из цветов, кругов и капель. Уставшие глаза смотрели не в окно, не вдаль, а словно бы в прошлое, далёкое и озорное. Прошлое то было наполнено смехом и криком, искристым взглядом и любопытным нравом. Розовощёкое и чуть охрипшее счастье в красных, совсем ещё новых подаренных туфельках всё никак не возвращалось с новой историей, сколько бы она ни молилась.       Она не заметила белой тени и чёрных бабочек, заполонивших детскую комнату. То увидел лишь кот своим единственным уцелевшим глазом.       Обеденное утро дохнуло стойким запахом сгоревших брёвен, можжевёловой сухостью и давящей головной болью. Заигрывало с пилигримом въевшимся в каждую щель и складку квартиры сияжем зимнего леса и травы. Свинцовое солнце обласкало его веки острыми колючками серебристых лучей, вынуждая морщиться и зарываться поглубже в одеяло. Пока сладкое забвение отступало, под закрытыми веками всплывали битые картинки вчерашнего дня. Ничего дельного они, конечно, не рассказывали, только больше путали сознание.       Насилу поднявшись с постели, Ноа обвёл безразличным взглядом полнейший разгром. Не в силах понять, кто являлся зачинщиком, нахмурился. Оглядел разбросанные возле кровати бутылки, пустые и полные. Едва не поскользнувшись на пролитой луже горячительного, устоял. Цепляясь за скомканные простыни, поднялся.       В зале он натолкнулся на картину куда более плачевную. Не удержался от нервного вздоха и трескуче просипел:       — Убожество, — не то ругая самого себя, не то описывая выросший по углам хлам.       Можжевёловый дурман, надолго законсервированный в теле пилигрима, расслаблял, веселил, а чувство полнейшего одиночества давало какую-то призрачную свободу.       Пожалуй, нельзя сказать, будто бы он не напивался до такой степени ни разу в жизни. Поводы случались куда более интересные и подходящие. Бывали времена, когда он их и вовсе не искал, упиваясь безрассудством и глупостью. Те годы он вспоминать не хотел. Путём недолгих пыток сбитого в тугую кашу мозга заключил: разгромов он не чинил, сколько бы отчаяния не топил на дне бутылки.       Одиночество, однако, и правда оказалось призрачным наваждением: за стойкой, отделяющей кухонный уголок от зала, стоял Сид. С видом не менее потрёпанным, чем он сам и его квартира: сбившийся в один сплошной колтун ирокез был стыдливо зачёсан назад и собран тонкой резинкой. С пустым стеклянным стаканом и таким же взглядом Сид уставился в одну точку, не подавая ни звуков, ни признаков жизни в проспиртованном теле.       — У тебя своего дома нет? — недовольно буркнул Ноа, проглатывая болезненный ком в горле. Впрочем, если сказанное и было услышано, то вот понято не было. Пилигрим в своём похмелье подбирал изодранные и уродливые звуки всех известных языков. Всё это больше походило на бессвязное бурление закипающего котла, понятное лишь ему и небесам.       — Не смей говорить со мной по утрам, palerma! — лениво и измученно оскалился Сид, спустя множество долгих мгновений вырываясь из престранного транса, но так и не взглянув в его сторону.       Ноа понимающе кивнул, сшибая углы шкафов и тумб, задевая дверные косяки, поплёлся в ванную. Полностью разделяя мнение похмельного Волчонка, он криво усмехнулся. Хоть что-то общее у них нашлось. Сид всё вглядывался в тошнотворно яркий мир за окном, силясь унять мигрень и привыкнуть к ослепляющей мрачности наступившего дня.       Резкие сизые лучи пробивались сквозь разорванные ветром облака, играли редкими зайчиками на оливковом паркете. Мутная капель раздражающе постукивала по подоконнику, провожая похоронным маршем умершую на рассвете грозу. Старый великан Порту совсем не замечал неладного, что порой творилось меж его улиц. Город пел живым гулом машин, посвистывал тягучие мотивчики фаду из хриплых колонок соседей. Он с безразличием игнорировал незваных потусторонних гостей, таящихся в недрах великанов-складов, в сырых подвалах и старых заброшенных шахтах. Город сонно грел свои бока под серым светилом, смотрел, как уходят к далёким берегам гружёные баржи, травился смогом из труб-сигарилл да изредка рокотал прибывающим гулом поездов. Он был стар и повидал не одно бедствие, потому они давно перестали его удивлять.       Под обжигающим напором воды ванная комната наполнялась молочным туманом. Тот пропитывал свежие одежды тёплым дыханием, пока плиточные стены неустанно плакали конденсатом, страдая вместе с пилигримом. Больше всего на свете он не терпел чувства размазанной чужой жизни по собственной коже. Даже прикосновения не вызывали в нём такой одури, с какой он сейчас смывал въедливый сияж травы и лугов.       А запах дезодоранта незваного гостя цеплялся назойливым репейником, тревожил чувствительные рецепторы пробирочным холодком. Ноа от природы не имел, а может, со временем утратил свойственный каждому человеку запах. Уникальный купаж, который одному мог бы показаться ароматом райских садов, а другому — вонью рыночной площади в полдень.       Весь оставшийся день он потратил на скрупулёзную чистку своей потерявшей невинность берлоги. Пришлось даже выбросить полюбившиеся кресла-качалки. Сколько бы он не пытался их починить, всё было без толку и вызывало лишь язвительные смешки Сида.       Впервые включив стиральную машину, Ноа со стыдом обнаружил, что совершенно не понимает, как ей пользоваться. А перспектива привычно стирать руками целый ворох белья ему совершенно не нравилась. Тогда-то он и обнаружил, точнее сказать, вспомнил о существовании кладовой. Пилигрим ожидал увидеть маленькую каморку с парой навесных полок да всякими приблудами для уборки. Искал он прилагающуюся к атрибутам современной жизни инструкцию, а нашёл, без преувеличения, вторую квартиру.       Тёмные занавешенные окна распахнулись, обнажая дряхлую резьбу деревянных шкафов, дешёвые металлические стеллажи и туманом стоящую пыль. Посреди этого хламника, — а может, сокровищницы, Ноа пока не решался судить, — нашёлся низкий диван с глубокими сидениями, обитый плюшем цвета изумруд, на криволапых ножках из красного дерева. Тут же показались два кресла той же масти и журнальный столик. Чужие пожитки таились под аляпистыми лоскутными простынями. Хрустальные пузырьки покачивались застряв горлышками в петлях под потолком, тихонько позвякивали от прикосновений пропахшего каштанами бриза.       Сколько бы пилигримовы глаза не цеплялись за каждую мелочь, тут же её забывали, стоило только отвести взгляд. Слишком много тут таилось безделиц.       На полках под слоем пыли прятались приблуды, уж совсем бесполезные, пригожие разве что стоять на блошином рынке и продаваться задарма. Слезница с дырой в хрустальном боку рассыпала по комнате едва уловимый аромат розмарина: едкий, пропитанный затхлостью, но не тронутый вездесущей сыростью. От кузнечных мех остались только заклёпки да деревянный скелет. Пилигрим не удивился бы, отыскав врезавшуюся в деревянный пол кузню и прилагающегося к ней жилистого сурового кузнеца. Жардиньерки в виде кельтских кораблей или причудливых рыбин обратились последним пристанищем для мелких мух и отъевшейся моли.       Курительные трубки всех мастей: от китайских из бамбукового корня до выполненных из кости и бронзы от английских мастеров, были аккуратно расставлены в ряд на столе. Казалось, даже вездесущей старой забытости на них было меньше. Ноа смахнул вековую пыль с одной из полок и нашёл среди мелкого хлама весьма искусную печать. На вид из тех, какими придавливали воск знатные дамы Старого Света. Однако на пятке вместо гербовой розы или пиона неожиданно обнаружились два иероглифа.       — Линъюань, — прочёл он, повертев вещицу между пальцев и, нахмурив брови от глупости бывшего обитателя квартиры, забросил печать назад, в пыльное ложе.       — Почти как Юань, — вдруг раздался голос Сида.       Пилигрим ясно слышал, как хлопнула входная дверь, и понадеялся, что он сбежал, со стыдом припомнив вчерашнее буйство. Но Волчонок лишь отлучился за парой кружек. Протягивая Ноа невесть откуда взятую чёрную жижу дымящегося кофе, продолжил:       — Что это значит?       — Бездна, — сдавленно и неохотно отозвался он. Взяв протянутый напиток, недоверчиво принюхался, но пригубить так и не решился. Запах сгоревших зёрен на пару с какой-то йодистой солью застревал комом в не иначе как простуженном горле.       — Как глубокая дыра? — съязвил Волчонок с лёгкой усмешкой. Блуждая вдоль заваленных полок, он то и дело цеплял пальцами какую-нибудь безделицу вроде рубанка или долото. Небрежно бросал находку на следующую полку, так и не сообразив для чего та нужна. Лениво разливал по девственной комнате вонь африканского напитка и невольно поглядывал на вновь заблудившегося в своих воспоминаниях пилигрима.       Ноа едва заметно скривил уголки губ. В немом отчаянии задумался, и ударившее в голову чуть бодрящее от кофе, пьянящее от джина веселье вырвалось наружу.       — Что-то менее… пошлое, — сухо улыбнулся пилигрим, всё же отхлебнув горьковатого и на удивление солёного кофе с нотками корицы, карамели и ириса. Вкус этот ему решительно не понравился. Улучив момент, когда Волчонок отведёт от него сизые глаза, стыдливо выплюнул всё обратно в чашку.       — Глубина души. Такая бездна.       Пилигрим отставил чашку на полку и побрёл дальше, надеясь, что такая его небрежность к чужой заботе ускользнёт от внимания похмельного Волчонка.       — А Шень Юань, что значит её имя? — тут же вернул ему Сид, обрадованный такими откровениями.       — Юань — источник, начало реки, дословно. Образно — происхождение, — задумчиво пояснил Ноа. — Шень…       Цепляясь за укрытые пыльным мороком приблуды, пилигрим не удержался, провалился в один из дней его юности. Стоило в пальцах оказаться искусной, но беспощадно старой и осыпавшейся кисти с нефритовой ручкой.       Весенний пик с лихвой оправдывал своё название. Всюду, куда падал взор Молодого Господина Янь, пестрили неувядающие цветы персиковых деревьев. Кто-то из учеников лениво поглядывал сквозь круглые окна, кто-то настырно лепил кляксы на припудренной бумаге. В просторной беседке клубился дым курильницы для благовоний: жасмин и что-то ему незнакомое, неузнаваемое даже спустя более девяти сотен лет. Дым танцевал с мелкими крупицами влаги от шумного водопада. Даже здесь, в Порту, был слышен его нежный шёпот.       «В Байцзясин три созвучных фамилии» — Он радостно лепетал с учёным видом, рассказывая не то учителю, не то бесстрастным и скучающим ученикам. Последние поглядывали на него с детской обидой, искоса наблюдая, как ловко он держал кисть и осанку. Мальчишка, не отрывая глаз от Старого Лиса, мерно плавающего меж коротконогих столов, продолжал:       «Шень как целебная трава от болей. Шень как княжество, упомянутое в Пятикнижие «Вёсны и Осени». Шень как обезьяна — девятый из двенадцати циклических знаков!» — Мастер, наконец, обратил на него внимание. В янтарном взгляде плескалось тепло и улыбка, но в противовес ядовитыми каплями упала строгость:       «Выйди вон. Что Юному Господину дозволено, то моему ученику недопустимо. Этот ученик наказан за бахвальство».       Первый урок, на котором адептам полагалось обучаться письму, научил его помалкивать: когда не прозвучал вопрос, если не знаешь ответ. Научил говорить ёмко и без излишеств, строго и только по делу.       — Шень? — нетерпеливо повторил Волчонок Сид. — Ты что, уснул, старик?       Ноа поднял на него немигающий взгляд и сухо пожал плечами: чего он так и не узнал, в отличии от прочих учеников, так это фамилии Мастера-пьяницы.       Раздражённого вздоха он уже не услышал. Скользя пальцами по холодному камню, выискивал старческие морщинки и трещинки на нефритовой кисти.       Воспоминания поднялись кручей сажной пыли чернильного камня, всего парой клякс на жёлтой шероховатой бумаге. Под строгим взглядом отца он изо дня в день, долгие часы, от полудня до заката, корпел над даром никому не нужным письмом и каллиграфией. Стоило оторваться лишь на миг, заслышав шум, гомон резвящихся детей и смех прислуги, как пальцы обжигала боль. Тонкая бамбуковая рейка, казалось, всегда была в руках Главы Клана Янь, лежала в грубой хватке поперёк груди. Она всегда оставляла рваные киноварные полосы на мягкой коже.       — Ты не учил китайский? — отпрянув от трясины давно минувших лет, точно от удара по рукам, удивился он, выронив кисть.       Волчонок потупил взгляд, тихо выругался, уставившись на пилигрима окончательно трезво, вновь злобно, мрачно спросил:       — И что с того? — допив одним глотком горечь, собравшуюся на дне кофейной чашки, Сид стервозно уставился на него. Не дожидаясь ответа, вылетел из захламлённой комнаты, разрезая облака пыли. — Это теперь значит, что я второго сорта? — послышалось ещё более злобно, уязвлённо.       — Не значит… не важно, — устало выдохнул Ноа, потирая висок. Начать перепалку с диковатым Волчонком ему не хотелось. Потому он просто оставил своё мнение за ровным строем зубов и огляделся.       Противоположную стену занимали сплошь старые и в большинстве своём безвозвратно изъеденные книги в кожаном переплёте. Все без исключения на португальском, испанском и французском.       Быстро потеряв интерес к прочему хламу, Ноа выволок из кладовой приглянувшийся диван с парой кресел и журнальный стол. Выволок с большим трудом, треском в ноющих костях да под безразличный взгляд Волчонка. Просить о помощи ему не позволила гордость, а Сиду в свой черёд предлагать её надоело. Скептически осмотрев поредевшую на богатства комнату, пилигрим мазнул взглядом по старинному зеркалу в потолок и, заприметив на вид обычную банку для круп с ржавой крышкой, прихватил и её.       Поймав ночную гостью в хрустальный плен, Ноа ещё не раз возвращался к кладовой, то и дело с интересом заглядывая на очередную полку в поисках какой-нибудь безделицы из далёкого прошлого. Припоминая, как и сам кипятил когда-то чайник на примусе или зачитывался книгами до утренних петухов под светом масляной лампады.       Теперь пилигрим сообразил, почему же соседи считали бывшего владельца квартиры колдуном: всё это богатство и впрямь походило на заброшенную лабораторию алхимика. Тут нашлась даже сахарная голова на подставке, аккуратно отёсанная специальным молоточком в идеальный круг и укутанная холщовой накидкой. Ноа сдёрнул ткань небрежно врезал по белой глыбе и отколол себе маленький кусочек сахара. Не удержался и прихватил её с собой на кухню. Не то, чтобы он любил сладкое, но иногда хотелось.       Пилигрим мазнул взглядом по полкам и задохнувшись пылью вышел вон. Старинные штофы для виски, стеклянные чернильницы, причудливые пепельницы, баночки для специй и прочая утварь не моложе восемнадцатого века наверняка вызывала у современного человека ассоциации с колдовством из-за причудливости своих форм. Но правда была скучна и недостойна слухов. Бывший обитатель убежища под стеклянной крышей был пьяницей, заядлым курильщиком и собирателем бесполезного хлама.       — А это у тебя откуда — неожиданно выдал Сид, выхватывая его из полудрёмных мыслей. А вместе с этим и банку из рук.       — На одном из цветов был кокон. Быть может, он вылупился, — солгал пилигрим, удивляясь ловкости своего ещё хмельного языка.       — Да не было там никаких коконов! — строго просипел Волчонок, всё порываясь завязать диалог с потерявшимся в пространстве пилигримом. Но тот лишь загнанно и хмуро смотрел за распахнутую дверь, складывал в рот острые куски битого сахара.       Что-то из раза в раз вынуждало его вернуться, ещё раз осмотреться. Однако, сколько бы пилигрим не бродил заучивающим взглядом по задохнувшейся в пыли комнате, ничего не сообразил. Глаза его спотыкались то о клубы пыли на рогатой люстре, то о зеркало и его каменное обрамление. Он подумал о том, что говоря «прятать ценное на видном месте», люди имеют ввиду именно такие места. Даже его пытливый ум и наученные замечать каждую мелочь глаза попросту терялись. Слишком много было мелочей. Пилигрим раздражённо дёрнул головой и окончательно запер загадочную кладовую.       Сид, так и не получив пояснений или хоть какого-то отклика, тихо выругался, с глухим стуком ударившись лбом в заметно израненное панно. Переодевшись в родные лохмотья, он встал у двери, дожидаясь, сам не зная чего.       «Прощания?» — усмехнулся Волчонок покачивая головой и последней попыткой ляпнул первое, что пришло на ум:       — А твоё имя, что оно значит? Ноа…       — Ничего, — слишком быстро и неожиданно резко бросил пилигрим, не удостоив его и взглядом. Очередной осколок сахарной головы так и не добрался до рта, выпал из дрогнувших пальцев и звонко разбился о мрамор столешницы.       Забыв, зачем так старался, Сид скривился, наблюдая, как Ноа спешно скрылся в утробе потемневшей зашторенным мраком спальни. Вздохнул и обиженно бросил, скрываясь в недрах сырой парадной мглы:       — Сноб.       Слишком уж ласковое от язвительного грубияна прозвище услышано не было. Оно затонуло в скорбных думах пилигрима, так и не добравшись до адресата.       — Ничего, — беззвучно повторил Ноа, усаживаясь за письменный стол.       Выудив под свет одинокой лампы альбом и пропитанные химозным ароматом краски, он, не глядя, ощупал купленные недавно кисти. Дешёвый пластик легко изгибался под пальцами, едва слышно потрескивал рассохшийся клей под металлическим обручем, удерживавшим ворс. Она не холодила пальцы, совсем не та кисть. Ноа провёл ладонью по ровной бумаге, растёр по подушечкам несуществующую пыль. Совсем не тот холст. Не та эпоха, и отца здесь нет, а Маленький Феникс давно уже не ребёнок.       Он опустил кончик в бутылку нераспитого джина. Мягкий синтетический хвост неспешно вырисовывал силуэт. Скромный взгляд, всегда устремлённый в ноги тех, кто к ней обращался. Переливы волос, собранных под заколку, и привычка держать руку у лица. На разрастающейся по влажной бумаге картине не был упомянут шрам, который так старательно прятала служанка. Только спокойный лик и пара красных штрихов. Такой он хотел её помнить: без боли и страданий, без шага в бездну и слёз. Хотел помнить так, словно Молодой Господин Янь никогда не приходил в её обитель. Так, словно она ещё жива.       Ноа отложил кисть, забывшись, провёл пальцами по вспухшей от джина бумаге. Неосторожно смазывая своё творение, пальцы чуть смяли белый пачканный холст. Забросив успокоительное рисование, пилигрим вышел прочь из спальни, так и не осмелившись выбросить своё прошлое, заразившее болью детский альбом с дельфинами. Отвлечённый трелью телефона, он не оглянулся, в тайне надеясь оставить это лицо и имя на столе под лампой. Где угодно, только бы не в памяти.       Пресловутый запах чужой жизни выветрился на пару с затаённым в стенах теплом. В распахнутые окна дыхнуло свежестью, туманной влажностью и запахами с чужих кухонь. Матильда не желала оставить его в покое, и пилигрим понемногу мирился со своим безумием, но с долей раздражения всё же избегал её взглядом, не переставая удивляться чуждому чувству тоски. Это окончательно убедило Ноа в том, что он абсолютно и бесповоротно поехал крышей. Зависнув с телефоном в руке, он тщетно пытался вспомнить, как же называлось это расстройство, когда собственные чувства кажутся инородными.       Всегда спокойный разум после приезда в Порту начало нешуточно штормить. Ноа так и не поверил, что всё это чья-то искусная ловушка, разве только его собственная. Отринув эту мысль до лучших времён, пилигрим обратил внимание на стоящую рядом банку. Отложил телефон, так и не вспомнив, зачем и когда вообще брал его в руки. Пленница оставляла пыльные пятна в одном из стеклянных углов, настырно пытаясь прорваться сквозь невидимую преграду. И чем дольше пилигрим смотрел, тем более странной она ему казалась. Он готов был поклясться, что ночью она была ярче, с фиолетовым отливом по краям рваных крыльев, а теперь поблёкла, отдавая лёгкой поталью на крохотных лапках и усиках.       Телефон не умолкал с самого пробуждения, каждые пять минут оповещая владельца о новом сообщении от лузитанца. Раздражённо сведя брови и чуть обнажив клыки, Ноа пообещал себе разобраться с этим сразу, как только покончит с бабочкой. На том и прихватил свою гостью подмышку. Спешно пролетел по лестнице к машине в тёмные недра подземной парковки. Поначалу ему хотелось показать её Шень Юань. Та всяко лучше разбиралась в мелких тварях, что вечно порхали над её драгоценным Весенним пиком. Но чернокрылой эта идея совсем не понравилась.       Чем дальше Ноа уезжал в сторону великана-офиса, тем более рьяно та рвалась в противоположную сторону, тем сильнее увядали её крылья, рассыпаясь серым пеплом. Пилигрим достал телефон, припоминая наказ Старой Лисы о том, что всё происходящее в Порту ныне не его забота, набрал её номер. Долгие гудки разбивались эхом в голове, и с каждым таким протяжным звуком Ноа терял терпение. Оставив наставнице с десяток пропущенных звонков, он помирился с совестью:       — Я попытался. Так что не вините меня за то, что будет дальше, — прохрипел он осипшим голосом, глядя на то, как меркнет жизнь в крохотной, созданной точно из бархатной пыли, бабочке.       Немного поразмыслив и заранее обругав себя за глупую затею, пилигрим получше запер все окна в машине и выпустил её на свободу.       Бабочка заметалась по салону, едва не запуталась в чёлке, упорхнула исследовать мир под сиденьями, видимо, на наличие в том проржавевшей лазейки, пока, наконец, не уселась на заднем окне. Машина развернулась, и крылатая бестия рванула уже в стекло лобовое. Приняв её странность за призыв, пилигрим нарёк спутницу штурманом и чутко следовал малейшему поползновению, меняя направление.       Пейзаж за окном плавно перетекал от рыжих шапок старых притулившихся скворечников к новым, пустоглазым, ещё необитаемым бетонным коробкам. Обратился бесконечной дорогой, редкими встречными машинами и кромешной тьмой. Радовало то, что Матильда куда-то исчезла, и оставшийся наедине с собой пилигрим даже воспрял. Чем дальше дорога уводила его от Порту, тем легче становилось на душе. Перед глазами всплывали тёплые моменты успокаивающего одиночества. Только он и бескрайняя дорога, где никто не зудит над ухом, не мельтешит на кромке видимости. И будто бы есть у него какая-то цель, конец пути и ещё одна раскрытая тайна. Ноа уже совсем не волновала эта во всех смыслах странная бабочка. В крови бурлил азарт гончего пса, а на лице играла улыбка.       Воспоминание вырвалось из памяти, как пущенная с тетивы стрела, разливаясь кровавым пятном перед глазами. Ноа притормозил, силясь унять замершее в тревоге сердце. Размытые картинки зоотропа всё быстрее раскручивались в колесе.       Он вспомнил, как блуждал цепким взглядом по упавшему на спину юноше. Тот что-то лепетал, прикладываясь к бутылке дрожащими губами, ленно блуждал руками по телу, безнадёжно пытаясь смахнуть мерзкие мурашки. Совершенно не замечал, как сидящий поодаль Ноа, прислонившись к стене, уже раздевает его глазами. Заключённый в клетке собственного сознания голос разума всё пытался вырваться наружу, выплыть из этого дурманящего озера, вяжущего на языке. Шумно вдохнув, Ноа вдруг опомнился, мотнул головой, вытряхивая зудящее в ней желание, пробурчал что-то под нос.       Очерствелый комок под рёбрами пустился в пляс, точно израненный зверь, рвался к глотке и проваливался в желудок. Разум испуганно щемился подальше от воспоминаний, накатывающих девятым валом и смертоносным вихрем. Пилигрим вырвался из удушающей тишины машины, хватаясь за пыльный, покрытый редкой копотью выхлопных газов отбойник. Он всё пытался проглотить собирающийся в горле жёлчный ком.       А следующий осколок уже держал его намертво прибитым к стене. Вдруг обострившиеся чувства и ощущения заботливо подкидывали хвороста к разгорающемуся отчаянию в душе. Он чувствовал горячее дыхание на своих губах. Мягкими касаниями оно разливалось по щекам, цеплялось за адамово яблоко, наполнялось в ямочках выпирающих ключиц. Ноа не удержался, запустил пальцы в неровно подстриженные патлы, притягивая юношеское лицо, горящее похлеще закатного солнца, к своим губам. Жадно впился, не спрашивая разрешения, протиснул юркий язык сквозь сомкнутые губы, утягивая обомлевшего юношу в долгий горячий поцелуй.       Глухие стоны растворялись в гулком биении крови в голове. И пока тело вспоминало забытую ночь, наливаясь желанием, разум терзал сам себя самыми изощрёнными пытками. Отвращение медленно капало в желудок ртутным холодом. Последней яркой вспышкой было ёрзающее на полу тело. Мягкая шерстяная ткань задралась до самых плеч, обнажая проступающие рёбра, впалый живот с пупком навыкате. Тонкая дорожка редких волосков вела под резинку штанов. Те через мгновение благополучно повисли на голени скомканной тряпкой.       Ему что-то говорили, цеплялись дрожащими пальцами за длинный угольно-синий хвост, то оттаскивали от набухшего желанием члена с острой влажной головкой, то вновь утягивали к себе. А тело всё продолжало свою пытку, поднимая из алкогольного марева и вкус солоноватой скользкой смазки, что растеклась по языку, и щекочущее чувство, когда вздёрнутая кверху головка проходилась по нёбу. Он вспомнил нетерпеливую дрожь тела под своими руками. Как в оргазмическом припадке, сдобренном стонами и хрипом, ему едва ли не выдирали волосы. Вспоминал сквозь удушливый стыд, как жадно юноша толкался бёдрами, проталкивая член всё дальше в саднящую глотку. Жар его возбуждения проносился по телу пилигрима знобящим желанием, вожделением и чистой похотью. Жадные глаза, вопреки нахлынувшим слезам, цеплялись за каждый рваный жест, замечали каждый изгиб содрогающегося тела.       Юноша обмяк, изливая густую терпкую сперму, которая едва не пошла Ноа носом. Он вспомнил, как захлебнулся, откашлялся и одурелыми слепыми поцелуями поднимался по дрожащему в опиумной неге телу. Заключил похолодевшие, чуть влажные и потрескавшиеся губы поцелуем: глубоким, долгим и властным, требующим продолжения и ответных ласк.       Нерушимая маска спокойствия и отчуждённости с дребезгом разбилась о пожухлую траву. Ноа не выдержал, долго исторгал желудочные соки вперемешку с чаем и вчерашним джином, переваливаясь через отбойник. Позывы всё не прекращались. Желудок, видимо, разделяя мнение своего хозяина, презрительно тянулся к глотке, намереваясь не то придушить его, не то сбежать. Давясь воздухом и удушьем, проступившими слезами, Ноа покрепче вцепился в отбойник.       — Кто?.. — хрипло простонал он, слепо засматриваясь на бескрайнюю тьму, разбавленную редкими светлячками фар. — Когда?..       В жалких попытках затолкать это воспоминание подальше в тёмный угол Ноа не замечал проезжающих мимо большегрузов, не слышал дребезжащих гулов. Его не волновала пыль, что толстым слоем налипала на всё, к чему прикасалась. Пилигрим всё пытался отдышаться, выдохнуть собравшееся пониже пупка возбуждение на пару с ледяными иглами, занимающимися где-то под рёбрами, прокалывающими гулко бьющееся сердце.       Аскетом он уж точно не был. Жизнь свою в смирении и отречении не представлял, как порой могло показаться прочим. Если быть уж совсем честным, Ноа и вовсе не был той святой простотой и непосредственностью, каким казался всем вокруг, а особенно своей наставнице. Как и любой человек, он имел свои желания и потребности, да только вот те не давали о себе знать уже так давно, что он попросту перестал обращать на это внимание. Маленький Феникс испытал настоящий ужас на пару с отвращением от одной мысли о том, что вполне реально, хоть, может, и не намеренно, опоил и нагло воспользовался кем-то, чьё лицо он даже не в силах вспомнить.       А мысли всё клубились, как пчелиный рой над пролитым нектаром, по капельке пощипывая и пробуя каждый кусочек той ночи на вкус. Канги имели и другую, куда менее очевидную сторону: чувства возвращались. Нежиться в тепле горячих вод, ощущая, как гулко бьётся твоё сердце, прогревая старые кости, было, безусловно, приятно. Но вот грызущая, животная, необъяснимая и неподвластная разуму похоть оказалась невыносимой.       Брезгливо подумав о том, что он вновь вернулся в тот шалый возраст, когда неосторожное прикосновение или распутная улыбка доводили его до исступления, он вернулся в машину. Натянул привычную маску безразличия, понадёжнее запирая непрошенное воспоминание в очередной проклятый рундук.       Брага блистала каменными ступенями «Бон Жезу́ш ду Мо́нте» и его статуями, фонтанами и утекающим ввысь светом фонарей. Манила увядающими цветами на клумбах, огромными площадями. Духовная колыбель Португалии спала, когда по её улочкам пронеслась белоснежная тень. Брага была точно старая прихожанка, верная своему пастору, кроткая и вдумчивая. На улицах её не сновали толпы туристов, лишь редкие припозднившиеся местные возвращались по домам. Деревья неумолимо желтели, краснели и сыпали к ногам одиноких пилигримов свои кучерявые листья. Небо здесь было неописуемо ясное, освещало каждый переулок сиянием бесчисленных звёзд. Брага была добродушной и тёплой, набожной и скромной. Сюда в пору ехать к старости, пить вино и дивиться архитектуре, думалось когда-то Шень Юань. Мощёные улочки, острые шпили церквей, растворяющиеся в небесной тверди, персидские ковры из цветов, поля и всё ещё зелёные свежие газоны.       Река, скованная каменными берегами, узкими мостами, старыми и смехотворно малыми по сравнению со старшим братом Порту, виляла, унося редкие лодочки и последнее тепло куда-то к побережью, далёкому и призрачному. Шень Юань уносилась всё дальше от остатков барокко, романтизма и готики к привычным и бездушным серым коробкам. А стая бабочек неслась впереди, точно почуявшее кровь плотоядное облако. Старая Лиса тяжело дышала, не глядя ни под ноги, ни в стороны, проносилась ветром по улочкам, пугая бродячих котов и поздних гуляк. На раскрасневшемся лице читалась злость, а брошенные плетью руки бил старческий тремор. Она терялась в переулках, запиналась на перепутьях.       Осознание, возникшее в мгновение, когда очередная стайка бабочек не привела её ни к похитителям, ни к телу девочки, прибило похлеще скоростного поезда, если по случайности упасть на рельсы под его колёса. Старая Лиса как-то по неосторожности своей напугала пару машинистов где-то между Берлином и Ганновером собственной тушкой, упавшей спьяну аккурат под мчащийся локомотив. Так что знала, как никто другой, каково это.       Бабочки привели её вовсе не к девочке, а к прожившей свою долгую жизнь старушке. Изъеденное морщинами, когда-то улыбающееся, но теперь только бесконечно печальное и тоскливое лицо показалось ей знакомым. И если бы в нос не ударил едва уловимый сияж цветущих каштанов, прогретого песка и свежей древесины, смолы и костра, она бы и не вспомнила. Там, на пороге чужой квартиры, Шень Юань с ужасом осознала, что сама была зачинщицей. Той, кто наслал на своего ученика тульпу.       Матильда Машаду Нунес была ученицей шестого класса начальной школы. Шёл четвёртый месяц без подвижек в деле о её пропаже. Её бабушка Мари Нунес, не желая мириться с пропажей своей единственной внучки, собирала пожертвования у Серра-ду-пилар. Там она и повстречала щедрого пилигрима, подаяние которого с лихвой оплатило листовки. Те уже на следующий день висели по всему городу.       Ведомая яростью, первобытной и застилающей глаза, она неслась по обмельчалому лесу, давно поросшему свежими саженцами вокруг обрубленных пней. Когда-то здесь царили дриады и нимфы, но пришёл человек и уничтожил их владения, построив церквушки, жалкие домишки и бесчисленные лесопилки, в одной из которых и случилось ритуальное убийство десятков маленьких детей.       В ангаре было грязно. Высокий потолок сливался со звёздным небом своей прохудившейся кровлей. Ржавая пыль витала в электрическом воздухе, а чёрные от копоти стены были испещрены ручейками рунной вязи, кельтскими символами, словно бы по случайности тут нашлась и латынь. Дряхлые деревянные колонны увешаны цепями. На старой конвейерной ленте бывшей лесопилки висели клетки. Какой-то из тёмных углов трещал помехами и раздражался басом голосистого проповедника. Эхом разносились приглушённые голоса, больше походившие на лай собачьей своры. Лишь редкие смешки и гогот позволяли распознать в этом шуме мужчин.       Но едва ли можно назвать этих созданий людьми, ведь дела их были абсолютно бесчеловечны. В ангаре стоял тошнотворный запах крови, страха и гнили. Глаза ещё не привыкли ко тьме, однако нюх у Старой Лисы всегда был очень острым. Она пришла в ужас, когда под слоем гноящейся вони, испражнений, мертвечины и уксусного пота прорвался знакомый запах карамели, тепла и сосновой стружки. Запах, который они с учеником делили на двоих в тот далёкий и ещё солнечный день на смотровой площадке.       Сердце повисло на единственной уцелевшей нити, что пронизывала нос едва уловимым призрачным сияжем чужой жизни. Но чем ближе она подходила к источнику шума, тем тоньше становилась нить. В дальнем углу под будкой оператора станка сидели трое, шутили и грелись у горящей бочки, распивая сохранённое в бутылках тепло. Стены, грубо сколоченные из деревянных досок, выбеленные и облагороженные, были увешаны вырванными из книг письменами, старинными, цвета белого чая. В углу, дрожащим пламенем свечей обособился каменный монолит алтаря, на котором среди ручейков крови и островков мяса пировали поздние мухи.       Старая Лиса подбиралась незаметно, едва слышно. Но чем больше она старалась, тем сильнее жгла душу боль. Адская, невыносимая, желающая вырваться криком, воплем, рвущим перепонки воем. В ржавой бочке горели кости, тлея на белых углях, а на мятой кучке кровавых тряпок высился кружевной воротничок. Маленькая красная туфелька стояла на импровизированном столе в качестве пепельницы.       Шень Юань солгала бы, сказав, что никогда прежде не видела ничего подобного. Таких картин она насмотрелась сполна. Вырвавшиеся на свободу твари, из тех, кого принято считать частью библейских легионов смерти, были самыми частыми гостями в человеческом мире. Отчасти потому, что европейский континент не жаловал скрытность, и с большим удовольствием местные Стражи Завесы пускали в массы из уст церкви те самые книги, страницы которых висели сейчас на стенах. Причины этого всегда оставались для Старой Лисы загадкой. Она любила загадки, но эту терпела с трудом. Отчасти и потому, что вместе с ростом христианства в тени его обживался сатанизм.       Когда-то полезные книги, способные защитить от злых поползновений демонов на вашу душу, перевирались, искажались и обращались головной болью для Стражей. Люди не понимали, как опасны подобные игры. А Шень Юань, наученная горечью крестовых походов и сожжением всякого, кто не согласен с их верой, была к этому их желанию погубить себя безразлична.       Из вязкого полумрака показалась тень невысокой девчушки: в простецком спортивном костюме из белого хлопка, с такого же цвета волосами, бледная и бесстрастная, с горящим в глазах золотом и чистой яростью. Прежде чем кто-то успел сказать хоть слово, она вскинула руку и ударом ржавой арматуры пробила ближайшему мужчине череп. Тот издал предсмертный хрип, упав лицом в горящую бочку. По ангару разнёсся крик и запах подпалённых волос. Наспех подобранное оружие осталось торчать в голове жертвы. Двое, наконец, пришли в себя. Набросились разом, прижимая обезумевшую Шень Юань к ближайшей опоре. Что-то кричали, с пеной у рта спорили. Один, успев отвесить пару тяжеловесных ударов под дых, приставил к её горлу армейский нож. Второй схватился за телефон.       Старая Лиса покорно ждала. Слушала длинные гудки. Полной грудью вдыхала запах поджаренного на костре мяса, пока два безликих похитителя продолжали спорить. Ждала, пока не раздался звонкий голос, приправленный помехами. Старая Лиса получила всё, что ей было нужно. Схватилась за приставленное к горлу лезвие и одним рывком вырвала нож из рук. Короткий и быстрый удар в висок. Вот уже вторая жертва ощупывала торчащую из головы рукоять.       Она всё пыталась распробовать вину или страх, но с восхищением поняла: она желала лишь напиться крови, вырвать их внутренности и разметать над этим праведным городом, что за фасадом благочестия скрывает убийц и психопатов. Глаза застилала чёрная пелена, и она была рада. Она предвкушала, как разольётся по залу запах свежей крови. Ярость прожигала душу, и она была рада тому, как ярко пылали её чувства: азарт, страсть и возбуждение. Голова была пуста, а сердце чеканило положенный ритм.       По щекам безымянной жертвы текли слёзы, и она была рада. Она была счастлива, когда рука сомкнулась на горячей шее последнего из троих. Была рада, когда чувствовала истеричные метания своей жертвы. Она была слаба, но и этого с лихвой хватило, чтобы отшвырнуть его на стоящий в углу алтарь. Она не усомнилась, когда занесла руку для удара, когда с треском арбузной корки ломался его череп. Она слышала вопли и крики, мольбы и стенания под слепыми ударами. Она слушала их с упоением, как самую прекрасную музыку, что когда-либо придумал человек. Она была в ярости и не слышала больше ничего.       Последняя жертва обмякла на алтаре, заливая свежей кровью старый пачканный камень. Шень Юань осмотрелась, ища в месиве под ногами телефон. С раздражением обнаружила тот разбитым и залитым кровью. Кем бы ни был последний соучастник, рано или поздно он должен явиться, — подумала Старая Лиса. Дрожащими руками она держала маленькую красную туфельку, размазывая по ней чёрную кровь. Ярость не желала утихать, и она готова была убить всякого, кто войдёт в амбар.       Она вскинула руку, и с пальцев соскользнуло шёлковое брюхо. Точно взбесившаяся взаперти змея, лента металась по амбару, уронив горящую бочку, разнося пламя по вырванным из книг листам, окровавленным телам, металась по стенам, заражая каждый мышистый закуток ярким всполохом.       «Бездна выпила их души моими губами».       Очертило пламя тлеющие страницы. Огромная надпись во всю стену привела Старую Лису в панический ступор. Распахнутыми в ужасе глазами она раз за разом перечитывала оставленное послание. Осознание того, что не было в этом жертвоприношении никакой случайности, что она самолично отправила всех этих детей в пасть голодному монстру, больно резануло под рёбрами. Не появись она здесь, в Португалии, не возжелай она тихой жизни без погонь и убийств, все они были бы живы. Шень Юань, давясь застрявшим в горле отвердевшим воздухом, склонилась к стене, щедро поливая ту непереваренным ужасом, животной паникой и жемчужным чаем.       Долгие века она играет в эту кровавую игру и вечно на шаг позади, никогда лицом к лицу. Тут давно уже не было гамбитов, рокировок и эндшпилей. Игра давно закончила свою шахматную партию, начиная партию другую, куда более долгую и непредсказуемую в Вейци. Сколько бы раз она ни подбиралась к этой твари, та ускользала за мгновение до того, как смыкались её пальцы, обращая все старания в пыль.       Прошли века с тех пор, как в мире заклинателей угас титул, выкованный на каждом острие меча. Тот, чьи напутственные слова вытесаны не только на оружии Стражей, но и в их сердцах. Никто не связывал её с тем самым Великим Мастером Шень. Того называли Кузнецом души, а её просто склочной бабой. Его превозносили, а над ней лишь насмехались. Старая Лиса нахмурилась, утирая скривившиеся от боли губы рукавом. Не замечала, как пачкает лицо в крови. Всё размышляла. Тысячи нитей её сознания пульсировали в такт мерно бьющегося сердца. Тысячи путей сплетались узлами из воспоминаний и событий.       Но не было ни одного пути, развилки или лаза, в котором она могла бы просчитаться. Не было в её идеальном плане, продуманном до мелочей, и трещинки возможности того, чтобы кто-то заподозрил. Не было ни единого следа, по которому кто-то мог найти её.       Молодой Господин Янь был мёртв. Шеньсин канул в пучину забвения. Ни единой ниточки, ни малейшего намёка. Как же её нашли? Как узнали? Невозможно. Шень Юань мотнула головой. Лицо её исказилось яростью от одного лишь взгляда на несгорающую бумагу.       — Вздумал поглумиться? — злобно прошипела она, вспыхивая золотым огнём, что тотчас разнёсся по бесчисленным лентам, оплетающим амбар. — Решил напугать?!       Волосы её взметнулись, на миг обратившись белым пламенем, выпуская в потолок снопы ослепительных искр. Пожираемый языками пламени великан-амбар взвыл.       А где-то далеко и в то же время на расстоянии выдоха, в мире, где на кровавом небе, полном чернелых звёзд, брала свои права полнотелая луна, разнёсся громогласный вой. Потревоженные рамидреху и очаровывающие красотой гианы, заблудшие крохи-мамарро, что были отправлены своими длинноносыми и бледнокожими хозяйками за волшебными цветами, в ужасе замирали, глядя, как в небо бьёт ослепительный столп света.       Белыми змеями разлетались всполохи смертоносного огня, обращая в пепел всё, к чему успевали прикоснуться. Вмиг разбивали затаившийся в лесной чаще алтарь, где догнивали трупы человеческих детей, пуская по ветру кучки сажи и золы.       Пламя разливалось белыми реками, уничтожая всё на своём пути, пожирая бескрайние леса и каждого его жителя. Тлеющим пятном оставляло на земле выжженное клеймо, приводящее в ужас инфернальную братию. Это событие надолго поселится на языках каждого, кому по силам была речь. Негромкими ленивыми аплодисментами одного единственного зрителя, что избежал её огненной ярости, эта ночь запечатлелась в истории Иномирья.       — Если ты не забыл, то никто не забудет! Сама душа этого мира вспомнит, чего стоит моя ярость, — рокотала она с сардонической улыбкой, наблюдая, как в белом пламени горят самопровозглашённые боги и их идолы.       — Да будет так! — ревела она голосом, далёким от привычного смешливого лепета. Голос этот прорывался сквозь кипенные всполохи, разнося трепещущий ужас по ветру. Не женский то был голос, не человеческий. В нём замешались смертоносные вихри, трещащие молнии и грохочущие скалы. Тяжелый настолько, что один его отзвук прибивал всякого слышащего к земле тяжестью небесной тверди.       Старая Лиса споткнулась взглядом о далёкий силуэт, невесомо парящий над кронами недосягаемых деревьев, и отпрянула. Её ярость разбилась о тепло его нежной улыбки. Её злоба растворилась в игривом прищуре угольно-карих глаз. В следующий миг мир вернулся на круги своя, и уже здешние жертвенники глодало ненасытное пламя.       Дверь скрипнула. Вырванный из тьмы кусочек, освещённый ясным небом, полным звёзд, показал осунувшуюся и исхудалую фигуру высокого мужчины. В строгом костюме, снова надетом совершенно не к месту, снова появившись абсолютно некстати. Шень Юань устало выдохнула последние искры злобы и ярости, возвращая себе привычный облик.       Прежде чем ученик поспел бы увидеть хотя бы её тень, окровавленная лента скользнула с пальцев, оплетая Ноа костоломным коконом, обращая в безвольную куклу. Треск рвущейся ткани, трение шёлковых боков и, как всегда, следующий за ними хлопок разнёсся по пыльному и грязному амбару, затерявшись в прохудившейся крыше.       — Когда же ты прекратишь эти погони за собственной смертью, мой Маленький глупый Феникс… — прохрипела она, оглядывая окровавленный угол. Ещё чувствуя тот пронзительный взгляд на коже, содрогнулась. — Не ровен час догонишь.       Белая тень покинула загоревшийся на рассвете амбар, без труда отыскала машину ученика на присыпанной гравием и песком дороге. Не фыркнула привычно на убогое убранство старенькой Ауди, но заткнула уши наушниками-фасолинками, и мир под грохот барабанов и гитарных соло перестал существовать. Дрожащие руки до скрипа стиснули руль, не удосужившись придвинуть сидение ближе. Она рванула с места, не глядя на полыхающее зарево.       — Ты мёртв, — прошептала она тихим шелестом, незаметно для самой себя. Тихо, чтобы не расслышать за грохотом барабанов. Мимолётно, чтобы не вспоминать всю боль и сладость до конца. — Ты мёртв так давно, что только я и помню…       Заметив на приборной панели тлеющую бабочку, Старая Лиса взвилась пуще прежнего, ловким рывком пришибив инфернальное создание с сочным шмяком. Лента, в свой черёд, соскользнула с её пальцев, ленивым удавом слизывая остатки размазанного тельца.