Клуб игры на укулеле

Ури В этом стыдно признаваться, но единственное место, где я могу эффективно прятать мобильник при родителях — это нижнее бельё. С ходу выставляю везде беззвучный режим — не без помощи мальчишек, конечно — и утешаю себя мыслью, что серьёзные дяди-шпионы из кино так прячут пистолеты. В остальном — минусов нет, только плюсы. На одной из перемен, когда Олежа в очередной раз куда-то пропадает, Никита с серьёзным видом устанавливает мне ту самую игру-тамагочи, в которой они двое зависают, и у меня возникает шутливое подозрение: — Признавайся, вы это всё ради игры на самом деле устроили? — Конечно, а как иначе, — отвечает Никита, не отрываясь от экранчика, затем наклоняется ко мне ближе и шепчет: — Нет, придурок, мы просто тебя любим, пора бы привыкнуть. Это “любим” бьёт лёгкой головокружительной пощёчиной. Люди не всегда говорят такое в “том самом” смысле, я давно это запомнил, но… Такое “но” заставляет чувствовать что-то, похожее на голод. В интерфейсах программ разобраться сложно, и тем не менее приложения для написания музыки и подбора аккордов к песням вводят меня в состояние детского восторга. А ещё — книги, много книг: художественные, биографии, учебники по музыкальной теории. Сижу над ними часами, не в силах оторваться, всё проводимое в мастерской время, а ещё на собраниях клуба игры на укулеле. Никита с Олежей надо мной смеются, но убеждают, что просто рады видеть меня счастливым. Верю им, ведь я правда счастлив. Из меня так многое рвётся наружу, и я рассказываю, какие песни планирую написать, какие хочу завести соцсети, чтобы делиться своим творчеством с другими, как был бы удивлён дедушка, если бы мог потрогать это всё. Они меня слушают. Олежа — подперев подбородок ладонями и глядя на меня во все глаза. Никита — сложив на груди руки и улыбаясь левым уголком губ. Оба постоянно переглядываются, будто могут понимать друг друга без слов. И нигде я не чувствую себя дома настолько, насколько где угодно, где они двое рядом со мной. *** До новогодних каникул остаётся всего недели полторы. За окнами школы ничего, кроме белого-белого шума. В голове бардак. Вчера был пробный ЕГЭ по русскому, через неделю — математика, голова забита цифрами, хотя хочется — музыкой. Не могу позволить себе такую роскошь: принести домой низкие баллы смерти подобно. Никита тоже заметно напряжён, а вот Олежу, похоже, ничего не парит. С русского вчера он вышел самым первым, сразу сообщил об этом в новенькую общую беседу на троих и пошёл пить кофе в “Бодрячком”. Потом и нас угостил. Полчаса гладил Никиту по спине, пока тот, уткнувшись лицом в стол, ныл о том, какая он бездарность и что такому, как он, в СПГУ не место. Впрочем, это была лишь небольшая истерика от перенапряжения — к вечеру парень уже уверенно утверждал, что наверняка написал лучше всех в классе, кроме, может быть, меня. Но сегодня нам вообще не до ЕГЭ. Зайдя в класс с утра, мы застаём там в голос ржущих одноклассников. Сперва не могу понять, в чём дело, а потом Никита выплёвывает ругательство и тычет пальцем в зелёную доску, на которой во всю ширину красуется толстенная надпись “ОЛЕГ СПЕРМОГЛОТ”, выполненная явно не мелом. — Что-то новенькое, — хмыкает Олежа, подходя к доске под пристальные взгляды подростков, и проводит пальцем по серебристому пигменту. Он отпечатывется на подушечке, но не стирается. — Маркер, класс. Оригинально. Потом я замечаю, что наша парта тоже в плачевным состоянии — изрисована тем же самым цветом, покрыта полностью кривыми членами и неаккуратными надписями оскорбительного характера. В первые несколько секунд я просто растерян, следом во мне закипает злость. Лицо моё абсолютно пустое, лишь кулаки сжимаются сами собой и ногти больно вонзаются в ладони — если взорвусь, это будет уже не остановить. Но… Какая мразь?! Лицо Олежи тоже обманчиво равнодушное. Под звук тишины затаившего дыхание класса он запускает руки в карманы, неспеша проходит к нашей парте, разглядывает произошедшую катастрофу. — Талантливо, воистину талантливо. Кому выразить своё искреннее восхищение? С задних парт слышится коллективное хихикание. В дверях кто-то испуганно взвизгивает. Оборачиваюсь и вижу уронившую рюкзак Соню. — Какого хрена? — Сонь, зови Тамару Антоновну, — сквозь зубы цедит Никита, наконец вновь обретя дар речи, и достаёт мобильник, чтобы сфотографировать весь этот, извините, пиздец. — Я этого пидораса в землю закопаю. — Пидорас тут только один, — смеётся кто-то. Слышу это сквозь заложенные от гнева уши. Очень хочется что-то сделать, закричать, но вместо этого я подхожу к Олеже, кладу ему руку на плечо — оно напряжено до ужаса — и бормочу тихо: — Всё будет хорошо. — Будет. Как только я узнаю, кто это сделал, и размажу по стенке, — спокойно отвечает он. Появившаяся спустя минуту на пороге учительница русского шокированно хватается за сердце. Затем смотрит на Олежу и громко спрашивает: — Что это такое?! — Вы у меня интересуетесь? — он тычет себе в грудь пальцем с усмешкой. — Ничего не перепутали? — Очевидно же, — подаёт голос Воронцов Женя, тот самый, что время от времени приставал ко мне с вопросами про огнестрел в чехле для укулеле. — Интересный у тебя способ очередной каминг-аут сделать, ничего не скажешь. — Воронцов, а ты правда думаешь, что я твой почерк не узнаю? — повышает голос Тамара Антоновна. — Я тебя, бездарного, одиннадцатый год писать учу. — Да не правда, — не особо уверенно отпирается парень, которого мне сейчас очень хочется выбросить в окно. — А давай ревизию твоего рюкзака проведём, — с улыбкой отвечает Олег. — И, конечно же, не найдём там жирный маркер с серебристыми чернилами. Давай, вытряхивай. — Енотин, ты и так уже одним своим существованием кучу законов РФ нарушаешь, — противно прыскает в ответ Женя. — Хочешь ещё один оформить? Чужое имущество неприкосновенно. — В прошлом учебном году это не помешало тебе нассать мне в рюкзак. И воткнуть булавку от значка мне в руку. Смотри, даже шрам остался, — он насмешливо поднимает ладонь, демонстрируя заметную белую полосу в перепонке между большим и указательным пальцами. — Заслужил, — выплёвывает в ответ Воронцов. — Ты сломал мне нос. — Напомнить, за что? — Хавальники позакрывали, — рявкает учительница и с какой-то радости тащит Олега на выход из класса за ворот олимпийки. На второго причастного она лишь кидает строгий взгляд и велит идти в коридор. А мы с Никитой, естественно, в панике следуем за ними. Звучит первый звонок, но всем плевать. — У вас, малолетние уголовники, огромные проблемы, — наконец произносит Тамара Антоновна. — У Варвары Семёновны сейчас встреча. Как только она закончится — я буду обсуждать меру пресечения для вас. Пока — оба отстранены. Будет проставлено, как прогул. — Стоп, а Енотин тут при чём? — не выдерживает Никита, делая шаг вперёд. — Вам не кажется, что наказывать жертву — это как-то неправильно? — Кто жертва? Этот?! — женщина размашисто указывает на Олежу ладонью. — Милый мой, произошедшее — просто очередное следствие их взаимных выходок. — Да-да, я сам виноват, — кивает субъект обсуждения. — Ведь в травле всегда виноват тот, кого травят, это же всем известно. — Ты мне не язви, — угрожает в ответ учительница. — Сколько раз ты весь класс провоцировал? Тебе повезло, что по-настоящему реагирует только этот невоспитанный ребёнок. — Ну да, вам ведь лучше знать, — разводит он руками. — Какой я нехороший, вы поглядите-ка, посмел родиться голубым. — Я с тобой демагогию тут разводить не собираюсь, это бесполезно, — вздыхает женщина. — Свободны. Саблин, Смирнов, возвращайтесь в класс, — велит она, разворачиваясь к нам. — Я немного опоздаю на урок. Попробуйте отмыть доску. Она исчезает в коридоре по направлению к кабинету директора, а мне внезапно становится страшно. Гляжу на Олежу, изо всех сил пытаюсь расшифровать его выражение лица. Он неотрывно пялится в глаза Жене, Женя — в его. Ещё секунда — и произойдёт драка. Нет, избиение. Я это на уровне интуиции чувствую. Воронцов доигрался и сейчас поплатится за всё. — Олег, не надо, — вторит моим мыслям Никита и хватается за запястье парня, но тот даже и не думает шевельнуться. Зачинщик конфликта ухмыляется: — Если ты сейчас что-то мне сделаешь, я тебя засужу и за побои, и за пропаганду заодно, обещаю. Лет на двадцать присядешь на бутылку, твоё любимое, петушара. — О, ты так в этом уверен? — одна лишь Олежина бровь дёргается, приподнимаясь чуть выше. — Интересно, а чего ж это ты в прошлые разы так не сделал? — А тебя это не должно ебать. — Пра-а-авда? А мне вот кажется, что ты просто за всю свою жалкую жизнь не научился ничему, кроме пиздежа. Он угрожающе подаётся вперёд и тут же останавливается, но у меня со страху чуть в глазах не темнеет. А вот Воронцов угрозы не выдерживает, запинается за собственные ноги и валится на пол. Под заливистый смех Олежи. — Блять, какой же ты жалкий. Разъярённый Женя вскакивает и резко толкает парня в плечо, выхаркивая в лицо злобное “пидор”. Ну всё. Это конец. Он первым начал. …И каково же моё удивление, когда руки Олежи остаются в карманах, а на губах застывает лёгкая улыбка. Даже Никита, явно не ожидавший такого, пялится во все свои голубые-голубые, не понимая, почему взрыва не произошло. Наш друг действительно спокоен. — А знаешь что? Я не буду ломать тебе руки. Очень хочется, конечно, но у меня появилась идея получше.