Ромашки и гипсофилы

***

      Хан Джисону десять лет. Он весь из себя идеальный: с аккуратно уложенными волосами, в дорогом костюме, в идеально выглаженной, без единой складочки, рубашке, заправленной в укороченные классические штаны чёрного цвета, в лакированных туфлях. Мама педантично поправляет красный пиджак на его плечах, застёгивает на две пуговицы и разглаживает на его груди эмблему музыкальной школы, в которой он учится, вышитую золотыми буквами.       И пусть снаружи он выглядел словно прилежный умничка-сын, в котором было все на столько слажено и гармонично, что невозможно было найти ни одного изъяна, внутри он чувствовал себя абсолютно потерянным.       Джисона, ребёнка, который когда-то так любил яркие раскраски, игру на пианино и клубничное мороженое, убивали медленно и мучительно, не поведя и бровью, будто его мнение ничего не стоило, как и он сам. Его лишили всякой надежды ещё раз окунутся в беззаботное детство ровно пять лет назад, когда за него решили, что увлечение музыкой обязано стать его смыслом жизни.       Теперь же Джи – испуганный мальчишка, что вытирает влажные ладони о свои дорогие штаны, о цене которых, пожалуй, он предпочёл бы не знать, стоит сейчас прямо за кулисами, перед тем как выйти на сцену и в очередной раз разочаровать тех, кого ему стоило бы называть любимыми родителями.       Свет софитов на секунду ослепляет его, когда он на ватных ногах выходит на сцену и направлялся к роялю. Маленький Хан делает поклон в сторону суровых судей и полного зала, а после садится на банкетку, чувствуя, как необъяснимая тяжесть прибивает его к месту и не дает спокойно вдохнуть. Тревожные мысли становятся все громче, стоит залу благоговейно утихнуть в ожидании выступления, но Джисон решительно сдвигает брови к носу, словно пытаясь с ними спорить. Не выходит.

“Ты не справишься” “Точно всё завалишь” “Мама с папой будут очень злиться” “Ты разочаруешь их”

      Трясущиеся руки нависают над черно-белыми клавишами, и мальчишка пытается откинуть всё плохое, несколько раз вдыхая и выдыхая, прежде чем коснуться рояля и начать складывать ноты в прекрасную композицию.       Джисон исполняет "Лебединое озеро" Чайковского, до тошноты опостылевшее ему за все эти подготовительные перед выступлением занятия. Каждый раз ему казалось, что ещё немного и он точно сойдёт с ума, играя одно и то же произведение уже в сотый раз. В сотый, потому что сыграть идеально у него не получилось ещё ни разу, и сейчас, сидя за роялем на сцене, Хан лишь молил о том, чтоб хотя бы не допустить новой ошибки.        “— И почему именно эта композиция?” — спрашивал тихо маленький Джисон.        “—Если ты не можешь справиться с таким элементарным, то куда тебе до настоящего музыканта?” — отвечала мама строгим тоном и гордо вскидывала подбородок.       Ее ребенок должен быть не менее гениален, чем его родители, которые всю жизнь посвятили музыке.       Три минуты сорок четыре секунды — время, которое тянулось ужасно долго. Джи мечтал о том, чтобы это всё поскорее закончилось. Он в последний раз пробегается по клавишам и опускает руки на колени, продолжительной тишиной давай понять, что его выступлению наступил конец, но глохнет от биения собственного сердца вперемешку с хаотичными аплодисментами.       Поднявшись со стула, Джисон вновь поклонился судьям, что сейчас записывали что-то у себя в бланках, не удосужившись даже взгляда своего на него поднять. На Хана смотрели все, кроме них, кто восторженно, кто удивленно, кто вдохновенно, но только родители смотрели... никак. И это было, пожалуй, куда лучше, чем в очередной раз терпеть на себе взгляд разочарования.       Сойдя со сцены в закулисье, мальчишка с облегчением расстёгивает пуговицы своего пиджака и одну на самом верху рубашки, давая доступ к кислороду. После него выступали ещё двое, — скрипачка и виолончелист, — но следить за их не менее оглушительным позором, чем личный джисонов, не хотелось так же сильно, как и находиться здесь.       Долгое томящее время ожидания оглашения результатов Джисон коротает в гримерке, которую он успел обойти уже несколько раз, и совсем скоро всех выступающих просят снова выйти на сцену для вручения призов, а значит ему опять стоит привести себя в порядок. Только вот, как сгладить появившиеся складки на рукавах пиджака, которые он ранее засучил, чтоб было хоть немного полегче двигаться? Мама точно будет недовольна.       Хан встаёт в ряд с остальными подростками, открыто показывающих своё волнение по поводу происходящего, но сам лишь опускает взгляд, пытаясь заранее смириться с тем, что никакого первого места ему не светит, но может, все таки, случится так, что ему повезет?       Первыми сцену покинули те, кто участвовал во всем этом параде лицемерия по фану. Из них никто не рассчитывал на признание, поэтому даже утешительные призы и подбадривания могли бы быть смело исключены из концертной программы — на них все равно было плевать абсолютно всем, включая самих участников.       Результатов, кажется, ждал только Джисон. Мальчишка скрестил все пальцы, которые только смог, спрятав руки у себя за спиной, и повторял про себя лишь одно: "Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста".       Уж очень ему не хотелось вновь расстроить родителей, как это обычно с ним бывало. Когда их не бывало на его премьерах, всё шло просто лучше некуда — Сон никогда не нервничал и занимал первые места, словно самый настоящий прирождённый пианист, но все идет под откос каждый раз, стоит ему только заметить среди десятков глаз в зале те самые две пары требовательных.

“Посмешище.”

      Мир в очередной раз пошатнулся и обрушился, когда Хан понял, что не сможет обрадовать маму с папой. Третье место. Столько подготовки, столько бессонных ночей из-за страха всё завалить, столько обещаний самому себе, чтобы опять начать считать себя бездарностью во всём.

“Недостаточно.”

      Противный комок из слов, которые Джисон мог бы сказать, если бы не был таким трусом, и чувств застрял в его горле, не позволяя дышать. Он чувствовал, как начинали гореть его глаза и дрожать руки, от чего даже закусил губу, лишь бы только позорно не расплакаться прямо тут. Однако, именно это с ним и случилось уже через секунду, и единственное, что он успел сделать, так это закрыть глаза мятым рукавом пиджака.       Джи знал, что по дороге домой его будет ждать либо серьёзный разговор, либо укоризненные взгляды, ведь так просто от него не отделаются как минимум ближайшую неделю. На самом деле, он был готов вообще ко всему, только вот сейчас его существование полностью игнорировали, будто сожалея, что такой сын, не сумевший сыграть одно из простейших и известных произведений, родился именно у них.       — Простите меня, пожалуйста. Я правда старался, я очень долго готовился, просто в этот раз мне не повезло... — Хан виновато отпустил глаза.       — Не повезло? Ты издеваешься? – женщина отрывается от видов в окне, которые сменялись ежесекундно и в данный момент вызывали лишь чувство тошноты у Сона, и поворачивается на сына. — Ничего не хочу слышать.       — Мало того, что ты не справился, так ещё и расплакался на глазах у всех. Мы не так тебя воспитывали. Мужчина должен вести себя достойно, даже если он выступил хуже всех.

"Но ведь я не был хуже всех..."

— И в кого ты только такой, Джисон?

***

      В двенадцать он совершенно случайно познакомился с акустической гитарой своего одноклассника Хван Хенджина, который сумел рассказать о ней так, что уже в тот момент Хан почувствовал, как влюбляется в неё. Он помнил, как аккуратно взял эту гитару на руки, словно держал самое драгоценное в этом мире сокровище, как коснулся грифа, как впервые провел по струнам, извлекая потрясающие звуки, и как улыбался после, точно дурачок. Наверняка, это то самое сокровенное, самое хорошее воспоминание, которым бы можно было убить всё полчище дементоров в Азкабане под чистую, — Джисон не сомневался в этом.       Хан еще не до конца понимал, но он буквально стал зависим от этого инструмента, пока в один момент не осознал, что запомнил о струнных всё, что только можно было. Он буквально сходил с ума, пока через год не купил себе первую электрогитару на те деньги, которые он откладывал с обедов в школе и карманных от родителей.       Классический черно-белый Fender Stratocaster, с которого, кажется, начинали все гитаристы этого мира, стал буквально неотъемлемой частью его формирующейся личности. Джисон обрел смысл жизни и больше не расставался с этой гитарой, выбирая ее в качестве спутника даже при походах в школу. С каким только обожанием в глазах он смотрел на неё и как самоотверженно тратил каждую свою свободную минуту, чтоб посидеть в обнимку с ней, перебирая струны.       Это была его первая любовь.       Хану четырнадцать, и он начинает ссориться с родителями. Поменяв свою компанию тихонь-пианистов на гаражных рокеров, парнишка резко поменялся и в характере, став более самоуверенным, резким и нахальным.       Подростковые закидоны, бушующие гормоны, желание быть “не как все”, пререкания со старшими — неотъемлемая часть взросления, к которой родители Джисона готовы не были.       Сначала Сон просто поменял имидж, забросил свои белоснежные рубашки, заменив их клетчатыми, сказал, что не хочет больше стричься, начал красить ногти, что тоже не радовало их, но после того, как их сын очертил личные границы и заявил, что рояль более не занимает в его сердце никакого места, хотя, если быть до конца честным, и раньше-то не занимал, маменька с папенькой схватились за корвалол.       То была фальшивая любовь, навязанная семейными традициями, — объяснял он. Любовь настоящая мерно колыхалась в его футляре за спиной, пока он в сумраке вечера тишком крался по саду к своему другу на ночевку, в очередной раз сбегая из дома.       Джисон прогуливал уроки по пианино при любой удобной возможности, отдавая предпочтение репетициям их группы, которую они собрали в школе чисто случайно. У них не было ни названия, ни цели, ребята просто собирались в отцовском гараже еще одного гитариста Ким Сынмина и просто весело проводили время, учась работать в команде и играя то, что сами насочиняли.       Его не интересовали клавишные, но его интересовала их новоиспечённая клавишница, которая очень даже взаимно интересовалась Джисоном и его виртуозными импровизациями на гитаре.              Джисон грезил тем, чтоб пронести свое увлечение через жизнь, но...       Он помнил, как всякий раз все разговоры о смене направления сводились лишь к одному – никаких гитар, только рояль, либо вообще ничего. Джисону буквально поставили ультиматум, в надежде, что он одумается, поэтому до окончания старшей школы он продолжал ходить на занятия, но просто для галочки, чтоб родители отстали и преподаватели побесились, высказывая свое “совсем обленился, а вот раньше...”. Ему теперь действительно было плевать на успеваемость и какой-то там талант. А вот на гитару ровно наоборот, поэтому, не успевали кончиться занятия, как он уже мчался к своим друзьям в гараж отца Сынмина, а маменьке потом врал, что посещал дополнительные по классу фортепиано.       Хану в сентябре должно было уже исполниться восемнадцать. Совершеннолетие, экзамены, выпускной, отборочные, — парень даже и не знал, что будет дальше делать со своей жизнью. Родители настаивали, чтоб он поступил в какую-то там консерваторию в Малайзии, но Джисон совершенно не хотел уезжать из Сеула. Для него это означало бросить друзей и группу, деятельностью которой он в последнее время зарабатывал себе на энергетики и пачку сигарет, играя вечерами в баре, чем до белого каления злил родителей.       И как они только об этом узнали?       Мама с папой всеми силами пытались оградить своего сына от такой жизни, но чем дальше, тем больше они проигрывали в своих стремлениях. Хан уже был слишком далек от роли гордости семьи и явно не горел целью стать продолжением династии пианистов. Зато стал тем самым разочарованием, коим его так несправедливо, по его мнению, и упрямо называли, осознанно и с превеликим удовольствием. С чем боролись, на то и напоролись, как говорится.       Однажды, когда очередное занятие по фортепиано закончилось и Сон уже шагал по коридору школы в сторону выхода, его взгляд зацепился за слишком пестрое нечто, висевшее на пробковой доске для объявлений, и это заставило остановиться. Джисон даже не пытался вчитаться по началу, что написано на радужном флаере, ему было просто интересно, кому пришло в голову лепить сюда что-то с символикой месяца прайда, но после, чуть приподняв уголок вырвиглазного листа, он заметил лаконичное объявление.       Глаза выборочно пролетели по написанному. “Конкурс для поступающих на бюджетную основу...”

“...школа музыки.”

“... Корейский Национальный Университет Искусств...”

       Не медля ни секунды, парнишка сорвал это объявление и прижал к своей груди, словно намереваясь спрятать точно бесценное сокровище, и воодушевленно расправил плечи.       С этого момента он знал, чего хочет от своей жизни.       Джисону, наконец, восемнадцать. Сунын за плечами, а со лба еще до конца не сошел след от жесткой кромки шляпы выпускника. Парень закончил старшую школу с отличием и, благодаря таким заслугам перед нацией, родители не стали препятствовать поступлению сына на выбранное им направление. Последние полгода Хан рвался именно в университет искусств, просто бредил им, и, благо, выбрал именно школу музыки, спасая тем самым отца от преждевременного инфаркта, да и на том спасибо. Казалось, они уже просто смирились за все эти годы, что их чадо стало тем еще строптивым упрямцем, но он хотя бы не бросил музыку.       Сон сидит в коридоре, обняв футляр гитары, и ждет, когда в кабинет позовут именно его. Сидит, но не понимает, чем собирается удивлять и что ему делать в этом университете, даже если его вдруг возьмут, но желание стать частью чего-то грандиозного было выше всяких переживаний. Ни плана, ни стратегии, ни представлений, только слепое желание. “Слабоумие и отвага”, или как там говорят? Парень не знал как, но он был просто обязан попасть в этот универ. Сейчас или никогда.       — Хан Джисон. Есть такой? Проходите. — оповестила девушка с милейшей улыбкой на лице, выглянув из аудитории, и тут же исчезла за той же дверью снова.       Руки трясутся, ладони потеют и ноги подкашиваются – состояние, которое знакомо парню как нельзя лучше. Если он не попадёт в списки, то... ничего не произойдет, по сути. Мир не рухнет, он сможет попробовать себя в другом направлении, и если не сегодня, то точно в следующем году, и даже если сейчас кошмарно облажается, никто его не осудит. Ведь так?

Так.

      Но сейчас поблизости нет родителей, что заставляли его в детстве нервничать одним своим присутствием в зале и буквально вынуждали провалиться. Сейчас на него никто не станет смотреть, как на позор семьи, никто не станет давить, никто не назовет импровизацию ошибкой, никто не назовет Джисона посмешищем. Он точно справится.       Он обязан.        — Джисон, мать твою, ты сделал это! — восторженно орет Хенджин и бодается в его висок своей пестрой красной макушкой, пока они вдвоем в толпе таких же любопытных кучкуются у стенда со списками поступивших. — Охренеть, чего ты там им наисполнял? Ты либо счастливчик, либо гений!       — Свою... — Хан не договаривает, задыхаясь от счастья, и болтается в руках Хвана как тряпичная кукла, пока тот его тормошит от радости, не щадя людей поблизости.       — На одном потоке учиться будем, прикинь?       Третье место. Опять. Не самый лучший, но... Джисон впервые не чувствует разочарование в себе.       Он был третьим. Был в списке лучших. Да, не самым первым, но он там был, а значит, получил бюджетное место, право на общежитие и возможность стать в будущем чем-то большим, чем просто "бездарность”.

      Будучи на первом курсе, он решил отказаться от общежития, решив, что родители не будут выступать против его новой жизненной позиции и интересов, тем более что они всячески пытались идти к нему на встречу, видимо, понимая, что их ребенок в скором времени отдалится от них окончательно, если они не сделают чего-то ради сохранения их связи. Джисон начал верить, что они способны измениться и принять его.       Как же сильно он ошибался.       По началу, так и было. Они почти искренне пытались принять выбор сына, но время шло, а в разговорах все чаще стали появляться упреки и сравнения, после обвинения и условия, а закончилось все угрозами.       Отец не мог смириться, что “такой талантливый мальчик, подававший такие большие надежды”, скатился в такое непотребство, чтоб просто дергать струны в душном баре под пьяные возгласы.       Это был единственный момент, когда отец вслух признал, что его сын был не безнадежный, даже не смотря на контекст, но для Джисона это была последняя капля. Парень заявил, что уходит, даже не смотря на угрозы родителей лишить его финансирования, и действительно ушел, собрав лишь самое необходимое.       Родители и правда ограничили его в своей поддержке, как и обещали, то ли из обиды, то ли в назидание, да и Хан, умоляй они его, сам бы больше ничего не принял, даже если бы пришлось умирать под открытым небом голодным и холодным. Благо, ему было куда пойти. Это чуть погодя матери удалось достучаться до Хана какими-никакими разговорами, но их общение ограничивалось только подкидыванием копейки на карту сына, — ближе Джи свое семейство не подпускал, как бы цинично с его стороны это не выглядело. Он просто не хотел чтоб его опять попрекали куском хлеба и пытались вызвать чувство вины или долга, ведь за родителями такое точно не заржавеет.       Весь первый курс он жил у своего друга Хёнджина, который из их пригорода перебрался в центр, ведь его родители однажды встали утром и решили, что неплохо было бы переехать в Пусан. Хвана такой расклад не устраивал, поэтому он остался в Сеуле. Парень был немногим старше Сона, учились они как-никак в одном классе, а теперь еще и на одном потоке, только Джин на художественном, а Джисон на музыкальном, но родители позволили ему строить свою жизнь так, как ему вздумается, и даже помогали в этом. Хан жутко завидовал другу, но никогда не говорил об этом.       Джин не как Хан, который едва отлипший от мамкиной юбки, по началу даже завтрак не мог себе готовить самостоятельно, этот-то уже взрослый совсем, способный снимать квартиру за собственные (читать как "родительские") деньги с первого года старшей школы, самодостаточный, независимый, но на лето все равно всегда уезжал к родителям. То ли реально тосковалось ему, то ли на открытую воду посмотреть хотелось и поесть моллюсков, — кто знает.       В общем и целом, этим двоим вполне хорошо жилось вместе все эти десять с половиной месяцев в их холостяцком гнёздышке с пивом и фальшивыми песнями под гитару каждый вечер, и Хан бы даже никуда не рыпался, но у Хенджина внезапно появились отношения.       В последнее время он часто стал рассказывать, что случается так, мол, якобы студенты съезжают из общежития, решив снять квартиру вместе с кем-то, и вообще у него появился на горизонте парниша, с кем ему хотелось бы замутить, да он не знает, как подступится.       Хан не дурак. Хан прекрасно понимает, к чему клонит его друг и как это все связано, и ясно осознает, что, а точнее кто, мешает ему спокойно устраивать личную жизнь, поэтому в один из прекрасных дней Джисон появляется на пороге квартиры и заявляет, что съезжает.       Перспектива поселиться в общежитии, за неимением иной альтернативы по причине неимения денег, его абсолютно не пугала, тем более существует вероятность, что хоть одно место да будет свободным, главное поговорить с деканатом.       "— Тем более для тебя, бюджетника, они точно найдут койку. Так что не переживай, без ночлега не останешься." — уверял его Хенджин, успокаивающе похлопывая по спине, пока тот прижимал сумку-почтальонку, стоя у двери в деканат.       И у него опять получилось.       Джисону сейчас двадцать. Уже несколько лет его любимым лаком для ногтей остаётся тот, что чёрного цвета, любимым цветом волос — синий, и он не меняется стабильно уже два года, любимыми сигаретами те, что с кнопкой и ягодным вкусом после, а любимой гитарой та самая, первая, теперь уже подранная и выцветшая, с угрюмыми засечками от ногтей и медиатора на корпусе, со сломанным джеком и сотню раз меняными порожками и колками. Двадцать лет, начало нового учебного года, второй курс и полная независимость от родителей.       Хан не чувствовал себя таким живым никогда прежде, ведь сейчас никто и ничто более не контролировало его. Каждый его день, каждое решение, каждый его выбор принадлежал только ему одному, и только от него зависело абсолютно всё, с чем он в будущем столкнется. Есть в этом свой шлейф уличной романтики, и он обязательно напишет об этом песню, а потом накинет на три блатных аккорда, придерживая гитару коленом ноги, упертой в матрас общажной кровати.

Свобода.

***