Хроники Иномирья

      Матильда по забывшейся ему обыденности рассказывала свою историю безмолвно, пока Ноа, едва опомнившись, схватился за тряпку, как за спасительную соломинку. Словно вместе с дымящейся лужей и осколками он мог собрать и выбросить ещё и не ко времени появившуюся галлюцинацию.       Ноа втирал мелкое керамическое крошево в лакированные швы древесины, не замечал, как вспарывает себе руки, как вскипает и пузырится кожа на ступнях. Разум его был уже недосягаемо далеко, на самом дне вечно спокойного озера души, блуждал под тягостным давлением чёрных вод, терзаясь между мыслей навсегда тут потеряться или отыскать выход.       Говоря по правде, пилигрим давно устал от своей монотонной серой жизни, потерявшей вкус, цвет и запах. Он бы с готовностью принял адские муки лишь ради того, чтобы почувствовать хоть что-то. Собственноручно навешанные много веков назад кандалы, цепи и колодки давно стали частью его плоти и именовали собой приобретённые органы, пусть эфемерные, не настоящие, но от этого не перестающие зудеть, болеть и ломаться.       Самолично запретив себе когда-то вредить каким угодно людям, он повесил на шею первый ошейник острыми шипами внутрь, созданный точно для бешеного пса, которого без адской боли остановить было бы невозможно. Вторым своим обещанием он сковал цепями руки, поклявшись никогда не предавать верности своему Мастеру, Ордену и Стражам. Последним, и, пожалуй, самым болезненным, самым гложущим и тяжёлым было обещание самому себе. Обещание прожить жизнь так, как должны были прожить её те, кого рядом с ним больше нет.       Время шло, а прикованный к ноге груз делался всё тяжелее, обрастая взятыми обещаниями, заветами и наставлениями. Никто почему-то перед смертью не говорил, захлёбываясь кровью, пока Ноа тащил их подальше от клацающих зубов и острых когтей, что жить стоит так, как хочет того он сам. И вот, спустя девять с лишним сотен лет, на пороге подступающего тысячелетия, Маленький Феникс осознал, что уже никогда не сможет летать. Если, конечно, не захочет стать клятвопреступником. Если, конечно, кто-нибудь не скажет ему жить так, как хочется. Хоть кто-нибудь…       Ноа не знал, что ему делать. Впервые, пожалуй, действительно не знал. Никто прежде не пытался разрушить его разум. Пилигрим отлично сносил боль и латал раны, был в этом настолько хорош, что со временем даже пожалел. Обросший непробиваемой бронёй, убеждённый на собственном опыте, что сломанные кости только крепнут, Ноа обратил свои разум и тело в неприступную крепость, ставшую для него тюрьмой и убежищем. Ощущение, как от мозга отщипывают по кусочку, на самом деле не было болезненным. Оно было серым, никаким. Пилигрим не мог понять, происходит с ним нечто плохое или хорошее, правильное или порочное.       Вот и сейчас опоздавшее чувство тревоги и абсурда ударило по вискам. Оно вопило тиннитусом в ушах, что будь Матильда тульпой, чьей-то искусной махинацией, она должна была иметь своё начало. Ноа судорожно вспоминал весь свой путь. Забросив, наконец, провальную затею с затиранием кровавого чая, метался, как залетевшая в квартиру птица, в поисках того самого триггера: фотографии, листовки, слова, чего угодно.       Но убежище под стеклянной крышей то ли надёжно прятало свои тайники, то ли вовсе их не имело. Так ничего и не найдя, он обессиленно упал на пол напротив беззаботно смеющейся Матильды. Она же, в свой черёд, точно заевшая пластинка, повторяла всю ту же историю. Про персебеш, впервые увидев который, Матильда с отвращением скормила его бродячему коту. Тот, к слову, вскоре пал смертью храбрых в уличной драке. Она этого не знала, но пилигрим откуда-то помнил.       Вспоминала аромат жареных каштанов, что будил её по осени в школу, врываясь на пару с влажным бризом в распахнутое окно. Ноа и не заметил, как на лице его проступила улыбка, а на языке заиграл тот самый вкус. Ничего особенного, немного соли, специй и хрустящая корочка. Воспоминания нахлёстывали на истерзанный разум волнами, изъедали его щиплющими касаниями, такими болезненными, но такими желанными, гипнотическими до терпкости на языке, приятными, но чужими. Матильда обыденно уколола замечанием о глупых мужчинах в его глупых романах, бросила через плечо притворно оскорблённый взгляд и вернулась к рисованию.       Пилигрим всё сидел и слушал, уже не пытаясь разгадать этот шифр, послание или издёвку, найти связь в бессвязных и недосказанных историях. Тонкие паутинки бесплодных воспоминаний обрывались на полпути. Вопросы о том, откуда он мог знать историю призрака Матильды, растворялись в пустынной тишине. Он не мог вспомнить ни цвета шерсти того пресловутого кота, ни вкуса персебеш. Особенно книги, от чего-то сплошь любовные романы доводили его до безумия. Доводили тем, что он, сколько ни старался, не мог вспомнить и пары строк сюжета. Не в силах понять этой чужеродной, терзающей любви и боли, пилигрим сдался.       Плюнул и решил: полдень — самое время, чтобы напиться. Накинул поверх пижамы серое пальто, сунул покрывшиеся волдырями ноги в туфли и поплёлся с самым удручённым видом в ближайший магазин.       Выбирая между постепенным опьянением в голубой бутылке или моментальным в коричневом стекле с давно спившейся обезьяной на этикетке, предпочёл не выбирать вовсе. Сгребая с грохотом и звоном в одну тележку всю полку имеющегося в паршивом ассортименте джина, он улыбался. Улыбался, как дорвавшийся до заветного сокровища пират, как безумный алхимик, получивший свой эликсир бессмертия. Он улыбался, точно девственник с набитым кошельком посреди борделя. И не было в этой улыбке и капли здравомыслия.       Мальчишка-кассир в синем жилете не забыл оставить после себя удивлённое «ой», добавив после оплаты и просьбы выкупить тележку ещё и удручённое «ох». Так и растворилось это бесполезное во всех смыслах воспоминание в плывущем мозгу пилигрима парой слогов перед, между и после которых наверняка были связные слова и предложения, быть может, даже предостерегающего характера. Однако, разум надёжно скрыл их за звуками грохочущих колёс по неровному дощатому полу.       После первой приконченной бутылки Ноа окончательно повеселел, оживился и пытался затеять своеобразный гамбит с безмолвной Матильдой. С каждым новым ходом пьянея всё сильнее и теряя всё больше пешек в лице разномастных бутылок на ёлочном полу оливкового паркета, совершенно не понимая, что бесповоротно проиграл ещё стоя у кассы.       Когда же квартира превратилась в уродливый паноптикум под стеклянной крышей, где, точно солнечные зайчики, скакали по мутным треугольникам его мысли и воспоминания, Ноа лежал навзничь. С самой непритязательной и туповатой улыбкой ловил маленьких демонов и бесчисленных белок за хвосты. Давно оглохший, без собутыльника, ведь зачем нужны уши, если кругом все онемели, ослепший от бестиария невысказанных желаний, мечт и чувств Ноа не слышал, как с настойчивостью перфоратора кто-то рвётся в его дверь.       А может, всё же слышал, но забыл. А может, не забыл, да только видеть никого не хотел. С наслаждением наблюдая, как тонет в этой вакханалии плывущих по воздуху кругов, беснующихся мыслей и пляшущих на адском балу демонов блёклое личико Матильды, он слушал, как медленно, но верно стихает истеричный глас рассудка. Его вопли растоптал барабанный бой капель по стеклу. Гроза, что не первый день собиралась над водами Атлантики, наконец, упала проливным дождём, ушатом ледяной воды рухнула на маленький рыжий комочек крыш в полосатых чёрных улицах.       Трезвел он быстро, а пьянел ещё быстрее. Так и протёк его незамысловатый вторник на качелях, по одну сторону которых было пьяное веселье, а по другую — серые муки, не то подброшенные совестью, не то безумием.       Когда же свинцовое небо над стеклянной крышей потемнело не от шторма за окном, а от упавшей в объятия Порту ночи, когда Матильде наскучило рисование на настоящей бумаге эфемерными красками, которые оставляли следы разве что в памяти пилигрима, двое перебрались на второй этаж. Тут было всяко живее и насыщеннее: цветущие суккуленты и увядшие китайские розы, зелень и накрапывающий сверху дождь.       Вынужденные паузы между распитием очередной бутылки несколько отрезвляли разум каждый раз, когда нужно было спускаться к камину за новой порцией огненной воды. Когда же бутылок осталось ровно половина, Ноа, наконец, а может, к сожалению, всё же пришёл в себя, насколько это вообще было возможно, и с замершим у губ горлышком прозрачной бутылки произнёс:       — Я согласен, — едва волоча языком, не до конца понимая, с чем он всё же согласился, ведь предложений никаких не поступало, и, додумывая эту опоздавшую за языком мысль, продолжил: — Если тебя послал ко мне хозяин, я согласен с ним встретиться.       Немного поразмыслив, глядя на то, как Матильда не изменилась в лице и на крупицу, как безразлично и глухо она водит маленькими пальцами по увядшим листьям, добавил уже с некоторым тоскливым смирением:       — А если ты — моё безумие, согласен и его принять.       Матильда, в свой черёд, немыми губами рассказывала историю о пышном саде. Вскинула голову и всего на миг уцепилась сизым взглядом за бушующее месиво по ту сторону стеклянных стен. Выглядело это обыденно и незначительно, но что-то в груди повело. Ноа проследил за её мимолетным взглядом, заметил за стеклом едва уловимый силуэт, крохотный и чёрный, едва различимый на фоне ночи и дождя.       Невесомые шаги разносились неуловимым шорохом по старому, пахнущему хлоркой и мышиным помётом замку. Дворец Мафра встречал сизой тьмой и воркованием далёкого телевизора в сторожевой каморке. Шень Юань, убедившись, что седовласый и абсолютно спящий блюститель тишины спокойненько себе сопит в офисном кресле, уткнувшись рыхлым носом в плечо, тихо зашелестела прочь. Скользила босыми ногами в шёлковых портянках по трёхцветному плиточному полу.       В глубинных недрах старого гиганта мелькала шелестящая бархатными крыльями тень — белоснежное приведение в чёрном ореоле подрагивающих бабочек. Старая Лиса живо миновала залы с оленьими рогами на стенах, инсталляции обеденных залов, пару скрипучих кроватей, на которых в былые времена наверняка зачали не одного правителя Португалии. Всё это мелькало миражами, что едва вырывались из мышистой тьмы и тут же вновь в ней забывались до рассвета. Всё чётче обретались шорохи перепончатых крыльев и едва различимый писк летучих мышей. За массивной дверью показался длинный зал в два этажа. Под белёными сводами купольных потолков раскинула свои владения библиотека.       Шень Юань остановилась, взмахнула рукой, и бабочки, что верными спутницами витали вокруг её фигурки, обратились из нежных трепетных созданий в аспидных гарпий, уродливых мелких нетопырей и пакостных пикси. Те тотчас начали метаться среди стоящих на покое бесценной библиотеки летучих мышей. Они влезали под тряпичные тяжёлые покрывала на полках, взлетали под потолок, семенили острыми коготками по мраморной кладке, выискивая что-то ведомое лишь им.       Старая Лиса безучастно огляделась, причмокнув языком, с некоторым отвращением глядя на переполошившихся обитателей, и одними губами прошептала сорвавшуюся с языка мысль:       — А они и впрямь используют мышей? Вот же дикость.       Глядя на то, как верные, но абсолютно бесполезные помощницы бьются в стены, окна, прыгают в лапы охочих до развлечений местных стражей, раздражённо цыкнула. Бабочки могли отыскать место, но почему-то терялись, стоило им то самое место отыскать. А перспектива шнырять по огромному дворцу до рассвета не вызывала на изнурённом лице и тени улыбки. Ко всему прочему недовольству добавилось ещё и стойкое чувство пытливого взгляда, от которого невольно бежали мурашки по заднице и дыбились волосы на загривке.       Шень Юань выпростала обе руки перед собой, пуская почернелые и лоснящиеся кровью шёлковые ленты в собственное расследование. Те, едва касаясь мягким брюхом пола, терялись из виду, обращаясь едва заметной фата-морганой над мраморными плитами.       — Исильда? — неловкой игривой усмешкой позвала она, зачем-то решив сыграть для своего ночного соглядатая маленькое представление. — Или Изольда?.. — добавила она уже неуверенно, медленно вышагивая по длинному залу.       — Брунхильда, — растянула нараспев и, прислушиваясь к вторящему эху, осунулась. — Нет, это уже совсем что-то не то. Как же её звали?..       Маленькая фигурка всё мелькала в лёгком вальсе, смотрела исключительно себе под ноги, отгоняя назойливые ребяческие мысли о том, что наступать на плиточные швы строжайше запрещено. Всё вертела в голове забытое имя, и так, и эдак, плетя к запомнившемуся окончанию новые приставки, пока, наконец, не просияла, вскинув голову, и выкрикнула, набрав полные лёгкие воздуха:       — Матильда! — весело воскликнула она, радуясь такому незначительному достижению своей прохудившейся старой памяти.       Ночному паломнику к строго охраняемой библиотеке это шоу, похоже, пришлось совершенно не по вкусу. Со второго этажа послышался цокот острых когтей, а в следующий миг вспышкой взбесившегося неба в окне под потолком высветилась волкоподобная гибридная тварь, что летела на неё, вытянув длинные передние лапы с мёртвенным блеском когтей.       Только того и ждавшая Шень Юань ловко вскочила на покинутый второй этаж, ограждённый перегородкой пузатых каменных балясин. А следом за схватившей воздух тварью метнулась белая шёлковая лента. Та, впрочем, встретила клацающее сопротивление зубов и под звуки рвущейся ткани поспешно ретировалась.       Вытянутая и чуть облезлая морда с треском деформирующихся лицевых пластин приняла чуть более человекоподобный облик, но всё же оставила за собой право носить острые зубы, не умещающиеся в пасть.       — Думаешь меня напугать какой-то жалкой тряпкой? — раздался чуть шепелявый от волочащегося по зубам языка, ворчливый и рокочущий голос.       — Да, в общем-то, нет, — смешливо осклабившись, ответила Шень Юань, выкинув руки в стороны и покачиваясь, шагала по трёхсотлетней балюстраде. — Как твоё имя?       — Ты что, восхитительно тупая? — искренне поинтересовался тот, не спуская с неё пронзительного цвета сиреневых глаз.       Шень Юань обиженно надула губы и, решив не пропускать такую элегантную колкость мимо ушей, ответила:       — Временами могу что-то запамятовать, но в целом считаю себя неглупой. Меня вот Шень Юань зовут, а тебя пусть будет — Лютик. Глазки-то какие красивые, — растянув свои персиковые губы в чеширской улыбке и, глядя на то, как собеседник теряется в морде, продолжила: — Не знала, что ваша братия так тянется к искусству или о чём тут эти книги.       — Не тянется, — с философским спокойствием возразил Лютик. — Прячется от твоих мелких проклятий.       — Ты пойми, мой милый Лютик, в такую грозу мчаться из Порту в Лиссабон. Далеко же ты забрался, — беспечно пробубнила она, свесив ноги над галереей. — Так ты тут по делу или в познавательных целях?       Объевшиеся инфернальной живности мыши, натужно хлопая перепончатыми крыльями, возвращались к насестам, спрятанным в нишах за полками. В повисшей тишине слышалось напряжённое дыхание Лютика и тихий шелест белого хлопкового костюма Шень Юань. Давешний ликантроп наверняка повидал немало отступников из братии верных долгу Стражей и знал, как те опасны. Однако, беспечная девица, дёргающая ногами и глядящая куда угодно, только бы не на свою вроде как цель, вводила в ступор.       — Сказано: прячусь! От тебя прячусь! Чего ты прицепилась ко мне, как блоха к плешивой заднице? — озадачился Лютик, костенея каждой напряжённой мышцей. Его громоздкая туша на подогнутых задних лапах и подобранные к груди когтистые руки смотрелись довольно комично, словно бы неумелый социопат пытался выглядеть дружелюбно.       — Плешивая задница… Лютик, право слово, в присутствии дамы так грязно выражаться… Да и кто из нас тут действительно блоха? — певуче отозвалась Шень Юань, наконец обратив на него своё внимание, прищурив глаза и примеряя между большим и указательным пальцем фигуру ликантропа. — Прицепилась? Чтобы узнать, из какой дыры ты вылез и зачем. Узнать, что тебе известно о Главе Клана Янь. И прошу, не лги мне. Ложь в последнее время выводит меня из и без того шаткого благоразумия. Того и гляди, не удержусь, сотворю что-нибудь аморальное.       На это Лютик звучно рассмеялся, едва ли не сгибаясь пополам, хрипло и надсадно блеснув щетинистой короткой шерстью в очередном всполохе молний за окном. Выпрямился и, одарив озадаченную Шень Юань самым снисходительным прищуром своих волчьих глаз, произнёс тоном, какой обычно слышат аутичные дети на сессиях с врачом, вкрадчивым, спокойным словами, разжёванными по слогам:       — Я сожру тебя раньше, чем упадёт последняя капля дождя. Так зачем тратить время на болтовню?       — И ещё нужно, чтобы ты схлынул, или как там это называется, а то вдруг пришиб кого у меня под носом, — припомнила она, постукивая по балюстраде, совершенно не обеспокоенная сорвавшейся с язвительного языка угрозой. — Давай, живенько! У меня и без тебя куча дел.       — Мелкая паршивка! — рыкнул Лютик, теряя и без того жалкий на вид человеческий облик, в прыжке искусным перевёртышем обращаясь в злобного Фенрира с лоснящейся шерстью чёрной масти. Сверкающие на её фоне острые белые зубы, будто острия маленьких клинков, — все как на подбор выглядели внушительно.       Снова поймав лишь воздух, ликантроп ощерился, прижимая волчью спину к ближайшему шкафу. Заозирался, припав головой к земле, принюхивался, исходясь слюной и нервным рыком. Он грациозно, почти по-кошачьи, прыгнул на покатый подоконник ближайшего полукруглого окна. И поминай бы Лютика, как звали, да только сбежать он не успел.       — А про рост шутить — это как-то низко, — злобно хихикнула она из неведомой тени многочисленных углов под сводом. Таящаяся всё время их разговора лента, что миражами постепенно окутала весь зал, проявилась, загорелась золотым маревом по стенам, потолкам и полам, нашлась на окнах, искусно вплелась в бесчисленные тряпицы на старинных полках, образуя собой причудливую формацию.       В этот миг мир треснул, пошёл стёклами разлетевшегося вдребезги калейдоскопа, пол обратился потолком, стены расплылись тягучей нугой, а бесчисленные полки смялись, как подтаявший снег. Шень Юань вскинула руку к не успевшему опомниться полуволку. С пальцев сорвались сотни маленьких белёсых нитей, паутинисто незримых, но от того не менее прочных. Жалящими укусами те пробивались сквозь прочную шкуру, тонкими иглами пронизывали и сшивали каждую мышцу. Так и не пришедший в себя Лютик повис над раскинувшейся под лапами бездной, истошно рыча.       — Я сказала, схлынь! — громогласно приказала она упавшему на незримую поверхность телу. Выдохнув и неуютно поёрзав, всё же смягчилась, нарисовав на лице добродушную улыбку, продолжила: — Лютик, мой милый Лютик, зачем нам этот лишний фарс. Отвечай на вопросы, делай, что тебе сказано. К чему вынуждать тебя калечить… Я, знаете-ли, не специалист в подобных игрищах.       Окровавленное Дитя Фенрира всё порывалось встать, выпутаться, сорваться, но тонкие серебристые нити намертво сковали израненное тело. Надсадно дыша, Лютик всё пытался отыскать или хотя бы почуять обманчиво слабую и лживо беззаботную Шень Юань. Поборовшись ещё немного в давящей тишине, всё же сдался, и под спадающей с тела шерстью показались смуглая кожа и курчавые длинные волосы цвета карамели. Дрожащие, испещрённые натянутыми струнами мышцы перекатывались на руках и груди.       Послышался восхищённый вздох, и Старая Лиса сжалилась над своим, без преувеличения сказать, красивым пленником: аккуратный нос с горбинкой, глубокие медовые радужки, остро очерченные скулы и щетинистый волевой подбородок.       — И почему все красавчики такие мерзавцы? — сладко пропела она, наконец, показавшись у противоположного окна.       Шёлковые ленты, вылезшие из спины, точно осьминожьи щупальца, липли к стенам, отталкивались от мраморных плит, позволяя ей невесомо парить навстречу пленнику. Шень Юань, не скрывая похотливого взгляда, долго изучала лицо, спускалась ниже, к широким плечам, мускулистой груди, а когда же шальные глаза с янтарным блеском наткнулись на ничем не прикрытое естество, подавилась не то слюной, не то вдохом и, откашлявшись, скорбно заключила:       — Хотя, теперь ясно почему. Ну, зато ты очень красивый, — приободрила она своего сатанеющего с каждым вздохом пленника.       Лента почтительно обвила его талию, прикрывая излишнюю наготу. Делала она это с явной досадой и брезгливостью, даже чрезмерной для той, кто всю жизнь провёл на чужом теле.       — Кто ты такая? — прохрипел Лютик, едва ли способный поднять немеющую в бессилии шею.       — Шень Юань, я ведь представилась, — охотно ответила Старая Лиса.       — Формации заклинателей, проклятия шаманов, ритуальные твари магов. И эта мерзкая тварь на твоём теле… Не многовато ли для одной тебя? — прохрипел он со сдавленным смешком, всё не желая униматься. — Не боишься, что твои верные союзники сочтут её слишком опасной и тебя вместе с ней? Возьмут да отправят на плаху.       — Ты — мне, я — тебе, — безразлично пожала она плечами, присаживаясь на проявившемся сквозь битые картинки библиотеки пол. — Что ты знаешь о Главе Клана Янь?       — Ничего, — честно отозвался обессиленный ликантроп, глядя на беззаботную девицу подле его ног.       — Не боюсь, потому что кому какое дело до жалкой меня. Стараюсь не отсвечивать лишний раз. К тому же я давно прослыла среди Стражей склочной, беспробудно пьющей бабой, так что большего от меня не ждут. И никакая она не мерзкая, вовсе и не тварь, что бы ты вообще понимал в этом, зверь… — не менее честно ответила Шень Юань, водя пальцами по плиточным швам. — Где брешь, через которую ты влез сюда?       — Нет такой. Мне открыли лаз. Какая дрянь тебе в голову ударила меня искать?       Шень Юань распахнула глаза. Белые дужки бровей изогнулись, недоверчиво нахмурившись. Не унимавшаяся снаружи стихия бросала стрелы в звенящие от порывов ветра стёкла, вынуждая её неуютно ёжиться.       — Нашла высохшую кровь в одном из портовых складов. Тебя я не искала, просто наткнулась. Это моя работа, таких, как ты, ловить. Неужто не знаешь… Кто тебя впустил? — задумчиво отозвалась Шень Юань, стараясь скрыть все сильнее подступающую тревогу.       — Имени не знаю. Кто вообще в здравом уме именами разбрасываться стал бы… Мужик со шрамом на лбу, как будто ему черепушку вскрыли. Он меня и пырнул в спину на Тропе. Оттуда я уже сам выбрался, едва живой, — уязвленно признался Лютик и, обволакивая сидящую в ногах Старую Лису всё более липким взглядом, вдруг без стеснений выпалил: — Думал, с концами, а погляди-ка, выбрался. Видать, ещё не спёкся. Переспим?       Шень Юань, хохотнув на подобное предложение и, честно сказать, мелкий номинал чужого достоинства, ответила не менее спокойно, без толики обиды или задетой гордости:       — Я существо бесполое, и ваши животные игрища мне безразличны, — солгала бы я. Но раз уж мы тут играем по-честному, то вот тебе правда: ты мне не интересен. Без обид.       — Да ты мне тоже. Стара, как мир, — понятливо кивнул Лютик и тотчас зашипел от врезавшейся в шею боли. Хохотнул и тотчас поправился: — Никогда не мог устоять перед властной женщиной. Что уж тут буду не в меру честным и скажу: ты — воплощение моих самых смелых снов, белая волчица, редкая кровь. Так не соблаговолит ли Шень Юань отпустить глупца, что посмел бросить ей вызов? Смилуется над проигравшим?       Старая Лиса щёлкнула пальцами. Путы, что держали его распятым, ослабли, нити растворились вместе с вытекающими струйками крови. Шень Юань поспешно предупредила:       — Не пытайся даже. Если ты каким-то чудом меня всё же убьешь или сбежишь, всё равно подохнешь.       Лютик вновь понятливо кивнул, сползая по отсутствующей, на первый взгляд, стене, усаживаясь рядом, словно старый друг.       — Может, рассказать тебе о стае? Я, представь себе, ни разу прежде не проигрывал. А меня всё равно выперли, как щенка недобитого… — увлеченно тараторил он, с философским спокойствием принимая леденящие касания неизбежного на кончиках пальцев. — Спрашивай уже, не тяни сатира за рога.       Шень Юань мотнула белой гривой, шепнула что-то свисающей на плече треугольной головке, и формация начала облезать, как оставленная без внимания картина эпохи Ренессанса, отваливалась мелкими чешуйками, плавилась слезами рассветного солнца, едва пробирающегося в высокие окна.       — Разве что, зачем ты сюда вообще полез? — бездумно прошептала она просто чтобы скрасить тишину.       — Да без особой цели. Знаешь ли, скучно стало. Оглохла, что ли? Сказал же: выперли меня из стаи! Да ещё эти фанатики собирают инквизиторскую армию, клеймят и жгут всякого, кто не согласен с их бредовой верой! — презрительно буркнул Лютик, откидываясь на спину. Болезненно сощурился и едва только успел прошипеть, как маленькая рука легла ему на вспотевшую от бессмысленных метаний грудь: раны затянулись, боль уступила место приятной опиумной неге. — Как ты выучила наш язык?       — А ты не веришь, стало быть, в их веру… Долгие годы упорного труда и одна встреча с древней птицей помогли. По правде говоря, только благодаря той птице я таких, как ты, и понимаю, — заключила она и, словно вырвавшись из омута своих мыслей, вдохнула поглубже.       — Ладно, пора мне уже, — попрощалась Шень Юань, поспешно поднимаясь с места, взмахнула рукой. Те жалкие пикси, нетопыри и гарпии, что не пали смертью глупых, но храбрых, обратились пеплом.       — Погоди, что вот так просто уйдешь? — притормозил её Лютик, когда Шень Юань уже направилась к выходу. — Долго и мучительно умирать мне как-то не по душе. Вдруг обделаюсь. Разве ж примет меня Богиня Луна с пеной у рта и дерьмом на хвосте? Нет, не дело это. Ты задолжала мне смерть! Обещала…       В вернувшем свой истинный облик зале повисла тишина, напитанная кладбищенским духом и стрёкотом летучих мышей.       — Впервые встречаю кого-то из вашей братии, кто добровольно попросил бы о смерти. Ты меня поражаешь, Лютик, — улыбнулась Старая Лиса, и, прежде чем её собеседник, пожалуй, самый приятный за последнюю тысячу лет, успел что-либо ответить, шёлковая лента метнулась к своей цели. Заволокла его на манер мумии выбивающим воздух из лёгких плетением.       Шумный выдох, в котором не было ни удивления, ни тревоги, и хлопок химерой разнёсся по библиотечному залу. Шень Юань, не оборачиваясь, шагнула за арочную дверь. Однако, в длинном коридоре её уже не было. Та исчезла, точно призрак, какие всегда находились в старых замках и дворцах.       Привычная квартирка, чьи окна высились над старым городом всё с тем же ежистым ковром и вечно распахнутой балконной дверью, этой ночью, в которой время замерло в миг перед катастрофой, незримо изменилась. Точнее, изменился вид. Северная столица Португалии предстала двойником из далёкого прошлого, когда город захлестнули сначала землетрясения, цунами, а после и орды голодных беженцев. Такой облик заимели ещё несколько городов от Лиссабона до Северной столицы. Но Порту имел в запасе ещё и бесконечные цунами, раз за разом сносившие береговую линию, знаменитый пожар в Старом городе и потому выглядел особенно рвано.       Таков был инфернальный двойник: дома зажиточных работорговцев с их мраморными стенами соседствовали с рыжими прохудившимися крышами работяг, а в долине реки Дору и вовсе царил невиданный пейзаж, оставленный отпечатком засухи. Особенно впечатлял океан, чёрный, как смоль, с кровавым отблеском наливающейся луны, вздымающийся девятым валом, уже пожравший все маяки на побережье, раздавивший волнорезы и выплюнувший пережёванные корабли.       Двое длиннохвостых котов обратились величественными тиграми, львами с лоснящимися шкурами, сверкающими в ночи. Они едва умещались на большом кованом балконе. Длинные гривы их тлели всполохами пламени, а хвосты свисали до первого этажа огненной кисточкой.       «Много ходит слухов об этом инфернальном двойнике. Так начинаются истории, что ведают нам книги. Кто-то говорил, что он существовал испокон веков, а таинственный Создатель Завесы никакой не великий и всемогущий, всего лишь строитель, который сумел восстановить рухнувшую когда-то и зачем-то стену. Другие книги поливают первых грязью, называют еретиками. Правда, какой веры — не понятно.       Скажу вам без утайки: мы, Стражи, не знаем об этом мире ровным счётом ничего. Ничего дельного. Нам не известно, как он развивается, и кто воцарился над всем этим хаосом, да и воцарился ли… Мы знакомы с Иномирьем из книг в пару десятков страниц, рассказов Старейшин и слухов, доносящихся шёпотом из темниц. Байки из склепа, не иначе. Потому любой рассказ о мире под кровавой луной начинается со слов: «Как говорят…»       Как говорят Старейшины, Иномирье растёт с катастрофами, рождается в пожарищах и делает свой первый вдох в кровавых бойнях. Как ведают отступники, Оракулы, по-иному, Иномирье извергает новых созданий от одного лишь помысла. Вообразите, стоит ребёнку, проснувшись от ночных кошмаров, помыслить, будто чудище таится прямо за окном, как оно рождается под кровавой луной. Умирает ли оно с рассветом, со включённым родительской рукой светом, от сказки или от любовного поцелуя в лоб — мы не знаем.       Вообразите, какую тварь способны сотворить вы, люди, одной лишь силой своей мысли, одним лишь мимолетным страхом. А если вас будут сотни? Тысячи? Узнав такую правду, вы бы продолжили верить в Богов?       В мире под кровавой луной любая ложь обратится истиной. Так нам ведают безумцы Оракулы. Всякая басня иль придумка рано или поздно превратится в правду, неважно какими путями. Может родиться в мире под кровавой луной тварь такой мощи, что уподобится тому самому божеству? Может ли случиться так, что оно родится в умах верующих? И что из этого хуже? Непобедимая, кровожадная нечисть или орды истинно верящих? Мы не знаем, рождают ли их инфернальные помыслы чудовищ, подобных им.       Мы не знаем, кто создал многих из тех, чьи упоминания не нашлись ни в одной из легенд. Не представляем, какие тайны таят в себе тысячи библиотек, гробниц и рукотворных дворцов.       От маленьких лачуг, в которых по случайности варила свои зелья ведьма, рассыпаются улицы, по которым когда-то прошла мятежная армия. Улицы обрастают новыми домами, в которых убивали, измывались, которые горели и рушились от наводнений и землетрясений. Так и рождается новый инфернальный город. Так нам пишут в книгах. Но знаем ли мы это наверняка? Спешу вас огорчить: нет.       Есть за завесой места другие: величественные дворцы в облаках, города на механических лапах, такие огромные, что от поступи их земля содрогается на много миль вокруг. Поля, усыпанные ядом из цветов, опасных настолько же, насколько они прекрасны. Ужасает в них то, что среди цветов этих, даже тончайший аромат которых сжигает плоть, проложены тропы. Здесь, в Иномирье, за высокой травой слышен не шёпот ветра, а смех, и это пугает не меньше. Здесь по трактам блуждают леса, здесь реки текут в горы, а с небес, точно дождь, падают звёзды. Всё это вокруг, рядом, от далёкой и огромной луны, умывшей свой лик кровью, до мельчайшей пыли. Всё это проскальзывает в тело с каждым вдохом, разливается с током крови и травит. Беспощадно и неумолимо травит, а нам неведомо и такой малости, как тут рождаются твари, как образуются новые континенты. Даже языка, который здесь в обиходе, мы понять не в силах. Кто создал всё это и зачем?       И нет, я ничуть не умаляю достоинства некоторых весьма разумных и даже интеллектуальных бестий, но, думается мне, у них нет ни одной причины творить. Понимаете? Подобным промыслом славятся люди, а прочие не ленятся разве что занимать чужие дома да строить в них свои, пусть хитроумные и искусные, но всего лишь ловушки, всего лишь забавы ради и пропитания для.       Мы не знаем и того, чем питаются эти твари в те долгие века, покуда они не вырвались в мир людской. А ведь здесь разросся самый настоящий рай для разношёрстной твари. От жалких и ничем не примечательных броуни и брэгов, городских легенд и старых сказок до хтонических чудовищ. Чудищ, чей вид ясно говорит о том, что этот Большой Брат существовал на нашем небесно-голубом шарике задолго до того, как здесь вообще зародилась жизнь. Да и вообще, наш ли он, небесно-голубой?       Знаете, в чём вся соль? Все мифы и легенды. Я очень увлечена ими и тем, как их пытаются развенчать, объяснить. Лишь с богами всё мне далось просто: то люди в далекие и тёмные времена любили потешить свои звериные нравы жертвоприношениями, оргиями, массовыми и не слишком убийствами. И кто, если не боги, во славу которых их верные слуги будут вершить крестовые походы и бросать с обрыва девственниц, возьмут на себя вину за всё это…       Но как быть с прочими? Как быть с великими чудовищами, опоясывающими весь мир? Или с безобидными саламандрами, которых инфернальные дети забавы ради прикалывают к стенам, как ночники? Как нам мириться с существованием змей Минди, манящих изумительной красотой, но отталкивающих вонью? Таких существ великое множество. Тех, что не пожирают людей: дриады, Эрумиа, покровительница всех морских тварей, или Абайа, живущего на дне самого глубокого пресноводного озера. Как же все они появились в легендах и мифах? Зачем? Они не несли на себе бремени человеческих грехов, ими не пугали детей, не было никаких бедствий и предзнаменований, которые те могли бы принести.       У нас не нашлось ответов. Только догадки и слухи, только россказни безумных голосов, что заточены в темницах Стражей.       Да-да, на вашем месте я бы тоже сказала: ну, истории, и что с того? Выдумала кучка аборигенов себе сказку на ночь, а мы всё силимся найти ей смысл. Быть может, всё так. Но пара таких сказок сидит на моём балконе вполне себе по-настоящему и нетерпеливо требует внимания. Рождаются ли твари здесь от помыслов или помыслы рождаются от увиденных здесь тварей? Может ли кошмар того ребёнка быть отголоском, зовом этого мира? Загадка похуже той, над которой не первую тысячу лет бьётся человечество. Что было раньше: курица или яйцо?».       Девушка оторвалась от выпирающих клавиш и взглянула в инфернальный потолок своей квартиры. Затаив дыхание, прислушалась. Грустящие без дела длиннохвостые коты свесили лапы с кованой ограды балкона, ловили невидимое нечто, — быть может, утекающее без пользы время. Протиснуться в маленькую квартирку им категорически запрещали, как и порезвиться над инфернальным Порту.       Из распахнутой настежь двери дыхнуло розмариновой свежестью, ароматами сырой земли и жжёных брёвен. Инфернальный двойник урчал приветливым гомоном с площадей, гулом и грохотом искорёженных поездов от вокзалов. И мельком, только если прислушаться, привыкнуть к шуму за окном, можно было расслышать его песню. Глубокий гортанный вой, тихий-тихий рокот. Он доносился отовсюду, отражался от замерших атлантических вод, терялся в сизом тумане реки Дору. Стрёкот, нет, хор. Хор тысячи голосов пульсировал под ногами и путался на кончиках её дрожащих пальцев. Слов не разобрать, мотива не понять, но страх, которым он заражал сердце всякого слышащего, был нестерпим.       Вернувший трезвость ума Ноа так и замер с окровавленной рукой, обласканной колючим сквозняком из разбитого окна. В клетке длинных пальцев трепыхалась побитая дождём бабочка. Крылья, вымоченные сначала острой капелью, а потом тёплой отравленной кровью, едва заметно поблёскивали турмалиновым заревом по краям. Пилигрим наскоро заделал пробитый треугольник стеклянной стены, заткнув его своей пижамой, разжал пальцы, выпуская новоявленного обитателя его аквариума. Однако, та не спешила улетать. Бабочка с наслаждением впитывала хоботком лужицу крови, собравшуюся в ладони.       То ли возможность слышать вернулась к нему внезапно, то ли визитёр ещё за порогом взбеленился, загодя подозревая, что ему не откроют, но по полупустой квартире разнёсся грохот нетерпеливого барабана. Ноа вздрогнул от неожиданности, бабочка упорхнула прочь на вымокших и местами треснутых крыльях, а полуночный громыхатель и не думал униматься.       И снова нахлынула эта непонятная тоска, которая обычно случается у людей в долгие расставания. Так Ноа прощался со спокойствием и уединением, если не брать в расчёт галлюцинацию и припозднившееся насекомое. Подхватив уцелевшей рукой бутылку джина и настойчиво не желая открывать дверь, Ноа так и стоял в метре от входа, поглощая личное лекарство от всех бед не то для смелости, не то в надежде, что глухота вернётся и он сможет и дальше игнорировать весь мир.       Однако ни того, ни другого не случилось. Только яростнее становился барабанный бой. Ноа нехотя подошёл на цыпочках к двери, продирался через этот зубодробительный грохот, силясь понять, кто же явился по его душу в первом часу ночи. Так и не разрешив эту простую задачку, сдался, открыл, и парадная мгла дыхнула сырой прохладой, нотками свежего пота и всё того же травянистого, зимнего, до сверби в носу раздражающего аромата дезодоранта.       Ноа даже не успел как следует разглядеть гостя, вымокшего до нитки, с паклями волос, прибитых ко лбу, и перестукивающего зубами чечётку, однако уже пожалел о его прибытии.       — Доброй ночи, — еле волоча языком, попытался улыбнуться он трещащей по швам гримасой добродушия.       Волчонок Сид столь же учтивым не был. Самовольно втиснулся в квартиру, расталкивая и без того шаткого пилигрима. Озвучил удивление шумным цыком, глядя на рассыпавшиеся по полу пустые бутылки, крапинки крови и осколки под так и брошенной белой тряпкой.       — Так ты ещё и пьяница, — сурово процедил он сквозь зубы. Проще было сосчитать моменты, когда эти острые зубки показывались в улыбке, чем те, в которых он скалился, как дикий зверь.       — Не правда, — размазано отозвался Ноа, осторожно продираясь сквозь можжевеловый туман в голове по направлению к спальне. Долго рылся там в поисках приличной одежды на смену той, с которой стекали мутные капли дождевой воды. — Но иногда так случается. Очень редко, — продолжил он, протягивая Сиду свежие штаны и тёплый свитер. Чуть подумав, поправляя растрёпанные волосы, вновь скрылся во тьме спальни, возвращаясь ещё и с парой полотенец.       — А с рукой что? — недоверчиво буркнул остывший от такого тёплого приёма Сид, глядя на то, как каждая протянутая пилигримом вещь заимела пару кровавых пятен. Смотрел куда угодно, только бы не на уродливый чёрный шрам, рассекавший торс пилигрима. Он был широким и длинным, точно разинутая пасть лишённая зубов. Он был глубоким и рельефным, словно из странника с далёких берегов когда-то вырвали душу на пару с сердцем.       Ноа протрезвел всего на миг. Этого хватило, чтобы добраться до новой порции можжевелового горячительного и придумать отговорку. Он был уверен: одно неверное слово, и сердобольный влюблённый побежит выкладывать всё подчистую своей Достопочтенной Наставнице.       — Упал, кажется, — ответил он приглушенно, не отрываясь от горлышка прозрачной бутылки. — Кружку вот разбил.       Сид по обыденности своей что-то цыкнул, выругался и, больше не обращая внимания на хозяина квартиры, побрёл всё в ту же спальню. Послышалась хлопнувшая дверь ванной и шум воды. Ноа поспешил встать с места, вскарабкался по головокружительной лестнице на второй этаж и, убедившись, что девочка на пару с престранным насекомым всё ещё сидят себе тихо, даже словно притаившись, спрятавшись от незваного гостя, выдохнул. Не понял, почему так волновался о нежеланной компании, и забылся большим глотком джина.       В оглушительной тишине сообразил, что выглядит он до крайности паршиво, да к тому же полуголый. Устыдился и, прокравшись в собственную спальню, точно жалкий воришка нижнего белья, выудил первую попавшуюся футболку. На то, что она едва ли не застирана до прозрачности и смысл в ней был разве что исключительно психологический, морально успокаивающий, он внимания не обратил. Разбитая и изрезанная рука болезненно саднила, пульсировала жаром и покалывала мелкими занозами стекла. Но боли не было, пилигрим вдруг вспомнил ту агонию, когда Старая Лиса вливала в него жизнь. От неё трещали кости, узлами закручивались вены и мышцы тянулись тонкими струнами. Пальцы нерешительно замерли над израненной ладонью. «Попробовать?» — пронеслась шальным ветром мысль, тихим шепотом и буйным гоготом. Пилигрим нахмурился, а ладонь сомкнулась в кулак.       Он бесцельно бродил, надеясь отыскать в каком-нибудь потаённом углу никогда не имевшиеся у него бинты или хотя бы чистое полотенце. Ничего дельного не отыскав, промыл сочащуюся сукровицей руку под холодной водой на кухне, да так и завис, высматривая в полумраке песчинки разбитого стекла. «Попробую!» — ответил он, себе ли или воспалённому безумию.       Вспыхнувший свет болезненно резанул глаза, накинулся на растерянного пилигрима давящей, клокочущей мигренью. Мир, вдруг приобрётший чрезмерной резкости и зернистости, выплюнул из яркого пятна тёмную фигуру. Одежда явно была ему не по плечу. Даже на Ноа всё его домашнее тряпьё выглядело громоздко, свисало и бугрилось, а на худощавом мальчишке, что был едва ли не вполовину тоньше пилигрима, та и вовсе висит, как тряпка на швабре.       Сид, не спрашивая разрешения или чужого мнения, сам где-то отыскал бинты. Возможно, в ванной за зеркалом они всё же были. С молчаливым укором отнял от проточной воды ледяную руку, наспех вытер её скомканной марлей и, точно заправский лекарь, начал туго стягивать повязку на треснувшей от острой боли ладони.       Пряча болезненную мину и хватая зубами ускользающий болезненный стон за хвост, Ноа поплотнее сжал губы, терпеливо снося эту пытку во благо. Не ясно, правда, кому это благо — отчаявшемуся пилигриму или желающему потешить свою чрезмерно упитанную жестокость Сиду.       Ноа повертел кистью, ощущая, как немеют пальцы, презрительно фыркнул и, выставив руку перед лицом сатанеющего с каждой секундой Волчонка, произнес:       — Туго, переделывай, — без укора или обиды в голосе, но тоном, каким по забывшейся привычке обращался к слугам, указал он.       С раннего детства пилигрим был приучен к одному простому принципу: не умеешь — научись, и лишь потом предлагай свою помощь.       Волчонок, к его удивлению, покорно принял свой провал, наново перевязывая руку. И снова плохо. Скинув руку плетью от плеча, наблюдая, как пропитавшиеся спиртом и кровью бинты тихонько сползают, резонно заключил:       — Переделывай, — протягивая руку в третий раз.       Тут уже Сид, пыхча от злости и проглатывая проклятия, подошёл к делу со всей серьезностью. Аккуратно перехватил свободно болтающийся край. Намеренно, да побольнее прижал его пальцами к открытой ране, выдавил из пилигрима болезненный всхлип и последовавший за ним нервный смешок. Сделал, наконец, пристойного вида повязку.       — Спасибо, — выдохнул Ноа, вновь прикладываясь губами к бутылке. Ещё не успевшая покрыться даже хлипкой коркой рана вновь начала жгуче болеть, распаляя уснувшего в глубоких недрах язвительного зверя. — Но зачем предлагать помощь, если ты понятия не имеешь, что делать?       С довольством наблюдая, как Сид зеленеет от невысказанной ярости и сдавившей горло обиды, хмыкнул:       — Так зачем ты пришёл?       — Хотел врезать по твоей глумливой роже, — сцедил он сквозь зубы. — Но ты и сам неплохо справляешься. Saco de merda!..       — Помыть бы тебе рот с мылом, — усмехнулся Ноа, добираясь до кресла-качалки. Непослушные ноги то и дело норовили подогнуться в коленях, оступиться или вовсе отказать на полпути. Только упав в скрипнувшее кресло со старческим выдохом, он понял, что боль в спине совсем отступила, растворилась в серости, задохнулась в умирающем «ничто».       Волчонок долго мялся на кухне в нерешительности, плюнул на всё и, не найдя в безразличии пилигрима никаких запретов, нагло пооткрывал все выдвижные, навесные и стоящие на полу шкафчики, но обнаружил в них лишь коробки с чаем. Так и не отыскав хоть какой-то посуды, презрительно уставился в пустоту.       — Ты из горла хлещешь, потому что не додумался купить себе посуды? А ешь ты, видимо, прямо со стола, руками? — предположил он, теряя призрачное терпение. Не слишком заботясь о том, что следовало бы вернуть всё на свои места, поплёлся следом. Минуя кресло, сел у камина.       — Я пью только чай, живу один, а значит, больше, чем одна кружка мне ни к чему. Но она разбилась, — сонливо щурясь, пробормотал Ноа, блуждая взглядом по голубовато-белой плитке на стене. Подхватив пустую бутылку, с минуту прицеливаясь, пустил её точно в выключатель возле панно. С оглушительным треском битого стекла квартира погрузилась во мрак.       — Filho duma égua! — злобно оскалился Сид, вздрагивая от неожиданности.        В камине теплился маленький огонек. Пьедестал, на котором он стоял, оказался крытой секцией с выдвижной крышкой, где нашёлся уголь, мелкая щепа для розжига и дрова.       — Да, я знаю, — умиротворенно пробормотал Ноа, глядя на то, как разгорается огонь. По большому залу плясали рыжие зайчики, а проливной дождь за окном теперь казался в десятки раз холоднее. По квартире разливался неожиданный уют, приятный и успокаивающий. — Зачем ты пришёл посреди ночи ко мне, жалкому saco de merda?       — Почему я должен?.. — замялся в своём вопросе Сид, потупив взгляд. Подхватил бутылку из поредевшего войска, с треском открутил крышку, жадно прикладываясь к горлышку. Волчонок закашлялся, невнятно, но очень грязно выругался, продолжая смотреть на танцующее пламя. — Она вытащила меня с улицы, дала всё, о чём я мог только мечтать. Она добра и чертовски красива, так почему я пожалею об этом? Ты ведь знаком с ней давно, наверное… Вот я и…       Ноа не хотел отвечать, не хотел никого видеть и уж тем более не хотел говорить о прошлом. Сделав пару больших глотков, стыдливо прячась от пресловутой Матильды или всё же от собственного безумия, вдруг сказал, хлебнув ещё и смелости:       — Она никогда не делает ничего просто так. Нет в этом никакой доброты. Если она обратила на тебя внимание, значит, ты просто нужен ей как реквизит, расходный материал. Ты просто удобная зверушка у неё на поводке.       — Как ты смеешь так говорить?! — в мгновение ока взвился Сид, уже забыв, что пришел сюда сам и сам хотел знать ту самую правду. — Мастер Шень меньше чем за час добралась из Токио сюда, чтобы спасти твою неблагодарную задницу. Как ты можешь говорить, что она не добра?!       Пилигрим не ответил, лишь окинул мальчишку престранным взглядом. Припоминая, как и сам когда-то кричал подобное отцу. Припоминая, как отец из раза в раз пытался докричаться до него всё теми же сорвавшимися с его губ сейчас словами. Как ненавидел он отца за те самые слова, как не верил им и презирал любого, кто посмел бы опорочить имя его наставника.       — Когда-то она заплатила за мою жизнь своей силой. Это не было добротой, Сид. Меня принудили. Я не хотел этой жизни, но её это не волновало. Ей нужна власть, контроль и полное подчинение. Ей плевать, любят её или ненавидят. Каждый без исключения для неё всего лишь пешка на доске. Я жив, потому что ей так нужно. И я умру, если ей это понадобится.       — Ты лжёшь! — проревел Сид, пуская бутылку точно в дурную голову пилигрима. Ноа не без особых усилий уклонился, откидываясь на спинку кресла. Со звонким дребезгом стекла та врезалась в ненавистное панно, отколола кусочек инфернального рыла какого-то демона и рассыпалась по полу крупным сверкающим крошевом. — Лжец! Стоило тебе явиться, как всё полетело в дьявольскую задницу! Ты не сделал ничего полезного. Я рву жилы, пока ты напиваешься до свинства, я не помню когда спал в последний раз, не помню когда ел, работаю за тебя, за двоих, чтобы хоть как-то обратить на себя её внимание и всё в пустую! Все её мысли о тебе, все заботы — о тебе! Что бы я не делал, как бы не старался, я — пустое место по сравнению с тобой! Ты её лучший ученик, её гордость, её любовь! Как ты смеешь говорить такое о ней? Ничтожество!       Волчонок на этом не остановился. Пускал в стену раз за разом, минуя пилигрима, бутылки, пустые и полные, полена из поленницы, пока не добрался до книг. В ярости своей Сид был восхитителен и беспощаден. Ноа же с безразличием наблюдал, как все большие куски картины отваливаются грузной кучей на пол, находя даже это зрелище завораживающим и умиротворяющим. Он улыбнулся. Пилигрим не помнил, когда он в последний раз впадал в такую ярость, чтобы умудриться швырнуть тяжёлый шкаф для книг. На вид тот весил не меньше, чем он сам. Однако, взбесившийся Сид без особого труда разбил и его о стену. В ход пошло и одно из полюбившихся кресел-качалок.       Заразившись этим безумием, Ноа встал с места и швырнул в ту же кучу мусора и своё кресло на пару с бутылкой, да с таким грохотом, что Сид вдруг обмяк, осунулся и, кажется, лишь теперь осознал происходящее. Грудь его часто вздымалась, а вырванные из полумрака щёки, подкрашенные рыжем пламенем, поблёскивали не то потом, не то слезами. Кожа раскраснелась до цвета спелого помидора. Пилигрим, стоящий слишком далеко, чтобы рассмотреть искаженное яростью и болью лицо Волчонка, ощущал лишь исходящий от него жар, злобную, горящую ненависть.       — Ты лжёшь, — выдохнул он сипло, пытаясь совладать со сбитым дыханием. Во рту пересохло, а пресловутый джин только сильнее подкрашивал это чувство, словно бы забираясь в мелкие поры и слизистые, напрочь их высушивая можжевеловым сухостоем. Слёзы клокотали в глотке задушенным острым комом, но он продолжал: — Когда-нибудь она полюбит меня. Если я всё буду делать правильно, если не буду перечить. Пусть я буду пешкой или кем угодно ещё. Мне хватит и этого. Хватит и крохи того, что она даёт тебе.       Ноа сел на пол, облокотившись на пьедестал у камина, наблюдал, как Волчонок укладывается на прохладный пол, силясь унять вздымавшееся, кажется, из самой преисподней пламя ярости. Отхлёбывал на пару с гостем из одной бутылки и молчал. Никому из них больше нечего было сказать. Двое слушали, как грохочет за окном стихия и как трещат в камине пожираемые пламенем угли.