Север

Пожилых в поселении собрать удивительно легко: все сидят у порога собственных домов не в силах присоединиться к играм молодых, но и отпускать течение жизни не собираются. В этом, наверное, есть своя награда — иметь право наблюдать за вечным движением жизни в поселении и не вмешиваться ни на секунду, уже отслужив свое. И Кею удивительно просто подобрать для них слова, как будто они и правда выдают свое признание, но не основанное на вышивке на одеждах или бледности, которая возможна только в столице. Словно у него есть ключ к каждой потаенной двери в маленьких человеческих сердцах — открытость и честность. И их манит эта чужеземная черта, собственный голос Цукишима снижает до едва слышимых фраз и в уважении, и с простым желанием смешаться с их моментом умиротворения вместе с ветром. Идут за ним вместе с мешками и несколькими лопатами, как за музыкантом, чья флейта пленяет разум. Сказки оказывается могут существовать не только в северных легендах и в крепких переплетах южных книг, но и в реальности. Правда магия момента рушится, стоит только увидеть Тецуро, который непривычно растерян: сжатые на ткани руки, напряженные губы и отчего-то опущенный в землю взгляд, как будто пристыженный ребенок. Что-то точно пошло не так, пока его не было рядом, но сейчас точно не время и не место для разборок, вряд ли разговоры о подобном стоит вести в окружении десятка лишних ушей. Остается лишь натянуть перчатки на ладони мужа и едва ощутимо щипнуть за запястье, чтобы разогнать чужие застоявшиеся эмоции, а самому присесть рядом с пожилыми женщинами, чтобы быть наготове «вылавливать» тела. — Может все же поможете? — обращается к старику с натянутой усмешкой, пока все остальные руки уже заняты работой. Ароматный дым чужой трубки успокаивает совсем немного, внутри все еще расцветает противное беспокойство. Удобнее считать это побочным действием от искренности. — Пока вы один наслаждаетесь вечером. — Я наблюдаю за тем, чтобы никто не помешал вам закончить начатое, — и Цукишима почти уверен, что все это блеф. От кого защищаться у поселения, полного народом, что привык к странностям из-за приезжих? На границе не водятся большие хищники, только дикие газели могут представлять опасность, да и те вряд ли сунутся сюда. Но и без лишних рук работа идет уверенно: дряблые ладони в пылу работы чудятся сильными и молодыми, а в тихих разговорах между собой все эти уже давно немолодые южане вспоминают о жизни, прошедшей почти полностью: и о детях, уехавших за лучшей жизнью то в другие страны, то ближе к столице, и о внуках, которые все никак не станут серьезнее, пусть и знают тяжесть труда и жизни здесь, и о работе, что не менялась последние несколько поколений, да и вряд ли изменится. Кей не засматривается на остатки тел, уже давно не протирает руки от жирных капель, только слушает каждого, будто стараясь прожить их жизни, которые ему вряд ли после будут доступны. За каждым рассказом стоит целая вечность событий и забот, каждое воспоминание стоит больше, чем золотых монет остается в казне Юга, и сколько еще таких же людей, проживших всю свою жизнь вместе с семьей и собственным домом… Он по-честному завидует детям, с которыми останутся эти старики, ведь каждый из них полон знаниями и любовью, что не сыщешь в его семье. И невольно, стоит разговору коснуться недавно закончившейся глупой войны, с оркестра, сражающегося с землей, пропадает один звук. Муж складывается пополам, отбросив лопату, всматривается ниже, а после без промедлений одним лишь жестом подзывает к себе. — Что тут? — Цукишима спрашивает в страхе, как будто ожидая снова встретиться с чужой трагедией лицом к лицу. — Это не наш воин, — и Тецуро садится рядом с остатками тела, проводит по одежде в надежде отыскать хоть что-то, что может дать подсказку: письма, фамильные знаки, может рисунки детей или цветы, что растут только в родном краю — людям в пути важно иметь напоминание о месте, куда нужно вернуться. — Ты знаешь, кто это мог быть? Но Цукишима находит ответ раньше, чем это может сделать муж. — Он торговец. На шее висит камень, что выдают во дворце для того, чтобы менять права на налоги, одежда пусть и дырявая от ран, но и в ней легко заметить ткани, которые не найдешь на Юге. Вернее не найдешь за подъемную для простых жителей цену, а волосы светлые, длинные, как будто нестриженные в пути, такие же, как у… — Он отправится с нами. Его место не здесь. Его ждут. Чужой голос резко нагружается осознанием. — Алиса? — Не может быть столько совпадений. И даже если это ошибка, даже если на южных границах вместе с отцом небольшой семьи на краю столицы погиб такой же торговец, а настоящий родитель остался где-то еще, будет правильным успокоить волнение в юном сердце Алисы. Вера может дать спасение, верно? К полуночи и правда удается закончить, всех пожилых, почему-то все еще сияющих от работы и болтовни, как будто это вернуло им частичку молодости, они проводят по домам, обещая прислать благодарность за неоценимую помощь из столицы. Взрослые и дети уже успели заснуть, утихли все сказки на ночь и ветер смягчился, не оставляя после себя лишних звуков. В тишине поселение кажется совсем пустынным, не спасают даже фонари, что зажжены у каждого порога, и рука сама сплетается пальцами с ладонью мужа, что все еще подозрительно молчалив. — Время позднее, вам стоит поторопить кучеров, — а старик-глава все так же курит трубку и как будто с усталостью забирается на собственный порог, тут же заваливаясь на дверной косяк. Внутрь не заходит, с минуту прожигает холодным взглядом их лица, а после смягчается, как будто встретившись с выползшей из-за угла неопасной змеей. — Что Старые, что Новые Боги наверняка гордились бы вами. Вы лучшее, что может случиться с этим непростым миром. От таких слов улыбка вылезает из ниоткуда, а внутри сердца рядом с приятной влюбленностью теплится гордость. За себя настоящего и за Тецуро, что держится рядом. Раз они встречают благословения одно за другим в пути, чтобы вернуть северян родной земле, значит это и правда хорошее дело, необходимое даже- — Над миром мы не властны, за нами тысячи людей, имеющих свой голос. Так же, как и за вами. Тецуро обрывает на половине мысли, но сжимает руку крепче, всматриваясь, как будто напоследок, в еще более морщинистое в тени лицо. Кланяется медленно, позволяя присоединиться в жесте уважения, а после мягко тянет в сторону кареты, но даже уже в пути под тихий скрип колес не решается разжать ладони. Не нужно быть провидцем, чтобы догадаться, что что-то внутри сдвинулось с места, и теперь всеми силами хочется удержать равновесие между бешенством и плачем. Метка неприятно тянет, как будто набрасывая на плечи еще с десяток мешков тел для большего веса. — Что он сказал тебе? Отвечает сначала только тишина, Кей чувствует, как чужому рту не хватает сил разомкнуться, а воздух застывает где-то в горле, не выдавая звуков. Все это, не иначе, безвыходная ситуация, в которой вряд ли удастся все снять, как по волшебству, вернуть чужой голос и решимость на откровенность. — Ты боишься рассказать мне? — Юг и правда совершенно чужое для меня место, — начинает совсем тихо, как будто издалека, не решаясь прийти сразу к сути, — и я все время думал о том, что мне тяжело смириться даже с постоянным жаром, не то, что с другой верой и жизнью, а ты… Ты приехал на мою Родину, согласился на брак по традициям Старых Богов, отдал свою жизнь мне, когда решился на метку, и я- О, боже… — Тецу, — нужно быть мягким, нежным, пусть и хочется вытрясти все лишнее из чужой головы, наполнить заново силой крепкое тело и завернуть в шубы, чтобы даже не вздумал продолжать думать в таком ключе. — Ты правда думаешь, что я все это делал из-за простой нужды, которую мне навязал отец? — Он ведь отправил тебя из столицы, из родного дома, пусть и неидеального, ко мне, в мороз. — Поначалу и правда это был так, но со временем я принял это, как подарок, потому что у Севера есть ты, есть Королева, есть Бокуто и Акааши, есть Арна… Сколько же всего появилось теплого в холодных краях за такой короткий срок! И Кей вряд ли променял бы это за жизнь в золотой горячей клетке в южном дворце, никто, кроме Куроо, не представляется на месте мужа, никому не хочется доверять всего себя со знанием, что примут и отдадут в ответ не меньше. С усталой улыбкой на чужом лбу остается маленький поцелуй, какой дают только детям перед сном, но и сейчас хочется согнать все дурное из головы. Ловят губы быстро, так несдержанно, но легко, что сердце останавливается на целую секунду, а по телу бегут мурашки. Они, наверняка со следами трупного яда, перетаскавшие не одну сотню тел из земли, все еще красивые вместе, слепленные как будто из одного теста, в позах, чтобы сплестись воедино только друг с другом, и пальцы Цукишима совсем нетерпеливо путает в темных волосах, притягивая ближе в желании показать телом то, что чувствует. Их сложившаяся влюбленность уже давно оставила все мысли о долге. — Я бы не выбрал другой путь, если бы была возможность повернуть время вспять, а другие могут думать все, что пожелают. — И все же, ты сын этих земель. «Но я ценю тебя именно таким» остается невысказанным, но переданным касаниями пальцев к синякам под глазами.