Хроники Иномирья

      В простенькую квартиру, в две комнаты, одна из которых была крохотной кухней с узким окном под потолком, свет проникал крайне редко. Леви Дакоста допивал свой утренний кофе, как обычно, в полумраке, среди тесно притулившихся навесных ящиков и кособокого холодильника, что так и норовил уткнуться ручкой в спину. Сидел за подбитым на одну дряхлую ножку столом, приставленным к стене и подпёртым небольшой стопкой книг — для надёжности. Он скучающе глядел на давно остановившиеся часы. Леви Дакоста не считал своё убранство слишком уж обшарпанным и неприметным, хотя, пожалуй, таковым оно и являлось, а от мыслей, что весь этот кавардак могла бы увидеть его строгая к чистоте и порядку maman, бросало в холодную дрожь.       Закостенелая француженка, прожившая полжизни под роскошными потолками, украшенными позолоченной лепниной, под многоярусными люстрами, переливающимися всеми оттенками потерявшегося в хрустале солнца, на персидских коврах, пришла бы в ужас от того, во что превратил своё жилище её сын. Даже когда мадам Леблан навсегда распрощалась со своими консервативными родителями в незнакомых ему восьмидесятых, отправившись следом за непутёвым художником-отцом в далёкую неизведанную Японию, а после уже в более родную и привычную Испанию, даже когда она ютилась по скромным съёмным уголкам, всегда требовала от мужа и сына чистоты и порядка.       Вскоре они более или менее осели в Португалии, откуда и был родом его papa, преимущественно потому, что сыну пора было отправляться в школу. Леви Дакоста неплохо ладил с людьми благодаря отцу и вечным переездам с места на место. Весьма недурно знал французский стараниями его матушки, та не желала говорить никак иначе, кроме как на родном и понятном, приятном слуху и сердцу французском. Долго это, в общем-то, не продлилось, и вольнолюбивый отец отправил его на попечение собственным родителям, подхватил свою музу и умчал в недалёкий и жаркий Рио. Потом они обязательно заглянули в Африканские степи и пустыни, потерялись на островах Ямайки, да так и утратили связь с сыном на берегах Австралии.       — Regarde ce qu'il a fait de la maison! — воскликнул Леви Дакоста, насмешливо пародируя слишком звенящий голос матери.       — Epá! Дорогая, взгляни, что рисует этот мальчик… — вновь подал он голос уже чуть грубее, с прокуренной хрипотцой и въевшимся жеманством в тоне отца.       Почувствовав себя достаточно глупо и нелепо, Леви Дакоста потёр затылок, окидывая взглядом кучи бесхозных книг, что достались ему в наследство от любившего исторические повести дедушки и любовные романы от бабушки. Все они дружными кучами пылились по углам и немногочисленным полкам, а самые неинтересные подпирали скособоченную мебель или той самой мебелью и приходились.       Например, прикроватная тумбочка была ничем иным, как стопкой кирпично сложенных книг, поверх которых легла найденная у подъездной лестницы столешница. Или вот подоконник, слишком низкий и узкий, был выложен все теми же любовными романами в полноценное место для невесть каких дел. В основном его облюбовали немногочисленные девушки, коих он приглашал к себе. Мягкими подушками и единственным колючим пледом он западал в девичьи сердца своим уютом. Леви Дакоста не был бедным, только неряшливым. Подростковый бунт против матери по части порядка в комнате перерос в привычку.       Его обучение оплачивали, как, впрочем, и капризы, в пределах разумного. Деньги высылали по старинке — почтой из какой-нибудь непроглядной глуши, на пару с открыткой и парой фотографий. Так он, пожалуй, и знал своих непутёвых родителей с ранних лет — исключительно по фотографиям. Однако и деньги на карманные расходы остались далеко в детстве. Вольные птицы-родители свято верили, что сотни евро на месяц с лихвой хватает на все издержки взрослой жизни.       Бросив на импровизированный подоконник свой тряпичный рюкзак, он поскорее выскользнул на балкон, подхватывая белый пластиковый стул, который был единственным в квартире. Тот то и дело кочевал с кухни на балкон и обратно. Пропуски утренних занятий уже входили у него в привычку, что было, несомненно, плохо, по его скромному мнению. Он приспосабливался ко всему так же быстро, как и цеплял вредные привычки, а если точнее, то моментально. Пачка сигарет, купленная всего-то вчера пополудни, уже скучно перекатывала пару оставшихся травительных палочек. Повертев её в руках, бездумно уставившись сонными глазами в соседнее окно, он так и завис, не веря своим глазам.       С удивлением обнаружив своего вдохновителя дома, закурил сигарету. Леви Дакоста неотрывно наблюдал за тем, как Ноа бездельно слоняется по квартире, точно ребёнок, катаясь на выданной инвалидной коляске. Впрочем, насколько позволяло его острое зрение, лузитанец не видел в лице своего соседа и капли ребячества, только сухую и беспристрастную мину. Впервые, кажется, за всё время, что он наблюдал за Ноа, в квартире показался кто-то ещё. Высокий юноша с отросшим ирокезом активно вскидывал руки, морщился, хмурился и проявлял всю палитру своего недовольства на ещё детском личике.       Не удержавшись, Леви Дакоста потянулся в комнату, подтягивая за лямку оставленный рюкзак. Выбросил сигарету, достал планшет и стилус. Его руки сами собой вырисовывали картинку, вспыхнувшую в голове. Высокий статный мужчина сидел на пьедестале, на троне из мечей его поверженных врагов, а рядом наворачивал круги верный последователь, бранил очередную напасть глупых, никчёмных пилигримов и авантюристов, что посмели вторгнуться в их земли.       Мужчина же отстраненно смотрел куда-то в неведомые дали сквозь свои пышные ресницы — для него всё это было скучной болтовнёй и абсолютно не важным трёпом. Словно щелчком пальца он мог стереть с лица земли и натёрших мозоли на глазах авантюристов, и надоедливого, слишком распалившегося слугу. Для Леви Дакоста мягкое лицо пилигрима не укладывалось в голове с его абсолютно чёрным взглядом, словно бы странник с далёких берегов в свои двадцать с небольшим видел этот мир насквозь. Так смотрел его любимый дедушка, участвовавший в Революции Гвоздик, побывавший на фронте и ругавший каждого второго писаку за неверное толкование исторических фактов в попавшихся ему под руку книгах.       Экспрессивный юноша, видимо, закончил свой доклад об уничтожении поселения несчастных гномов, а может все же по-человечески и, что более реально, обыденно излил всё своё негодование на явно уставшего Ноа. Он исчез за дверью, вскоре показавшись уходящим от их неприметного пятачка, скрываясь за аркой колодезного двора. Леви Дакоста едва успел уловить, как на лице пилигрима промелькнуло облегчение, когда он неуклюже подобрался к своему окну, глядя вслед гостю, а после скрылся в глубоких недрах квартиры, прячась за плотным шторным полумраком.       — Как жаль, как жаль, — пролепетал он.       Глянул на часы, что тоже достались от дедушки, потрепанные и местами с глубокими царапинами на корпусе. Понял, что беспощадно опаздывает, спохватился, натягивая на бегу куртку и кроссовки, вылетел из квартиры, как обычно забыв запереть дверь.       Шень Юань долго подбирала ключ на тяжёлой связке, и когда дверь всё же поддалась после ленных усилий, в прохладную утробу старого великана-офиса ворвался сладковатый аромат цветов и тепла. Обнажившаяся за дверью лестница, наперекор вяло мерцающей табличке «Выход», вела вовсе не на поверхность, а изгибалась змеиным хребтом прямиком в утробную тьму. Чуть пригнувшись, Шень Юань проворно соскользнула вниз, быстро переставляя ногами по каскаду кованых ступенек. У подножия обнаружился совершенно неожиданный сюрприз: вместо отсыревших стен, адских катакомб или обещанного выхода её встречал испещрённый тёмными ходами природный купол огромного мраморного зала с редкими прожилками глины и песка.       Римляне, заявлявшие свои права на эти земли, а в последствии и прочие захватчики, добывали здесь, помимо золота, серебра, меди ещё и ценный камень. Порту посчастливилось построиться и заселиться раньше, чем мавры прознали про таящиеся здесь мраморные залежи. Теперь же давно заброшенная после Римской империи шахта находилась под единоличным владением Шень Юань, и та, в свою очередь, заселила её цветами.       Цветы эти не походили ни на один известный вид. Им не требовалось солнце, а некоторые и вовсе сияли ничуть не хуже лампочки. Растения, неведомым образом почуяв хозяйку, зашелестели, трепетали бутонами, склоняли листья к земле. Некоторые, казалось, нетерпеливо подрагивали, но самое удивительное было, что росли они прямиком из монолитного мрамора, презрительно игнорируя всяко лучше питательную глину и песок.       Посреди этого висящего с потолка и стен сада одиноко стоял старенький секретёр, стул и небольшой металлический стеллаж, плотно забитый разномастными бумажными пакетиками, пробирками и глиняными горшками. Секретёр таил в себе множество ящичков с семенами и готовыми стертыми в порошок реагентами. Проходя по этому пышущему инфернальной жизнью, но от того не менее прекрасному, саду, она устало скидывала по пути белоснежную ленту. Однако, сколько бы та не извивалась не менее усталой возней прочь от Шень Юань, не обнажала и пальца чистой кожи, словно была и вовсе безразмерной.       Лента забиралась по стебелькам и побегам, цеплялась за лозы и скручивалась причудливыми узорами под потолком. Обведя ту слепым взглядом, Старая Лиса щёлкнула пальцами, и лёгкий полумрак, что был освещен тусклыми бутонами, походившими на колокольчики, засиял золотым неоном. Зрелище было поистине невероятное: среди пыльной зелени, мелькая сквозь островки густоцветных бутонов, от ярко-жёлтого, почти огненно-рыжего, до цвета звёздного неба, замерцала золотая река.       Она уходила в бесчисленные чернильные проходы, слабо озаряя длинные коридоры, и терялась во мраке. Шень Юань же, устало вскинув голову, завороженно наблюдала, как лента мерцает живым пульсом, а импровизированные берега тянутся к ней своими зеленеющими листьями. Сидела так, пока не услышала доносившиеся от одного из проходов волочащиеся шаги, тяжёлое дыхание и скрежет камня о камень, что здорово угнетал под акустическими сводами пещеры, и даже густая зелень инфернального мира не в силах была его подавить.       На свету показался рослый замшелый великан: обглоданные волнами бока раскрасились белыми разводами соли. Несуразный и хромающий на одну короткую ногу. Лицо его, словно вылепленное из глины и украшенное мелкой галькой, с трудом поддавалось узнаванию, будто голем был вытесан неумелым ребёнком.       — Что там у вас происходит, мой Печальный принц? — спросила она с мягкой улыбкой, поднимаясь со стула.       Великан долго рокотал, прочищая каменное горло. Так долго, что она успела преодолеть широкий зал. Шень Юань выпростала руку, и лента мигом отозвалась, сворачиваясь в ладони тонкой рукоятью, заострилась скальпельным лезвием. Она терпеливо ждала, пока привыкшие к молчанию связки вновь вспомнят о своём назначении. Бережно и кропотливо срезала излишки камня, намертво приросший слой соли, стряхивала многовековые лохмотья пожелтевшего мха.       — О чём Госпожа Линъюань желает знать? — наконец отозвался Печальный принц, так нежно и тихо, как только мог.       Голос его, однако, больше походил на сошедший с гор оползень, громогласный и рокочущий, как перекатывающиеся в глиняной вазе камешки.       — Самую малость. Не затеял ли кто вновь похищать людей или вспарывать бреши. Может, намечается мятеж и мне стоит вернуться? — прошептала она сосредоточено, чуткой рукой мастера, придавая несуразному и поросшему илом великану человеческий облик.       — Оракулы, Госпожа Линъюань. Только они вновь наводят ужас, но это уже обыденность, — смиренно ответил он, от чего-то тоже переходя на шелестящий шёпот. Старая Лиса замялась и вскинула непонимающий взгляд на двухметрового здоровяка.       — Что ещё за оракулы?       — Отступники, Госпожа Линъюань, — пожал тяжеловесными плечами Печальный принц и, оторвав свои едва различимые на лице глаза от неё, казалось, заворожённо уставился на раскинувшийся перед ним сад.       Шень Юань кивнула, продолжая орудовать белоснежным скальпелем, что стирал каменные бока в пыль, и, лишь когда дело было сделано, а великан стал походить на древнегреческую статую воителя, отступила. Чуть склонила голову и, примеряясь взглядом к вышедшему из-под руки творению, удовлетворённо сощурилась.       — Ну вот, теперь ты действительно похож на Печального принца, — улыбнулась она, стряхивая каменную пыль с одежды. — Давненько это было, а? Красив, — растянула она на распев, окидывая его любовным взглядом.       Печальный принц замялся, примеряя выровнившиеся ноги, оглядывая вновь приобретённый человеческий облик, стыдливо покосился на растущие цветы и, поджимая губы, неясно выдохнул, набираясь смелости.       — Госпожа Линъюань, позвольте мне взять несколько бутонов? — трепетно произнёс он, глядя на Старую Лису самым жалостливым взглядом.       — Сколько угодно, мой Пьеро, — улыбнулась Шень Юань, прищурив глаза. Ускользая в другой конец зала, прошептала себе под нос, точно в юлящую у губ треугольную головку: – Наш дорогой Пьеро завёл себе подружку, ты только подумай!       Голем поклонился ей в спину и принялся осторожно отрывать от пышноцветных стебельков разномастные бутоны, аккуратно складывая те в большой ладони. Когда же он уже решился уходить, Старая Лиса вдруг вскинула голову в его сторону, словно бы вспомнив о чём-то очень важном, и торопливо крикнула в след:       — Приведи мне одного из этих… Ах, старая я черепаха! — Шень Юань осеклась, потирая лоб, натужно хмурясь, силясь припомнить напрочь вылетевшее из головы название.       — Оракулов, Госпожа Линъюань, — учтиво подсказал Печальный принц, замирая точно гончий пёс в ожидании приказа.       — Верно. Приведи кого-нибудь посолиднее, но это не к спеху. Не нужно нестись очертя голову, — пояснила она, тотчас осадив уже взвинченного голема. Тот вновь покорно поклонился и, скрежеща каменными плечами по стенам узкого коридора, удалился.       Недолго повозившись в особенно странном на вид кустарнике, что притаился в самом темном одиноком углу, собирая склизкие чёрные ягоды, она тоже скрылась в одном из многочисленных ходов. Лента следом за хозяйкой соскользнула с потолка и, проносясь вперед, осветила уже следующий зал. Тот был вдвое больше: на зазубренных стенах виднелись слои пород, местами подтекающие влажными ручейками соли. В воздухе витали мелкие частички влаги, собираясь облаками пара. Зал представлял из себя огромную ступенчатую дыру в полу под сводом искусственно созданной пещеры.       На ступенях замерли сотни статуй в человеческий рост в искусно вырезанной по камню броне с щитами и алебардами, у некоторых виднелись мечи и копья. Она ловко соскользнула в самый низ по великановым ступеням и с грустью обнаружила, что последние неиспользованные монолиты подтопило водой.       Лента заскользила по руке, разрезая воздух, метнулась вниз и с шипящим бурлением начала кромсать каменные кубы. С лёгким треском в прочном плетении вытаскивала те с глубины и, постукивая по ступеням, начала вытягивать их на вершину.       Шень Юань проводила её меланхоличным взглядом и погладила дрожащую на запястье ткань. Занятие это явно не приносило своевольной помощнице никакой радости, и та не забывала об этом напомнить. Когда же семь кубов, наконец, достигли вершины зала, она всё так же ловко, одним прыжком, вскочила на поверхность.       Зал наполнился мерным стуком и скрежетом, тихим шорохом каменного крошева и шелестом мягкого ленточного брюха. Шёлковая змейка чинно ползала по монолитам, совалась под руки и завивалась на шее, с неподдельным интересом наблюдая, как рождается очередная статуя.       На стенах, под сводом и на каждой ступени виднелись едва заметные среди бесчисленных зазубрин и мелких каналов руны. Те стекали ручейками, клубились и собирались в еще более причудливые узоры, изредка отливая влажными выбоинами под разливающимся золотистым светом. Руны и причудливые письмена виднелись и на новеньких статуях. Шень Юань с хирургической осторожностью при помощи толстой иглы выстукивала их между складками каменной брони, вписывала в узоры на шлемах и украшала мечи. Письмена эти собирались в витиеватые орнаменты, покрывающие каждый миллиметр каменных воинов.       Она устало потянула руки в стороны, выгибая затекшую спину, обвела пытливым взглядом отряд свежих воителей и, удовлетворённо вздохнув, направилась в прошлый зал. Лента привычно заскользила вперёд к одному из тёмных ходов, из которого явственно доносились сиплые мольбы и загнанное дыхание, но была своевременно схвачена. Она с недовольным шелестом и явным нежеланием скользнула к руке, собирая своё непомерно длинное брюшко со стен, потолков и полов назад, на положенное место.       — Ты совсем уж износилась, пора бы тебя подлатать, — баюкающе прошептала Старая Лиса, поглаживая юлящий между пальцев шёлковый треугольник.       В полумраке пещерного зала Шень Юань подобралась к столу по давно заученным тропинкам. Открывая бесчисленные ящики секретёра, забитые на слух звенящими безделицами, она наконец отыскала среди старинных монет, стеклянных баночек и разного рода пыли толстый моток белоснежных нитей. Лента послушно соскользнула на откидную столешницу и, не опуская своей треугольной головы, казалось, внимательно наблюдала, как ловкие пальцы перебирают рваные края. Игла пронизывалась между плетений, заменяя разорванные нити, и прятала прохудившуюся бахрому. А лента собиралась огромной кучей, падала и растекалась по полу, подставляя очередной израненный бок.       — Такими темпами мне придётся купить ткацкий станок. И почему ты такая истрёпанная?.. — негодующе пробормотала Старая Лиса себе под нос и тотчас получила обвиняющее шипение в ответ. Треугольная головка недовольно отвернулась, а потом и вовсе потеряв к хозяйке всякий интерес, улизнула пачкать новые нити по грязному полу, вновь загораясь золотистой рекой среди цветов.       Когда из всё того же прохода послышался знакомый скрежет на пару с глухими звуками борьбы и неясной руганью, Шень Юань удивлённо вскинулась и, прислушиваясь, замерла. Печальный принц толкнул из тёмного прохода в зал связанного мужчину с мешком на голове, не говоря ни слова, отошёл, загораживая собой путь к отступлению.       — Что же это, мой славный Пьеро? — искренне удивилась она, оглядывая нежданного гостя. Порывшись в карманах и выудив телефон, печально вздохнула, обнаружив, что потратила за работой несколько дней.       — Ваш приказ, Госпожа… — великан осёкся, так и не окончив привычное обращение. Нахмурился, метая недовольные взгляды на катающееся по полу тело. Шень Юань понятливо кивнула, снисходительно улыбнувшись.       — Как твоё имя? — ласково начала она, запустив руки в очередной ящик секретёра. Пленник мотал головой, силясь что-то разглядеть сквозь холщовый мешок, и отвечать, видимо, не собирался, лишь презрительно что-то хмыкнул.       Она, впрочем, никуда не спешила, продолжая свою незатейливую возню, выудила старинную на вид трубку. Когда же молчание затянулось на неприлично долгое и оскорбительное время, она вновь подала голос, забивая сыпучие порошки и мелкие травы в чашу:       — Хочешь выпить?       — Где я? — наконец подал мужчина голос: звонкий, ясный и строгий.       Шень Юань осмотрелась, словно бы и сама точно не знала, в каком месте находится, пригубив мундштук, достигла пленника в два лёгких шага, аккуратно сдёрнула с него мешок.       — Глубоко под землями Порту, Португалия, — пояснила она, оглядывая потрёпанного мужчину, на вид лет тридцати, с прядями седых волос на висках и суровым взглядом. На пару с давней небритостью и бледной кожей незнакомец походил на вампира из легенд, но в глубоком запое.       — Кто ты такая? — продолжил он, видимо, не желая принимать тот факт, что в своём положении едва ли он имел право задавать вопросы.       — Ты мне – я тебе, — учтиво улыбнулась Шень Юань, присаживаясь рядом, одним движением ладони срезая путы по рукам и ногам. — Можешь не называть имени, просто прозвище или что-нибудь в таком роде. Должна же я как-то к тебе обращаться.       — Да плевать мне, зови, как хочешь, — язвительно бросил он, хмуро высматривая разросшийся перед ним сад.       — Ладно, будешь Мэри Сью, — хохотнув, предложила она и, удовлетворившись от проступающей недовольной мины на его лице, продолжила. — Шень Юань, так меня зовут. Я хочу задать тебе несколько вопросов.       — Глупая девчонка! Ты хоть знаешь, что натворила? Как ты открыла брешь? Ты хоть представляешь последствия своей выходки? — взорвался негодованием мужчина, рокочущим голосом разнося по своду один вопрос за другим.       Вскочив на ноги, он попытался ухватить её за плечи. Старая Лиса ловко ускользнула и тут же предупредительно вскинула трубку, останавливая сорвавшегося с места Печального Принца. Лента, что всё это время тихонько наблюдала за пришельцем из кустов, рванула с места, оплетая его мёртвой хваткой с головы до ног.       — Успокойся, глупая – неглупая, а всё же открыла, значит, всяко сильнее тебя. И вопросы мои, к слову, были примерно того же толка, — всё так же непринуждённо и игриво ответила она, вдыхая тяжёлый дым из трубки. — Видишь ли, мой милый Сью, мой сладкий Мэри, недавно в городе нашли труп бруксы. Я бы великодушно об этом забыла. Подумаешь, брукса. Но следом появился моиши. И, я, конечно, не уверена, появился не один.       Подняв на мужчину плещущийся золотом взгляд, от которого даже у непричастного Печального Принца по каменной коже пошла трещащая рябь, Старая Лиса выдохнула плотное синеватое облако дыма, в котором едва не растворился её силуэт. Просторный зал тотчас наполнился терпким ароматом ягод и дурманом пряных трав.       — Ха… Эти твари вечно ускользают позагорать. Причём здесь мы? — сощурился мужчина, с трудом вдыхая отяжелевший воздух.       — При том, что кто-то из вас убил ту самую бруксу, не закрыл брешь, и это пришлось делать мне. Подумай, мой маленький, глупый Сью, когда-то все мы были по одну сторону. И я, честно сказать, не питаю к вам, отступникам, никакой ненависти, — сказала она между делом, выпуская новую порцию дыма сквозь зубы. Лента послушно соскользнула с мужчины, позволяя свободно вдохнуть, а после жестом доброй воли потянулась к нему, собравшись в причудливый кулёк, в котором перекатывались чёрные и немного мятые ягоды.       — Мне лишь нужно знать, что вы тут ищете и собираетесь ли ещё создавать мне проблемы.       Мужчина отпихнул предложенные ягоды прочь, и те с глухим шмяком попадали на пол, окрашивая мрамор и белый шёлк синими пятнами.       — Ничего я не знаю о твоей бруксе — рявкнул он, давясь кашлем. — И какое мне дело до твоих проблем?       Шень Юань закатила глаза, откинулась на стуле и, скрестив руки на груди, вперила в него острый взгляд.       — Пойми, мой славный Мэри, ты либо говоришь по-хорошему всё, что знаешь, либо я выбью из тебя правду вместе с душой.       И прежде чем пленник успел бы что-то возразить, лента по велению хозяйки резанула воздух и ринулась в уже было открывшийся рот мужчины. Тот начал давиться, задыхаться, покраснел и силой пытался вытянуть шёлкового червя, но тот настырно резал мозолистые руки, прорываясь всё глубже в глотку.       — Скажу тебе по секрету, я намедни читала паршивенькую мангу, но с интересной сюжетной подоплёкой. Героиня в ней болела вымышленной болезнью — ханахаки. Суть её в том, что человек от неразделённой любви начинает блевать лепестками, пока в итоге не умирает от удушья, а после смерти из него прорастают прекрасные цветы.       Мужчина на мгновение замер, с остервенением метаясь взглядом от одного цветочного куста к другому. Воображение, зашоренное клубами дыма, заботливо подкидывало скраденные в полумраке кости, скелеты и черепа. Он поражённо упал на колени, всё продолжая сражаться с рвущейся в самое нутро лентой. Не в силах произнести и слова, он умоляюще уставился на Шень Юань покрасневшими от слёз глазами. Та любезно отступила, и лента замерла. Раздирающая горло боль утихла, а шёлк, не поддаваясь законам физики, растворился на языке, словно и не было этого нападения, свидетельствами которого остались лишь покрасневшие испуганные глаза и тошнотворный привкус непонятных ягод. Позволив себе отдышаться и склонив голову, мужчина подал голос, теперь ломкий и осипший:       — Не знаю я ничего о бруксе, не до того нам сейчас. С каждым днём всё больше тварей рассказывают слишком странные истории. Мы выловили больше дюжины, и все как один говорят, что помнят, кем были при жизни. Сколько бы мы ни пытались выяснить, откуда – молчат, — чуть помявшись, пытаясь избавиться от мерзкого привкуса и разливающейся по языку терпкости, сплюнул, продолжая всё так же хрипло и надсадно. — И это не молодое поколение. Некоторым больше семи сотен лет.       — Невозможно, — скучающе отозвалась Шень Юань, подпирая кулаком щёку. — Грань стирает им воспоминания. Она не могла истончиться настолько, чтобы это заклятие разрушилось. Даже случившееся в школе Рюмонкан не изменило этого условия, что уж говорить про нашу с тобой глушь…       — А есть другие варианты? — недовольно рыкнул мужчина, метнув в неё злобный взгляд.       — Конечно есть. Дай мне подумать минуту, и я придумаю сотню. А так, с ходу, кто-то из вас решил учинить бунт и теперь внушает жалкой черни воспоминания о прошлой жизни. Даю голову на отсечение, что все истории похожи или имеют общий корень.       Мужчина недоверчиво прищурился, чуть склоняя голову на бок, словно бы прикидывая, не затерялся ли в рядах его соратников какой-нибудь шпион на службе Стражей.       — Все, кого поймали, говорят про заклинателя. Мы ни при чём, знаешь ли, тут полно культов и фанатиков, верящих в богов и Змея Всесоздателя и нам…       — Что за заклинатель? — перебила его Шень Юань откладывая трубку.       — Янь, они готовятся напасть на Главу Клана Янь, — устало прошептал он пока перед глазами расплывались чёрные пятна, язык окончательно онемел, а по телу растекалась приятная томительная слабость. Когда последние слова сорвались с его губ, мужчина упал ничком на грязный пол.       Шень Юань нахмурилась, нервно постукивая пальцем по столу, о чём-то глубоко задумалась, бегая взглядом по тончайшему орнаменту на курительной трубке. Неожиданно вскинулась и повела плечами, словно бы от холода, презрительно выпалила:       — Видят боги и духи — он заслуживает смерти! — обращая свой гнев не то к потерявшему вместе с сознанием ещё и всякую гордость и лицо мужчине, не то к далёкому прошлому. Давно забытому и похороненному в её сознании Главе Клана Янь.       — Мой маленький Печальный принц, выкинь болвана где-нибудь подальше, но так, чтобы свои его не потеряли, — повелела она щелчком пальцев развеивая дым. Сквозь тонкие нити тумана виднелись ручейки небесно-синих слёз из глаз мужчины. — Ни к чему нам сейчас проблемы с оракулами.       Каменный великан коротко кивнул, подбирая безвольное тело с пола и, чуть помявшись на выходе, всё же спросил:       — Госпожа Линъюань, всё это правда, — заметив озадаченный взгляд Старой Лисы, он кивнул в сторону цветов и пояснил: — Всё это было людьми?       Она замялась, ещё не до конца понимая, чего от неё хотят, проследила за тревожным взглядом Печального принца и, рассмеявшись, выдохнула.       — Ханахаки? Конечно, нет, мой Пьеро, — неловко почесав затылок, успокоила его Шень Юань, только теперь сообразив весь масштаб непреднамеренной угрозы, что так легко развязала пленнику язык. — Нет, Пьеро, с цветами нет, я так не умею. Я просто хотела порвать ленту в глотке, чтобы он чутка помучился.        С последними словами лента взвилась смертоносным вихрем срубая пышные шапки цветов, ринулась прочь к давно заждавшемуся миру под палящим солнцем, утягивая следом свою хозяйку. Сколь бы ни была она тиха и покорна, но всякому терпению приходил конец.       Проснулся он от настойчивого стука в дверь. Намертво прибитый к постели мягким одеялом, оплетённый сонным дурманом на пару с шёлковыми простынями. Казалось, даже его пижама сегодня стала непомерно тяжёлой железной девой. Ноа с трещащим по швам, вечно спокойным лицом, устало вскинулся, болезненно поморщившись ещё и от резко хлынувшей крови в отдавленную руку. Насилу переваливаясь через край кровати, заваленной личными делами новых коллег, он с трудом натянул растянутые на коленках спортивные штаны поверх пижамы. Добравшись ползком до кресла, уселся и то лишь с третьего раза.       А гость всё продолжал барабанить свой похоронный марш. Ноа пришлось с полминуты просидеть под дверью, чтобы угомонить так и рвущуюся наружу злость, рука об руку идущую с раздражением. В своём порыве утренней ненависти ко всем, кто посмел бы его будить, пилигрим не заметил, как мелькнул силуэт у окна. Девочка в красных туфельках и выцветшем синем платье.       Дверь открылась, дыхнуло холодной свежестью, дезодорантом, наверняка популярным, но от этого не менее противно травянистым, сыростью и чистой злобой.       — Epá, porra! Я тебе не нянька! — бушевал в своей манере Сид, без спроса протискиваясь в квартиру через оставленную щель.       — Сид… — устало выдохнул Ноа, сам ещё не понимая отчего, собственно, устал. Вероятно, от бесконечных грязных словечек, что рекой лились изо рта этого португальского заклинателя. — Помыть бы тебе рот с мылом.       — Мозг себе лучше помой, — криво усмехнулся Волчонок, выкладывая на мраморную столешницу пару бургеров и здоровенные бумажные стаканы с газировкой.       Глядя на протянутый ему венец творения ресторанов общепита, Ноа поморщился, тут же отправив его в пакет, из которого этот продукт жизнедеятельности мясорубки и прибыл. Есть ему, конечно же, теперь было необходимо, но вот травиться вовсе не обязательно. Не успев донести эту мысль до гостя, Ноа уже получил в ответ уничижительный взгляд. Он никогда не понимал чужой заботы и считал её притворной необходимостью, в которой не было и толики искреннего желания. А Сид, в свой черёд, ту самую заботу проявлять не умел. Он просто не знал как.       — Посмотри на себя! — злобно оскалив зубы в язвительной улыбке, рыкнул Сид. — Сидишь тут, как принцесса в трисраном замке, от всего нос воротишь. Что тебе вечно не так? Как не гляну, а лицо такое, словно страдаешь от хронического запора.       — Хронически не переношу дешёвой пластиковой еды, — без толики обиды холодно, но с издевкой отозвался Ноа. С некоторым разочарованием обнаруживая чувствительность в ногах, которая была исключительно болезненной.       На пробу он поднялся с места, опираясь на подлокотники. Едва не улетел вместе с отъехавшим креслом с позором на пол, но был вовремя подхвачен Волчонком Сидом. Тот и впрямь оказался не таким уж слюнтяем. По крайней мере, в скорости и реакции дал бы пилигриму фору. Ноа быстро выпрямился и аккуратно убрал от себя чужие руки. Чуть размялся, обнаружив боль не такой уж и значительной, умеренной, для последующего за этим предложения:       — Есть будем в ресторане. Если мой шиди так голоден, — иронично, но как всегда сухо сообщил он сбитому с толку и утратившему всякий аппетит Сиду.       — Я тебе не сиделка и желания таскаться с инвалидом у меня нет, — удивлённо буркнул ему в след Сид, сам не понимая зачем, шагая за пилигримом по пятам в спальню. Может, надеясь, что тот свалится, а он посмеётся, а может, всё же из непрошенной жалости.       — Не на променад же я тебя пригласил, — вздохнул он, едва сдерживая гримасу боли. Открыл шкаф, вытягивая оттуда первую попавшуюся водолазку и брюки. Заметив на себе пристальный взгляд, нахмурился, вскинул в немом вопросе бровь, да только и успел открыть рот, как Волчонок Сид с треском захлопнул перед собой дверь. — Я не против. Хочешь – смотри, — усмехнулся он, стаскивая с себя две пары домашних штанов.       — Vai se ferrar, filho da mãe! — стыдливо рыкнул Сид, уперевшись лбом в стену. Даже так Ноа чувствовал его пристально-злобный, по-волчьи недоверчивый взгляд. — Машины-то нет, на своём горбу я тебя тащить не стану.       — Слышал когда-нибудь про такси? — Ноа понимал, что выводит юнца из себя, но ничего не мог с этим поделать.       Отчасти, потому что реакция Волчонка Сида его забавляла: то, как он раздувал ноздри, смотрел исподлобья, точно бык, увидевший красную тряпку в руках матадора. Умом он, конечно, понимал, что в глазах Сида он никакой не прыткий и юркий укротитель, которому бросают цветы и аплодируют стоя, а та самая тряпка, но всё же отказать себе в этом невинном удовольствии он не мог.       В небольшом ресторанчике, из замыленных окон которого открывался вид исключительно на беспросветную хмарь и жалкую пожухлую траву в парке, Ноа выбрал самый отдалённый угол. Угол, в котором не было пластиковых цветов сакуры, непонятных узоров на потолках и искусственного мха по стенам. Подальше от японских бумажных перегородок с журавлями, от европейской алебастровой лепнины и вездесущих азулежу, доставшихся от мавров.       Даже для пилигрима, что не испытывал трепета перед эстетикой и искусством, это место было всё равно что плевок в лицо. Поймав это настроение в своем спутнике, Сид криво усмехнулся, никак не понимая, что не так с этим манерным чудаком.       — Я не знаю других ресторанов азиатской кухни, — словно оправдывая себя, работников и ресторан в целом, стушевался Сид.       — Если бы ты не сказал, — начал было Ноа, усаживаясь спиной к залу, — я бы решил, что ты издеваешься. Но теперь всё ясно. Шиди решил быть учтивым, — продолжил он, с усмешкой открывая меню. Из приятного тут нашёлся чай, да и только. Японскую кухню Ноа не любил. Так что, распрощавшись с официантом, просто уставился на негодующего Сида.       Тот явно был здесь впервые, от чего-то нервничал и непонимающе метался своими серыми, как пасмурное небо, глазами по глянцевой бумаге. К его великому облегчению, в меню нашлись фотографии, и стало немного понятнее, что же скрывается за вычурными и невыговариваемыми названиями. Однако, это по-прежнему не упрощало задачи, и, когда официант подошёл снова, Сид, краснея и тушуясь, едва не ткнул наугад в более или менее отталкивающего вида картинку. Ноа же такого подхода не оценил. Аккуратно перехватил пресловутое меню, ловко перебирая пальцами, он быстро нашел верное блюдо для своего несмышлёного спутника.       — Рыба есть рыба, — непонимающе буркнул Сид, не поднимая тяжёлого взгляда с начищенной до блеска столешницы. — Какая, к чертям, разница…       — В сущности, никакой, — едва заметно кивнул Ноа, сдерживая улыбку. — Но едва ли тебе пришёлся бы по вкусу острый суп с водорослями и сыром тофу. Даже всеядная Мастер Шень его не переносит.       Сид вдруг оживился, воспрянул, учуяв тонкую связующую их нить. А может, все же, тая личный интерес, спросил:       — Давно она тебя терпит? Всё, что она мне рассказывала, так это сплошь бравады и дифирамбы, какой ты непревзойдённый воин! — последнее он сказал с нескрываемой издевкой, с лёгким шлейфом надменного презрения. — Но это, как оказалось, treta. Ты просто жалкий болван, который способен только на то, что доводить её до истерик и кривить морду.       — Дольше, чем ты можешь себе представить, — отстраненно буркнул Ноа, растирая бамбуковым венчиком с толстыми щетинками в неглубокой и широкой чашке зелёную кашицу. Раздавив над своей чашкой одну чёрную пилюлю, отодвинул её в сторону. — Ты совершаешь большую ошибку, мальчик.       Сид приглушённо хохотнул, неотрывно наблюдая за этими гипнотически размеренными, умиротворяющими движениями. Да так в них и повис, бездумно выдав:       — Конечно, просвети меня великий гуру. Какую ошибку я совершил? Ах, нет, не продолжай, мне плевать. Какой урок мне может преподать человек, едва не лишившийся жизни? И кто тому виной? Жалкий фейри.       Пилигрим, впрочем, никак на это не реагировал. Добавил в кашицу побольше воды и, протягивая Сиду получившуюся смесь, как ни в чём не бывало, словно между делом и невзначай, сказал:       — Я говорю о том, что влюбляться в Мастера – это большая глупость.       С дружелюбной улыбкой, без доли иронии, какой и был приправлен этот чай, Ноа наблюдал, как бедный Волчонок краснеет, белеет, давится и тщетно пытается взять себя в руки. Делал он это с исключительным наслаждением, радуясь случившемуся моменту, когда и чай на вкус паршивый, и слова ничуть его не слаще.       Самая большая аудитория университета Порту была как никогда пустынной. В центре дизайнерской реконструкции амфитеатра стоял пожилой преподаватель.       Луиш Фернандо Сантос был человеком старой закалки и с первой лекции предупреждал своих студентов о том, что любые средства для коммуникации с внешним миром на его занятиях будут караться божественной дланью, что впишет неуд в их зачётные книжки. На самых задворках обнаружились Леви Дакоста и его вечный спутник — француз, но только по паспорту. Габриэль Мартин, признанный в студенческих кругах Аполлоном, был чрезвычайно красив и прекрасно сложен. Впервые приехав в Португалию, он носил аккуратно зачёсанные назад каштановые волосы, бросал на окружающих уничижительные взгляды своих тёмно-изумрудных глаз и привлекал внимание светлой, как молоко, кожей.       Теперь же волосы под нещадно палящим солнцем выгорели до жёлтого блонда, глаза спрятались за толстыми оправами очков. Обучение давалось ему с трудом, и приходилось подолгу корпеть над своими работами по ночам, а живя при этом в общежитии, рассчитывать на хорошее освещение не приходилось. Молочная кожа тоже сыграла с Габриэлем злую шутку: покрывалась красными пятнами и слезала змеиной шкуркой, стоило задержаться на улице дольше, чем на пару часов.       Габриэль терпел лузитанского проходимца на первом курсе лишь потому, что только с ним он мог говорить по-французски и только он решился научить Габриэля португальскому. Но те времена давно прошли, теперь Габриэль лежал на его рюкзаке и опустошёнными глазами наблюдал, как тот, высунув язык из уголка рта, с самым сосредоточенным видом несмышлённого ребёнка заканчивал эскиз к предстоящему уроку живописи.       — Почему ты мне помогаешь? — усталым шепотом поинтересовался поддельный француз, который совершенно неподдельно выговаривал «эр» на самый французский манер.       — Если я буду слушать хрипы тиранозавра, то усну, — отвлечённо ответил Леви, одарив собеседника лучезарной улыбкой. — Да и делать мне больше нечего. Свою работу я закончил пару дней назад. Всё равно слоняюсь без дела.       Таким, пожалуй, и был Леви Дакоста, человеком, помогающим безвозмездно, но исключительно от скуки. Тем, пожалуй, и раздражал окружающих, прослыв ненадёжным болваном, на которого положился бы разве что отчаявшийся глупец. Но он всё же числился лучшим учеником на потоке, имеющим собственные места на многочисленных выставках, что проводились каждый месяц с щедрой подачи спонсоров университета. И, чего греха таить, работы его на фоне прочих студентов выглядели впечатляюще.       Габриэль Мартин с легким раздражением закатил глаза. Вечно довольное и сияющее детской простотой лицо уже набило ему оскомину. Хоть они и назывались лучшими друзьями, побороть свою зависть он был не в силах. Всё лузитанцу давалось с непринуждённостью и само летело в руки. Даже плотная бумага под его карандашом, обструганным в канцелярский коготь, будто извивалась, самостоятельно подставляя белые шероховатые бока, словно Леви Дакоста и вовсе был непричастен к происходящему на бумаге искусству.       — Значит и с «работой всей своей жизни» ты уже закончил? Нашёл своего específico антагониста? — поинтересовался он безучастно, ожидая в очередной раз услышать отличные новости. Иначе ведь и не происходило с везучим лузитанцем. Услышать, а после подтолкнуть его к помощи с собственным «большим» проектом.       — Especial, Габриэль, так правильно, — улыбаясь, растянул Леви Дакоста. — Тотальный провал. По всем фронтам. Но крики менеджера на рваном португальском слышать было забавно. Жаль только, что они скорее откажутся от меня, чем продолжат ждать.       Габриэль подавился вдохом, закашлялся и, выпучив на своего друга не то счастливые, не то всё же печальные, но однозначно удивлённые глаза, вскинул бровь в немом вопросе.       — Да, с самого начала что-то пошло не так, — перескакивая с темы на тему, путая и без того не слишком-то сообразительного Габриэля, поведал он свой длинный рассказ. — А потом он так взбесился, что решил меня попросту переехать. Там была девушка, жуткая до ужаса, но красивая, тоже до ужаса… Я как взглянул на неё, так и забыл как буквы в слова складывать… Когда я уже был дома, нашёл в куртке записку с иероглифами. Так обрадовался… Поначалу я решил, что это от него, он ведь японец или типа того, а перевёл и понял, что от нее, — Леви Дакоста глубоко вздохнул, откидываясь на стуле, едва сдерживая рвущийся наружу хохот, посмотрел на ничего не понимающего Габриэля и продолжил:       — Она не иначе как решила подшутить надо мной, а может над своим… Не знаю, кто они друг другу. Или это всё же я сглупил…       Паспортный француз, ничего не понимая, но соображая, что вскоре его ждёт признание феерического провала своего друга, от чего-то не был счастлив, как всегда предполагал. Напротив, раздражался и хмурился, заранее возненавидев и глупого японца, и его барышню за издевательства над простодушным лузитанцем.       — Вот я и слал ему цветы. Пришлось устроиться на вторую работу. Слал их даже с высоким смыслом, мол взгляни, мы с тобой на одной волне… Но потом мы встретились в больнице. Оказалось, что он цветов на дух не переносит. Да и меня тоже, — тут уж Леви Дакоста не выдержал, давленно расхохотался, пытаясь скрыть рвущийся смех за приступом фальшивого кашля, впрочем, не очень удачно.       Лектор эпохи Мезозоя всполошился на шум и, сведя седые брови к переносице, одним взмахом трясущейся руки велел нарушителям убираться из аудитории.       Приветливый Порту дохнул свежим ароматом влажной брусчатки, манил сладкими обещаниями в сторону ближайшей пекарни. По улочкам разносились далёкие сигаретные дымы: терпкие, гвоздичные, пропитанные никотиновой смертью и октябрьской негой. Подошвы кроссовок скользили по влажному камню. Двое отчего-то продолжали бежать, несмотря на то, что давно покинули учебный корпус. Мелкий противный дождь накрапывал, сбивая каштановые кудри в прилипающую к лицу паклю. Габриэль выглядел и того хуже, выскочив на улицу в одной рубашке. Холодно, конечно, не было, но вот неприятное чувство липнущей к телу ткани то и дело заставляло неуютно ёжиться.       Заскочив в первый попавшийся на пути ресторан, коих в центре города было как грибов после дождя, двое, немедля, проскользнули подальше, в самый тёплый угол, поближе к барной стойке.       — Что ты теперь будешь делать? Успеешь найти нового или, как всегда, мне отдуваться? — спросил Габриэль Мартин, продолжая тщетные попытки убрать со лба налипшие волосы и вернуть себе человеческий вид. Когда ему это удалось, а рубашка под тёплыми прикосновениями кондиционерного воздуха уже подсохла, но ответа он так и не услышал, поднял на своего друга недовольный взгляд.       Леви Дакоста с невиданным ранее азартом рисовал, выудив из своего тряпичного рюкзака бессменный, потрёпанный и местами битый планшет, весь обклеенный глуповатыми стикерами пингвинов, пластырей и супергероев. Стилус ловко бегал по отзывчивому экрану, имитирующему бумажный холст: шероховатый и матовый, а лузитанец попеременно поднимал и склонял над ним голову. Точно средневековый зарисовщик, что тщетно борется со временем в попытках запечатлеть место убийства для своей газеты.       Габриэль Мартин, проследив за его взглядом, заметил сидящую у окна пару странного вида: высокий мужчина, бледный, как смерть, с длинными волосами, собранными в высоком хвосте. Он признал за тем мужчину, лишь когда услышал размеренный бархат голоса. Тот сидел напротив юнца неформальных наклонностей, а мысль, что где-то он уже видел этот ирокез, никак не желала выветриться из головы. Картина эта вызвала в не очень-то искусном художнике странные чувства: с одной стороны сидел державший осанку надменного вида и дружелюбного тона мужчина, а всё же с длинными до поясницы волосами, с другой — хмурый, злобный горбун, что об осанке слышал разве что из книг, которых не читал.       — Конечно нет! — наконец отозвался Леви Дакоста, отрывая друга от престранных мыслей, которые неизбежно сводили светлые ниточки бровей над переносицей. Видом этим он походил на глуповатого ребенка. — Если ты отвлечёшь нашу дорогую Белоснежку, то я попробую всё исправить прямо сейчас. Прости уж, но эта работа выходит далеко за рамки учёбы, она прославит меня на весь мир, будь уверен. Не хочу, чтобы кто-то смотрел на твоё лицо и видел в нём мои студенческие работы.       — Так это он?! А рядом с ним тот самый японец… — испуганно озадачился паспортный француз, вскидывая подвижные брови уже до середины лба.       Лузитанца от этого вида перекосило в смешливой мине. Поправляя на друге рубашку и прилизывая ещё потрёпанные волосы, он тычком отправил незадачливого Габриэля к их столу, пока тот стойко не понимал, что вообще происходит.       — Только сделай лицо посимпатичнее, полюбезнее что ли, а то рискуешь получить в пятак, — сказал он приободряюще, напоследок пихнув его в неотвратимую близость к вражескому столу.       Хитрый лузитанец предусмотрительно скрылся. На полпути сбежал в туалетную комнату, оставив растерянного Габриэля с идиотской улыбкой пялиться то на Сида, которого он, содрогнувшись, вспомнил, то на его спутника, который с полным безразличием к ситуации продолжал слушать его трёхэтажную брань.