Хроники Иномирья

      Всё больше мрачных дней закрадывалось в обыденность серых будней. Шень Юань с едва различимой тоской в уставших глазах сидела на позабытом всеми Матозиньюш. Припоминала, как ещё в начале месяца тут раскидывались палатки и шатры с рыбой, как обласканные солнцем родители нежились в бархатистом тепле вечеров, удивляясь неиссякаемой прыти своих чад. Теперь же пляж облюбовали чайки, редкие фигурки рыбаков на далёких волнорезах да пятна мазута, что принесло течением из порта. К серому песку грязными кляксами прибило водоросли и тину. Неудачливые моллюски, лишившись воды в одном из зачастивших штормов, беспомощно тухли на берегу, слишком далеко от спасительных волн и слишком близко к голодным птицам.       Шень Юань не задумывалась, что со стороны она выглядит весьма странно, выпростав из-под мешковатого рукава перед собой руку, на которой прытким ужом елозила лента, по обыкновению сложив один из своих бесчисленных концов в треугольную голову.       — Старик Янь, брукса, девчонка, бесноватый Волчонок и десятки прорванных брешей… Как мне всё успеть?.. — задумчиво произнесла она, моля у верной соратницы совета. — Наш Маленький Феникс…       Лента понятливо склонила голову, перенимая тоску своей хозяйки, скользнула по руке к шее и, вынырнув из горловины перепачканного кровью свитера, оказалась прямо перед её лицом. Тихонько, с трепетной осторожностью ткнулась угловатой головкой в лоб.       — Глупый мальчишка! Так взбеситься из-за какой-то девчонки, ты подумай… — продолжала она растерянно, надтреснутым голосом. — Не нравится мне это. Надо же было всему свалиться именно сейчас?! Мальчишка не готов… Твари лезут из-под каждой плохо прибитой балки, а я думаю лишь о том, как бы успеть вывести отраву из этого глупца… Только бы успеть… Мне не пережить ещё одного демона в учениках, что уж говорить о победе…       Прислушиваясь к взволнованно-недовольному шелесту шёлка над ухом, Старая Лиса поморщилась, перехватила её пальцами и настырно затолкала за воротник, не желая слышать едва ли понятной тирады глупой ленты.       — Да когда такое было, чтобы он меня слушал?! — раздражённо крякнула она, невольно поглядывая на треугольную головку, вытянувшуюся теперь из рукава. Вертясь на пальцах в неловком кукольном танце, она всё не желала умолкнуть, шелестя только им двоим понятные слова. — Отослать?! И куда, скажи на милость?! Не было в мире места тише Порту, но погляди теперь! Вуаль трещит по швам! Небеса моим словам свидетели, я найду того, кто это делает, и порву в клочья. Напишу книгу на его ещё тёплой коже и скормлю сердце бродячим котам. Сделаю чайный сервиз из его костей и до конца своих дней буду пить чёртов жемчужный чай из его черепа!       Лента, растратив жалкое терпение, с размашистой дуги врезалась ей точно в лоб, шипя и стягивая шёлк до треска в каждой косточке. Старая Лиса поддалась в неравной битве и устало упала на песок, потирая ушибленный лоб. Терпя её щекочущую ярость, наблюдала, как бугрится и извивается под истеричными метаниями свитер.       — Полно тебе, старая, там давно уже не осталось ничего, чем ты могла бы поживиться, — прошептала Шень Юань, обречённо выдохнув нелепый смешок, когда лента отыскала под тугим плетением ещё живую плоть. — Мне только бы успеть, снести ещё один удар, а там свобода… Вообрази… Ты да я, гоняем речных гулей… Танцуем под песни дриад… Ах, ты только вспомни эти славные бордели Золотого города…       Недолго помолчав, пробуя на языке свои тёплые грёзы, Шень Юань улыбнулась, нежно поглаживая скользнувшую в руки ленту.       — Сладость… — томно протянула она, прикрывая глаза.       Старая Лиса поднялась, стряхивая с промокших насквозь кед липкий песок, скользнула взглядом по чернеющему от скорой грозы горизонту. Будь поблизости какой-нибудь пытливый обыватель, он бы заметил, как та, сделав единственный шаг к ближайшей тени переулков, растворилась. Словно бы подхваченная порывом солёного ветра, растаяла маревом в вихре белоснежных лент. Улетела по витиеватым улочкам старого Порту, пропитываясь породнившимися сердцу запахами приморской кухни, сладкой выпечки и отвратительной терпкости чьей-то невоспитанности. Ловко скользила по крышам и отвесным стенам, цеплялась за лианы дикого винограда. Оставляла после себя твёрдое намерение бросить пить у нередких пьяниц, что любили задирать головы и глядеть выше, чем то было необходимо.       Ноа может и хотел резануть по больному, остудить слишком уж горячее волчье сердце, но вот ввязываться в длинную перепалку точно не желал. Он мечтал о тишине. Сиду бы вовремя прикусить язык да забыть это непрошенное поучение, но он не стал. Сначала посмеялся, пытаясь оправдаться, а потом так взъелся, что Ноа оставалось только сносить ругань да добавлять нелестные словечки в скудный португальский лексикон.       Волчонок не успокоился под взглядом испуганного официанта, уронив нос в свою тарелку, продолжал изредка сыпать оскорбительными эпитетами к имени старшего ученика. Отрывал добротные куски от сочного стейка тунца в пряном соусе из юдзу, мирина и рисового уксуса лишь для того, чтобы набраться сил и обдать Ноа ошмётками еды в лицо с приправой из проклятий.       Пилигрим, сразу подметивший яркое сходство Сида с наставницей, с разочарованием признал, что, подобно Старой Лисе, зубоскал не успокаивался, стоило заткнуть ему рот куском сочного мяса. Под шквалом бесконечной остроты незнакомых взглядов он уже сотню раз пожалел о содеянном, мечтая лишь о том, как бы свалиться в глубины ада. Подальше, от разъярённого Сида, от любопытных взглядов и прокусывающей голову мигрени.       — Тебе какое дело? — выдал он уныло, сам прекрасно понимая, что чувства эти ни к чему хорошему не приведут. Да только не знал он, что с ними делать, как и того, с кем мог бы поделиться, попросить совета. Для Волчонка Сида всё это было впервые и слишком; сильно, важно, нужно, слишком по-настоящему.       Споткнувшись взглядом о безразличное лицо пилигрима, Сид ещё сильнее взвился, в припадке злобы и отчаяния оттолкнул свою тарелку.       — Боишься, что она выберет меня?       Ноа не нашёлся с ответом, запивая премерзким на вкус чаем ничуть ему не уступающее предположение Волчонка. Он тихонько обрадовался, когда на полусогнутых ногах к ним подобрался незнакомый официант, давая передышку и возможность как-то увернуться от свалившейся на него нелепицы.       — Принесите счёт, — промямлил он, подняв заволоченные усталостью глаза на растрёпанного официанта, но тут же был перебит раздражённым вздохом.       — Габриэль? — язвительно удивился Сид, глядя на того с неестественно широкой улыбкой и горящим злобой взглядом.       — Ну, да, я тут… — окончательно потерянный Габриэль метался взглядом по залу в поисках поддержки, краснея от неловкости и совершенно не понимая что делать, — заметил тебя, подошёл поздороваться…       — Я вас оставлю, — коротко бросил Ноа, неуклюже вставая с места.       Пытаясь сохранить спокойную мину, направился к туалету, мысленно благодаря удачу и Габриэля за возможность трусливо сбежать. Сид расстрелял его напоследок презрительным взглядом с ног до головы. Даже спиной Ноа чувствовал горящую в глазах мальчишки ревность, от которой по телу разошлись колючие ледяные иголки.       «Боюсь, что она не выберет меня? Нет, глупое создание. Я мечтаю только о том, чтобы она меня никогда не знала. О том, чтобы никто из вас обо мне не знал. Никогда»       Спина взорвалась давящей болью, уходящей в ноги. Пилигрим успел лишь выставить руку и упереться в стену, до скрипа стискивая зубы. В конце концов он был уже достаточно стар, чтобы сетовать на погоду, но с некоторым сожалением признавал, что всё же поторопился с опрометчивым предложением выйти из дома. Жалел он и о том, что слишком заигрался с чувствами мальчишки. Жалел всякий раз, когда чужое буйство скручивало желудок и гнуло кости. Да, чужое, Ноа не хотелось думать, что то была его собственная совесть.       Сейчас тот жалкий бургер, сочащийся мутными каплями кровянистого сока, уже не казался ему тошнотворным, а стал вполне приемлемым перекусом.       В мягком свете туалетной комнаты, стоя у ряда раковин из чёрного камня в белой паутинке, Ноа заметил себя в зеркале измождённым, осунувшимся. Впалые щёки заостряли скулы, под тонкой лилейной кожей проступали синие вены, замыливая и без того чёрные, как смоль, глаза сизыми тенями. Усмехнулся, когда заранее провальная и не имеющая ни малейшего смысла попытка смыть с себя эту усталую маску провалилась. Скептически заключил, что ему неподдельно безразлично то, как он выглядит.       Заметив на себе чей-то пристальный взгляд и обернувшись, устало выругался, — безмолвно, далеко на задворках души, вспыхнул огонёк злобы, — ему нужно было лишь скользнуть взглядом и не заметить. Нужно было притвориться слепым и уйти, но глаз зацепился за лучезарную улыбку, совсем неуместную в такой интимной обстановке.       — Сразу хочу сказать в своё оправдание — это случайность! — выпалил Леви Дакоста, благоразумно держа дистанцию от непредсказуемого пилигрима. — Я прятался от дождя. А цветы, за них честно — простите, просто недоразумение…       — Как угодно, — холодно заключил Ноа вытирая руки. Спешным шагом, отзывающимся скрипом и треском в каждом суставе, направился прочь.       — Да стой же ты! Вы… — рванул следом Леви Дакоста, цепляя Ноа за рукав, получив за это молниеносный шлепок по руке и испепеляющий взгляд.       Удар хоть и не был болезненным, но вот случился пронзительно звонким. Паломники туалетной комнаты с интересом притихли, озираясь по сторонам. Двое стушевались, понурили плечи и, потушив разгорающийся костёр перепалки, выскользнули прочь за дверь. Ноа не собирался устраивать для местных завсегдатаев и воротил большого бизнеса, пришедших на обед, бесплатное шоу.       — Мне правда очень жаль, — не унимался лузитанец, следуя за ним по пятам, — та девушка и записка, зря я ее послушал…       — Записка? — удивился Ноа, получив в ответ аккуратно сложенный листок. Бросил беглый взгляд на чёткие линии строгого почерка и тут же сложил два и два, нахмурился. Устало потирая переносицу, поклялся перед совестью, что вздернет эту ехидную лисицу за хвост при первой же встрече. — Забудь… Оставь меня, будь добр.       — Ну хватит вам, выслушайте же меня! — отчаянно выпалил Леви Дакоста чуть громче, чем следовало, привлекая к ссорящейся парочке всё больше лишнего внимания.       Ноа обвёл не такой уж пустой зал апатичным взглядом и, обнаружив свою головную боль злобно рычащим на парня, имя которого он уже забыл, тяжело вздохнул, подхватывая с вешалки пальто, и направился прочь.       Лузитанец не отставал и на шаг, продолжая извиняться гремящим на весь зал шёпотом. О том, как глупо было вот так просто выпалить всё, что было у него на уме, в тот их первый день неудавшегося знакомства. О том, как он сожалеет, что выглядел, как законченный психопат после встречи у бара. Ляпнул что-то про деньги и спасение, но Ноа, если и слышал, то забывал слова лузитанца в тот же миг. Всё повторял, как ему стыдно за пресловутые цветы, отчего-то больше не упоминая о зачинщице их бед. Пилигрим выскользнул за дверь, набирая в лёгкие побольше прохладного и влажного воздуха.       — Помолчи немного, — со спокойствием горы Тайшань выдохнул он, натягивая на плечи серое пальто, и, прислонившись к шероховатой кирпичной стене в облупившейся краске, прикрыл глаза. — Одна минута тишины, а после я выслушаю всё, что ты скажешь.       И это сработало, лузитанец учтиво отступил на пару шагов под небольшой козырёк у входа, выудил мятую пачку сигарет. Трясущимися пальцами выстукивая себе табачную палочку, он глупо улыбался, примеряя мягкий голос пилигрима на суровый образ своего великого злодея.       Говоря о тишине, Ноа всё же думал о полной тишине, а не молчании под аккомпанемент возни, раздавленных смешков и чирканья кремния на расхлябанной пластиковой зажигалке. Раздражённо прикусив язык и отрываясь от стены, он пошарил по карманам. Ловко выудил припасённую на такой вот нелепый случай Zippo с откидной крышкой, бросил в руки стоящему поодаль студенту издевательских искусств.       Леви Дакоста не растерялся, ловко поймал эту как будто бы примирительную зажигалку и осторожным шагом на носочках подошёл к пилигриму, протягивая в ответном жесте доброй воли пачку сигарет. Наблюдая с нескромным эстетическим удовольствием, как тощие длинные пальцы, не забирая ту из руки, осторожно огибают протянутую ладонь и одним щелчком выбивают сигарету. Предпочитая наблюдать красоту момента, лузитанец не замечал, что к нему попросту брезгуют прикоснуться.       Ноа затянулся ментоловым дымом, отмечая паршивого качества табак, в котором явственно чувствовалась разная дрянь вроде ольховой коры, тархуна и бедности. Заранее жалея, сказал:       — Итак, — выдохнул он, глядя лузитанцу в глаза, ясно давая понять, что он готов слушать.       — Итак… Да, для начала я хочу извиниться за испорченное свидание и… — заторможенно ляпнул Леви Дакоста, но тут же поджал губы, густо покраснев под острым взглядом Ноа.       Получив в ответ предупредительно вскинутый палец, призывающий заткнуться, лузитанец сделал шаг назад, укорив себя за то, что вновь сморозил глупость. Но тут же стряхнул это стыдливое наваждение вместе с пеплом на кончике сигареты.       Ноа выдохнул порцию отравы в мутную сырость улицы и, не отрывая взгляда от лузитанца, вернул разговор в желанное русло:       — Подумай трижды.       Пилигрим бегло осмотрел сидящие за стеклом силуэты, выбросил окурок точно в стоящую неподалёку пепельницу и, на время забыв о лузитанском преследователе, вернулся в тёплые объятия ресторана. Не глядя на увлечённо ругающуюся парочку, оплатил счет, не забыв взять с хостес обещание вызвать для Сида такси, как только тот пожелает, и выскользнул на парковку.       Леви Дакоста ходил за ним по пятам, не желая отлипать и на миг, заучивал каждый совершённый жест и сказанное слово. Давясь разочарованием наблюдал, как лицо пилигрима, точно восковая маска, не дрогнуло и на крупицу, что бы ни случилось. Хамоватый официант, зацепивший его подносом, получил лишь короткое «простите». Хостес, что нагло вытряхивала из него деньги на чай официанту, за услуги водителя и за то, чтобы она ненароком не забыла данное обещание, не встретила и малейшего сопротивления, грубости или пререканий.       Лишь он один ловил в свой адрес обсидиановый холод всякий раз, как глаза пришельца с далёких берегов натыкались на него. Проглотив эту закономерность с толикой обиды, Леви Дакоста смирился с ярлыком психопата, продолжая натягивать на лицо добродушную улыбку. Лузитанец верил, что только улыбка способна открыть ту дверь, к которой не подошёл ни один ключ.       — Поехали, — коротко резанул Ноа, спешно и неуклюже вышагивая в сторону такси.       — Куда? — озадачился Леви Дакоста, едва поспевая за его широким шагом, — ты что… Вы, что оставите Габриэля с этим бесом?! — изумился он, бросив испуганный взгляд в окно, где ничего не подозревающий глупец щемится к стене под напором злобного Волчонка.       Не очень-то обеспокоенный хоть за кого-то из оставшихся Ноа сел в машину, с наслаждением откидываясь на переднем сидении. Перспектива сидеть позади на пару с лузитанцем его совершенно не прельщала.       — За моей машиной, а после как угодно, — поражённо вымолвил пилигрим, прикрывая глаза.       Отголоски волчьей ярости всё ещё сжимали лёгкие, оставляли на щёках ожоги от эфемерных пощёчин, благо никто и не спрашивал, что это неладное случилось с полуспящим пилигримом. Два португальца, только поздоровавшись, сцепились языками так, что до самого конца поездки не замечали скисшего и бледного Ноа.       Великаний офис встречал сыростью, поселившейся в углах, прибитой пылью, едкой сладостью портвейна и запахом цветов, который запоздало напоминал, что где-то позади ждёт тот самый нарушитель спокойствия. Сокрушаясь о том, что уже безмолвно согласился на заведомо провальную авантюру лузитанца, Ноа шагнул за дверь кабинета Шень Юань. На привычном месте той не оказалось, и это даже обрадовало. Отношения их всегда были натянуты, как гитарная струна, добавлять сейчас взаимные обвинения, нелепые оправдания и пытливые взгляды совсем не хотелось.       Ноа оставил на столе обещанный жемчужный чай, немного подумал и, не сумев совладать с раздражением, бросил ещё и записку. Ту самую, что глумливая наставница незаметно сунула лузитанцу в куртку.       Быть может, ему стоило сразу по приезде очертить границы дозволенного, а не поддаваться на её провокации, — думал Ноа, блуждая уставшими глазами по книжным нагромождениям, переполненным шкафам и криво прибитым полкам.       Зацепился взглядом за подпиравшую стену трость, чёрную, с нелепым розовым бантом из пластиковых лент. Сел в скрипучее офисное кресло, оглядывая беспорядочно раскрытые ящики. Стол этот больше походил на хламник со всякой мелочёвкой. Под тонким слоем липких крошек таились фотографии: выцветшие, чёрно-белые и цветные, старые и сделанные совсем недавно, личные и рабочие. Изображения трупов, кровавых жертвенников и тёмных ритуалов мирно пылились рядом с открытками, пейзажами, фотографиями каких-то посиделок и формальными фотокарточками из личных дел.       Среди мотков белых нитей, ржавых скрепок, огрызков полюбившихся Шень Юань паштел-де-белен, мелких монет и старых клочков бумаг, нашлась и толстая пачка знакомых конвертов. Ноа с теплеющей улыбкой провёл кончиками пальцев по корешкам, снова забывая все выходки наставницы.       Отыскав ключи, пилигрим, прихватив ещё и трость, слишком чёрную и подозрительно чистую для старого пыльного кабинета, трусливо озираясь, прокрался по длинным и пустым коридорам к выходу. Отмечая про себя, как удобно набалдашник лежит в руке, как трость легка и словно создана по его меркам, он вновь улыбнулся, окончательно забывая все обиды.       Прислушиваясь к глухому стуку деревянного наконечника о бетон, он неспешно спускался по лестнице с толикой надежды на то, что лузитанец за время его отсутсвия устал, промок и сбежал. Надеялся он, конечно, напрасно, тот ждал его, прислонившись к косому фонарю, под которым в прошлую их встречу едва не лишился жизни. Почуяв болезненный укол совести, Ноа резво спустился на парковку.       Старушка глядела на него пыльными фарами с явным осуждением. Никогда прежде верной спутнице не приходилось так подолгу оставаться без заботливой руки хозяина. Лощёные бока посерели от пыли и сажи, неплотно закрытые окна запотели и плакали ручейками просоленной влаги, к неизменному аромату кожи, моющих средств и резины добавился премерзкий запах разрастающейся плесени.       — Куда дальше? — вырвал его из раздумий лузитанец. Видимо позабыв события давно минувшей ночи, самовольно втиснулся в салон едва ли не раньше хозяина машины.       Ноа, совершенно недовольный этой компанией, надсадно выдохнул, а что-то глубоко внутри ехидно поёрзало в ожидании шоу. Пилигрим принял самый суровый и немного пугающий облик, запирая дверь, сообщил своему пленнику неутешительную ложь, самым правдивым тоном:       — В полицейский участок, — Ноа уставился на лузитанца нечитаемым взглядом.       Леви Дакоста пугливо раскрывал и смыкал губы, теряясь в лице, бледнел, едва различимо покрываясь испариной, а рука незаметно, по мнению хозяина, тянулась к ручке двери.       Что ни говори, а он всё же был учеником своего учителя. Нахватал за их долгое соседство немало безобидных, но мерзких приёмчиков. Пока Шень Юань использовала те исключительно для веселья, Ноа преобразил их в психологическое оружие, работавшее, к слову, в десяти случаев из десяти. Однако, то ли Леви Дакоста был полнейшим идиотом, то ли заклинатель из Ноа выдался паршивый, беспокоился лузитанец вовсе не из-за перспективы быть отданным на растерзание властям:       — Я забыл рюкзак в ресторане… — только и выдал он, глядя на Ноа жалобными щенячьими глазами с виноватой улыбкой, но, вовремя опомнившись, не надеясь на то, что пилигрим соблаговолит вернуться, затараторил: — Нет-нет, не страшно, Габриэль его заберет, в общем я собирался…       — Да, — строго перебил его Ноа, до крайности раздражённый этим днем, который едва ли собирался клониться к вечеру. — Снова извиниться. Я уже понял. Так скажи уже, что тебе нужно.       Леви Дакоста поджал губы, с тоской осознавая, какая немыслимая пропасть прямо сейчас разверзлась на паре десятков сантиметров между сидений. Он ещё надеялся наладить контакт. Рисовать под таким накалом будет невыносимо им обоим.       — Сложно рассказать об этом так, чтобы вы вновь от меня не сбежали… Согласились бы вы отправиться в мою студию? По пути я всё расскажу…       Глядя на то, как пилигримовы глаза затухают промозглой чернотой, затараторил так быстро, что едва ли сам поспевал понять сказанное:       — Там я покажу свои законченные работы, наброски, сценарий, и, если после вы всё равно откажетесь, я больше не стану докучать, — тоскливо произнес он, не теряя улыбки. Леви Дакоста прекрасно осознавал, что это его самый распоследний шанс. — Обещаю.       Голова наливалась свинцовой болью и тошнотворной усталостью, клонилась к стеклу. Таблетки, что заботливо купил Фабио, затерялись где-то в манящей квартирной утробе, а вид счастливого лузитанца выводил из себя. Каждый раз, стоило ему появиться, Ноа с головой накрывало чувство скорой беды. Леви Дакоста постепенно превращался в его глазах в чёрную кошку, ворону и разбитое зеркало, отражался в тихой водной глади падающей кровавой звездой.       Страннику с далёких берегов всего-то хотелось, чтобы все оставили его в покое. Так сильно, что в одуревшую голову всё чаще закрадывались мысли связать покрепче и запереть в багажнике паршивца до лучших времён. Ноа понимал — неутомимые преследования рано или поздно приведут лузитанца прямиком в лапы смерти. Хотелось закричать, вспылить, спустить на него всех Миносовых тварей, что таятся в лабиринте хитросплетений его уставшего разума.       Он поджал губы, опасаясь ляпнуть какую-нибудь глупость, вышел из машины, поманив следом и доставучего художника. Липким взглядом цепляясь за багажник, припоминал, найдётся ли там веревка, и, отгоняя эти мысли тремя столпами его жизни: не вредить, защищать и не высовываться, спросил:       — Ты умеешь водить? — смерил Ноа подошедшего слишком близко лузитанца пытливым взглядом, борясь с непреодолимым желанием швырнуть его на не важно какой полюс, главное — как можно дальше от себя.       — Да, машины у меня нет, но город знаю очень хорошо, — улыбнулся лузитанец, сверкая белизной акульих зубов. Ноа с первого взгляда распознал в нём волка в овечьей шкуре, и эта добродушная до тошноты улыбка была всё равно что тонкая линия маркера на перечёркнутом знаке «не влезай — убьет».       — Тогда вези, — равнодушно согласился Ноа, шагнув в сторону заднего пассажирского сидения. Попутно выпроваживая мысли о том, что в одном из карманов на двери припрятана для случая непредвиденной поломки изолента, которой вполне можно придушить или намертво примотать к сидению.       Леви Дакоста с величайшей осторожностью сел за руль, осмотрелся, трепеща над старой развалюхой, как над неоценимым сокровищем. Выехал с парковки, в очередной раз убеждая пилигрима в том, что португальцы готовы болтать при любых обстоятельствах.       — Спасибо вам, — выпалил с нескрываемым облегчением Леви Дакоста. Поправляя зеркало заднего вида лишь для того, чтобы в очередной раз столкнуться с отстранённым и уставшим лицом Ноа. Маска, за которой твари похуже, чем таящиеся за завесой — рвали и метали, жгли, вырезали, линчевали, потрошили, клеймили и топили лузитанца в своих фантазиях. — Спасибо, что дали мне шанс.       — Словно ты дал мне выбор, — холодно отозвался Ноа, безразлично наблюдая меняющиеся пейзажи за окном.       — Хах… В ту нашу встречу, я так разволновался, что нёс полнейшую чушь, так что… — лузитанец осёкся, заметив, как тонкие брови Ноа неумолимо тянутся к переносице. Без напоминаний понял, что тому претят извинения, и поспешил продолжить, — так что я постараюсь сейчас всё объяснить.       — Словно мне не плевать, — одними губами произнёс Ноа, прикрывая отяжелевшие веки.       — Я учусь на последнем курсе университета Порту, на факультете изящных искусств. Мои работы, к вашему сведению и моей гордости, живут на выставках. Для своей дипломной работы я выбрал серию зарисовок, их уже сейчас хочет выкупить одна американская студия комиксов. Именно для этой работы я вас и пригласил. У меня есть протагонист, полностью проработанный и отрисованный. Сюжет, сеттинг, всё в мельчайших деталях. Недоставало лишь вас. Я давно подыскиваю прообраз для антагониста и надеюсь, что после серии небольших интервью и пары вечеров за прорисовкой, с вашей помощью я закончу и с этим, — глядя на то, как с геометрической прогрессией нуарные тени под глазами пилигрима покрывается инеевой кромкой, как дрогнули ресницы смежённых век, и недовольно изогнулись брови, спешно добавил, — если вы согласитесь, разумеется. Конечно, только если согласитесь…       Ответом ему была лишь гробовая тишина. Пронзительная и острая, словно звуки вокруг замерли во времени, даже мотор, казалось, притих, а шуршащие по асфальту шины оторвались от земли. Ноа готов был разразиться бранью, о какой и не мечтал оставшийся где-то позади Волчонок. Но, вернув самообладание, лишь приоткрыл глаза, бездумно пялясь на то, как домишки с терракотовой кровлей меняются многоэтажными серыми коробками. Как вдалеке чадит завод в потемневшее небо, и всё больше зелени проникает в урбанистический пейзаж утомлённого гиганта. Город жил, дышал и наслаждался утекающим сквозь улицы днём.       «Всем плевать, — едва не сорвалось с его губ. Ноа одёрнул себя на том, что люди сами вершители своей судьбы. Однако, мысленно продолжал, надеясь, что каким-то чудом лузитанец услышит, почувствует кожей или поймёт в воцарившейся тишине. — И мне плевать на твои комиксы. Я не хочу, чтоб ты портил мне кровь, и мечтаю избавиться от твоего назойливого преследования как можно быстрее. Если честно, такая беззаботная жизнь кажется мне бесценным даром, и я боюсь, что ты, гоняясь за мной по такой нелепой глупости, распрощаешься с ней в чьих-нибудь зубах. Умрёшь за то, на что всем плевать».       Небо на горизонте темнело, как-то незаметно миновав огненный закат, обращаясь в сизый сумрак. Грузные тучи волочили свинцовые тушки, предвещая начало сезона проливных дождей, гроз, гнетущей сырости и плесени. Но было в позднем октябре и нечто прекрасное, что Ноа полюбил ещё во Франции. Люди не спешили покидать свои обжитые берлоги и всё чаще предпочитали не высовываться под проливные дожди. Полюбил за то, что в межсезонье трупы ему встречались гораздо реже, а половина из тех, что встречались, были исключительно делом рук человеческих. За то, что мог тайком наблюдать беззаботную людскую жизнь, царящую за окнами их квартир. Пожалуй, это было едва ли не единственным, что согревало старую, пропитанную инеем душу в особенно холодные дни.       — Приехали! Добро пожаловать, — осклабился Леви Дакоста, вырывая невольного спутника из липких полудрёмных мыслей.       Ноа врезался пытливым взглядом в большой особняк, выискивая в тенях не то пути для побега, не то острые бритвы когтей и клыков. Украшенный лепниной и коваными завитками балконов особняк, переделанный под квартирный дом, глядел в ответ усталым взором пластиковых окон. Величавую резиденцию бывшего купца теперь делили меж собой: винный магазин с покосившейся вывеской, уснувший вечным сном ресторанчик, что так и не оправился после потрясшего весь мир вируса, и десяток жилых квартир.       К великой радости уставшего пилигрима обещанная студия была всего лишь на третьем этаже, вверх по головокружительной лестнице со скрипучими ступенями.       Стоило ему шагнуть за порог и вздрогнуть от закрывшейся позади двери, как желудок скрутило в бараний рог. Подумать над тем, была ли виной тому паника или паршивый чай, он не успел. Так и замер чуть в стороне от прохода, стискивая трость.       Пилигрим ожидал увидеть хаотичный строй мольбертов, столы с краской и притулившиеся к стенам рамы, а смотрел на обычную квартиру. Старенькая, с маленькой кухней в конце длинного коридора, тройкой дверей по бокам, на полу лежали разношёрстные ковры, в углах висела чёрная от курева паутина. Подошвы туфель скрипели от мелкого крошева. Квартира казалась покинутой, словно когда-то тут и впрямь жила семья, царил уют, витали ароматы домашнего хлеба, стирального порошка и кофе, а из маленького телевизора лилась сводка новостей или телешоу для домохозяек. Наверняка, так всё и было, пока наглый лузитанский воришка не забрался в незакрытое окно, пока не назвал её своей студией.       — Это дом моих... родителей, — пояснил взволнованный Леви Дакоста, провожая его в комнату, стыдливо прикрывая собой истерзанную дверь, на которой аляпистыми кляксами красовались неумелые каракули его детских рисунков.       По стенам, выкрашенным побелкой, точно по кольцам в разрезе старого дерева, можно было угадать, как давно лузитанец увлечён рисованием. У самого плинтуса восковыми мелками плясали хороводы неказистые человечки, но чем выше, тем искуснее становились работы юного художника. Под потолком же обнаружилась переосмысленная версия «Сотворения Адама». Где на месте, собственно, Адама и Бога друг к другу тянулись два робота из самых ранних и смелых представлений человечества, скорее напоминавших две жестяные банки с руками или людей с вёдрами на голове.       Определив, что когда-то это была комната лузитанца, Ноа старался не вглядываться, не смущать его своей привычкой запечатлять новое окружение в мельчайших деталях. Старался, впрочем, напрасно.       У стены в тяжёлом балдахине затерялась резная кровать, запылённое пианино, наверняка расстроенное, а напротив раскинула свои громоздкие лапы антресоль с уходящими в потолок зеркалами. На полу ворсилась реплика известных на весь мир персидских ковров, измазанная пролитой краской, испачканная грифелем и углём. В самом тёмном уголке этого хламника ютились бессчётные исписанные холстины. Ноа всеми своими скудными силами пытался увидеть что-нибудь помимо кучи использованных салфеток, что водопадом переваливались через край сетчатой мусорки под хлипким столом. Подозрительно чистых для того, чтобы предположить, будто они использовались для работы. Старался не заметить закатившиеся под кровать пустые зелёнобокие бутылки и целую пирамиду кружек, поросших чайной плесенью, намертво прилипшую к столешнице.       Если по дороге под красочную болтовню он ещё мог поверить, что Леви Дакоста был художником, то сейчас вера была похоронена под слоем многолетней пыли на подоконнике. Он был брошенным на произвол судьбы подростком. Пока этот самый подросток расчищал для него завал на старом медвежьем кресле, в котором без труда поместились бы они оба, забравшись с ногами, Ноа раз за разом одёргивал себя на мыслях о том, что попал в притон.       Хмурился, пока его взгляд не зацепился за стоящие вдоль стены позади семь картин, уже законченных и оставленных на просушку лака. Было в них что-то притягательное и смутно знакомое. Среди беспорядочного на вид фестиваля цветов просматривались силуэты и образы. В окончательный ступор его ввело осознание, что это растянувшаяся на семь холстов история, граничащая с Камасутрой. Подошедший со спины Леви Дакоста и вовсе выбил из пилигрима нервный и совершенно непреднамеренный смешок своим пояснением:       — О, познакомьтесь, это моя последняя работа по живописи. Я в тот день опоздал на лекцию, и мне досталась довольно странная тема, — поймав вопросительный взгляд пилигрима, Леви Дакоста улыбнулся. Посмотрел на груду одежды в руках, словно силясь прочесть по ней суть задания. — Кажется, было что-то вроде «древние греки и концепция их любви глазами современного человека». Эти красавицы будут на выставке в конце недели, — рассмеялся лузитанец, вставая поближе к холстам, подневольно и неосознанно желая быть единым целым со своими творениями в глазах странника с далёких берегов.        Едва заметно выпятив грудь и комично задрав подбородок, он покосился на Ноа в надежде вызвать хотя бы мимолётную улыбку на вечно уставшем и бесстрастном лице.       — В таком случае, — неожиданно для самого себя огорошил его Ноа. — Не указывай тему.       Чем дольше он смотрел на семь этих «красавиц», тем больше они походили на семь библейских грехов. Но сколько бы он не пытался, так и не отыскал той самой греческой любви. Картины были завораживающими, притягательными и имели, с позволения сказать, душу, пусть немного бесформенную, а местами и вовсе гротескную, но всё же вызывающую восхищение. Лишь оторвавшись от рассматривания чужих творений, Ноа запнулся, поймав озадаченный, слегка обиженный взгляд и эту акулью улыбку с налетом щенячьей беззаботности.       — Тебе сказали нарисовать древнегреческую любовь на семи холстах? — медленно проговаривая слова, поинтересовался пилигрим и, получив утвердительный кивок, подавился ещё одним смешком. — В таком случае эта бесстыдная мазня не имеет никакого отношения к теме.       — Да, мне не понять, я ведь не жил в Древней Греции — возразил лузитанец, пожимая плечами, давно нарастивший непробиваемую броню и став полностью невосприимчивым к чужой критике. — Да и вы, думается мне, тоже. Так что да, может быть, я могу чего-то не знать. Это ведь моё творчество, моё видение. Я волен рассказать эту историю, как захочу.       Ноа потёр пульсирующий висок и с минуту помолчал, соображая, действительно ли этот так называемый художник идиот или просто настойчиво притворяется, наконец ответил:       — То есть, у тебя было задание написать семь картин? — Вновь получив утвердительный кивок сдувающегося на глазах лузитанца, Ноа шумно выдохнул и задал весьма резонный, очевидный, по его мнению, вопрос: — Почему именно семь?       — Да, я тоже об этом подумал, — отозвался Леви Дакоста, почёсывая затылок. — Но в учебниках, что мне удалось достать из библиотеки университета, не было ничего о Древней Греции, любви и числе семь.       — Ничего, — выдохнул Ноа, с некоторым облегчением принимая тот факт, что художник не совсем потерян. — Потому что об этом пишут в книгах по философии. Кто вообще в наше время ходит в библиотеку? Или тебя что, забанили в Google?       Леви Дакоста чувствовал, как земля медленно, но верно уходит из-под ног, словно вымываемый ветром песчаный бархан. Он, конечно, был уверен, что пилигрим не может быть глуп, но вот предположить, что тот окажется куда более сведущ в искусстве, чем он, пожалуй, узнать был не готов. В очередной раз благодаря родителей, их генофонд, палящее солнце и лёгкий полумрак, за то, что Ноа не видит, с какой скоростью заливаются стыдливым жаром его щёки, выдохнул, переступая через гордость и, не признавая поражение, произнес:       — О чём вы говорите? Леви Дакоста цеплялся за каждый сделанный пилигримом жест, движение, шаг. Да, он прекрасно понимал, что, вероятно, вводит гостя в поблёкшую краску своим вниманием. Одёргивал себя на том, что откровенно пялится. Однако, страх того, что это его последний шанс, ведь пилигрим мог сорваться и сбежать в любую минуту, был сильнее, чем и без того жалкое воспитание. Воспитание, которое начиналось и заканчивалось ровно на том, что к незнакомцам стоит обращаться на «Вы». Воспитание с пометкой мальчишеским бунтарским почерком о том, что лишь до того момента, как незнакомец соблаговолит представиться.       — Агапэ, Сторге, Филия и Эрос — четыре первых понятия любви. Три их совокупности: Мания, Прагма и Людус. Мы не были знакомы никогда, но знали друг друга ещё до встречи — так говорят об Эросе и Агапэ. Они прообразы каждой истории любви, ты не встречал их раньше, но знал всю жизнь.       Леви Дакоста грузно сел на так и не разобранное от хлама кресло, уронил на пол скомканные толстовки и испачканные в масле тряпки, спешно выудил из кармана телефон. Чем дольше он смотрел на страницы бесчисленных сайтов, тем тяжелее становилась курчавая голова. Пилигрим же с некоторой садистской издёвкой, которой, кажется, и сам не осознавал, в свой черёд, по-хозяйски подошел к задохнувшемуся пыльными облаками пианино.       Вскинул крышку и, взяв на пробу пару фальшивых нот, встал уже основательно. Отложил трость, укладывая пальцы на пожелтевшие от времени клавиши. В пару визгливых аккордов добил все остатки гордости молодого художника, играя едва заметным мотивчиком саундтрек этого вечера. «Agape Meets Eros» в исполнении отвыкшего от инструмента Ноа нежно разливался по помещению, терялся в углах и отражался от облупившихся белёсых стен приливными волнами, наращивая темп и вводя тем лузитанца в окончательную апатию. Ноа с грустью подумал, что акустика в комнате неподходящая, о том, что такой прекрасный инструмент бездельно забросили в тёмный угол доживать свой пыльный век, и, наконец, оторвал пальцы от клавиш.       — Жаль, что такой прекрасный момент был испорчен моей глупостью, — в пустой звенящей тишине подал голос совершенно разбитый Леви Дакоста. — Ваша игра выше всяких похвал, как и произведение, но мне нужно написать семь новых картин меньше чем за неделю. Так что не могли бы вы…       — Не смею задерживать, — тут же отозвался Ноа.       Подхватывая трость, направился к выходу. Уже у порога, в шаге от спасительной свободы за дверью, получил самый сильный укол совести в спину за, казалось бы, совершенно справедливое замечание.       — Простите, что не оправдал ваших ожиданий, — послышался приглушённый надтреснутый голос из мальчишеской спальни.       Пилигрим же, в свою очередь, совершенно никаких ожиданий не строивший и даже оставшийся под впечатлением, остановился, крепче стискивая трость в руке. С минуту поспорив с совестью и усмиряя тревогу, выдохнул, оставляя на небольшой тумбочке в прихожей листок с номером своего телефона. Подавив желание улизнуть, ничего не сказав, оставить этот шанс на удачу лузитанца, подобрался и произнес:       — Я оставил номер. Один вечер на то, чтобы задать вопросы. Рисовать себя не позволю.       С тем и удалился, услышав напоследок грохот свалившегося тела, копошение и спешный топот до двери, так и не добравшийся до адресата вопрос, споткнувшийся на пороге квартиры, раздавленный под грузными шагами Ноа.       Шень Юань стояла посреди захламлённого и покрытого пыльными бурунами архива. Шёлковая лента спустила свои концы с каждого пальца и постепенно обволакивала своей белизной стеллажи и полки, каждый забытый угол.       Сомкнутые веки Старой Лисы едва заметно подрагивали, персиковые лепестки губ нашёптывали причудливые слова, даже отдалённо и призрачно не напоминающие ни одного человеческого языка, живого или мертвого. Всё это походило бы на какой-нибудь ритуал, если бы она периодически не прерывалась ради глотка из высокого пластикового стаканчика, внутри которого плавали разноцветные шарики. Шень Юань вдруг запнулась, тяжело закашляв, сгибаясь пополам. Лента, что лианами свисала с потолка, непроизвольно дёрнулась, точно напуганный зверь, ринулась быстрым ужом к своей хозяйке.       — Тихо! Тихо… Я подавилась, только и всего, — успокоила свою нервную спутницу Шень Юань, не забыв витьевато выругаться на паре знакомых языков, припомнив даже латынь. — Какой идиот придумал такие мелкие шарики тапиоки…       По залу, скраденному в полутьме, витали жёлто-серые облака пыли. Они противно забивались в нос, обещая наградить чахоткой, лихорадкой Западного Нила и Бубонной чумой. Одним небесам было ведомо, что таили на себе бесчисленные фолианты, скрижали, бамбуковые дощечки и свитки, не иначе как из человеческой кожи, заботливо отобранные Шень Юань у несмышленых оккультистов и всех прочих, кто настырно верил в существование потустороннего и неизведанного.       Лента после долгих поисков вытолкнула с одной из особенно старых и отдалённых полок пыльный фолиант. Тот с виду тянул килограммов на тридцать. В кожаном переплете, украшенный ободками и рамками из проржавевшей местами стали.       — Молодец, старушка. Тащи его в кабинет и поторопись, пока никто не вернулся, — резво произнесла Шень Юань, делая еще один глоток. — Не хочется потом объясняться, с какой это стати, Достопочтенная Я, заклинатель Великого Ордена глумливых идиотов и лизоблюдов, использую ритуалы магов.       Шёлковая змейка в очередной раз выразила своё недовольство шелестящим шипением и, намотав свои починенные бока на книгу, поплелась вслед за хозяйкой. Та, впрочем, в кабинет не спешила и, пуская её вперед, задержалась у двери лаборатории. Припомнила, что перед тем, как уехать, проверяла найденную в одном из портовых складов кровь.       Шагнув в студящую тьму, Шень Юань брезгливо поморщилась, вжимая голову в плечи. Сложно было назвать этот тараканий нужник лабораторией. Один жалкий стол с пузатым экраном, системный блок, гудящий, словно ядерный реактор, пожелтевшая от старости, стёртая клавиатура. За вторым столом, притулившимся к противоположной стене, нашлась центрифуга, пробирки и мензурки, штативы, дистиллятор, аппарат Киппа и витиеватая перегонная кишка с засохшей внутри зеленоватой мутью. Самым ценным в этой комнате, пожалуй, был старенький генетический анализатор, видом больше напоминающий офисный ксерокс.       Старая Лиса с лёгким клацаньем нажимала по рассыпающимся от времени кнопкам, выводя на мутный экран результаты, к её удивлению, не совпавшие со слюной Бруксы, которая заботливо была собрана с донорского пакета крови. К тому же, по мнению не верящего в мистику аппарата, найденная кровь принадлежала волку или дикой собаке Динго.       — Ликантропа мне до полного экстаза не хватало! — выпалила Шень Юань, ударив кулаком по столу. — И чего вам всем не сидится на своих плешивых задницах ровно? — рявкнула она, словно требуя немедленного ответа от бездушной машины.       Согласно заверениям всё того же компьютера, не иначе как тоннами поглощающего реактивное топливо, найденная кровь имела низкий уровень токсинов, выхлопных газов, а также прочих прелестей современного человека вроде консервантов и канцерогенов.       Собрав остатки срезанной ленты пластиковых огрызков и хорошенько подчистив за собой место преступления, Старая Лиса вышла вон, хлопнув дверью так, что полетели щепки. Быстрым и едва уловимым шагом возвращаясь в кабинет, она только и могла, что пинать попавшиеся на пути коробки и офисные пирамиды книг. За дверью её уже ждал раскрытый фолиант и привычная треугольная голова. Лента с деловым видом академика листала страницы, повиснув на спинке стула. Весь антураж разрушал лишь тот факт, что она читала книгу вверх ногами.       Шень Юань усмехнулась, поглаживая ту по шёлковой головке, аккуратно оттолкнула и, заняв положенное место, не глядя, открыла нужную страницу. Пожелтевшая бумага была изъедена не то старостью, не то термитами, была слегка липкой, жирной и имела пару чёрных восковых клякс. Вытащив на свет тусклой настольной лампы потёртую и замятую в прямоугольники листовку о пропаже, на которой помимо чернильного текста нашлась и пара кровавых пятен, уложила её на стол. Сверху упал лепесток шёлковой плоти.       — Ну-с, приступим, — усмехнулась Старая Лиса, доставая из выдвижного ящика стола маленький серебристый нож. Повертев тот в руке и присмотревшись, неопределённо хмыкнула. — И ты сойдешь.       Сверяясь с витиеватым почерком на пожухлых страницах, без промедлений вспорола маленькую рану на шее. Лента тотчас опасливо подхватила тонкий ручеек тёмно-алой крови, направляя его к подготовленным предметам. Кровь, однако, вопреки всем законам физики, не плеснула на бумагу, а собралась над кучкой неприметного хлама, зависнув в паре миллиметров. Начала извиваться и разливаться тонкими, как паутинка, струями, образовывая причудливую печать. Когда та полностью сформировалась, листовка и шёлк вспыхнули белым пламенем, а следом и кровавая метка, из которой показалась чёрная воронка. В один миг просторный кабинет наполнился лёгким шелестом крыльев мириады бабочек. Они оседали на столе, стенах, бегали крохотными лапками по дощатому полу и полностью облепили все книжные шкафы.       Мгновение назад пыльный кабинет теперь чернел живым бархатом инфернальных тварей.       Шень Юань потёрла место, на котором несколько минут назад виднелся порез, и, отвернувшись к створчатому окну от пола до потолка, распахнула его. Подгоняемые порывами ветра бабочки вырвались на свободу, едва заметно мерцая на фоне ночного неба своими чёрными крыльями с золотистым отливом.       — Веселитесь, слуги мои! — Воскликнула она зловещим тоном и, рокочуще захохотав, точно безумный алхимик, что наконец открыл формулу философского камня, захлопнула окно. Зацепившись взглядом за собственное отражение, поникла и, скептически обведя худосочную бледную фигурку, удручённо прошептала: — Слуги мои? Тебе что, двенадцать?       Шень Юань скрылась в лабиринтах книжных шкафов, прихватив с собой и старый фолиант. В самом дальнем краю кабинета уселась на притаившееся в тёмном углу кресло. Дёрнула за бахромчатую кисточку старого торшера с орнаментом из цветов на увешанном колокольчиками абажуре, проливая свет на рыхлые страницы. Глядя на кладезь знаний древних ведьм, как на бульварное чтиво, уселась, закинув ноги на подлокотник. Небрежно перелистывала жёлтые страницы со скучающим видом, изредка цепляясь взглядом за неразборчивый текст. Хмурилась, вчитывалась и с отвращением перелистывала.       Телефон, оставленный на столе, едва не свалился, когда одно за другим начали сыпаться оповещения. Шень Юань ленно зевнула и лёгким движением кисти отправила ленту к источнику шума. Шёлковая змейка осторожно вложила в раскрытую ладонь свой трофей. Бросив один взгляд на загоревшийся экран, Шень Юань воспрянула, оживилась, просияла, точно утреннее солнце. Скорее открывая приложение, нетерпеливо забралась в кресло с ногами, напрочь забыла о фолианте, непочтительно уронив его на пыльный пол.       — У меня сегодня что, день рождения? — восторженно пролепетала она, горящими глазами цепляясь за сразу три вышедшие главы манхвы.       Лента ничуть не уступала в радости своей хозяйке: высвободив дюжину своих концов, оплела той шею, заострив головы-треугольники, пялилась в экран. Картинки, видимо, были ей куда понятнее мёртвых языков. Так что шёлковая змейка то и дело совала одну свою башку за другой в экран, совершенно не беспокоясь о том, что мешает прочим.       Шень Юань же попеременно хихикала, вздыхала, краснела и грустила, нервно покусывая ногти, впитывала свалившийся на неё долгожданный сюжет, как губка. В отличии от верной помощницы, которая на радостях разругалась с прочими своими оконечностями, а вскоре и вовсе пустилась в драку сама с собой, шипя, дёргаясь и периодически выскальзывая из рукава или горловины клубком взбесившихся шнурков.       Старой Лисе до этого цирка не было ни малейшего дела. Она, затаив дыхание, читала нарисованную историю и, смахнув очередную страницу, обомлела:       — Ах вы, безбожники, что же вы творите — смущённо краснея, произнесла Шень Юань, истерично хихикнув, поёрзала на кресле. — Продолжайте.       Но едва закончилась первая из трёх глав, осунулась и, словно бы не по своей воле, спрятала телефон в карман.       — Надо растягивать удовольствие, — грустно прошептала Старая Лиса, на лице которой не нашлось и крупицы того самого удовольствия, лишь кроткое смирение. — Завтра, потерплю до завтра.       Этот непростительно долгий день всё никак не желал отступать. Ноа опасался, что вернись он сейчас домой, там его будет поджидать очередной незваный гость. Досадовал на то, что его размеренная жизнь превратилась в какие-то ошмётки помешательства между беспробудным сном, а время, проявляя свою самую паршивую черту, тянулось, как нуга в те моменты, когда этого совсем не требовалось.       Ноа блуждал среди полок небольшого супермаркета неподалёку от дома. Блуждал так долго, что уже забыл, зачем, собственно, пришёл. В корзинке валялись пара тетрадей на пружине, альбом для рисования с обложкой, украшенной самого дружелюбного вида дельфинами, набор акварельных красок в маленьких пластиковых баночках и кисти.       Презрительно фыркнул на прилавок с чаем, где не нашлось ни одного достойного кандидата. Наткнувшись взглядом на жалкий уголок распродажи после летнего сезона садоводов, он прихватил ещё и лейку, вспомнив про злополучные цветы. Пилигрим надолго завис в винном отделе, который хоть и не мог похвастаться разнообразием, но всё же имел на своих полках его любимый джин. Честно признавшись себе, что хочет напиться вусмерть после этого сумбурного дня, долго не решался, припоминая последствия всех его прошлых попоек.       Договорившись с благоразумием на пару бутылок пива, он взял чёрный стаут, с тем и поплёлся на кассу, с некоторым благоговением отмечая, что преследовавшая его весь день мигрень и тяжесть в спине отступили. Лишь вернувшись в прохладную, но сухую утробу своей квартиры, разбирая покупки, он с удивлением отметил, что совершенно не может вспомнить, зачем это ему понадобились тетради, альбом и краски.       Ноа провалился со старческим выдохом в кресло-качалку и, открывая бутылку, начал просматривать послания, коих оказалось больше дюжины. Благодарности, извинения и вопросы сыпались с незнакомого номера, точно первый снег, довольно глупые, надо сказать, словно мальчишка безуспешно пытался завязать диалог. Нашлось сообщение и от Сида, который настрочил целую поэму о том, что всё это не «твоё собачье дело», окончив буйство ошибок, мыслей и эмоций привычным «кретин». Устав читать после первой же строки, Ноа забросил телефон на соседнее кресло.       — Ты пожалеешь об этом, глупый мальчишка. Как и все до тебя, — лениво прошептал Ноа, опрокинув голову на спинку.       Этим вечером его аквариум выглядел особенно пустынным. Сидя вот так, без дела и цели, пилигрим отметил, что не мешало бы прикупить столик, может, даже диван. Расставить беспорядочно воткнутые книжные полки и навести, в конце концов, порядок в голове. Когда же взгляд упал на плиточную реконструкцию баталии между херувимами и мелкими бесятами на стене, Ноа наконец вспомнил, что заходил в магазин исключительно за краской.       Отправив едва начатое пиво в раковину, хромая, он поплёлся в ванную. После долгих и тщетных попыток смыть с себя эфемерную грязь из лжи, глупых авантюр и сожалений, он устало забрался в шёлковую пижаму, уткнулся носом в холодящую распаренное тело подушку, насильно заставляя себя уснуть. Однако всё здесь было не так: одеяло слишком давило, пижама неприятно скользила по простыням, подушки оказались слишком мягкими, а в следующий миг уже чрезмерно твёрдыми. Так и пролежав всю ночь, разглядывая крестьянский сенокос на соседней стене, Ноа поднялся с кровати лишь утром.       Заваривая заведомо не спасительный чай, приправленный едким пятном медленно растворяющейся в нём чёрной жемчужины, он наконец пришёл к осознанию того, что же было не так в его жизни. Ответ лежал на самой поверхности припорошённого инеевой крошкой айсберга. Он сошёл с ума. У пилигрима поехала крыша, ведь иного объяснения тому, что он видел сейчас перед собой, попросту не было.       Кружка с адской температуры чаем глухо разбилась о паркет, окатив своего умалишённого хозяина по пояс, но тот и не шелохнулся.       Ноа глядел, как на полу подле двух кресел сидела девочка в синем платьице, в белой рубашке с кружевом на воротнике, сидела и рисовала ненастоящими красками в купленном альбоме.