Север

Выбирать временем битвы полдень оказалось не лучшей затеей, всего пара минут вне дворца, и под броней уже выделяется пот, едва впитываясь в шелковые одежды и никак не спасая от жары. Солнце сегодня, кажется, разыгралось не на шутку, то ли обещая победу, то ли подтачивая нервы для более громкого поражения, но Цукишима стирает капли со лба рукавом и наконец заходит в образованный народом круг. Наверняка в сравнении с отцом он выглядит несколько жалко: ослабшая из-за повязок рука, худое для брони воинов тело, а взгляд не говорит о хладнокровии, только о готовности сделать… Что-то. Таинственное, но не жестокое нечто, которое должно привести к спокойствию. И Юга, и Севера, и его оставленного желания ответить за смерть Тецуро. — У тебя есть возможность сдаться до начала, — издевательски громко отец говорит на потеху толпе, все так же натирая и без того сияющий меч. Никогда не догадаться, что в него впитаны литры крови, пота и слез врагов и тех, кому не повезло оказаться в неподходящем месте. Насилие не разделяет на способных ответить и беззащитных, не принимает даже родственных связей, только желает разрастись еще больше. — Я помилую тебя. Ему ответить нечего, только мелким кивком попросить у слуг достать из ножен его собственный меч. Не знавший войн, даже тренировочных схваток, сияющий почти невинно в лучах солнца, но стоит взять его в руки, блестящее лезвие будто вмиг чернеет, наполняется невысказанной злостью и отчаянием. Он становится слишком тяжелым, даже пробные взмахи выходят неумелыми. Нужно собраться, иначе все закончится значительно раньше, чем планировалось. Жители столицы наблюдают за ним пристально, как за неведомой зверушкой, что заперта в клетке для их развлечения, и это пускает неуверенный холодок по спине, вынуждает натянуть маску равнодушия и снова вспоминать все движения, что за последние недели должны были стать вторым… Нет, даже третьим языком. Все же, выпускать северное шипение, пусть и совсем неидеальное, выпускать из расчета нельзя, на нем хорошо складывается счет для ударов и просьбы куда-то в небеса. Ему не нужно смотреть наверх, чтобы знать, что его слышат. «Старые Боги, если ваша власть безгранична, если ваша мораль чиста, так пошлите на эту бездушную землю моего рода новое начало. Дайте мне сил закончить начатое. Мое сердце уже принадлежит вам» Наконец, колокола отбивают ровный полдень, все тени прячутся только в рукава одежд, а встать приходится вместе с мечом ровно напротив отца. Разделяет от чужого уже успевшего состариться лица не больше пяти шагов, на деле же — целая долгая дорога от южного дворца до северного замка, пустыни, поля и леса, бури и метели… Вечность, которую не осилить никому их них. — Перед поединком проявите уважение к сопернику и испейте вина, — безразлично, почти холодно чеканит ближайший слуга отца, протягивая наполненные кубки. Кей берет нерешительно, королю же не впервой, потому в секунду чужой кубок становится пуст. Нужно ответить тем же, правда взгляд занимают маслянистые разводы поверх темного вина, и внутри противно жужжит подозрение. Только менять ничего не станут, тем более, как известно, оба кубка наливаются из одной и той же бутылки, значит даже если он выпьет это сейчас, отца отрава одолеет раньше. Нужно только быть медленнее, и Цукишима растягивает каждый глоток, смакует сладкие ноты, что так разнятся с вином с погребов замка, но не находит ни одной капли вкуса, что выбивается из общего строя. Как будто все в порядке… Может показалось? — Не надейся отсрочить неизбежное, — бросают прямо в лицо с усмешкой, но второй пустой кубок уже оказывается отдан в толпу. Он возвращается к мечу стремительнее, хватается крепко за рукоять, и тут же ноги сами встают в нужную позицию. Ничего не сможет выбить из настроя победить, он готов настолько, насколько вообще может быть готов неумевший ничего ранее принц, наследник жесткой кровавой короны. Отец в ответ не медлит, поднимает меч, но без доли напряжения ни в лице, ни в теле, как будто дуэль с сыном это его привычное дело, вклинивающееся между обсуждением планов по завоеванию новых территорий и повышения налогов, что недалеко от правды. Как в это чудовище можно было влюбиться? Что думает мать, разделяя с ним, убийцей их ребенка, жизнь и постель уже долгое время? Вопросы окружают сильнее горожан, наседают все сильнее, отчего напряженное сознание резво продумывает план нападения, и вот уже есть отмашка начала и… — Знакомая стойка, Акитеру, должно быть, пришел с того света? Все планы отбрасываются в сторону, он озлобленно с разбегу сокращает расстояние до минимума и наносит первый удар, как будто надеясь на мгновенное поражение. Это было бы честно, было бы не менее красиво, лучше, чем чужая надменность, но меч отбивают, отбрасывая на пару шагов назад, и тут же нападают в ответ. Умело, без лишних сил, зная, где в едва построенной защите есть дыры. О собственной несдержанности Кей жалеет быстро, как только чужие удары становятся все более тяжелыми, промежутки между ними становятся все меньше. Остается только обороняться, ловить со скрежетом чужой меч и отражать в сторону, лишь бы не коснулось его тела. Это кажется большой игрой, в которой контроль имеется только у короля, он же — привязанный к столбу мальчишка, в которого только бросают ножи. Без всякой власти и уверенности, что это представление не станет последним в жизни. И все же, знания из книг, долгая практика и вера, что все не зря, спрятанная в письме брата, позволяет двигаться, видеть больше, чем простая атака. Цукишима читает чужие движения: ноги, ведущая рука и положение тела, даже эмоции, которые так редко заметны в обычной жизни на отцовском лице. Сейчас на нем только… удовольствие и эйфория. Ему нравится причинять боль, или его просто забавит этот, по его мнению, заранее проигранный бой? Кей следит, высчитывает темп, ждет, когда между ударами и лязгом металла наступит непривычная пауза, которая будет становиться все больше с каждой минутой чужой борьбы. Усталость и гордость дают свои плоды. — Атакуй! — срывается с чужих губ с тяжелым выдохом на конце. Он знает, что у отца все еще полно сил, чувствует, как продолжают крепко держать рукоять, но с нечитаемым наслаждением видит, как от ярости чужая грудь становится все больше открытой, а конец меча уже не упирается в небо, скорее едва цепляет верхушки стоящих неподалеку домов. Этого промедления, отдыха, слабости хватает, чтобы самому уверенно пойти в атаку. Кажется, в его тело вселяется кто-то другой: неведомая сущность с большой силой и не менее большим мастерством, что спутывает ноги, как в танце, уже не стремится отражать хоть как-то, а выгоднее для собственных атак. Рука с мечом то со свистом рассекает воздух, то с силой бьет по чужой, вынуждает двигаться, отходить, не находить ни времени, ни места для перемены хода битвы. И эта эйфория от собственной силы безбожно пьянит, кажется, что вот-вот, и от неаккуратного взмаха напополам разорвется солнце, оставляя только намек на лунный полумесяц, а все украшения, обложки книг, карты и витражи придется менять, потому что главный символ их семьи, лицо их власти, перестал быть таким, каким изображен на всем, что касается семьи. Поверить в это нетрудно, мысли взлетают ввысь, а вместе с ними и душа. Становится не до размышлений о добре и зле, жизни и смерти…

Он и есть жизнь, способная вызвать смерть, но не использующая это.

Чужие руки вмиг кажутся дряблыми, уставшими от постоянной жизни и схваток, а потому так просто отстраняются, чтобы добраться до незащищенных частей тела. Думать Кею некогда, все внимание занимает чужое лицо, потому без сожалений лезвие проезжается по чужой коже, цепляя щеку. Не глаз. Он просто не успевает поднять лезвие выше. И тут же по все еще бледной коже катятся одна за одной красные капли, бегут все ниже, впитываются в воротник одежд и красят наплечники окончательно в бурый. Боли Цукишима не чувствует, прислушиваясь к ощущениям лишь на секунду, только задерживается взглядом на коже, свисшей безвольным пластом. Вот как выглядит власть над чужой жизнью: ни сомнений, ни сожалений, только плоть и кровь, что сулят победу. «Старые Боги, простите-» Только отцу привычно справляться с ранами, он без проблем возвращается в битву, и сейчас удары становится отражать все труднее. Собственные шаги стремятся назад под натиском сил, как будто Кей выпустил наружу кровожадного зверя, что уже давно наметил себе жертву, и ему не хватит лишь одного кусочка, наигранного поражения или громких слов о помиловании. Он хочет съесть целиком, а животное не остановить, когда оно голодно. Ему становится страшно, силы расходуются только на почти бессмысленную защиту, и в секунду бездействия половину лица обжигает болью, а мир наполовину тухнет. Боль разбегается по телу быстро, вырывает из груди крик, а меч тут же выбивают из рук. Тело валится на землю, в попытке защититься, ладони все же быстро находят место на разрезанном лице, уже наверняка потерянном глазе, а все еще живой цепляется за наполненного яростью отца, его щеку, порезанную так по-детски, что становится обидно за самого себя, за его руки, что поднимают меч над его головой, и солнце, которое как будто в последний раз гладит нежную кожу лица и северную «заразу» в глубине глаз. Собственные слезы мешаются с кровью, как только боль прошибает заново все тело, а лезвие меча наконец упирается в землю.