Хроники Иномирья

      Квартира встречала его своим простором, теплом и домашним уютом, высокими потолками, чуть скрипучим паркетом и потрескиванием камина, затесавшегося между высоких окон большого зала на пьедестале с металлической обшивкой; огонь в нем горел вполне настоящий. Помещение красовалось кованым разнотравьем на балконных ограждениях и перилах винтовой лестницы, ведущей на второй этаж; панно из бело-голубой плитки во всю стену, рассказывающим местную легенду; сияла до блеска натертыми мраморными столешницами кухни; и мягко оттеняла себя многочисленными резными полками для книг.       Не дав толком разглядеть всего убранства, Ноа уже тянули вверх по винтовой лестнице, где под стеклянной крышей расположился не иначе как ботанический сад, среди которого, словно заблудившись, стыдливо прятались книжные шкафы и большой стол на резных изогнутых ножках, с мягким креслом, обитым зеленым плюшем.       — Как в аквариуме, — заключил Ноа, глядя на вымытые до блеска стекла в белых оправах рам. — Но, по правде сказать, я впечатлен.       Одергивая себя от недовольных мыслей о том, что взбалмошная наставница, явно требующая к себе немедленной похвалы, не дала ему даже помыть руки, без особого энтузиазма осмотрелся.       Пространство крыши представляло собой полностью стеклянный купол с металлическими створками снаружи — поставить сюда телескоп, и будет домашняя обсерватория. Импровизированные стены были выполнены все из того же стекла, да только разбитого в разноцветную мозаику; потолочный купол собрался из бесчисленных прозрачных треугольников. В ясные дни это место наверняка занимали бесчисленные солнечные зайчики разных мастей и цветов.       — Ой брось, впечатляет вовсе не это. Когда-то эта красавица принадлежала художнику, который, по слухам, увлекался магией. Говорят, это место живое, — заговорчески наводя таинственности, прошептала она.       — Похоже он был еще и отменным садовником, — Ноа было совершенно не интересно, какими сплетнями тут развлекали себя соседи. Его волновала лишь необходимость вносить в свой распорядок дня еще и заботу о цветах; последний раз, когда ему доводилось ухаживать за чем-то, все кончилось весьма печально, и повторять этот опыт ему не хотелось.       — О, нет, это мои. Видишь ли, моя квартира в последнее время действительно больше напоминала какие-то дикие заросли. Пару раз я даже терялась в этом зеленом аду, так и не добравшись до спальни. Так что всю неделю потратила на то, чтобы избавиться от излишков. Что-то и тебе досталось, — рассмеялась Шень Юань, оглядывая многочисленные горшки с высокими кустами китайских роз, плодоносящим бергамотом, драценами, распустившими свои игольчатые листья; жасминами, лупившими на него свои белоснежные цветочные глаза. То тут, то там, оккупировав книжные полки, сидели горшки поменьше, из которых разномастным потоком лились всевозможные листья и цветы — нашлась даже пара вазонов: один с пышной папоротниковой шапкой, а второй бугрился всевозможными суккулентами.       Ноа устало обвел взглядом все это непрошенное богатство, кивнул и спустился вниз; явно разочарованная Шень Юань побрела за ним следом, продолжая:       — Твои вещи в спальне, их тут две. У каждой своя ванная комната, тут есть небольшая кладовка за кухней. Ах, еще, неужели все, что ты таскаешь за собой, это пять огромных коробок с книгами и три коробки с чаем? Где все твои вещи? — не удержалась она. — Неужели вот эти две паршивенькие коробки и есть все твои пожитки?..       — Да, — безразлично пожал он плечами, не глядя на свою покровительницу, с какой-то остервенелой тщательностью пытаясь смыть под кухонным краном налипший на пальцы португальский колорит.       «Паршивые коробки» хранили в себе несколько комплектов постельного белья, исключительно шелкового; домашнюю одежду, безусловно удобную, но стыдливо спрятанную на самом дне, ведь все удобное выглядит непритязательно, нелепо и порой даже смехотворно; тройка сменных костюмов, точь-в-точь как и тот, что на нем; кипа белоснежных, черных и темно-синих рубашек; и любимые шелковые пижамы, без которых он давно уже не мог представить себе хорошего, расслабляющего сна.       Ноа редко покидал свое жилище, не считая походов на работу, и потому имел всего тройку черных джинс и наименее формальных рубашек, пару серых спортивных костюмов с капюшонами, которые он купил по наитию, когда решил, что бег по утрам как-то разнообразит его жизнь, да одна черная водолазка — вот и весь его парадный гардероб. И то было содержимое лишь одной коробки. Вторая же таила в себе рукописи с транскрипцией и расшифровкой древних текстов. Вся его жизнь, спрятанная в картонной бумаге: книги — исключительно на китайском, несмотря на то, что он в совершенстве овладел более чем двадцатью языками; чай — как и всегда, зеленый, аккуратно рассортированный по жестяным баночкам по сортам, годам и местам урожая; гардероб, что обновлялся в последний раз лет пятнадцать назад, и то, по случайности, так как его скудные пожитки затерялись при очередном переезде.       Ноа даже не заметил, когда и как ушла Шень Юань, высвобождая свои чуть мятые, побитые книги — лишь после того, как покончил с этим нехитрым делом он обратил внимание на ее отсутствие. В подарок на новоселье она оставила ему подробное пособие по уходу за растениями, написанное от руки привычно-строгими, выверенными до мелочей иероглифами. Он бережно провел пальцами по чернилам и отложил толстенькую кипу бумаг без переплета в сторону. Так и прошел весь его день: за сортировкой книг и редким отвлечением на чашку чая.       Полностью избавившись от пропыленных коробок, он, словно забравшийся в чужой дом воришка, бродил из комнаты в комнату. В каждой из спален нашлось еще по одному панно, которые ни то продолжали историю первого, ни то рассказывали свою собственную, Ноа не тратил на это слишком много времени. Лишь убедившись, что на каждом из них изображены бесчисленные количества лиц, коих он никогда не запоминал, забросил эту идею рассматривания в долгий ящик, на случай скучного промозглого вечера.       Ноа не сразу заподозрил глубокую ночь, за столь привычным, почти машинальным действом, как распихивание своих блеклых сокровищ по причитающимся им местам. Победоносно вздохнул, и переодевшись в привычную, до смешного нелепую одежду домашнего обихода, он устало присел у камина за одно из кресел-качалок, сидя в полумраке гостиной; неспешно отхлебывал из чашки напиток адской температуры.       Растрепавшаяся за день и ночь без должного ухода грива аспидно-синих волос теперь же была собрана в какой-то причудливый морской узел, гнездясь на макушке, держась на добром слове и паре шелковых резинок. Растянутые на коленях серые штаны и застиранная до полупрозрачности белая футболка свисали и бугрились, как с чужого плеча.       Временами поглядывая за окно, где в небе клубился первобытный мрак, а по улочке разливался золотистыми реками фонарный свет, он мельком замечал снующих в окнах квартир людей. Подмечал их обжитое многолетним сидением на одном месте, убранство, и тайно, как и полагается Стражу, наблюдал, с затаенной белой завистью чужую жизнь, — от которой веяло теплом, уютом. Которая пахла домашним хлебом, супом по семейному рецепту; любимыми духами матери, которые теперь уж можно было купить разве что в прошлом; отцовскими сигаретами с тяжелым гвоздичным ароматом. Эта неведомая ему жизнь звучала смехом, перешептыванием непослушных детей, молитвой за ужином и новостями, льющимися из телевизора.       О такой жизни он никогда не мечтал: она казалась скучной, незатейливой и слишком уж обязывающей. Одиночество избавляло от всего этого, в его мире и без того хватало забот — добавлять к ним еще и постоянное беспокойство о семье совсем не хотелось. Он солгал бы, если сказал, что не пытался создать нечто подобное: конечно же грешил этим, как и все, да только вот то человек попадался не тот, то обстоятельства были не те. И этот неудачный во всех смыслах опыт повторять не хотелось.       Ноа с большим интересом наблюдал за совсем иной жизнью, где за окнами маленьких квартирок таились такие же одиночки, как и он, только куда более беззаботные, счастливые и спокойные. Временами улыбка замирала на его лице, когда он замечал уснувшего за письменным столом студента или увлеченно играющую на потрепанном пианино старушку, которая ловко перебирала артритными пальцами по клавишам; когда в бесчисленных окнах он замечал полюбившиеся картины. Очень хотелось приблизиться и тайком послушать мелодию, подсмотреть тему недописанного доклада, но вот вмешиваться и рушить эту идиллию никогда не хотелось.       Ноа все смотрел, блуждал взглядом по окнам, словно выбирая подходящий канал телепередачи, и впервые за всю жизнь кто-то с таким же интересом тайком наблюдал за ним. По правде сказать, этой ночью многие украдкой вглядывались в тусклый свет, что теплился в глубине его квартиры, таились за шторами, прятались во тьме. Кто-то тихо перешептывался и хихикал, были и те, кто с удивлением вздыхал — небольшая улочка, на которой все друг друга знали чуть ли не с пеленок, бурно обсуждала нового постояльца давно пустующей квартиры, обещая разорваться сплетнями и комеражами при первом же столкновении на лестничной клетке или у прилавка магазина.       А ни о чем не подозревающий Ноа так и сидел, пока не погасли последние глазницы окон в соседних домах. Сон не шел и, наконец оторвавшись от бессмысленных рассуждений о чужих жизнях, спохватился, достал прихваченную с работы папку. Долго, пристально и скрупулезно изучал каждое слово, собирая воедино факты — действо это крайне раздражало, приходилось перечитывать не раз и не два, но Маленький Феникс никогда не слыл тем, кто бросал что-то на полпути по собственной воле. Так, под чутким надзором таинственного наблюдателя, он за пару часов изучил материалы, попутно переписав все на удобный ему китайский.       Не почерпнув для себя почти ничего нового или хоть мало-мальски важного, Ноа наконец поплелся в спальню, подхватывая заранее приготовленную пижаму на пути к ванной. Стоило объекту интереса скрыться из поля видимости, как юноша, все это время смолящий сигарету за сигаретой, устроившись на шатком стуле за пластиковым столом, тоже откланялся. Исчез в недрах своей квартиры, окна которой выходили аккурат на гостиную Ноа, устало упал в объятия смятых простыней и тотчас уснул, намертво прибитый весом шерстяного одеяла, коим он успел обмотаться, пока наблюдал за загадочным жителем под стеклянной крышей.       И снова никто не замечал, как с угольного неба плавленным битумом падала тьма, обжигалась о золотые реки, разливающиеся по улицам; шипела, исходилась паром и снова погружала Порту в одеяло осеннего тумана. Хлесткий ветер сбивал с пути рассыпающимся по набережным мощеным улочкам и покатым крышам капли, бросал их в витрины; рвался в запертые окна, терзал забытые на веревках вещи; забирался в кроны деревьев, срывая с них листья, проскальзывал в прохудившиеся крыши, распугивая местных крыс.       Никто не замечал, как в полном мраке где-то в толчее бушующих вод едва заметно мелькают пугающие силуэты, высвеченные в макабрской пляске всполохами белых молний. Только пара котов, сплетя свои длинные хвосты, сидели на облупившемся подоконнике, и щуря свои нахальные морды, с интересом наблюдали развернувшееся над толщей вод представление.       Смотрели, как волны, точно щупальца морского чудовища, отчаянно отбивались от незримой угрозы, как в панике разбивались пеной о скалы, не то пытаясь позвать на помощь, не то сбежать прочь.       «Той ночью как никогда близко сошлись две непримиримых стихии. Так началась история, которую я пытаюсь вам поведать? Из инфернального двойника к нам проникло чудовище, что веками дремало в самых глубоких безднах того мира. Тварь, которой никто не смел дать имени, сотрясла инфернальное небо воем, оповещая каждую подлунную сущность о своем перерождении. Под ее твердокаменным брюхом брали начало новые инфернальные реки, а кроваво-красная луна дрожала как последний лист на заиндевевшем дереве. И кто же скажет, был ли то злой рок судьбы, то ли прихотливая Фортуна повернулась к нам задницей, — эта титаническая тварь взяла да вывалилась в океанические воды. Последствия этого действа и по сей день разносятся эхом, рябью по стоялой воде. И ведь надо было ей вывалиться где-то в глуши, где отродясь ничего подобного не случалось, в чертов океан, где со всех прибрежных территорий соберутся разве что три калеки да одна собака.»       Пронесшийся по городским улочкам рокот, заставил девушку вздрогнуть и оторваться от печатной машинки. Groma N 1943-го года, казалось, тоже испугался неожиданного гостя, смазал своей механической лапкой пару букв, оставил кляксу на белоснежном листе, а потом и вовсе зацепился за пропитанную чернилами ленту. Девушка подошла к высокому окну; рука зависла над ручкой балконной двери, взгляд ее блуждал по улочкам, терзаемым штормовым ветром, скользил по вымоченным крышам, пока в итоге не уперся в разгоревшееся представление. В главных ролях которого взбесившееся небо, бросающее электрические копья, и обезумевший океан, терзающий каменные берега своими студеными мутными водами.       Недовольно поежившись и укутавшись поглубже в мешковатый свитер, она задвинула плотные шторы, точно кулисы, прогоняя с подоконника котов-безбилетников. Испорченный лист полетел в урну, смятым в почти идеальный шар, не попал на потеху котам, что тотчас завертелись вокруг, и в своем бесноватом полуночном танце скрылись в недрах комнаты. Девушка вновь села за работу, стул недовольно скрипнул, стол устало покачнулся, и даже стенам, кажется, опостылел этот стрекот старых клавиш.       «Той ночью бушующее море рассыпалось красными цветами, и с той самой ночи я, пожалуй, и начну свой рассказ. Инфернальный двойник, преподнес нам неожиданный сюрприз, а все неожиданное, как вам известно, — не всегда приятно. Вот и тварь, вырвавшаяся наружу, была ярким тому подтверждением. Я все же считаю удачей, что она свалилась не на какой-нибудь мегаполис, а в океанские глубины. Но проблема была в том, хотя, я бы сказала — катастрофа, что на всем побережье Атлантики едва ли набралось больше трех мало-мальски на что-то годных гончих псов.       Титаническая тварь, что метала волны на прибрежные города, не позволяла и близко подойти к себе — агрессивной она не была, только напуганной до ужаса. Ее рокочущий вой и сейчас вызывает первобытный ужас в моем сердце. Никогда прежде ничего подобного не случалось, а последствия мы разгребаем по сей день. Невероятным чудом оказался тот факт, что среди трех жалких псов затесался весьма необычный заклинатель.       Если быть откровенной: не думаю, что будь там хоть весь совет великих старейшин, они бы справились без последствий. Хоть мы и не можем в полной мере использовать свои силы в привычном нам скучном и обычном мире, но все же есть кое-что, небольшая смертоносная лазейка. Видите ли, человеческая душа, существование которой доказать не смогли, как, впрочем, и опровергнуть, имеет очень большую силу, так что знайте: где-то глубоко внутри вас теплится один маленький, но разрушительный ядерный реактор. Так вот, магии, духовной силы, энергии, — называйте как хотите — в нашем мире нет, но, тем не менее, у заклинателей, магов, шаманов и прочих есть способы, которые позволяют использовать непосредственно саму жизнь как топливо.       У заклинателей это называется разрушением основы. Века культивации создают в теле бесчисленные духовные каналы, по которым течет жизнь, и с помощью которых они могут пользоваться своей силой. Помимо каналов, в их теле разливаются «озера», в которых и хранится та самая жизнь. Всего их три, уничтожение одного навсегда лишит заклинателя способности к дальнейшей культивации двух — он станет просто пустой оболочкой. Ну а если уничтожить все, то, как вы уже и сами догадались, приведет к неминуемой гибели.       Когда инфернальный титанид начал подбираться к прибрежной зоне, о том, чтобы одолеть его, речи уже не шло, и пока наше бессменное руководство раскачивалось, три заклинателя всеми силами держали оборону. Но в какой-то момент, почти перед рассветом, один из них просто вышвырнул двоих своих товарищей, взмыл в небо и рассыпался во мраке мириадами ядовитых цветов. Как я уже сказала — заговорили о нем только после смерти, потому что подобные заклинания очень опасны. Тварь, проникшая в наш мир, почти мгновенно погибла, растворилась в соленых водах Атлантики горой пепла; но цветы не исчезли, еще долго плавали на поверхности и убивали все, что посмело к ним прикоснуться. Это был настоящий скандал и кризис на грани краха всей организации. Мы не могли их уничтожить, ведь эти чертовы ликорисы исчезали только захватив кого-нибудь с собой; малый совет принял решение открыть огромную атлантическую брешь и вытолкнуть туда эти злополучные цветы. Все прошло весьма успешно, но все же, мой вам совет: отдыхая где-нибудь на песчаном пляже у открытого моря и завидя яркое киноварное пятно на водной глади, не спешите подобрать эту паучью лилию.»       Пока буря бесновалась над морем, постепенно подступаясь к городу, под люминесцентными лампами морга оставленная на холодящей стали брукса пробудилась. Второе возвращение к жизни навеяло ей давно утерянные воспоминания о первой своей смерти.       Сбежав из взбесившегося Страсбурга сразу после танцевальной чумы, юная Алиса Леблан долго блуждала по Европе, пока наконец не пристала к берегам еще не построенного Салема. В родной Франции, в нестареющей и на мгновение девице заподозрили дьявольскую жену, а после лихорадки так и вовсе бедняге пришлось скрываться. Долгое время она блуждала по пустынным и не обжитым землям нового света, пока не наткнулась на местное поселение туземцев.       Прожила там свои честно заработанные сто с лишним лет, пока на земли индейцев не пришли колонисты, среди которых затерялся один страж. Алиса и по сей день не понимает, за что тот болван на нее так взъелся, однако со временем начала предполагать, что от скуки. От скуки гонял ее от одной истерзанной войной деревушки до другой, ходил за ней в горы, и пару раз даже вернулся следом во Францию, пока ведьме это в край не опостылело. Тогда судьба столкнула их лбами на одном торговом судне, по сущей случайности он запрыгнул безбилетником в уходящий фрегат, где и столкнулся с искомой жертвой.       Восемь недель они играли в кошки мышки, пока не попали в шторм, в котором, конечно же, все обвинили ее: дескать, ведьма затаила на них злобу. Устав прятаться по закоулкам и отхожим местам, она сама вышла на своего преследователя: в конце концов, ее ждала всего лишь смерть. А смерть, как знает каждая, хоть мало-мальски знакомая с темной магией ведьма, это лишь еще одна дверь, за которой таится неизведанный мир. В итоге Алису Леблан поймали, приковали семь пушечных ядер к ногам, связали и бросили за борт.       Очнулась она уже на берегу инфернальных вод, черных настолько, что даже яркие всполохи огней, разбитых вдоль каменистых берегов, трусливо отшатывались в сторону, точно страшная девица от собственного отражения. Единственное воспоминание, оставшееся от прошлой жизни, терзало ее каждый раз перед рассветом, видение: пламя, терзающее невидимыми языками легкие; утробный вой тысяч морских тварей, который выдавливал душу из тела; и навсегда засевшие на языке вкус сажи и соленого пепла.       Сегодня к этому добавился еще и привкус стали. Кости срастались со скрежетом, невыразимой болью, губы ссохлись, а мысли путались, как тина в волосах. Ослепляющий свет больно бил по глазам даже сквозь истонченные веки, а электрическое жужжание доводило до безумия, заставляло мозг изъедать самого себя, рассыпаться сотнями мелких жуков и вновь собираться воедино.       — Надо же, а ты старше, чем мне думалось, — девичий голосок больно резанул по ушам, разносясь эхом по пустынной комнате. Шень Юань заботливо, почти любовно, накрыла очнувшуюся бруксу медицинским халатом — та, к сожалению, такого жеста не оценила и, почуяв живительной крови, избавляющей от боли, с поистине звериным нравом зашипела и подалась навстречу. Не замечая как тонкая серебряная струна прорезает ей глотку, жадно вцепилась бритвенно-острыми клыками в тонкую полоску шелковой ткани на запястье.       Брукса вскрикнула, отшатнулась и, насилу усмирив свою жажду, разлепила обескровленные веки, непонимающе уставилась на беззаботно стоящую девицу, которая недовольно потирала укушенную руку, да с таким видом, словно пыталась научить глупого щенка хорошим манерам. Хмурила свои белоснежные брови, беззлобно метала суровые искорки золотыми глазами из-под змеиного прищура.       — Как твое имя? — продолжила Шень Юань, легкомысленно присев на край патологоанатомического стола. Алиса Леблан, забывшая свое смертное имя сразу после пробуждения на берегу студеных вод, растерянно уставилась на человека перед ней. Насилу ворочая языком, издала лишь нечто нечленораздельное, беспомощно откинула голову на ледяное ложе, и устремила невидящий взгляд в потолок. С каждой секундой раздражаясь от яркого света, неутолимой жажды и понимания того, что она ныне пленник какой-то безрассудной девицы.       Последняя же, словно услышав ее мысли, заботливо покрыла глаза все той же шелковой лентой, с тихим шорохом соскользнула со своего места и бесшумно удалилась. Имея весьма острое чутье и слух, брукса замерла, прислушиваясь к окружению: размеренный гул генератора, урчание холодильных шкафов и назойливый стрекот ламп, а издалека доносился знакомый шум инфернальных волн, что сильно сбивало ее с толку. Звуки родного дома успокаивали, однако все, что ее окружало, было чуждым, незнакомым и пугающим; мысли, точно забившиеся по углам пауки, сидели в своих обособленных коконах, не желая как-либо взаимодействовать; разорванная глотка свистела при каждом ненужном выдохе.       В нос неожиданно ударил запах крови, застарелой и холодной. Брукса жадно облизнула пересохшие растрескавшиеся губы, вновь теряя разум, рванулась навстречу манящему аромата стали и жизни: удерживающая ее прежде нить куда-то исчезла, и тварь беспрепятственно поднялась, хватаясь оскалившейся пастью воздух, пытаясь поймать терзающий ее разум вкус. Теплая рука коснулась раны на шее, свербящая, знакомая всем инфернальным тварям магия скользнула в тело, невидимой нитью начала сшивать изрезанную плоть, провалилась скомканным ужасом куда-то в желудок. Брукса не смела больше шевелиться.       Алиса Леблан, что за свою долгую жизнь повстречала множество разных охотников, готова была пасть в бездну отчаяния: ее сородичей терзали, рвали, пытали и убивали с помощью этой силы. Подобное прикосновение для нее было равносильно смерти, но, вместо пыток и страданий, магия загадочной незнакомки приносила покой.       — Вряд ли у тебя получилось бы напиться с такой-то дырой, — предположила Шень Юань, поглаживая тонкую полоску глянцевой кожи. Мягкие пальцы скользнули вверх по шее, к подбородку, огладили дрожащие, втянутые губы, коснулись маленькой мушки над губой, насилу разомкнули заостренные зубы. Брукса оживилась, когда запах крови стал куда ближе, ярче и насыщеннее. Лента на глазах не пропускала и капли света, и полагаясь лишь на нюх, она боязливо подалась навстречу.       Послышался звук рвущегося пластика, кожу окропили мелкие капли дурманящей влаги, подбираясь все ближе к открытому рту. Алиса Леблан нетерпеливо заскулила, пока наконец первые капли не упали на ее иссохшийся синий язык. Жадно глотая фасованную жизнь, она подавалась все ближе к ее источнику, пока наконец не вцепилась зубами в плотный пластиковый пакет, и лишь высосав его досуха, с удовлетворенным хрипом вновь откинулась на стальное ложе.       — Ну так что, ты назовешь мне свое имя? — терпеливо продолжила пленительница, выдержав долгую паузу.       — Вы зовете таких, как я, бруксами, — ответила она, с исконным французским говором.       — Я спрашиваю, о твоем имени, а не о том, кто ты такая… — с философским спокойствием, и тоном, каким обычно разъясняют несмышленым детям простые истины, пояснила Шень Юань, ласково оттирая капли крови с лица и шеи своей пленницы.       Брукса долго молчала, словно пытаясь разобрать сказанное или поверить в услышанное. Принюхивалась, прислушивалась, но так и не поняла, кто стоит перед ней: в одну секунду там и вовсе никого не было, даже запаха теплого тела, а в следующую: незнакомка источала невыносимый аромат лугов, цветочных полей, ключевой воды. Подобные перемены для бруксы были сродни дьявольским пыткам, в какой-то миг ей и впрямь почудилось, что все это лишь больная фантазия, предсмертная агония воспаленного разума.       — Алиса — так меня назвали, — хрипло, неуверенно отозвалась она наконец, голос панически дрожал. Никогда прежде ей не доводилось побывать на месте добычи, и все это сбивало с толку. Алиса Леблан понимала, догадывалась, что эта беззаботная девица решила поиграть с ней, и чем слаще был пряник, тем больнее будет кнут, когда на заданный ей вопрос у бруксы не найдется ответа.       — Кто же сделал это с тобой, Алиса? — все так же спокойно, словно волнуясь, будто бы ей и впрямь не все равно, вопрошала пленительница; попутно отстегивая жгуты и путы, что намертво сковывали ее.       — Я не знаю… Не помню, — тихо отозвалась Алиса Леблан. Исполненной мольбой и отчаянием, страхом и горечью голосом, она умоляла: — прошу, отпустите меня, я никому не вредила. Попала сюда случайно, очень давно, и мирно жила, клянусь, я никого не трогала, я не вредила людям…       — Знаю, знаю… — успокаивающе прошептала Шень Юань, — но пока ты не скажешь, как ты сюда попала, кто и где тебя убил, мы будем сидеть тут.       Брукса долго молчала, послушно сидела, пока на нее надевали халат, спокойно позволила усадить себя на стул с мягкой обшивкой. Когда наконец сняли шелковую ленту, она не смела поднять глаз. А воспоминания, как разбитый калейдоскоп, до тошноты вертелись в голове неразборчивыми, обманчивыми осколками, насмехались над своей хозяйкой, пока та металась от одного фрагмента к другому, пытаясь собрать все воедино.       — Скоро рассвет, — поторопила ее Шень Юань, присев на угол стола, не сводя своих ядовито-желтых глаз с испуганной до ужаса бруксы.       — Я помню, это было у воды, там пахло рыбой, проржавелым металлом, мазутом и копотью, сажевая горечь оседала на языке наравне с солью. Было очень тихо, и кажется… Кажется, это было то же место, где я впервые оказалась здесь… Это было три месяца назад, и с тех пор я каждую восходящую луну приходила туда, надеялась, что смогу вернуться… А в этот раз, что-то случилось, я пришла, и мне вдруг стало страшно, липко, кто-то наблюдал за мной, а потом… Потом я очнулась здесь… Но я не помню, где это место. Если только вы отпустите меня, тогда, может, по запаху я найду… Вспомню.       Алиса Леблан вновь замолчала, память подкидывала разрозненные осколки, образы, запахи и вкусы. Она понимала: пленительница, считает ее жалкой тварью; не имело значения, как много ей удастся вспомнить, дальше будет лишь смерть — но тем не менее, она продолжала лихорадочно метаться среди осколков своей жизни, пытаясь выкроить себе еще пару мгновений.       — Знаешь, вы пахнете одинаково. Точнее, вообще не пахнете. Мы без труда определяем, кто стоит перед нами, будь то чокнутые ведьмы, жалкие карлики, аберрации и фамильяры, кого угодно, с завязанными глазами и разбитым носом, каким бы ни был искусным авгур, мы знаем, кто скрывается под маской. Но вы… Вы пустые. Даже людей мы способны распознать, хотя едва ли за последние пять сотен лет к нам забредали проклятые души. Люди пахнут как скотина на выпасе, травой, солнцем и землей. А вы, как невидимки, марионетки без души… И тот, кто убил меня, тоже был таким.       — Спасибо, ты избавила меня от многих проблем, — удовлетворенно промурлыкала Шень Юань, взметнула рукой и шелковая лента заскользила по кончикам пальцев, заструилась по полу и, точно удав, начала оплетать свою жертву.        — Стало быть, увидимся в аду?.. — игриво пролепетала Шень Юань, в последний раз проведя кончиками мягких пальцев, оплетенных шелком, по бледной и холодной, точно у мраморной статуи, коже.       Брукса вскинула на нее испуганный взгляд, издала сдавленный всхлип, перед тем как лента полностью поглотила ее тело. Мрак застилал глаза, проникал в глотку и заполнял каждую клеточку; тьма болезненно холодила, от ее смертоносной щекотки трепетали нервы. По моргу разнесся тихий хлопок, с каким выбивают пыль из старого ковра, или такой, что разносится по двору во время стирки, когда запыханные, натруженные домохозяйки встряхивают вымоченное белье, перед тем как отправить его сушиться.       Трение шелковой ленты и ее натянутый треск прекратились; с тихим шелестом незамысловатое оружие вернулось на свое исконное место. Шень Юань обернулась, беглым взглядом осмотрела окропленный кровью пол подле патологоанатомического стола, устало махнула на все рукой и быстро удалилась прочь.       Все ее мысли занимал лишь тот факт, что она промерзла до костей и впитала в себя всю вонь этого места — хотелось поскорее принять горячую ванну, забраться под тяжелое одеяло и не вылезать оттуда до следующей весны. Она выскользнула за тяжелую, гаражную дверь, по лицу тут же прошлись острые иглы штормового ветра, тряпичный навес прогнулся под тяжестью собравшейся воды и хлопал своими оборками, точно подбитая чайка крыльями. Шень Юань сделала маленький шаг в бушевавшую перед ней стихию и растворилась с порывом ветра, напугав таким пассажем притаившихся за подвальными решетками котов, что пережидали бурю бок о бок с длиннохвостыми крысами и плешивыми псами.       Пока дождь уютно барабанил по закаленному стеклу, вымытый до скрипа и распаренный до живой розовинки кожи Ноа, облаченный в обещавшую умиротворенное забытие пижаму, под пуховым одеялом и на шелковых простынях устало пялился в потолок. Время близилось к утру, а сон так и не пришел; мысли, как загнанные лошади на ипподроме, накручивали бессмысленные круги, которые заботливо складывались синевой под глазами, обещая к полудню расцвести черными кляксами на лилейной коже. Какая-то особенно юркая и бесноватая мысль раз за разом ускользала от него, не давала покоя и поднимала тревожные волны над всегда спокойной гладью. Не меньше нервировало и это пресловутое панно на стене: кто вообще в здравом уме, способен спать под бесчисленными парами глаз, пусть нарисованных, но от этого не менее раздражающих.       Приняв тот факт, что квартира теперь всецело принадлежит ему, он принял единогласное с совестью решение: завтра же купить краску и выбелить эти ангельские, демонические и звериные морды со стен. С тем и сомкнул веки под тяжестью пышного веера ресниц, и наконец уснул.       Сны этой ночью пришли ко всем страждущим в маленький городок Порту, приплыли на золотистом облаке песка в компании песочного человека, метавшегося от окна к окну, забиравшегося в уютные домишки по трубам и сквозь маленькие щели. Тихо хохоча и добродушно вздыхая, он распахивал свой бездонный мешочек, осыпал сомкнутые веки золотистой пыльцой, которая дарила самые яркие, красочные и незабываемые сны. Навестил даже бродячих кошек, коих этой ночью нешуточно напугала гроза; собак, почуявших знакомого незнакомца он тоже не обошел стороной, умиляясь их щенячьей сонной улыбке.       Только крысы и Ноа остались без внимания, и то, первых он обходил по старой неприязни, а последнего словно и вовсе не замечал. Как и каждое утро прежде, растворился над облаками с первым лучом солнца, с первыми распахнувшимися глазами, исчез, как и полагалось всякой городской байке.       Порту этим утром решил никого не встречать, сдул со своих просоленных старых улочек туман, подставляя рыжее брюхо солнечному теплу. Развалился по холмам тучным ленивым котом, и провалился в тягучую дрему, не обращая внимания ни на гул машин, ни на отдаленный заводской рокот, шумный прибой и говорливых чаек. Для которых этим утром океан устроил настоящий банкет, выкидывая на берег глушенную рыбу, вымыл волнами моллюсков из песка и украсил все это тиной, водорослями и прочими богатствами водных недр.       Ноа проснулся к обеду, убедился, что никто не собирается его вызванивать по срочному делу, продолжил нежиться в постели до того самого момента, когда подмывающая совесть сама не поднимет его с постели, вынуждая приступить к ежедневному ритуалу. Та не заставила себя долго ждать, противно покусывая какой-то неведомый орган, затерявшийся в кишках, заставила подняться, умыться, смириться с беспощадными синяками на пол лица, какие бывают у героинь мыльных опер, пускающих мелодраматичные слезы под дождем, размазывая по сопливому лицу тушь. Морщился не то от холода, не то от жалкой жизни, стоя перед медленно вскипающим чайником, растрепанный, заспанный. Уткнувшись лбом в подвесной ящик подставлял лицо под вздымающиеся струйки пара, нетерпеливо постукивая музыкальными пальцами по мраморной столешнице.       Поуютнее устроился в полюбившемся кресле-качалке и наконец выжег благословенным отваром остатки сна и утренней лени в организме. Ноа недобро прищурился, выглядывая в окно, удивляясь, до чего переменчив Порту в своих настроениях. Только вчера обещавший дожди на всю неделю, а теперь позабывший, греется под палящим солнцем, выпаривая излишки влаги из складок брусчатки. А совесть все подгоняла, хлестала по спине невидимым кнутом, поторапливала и приказывала поскорее выползти из своей берлоги в город, продолжать бессмысленные поиски.       Когда дверь с прощальным скрипом все же захлопнулась за его спиной, на лице Ноа вновь играла безмятежная безучастность; он добродушно игнорировал соседей, отгонял их от себя короткими вежливыми приветствиями, отнекиваясь от особо рьяных девиц ссылаясь на занятость, наконец спокойно выдохнул, лишь запершись в машине. От раздражения и усталости не замечая, как, свесившись с балкона соседнего домишки на него, во все глаза уставился какой-то невероятно счастливый юноша, как он торопливо машет руками, в попытке привлечь его внимание, не слышал окликов за урчанием мотора.       Старенькая Ауди выскользнула из колодезного двора, бережливо скрывая недовольство своего хозяина от посторонних, ревниво унося его от чужих глаз. Слепила своим вощеным блеском прохожих, и поражала проезжающих знатоков тем, как хорошо ей удалось сохраниться: кичилась боками без единой царапинки, подмигивала поворотниками; и после недолгой степенной прогулки, вновь затаилась в темноте подземной парковки.       В кабинете, больше напоминающем библиотечный зал, его уже ждала ничуть не менее сонная и недовольная Шень Юань, которая, впрочем, не боялась показать всему миру свои истинные намерения. Вальяжно развалилась на кожаном скрипучем кресле, запрокинув голову, не то дремала, как и полагается старушке — не хватало только спиц да пары колобков с пряжей; не то и впрямь скисла от скуки. Ноа тихонько поставил на столик рядом с ней свежий кофе — девушка тотчас оживилась, зевнула и потянулась как сонная кошка, с глубокой любовью и благоговением уставилась на высокий стаканчик, опоясанный гофрированным картоном.       — Как все прошло? — поинтересовался он, когда Шень Юань с удовлетворенным вздохом отставила опустошенный в три глотка сосуд.       — Не очнулась, — скосив грустную мину, сообщила она, — если на третью ночь не очнулась, то и с концами. А ты, нашел что-нибудь?       — Наверняка нашел, — пожал он плечами, — да только откуда мне знать, думал, вы взглянете и скажете, в какую сторону копать. В отчете указаны найденные на теле частицы — это могло бы сузить радиус поиска.       — Ох, сегодня я такая ленивая — просто отдай отчет Сиду, — буркнула она, пролистывая полученную папку, из которой вывалились не прикрепленные листы с написанными от руки иероглифами. Шень Юань осеклась, скуксилась, подняла на него виноватые глаза. — Я совсем забыла…       — Ничего, я привык, — безмятежно улыбнулся он, забирая папку. Шень Юань выхватила рукописную копию и, подхватив ученика за руку, протащила по пустующим кабинетам, попутно скинув папку на захламленный стол своего второго подопечного. Уводила Ноа прочь, на выход, невесть откуда взявшейся силой затолкала в машину и после долгого, не перекрестного метания искрами из глаз все же уступила место у руля.       — Куда? — спросил он, выезжая с парковки.       — На рибейру, конечно же, ты должен посмотреть этот чудесный город! — радостно воскликнула Шень Юань, приободрившись. — Иначе как ты тут сам справишься, заплутаешь, забредешь в подворотни, где тебя подхватит стайка цыган и утащит вслед за табором. Меня вызывают на ковер через пару дней, и кто же тогда о тебе позаботится?       — Я, — коротко отрезал Ноа, недоумевая, как поможет его делу паломничество по злачным туристическим местам.       — И прежде, чем ты не спросишь, — нет, на этот раз не я дел наворотила, — рассмеялась Шень Юань, отвечая на незаданный вопрос, — это Сид. Если когда-нибудь так случится, что тебя попросят отправить одного из наших на помощь, не посылай Сида. Проблем не оберешься.       Ноа непонимающе нахмурил брови, но ничего не ответил, ни о чем не спросил — лишь едва заметно кивнул, не отрываясь от дороги.