Хроники Иномирья

      Постыдное бегство во второй раз уже не терзало и принималось с философским безразличием. Однако, тело все еще поддавалось порыву, и это поспешное отступление на уровне инстинктов сыграло с Ноа злую шутку: бежал он пешком, совершенно забыв о своей четырехколесной старушке. Туманная прохлада освежала, студила мысли и успокаивала чувства, а молочная пелена, казалось, надежно скрывала пилигрима от любопытных взглядов ранних прохожих.       Только теперь, оказавшись во власти промозглого холода, Ноа запоздало сообразил: те редкие прохожие, что пялятся на него отнюдь не из любопытства к диковинке, — пусть он и не был лучшим представителем азиатских черт, но даже так, его собратья редко забредали в эти края, — смотрели они исключительно с недоумением. Каждый прохожий потеплее кутался в свои легкие пальтишки, курточки и ветровки, прятал некраснеющий нос в мягких шарфах и за высоким воротом.       Пилигрим же шел, не замечая холода и слякоти, в привычном ему костюме тройке: брюки с давно вышедшей из моды высокой талией приятно облегали стройные длинные ноги, не в притирку. Темно-синий пиджак, в тон брюкам, на четырех пуговицах облегал талию и хорошо подчеркивал прямую спину, а жилет серого цвета в мелкую клетку стыдливо выглядывал над рядом пуговиц. Наряд был, безусловно, элегантным, — в купе с начищенными до блеска оксфордами и лоснящейся гривой иссиня-черных волос собранных в высоком хвосте — но вот теплым он уж точно не был.       Ноа запоздало догадался, что большинство людей пялились на него по той простой причине, что всякий раз он вываливался из общей картины — будь то собачий холод или адское пекло, проливной дождь, морось или снег — он был в своем бессменном костюме, который путем нехитрых махинаций при помощи иглы и пары потраченных за работой вечеров никогда не пачкался, не промокал в воде и изнашивался тоже весьма медленно.       Смирившись с этой простой истиной, он не забыл и поспешно устыдиться: с каких это пор он начал считать себя настолько привлекательным и неотразимым, что вел счет брошенным на него мимолетным взглядам? Конечно, люди порой не забывали ему об этом напомнить, но с каких все же пор он с таким злобным отвращением смотрел в ответ. Точно выставленная на всеобщее обозрение писанная картина, которой в пору бы висеть на стене, увенчанной золотой рамой, но вместо этого ее нахально выперли за дверь продаваться задарма.       Ответ пришел весьма скоро: с тех самых пор, как люди отчаянно цеплялись за внешность, сберегали всеми силами свою молодость, порицали — пусть и бессловесно, пусть глубоко в душе, стыдливо и крамольно — всякого, кто не жалел об утраченной красоте и о пришедшей на порог старости. Любого, кто той самой красотой не обладал от природы, тоже спешили обойти стороной.       Ноа же был давно и глубоко стар, ценил больше красоту внутреннюю, но в мире, где превозносят распустившиеся цветы, никому не интересен старый лес. Люди предпочитали гулять среди цветущих садов и окученных клумб, а не по извилистым и ухабистым тропам под кронами многовековых деревьев. Никому больше не хотелось изведывать потаенные уголки и выискивать опушки полевых цветов, надежно спрятанных за колючими кустами, разлапистыми ветвями. Кто в этом мире согласился бы проделать такой долгий путь лишь ради одной жалкой поляны в глубине леса?       Никто. Не найдется в мире человека, который наслаждался бы не результатом, но самим процессом; того, кто всю жизнь готов бродить в этих дебрях из любопытства и наслаждения, а не ради поиска той самой поляны, где на поверку и цветы были самые обыкновенные, невзрачные, не такие холеные, как в садах и парках. Пока прочих долгожителей люди поражали своей причудой, Ноа поражался лишь их лени, настолько закостенелой и застоялой, что даже в простых истинах им разбираться было не с руки.       Как стадо, безвольное и гонимое невесть чьей рукой, они рвались за красотой, богатством и властью, достигали ли они своих чаяний — значения не имело: в итоге все без исключения были в тотальном одиночестве, утягивая за собой и тех, кто той самой ленью не обладал. Тех, чьи глаза еще горели страстью, желанием узнать неизведанный мир, будь тот вокруг или внутри.       Ноа чувствовал себя преданным абсолютно всеми: виновными и не причастными, знакомыми или прохожими — все они повинны в том, что утянули его за собой на это дно. Где все любовались красотой, диковинностью, продавали глаза пестрящим витринам, не замечая, как мир вокруг и сами они чахнут без спасительного света.       Краем ума он и сам порой одергивал себя на мысли, что куда приятнее смотреть на людей красивых, хоть и беспробудно глупых, тех, что светились каким-то счастьем, были беззаботны и ничуть не стыдились своей бестолковости. Ноа, чего греха таить, таким даже завидовал, как голодный волк наверняка завидует овечьему стаду, за которое заботливо решает все проблемы кто-то другой, кто поумней да поопытней. Тем, кто по молодой глупости был достаточно красив, чтобы сыскать общественное одобрение, а к старости так и не поумнел, чтобы не видеть изъянов в бессмысленно прожитой жизни.       Но все это было развлечением. По правде, люди, как бы он не старался их понять, были всего лишь людьми: глупыми или умными, хитрыми или ведомыми — не имело значения; век их невелик, и от этого мало кто успевал задуматься, почему заботливая длань, что раньше указывала на зеленые пастбища да ручьи с ключевой водой, теперь толкала их на скотобойню.       Мысли эти неизбежно сводили тонкие брови к переносице, а глаза наполнялись разочарованным блеском, потому, здраво рассудив, Ноа поспешно отложил их в сторону.       Как только его замыленный взгляд вновь обратился к миру — он остолбенело замер. Сколько бы ни прошло времени и как бы далеко не двинулись технологии, люди продолжали давнюю традицию лепить на стены, доски, столбы и телефонные будки бумажные объявления. На сей раз он встретился взглядом с девчушкой лет одиннадцати — та смотрела на него сияющими наивностью и добротой глазами. С листовки о пропаже. И теперь, точно пробудившись ото сна, он осмотрелся: все здесь было залеплено этим детским личиком — оно было в витринах еще закрытых магазинов, на каждом фонарном столбе, вдоль стен и под дворниками на стеклах машин.       Но пугало другое: куда бы не падал его взгляд лицо это следовало за ним, обрастало каштановыми волосами, из блеклой черно-белой картинки превращалось в яркую чуть загорелую кожу, отращивало недостающее тело. Вот перед ним уже стояла та самая пропавшая девочка, в длиннополой юбке цвета застиранной синевы, в белой рубашке с кружевом на воротнике, вышитым старательной рукой, красовалась новехонькими красными туфельками. Впервые в жизни Ноа испытал такой хтонический ужас — впервые за много веков, он отчетливо мог воссоздать в памяти чей-то образ до мельчайших деталей. Юное личико ясно вырисовывалось, стоило ему закрыть глаза, это сбивало с толку, зудело под ребрами и вынуждало руки неумолимо дрожать.       Давно утраченные в скитаниях через многовековую тьму, всплывали образы, сначала размытые, точно маслом на холстине вырисовывали набросок, но с каждым шагом на ватных ногах обрастали все более ясными чертами. Тот единственный образ, что был забыт от времени, добровольно, а не по прихоти его мозга. Он настырно отгонял от себя эти мысли, пытался затолкать поглубже во тьму, утопить в этой мазутной черноте прошлого. Но хмарь по велению не подчиняющегося разума лишь отступала, высвечивая фантом уже совсем другой, давно забытой девушки, что повстречалась на его долгом пути когда-то давно, где-то далеко. Образ той, кто навсегда изменил его отношение к людям и вещам, к жизни и смерти. Ноа вырывался из этих звенящих пут ее смеха, гипнотизирующего взгляда, и едва это ему удалось, как уже другие глаза смотрели на него с тем же выражением.       Ноа чудилось, что девчушка знает его с самого рождения, смотрит с такой любовью и теплом, словно не раз гуляла в тех лесах. Знает — там сокрыта далеко не одна поляна, опушка или пригорок; словно знакома с каждой поющей в ветвях птицей, и таящимся в корнях зайцем, давно не боится хищного взгляда, притаившегося в засаде волка или тигра.       Девочка тем временем беззаботно смеялась, поднимала над головой победоносно дневник, в котором ровным строем красовались пятерки, и лишь плавание ей давалось тяжелыми усилиями — откуда-то он это знал. Как знал и то, что Матильда пахнет карамелью, теплом, сосновой стружкой; что пачкает манжеты в чернилах при письме, любит гулять в парке неподалеку, предпочитает мороженое исключительно шоколадное, кормит чаек всем, что осталось со школьного обеда; и, глядя на облака, воображает, на что похожи эти великаны. Знал, что та тайком ворует его книги, от чего-то сплошь любовные романы, и читает, когда давно пора бы отойти ко сну. Прячет под подушкой куклу, хотя сама то отрицает, таскается с ней повсюду; не любит овощи, как и все дети, и побаивается пробовать персебеш, искренне считая морских уточек отвратительными.       Ноа не заметил, как Порту, едва успев проснуться, уже вновь отходил ко сну; как в этих погонях за фантомной девочкой он потерял весь день. А старый великан напевал дремотную песенку, разгоняя припозднившихся на вечернем променаде крыс, заботливо окутывал свои старые прохудившиеся домишки очередной порцией тумана, сдобренного ароматами портвейна и терпких сигарет. Улочки старого города, оставшись без внимания пилигрима, пускали за ним следом сияж окончательно угасшего лета, добавляя в туман капельку делириума.       Он бродил незнакомыми тропами, слушая историю без слов, но все же знал, что голос у нее звонкий с хрипотцой от вечно простуженного горла; наблюдая, как она с улыбкой и энтузиазмом рассказывает о прошедшем дне, словно читая по губам — все понимал.       Матильда не рассказывала, что с ней случилось, почему она пропала и когда. Она скакала вокруг пилигрима, точно неуемная лягушка, иногда выпрашивая фантомного мороженого, отчего-то жалуясь на невыносимую жару в конце октября. Не рассказывала, потому что и сама не знала, еще не знала. Прошибло ледяным ознобом, это не фантом, не призрак и не наваждение — это воспоминания, вполне реальные, хотя и принадлежащие, казалось, кому-то другому.       Всю ночь он бродил в тумане, который нанесло не то с воды, не то прямиком из его помутненного разума, узнал, где жила Матильда, в какой воскресной школе училась и где обитали ее друзья, где она прятала свой личный дневник и в каких местах ей больше всего полюбилось провожать закаты. Наперво подумав, что он каким-то чудом уловил поблизости присутствие девочки и теперь мог вторгнуться в ее воспоминания, он слепо шел за ней след в след. Точно ищейка в поиске ответа на терзающий его вопрос: почему он, почему сейчас, и почему именно ты, Матильда?       А Матильда тем временем безмолвно стояла на мосту «Ponte móvel de Leça», который она пересекала ежедневно на пути от родительского дома до пляжа, друзей и любимого парка. Смотрела, как в гавань заходят баржи, как их опаляет алый свет фантомного светила. И лишь к поздней ночи, когда далекий звон колоколов пробил третий час после полуночи, девочка сменила привычные и уже знакомые маршруты на один весьма примечательный.       Матильда в этом своем воспоминании была отчего-то очень взволнована, но Ноа никак не мог распознать, что стало тому причиной. Она тянула к нему свои эфемерные руки и все тащила куда-то в глубокую глотку порта, где за ровным строем пик мелькали старенькие скособоченные склады, треснувшие и поросшие травой асфальтовые площадки, павильоны и небольшие каморки охраны.       Ноа понимал, что девочка пропала, с невыразимой тоской и болью, что щемила ребра, полагал, что она давно мертва. И потому совершенно не мог взять в толк, отчего же сейчас, когда она так рьяно старается ему что-то показать, он с несвойственным самому себе чувством усталого раздражения — всячески препятствовал этому.       Матильду подталкивали невидимыми руками куда-то прочь, несмотря на сопротивление, вызывающее в Ноа злобное раздражение. Тогда он остановился, а фантом, которого продолжали тянуть незримой хваткой растворился в мышастой тьме переулков.       Стоило той скрыться, как сердце словно пронзили раскаленным прутом, проламывая ребра, перебивая позвонки, вынуждая безвольно кренится, Ноа поспешно прислонился к забору, что отделял Матильду от заветного нечто. С запоздалой тревогой понял, что больше ее не увидит, что воспоминания самые что ни на есть его собственные и это было последним.       А беззаботный Порту тихонько поглядывал на пилигрима из-под смеженных занавесок, устало вздыхал колющей прохладой всякий раз, когда метающийся по улочкам Ноа нарушал его покой. Где-то вдалеке слышались отзвуки совсем другого города, того, что просыпался по ночам. Старый великан, заслышав своего инфернального брата, недовольно ершился каменной кладкой мостовых и набережных, скрипел плохо прилаженной черепицей, точно разбуженный кот. Люди, радуясь уходящему теплу, никак не желали собираться по домам — все шумели своей новомодной музыкой да обжимались по углам ужаленные весенним ветром. Никто не замечал потерянного пилигрима сквозь пьяные шоры, ослепленные неоновым светом глаза, не видели таящуюся тень, что прокрадывалась в глубь от старого Порту.       Вернувшись посреди ночи в офис, он пробрался через главную дверь к гаражу, освободил свою старушку из сгустившегося мрака, смахнул с той невесть откуда навеянную пыль, долго слушал, как она недовольно причитала без повода, не желая заводиться. А мысли все метались остервенелым роем, сталкивались и разлетались, то и дело подкидывая ужасающие картины, навеянные переживаниями чужими, незнакомыми. Он встретил эту девочку всего-то утром, но словно знал всю жизнь. Это пугало, терзало попеременно болью и отчаянием — чуждыми, страхом и непониманием — собственными.       Ему нужно было все обдумать, расставить по полочкам, систематизировать и узнать все, чего это фантомное видение рассказать ему не успело, то, о чем само еще не знало. Наперво Ноа хотел понять, кому же на самом деле принадлежат эти видения. Руки тянулись к телефону: так и чесались набрать номер своей всезнающей наставницы. Но он отчего-то делать этого не стал. Струсил, возгордился или просто припомнил, до чего та бывает ворчлива, — попробуй ее разбудить раньше положенного. Добрался до места, где фантом его покинул, да так и замер в нерешительности. С трудом совладав с суррогатной тревогой, замер как загнанная в мыле лошадь. Время было уже не позднее, а скорее раннее, и наплевав на то, что несуществующие прохожие могут о нем подумать, Ноа просто сел на влажный камень старой кладки. Выпрямил спину, закрыл глаза и выгнал из головы все двойственные мысли.       Одна их часть казалась ему суррогатной, чуждой, молила вернуться и отыскать призрак Матильды, провести с ней еще хотя бы миг. Вторая же велела остановиться, немедленно все обдумать и пойти путем иным: перемахнуть через забор и во что бы то ни стало отыскать причину этого помешательства. Так и не найдя ни компромисса, ни победителя, Ноа запер на глухой замок вообще все мысли, заткнул рты каждому голосящему обрывку собственного сознания и лишь в полной тишине решил: отыщет он это загадочное, волнующее чужое сердце нечто.       Иного способа он придумать не смог. Мало того, что этот фантом путал его мысли, так еще и бесцеремонно отвлекал от работы. Запоздало разозлившись, он махом преодолел забор и, наконец, добившись штиля, что всегда царил как в сердце, так и в голове, спокойно вздохнул. Блуждал, прикидывая взглядом, куда же так отчаянно рвалась Матильда, возрождая ее образ в памяти, пытаясь по губам прочесть слова. Теперь бесстрастно, скрупулезно и с рвением охотничьего пса, он выискивал малейший след, любой намек. В паутине запахов, цветов и горклых вкусов, отыскивал тот самый, карамельный аромат. А ноги его тем временем сами собой вели по извилистой тропе, со всех сторон обставленной пестрой ржавчиной громадных контейнеров, пока, наконец, не вывели в самое сердце поросшего мхом лабиринта.       В свете тусклого луча карманного фонарика высился великаний склад, и отраженные частицы света, вкупе со скудными пожитками угасающей луны и звезд, смутно подсказывали фигуру тощего юноши, высокого, в потрепанном и местами пачканом ржавой краснотой, спортивном костюме незатейливого серого цвета.       — Что ты здесь забыл?.. — настороженно, хрипло окликнул его Ноа. В два шага достигнув цели, ухватил за грудки и прижал к ветхой металлической стене, что тотчас отозвалась визгливым волнением старых заклепок.       Он готов был увидеть здесь что угодно. Будь то растерзанное тело знакомой незнакомки или ожившее воспоминание из прошлого, что много веков было похоронено под слоем черной пыли. Пусть бы тут пили чай из детского сервиза, самые разнузданные и отвратительные твари Иномирья — он и бровью не повел. Даже если все эти выдуманные боги решили устроить оргию на прохудившемся асфальте — не удивился бы. Но юнец, что злобно скалился в стальной хватке Ноа, каким-то чудом его все же удивил, немного даже напугал.       — Пропал на две недели и меня спрашиваешь? Какого дьявола?! Иди ты в задницу, понял? — тут же вернул ему искристо-злобно Волчонок. Без чуткого подзатыльника от наставницы или старого друга, осмелев настолько, что совсем забыл о субординации.       Он еще долго крутил в голове эти слова, пробовал их на вкус и с недоверием поглядывал на Сида, силясь раскусить его жалкую уловку. Не мог ведь Ноа в самом деле, вместо одного лишь дня, потерять целых четырнадцать, он точно лгал, пусть весьма искусно. Потянулся к телефону, но тот с трикстерской усмешкой сообщил, что батарея села. И в померкшем экране словно прочитал, — подобные провалы ведь не редкость.       Порой увлекаясь чем-то, он проваливался на месяцы и годы, что пролетали в мгновение ока. Сложно совладать со временем, когда у организма нет никаких потребностей, когда ему не требуется пища, сон и теплый кров. Зачастую они просто повторяли этот ежедневный ритуал от скуки, чтобы как-то совладать с собой от безделия или прикоснуться к такой заветной «нормальности». Но все это было лишь рефлексией, видимостью чуждой жизни. В действительности многим из Стражей не нужен был даже воздух, чего греха таить, некоторые обходились и без тела.       Ноа беззвучно выругался, отпустил перепуганного Волчонка и покосился на двери склада, задавая вопрос, ответ на который напрашивался сам собой и от того еще больше раздражал.       — Ты ищешь здесь следы бруксы? — поинтересовался с долей сомнения, иной причины такой встречи он придумать не сумел.       — Следы краски, — тотчас бросил ему злобно Сид. Но продолжил уже чуть пристыженно, словно каясь в украденном куске чужого пирога, — когда я получил ту чертову папку на стол, то зацепился за пресловутую краску. Можешь звать это чутьем, состав был неполный, но я узнал, что ее давно не производят, потом долго искал списки и разрешения на строительство в годы, когда ее еще выпускали…       …Сид потратил один вечер штудируя и сверяя нормы и стандарты, заключенные контракты как городские так и частные, выискивал ту самую краску. Нашел, и тотчас потемнел лицом, когда бездушная машина выдала ему целую кипу бумаг, в которых черными насмешками по белому безразличию к чужому времени, плясали неутешительные адреса в численности своей перевалив за пять сотен. Поначалу он бессильно злился, что чужие заботы скинули на его мальчишеские плечи, раздражался, но, когда этот нахальный пилигрим ворвался и нагло растоптал все его старания, воспрянул с праведным гневом. Обошел каждый адрес, и звеня склянками и пробирками возвращался в офис, делал пробы, записывал результаты и отсылал незнакомцам в главный штаб, чтобы те с высоты собственных знаний отыскали совпадения. Потратил на это незаслуженно много времени, отрывая его от каждодневных тренировок, сна и даже перекусов — которые все еще были необходимы.       И все это лишь для того, чтобы в итоге сделать эту паршивую работу, назло и в отместку, бросить результат в лицо мерзавцу с далеких берегов. Наслаждаться с упоением, как тот стушуется, расстроится и признает в нем равного, а не того, кто мог подчищать за ним хвосты да клепать отчеты. Сид больше всего ненавидел тех, кто смел с высоты своего статуса помыкать другими, тех, кому он безнаказанно бил рожи всякий раз, как доводилось работать в компании с другими Стражами. Сколько бы не распиналась Шень Юань о недопустимости подобного, в глазах ее он видел одобрение, и всякий раз когда бессменная наставница вставала на его защиту, то делала это исходя из собственных принципов.       Для юноши выросшего по приютам да подворотням, все эти старейшины, сидящие под хрустальными потолками, в дорогих одеждах, за высокими трибунами и глядящие на всех с высоты бесценного, непонятно по чьим меркам, опыта — не имели для него никакого авторитета. Их слова были пустым звуком, а приказы и законы бессмысленным мытарством. Имела значение лишь Шень Юань, он без стыда и с чистым сердцем признавал, что по уши в нее влюблен и готов на что угодно лишь бы та одобрительно кивнула. Тренировки до изнурения для него были благословением, а заучивание формаций и скучнейших писаний — манной небесной, ведь все это время его заботливо вели под руку, сберегая от любых невзгод.       Она спасла его, распахнув огромный новый мир: место в ночлежке сменилось на просторную квартиру, жалкие консервы и каши, доставшиеся как подачка с благотворительной кухни, уступили место любому капризу. Он был безрассудно богат, как материально так и духовно, и потому — только ей дозволялось что-то требовать, указывать и наказывать.       Ноа замер, только теперь его осенило чужой гениальностью, чем он и поспешил обрадовать своего ночного друга:       — Ну конечно! Это же очевидно, сажа ржавчина и краска — порт прямо под нашим носом…       Однако, поймав на себе злобный мальчишеский взгляд прикусил язык, Волчонок Сид пусть и был умен, но вот опыта ему недоставало и выцепив из клубка лишь одну нить, он не стал сплетать ее с другими, и теперь Ноа понял всю глубину проделанной работы. В большей степени она конечно обернулась бесполезной возней, но цели Сид таки достиг.       — Она просила тебя искать? — устало выдохнул Ноа, словно почуяв теперь свалившиеся ему на плечи четырнадцать запойных суток, в которых он блуждал в потемках чьей-то иллюзии.       — Никто не просил, я сам, — визгнул щенок, все еще дыбя загривок и скаля молочные зубки. — Скучно здесь, представь себе. Вот я и решил поискать, делать все равно нечего. Фабио взял отпуск и умотал на острова, ты исчез, Мастер уехала пару дней назад. А этот твой псих все шлет… Не важно. Я здесь, и ничего ты уже не сделаешь.       Ноа с грустью осознал, что других людей в его рядах не водится, вся семья паршивого на характер Сида, это три жалких человека, Фабио который заимел семью; Шень Юань, сколь угодно добрая и отзывчивая, но все же своевольная и самолюбивая. Да Ноа, что едва появился, а уже принял всех их в штыки. Малец был одинок как никогда прежде этой ночью, и каким будет всю оставшуюся жизнь.       А вопросы срывающиеся с языка пилигрима, внезапно слишком уставшего чтобы думать, становились все глупее:       — Как же семья, делать нечего так пойди домой… — запоздало прикусив язык, заткнулся Ноа заметив промелькнувшую обиду и грусть в глазах Волчонка Сида. Тот не ответил, отвел взгляд и словно бы забыв о его существовании поплелся вдоль ржавых стен.       Склад этот отличался от прочих: двери тут не запирались за ненадобностью, представлял собой не пустую жестяную коробку в пару этажей — а нечто напоминающее офис, давно заброшенный. Он вырастал над лабиринтом усталым великаном, с металлической лестницей по фасаду, до самой крыши, на площадках пролетов виднелись двери. Деревянные, в обивке из профлиста на визгливых петлях. Старый великан стоял тут похоже еще с тех времен, когда портовые суда были размером поменьше. Теперь, отрезанный от благословенной жизни великанами куда более новыми и удобными, он чах, доживая долгую, но не слишком счастливую жизнь. Маленькие оконца под откосами крыши давно заколочены, а причудливые толстые окна из стеклянных кирпичей, точно очки на старческом лице, поблекли, покрылись пылью и зашорили взгляд.       И точно — эпитафия его бесславной жизни. На помятых боках красной стали рисовались бессмысленные и довольно неказистые граффити, давно поблекшие от проливных дождей и палящего солнца, перечеркнутые ржавыми слезами.       Ноа молча следовал за своим провожатым, а необъяснимое чувство тревоги незаметно подкрадывалось, облизывая пятки, смелело, ледяными прикосновениями проникало под кожу, глодало кости. Это чувство хорошо известно любому хоть мало-мальски знакомому с уличными драками юнцу. Но Сид шел, как и прежде, ничего не замечая.       От этого липкого и в то же время скользкого прикосновения дыбились волосы на затылке, а спина покрывалась холодной испариной. Слух делался предельно острым, подмечая каждый шорох, а глаз, наоборот, замыливался, не позволял выискать в темных переулках и закутках того, кто так старательно облизывает его своим взглядом.       — Когда вернется Мастер Шень? — прервал повисшее молчание Ноа, намереваясь как можно скорее выпроводить беззаботного и слишком уж юного для скорой смерти Сида.       — Через неделю, может две, — машинально отозвался тот, с легким налетом грусти в голосе.       — Мне нужна твоя помощь, — неожиданно для самого себя нашел он выход из ситуации, дабы не обидеть и без того злобного и своенравного мальчишку. — Ты умеешь водить?       — Да, — ответил Сид, остановившись и вперив в пилигрима недоверчивый взгляд. Краем ума он понимал, что Ноа далеко не бездельник, прячущийся под юбкой наставницы, понимал и то, что он опытный и сильный Страж, и от этого не мог взять в толк, какая помощь ему может понадобиться от сопляка вроде него.       Ноа, подталкивая спутника все дальше к торчащему пиковым строем забору, сунул ключи от машины ему в руку и прошептал, чем сильно напугал и без того сбитого с толку юнца:       — Езжай в офис и возьми кое-что с моего стола, ты сразу поймешь что это, там больше ничего нет, — пока Сид переваривал и осознавал просьбу, его уже заботливо подсадили на руки и перекинули через забор, и продолжая забалтывать не разрывая взгляда, сегодня отчего-то особенно яркого с турмалиновым отливом по краям радужек черных глаз, сообщили: — возвращайся как можно скорее, я рассчитываю на тебя.       Ноа указал на машину неподалеку и поспешно скрылся, пока незатейливые чары подчинения действовали. Мальчишка должен был очнуться только на полпути к офису, и пилигрим, уповая на удачу, надеялся, что успеет разобраться с тем, кто так настырно сверлит его взглядом.       Внимание это, к его скромной персоне не казалось безобидным и заинтересованным, каким его окатывал затерявшийся где-то лузитанец, напротив, оно было липким, забирающимся в каждую клеточку и стягивающим мышцы в напряженной судороге. Ноа поспешно поднялся по змеиным пролетам, порыжевшей от ржавчины лестницы, на самый верх. Дверь тут чуть разбухла от влаги и запечатала проход, но была настолько же хлипкой, насколько и бесполезной. Один пинок сорвал наспех прибитый профлист, второй втолкнул деревянного стража в затхлую и пропахшую крысиным пометом утробу великана.       Ноа чуть помедлил, глядя на розовеющий вдалеке восход осеннего светила, прикинув, что всякой твари придется поторопиться для свершения своего деяния, спокойно шагнул внутрь. Надеясь, что даже если не успеет или пострадает, мальчишка все же вернется под защитой беспощадного ко тьме солнца. Тучи незаметно для пилигрима подкрадывались к горизонту, напрочь лишая его и шанса на благополучный финал, огненный шар хоть и был лучшим средством от любой подлунной твари, но все же был куда дальше чем обманчивые облака, дающие пару сокровенных минут на то, чтобы добить или улизнуть.       Как и предполагалось, это был офис, давно покинутый людьми и вредителями, ставший ныне пристанищем для голубей, что любовно урчали свои колыбельные, сидя на насестах перекошенных потолочных балок, наслаждались звездным небом прохудившейся крыши. Присутствие пернатых Ноа неосознанно успокоило — крылатые крысы, как, впрочем, и любые другие птицы, имели очень чуткое восприятие, и загодя предвещали взволнованным хлопаньем крыльев о приближении любой подлунной твари.       Ноа блуждал среди оставленных за ненадобностью прогнивших перегородок, когда-то в спокойных бежевых тонах, а ныне мазутно-грязных от копоти, коей тут чадили баржи огромными трубами-сигариллами в бескрайнее небо. Пол под ногами натужно вздыхал и проседал, отчего пилигрим ощущал себя канатоходцем в паутине сплетений бесконечных тросов, таких же хлипких, как и его прохудившаяся нервная система.       Фантом все не давал ему покоя, даже когда он чувствовал на себе липкий взгляд притаившегося снаружи соглядатая. Но теперь, когда размятый в плывущую кашу мозг, постепенно собирался в действующий механизм, Ноа начал примечать странности в этом видении. Он никогда не читал любовных романов, считая подобные произведения пустой тратой бумаги, да и тот факт, что девочка действительно могла быть с ним знакома, не укладывался в голове. Стало быть это все же чья-то уловка.       Ноа завис на полушаге, выставленная нога так и не найдя опоры безвольно упала, он чуть пошатнулся и уставился на Матильду, вновь выросшую по мановению чьей-то руки перед глазами, словно увидел ее теперь впервые. Что-то щелкнуло, задребезжало, запуская скрипящие шестеренки, но прежде чем Ноа успел довести эту мысль до логического конца, ощутил острый порыв потревоженного воздуха.       Машинально отклонился от удара в спину. Мысль так и затерялась в напряженном донельзя теле, сделала быстрый круг по венам и застряла где-то далеко на задворках сознания, обещая вернуться и вновь некстати.       Следовавший по пятам фантом тоже сбежал, стыдливо затерялся во мгле потаенных уголков. Незримый враг все продолжал свои искрометные атаки мимо цели. Наваждение сошло на нет, и только теперь запоздалым эхом в его обостренный слух врезался истеричный щебет птиц. Они метались под покатым сводом, то и дело цепляясь крыльями за выступающие балки и прогнившие швы в кровле. Все теперь казалось ему запоздалым, а просторный зал неумолимо и совершенно незаметно для глаз перестраивался по своевольной прихоти. Ноа отступил к стене, попутно уклоняясь от атак, которые словно и хозяина не имели, летели со всех сторон бестелесными и бесформенными волнами энергии. Всякий раз когда Ноа пытался закинуть руку за спину, атаки набирали скорости, не позволяя ему обнажить оружие.       Сердце пустилось в бешеный галоп: пилигрим никак не мог определиться, был ли у него вообще противник или это просто искусно расставленная ловушка, в которую он бездарно попал. Спасительный тусклый свет, что бился в дверном проеме, казалось, лишь удалялся.       Забросив идею обнажать меч, Ноа рванул к выходу, попутно собирая на себе на поверку не такие уж сильные удары невидимого хлыста. Крылатые бестии, наконец, вылетели через свои потаенные ходы, и тьма заволокла слух. Лишь гулкое биение сердца и учащенное дыхание эхом разносились не то под ребрами, не то под старой крышей.       Пол под ногами опасно треснул, горизонт покачнулся — Ноа только и успел, что отпрыгнуть и затаиться у одной из офисных перегородок. Пытаясь совладать с дыханием, прислушался — однако все вокруг отозвалось лишь звенящей тишиной. Беснующиеся тени метались пыльными облаками, и на этот раз, подводил слух, но не глаз — Ноа ясно видел силуэт. Тот замер, видимо уверенный, что остался незамеченным. У пилигрима не было причин ему в этой уверенности отказать: едва заприметив прозрачное пятно в клубах сажи и пыли, он повел взглядом дальше куда-то в темный угол. Рядом с зияющей пастью выбитой двери, словно бы ожидал удара именно оттуда.       У противника не было выбора — либо выдать себя окончательно, либо позволить Ноа вынуть меч. Выбирая второе, он наблюдал, как рука соперника потянулась за загривок, тихо, бесшумно; пальцы аккуратно прошлись по шее, пытаясь что-то нащупать. Ноа ухватился за воздух, вытащил длинную рукоять с кисточкой повисшей от навершия, и спавший в его теле меч пробудился, оторвался от позвоночника. Мутная тьма на миг отступила под натиском турмалинового свечения.       Ноа, что все это время смотрел исключительно на выход, точно заприметил иллюзорное марево, глазам веры не было и потому он, опираясь лишь на ускользающую из памяти проделанную дорогу, следовал за текущим меж перегородок сквозняком. Бесшумно таясь в тени, не смея поднять и пыли. Запоздало сообразив, что влип в чью-то паутину, стал прикидывать, способна ли эта бестия на такие искусные махинации с пространством, или неподалеку его поджидает тварь пострашнее. Игра продолжалась, и хитрый феникс в ней вел. Незримая тень, все еще окутанная ореолом сажной пыли, шла след в след. Краем уха Ноа слышал доносящиеся из-за спины смешки. Улавливал, как меняется вокруг пространство.       Времени было катастрофически мало, Волчонок наверняка уже понял его уловку и теперь взбешенный летит обратно. Тихо пошарив по карманам, он на удивление быстро выудил оттуда зажигалку. Секунда растянулась в вечность, Ноа чиркнул раз огнивом, подкинул кусок пластика, обернулся и точно рассек бак зажигалки, пока искра не угасла. Хлопок, и комната озарилась ярким бело-рыжим пламенем. Прежде чем враг успел опомниться, меч выскользнул из руки и стрелой метнулся в цель.       Короткий взвизг и копошение, разъяренная тварь, забыв о конспирации, метнулась в его сторону. Меч по велению хозяина врезался ровно шагом впереди. Пол натужно скрипнул и под весом преследователя провалился. Грохот проломленных полов нижних этажей, точно башенные часы, отмечали наступивший рассвет. Клинок вернулся в руку, Ноа опасливо склонился над проделанной дырой.       Едва ли в пыльном мороке удалось бы разглядеть хоть что-то, однако, сиплое дыхание слышалось вполне четко, глубокое, натужное и словно украденное у смерти. Ноа осмотрелся, спасительная дверь вернулась на положенное ей место, но уходить он не спешил, дожидаясь полной тишины. Опасность миновала, и только теперь по телу разлилась слабая боль и холод собственной остывшей крови.       Таким был его мир, далеким эхом, отзвуком, фантомным маревом и притупленным чувством. Если обычный человек давно бился бы в агонии от боли истерзанной до костей плоти, то Ноа лишь недовольно поморщился, проверяя на ощупь не отвалился ли где кусок. Темно-синий костюм исполосовали черными лозами, с которых завитыми и кучерявыми листьями стекала кровь; ровный строй из четырех пуговиц был разбит, а серый жилет, как последний рубеж между его сердцем и верной смертью, победоносно исполнил свой долг и рассыпался на глазах в тонкие почерневшие лоскуты.       Тварь наконец издала гортанный полувой-полувздох и навеки почила в своем инфернальном рае, Ноа думалось, что ад для таких не предусмотрен. В пыльном мареве последнего этажа, высвеченного тусклым, фальшивым лунным светом из дверного проема, мелькнула тень под звуки треска половиц. Шаги были быстрыми и чеканными, ожидавший скорого появления своего обманутого друга Ноа лишь бросил, не оглядываясь:       — Осторожно, не провались. Полы тут сделаны из трухи.       Услышав раздраженное хмыканье и то, как замедлились шаги, как стали мягче и разборчивее, Ноа невольно улыбнулся. Вымокшая спина почуяла легкий холодок потревоженного воздуха, и он предложил, убедившись, что ночной подельник его преступления стоит поблизости:       — Я спущусь и посмотрю, что это была за тварь. Осмотрись здесь, если что — зови.       — Я помогу, — сказал тот, и прежде чем пилигрим понял, что обладатель демонического сопрано вовсе не Волчонок Сид: его уже толкнули прямо в разверзшуюся пасть под ногами. — Помогу тебе спуститься.       Под аккомпанемент рокочущего хохота Ноа летел вниз, попутно собирая всеми частями тела затрещины и пинки от обиженных предыдущим падением полов-потолков. Любая попытка ухватиться за края или вывернуться из этого коридора смерти венчалась лишь тотальным провалом. Поверхности сыпались крошевом из бетона, мелких занозливых щепок и острых игл давно вышедшей из строительной моды стекловаты. Приземлившись с еще большим грохотом на твердую поверхность, конечно же плашмя, иначе с пилигримом не случалось. Он на своей шкуре ощутил ускользающим сознанием, от чего же тварь издохла так скоро.       Она пробила пол последнего этажа и тушкой напоролась на штыки ржавых арматур, что так и бросили горе-строители, не закончив укреплять фундамент. А Ноа, не изменяя бесконечному отсутствию везения — напоролся следом. И в миг перед тем, как окончательно провалиться с шестого этажа в небытие, подвел итог: прошито правое легкое, аккурат из пупка торчит дважды окровавленная арматура, а обе его ноги перебиты над коленом — последних он не чувствовал, совсем.       По телу разливался колючий холод. Аромат глициний принёсся шалым ветром прямиком из воспоминаний, таких старых, таких болезненных, но трепетно оберегаемых. Ноа ещё боролся, но глаза его смыкались под натиском разрывающих сердце, душу и само его естество образов. Забвение шептало колыбельную шелестом ветра в сосновом лесу, а под смежёнными веками уже маячил силуэт в фиалковом кимоно.