Север

— Пора возвращаться. Слетает с губ невольно, совсем тихо и с каплей сожаления, которую вряд ли прочтет кто-то, кроме себя же из прошлого. Пусть выполненный долг и тешит душу, но не дает полной свободы от боли в мышцах и оставшихся мозолей на ладонях от вечных лопат. Деревья во фруктовом саду все так же слушают, как и всю жизнь до этого, молчат и не решаются прервать даже шорохом листьев на рассветном ветру, а Кею большего и не нужно, чтобы найти уединие с собой и с расцветающим внутри предвкушением. Он чертовски хочет вернуться домой, встретиться с Королевой, обязательно впутаться пальцами в шерсть уже наверняка подросшей Арны, съесть рагу с по-северному пресным вкусом… Магия ли это или откровенная влюбленность в новую Родину, сказать выйдет только спустя несколько лет. — Вы застали еще моих предков, — шепчет все так же в такт капающей с дырявых ведер воде, знает, что услышат и без высокого тона. — Вы кормили меня с рождения, вы продолжаете давать плоды жителям дворца, вы подарили Тецуро воспоминания о сладости настоящих апельсинов… Весь сад все еще молчит: и кусты клубники, что устали держать на себе ягоды и склонились к земле, и фруктовые деревья, которые тянутся стройными рядами до самого забора, и виноградные усы с последними назревшими кистями. Молчит, как и все внутри Цукишимы, застыло в моменте покоя и едва ощущаемой разлуки. Теперь уже очень надолго. Пальцы неторопливо поднимаются выше, к листям, что в свете поднимающегося солнца больше похожи на большие паруса иноземных кораблей, прожигающих всю жизнь в поисках славы. Все они теплые, почти иссушенные, но привыкшие к постоянной жаре и яду, что капает со всех этажей дворца. — Спасибо вам. Вы сделали мою жизнь дома лучше. Живите так долго, как сможете, чтобы остальные, кому не хватает удовольствия в жизни, смогли найти свой путь, — на глаза наворачиваются слезы, но отнюдь не боли. Скорее неописуемого счастья и свободы, что дует в спину и ощущается шагами, подходящими все ближе к нему. — Прощаетесь с садом, Ваше Величество? — голос садовницы как всегда полон нечеловеческой радости и силы, и стоит повернуться к ней лицом, как чужие морщины сглаживаются в улыбке. Ее пальцы, как подобает матери, промакивают уголки губ и треплют за исхудавшие щеки. — Простите мне такую вольность, уж слишком редко выдается увидеть вас в таком свете. — Жалким? — Искренним. Такое во дворце редкость. И изнутри рвется смущенный хохот, который тут же подхватывается легким смехом женщины, смешиваясь вместе и отводя вместе в исчезающую поминутно тень. — Если однажды решитесь отправиться в путешествие, приезжайте к нам на Север. Я буду рад встретиться с вами. — Такой долгий путь, чтобы меня закусали не мошки, а мороз? Нет уж, Ваше Величество, лучше на Восток, — причитания скорее наигранны, Кей слышит между строк многозначное «возможно» и мысленно обещает себе оставить у воронов на границе послание для нее и ее детей. Они заслуживают и правда многого. — Уезжаете уже сегодня? — Вечером должны собрать кареты, а пока стоит попрощаться со всем, что останется тут, без меня. — Больше не вернетесь? Вряд ли, пока не случится кончина отца или матери. До тех пор, пока колесо крутится в их руках, а люди помнят войну с северянами, им с Тецуро тут делать нечего. — Меня ждут дома. А еще ждут тех, за кем они приехали сюда, кого выкапывали, за кого второпях отдавали молитвы Старым Богам после тяжелой работы и кому принадлежит мир. Цукишима должен привезти их к племенам сам. Мужу предстоит наверняка задача тяжелее. — Если я могу вам доверять, окажите мне небольшую услугу, — и голос тут же скатывается до шепота, как будто и правда за подобную просьбу могут казнить на площади в разгар праздников. Только вряд ли кому-то будет дело до садовницы, которая уже много лет следит лишь за тем, чтобы урожай был хороший, а фрукты во дворце свежими. — В столице живут брат и сестра, и они могут захотеть уехать с Юга. Помогите им, найдите неприметную карету и отправьте их до приграничных поселений. Остальное я смогу сделать сам. Добродушное выражение лица женщины ломается тут же, с грохотом падает на землю, раскрывая то ли собранное, то ли разочарованное лицо, которое в моменте кажется еще больше постаревшим. Она не отвечает сразу, забирает из рук перчатки, что Кей хотел передать, как только вышел в сад, и чудится, что желает лишь одного — сковать цепями ставшего слишком открытым наследника короны. Вот только Цукишима уже не принц, а просьба оставлена скорее на всякий случай. Юг недоверчивое место, а честность на нем считается странностью. — Я буду верить, что вы сможете им помочь, — бросается напоследок, а ладони путаются в рукавах одежд. — Спасибо за ваш труд. — Спасибо тебе, — наконец чужие губы разлепляются, пропуская наружу только совсем тихие слова, — за то, что вернулся человеком в этот дворец. Вымученная лыбка смазывает приятное начало дня, и последний поклон мешается с неловким объятием. Осталось только наведаться в мастерскую и оставить прошлое навсегда позади.

...

В подвале дворца все еще сильнее тянет в прошлое, в то время, когда душу сковывал холод, а солнце казалось лишь очередным поводом спрятаться поглубже в землю. Эти стены запомнят его и совсем мальчишкой, и только вернувшимся домой вместе с Тецуро, и тем, кому больше не понадобятся большие холсты, чтобы выразить чувства. Пальцы в безумном желании проходятся по пустому мольберту, дерево цепляется за мозоли, но это кажется простой детской щекоткой, дальше Кей идет к стенам, где стоят повернутыми все написанные картины. Чтобы перевернуть хотя бы одну, приходится идти на сделку с все еще живым Я внутри. У самых ног, как оказалось, натюрморт, правда ни одного яркого цвета кожуры не осталось, все спрятано за синими тонами, как будто в страхе, что красную краску украдут, содрут со слоем подложки или обсмеют, размазав кожуру яблока по всей картине в огромное черно-красное месиво. Все остальные картины, что стоят друг за другом, Кей помнит, ничуть не лучше. И каждая о нем, о том, на что раньше не хватало слов, что съедало изнутри не хуже змей или скорпионов, правда сейчас это кажется пройденным, зачтенным Старыми Богами, прощенным и освобожденным. Нужна ли тут еще его рука? Пальцы вместо очередного касания впутываются в солнечный свет, что все еще едва пробивается в окно у самого потолка, как будто в попытке схватить луч за хвост, посадить в лампу и оставить здесь, чтобы со временем каждый холст выцвел, а на месте выцветших холстов можно было оставить новое искусство. Последнее, что делает Цукишима в этом месте, — разворачивает все нарисованное и написанное, бумаги и остатки карандашей складывает ровно по ящикам, как того требует здешнее воспитание, а кисти прячутся в карман вместе с оставшимися баночками красок. У него должно быть много времени в пути, а уже в замке стоит засесть за рисование снова. Тецуро заслуживает лучших портретов, а не простых угольных линий. И каждый шаг по лестнице вверх, по плитке душных коридоров дворца отдается внутри растекающимся расслаблением от всего вокруг: солнца, что пусть и все еще печет нещадно, но уже не воспринимается как смертельная угроза, себя нового и настоящего, живого настолько, что, кажется, стоит коснуться увядшего цветка, он расцветет с новой силой, света витражей, с которых смотрят фамильные образы и узоры, даже криков со стороны тронного зала, где… Не должно быть ничего особенного в обычные дни, кроме праздников, посвященных предыдущим королям, и годовщине вхождения первого Цукишимы на престол. Предчувствие душит, а тревога заново забирает контроль над телом, в голове раз за разом прокручиваются все сны и дурные воспоминания, но все это происходит лишь в секунду. В следующую уже удается сорваться на бег, совсем не обращая внимания на выпавшие из карманов одежд кисточки. Совсем не до этого, важнее Тецуро, важнее его безопасность, которую намеренно усыпляли с самого начала нахождения здесь. Отец знал, что он расслабится, оставит наедине, сбежит, опьяненный свободой и принятием. Дверь поддается спустя три попытки, и стоит Кею влететь внутрь, как все внутри останавливается, внутренности протыкаются, а броня с огромным грохотом валится на начищенный пол. На нем же отчетливо заметны капли крови, все еще медленно капающей с острия ножа. — Ты вовремя, — отец как ни в чем не бывало обходит нанизанное на меч едва стоящее тело и протягивает руку. — Спасибо за помощь, сын. Никогда его не называли так. Никогда Цукишима Кей еще не чувствовал, как боль чужая может перенестись на собственное тело, но вынудит стоять на месте. Куроо с кровавым кашлем падает на колени и не может вдохнуть, лезвие в чужой груди, должно быть, пробило легкое, но рациональность сейчас совсем ни к черту. И в глазах, которые совсем недавно были полны обожанием и влюбленностью, теперь лишь страх и разочарование. В нем. В Цукишиме Кее, что привел в ловушку все то, что было дорого.