Хроники Иномирья

      Слепящие лучи солнца острыми бритвами вскрывали запёкшуюся черноту, грели почти обескровленное тело. Сознание возвращалось по зыбким песчинкам разбитыми стёклами калейдоскопа. От сухости во рту язык намертво прилипал к нёбу, а глаза застилала кровавая корка. Ноа попытался подняться и тотчас зашипел от острой боли, такой яркой и настоящей, что он невольно прослезился, теряя драгоценную влагу.       Насильно разлепив связанные кровавым узлом ресницы, Ноа обнаружил себя по-прежнему лежащим на цокольном этаже склада, всё так же прикованным к полу пятью заржавевшими арматурами.       Над головой послышались шорохи размеренных шагов. Они то приближались, то вновь ускользали, прыткими змеями теряясь за шумом пульсирующей в голове крови, надёжно скрадываясь за отвлекающими вспышками горячей боли. Сознание, так и не собравшееся воедино, вновь обещало рассыпаться на ещё более мелкие осколки, развеяться пылью и отправить пилигрима в куда более глубокие бездны памяти, угрожая оставить его в темнице собственного разума. Так бы и произошло, если бы не голос — всегда смешливый, но спокойный и вкрадчивый, ласковый и звонкий.       — Вставай, мой маленький самурай, — сказала Шень Юань, спрыгнув на пропитанный кровью, солью и пеплом бетонный пол, стягивая с лица солнцезащитные очки.       Ноа попытался было что-то ответить, но пересохшее горло издало лишь неясный трескучий хрип. Обретя лишь половину утраченных воспоминаний этой ночи, он вдруг напрягся, вдохнул клокочущими легкими холодной влажности воздуха и, не различив знакомого запаха, ударил ладонью по земле. Пыльная рябь разошлась от него в стороны, ускользая по тёмным углам. Бетонное крошево, труха и колючие иглы жёлтой стекловаты взмыли в воздух, а вместе с ними и Старая Лиса ловко вскочила на один из штырей, что прошил насквозь его тело аккурат над пупком.       — Что это ты делаешь, шашлычок? — опасливо спросила она, едва удерживая шаткое равновесие на одной ноге.       Предприняв уже вторую попытку заговорить, Ноа преуспел больше. Прошептал пересохшими губами едва различимый вопрос:       — Феникс, почему… — поднятая пыль забивалась в глотку, копилась и смешивалась с кровью в отвратительную кашу, насильно склеивая ломаные слова, — почему Мастер Шень зовет своего ученика фениксом?       Она кивнула, словно удовлетворённая его вдруг проснувшейся осторожностью, и ответила с неприсущей ей раздражительностью:       — Потому что ученик однажды подобно фениксу возродился из пепла. И потому что у ученика очень красивые глаза, но, думается мне, он обиделся бы, назови я его павлином, — пыль и прочая мелкая дрянь улеглась, а пилигрим, растратив драгоценные силы без пользы, зашёлся приступом лихорадочного кашля.       Шень Юань поспешно склонилась над переломанным и окровавленным телом. Белоснежная шелковая лента скользнула из-под рукава чёрной водолазки и, не касаясь пола, начала окутывать его. Осторожно, стараясь не потревожить и пылинки, осевшей на одежде, подняла одним едва уловимым рывком, вновь открывая раны, пуская свежую кровь. Прежде чем вымокшее бетонное крошево успело бы впитать ещё больше чужой жизни, лента прошила все пять отверстий, распадаясь на худые и ненадёжные с виду заплатки.       Ноа взбрыкнул, попытался было что-то сказать, но Шень Юань предупредительно вскинула палец к губам. Шелестящая мягким брюхом лента послушно подтянула обессиленное тело к своей хозяйке. Она смахнула жалкие остатки когда-то приличного костюма, положила ладонь ему на грудь. Под слоем запёкшейся крови виднелся старый угольно-чёрный шрам, Шень Юань помнила, что тот начинался от правой ключицы, рассекал торс и заканчивался где-то на бедре, пониже подвздошной кости.       Шрам этот едва заметно пульсировал золотистыми венами на истлевшей углём плоти в такт биения сердца Ноа. Огонёк жизни едва мерцал, заполняя незримые каналы своей энергией, обещая оборваться в любой момент. Старая Лиса недовольно нахмурилась и, переводя взгляд на измождённое лицо ученика, произнесла:       — С каких пор ты стал таким беспечным? Если бы Сид мне не позвонил, что тогда? — она досадливо покачала головой, а из-под шёлковых бинтов на пальцах показались острые стальные когти: по-кошачьи изогнутые, такие же белые, как и лента.       Шень Юань вонзила пятерню острых шипов поглубже в плоть на груди ученика, и та тотчас отозвалась. Мелкие ранки и порезы начали стягиваться, а тусклое свечение, что бежало по каналам черного шрама засияло почище, чем утреннее солнце. Сломанные и раздробленные кости поочередно перещёлкивались, как орехи в пасти щелкунчика. Ноа оставалось лишь смотреть пустым взглядом в пробитые шестиэтажные полы-потолки да сносить наново срастающиеся сухожилия и кости.       Ощущение эти сложно и с натяжкой назвать приятными или хотя бы терпимыми. Смесь жгучей боли и чувства копошения под кожей, словно тысячи маленьких муравьёв выстраивают утонувший после проливных дождей муравейник. Он чувствовал каждое прикосновение этих маленьких липких лапок к своим вновь выросшим и вернувшим чувствительность нервным окончаниям. Боль стала особенно невыносимой, когда жгучая волна кислотного огня начала вздыматься вверх по лёгким. Ноа всеми силами старался удержать стон в груди, покрепче стиснув зубы, но Шень Юань, не терпящая таких вольностей, вонзила когти поглубже в плоть.       На миг ему показалось, что сталь скользнула по реберному своду, отправляя молниеносную боль по обескровленным внутренностям в каждую жилку, кость и клеточку, насильно запуская нейронные пути в плывущем полубессознательном мозгу.       Ноа не выдержал, изогнулся гибкой лозой в спине и издал протяжный хриплый вскрик, точно попавший в капкан дикий зверь. А следом зашелся в припадочном туберкулёзном кашле, выплёвывая сгустки смолистой крови. Та, не найдя своевременного выхода, ударила в нос и растеклась по лицу, разбавляя сажу уже высохшей ранее крови новыми ручейками.       Шень Юань наконец оставила полезные, но от этого не менее болезненные пытки ученика, и с трудом оторвала руку от его груди. Плечи её осунулись, а под поблёкшие глаза закрались нуарные тени. Помогла ему выбраться из провала и, окончательно поникнув, упала прямо на покрытый застарелой пылью и плесенью пол.       — Скажи, мой Славный Феникс, кто из нас больший идиот? Ты, так легко проигравший какой-то жалкой твари, или я, воспитавшая такого бездаря? — устало прошептала она, умостив голову на коленях ученика.       У Ноа не было ни сил, ни желания что-либо объяснять. За те недолгие часы, что он провел в океане воспоминаний, успела, кажется, пройти вся его жизнь, вновь вспарывая давно затянувшиеся шрамы. Ему хотелось лишь поскорее вернуться в мрачную утробу своей квартиры и отрешиться от этого мира на пару лет. Но всегда в его жизни находилось это незатейливое и вечно всё поганящее «но». Но была загадочная Матильда, смерть бруксы и до кучи демон. Вспомнив о последнем, пилигрим насилу поднял закостенелое туловище, оттолкнувшись рукой от измазанного мазутной пылью пола. Окинув взглядом окровавленные побеги арматур, Ноа не обнаружил там тела.       — Это был Моиши, мой маленький камикадзе, он рассеялся с рассветом, — угадав его мысли, объяснила Шень Юань. — Его кровь здорово подпортит тебе здоровье, — добавила она строже, с легким налётом упрёка.       Ноа лишь неопределенно хмыкнул, медленно кивнув. Задумался о том, стоит ли говорить ей о втором, куда более опасном существе, но решил пока этого не делать, зная её взрывной характер. Как пить дать: Старая Лиса тотчас сорвалась бы в погоню, совершенно позабыв, что прежними силами она больше не владеет, как, впрочем, и союзниками.       Двое ещё долго молчали. Шень Юань оттого, что растратила все силы, только бы поскорее вернуться из Токио, а Ноа просто пытался ухватиться за мириады ниточек собственного сознания. Будучи практически бессмертным и прожив весьма долгую — даже по меркам его собратьев — жизнь, так или иначе приходилось что-то забыть. Теперь же, всё забытое наново показывалось на свет. Подобно рою взбесившихся ос воспоминания жалили, ускользали и перестраивались, пока потерянный пилигрим наспех пытался рассовать всю эту взбеленившуюся свору по положенным местам.       То и дело его утягивала следом какая-нибудь особенно паршивая мысль, вызывая в вечно спокойном, бесконечно глубоком озере девятый вал. Вот он видит, как вокруг разверзлись чернильные врата в ночь посреди белоснежных огненных всполохов. Видит, как в этой ночи мерцают образы и силуэты загораются, несутся навстречу незримой угрозы и гаснут.       Видит, как бушует густо-синее море, дыбя острые лохмы мутных волн. Жалкая посудина, что перевозила специи и пропавшее ещё в порту вино, с тоскливой дрожью в каждой забитой доске исходится жалобным стоном подгнивших набоек. Небо, не иначе как решившее, что давно в мире не случалось катастроф, швыряло пресные капли о водную чернь, только раззадоривая взбесившихся на дне Сциллу и Харибду, плясавших в бесноватом танце. А люди, в обыденности своей готовые жечь, рубить и резать, вешать и четвертовать — отправляли на прогулочную доску рыжеволосую девицу, не забыв для надёжности нацепить той пару груженых мешков на лодыжку.       Последней вспышкой перед тем, как пилигрим пристал к берегам реальности на своем прохудившемся судёнышке, была сцена из самого раннего детства. Воспоминание, где он, лёжа под тремя одеялами, выстукивал зубами похоронный марш. Совсем ещё малец с трудом переносил зимы, частенько болел, лежал в горячке — метаясь по простыням и вгрызаясь в губы до кровавых отметин. В такие особенно холодные ночи, когда даже боязливые и до крайности любезные слуги не желали покидать своих прогретых каморок, чтобы проверить жаровни в хозяйских комнатах, он проводил один.       Дрожал от холода и страха, пока за тонкими стенами из глины, рисовой соломы и мелкой гальки метала ледяные вихри ночь. Пока единственная, кому он оставался не безразличным, согбенная старушка, лишённая зубов и части зрения, не приходила к нему из самого дальнего угла их непомерно огромного дома. Кормилица, что вырастила не одно поколение Клана Се, заботливо зажигала погасшие масляные фитили, ворошила угли в четырех жаровнях у кровати Молодого Господина, а после усаживалась поближе к одной у изголовья. Причитающим старчески-скрипучим голосом рассказывала о том, как Нюйва латала небо.       Ноа очнулся, когда большой грузный мужчина подхватил его под лопатки и колени. Тот, с величайшей осторожностью, кошачьей поступью своих массивных ног направился к подъехавшей машине скорой помощи. Только теперь он опасливо заозирался, пытаясь выцепить из перевернутой вверх ногами массовки знакомые образы. Шень Юань стояла поодаль, среди грузчиков и портовых работников, за оградительной полосатой лентой. Там же был замечен Сид: потрёпанный, измотанный и до ужаса напуганный. Мальчишка, казалось, и вовсе не замечал происходящего вокруг, глядел исключительно на едва державшуюся на ногах Наставницу, смущённо придерживал её за локоть.       Плохо прилаженные кости гнулись под весом тела, а те немногочисленные участки кожи, что не были прикрыты ни кровью, ни жалкими обрывками одежды — горели невыносимым огнём. Ноа был уверен, что будь у него силы поднять голову и взглянуть, то вся его грудь была бы изъедена язвами и волдырями. Мерзотные шевеления под кожей не прекращались, проникая всё глубже. Он чувствовал, как эфемерные лапки цепляются за сухожилия в перебитых коленях, как маленькие муравьиные жвала сращивают пробитое лёгкое, наново сплетают разорванные мышцы.       — Не бойся, — разлился в уши тёплый бархатистый голос с хрипотцой, — они нагонят нас в больнице.       Это был не кто иной, как Фабио Сильва. Ноа с трудом распознал в мужчине знакомый шрам, рассекающий скулу в опасной близости к глазу крест накрест. Он тоже казался нешуточно напуганным, хоть и пытался всеми силами скрыть это за добродушной улыбкой, что кривилась на одну сторону лица, но глаза его метались по израненному телу на руках. Похоже, отрёкшийся от собственного рода шаман никогда прежде не видел подобных ран. Желая как-то подбодрить здоровяка, Ноа насильно выдавил ответную улыбку, прошептав:       — Не так страшно, как может показаться, — прохрипел он, — спасибо…       Фабио Сильва понимающе кивнул и наконец передал пилигрима в руки врачевателей. Те поспешно обступали его со всех сторон, утягивая корсетами, бандажами, кто-то искал вену, поспешно стирая грязь и кровь вымоченными в спирте салфетками. Другие лепили присоски на истерзанную грудь, не забыв испуганно подавиться вздохом.       Последнее, что он запомнил, прежде чем провалиться в коматозный паралич — ослепительный свет и поток расслабляющего, прохладного воздуха, который насильно врывался в лёгкие, унося в заветное беспамятство. Подальше от липких и до дрожи противных прикосновений.       По ступенчатому городу разливались медовыми реками последние в этом году теплые деньки. Конечно в Порту они ещё случатся, залетая ненароком на тусклый огонёк, но по-настоящему теплыми они вернутся только по весне с переменчивыми течениями. Океан растратил остатки беззаботного тепла и теперь лишь дыбился белыми гребнями волн. Смельчаки со всего света хлынули к португальским берегам в надежде оседлать особенно большой и пенный вал.       Пока заядлые сёрфингисты ловили ускользающих морских коней за хвосты в городке Назаре близ столицы, простые обыватели довольствовались бушующей стихией на пляже Пастораш. Шень Юань сидела на каменных монолитах ограждения и заворожённо смотрела на то, как вспененные волны собирались на горизонте, чуть подёрнутом туманной дымкой, как мутные воды жадно облизывали каменные скалы, разбиваясь грязной пеной. Стоящий же рядом Сид тягой к созерцанию прекрасного не обладал и, потому, скучающе толкал носком кроссовка попадавшиеся под ноги камешки.       С самого прибытия Мастер Шень не сказала ему и слова, не уронила и вдоха, когда он позвонил. Выслушала и положила трубку. То для юноши было в новинку — вечно говорливая и охочая до глупых шуток наставница не просто молчала, а игнорировала любую попытку затеять разговор.       Это не могло не беспокоить юношеского сердца. Сид не воспринимал это как наказание или урок, для всё ещё ребёнка игра в молчанку была равносильна отречению.       — Скажи, мой маленький глупый Волчонок, что ты там делал? — выдала она, задумчиво растягивая слова, не отрывая расфокусированного и завороженного взгляда от терзаемого берега.       Волчонок Сид воспрянул, просиял и протараторил всё от начала и до конца без утайки. Необдуманно выпалил всё, что было на душе: о том, какой болван этот её Маленький Феникс. Как долго он искал пресловутую краску. Не забыл рассказать и то, как нагло его спровадили прочь, стоило ему только достигнуть цели — оправдать возложенные на него надежды и чаяния.       Шень Юань устало покачала головой, всё так же неотрывно глядя на то, как старый маяк стоически терпит прихоти бескрайнего океана. Мутные воды вздымались и бились по блеклой крыше мелкой дробью, окутывая безжизненного и местами заржавевшего стража белоснежным ореолом.       — Пока сильный принимает бой, слабый спасается бегством. Ноа понимает это, хоть и не всегда следует простому правилу, а временами и вовсе переоценивает свои возможности. Тебе тоже пора уже это осознать… — прошептала она едва слышно, измотанным и осипшим голосом.       Туманное марево укрывало от посторонних залегший нуар под глазами, впалые щёки и заострившиеся скулы, проявляющиеся напряженные желваки. Будь у Шень Юань силы, то наверняка всыпала бы глупым детям по первое число, но их нашлось только на тихое бешенство.       — Никак не возьму в толк, — продолжила она, чуть успокоившись, так и не услышав от ученика протестов и возражений, — с каких это пор, ты стал таким угодливым учеником? Сколько дел, отправленных тебе на стол, так и пылятся там по сей день? Полагаю, все, кроме этого. Разве тебе не было велено продолжать занятия? Разве я не наказала тебе не покидать тренировочного зала до моего возвращения? Кто просил тебя посреди ночи тащиться на тот чертов склад?! Да к тому же в одиночку! — с трудом собранное терпение вновь ускользало проворной мелкой рыбкой. Шень Юань досадливо оскалилась и метнула в ученика самый острый взгляд, что был у неё в арсенале.       — Если бы он не успел?! Что тогда, Сид?! А я скажу тебе, мелкий негодный мальчишка! Мне пришлось бы собирать тебя по кускам и хоронить в коробке из-под обуви, — уже не скрывая плещущейся ярости, шипела она сквозь зубы, сверля его пристальным взглядом. — Что этот стервец, что ты — сведёте меня в психушку… Подумать только, его едва не убили… — она устало прикрыла глаза ладонью, усердно разминая переносицу.       Сид вздрогнул, осунулся, растеряв весь пыл, что нашелся у него в избытке ночью. Тихонько, принимая поражение, прошептал склонив голову:       — Этот ученик просит прощения. Но если бы он не прогнал меня, этого бы не случилось! Он думает, что я какой-то жалкий ребенок! — воскликнул Сид, не совладав с так и рвущимся наружу негодованием.       За это он и полюбился Шень Юань — маленький Волчонок. В гневе или радости, смирении или обиде — он был кристально чист, искренен в своих чувствах и поступках. Он не таился за авгуровой маской, как это делал Ноа. Слой за слоем накладывая на лицо тонкую вуаль какого-то правила: почтение к родителям, уважение к старшим, снисхождение к слабым. Не прятал стыдливо слабости за силой, как это частенько делал её первый ученик. Она потеплела, расслабилась и позволила улыбке выскользнуть на поверхность — неожиданно было вспомнить о нем спустя столько лет, но всё же приятно.       Шень Юань прикрыла глаза, подставляя лицо незримому солнцу и, наконец, растратив весь свой гнев, задорно сообщила:       — Ученик получит прощение, как только принесёт Достопочтенной Мне жемчужный чай. С молоком и карамельными, кокосовыми, шоколадными шариками, — заметив, что тот и с места не сдвинулся, а лишь озадаченно пялится на неё своими серыми, как влажная набережная глазами, нахмурилась и продолжила чуть суровее, — давай, живенько! Достопочтенный Наставник Шень желает чертов чай! Тащи его сюда, паршивец ты эдакий, пока тебя не выпороли!       Сид рассмеялся, натянутая тетива в груди расслабилась, и чувство надвигающегося шторма отступило, возвращая всё на круги своя. Осадок этого дня ещё долго будет терзать его мысли. Впервые наставница была с ним не согласна. Сид всё ещё ощущал её злость, хотя и понимал — эти остатки предназначены другому ученику. Он с шутливым поклоном удалился, так и не спросив: что такое этот ваш жемчужный чай.       Оставшись, наконец, в одиночестве, всегда смешливая и беззаботная Шень Юань позволила себе долгий утомленный выдох, а лучезарное выражение лица, на котором изредка мелькала напускная строгость, сменилось на глубокий сплин. Сколько бы она ни уверяла себя в том, что ученики её — самодостаточные и сильные Стражи, что они в силах справиться с любой тварью, но волнений от этого меньше не становилось. А когда те лгали, недоговаривали или просто молчали — беспокойство только возрастало.       Однако, как и в жизни каждого из нас, у Шень Юань были свои пресловутые «но», которые насильно стягивали руки мертвецкими узлами, заталкивали язык поглубже в глотку на пару с гордостью и личным мнением. Она давно не думала о том, имеет ли право требовать правды у своих учеников, если сама столь редко ту самую откровенную честность преподносила им. Ответ ей был давно известен: такого права у неё нет.       Пробуждение во второй, или третий — кто их считает — раз, пришло лёгкое. На миг заглянувшая впервые за многие века боль поутихла, возвращая серое и холодное ничто. Ноа не понимал, темно ли вокруг, или он так и не открыл глаз, хоть и проснулся. Чувствовал лишь запах въевшегося в саму душу этого места фенола, застиранных простыней, электричества, местной кухни с их бесконечными кашами и супами на воде.        Когда он всё же открыл глаза, то уже знал, что лежит в больнице. Точнее сказать, припомнил последние события, не забыв с отвращением содрогнуться. Вспоминая и то, как бесчисленные руки, пропахшие тальком и силиконом, доставали странника с далеких берегов, с того света. Ноа казалось, что он задремал всего-то на пару часов, однако в широкое окно одноместной палаты бил холодный свет фонарей.       На этом небольшом открытии его удивление не закончилось. Последовало второе, вводящее в больший шок и легкую панику. Вся палата: небольшая тумбочка, откидной столик в ногах, широкий подоконник и закуток, предназначенный для медсестры, были заставлены цветами. По углам ютились особенно большие букеты в громоздких вазах и пластиковых ведрах.       Судя по всему, пролежал он тут далеко не один день. Однако же цветы никак не укладывались в голове, пилигрим был честен с самим собой: в его окружении был всего один человек способный на такое, и тот сделал бы подобное исключительно из вредности. Ноа попытался подняться, но с досадой осознал, что тело его не слушается, конечности словно набили ватой, а голова намертво приросла к подушке. Поблагодарив небеса и за ту ничтожную малость, что не провалился в очередные дебри воспоминаний, странник с далёких берегов начал тщательно обдумывать разговор, который точно состоится этим утром.       Стоило заранее решить, что сказать Шень Юань, а о чем промолчать. О демоне, плетущем иллюзии, однозначно следовало помалкивать. Загадочная Матильда вновь всплыла перед глазами полупрозрачным силуэтом. Мотая ногами, она сидела на кресле и рассказывала какую-то новую историю. Жалела и ругала его за то, что он был так неосторожен. Так и не решив, что говорить о ней Шень Юань, Ноа прикрыл глаза.       Моиши — он всё вертел в голове образы уродливых тварей, каких ему довелось повстречать на своем пути за долгие девять сотен лет. Впервые узнав о них в школе Рюмонкан, теперь он знал об этих тварях куда больше.       Во-первых, Мастер Шень была права — они не способны оставить потомство, каким бы то ни было способом. Единственная возможность продолжить род — это заразить своей кровью другое существо: человека, животное или инфернальную тварь. Ноа так же знал: не всякий демон способен на это, но всякий, кто способен, помимо силы и страха перед солнечным светом, передает обращённому частичку воспоминаний.       Во-вторых, эти существа аберрации — побочный продукт неудавшегося эксперимента и, что более отвратительно, моиши — создания, вышедшие из-под руки человеческой. Неконтролируемая зараза, которая едва не стерла целое государство, но была отброшена назад, за завесу. Победа эта обошлась ценой десятков тысяч жизней.       Ну а в-третьих — глицинии полезны ровно так же, как маска во время пандемии, единственный способ убить их — железо в сердце. В разные эпохи их величали вампирами, цвергами. Скандинавские мифотворцы назвали некоторых из них — асраи, а шотландцы на свой лад обозвали трау.       С той роковой битвы у школы Рюмонкан ряды моиши заметно измельчали, и когда-то великие вводящие в хтонический ужас твари, стали всего лишь жалкими фейри, что превращаются в лужу от малейшего проблеска солнца, а шаманы навсегда утратили сплоченность в собственных рядах.       На сей раз уже до крайности раздраженный своей беспомощностью пилигрим провалился в очередное воспоминание. Минуя приятные моменты и клятвенные обещания, разум бросил его в самые черные глубины. Бездны, в которых надёжными цепями за массивными дверьми над пропастью повис всего один крохотный миг.       Ноа стояла на коленях, в слезах обнимая девчушку лет девяти в потрепанном кимоно нежно фиалкового цвета с повязанным ярко-желтым ханхаба-оби. А где-то вдалеке, за мерным шелестом горного леса, слышались звуки битвы. Старый лавр надёжно скрывал от посторонних глаз и ушей произошедшее на горе перед рассветом убийство.       — Прошу Вас, Господин Янь, — прошептала она, едва слышно, вырываясь из пучины отчаяния. Грозясь, так и не закончив просьбу, вновь пасть на самое дно в истерическом припадке. Слезы давно закончились, и лишь мерзкая слизь клокотала где-то под глоткой. — Я хочу уйти, прошу вас… Пока я — это всё ещё я, позвольте мне уйти.       Едва ли Молодой Господин Янь разобрал хоть слово, сказанное ей. Руки, что до боли и скрипа в суставах сжимали меч, бил мелкий тремор, а наполненные ужасом глаза неотрывно глядели на истерзанное тело малютки.       Кровь стекала из рваной раны на шее по хрупким плечам, черным водопадом перетекала тонкими ручейками на маленькие пальцы, что врезались в каменистую почву. Уже не билась фонтаном, но продолжала выплёскиваться в такт бьющемуся сердцу. Она была сильной, но это совсем не играло ей на руку. Страдания всё никак не желали отпускать угасающую жизнь, и пока Ноа прижимала свою перепачканную ладонь к ране, а второй вжимала обмякшее тельце в грудь, силясь забрать учиненные страдания, её продолжала бить агоническая боль. Боль, что до ломоты в костях скручивала мышцы. По старому лесу разносились клокочущие хрипы.       — Прошу Вас, умоляю! — вновь взвыла Ноа, не поднимая на растерянного юнца глаз. — Взгляните, что я натворила! Я слышу эти мерзкие мысли… Они винят во всём людей! Прошу, Молодой Господин, это ужасно! Это больно… Я не хочу причинять никому вреда, и пусть я того не заслуживаю, прошу, хочу уйти, пока мой разум всё ещё…       Девочка перестала дышать, и в тишине, повисшей лишь на миг, раздался свист разрезаемого воздуха, тихий скрежет разрубленных костей и глухой стук. В голове было совершенно пусто. Не было ни волнения, ни обиды, ничего, что позволило бы руке дрогнуть в ответственный момент. Молодой Господин Янь не думал, не терзался мыслями о правильности или последствиях — меч сам собой, а может по велению хозяина, взмыл в воздух и ринулся к земле.       Молодой Господин Янь до рассвета, не смея шелохнуться, держал её мертвой хваткой, прижимая к себе обмякшее тело убитой малютки. Смотрел, как кровь пропитывает почву у корней старого дерева, как вечно белые цветы на мховых лианах багровеют и падают киноварными слезами. Старый лавр негласно пообещал скрыть от мира это преступление и последовавшее за ним наказание. Позволил Молодому Господину Янь рассказать, что юная Ноа, шаман школы Рюмонкан, пала под натиском моиши. Позволил солгать, что ценой своей жизни благородная дева спасла десятки жизней прочих.       Проснулся он уже утром от нетерпеливого тормошения. Шень Юань, нацепив самую суровую и строгую мину, нахмурив брови и поджав уголки губ, ухватила его за плечи и, не думая о ранах и боли, пыталась разбудить ученика.       — Ну неужели, — недовольно буркнула она, когда Ноа разлепил веки. — А теперь, пока ты туго соображаешь, я попрошу тебя рассказать всё от начала и до конца.       В одноместной палате повисла тишина, проснулся он на удивление собранным. С ясной как никогда головой и трезвым взглядом. Только утреннее наваждение оставило после себя лёгкую аритмию, вынуждая бесчисленные датчики и мониторы, что крепились к нему на прозрачных присосках, тихо пищать над ухом, вызывая раздражение. Стоящий перед глазами образ постепенно ускользал в полумрак, разлившийся в углах палаты.       Давно потерянное чувство безмятежности и решимости вновь ускользало под пытливым взглядом Шень Юань, и Маленький Феникс больше не боролся, чтобы удержать его. Напротив, со стыдом и раскаянием отпускал, вновь сковывая цепями и пряча подальше от каких бы то ни было глаз.       — Этот ученик не понимает, почему Мастер Шень злится, — хрипло отозвался он, сверля наставницу пристальным взглядом, внутренне содрогаясь от застревающей в глотке лжи, что вот-вот польётся в уши ничего не подозревающей Шень Юань. — Этот ученик просто выполнял свою работу.       — Выполнял работу? — негодующе повторила она. — Что же, в таком случае, ты выполнил её паршиво, Ноа. Как так вышло, что тебя изрезал на лоскуты какой-то жалкий недобиток?! И не смей… — замялась Шень Юань, так и не выдавив последнее: «не смей мне лгать». — Как так вышло, что ты свалился на его труп? И как, драли бы твои пятки утопленники, ты вообще там оказался?!       Маленькому Фениксу следовало бы почаще вводить свою наставницу в бешенство, чтобы приблизительно понимать, как то самое бешенство выглядело бы на её лице. А выглядело оно весьма странно. Настроение Старой Лисы менялось с геометрической прогрессией: от печали до безудержного смеха, от злобы к равнодушию и так по кругу.       — Упал, — только и выдавил из себя Ноа, прекрасно понимая, что лгать бесполезно, опасно и чревато последствиями. Но ему совершенно не хотелось добавлять к бесконечному списку умерших друзей ещё и имя Шень Юань.       — Упал… — бездумно повторила она, опуская голову. Плещущая в груди ярость так и рвалась наружу, хотелось вдарить побольнее этому во всех смыслах несносному, избалованному мальчишке, впечатать его в стену и потребовать правды. И лишь когда очередная волна драконьего пламени поутихла, Шень Юань продолжила: — в таком случае, как лицо, стоящее выше по рангу, я отстраняю тебя от этого дела.       — Я искал там девочку Матильду, — стушевался пилигрим, каждой клеточкой души ощущая её ярость. Сказал, надеясь как-то отвлечь внимание, запутать и увести, дав ложный след. Только бы Старая Лиса не ввязывалась в его дела. Стыд всё сильнее ворочался где-то в животе, неуютно облизывал едва сросшиеся кости, натягивал нервы и с искусностью заправского арфиста пускал по телу вибрирующую дрожь.       Неожидавшая такого поворота Шень Юань удивленно распахнула глаза, впитывая каждое слово, не такой уж длинной и будто бы абсолютно фальшивой истории. Кто знает, может ей не хотелось в это верить, а может тому виной голос ученика, что сейчас дрожал, как последний лист на осеннем ветру. Попеременно хмурилась, о чём-то задумывалась, теребя увядающие лепестки ближайшего букета, смотрела на него пронзительной желтизной осеннего солнца, силясь считать всю правду прямо на костях.       — Тульпа, — коротко заключила она, подытоживая услышанное. Похолодев лицом и, кажется, не поверив ни единому слову.       Ноа покачал головой и ослабшими руками начал шарить по простыням, перебираясь к тумбочке. Распахивал скрипучие дверцы и выдвигал ящики с мелочевкой из листов, шариковых ручек, в которых затерялся небольшой пластиковый пакет с его мелкими безделицами: пара на вид старых монет, смятые и местами надорванные банкноты. Старая лиса, угадав его замысел, выудила из кармана спортивных штанов сложенный в несколько раз листок, развернула, передавая растерянному пилигриму листовку о пропаже.       — Я не говорю о том, что девочка не настоящая, — объяснилась она, поймав недовольный и чуть обиженный взгляд ученика. — Но о том, что этот образ — всего лишь тульпа, иллюзия, мираж, который, к слову, завел тебя в ловушку, — добавила она, потемнев лицом.       — Нет, я знаю Матильда как-то связана с бруксой, — не унимался Ноа, осознавая, что роет себе яму, но отчаянно продолжая путать её внимание.       Шень Юань предупредительно вскинула ладонь и, окончательно утратив всякое терпение, схватила второй рукой ученика за шею. Ноа подавился вдохом, удивленно распахнув глаза — Старая Лиса, потеряв интерес к дальнейшему диалогу, привела вынесенный ею же вердикт к исполнению.       — Помимо того, что ты мой подчинённый, ты ещё и мой ученик, — отчеканила она неумолимо. Тоном, какого он не слышал никогда прежде в свой адрес. Так Великий Мастер Шень, обращалась разве что к назойливым стражам, что принесли очередные жалобы на её учеников. — В довесок, ещё и упрямый настолько, что вызываешь у меня зубовный скрежет и мигрени. Не хочешь говорить правду — да будет так. Я отстраняю тебя от этого дела и накладываю печать на твои меридианы. Не противься, Ноа, до полного выздоровления я не желаю видеть тебя, слышать тебя и говорить с тобой.       Белая лента скользнула на его шею, по плечу, к рукам, на запястья, огибая торс и ноги, смыкаясь на лодыжках. Ноа зашипел от боли, когда лента обжигающим клеймом оставила на его шее красные отметины, медленно угасающие до черноты, пока, наконец, не вернули лилейную белизну кожи. Шелк разрывался, выжигал незримые письмена под кожей, оставляя на душе пять золотых канг.       Подобным методам прибегали много веков назад, когда Стражи ещё не убивали своих соратников по любому поводу. На провинившемся выжигали кандалы, которые подавляли любую силу. Не имело значения, кто: маг, заклинатель или шаман, пусть даже тень. Все без исключения лишались силы, регенерации и обостренных чувств. Порой это приводило к тому, что провинившийся страж делался в разы слабее обычного человека, что нередко вело к гибели.       — Вашими стараниями я оказался здесь, — дрогнувшим от волнения и обиды голосом прошептал он, ощупывая ещё саднящую шею. — Повинуясь вашей воле я бросил дело в полушаге от разгадки, а теперь должен сидеть на цепи?       Шень Юань встала у окна, скрывая за бьющими в лицо лучами пасмурного солнца всю скопившуюся усталость и отчаяние. Собирая по крупицам остатки своего актерского мастерства, произнесла чётко, всё так же строго:       — Буду честна. Звучит как бред, но если всё подтвердится, я разберусь с этим сама. В лучшем случае в Порту открылась брешь, затянувшая девочку и выплюнувшая бруксу, и обе они уже мертвы. В худшем — повторяется давняя история с похищением людей. Есть и третий вариант, куда менее прозаичный и более вероятный. Всё это людские разборки, и к нам они отношения не имеют. А тульпа — это всего лишь тульпа. Тебя просто поймали рядом с листовками. Будь на их месте плакат цирка или расписанный гастрольный тур какой-нибудь певички — тебя бы повели на смерть слоны в полосатых шапочках или грудастая девица в красном платье.       — Вы просите меня любить людей, но так хладнокровно рассуждаете о жизни Матильды — противоречиво… — вскипел он, не сумев скрыть накатывающей злости, совершенно неестественной, и будто бы и вовсе ему не принадлежащей. Произнес надменно, с толикой презрения, как делал это каждый день много веков назад, пока жил на Весеннем пике.       От холодеющей до температуры полярных ледников Лисы этот тон не ускользнул, на миг подернул заволоченные дымкой воспоминания, когда Молодой Господин Янь всё ещё был настоящим и искренним, но тут же вернул в суровую реальность.       — Ты увидел её, почему? — сощурившись, произнесла она, пропуская мимо ушей ничего не стоящий гнев ученика.       — Это ведь — как вы сказали — тульпа, разве они не появляются, когда им велено? — вернув спокойствие, ответил Ноа вновь равнодушно, почти бесцветно.       — Нет, мой Маленький Феникс. Ты видел её, помнишь её, знаешь, как она выглядит и, думается мне, в деталях способен воспроизвести её портрет. Совсем как…       — Хватит! — воскликнул Ноа, сдирая присоски с израненной груди, укрывая уродливый шрам больничной робой. До этого момента мерно тикающие приборы вдруг взбесились до полного гомона разных звуков, сбитых в кашу, не хватало разве что пожарной сирены.       Ноги не слушались. Ног он и вовсе не чувствовал. Только теперь Ноа это осознал. Обещанное помилование, что по его расчётам пришло бы через пару недель, могло затянуться на долгие годы, а то и вовсе никогда не прийти.       Лишь сейчас Маленький Феникс понял, насколько сильно изранено его тело, и это, на удивление, не вызвало особой паники. Напротив, принималось с философским безразличием. Он действительно хотел бы сказать ей всю правду, выпалить подчистую и освободить душу от тяжелеющего с каждой минутой камня, но просто не мог. Пока Ноа апатично оглядывал свои изрезанные руки, ноги и торс, уже стянутые розовеющим глянцем, Шень Юань подошла тихо, по-кошачьи. Положила руку на плечо, что пару дней назад было разрублено до кости и пробито ржавой арматурой.       — Шрамов не останется, — успокаивающе произнесла она, поглаживая кончиками пальцев загрубевшие лозы наново сросшейся плоти. — К весне всё станет на круги своя. Пойми, мой глупый птенчик — я делаю это не из вредности или в наказание. Так ты поправишься быстрее, и я искренне надеюсь, что не наловишь новых шишек.       — Бывали раны и пострашнее. К чему эта чрезмерная забота? — вырвалось у него необдуманно и поспешно. Но Шень Юань не обратила на это и крупицы внимания, продолжая, задумавшись, разглаживать набухшие лепестки розовой кожи.       — Потому что ты действуешь необдуманно, лезешь на рожон, — тихо отозвалась она, не поднимая угасающего янтаря в глазах на своего ученика. — Потому что делаешь это не в первый раз. Плевать мне на бруксу и эту девочку. На каждого в этой больнице, в городе и во всем мире в общем-то — плевать. Но вот ты, и те немногие, что дороги мне, ради вас я готова сжечь всё дотла лишь для того, чтобы подарить ещё одно мгновение жизни. Такую цену заплачу, не медля, за твою жизнь, мой Маленький-большой Феникс. Но ты не желаешь тратить и пары минут на то, чтобы подумать перед тем, как лезть в любезно раскрытую пасть.       Шень Юань подняла на него чуть печальные влажные глаза. Надежно спрятанная под шелком рука скользнула к груди, аккуратно отводя край больничной робы, обнажая чернильный шрам, давно не сияющий золотистым пульсом вен, провела детскими пальцами по кромке срощенной плоти. На мгновение уловив озадаченный и перепуганный взгляд ученика, Шень Юань легко выдохнула, чуть потеплела взглядом и произнесла всё так же искренне, хоть и противоречиво:       — Это вовсе не значит, что я ненавижу или презираю людей. Не значит, что их жизни для меня менее ценны, чем ваши. Безусловно, даже говорить такое — тяжелый грех. Но для меня это лишь цена. Если кто-то поставит меня перед выбором, я эту цену заплачу. А после пусть бездна терзает мою душу до скончания времён. Это будет уже не важно.       Она скользнула рукой по шее, отгоняя саднящую огнем боль — приподняла побледневшее и изнуренное лицо пальцами за подбородок и продолжила вкрадчиво, с осторожностью, словно ступая по тончайшему льду:       — Твоя жизнь — самое ценное, что у меня осталось, так не растрачивай этот дар понапрасну, — мягко напомнила она, возвращая беззаботную улыбку на розовеющее лицо. Персиковые губы, что всё это время сжимались в недовольную бледную полоску — смягчились, а в уголках глаз показались едва заметные морщинки.       Ноа сдался, не выдержал и опустил голову, поражённо принимая тот факт, что собственная жизнь ему не принадлежит. Свою он когда-то растратил на глупости и теперь живет взаймы — в долг у своего бессменного наставника Шень Юань, что ценой собственной силы подарила ему ещё один шанс. Никогда прежде она не напоминала ему об этом, какую бы паршивую выходку ученик не выбрасывал. Тот факт, что эти слова прозвучали, что-то надломил внутри, и теперь этот несуществующий орган исходил желчью по трещине, прожигая в душе огромную дыру. Всю его ярость на пару с негодованием затопило ледяной волной покаяния и смирения. Старую Лису никогда не интересовали его планы и замыслы, и он негласно принял этот факт в тот момент, когда его сердце вновь начало биться много лет назад.       — Этот ученик просит прощения, — искренне ответил он, выдохнув скопившееся напряжение.       — Этот ученик виноват лишь в том, что больше не хочет жить, — грустно прошептала она, проводя рукой по исцарапанной щеке, и, словно искусный художник, добавляющий последние штрихи на свое идеальное творение, сметала мелкие ранки и синяки. — Он очень давно и рьяно желает умереть. Но вот что я тебе скажу, мой Славный Феникс: смерть для нас никогда не будет концом страданий. Так что можешь не теплить надежду, что великий Яма отправит тебя по пути очищения, в котором ты забудешь все печали и радости этого мира. Ад уже здесь. В каждом из нас бурлит котел из злобы, ошибок, сожалений, самых грязных и сокровенных мечтаний. Смерть — это лишь ещё одна дверь, за которой тебя будет ждать ещё один мир. Такова участь всякого, кто посмел пойти против природы.       Чуть помолчав, наблюдая, как её ученик всё ниже клонит голову к груди, пытаясь спрятать то, что ей было и так известно, продолжила:       — Этот ученик уже наказан, так что Достопочтенная Я, не станет расспрашивать о том, что случилось на складе, и тем более о том, что он едва не совершил в городе Аннеси, в полушаге от разгадки или на пути к своему безумию. Если, — добавила она язвительно. Намеренно ли, а может, по случайной неосторожности возводя стены и копая рвы, теряя ту незримую и восхваляемую всеми связь ученика и его учителя. — Если этот ученик будет приносить Достопочтенной Мне жемчужный чай, как только поправится. Каждый день до скончания времён. Или до тех пор, пока меня не начнёт тошнить от его вкуса.       Пилигрим удивленно распахнул глаза, не поднимая головы, надеясь, что эта маленькая вольность его эмоций ускользнула от цепкого взгляда Шень Юань. Радуясь и тому, что пытливые датчики, считывающие его пульс, были оборваны. Ноа рублено кивнул и поспешил перевести тему, прежде чем она, забыв данное слово, не удержавшись от расспросов, прибегла бы к методам куда хуже, чем печать на меридианах.       — Но цветы я чем заслужил? — страдальчески произнес он, так и не разгадав этой хитрой издевки, старательно ускользающей из-под внимания пытливого сыщика.       — Ах, это! — поспешно опомнилась она, оглядевшись, и настроение, что менялось скорее, чем ветер в море, вновь взлетело до небес, ознаменовав свой триумф ехидной усмешкой. — Твой милый друг по три раза на дню слал букеты. Место в офисе закончилось, а у Фабио и вовсе разыгралась аллергия. Я благоразумно передала ему новый адрес твоего обитания.       Ноа побелел почище мела, наконец подняв на Шень Юань всё же сияющее безразличием лицо, скрывая под опущенными ресницами горящую в глазах ярость. Сказать по правде он и думать забыл об этом лузитанском музыканте? Писателе? Или кем этот паршивец был. Верно говорят: мужчине достаточно десяти секунд, чтобы определить, нравится ему новый знакомый или нет. И свой ответ он получил уже через три — точно нет.       — Попросите персонал его не впускать, — отрезал он без промедлений. — И цветы эти… Выкиньте.       — С какой стати? — неподдельно удивилась Шень Юань, округлив глаза до, казалось бы, немыслимых размеров, — они тут не для тебя, а в благодарность медсестрам. Да и, признаться, — мне приятно видеть, как ты психуешь, пусть себе стоят в наказание. Отдыхай, — сказала она напоследок, оставив на откидном столике прозрачную баночку с перекатывающимися внутри черными жемчужинами. Тихо направилась к двери, с удовольствием смакуя каждый выпускаемый учеником острый взгляд в спину.       Поделом, — подумали оба. Шень Юань не наказывала учеников. О чём говорила как с досадой, так и с гордостью. Но правда была такова, что она никогда не делала это своими руками — позволяя тем самостоятельно расхлебывать невесть кем заваренную кашу. Ноа же не принимал этот факт карающей дланью своей наставницы, что лучше бы порола до смерти бамбуковыми розгами или изгалялась линчеванием, чем терпеть несносного лузитанца. Терпеть он, в общем-то, и не собирался, намереваясь как можно скорее сбежать из этой больничной пыточной в полюбившуюся с первых минут квартиру.       Однако едва он успел подумать о побеге, как решение пришло само. Не спрашивая разрешения и с самой недовольной миной на лице, в палату вошел Сид. Для пилигрима сейчас он был подобен ангелу, провидению, ниспосланным спасением и глотком ключевой воды в пустыне. Даже злобные искорки в его глазах не умаляли восхищения Ноа.       — Тебя тоже наказали? — поинтересовался он скептически, отчего-то уверенный, что этого любимца всех и вся ни при каких обстоятельствах не могут заставить разбирать архив, таскать непонятный чай и переписывать сутры на пару с давно устаревшим «Искусством войны».       — Да, — отозвался Ноа, не в силах стереть с лица глуповатой улыбки. Пилигрим улыбался так редко, что, похоже, забыл, как это делается.       — И что она сделала? — не веря в случившееся чудо, просияв, спросил Волчонок Сид.       — Понизила до слуги, — пожал он плечами в ответ, словно это само собой разумеется. Ноа часто видел её престранные наказания других учеников в ордене Шеньсин. Она заставляла юных адептов ухаживать за своим садом, а когда провинившихся оказывалось слишком много — отправляла их в поля к крестьянам.       За это все ученики хором ненавидели Ноа, потому как её лучший ученик, точно надзиратель, должен был ходить за ними и следить, как те засевают поля, собирают урожай и главное — не пытаются заделать деревенских бастардов в своих именитых родословных. Так Шень Юань пыталась сблизить ученика с прочими адептами, но тот лишь больше их ненавидел. Раздражаясь их глупостью и тем, что его оторвали от действительно важных, по мнению семнадцатилетнего юнца, дел.       Сид едва не уронил на пол челюсть, но вместо неё о керамические плиты разбились все представления об отношениях этих двоих. Всё придуманное его воспаленным от ревности мозгом оказалось сплошь ложью самому себе. Шень Юань, может, и любила Ноа, как ему думалось, да только не больше, чем любого другого ученика, что были до него и будут после. Волчонок спрятал-таки свои острые молочные зубки и спросил:       — Тебе что-нибудь нужно?       Только и ждавший этого вопроса Ноа, не смея унижаться и рассыпаться в просьбах, от непомерно раздутой гордости — просиял. Стушевался, придавая себе, как всегда, отчужденный вид и растягивая губы в миролюбивой улыбке, которая, впрочем, наводила жути похлеще любой инфернальной твари, ответил:       — Если только, — выдержав паузу, словно бы на самом деле нужд у него нет, и он придумывал просьбу на ходу, продолжил: — разве что до квартиры добраться.       — Отлично, — тотчас подхватил Сид. — Завтра мы с Фабио заедем за тобой. Что ещё?       — С остальным я справлюсь сам, спасибо.       — Ясно, — отозвался он, не зная, как вообще можно разговаривать с этим напыщенным снобом. — Тогда мог бы ты в следующий раз не посылать меня за неведомой дрянью только ради того, чтобы я тебе не мешал. Я не какой-то там щенок беззубый и тоже кое-что могу.       «Кретин» — подумал Сид, но всё же оставил это за зубами.       Вместо ожидаемого жеманства, презрения в холодном взгляде или желания поставить зарвавшегося щенка на место, Сид услышал в ответ приглушенный смешок, который вскоре перетек в болезненный всхлип. Ноа устало упал на кровать и, не спуская со спесивого Волчонка глаз, ответил:       — Мне действительно очень жаль, — он выглядел искренним и кротким, однако таковым лишь казался на первый и не очень опытный взгляд. — Жаль, что ты не пал смертью очень глупых, но, безусловно, храбрых.       Обнаружив за старшим учеником ещё и задатки к бранной ругани, Сид окончательно стушевался от того, с какой скоростью его навязанный пример для подражания падает с пьедестала Шень Юань и в то же время поднимается в его личном рейтинге тех, за кого он готов разок дать в морду.       — Ну, может, не такой уж и кретин, — натянув скептическую мину на свое бледнеющее без палящего солнца лицо, ответил он после долгого молчания.       — А ты по прежнему глупец, — всё так же серо и равнодушно, с растаявшей на лице улыбкой сказал Ноа.       Ответив коротким смешком и аккуратно закрыв за собой дверь, Сид растворился в гулких шагах по пустынным коридорам, оставляя пилигрима в гордом, но отчего-то не очень желанном сейчас одиночестве.       В окружении цветов с сопровождающим их запахом увядающей жизни и застоялой воды, время тянулось бесконечно медленно. Ноа готов был поклясться, что секунды издевательски растягивались годами. Он не мог встать и вышвырнуть всю эту разномастную братию, пестрящую гротескной несовместимостью, за дверь. Чувствовал он себя до крайности паршиво: то ли от собственной никчемности, из-за которой ему нужно лишний раз общаться с людьми и, что куда страшнее — лгать им; то ли от затхлого запаха цветов, в котором смешалась такая эфирная каша, что хотелось отрезать себе нос.       Вызывал отвращение не только запах, но и сами цветочные веники. Паслен гибкими лозами обвивал декоративные подсолнухи. На другом: пахучая белая лаванда вперемешку с колокольчиками сидела в горшке герани. Несколько пышных букетов белых лилий томились в каких-то заляпанных старых ведрах рядом с пушистыми ветками миндаля — и откуда бы ему взяться цветущим в конце октября, Ноа не понимал.       Но особенно странным был небольшой букет на откидном столике: красный амариллис возвышался над окружающими его ирисами, перетекающими в голубоватые орхидеи в обрамлении белых и ещё не раскрывшихся бутонов фрезий. Запах, доносившийся от этого рассадника головной боли, был едва уловимым, прохладным и почти успокаивающим, но вот вид вызывал сплошное раздражение.       Так его и застал безликий парень в зеленой кепке и куртёжке того же цвета с эмблемой магазина цветов на спине. Ноа устало вздохнул, когда в дверь следом за курьером втиснулся ещё один букет.       — Могли бы вы избавиться от них? — осторожно поинтересовался Ноа, когда тот уже оглядывался по углам палаты, думая, куда пристроить очередной рассадник аллергического расстройства.       Паренёк вздрогнул и только теперь сообразил, что лежащий в постели почти знакомый-незнакомец, наконец, очнулся. Просиял, улыбнулся, но тут же осёкся, глядя на Ноа с нечитаемым выражением лица, и, чуть помолчав, ответил призрачно знакомым голосом:       — Не любите цветы? — с легким налетом досады.       Ноа кивнул и, не надеясь, что у курьера нашлось бы на это время или желание, сказал почти умоляюще:       — Я вам заплачу.       Незнакомец кивнул в ответ и с лучезарной улыбкой начал собирать все мелкие букеты в одно ведро. Уже на первом подходе к двери добавил:       — Вам не по душе цветы, или тот, кто их подарил? Деньги, к слову, мне не нужны, — предложил он несколько уязвленным тоном.       Ноа лишь махнул рукой, оставив дальнейшую судьбу неказистых уродцев в руках паренька. Прикрыв глаза, нагло притворился спящим.