Хроники Иномирья

      Проснувшийся Порту обнаружил странника с далеких берегов не в привычном тепле машины или квартиры, а под штормовым ветром на пустынном пляже, который этим утром даже чайки на утреннем променаде облетали стороной. Ноа, взобравшись на каменные валуны, обводил пустым взглядом рвущиеся к нему белогривые волны. Океан, точно взбесившееся стадо морских чудищ, все порывался утянуть на дно всякого виновного и непричастного.       А хмурый пилигрим, борясь со сном, все сидел, ощущая, как спину сверлит пытливый взгляд. Он распрощался с Шень Юань, как только заметил приставучего художника, без объяснений и весьма постыдно: сбежал. Блуждал по вихляющим улицам, пробирался через заросли увядающих кустов, обнажившихся к осени своими острыми ветвями; надеялся запутать своего преследователя и наконец добравшись до машины уехать домой — да так в этой своей затее провалился, что сам едва не заплутал.       Паршивец, конечно же, знал этот город куда как лучше: без труда обходил самые темные и скользкие тропы, тихонько ждал за углом или махал рукой с другой стороны улицы. Пусть он сам и затеял эту игру, но все же заканчивать ее не собирался: бросить все сейчас и вернуться домой — это не просто проигрыш. Лузитанец, как и все прочие до него, прознает, где он живет, и будет поджидать уже под дверью.       Потому, решив бросить эти пятнашки по закоулкам, Ноа начал игру новую, в которой выигрывал в десяти случаях из десяти. Сидеть, игнорировать и ждать, когда преследователю наскучит — некоторые особенно пытливые уходить, конечно, не желали, но даже так через пару-тройку часов засыпали, отвлекались, теряли бдительность — и ему удавалось улизнуть.       Ноа не ошибся, посчитав, что этот лузитанец будет куда более приставучим и назойливым. Шел уже четвертый час, как он сидит поодаль, наученно не приближаясь. Но и не уходит, только смотрит, может что еще, — Ноа оборачиваться не смел, верил, что прояви к такому болвану хоть каплю интереса, — он и после смерти будет тебя преследовать.       Решив не растрачивать без того шаткие нервы на переживания, он прокручивал в голове заученный от корки до корки отчет. Припоминая, что под ногтями бруксы нашли помимо незнакомых этому миру трав, твердых пород и молотых костей, вполне обычные для людей: сажу, ржавчину и красную краску. Все это было не особенно полезно, но было кое-что еще, куда более сбивающее с толку: в легких обнаружили следы оксида азота, углерода и углеводорода, а также канцерогены и альдегиды. Вряд ли кто-то придал бы этому значение, ведь подобные примеси можно найти в легких каждого жителя большого города. Но для Ноа это значило, что брукса была убита здесь; мало того, он имел право думать, что перед смертью бестии удалось вдоволь нагуляться под жарким солнцем Португалии.       Ноа так погрузился в эти мысли, что уже не замечал, как его аспидно-черные брови неумолимо тянулись к переносице, прокладывая едва заметную морщинку, как взгляд его загорелся и метался в поисках ответа, что таили волны. Продолжал крутить в голове все эти маленькие красные флажки, но те никак не желали ложиться на карту города, ускользали и путались, словно зачарованные. Он запоздало пожалел, что предпочел работе потворство желаниям наставницы.       Да так увлекся этими незримыми и бессловесными тирадами, что не заметил, как лузитанец тихо подобрался, склонился, набросил свою жалкую куртежку ему на плечи, протянул чуть обмякший от влаги лист. С видом, будто бы не его стараниями они сидели тут вдвоем и мерзли, лучезарно улыбнулся, и пока Ноа, готовый действительно врезать этому прилипале, скрипя зубами, игнорировал нежеланного спутника — закурил. Выдохнул желтоватого дыма и, отряхивая свои светлые джинсы от зеленого крошева камней, водорослей и песка, заговорил:       — Поначалу мне казалось это даже забавным, но глядя теперь, с какой ненавистью Вы смотрите на ни в чем не повинную воду, я все же приму поражение, — выдохнул он беспокойно, тихо, почти шепотом, словно бы в действительности проигравшим себя не считал. — И уйду первым, лично мне не хотелось чтобы Вы заболели от своей упертости.       С тем и покинул озадаченного Ноа, оставив его так и сидеть на горбах спящих каменных великанов, с невесть откуда принесенным чувством глупой вины. Поражаясь, как ловко лузитанец оперирует фактами, он бросил взгляд на так и не взятую в руки бумажку, заботливо оставленную рядом, надежно прижатую камнем.       На сей раз, вместо оттенков черного угля и грифеля, лист пестрил всеми цветами купленных в первом попавшемся магазине фломастеров, рассказывая какую-то фантастическую историю человека, стоящего на берегу тихой заводи. Человек этот, чье сходство с пилигримом не заметил бы только слепой, с неистовой яростью избивал палкой водную гладь. Да с таким рвением, что вскоре и сам вымок до нитки, заболел, судя по раскрасневшемуся алым маркером лицу, а в конце злобно уставился с листа своими двухмерными глазами прямиком на смотрящего.       И словно бы злился этот человечек вовсе не на своего создателя, а на самого себя, трехмерного. Это, конечно, повеселило, но больше все же раздражало: и пусть лузитанец будет хоть десять тысяч раз художником, распоследним гением, на авантюру эту Ноа не согласится, в особенности после такого маниакального преследования.       Лишь убедившись, что художник действительно ушел, а не таится где-нибудь поблизости, Ноа покинул пляж, но домой идти так и не решился. Добрался до машины, а там и до пыльного офиса. Игры в кошки мышки изрядно его утомили, как морально, так и физически; стоило теплому порыву сухого воздуха заплестись в волосах, огладить заледеневшие щеки, как сон, вместе с пресловутым ароматом винных погребов, пробрался в нос, навеял пыли в глаза. Ноа и сам не понял, как добрался до ближайшего дивана в первом попавшемся кабинете и уснул. Сон был беспокойным, тревожным, хотя снился ему по прежнему мрак смеженных век.       Спал, пока город за окном просыпался, раскачивал поредевшие листья на кронах деревьев, разминал затекшие с ночи улицы, сладко вздыхал новому дню, и по старой привычке душился бессменным ароматом жареной, тушеной, вяленой и еще какой угодно трески; уличной еды, завезенной американскими туристами, которая теперь прочно засела в ларьках и небольших закусочных; терпким, тягучим запахом кофе и идущим с ним рука об руку въедливым дымом сигарет.       Блуждания эти во мраке, так захватили его разум, что проснулся он лишь к вечеру, когда остывающее солнце озаряло последними кровавыми лучами неспокойные воды, безмятежные улицы, провожало в дальние дороги баржи и оглаживало пока еще зеленые кроны деревьев, поджигая их поредевшие листья фантомными языками алого пламени. Проснулся лишь благодаря своей бессменной наставнице, что сразу заприметила приход своего блудного ученика, но расспрашивать не стала, заботливо накинула плюшевый плед и чутко сидела поодаль, охраняя его сон. Попутно не забыв выудить из кармана оставленной куртежки связку ключей, колпачок от маркера, пустую пачку сигарет и аккуратно сложенный листок — со всех сторон тот рассмотреть, поразиться и все же отложить в сторону. Стоило бы отдать ей должное: свое непомерное любопытство она сдерживала изо всех сил, как и порывы разбудить ученика, услышать наверняка забавную историю его внезапного появления после пропажи.       Но в итоге в борьбе с самой собой она проиграла, а может и наоборот; приготовила большую кружку зеленого чая, заранее припасенного на случай экстренных ситуаций, подобралась к спящему Ноа, и сунув ему один из своих наушников, тихонько присела на полу. И вовсе она не собиралась будить его чем-то пугающе громким, звенящим и рокочущим, так уж вышло — Ноа проснулся от бессмертного хита Фредди Меркьюри, в исполнении тысячи музыкантов. Шень Юань с видом виноватой, но все же в целом довольной лисицы поспешно сунула обжигающую кружку в руки ученика и дельно отсела на ближайшее кресло, словно бы невзначай рассматривала так волнующий ее рисунок, что-то старательно вырисовывая.       Терпеливо ждала, когда так грубо разбуженный Ноа придет в себя, утихомирит подступившую недовольную злость, напьется чаем. И лишь когда взгляд его смягчился, она спросила:       — Что это у тебя? — протягивая ему смятую бумагу.       Ноа отшатнулся, с презрением уставившись на ни в чем неповинный лист, едва отступившие тревога и чувство собственной глупости вновь нахлынули, студеной водой окатили только разогретое горячим чаем нутро.       — Рисунок, — нехотя ответил он, мысленно моля наставницу понять, что расспросы эти ему не по душе.       Но та, даже если бы и поняла, все равно продолжила. Любопытство брало верх над и так проявленной заботой, к тому же, он ведь сам так старался показать, что уже не ребенок, а поступки эти с внезапными побегами и кривлянием лицом — самые что ни на есть детские.       — Разве? — насмешливо уточнила она, вскинув одну бровь, и ухмыльнулась с такой паршивостью, что не оставляла и шанса на дальнейшее помилование: придется рассказывать все, от начала и до постыдного конца.       Так он и поступил, рассказал, сверля разочарованным и чуть злобным взглядом внимательно слушавшую Шень Юань, да с таким энтузиазмом, что не замечал, как поодаль за соседним диваном еще двое слушателей развесили уши.       Фабио Сильва хмурился, о чем-то размышлял, кивая всякий раз, когда Ноа, все же не совладав с раздражением, вместо имени своего преследователя выплевывал не столько матерные, сколько обидные: «Осел», «Болван», «Прилипала»; прозвища. А Сид, не наученный многовековым опытом сдерживать смеха там, где ему бы не подобалось прозвучать, бессильно задыхался и краснел, всеми силами стараясь удержать рвущийся из груди хохот.       Уж сколько намученный Сид выслушал невероятных историй об этом старшем ученике, которому в случае чего предстояло бы стать его наставником. Да истории те были сплошь как со страниц героических романов, где он блистал своим умом, силой, вообще был весь из себя невероятный и восхитительный. Только теперь Сид запоздало догадался, что то были лишь грезы его наставницы, и на поверку ее лучший ученик оказался мягкотелым сыночком, который не способен был даже на такую малость, как дать разок по макушке обычному человеку.       Фабио Сильва же напротив, казалось, очень переживал, словно и сам сталкивался с подобными преследованиями. То было правдой: так он, собственно, и женился. Удивительно: в этом мире сыскалась принцесса, что самолично прибила дракона и вышла на тропу войны, а звали эту принцессу — Виви, ласково, и только близкие. По началу Фабио Сильва не понимал, чего этой пытливой девице от него понадобилось, а та не спешила раскрывать своих намерений, караулила у дома, в коридорах института. Выискивала даже на прогулках — делая и без того редкие моменты, когда он мог расслабиться и убежать от неуемного отца со своими наставлениями и поучениями, еще более тревожными. В конечном счете, юный Фабио сдался, покорился и теперь был бесконечно счастлив.       А воинственная Виви на поверку оказалась не такой уж амазонкой: прибегала за помощью всякий раз, когда не дотягивалась до верхних полок, не могла открыть туго затянутую крышку, и просто приходила с жалостливым видом, когда очередной кулинарный шедевр был испорчен ее же руками. И пусть бы он теперь счастлив, но те времена, когда его сверлили взглядом в спину, смотрели исподлобья и пыхтели, как тот самый дракон, едва ли не опаляя его своим адским пламенем — он вспоминал с содроганием.       — И кстати, никакой это не рисунок, а комикс, — подытожила Шень Юань, когда ученик излил на нее свою душещипательную, исполненную бессильным отчаянием историю.       — Ясно, — вдруг вмешался Сид, заявляя двум невнимательным заклинателям о своем присутствии. — Ты так слаб, что тебя зажал в угол какой-то ребенок, рисующий картиночки.       Двое уставились на него пораженными взглядами, Шень Юань — явно сверля его материнским: «поговорим об этом дома», а Ноа, в своей обыденности, с едва заметными в глазах огоньками, вспыхнувшими где-то на задворках души.       — Комикс, — поправила его Шень Юань. Словно бы в этом был какой-то сакральный смысл, непреложное правило, словно бы он назвал Будду — Иисусом, и теперь его ждет лишь мрак и пучина адовой бездны, под чутким руководством пыток самого Ямы. И обращаясь уже к Ноа, что пристыженно сидел и метал в стену хмурые взгляды, продолжила: — он просто псих, дело одного звонка в полицию, и он отстанет сам.       — Да, — тотчас подхватил Фабио Сильва, чуть взволнованным тоном, наверняка волнуясь о том, что и этот пилигрим проиграет своему сопернику, как и он сам когда-то. — Точно псих.       — Да почему просто не дать ему разок в морду?! — не выдержал Сид, вскочил, отшатнулся от этого сборища трусливых тюфяков. Он искренне не понимал, почему нужно идти на такие ухищрения, чтобы прогнать одного единственного ребенка с фломастерами.       — Это запрещено, — хором отозвались трое, вперив в него уничижительные взгляды.       — Людям, вредить, запрещено, — отчеканила Шень Юань. — Мы не линчеватели. Или ты забыл, почему меня опять вызывают на ковер, точно мать непослушного ребенка в кабинет директора? — продолжила уже более сурово, с нажимом, впервые нахмурив брови. — Думаешь, мне нравится выслушивать очередную нравоучительную речь о том, как мой ученик «Дал разок в морду» какому-то пьянице в баре?! О том, как это недопустимо, низко, портит репутацию как мою, так и твою, да вообще любого, кто хоть как-то связан с нами. Из-за таких вот выходок все Стражи считают нас дикими шелудивыми псами, от скуки так взбесившимися, что нападают на людей.       Выдохнув на потерянного юнца весь свой праведный гнев, Шень Юань вскинула подбородок и скрестила руки на груди, театрально показывая, что не желает больше видеть провинившегося Сида.       — Стоило тебя пороть, пока ты был еще маленьким, — цыкнула она последними остатками негодования. — Теперь же тебя будут пороть старейшины – сделай ты еще хоть раз подобную глупость.       Плотной пеленой пыль высвечивалась последними лучами солнца, разбавляя нагревшуюся до красна обстановку. Старые скособоченные стеллажи и книжные полки тихо, со скрежетом, вздыхали, шелестя оставленными в ненадобности книжными листами. Ноа, в общем-то, не было дела до того, что его сочтут каким угодно псом, задворками ума он знал: всякий, кто посмеет заявить ему это в лицо, по тому лицу и получит, от Шень Юань, разумеется.       Сколько бы она не распылялась перед учениками, а особенно Сидом о том, как со стыдом и раскаянием в глазах она выслушивает от блюстителей непреложных законов гневные рацеи, на самом же деле она – точно дикая и абсолютно неуправляемая гарпия; рвет и мечет всякий раз, стоит кому-то косо взглянуть в ее сторону или на любого из тех, за кого она взяла ответственность.       Как-то раз ему довелось побывать поблизости такого вот столкновения интересов, но повод был куда более неоднозначным. Один из ее учеников не просто по глупости не унял своего гнева, не рассчитал силы, а вполне намеренно и осознанно убил одного из Стражей.       Троица вновь сцепилась языками, прыгая с темы на тему, как блохи на собачьей заднице. Ноа же, в свой черед, испив чашу позора и унижения до дна, ввязываться в их склоки больше не хотел. Ему было жизненно необходимо отыскать бруксу и поскорее стереть из памяти этот эпатажный Порту, в котором все было чрезмерно, слишком ярко, слишком живо, радостно. Колыбель Португалии была праздником жизни, на который его никто не приглашал.       Тревожное чувство уже начинало подзуживать, покусывать за пятки и подгонять к действиям, он знал, что это дело не так просто, как кажется, и вполне может стать неподъемным якорем, оставляя его на века прибитым к берегам лузитанских земель. Вчерашний разговор словно в насмешку врезался в память, вешая на страдальческую шею еще один груз. Для пилигрима мечты были тягостью, запретным плодом за колючей проволокой под напряжением; для него они не были стимулом, а только поводом для отчаяния.       Ноа стоял у окна и уже привычно блуждал взглядом по неизменному порту, где сновали нагруженные баржи, редкие катера, над которым высились погрузочные, разгрузочные и еще невесть какие — краны-пеликаны. Смотрел, как зажигались фонари, высвечивая поднимающийся парной туман, и с ужасом отпрянул, когда под одним из таких обнаружил знакомую фигуру. Что-то сорвалось, висевшее на последней ниточке терпения, провалилось тяжелым камнем прямо на голову давно таящемуся зверю. Глаза его налились кровью, и со скоростью ветра, едва касаясь ногами пола, Ноа подхватил оставленный при себе рисунок и легкую куртку и выскочил на улицу.       Растерянная Шень Юань успела лишь подойти к окну и округлить глаза, когда ее ученик, исполненный яростью и гневом, далеко не праведным, комично протянул преследователю все его вещи, не забыв почтительно, но слишком топорно поклониться. Под гогот оставшихся у окна двоих соглядатаев поспешно скрылся в брюхе старого великана-офиса. Услышала, как всегда урчащий нежными трелями мотор взревел и, уже у выхода из офиса, различила визг колес. Растерявший остатки терпения, под влиянием бестолкового Сида, ее ученик намеревался не то сбежать из города, не то раскатать кровавым пятном по асфальту своего преследователя.       Она только и успела, что оттащить безрассудного болвана из-под колес старенькой ауди, и наблюдать, как та скрывается во тьме неосвещенных переулков, загодя выключив фары, а может просто забыв их включить. А художник, что так и повис бессильным мешком у нее в руке, ошарашенно переводил взгляд с удаляющейся машины на задумчиво нахмурившуюся Шень Юань.       — Еще немного, мальчик, и боги исекая пустили бы тебя по кругу перерождения, — игриво пропела она, глядя пристальным изучающим взглядом на взлохмаченного и испуганного Леви Дакоста.       Тот, подавившись неуместным смешком, произнес:       — Прекрасно понимаю, как это выглядит, но я просто оставил ключи от квартиры в куртке, — признался он, опустив глаза, благодаря родителей за то, что стараниями их генофонда краснел он едва заметно. Почему-то уверенный, что все произошедшее днем ранее ей было уже известно, запоздало устыдился. Но кривить душой не стал: честно признался, так и продолжая висеть полусидя в хватке Шень Юань. — Я вечно их где-то забываю, так что там висит трекер…       Чувствуя, как рука, держащая его за воротник с треском рвущихся не то лент, не то все же дешевого хлопчатобумажного полотна, покрепче стиснула, Леви Дакоста с досадливой грустью покачал головой.        — Я всего-то комиксы рисую, и подыскивал прототип для главного антагониста, и этот человек показался мне идеальным кандидатом. Только и всего.       — В таком случае, сударь избрал самый верный вариант, — вдруг улыбнулась Шень Юань, мягко, нежно, но с некоторой скрытой подоплекой, насмешкой, то ли над глуповатым художником, то ли над истеричным учеником. — Если не отстанешь, у тебя будет просто великолепный материал для самого злобного, самодовольного и горделивого тирана, каких свет еще не видел. Или он все же не выдержит этого штурма и прихлопнет вас, мой милый деятель искусства, как муху.       — Спасибо… — запоздало опомнился Леви Дакоста, когда та все же отпустила его, отряхнулся и, потупив взгляд, выудил из кармана смятую пачку сигарет.       Легкий ветерок донес гвоздичный аромат табака и ментола, а Старая Лиса, не имея привычки о чем-то просить у тех, кого ей довелось спасти, нахально сунула тонкие детские пальцы в пачку и выудила себе одну табачную палочку. Решив на пару с португальцем потравиться дымом, стоя под кованым плечом старого фонаря.       В затянувшемся молчании, кажется, только всегда болтливому художнику было не по себе, а Шень Юань наслаждалась моментом, как изощренной пыткой, с садистским молчанием докурила сигарету, потянулась, размялась и уставилась на лузитанца так, словно чего-то ждала. С удовольствием наблюдала, как тот неловко мнется на месте и стыдливо прячет глаза. Однако, прежде чем достичь кульминационной неловкости, она все же заговорила:       — Вот твои ключи, и учти: я понятия не имею, где ты живешь, кто ты такой, и чего тебе действительно нужно. Но, мне не составит труда узнать это, причем быстрее, чем ты успеешь вспомнить имя своей матери, — напугала она его нешуточно, бросив забытые впопыхах ключи, гипнотизируя взглядом. Леви Дакоста схлынул с лица, опасливо отшатнулся, почему-то уверенный, что подобные заявления она делает не на пустом месте. Выдержала долгую, надменную паузу, и с едва сдерживаемым смехом заключила. — Шучу, мне плевать.       И виляя эфемерным лисьим хвостом, скрылась в недрах старого кирпичного склада, облицованного рельефными металлическими листами, тот покорно впустил свою хозяйку, громко хлопнул тяжеловесной дверью, и будто бы недовольно фыркнул. Старый великан-офис все продолжал смотреть на потерянного лузитанца обрамленными в кирпичные кладки большими глазами-окнами, чуть сверкал своей невзаправдашней броней.       Ноа был уже в недрах своей квартиры, когда получил весьма неутешительное сообщение от наставницы, от которого ему сделалось так неловко и глупо, что прочитал он его не с первого раза. Чувствуя себя той самой тряпкой, какой его заклеймил Сид, он вполне явственно представил, как Шень Юань, подперев свои худосочные бока и комично встав на стул, нависла над несчастным художником, распространяя свои материнские флюиды на бедного мальчишку, что посмел обидеть ее сыночка.       Корил себя и за то, что едва не сбил бедолагу, но немного сожалел, что все же не сбил. Ловя себя порой на таких двойственных мыслях, он невольно хмурился и потирал виски, явственно ощущая, что чаша его благоразумия давно переполнилась, и теперь излишки стекают в чашу тотального безумия.       Порой за плечами у человека не находится грустной и душераздирающей истории, исполненной горечью, утратой, болью и всем прочим, что любят возносить поэты и романтизировать маленькие девочки. Но, тем не менее, человек отчего-то не счастлив. Ноа был из таких.       Его семья не тлела в пожарищах, ее не жрали твари и она не была оскорблена людским племенем, как порой случалось с прочими путниками на тропе самосовершенствования. Напротив, с самого детства был окружен заботой, любовью и теплом, он был богат и знатен, а если уж быть совсем честным — место в ордене Шеньсин тоже было куплено золотой монетой.       Может, от этого он был усерднее прочих, надеясь показать, что и сам чего-то стоит, а потом все это утянуло, заволокло. Потом он делал то, что от него требуют, боясь посрамить имя отца, безупречно выполнял свою работу, переживая, что бросит тень на имя учителя. Но теперь, когда он сидит в одиночестве в безразмерно огромной квартире, мысли о том, что более девяти сотен лет он проживал чью-то чужую жизнь, вонзаются в мозг раскаленными прутьями. Так долго он шел по проторенному кем-то пути, что давно уже не знал, чего желает он сам. Не ученик ордена Шеньсин, не Страж безымянной организации, и не Ноа без фамилии и рода, а Он сам.       Он ощущал, как в долгих блужданиях во тьме потерял себя, все ориентиры, желания, стремления и мечты — все это осталось где-то далеко позади, и некого было в этом винить, только себя. Блуждания эти были такими долгими, что пилигрим уже не мог вспомнить настоящего имени. Такими темными, что в этом мареве затерялись лица когда-то близких людей, и пеленой этой ему и поныне застилает глаза.       Порой ему хотелось без остатка в ней раствориться, отпустить уже все концы, оборвать все нити, что держат его как марионетку в кукольном театре, пасть в ту бездну неизведанного, которая тянулась к нему и сладко пела о забвении. Ноа не интересовал, в конечном счете, ни один из этих двух миров: ему хотелось лишь покоя. Он всякий раз прокручивал эти мысли в голове, пробовал их на вкус, опасливо принюхивался, а потом вновь убирал в темный ящик за семью печатями, одергивая себя: еще не время, подумай о других.       Отставлял на полке; прикрывая прочими мыслями: «Может стоит завести семью, или хотя бы собаку?» «Может наплевать на все, привязать к ноге тяжелую гирю, и сидеть на каком-нибудь дне морском, пока солнце не испепелит этот шарик, пока все само собой не закончится?..». Прикрыв свое истинное желание ворохом желаний ложных, он насмешливо вешал воображаемую бирку «Не вскрывать до рождества», и забывал о ней еще на пару десятков лет.       Так что зря волновалась Шень Юань, оставляя сообщение, что парень тот не так уж плох, что не мешало бы Ноа с ним подружиться, да и вообще, за чем дело стало. Ее ученик не собирался точно искусный авгур: скинуть личину добродетели, начав сеять хаос и боль в мирах подлунных или человеческих.       И лишь когда последние пары можжевелового дурмана улетучились, а наваждение схлынуло — Ноа запоздало устыдился собственных мыслей, зарекаясь больше не поддаваться на провокации слишком уж беззаботной Шень Юань, и свести к минимуму употребление спиртного. Не забыв подумать и о том, что едва не покалеченного художника стоило бы отыскать, извиниться.       В последний раз перечитав сообщение своей наставницы, закончив внутренний монолог на том, что это ее предложение — не что иное, как очередная провокация; решил — отыщет он этого назойливого лузитанца, извинится, но на этом все.       Девушка нервно покусывала губы, безостановочно сжимая и разжимая кулаки над рядами круглых кнопок механического зверя. А коты, не замечающие хозяйского беспокойства, сегодня особенно оживились, скакали по верхам, и то и дело норовили запрыгнуть на шаткий стол, раскидать бесчисленные стопки пожелтевших листов. Наконец не выдержав поднявшегося шума, от двух, казалось бы, небольших созданий, она поднялась и, злобно нахмурив брови, ловко выловила обоих за загривки да и вышвырнула за дверь. Оставляя негодников лишь жалобно скрести своими когтями дверь кабинета-библиотеки.       «Сегодня я расскажу вам о том, кем же была Шень Юань, и это будет интересно. Многие и по сей день поражаются — как ей удавалось столько времени скрываться среди Стражей. Сейчас, конечно, слухи ходят разные, но в те времена, когда она еще ходила по земле, никто и не проявлял к ней особого интереса, хотя как по мне — поводы были.       Случай этот приключился еще до того, как я стала частью этого чудовища без имени. Шень Юань, чтобы спасти своего ученика от несправедливой казни, разорвала ткань, отделяющую нас с вами от всего того ужаса, что таится под луной. Действо это, надо сказать, значительное, по силам исключительно старейшинам, с такой легкостью провернула обычный Страж. Разве это не насторожило бы вас?..       Кто знает, какими последствиями могло бы обернуться это минутное помешательство, будь Шень Юань заклинателем при мече. Да, чтобы вам было понятнее — у самосовершенствующихся есть особые мечи, артефакты, которые куются ими лично или их мастерами-наставниками, куются из особых сплавов и части души. Со временем в такой вот железяке зарождается собственная душа, которая в последствии принимает облик, какой угодно, если меня не подводит память. Это может быть: человек, вполне конкретный, если сделать все по правилам; животное — тут сложнее, подобные практики давно не применялись; или один из великих стражей. Но, как мне думается, под животным подразумевается что-то куда более сильное и самостоятельное. Если в мече зарождается человеческая душа, та со временем способна обрести тело, культивировать и даже умереть. Что касается животных — это все еще сложно, может быть какое-нибудь инфернальное чудовище азиатской братии, вроде девятихвостой лисы, тигра, или черной черепахи, что угодно в общем-то. Чудовища эти к культивации не способны, но, они бессмертны, и после гибели хозяина разрывают связь и существуют самостоятельно под луной. Одна из таких тварей едва не уничтожила атлантическое побережье – представьте масштабы.       Так вот, подобные артефакты — не обязательно мечи, конечно, но чаще всего именно они — считаются среди нас самыми могущественными, однако и плата за такую силу соразмерная. Уж не знаю, кто во что верит, но душа во всех верованиях и религиях так или иначе существует, как и место, куда этой душе следует переместиться после смерти.       Заклинатели же жертвуют частью своей духовной сущности в угоду силы, а это необратимо. Иными словами, оружия их куются из собственных тел и душ, а после смерти они просто исчезают — их не перевозят по реке Стикс, не уносят в райские кущи и колыбель перерождения таким заклинателям более недоступна.       Если же оружие будет уничтожено раньше, чем погибнет его хозяин, — второго такого уже не создать: чужое тебе подчиняться не будет. Истории, что рассказывали о Шень Юань, утаивают те времена, когда же, собственно, ее оружие было уничтожено, но, известно, что это так.       И это, друзья мои, второй звоночек. Ведь по сути она должна была стать в половину слабее любого заклинателя, но этого казалось и вовсе не произошло. Шень Юань, конечно, больше не участвовала в битвах, не переходила в инфернальный мир, но сила ее по прежнему была впечатляющая — изменилось лишь орудие в ее руках. Сложно дать четкое определение таким Стражам: они не целители, но способны и на такое; не бойцы, но в случае чего постоять за себя вполне могут. Я встречала такого однажды, и лучшее сравнение, что приходит на ум, — громоотвод.       Да, странно, согласна, но иначе не объяснить, — они словно бы берут часть удара на себя. Так что же произошло, спросите вы, в ту роковую ночь?.. А я расскажу.       Под стеклянным куполом огромного зала суда на трибунах собрались заклинатели, ведь именно их товарища собирались судить. В большинстве своем это были адепты и старейшины ордена Шеньсин, ныне покойного. Во главе трибун сидели шесть великих старейшин, по одному от каждого… Хм… Вида? Верховный маг, Владыка стихий, Жрец солнца, Повелитель Лоа, Бессмертный Бэйдоу, Заклинатель теней — все они, как мне кажется, пережиток прошлого, ведь мы давно уже не таим свои методы, заклятия и техники. От этого грань между Стражами почти стерта.       Старейшинами было принято единогласное решение: казнь. Ведь подобное преступление, как убийство, — нарушает один из трех основополагающих законов нашей организации.       Во-первых. Убийство людей или Стражей — даже если вы вздумали прибить дезертира, пойдете за ним следом на плаху. Люди — вообще больная тема, уж простите, но порой встречаются такие индивиды, каких и прибить мало, но у нас нет на это права. Даже если толпа отбитых на голову садистов окружила вас с явным намерением убить, все, что вы можете — бежать, а не можете бежать — терпите.       Во-вторых. Предательство — наставника, мастера, ордена, организации — не имеет значения. Стоит вам сделать шаг в сторону — и вот вы уже персона нон грата. В таком случае на вас открывается охота, а после поимки — смерть.       В-третьих. Ох, это забавно. Запрещено какими бы то ни было методами раскрывать тайну организации и существования инфернального мира. За подобное нас тоже ждет смерть, уже раздражает. Почему мне не страшно? Все просто, я уже давно персона нон грата. И мне хватает ума не попадаться.       Если не вдаваться в подробности, Шень Юань разорвала эту чертову грань с помощью какого-то артефакта, освободила ученика и бежала вместе с ним в инфернальный мир. В ту ночь многие стражи пострадали от ее руки но, к счастью, никто не умер. Вернулась она через несколько десятков лет, когда ученика пусть и задним числом — оправдали. Вернулась одна, и поныне никому не известно, что с тем стало; она умело замела следы, как бы ни пытались его отыскать — не смогли, а со временем, каким-то неведомым образом, его имя исчезло со страниц летописей.       Третий звоночек был в том, что никто также не знал, чем же занималась Шень Юань все это время в инфернальном мире. Но все это мысли задним числом, после переломного момента все конечно же обратили на нее свои пристальные взоры.       Что же за переломный момент, спросите вы? Ее смерть. Она вызвала настоящий раскол в наших рядах. Все те жалкие остатки заклинателей отринули законы организации, перестали называть себя Стражами, подобрали длиннополые юбки, попутно прихватив свои артефакты, писания, учения и прочие весьма полезные приблуды, да и вернулись на родину. От себя добавлю — к этому моменту вся наша организация была «жалкими остатками» былого величия. Потому, оставшиеся маги, шаманы, вуду-колдуны, жрецы и тени — тоже начали вести более обособленный быт…       Почему? Старейшины решили обвинить Шень Юань в непомерном применении силы, из-за которой пострадали обычные люди. В Порту мы прибыли едва ли не всем скопом, использовали всевозможные методы, правильные и не правильные. Подкупали законников, платили неустойки всем судоходным компаниям, лили с экранов телевизоров такие откровенно абсурдные и пугающие новости, о разливе нефти, акулах убийцах, наплыве смертоносных медуз, о пробуждении Кракена, до русалок и нимф разве что не скатились. Шаманы и маги трое суток стояли на выкупленной барже, поочередно сгоняли те самые цветы в одну точку и поддерживали вокруг посудины шторм. С берегов казалось, что в море разверзся настоящий ад, и, может быть отчасти поэтому желающих выходить на воду было не много. Но такие все же нашлись, но, как же обвинить в их смерти того, кто уже был мертв?       Очень просто, — сказать, что на самом деле она не умирала, а как и прежде — сбежала. Видели бы вы лицо ее ученика, когда какая-то лярва из великого совета посмела это заявить. Реакция была впечатляющая, мало того что эта курица, уж простите, заявила подобное, так ведь и сама была из заклинателей. Если коротко — ученик сломал ее оружие, не вступись один из старейшин — то и она бы долго не прожила.       Но, чтобы понять откуда растут ноги такого неистового недовольства, придется раскрыть давно запылившиеся изъеденные старостью книги, а это уже другая история, которую я расскажу чуть позже».       Ветер танцевал среди пожухлой стали, изъеденной многолетней просоленной влагой, разносил по округе вихри ржавого крошева на пару с сажевыми хлопьями и пылью; завывал точно раненый зверь где-то под сводами старого склада. Кривостенного, давно брошенного без внимания, опустевшего настолько, что даже вездесущие запахи Порту уступили свое место непроглядной тьме.       Точно домашняя кошка, белоснежно чистая и потеряно одинокая, Шень Юань осторожно ступала по этим гуталиновым закоулкам, поднимая чернильные облака пыли. Прислушивалась, оглядывалась точно забравшийся в чужие владения воришка, но, так и не обнаружив постороннего присутствия, чуть расслабилась. Втянула носом посоленной, перечной влаги, недовольно поежилась, уставившись в какой-то угол.       Глаза — всегда спокойные и чуткие омуты, теперь блестели в темноте солидаговым ядом, седой тенью она метнулась в мороковый угол. Лента заскользила с пальцев кипенным брюхом, виляя по закоулкам и незаметным скраденым щелям, возвращаясь ожидаемо замаранной, точно проказливый ребенок искупавшийся в грязной луже. Только лужа та была не от небесных слез, а кровавой венозно-грязной и почти высохшей.       Шень Юань с нескрываемым отвращением содрогнулась, выудила из мешковатых карманов безразмерных джинс бутылек, скрупулезно, с хирургической осторожностью срезала край окропленной сухой пылью ленты. Та в свою очередь не забыла наградить хозяйку ядовитым шипением, скользнула под узкий рукав черной водолазки и еще долго елозила, словно бы от боли, а может в отместку размазывала остатки грязи по новехонькой одежде. Шень Юань недовольно цыкнула, окинула усталым взглядом пустынное пространство, в котором тьма не то что веялась а стелилась, укладывалась монолитами, с редкими пещринками тусклого света, натянутого пугливыми узкими паутинками.       — Положим, ее убили здесь, но бреши нет… — задумчиво прошептала Шень Юань прислушиваясь к тишине, — положим, ее впустили… Зачем?       Лента высунула шелковую голову в ровном треугольнике, и обвивая грязным брюхом руку, начала раскачиваться, точно загипнотизированная змея, Шень Юань бездумно погладила подушечками пальцев гладкий шелк, продолжая мысль:       — Сердце, почки, и что-то еще… но что?.. Положим ее отправили чтобы провести ритуал, но, кому нужны прогнившие и черные потроха бруксы… — Шень Юань устало потерла переносицу, искоса поглядывая на танцующую ленту. — А тебе все нипочем, да? Балбесина.       Еще раз вдохнула мерзотной сажи утробным дыханием, вновь удостоверилась, что никому она тут не интересна, со спокойным видом ускользнула через затерянные в верхах крыши маленькие оконца. За половину мгновения, между тем, как складовая тьма лизнула пятки исчезла, так и не показавшись тьме наружной, куда более мягкой и приветливой. Старому портовому амбару оставалось лишь томно вздыхать ржавой плешью на красных боках, да вспоминать мимолетную гостью, обещая сохранить ему самому неведомый секрет.       Вернувшись в офис спозаранку, Ноа облегченно выдохнул, наперво посчитав, что вчерашние соглядатаи его позора еще не вернулись, а лучше бы и вовсе пока спали. Понадеялся забрать оставленный в этом хламнике кусок грязно-бежевого картона и тотчас скрыться, под предлогом своего важного дела на пару недель — пока терзающий его стыд не утихнет. Но надеялся напрасно: вечернее трио обступили что-то судя по всему, крайне интересное, заботливо поставленное на низкий кофейный столик.       Незамеченный Ноа тихо ускользнул, благо давнишний навык тихого шага позволял, пока грязная троица над чем-то глумливо хихикала. Перерыл каждую из бесчисленных комнат, коих оказалось действительно много: в какой-то момент пилигриму и вовсе почудилось, что никакой это не пыльный офис, а самый настоящий Кносский лабиринт. И вот за этой самой дверью его уже ждет быкоголовое чудище, пожравшее тут всех офисных клерков. Иного объяснения этому непомерно огромному офису Ноа дать не мог, на кой ляд выделять такую махину для всего-то трех-с-половиной калек.       Вернулся так же незаметно, и теперь наметанным взглядом зацепился за искомое сокровище, в лапах куда более страшного чудища — Сида. Ноа повинно подошел к окруженному столику и подавился вдохом, предвкушая недоброе. Первым его, конечно, учуял монстр-Сид. Поднял чуть туманные пуганные глаза, словно бы и впрямь только разбуженного монстра, поспешил сообщить:       — Беру свои слова обратно, он и впрямь чертов псих, — выдал он хрипло, — и ты притащил его прямо к нам на порог, кретин.       За последнее красное словцо, которое и обидным-то не было, только емко описывало текущее положение в глазах бестолкового мальчишки, получил два подзатыльника. Первый — легкий, но трескучий, от Шень Юань, а второй — тихий, но сногсшибающий, от Фабио. Пристыженный Волчонок тут же поджал хвост, понурил плечи и уронил глаза на стоящий посреди стола уродливый букет.       Без преувеличений уродливый: желтые, оранжевые и бескровно-красные циннии обступили кольцом белые хризантемы, и в довершение из всего этого деревенского палисадника выглядывала одна единственная роза, цвета Маркизы Помпадур. Вечный дуэт тонкого и широкого — точно хлебнув чужого стыда, поспешно скрылись по своим каморкам. Ноа осталось лишь проводить взглядом вновь ускользнувшую папку, морально готовясь к усмехающемся глазам Шень Юань.       — Доброе утро, принцесса, — тотчас разразилась она демоническим оглушающим хохотом, рокотом, точно весенний гром в глухих горах, да так и давилась смехом, глядя, как багровеет лицо ученика. Заботливо скрадывая смешки чужие, хлипкие и надсадные, дабы уберечь от неминуемой кары вспыхнувшего феникса, своих подчиненных.       — Зачем, — выплюнул Ноа и вновь сипло вдохнул, давясь унижением. Совершенно не замечая, как от волнения перешел на родной китайский. — Зачем вы его взяли, просто выбросите.       — Как я могла, роза моя, это ведь цветы, — удивленно возразила Шень Юань, смех тут же растаял, как апрельский снег, и вперив в него изумленный взгляд, продолжила: — Они отдали свои жизни, чтобы ты мог насладиться красотой, как я могу их выбросить?       — Тогда я сам. Мои цветы — делаю что хочу, — рыкнул Ноа, да только и успел, что руку протянуть, а пресловутый веник уже исчез. Шень Юань ревностно прижала его к груди и огладила кончиками замараных пальцев, нахмурилась, но прежде чем успела возразить, не желающий уступать ученик, кинулся вслед. Только и позволяя, что петлять меж книжных шкафов да вмятых диванов, попутно поднимая клубы рыжей пыли.       — Да стой же ты, мой Злобный Феникс! — воскликнула она, загнанная в угол крошащейся стены и витражного окна в пол. — Это ведь не просто букет, тут целое послание! Неужели тебе не интересно?..       На этой фразе послышалась кабинетная возня: двое как по команде тихо скрипнули дверьми высунули любопытствующие головы. Ноа замер, чуть сощурился и вновь недобро оскалился:       — Если это не «прости, я навсегда от тебя отстану», то я в пыль разотру этот чертов веник.       Шень Юань хитро улыбнулась, продолжая оглаживать обманчивой рукой нежные лепестки, готовой в случае чего оборонять безвинно осужденного уродца.       — «Я думаю об утраченной дружбе. Поверь мне», — пояснила она и тотчас напряглась, готовясь отразить атаку, но напрасно. Ноа сник, игнорируя смешки Сида, бесцеремонно ввалился в его каморку, быстро выцепил единственный волнующий его предмет и удалился. По-английский, так сказать, не прощаясь; и хлопнув дверью.       Идея прийти к лузитанцу с извинениями, что еще недавно гордо стояла на переднем фронте его забот, — теперь же была избита, скручена тугим узлом и вышвырнута прочь, не на задворки, не в дальний угол, а в помойную яму. Пусть теперь хоть в лепешку разобьется и по миру пойдет, Ноа с радостью бы на это посмотрел, да не как обычно, стоя поодаль да на почтительном расстоянии, а вплотную, чтобы сполна насладиться запахом случившейся смерти.